Не любите барабанщиков (гет)

Ведь я погружаюсь все глубже и глубже,

Harder and harder,

Сильнее и сильнее,

Getting darker and darker,

Становлюсь мрачнее и мрачнее,

Looking for love

Ищу любовь

In all the wrong places,

Совсем не там, где стоило бы,

Oh my god,

Боже мой,

In all the wrong places,

Совсем не там

Oh my god!

Боже мой!

The Blackest Day — Lana Del Rey

2 июня, 1976 год.

Моему везению не было предела, потому что дома снова никого не было. Я взглянула на отрывной календарь — среда. Отец находился на работе, но где же была мама? Я закусила губу и взбежала по лестнице наверх так быстро, как мне позволяла больная голова. Какие-то неотложные дела моей мамы отвратили от меня этот стыдный разговор, в котором меня макнут в собственную лужу как провинившегося питомца.

Кольца, которые я так поспешно снимала с пальцев, зазвенели, когда упали на поверхность фарфорового блюдца, которое я специально поставила на туалетный столик, чтобы хранить в нем украшения, которые я носила каждый день. Туда же полетели и золотые часы, и жемчужная нить, и серьги. Роджеровы солнечные очки я положила рядом, задержавшись на них отдельным взглядом. Все мои движения давались мне как будто через какую-то пелену, через вязкий туман, а объяснение этому было простое — большое количество алкоголя и чужая постель. Я снова вздохнула и решила набрать себе горячую ванную.

Когда я выливала ванильную пену в горячую воду, то думала о том, как хорошо было бы прямо сейчас оказаться кристально чистой не только снаружи, но и внутри. Даже в доме у Роджера мне было не так плохо, как сейчас. Хотелось вытащить все свои внутренности, прополоскать их хорошенько и только потом засунуть обратно, а потом как следует выспаться, чтобы проснуться и понять, что все прошедшее было лишь сном, и в моей жизни по-прежнему существует четкая схема действий.

В любом случае, меня хорошенько прополоскало возле унитаза, и мне стало чуточку легче.

Сняв хлопковый халат и оставив его на кушетке рядом с ванной, я погрузилась в ванильную воду. От высокой температуры конечности начали приятно зудеть, пена накрыла меня нежнейшим облаком, и я прикрыла глаза, вытащив из волос все шпильки.

Волосы намокли, и темные пряди тут же облепили мои шею и грудь, а я все думала, думала и думала. Как бы отвратительно это не звучало, но мои мысли прояснились, как только я оставила содержимое своего желудка в унитазе. Ничего красивого в подобном образе жизни не было, хотя я прекрасно помнила, как крутые девочки в старшей школе, носившие чулки и модные юбки-трапеции хвастались в школьном туалете, как на недавней вечеринке, где были парни из какого-нибудь колледжа, они напились так, что на следующий день блевали. Они описывали все это очень красочно, вплоть до подтеков туши на щеках с россыпью вчерашнего тусовочного глиттера, вплоть до колготок, на которых от напряжения и тесных объятий пошли стрелки, что девочке, которая ни разу в жизни такого не испытывала, это казалось каким-то… богемным. Лучшего слова и не подберешь.

Я не жалела о вчерашнем вечере, не жалела я и о том, что выпила настолько много, что проснулась в одной постели с Роджером. Должна была жалеть, но не жалела. Я отпустила это неожиданно просто, мол, случилось и случилось, с кем не бывает, а вникать в вопросы морали мне совершенно не хотелось, по крайней мере, сейчас.

Меня неожиданно бесило то, что все мои мысли вольно или невольно сводились к Роджеру. Его стало неожиданно много в моей жизни, настолько много, что мне было не продохнуть. Нас с ним ничего не связывало, кроме общих друзей и знакомых, но каждый раз, когда мы с ним встречались, у меня возникало чувство глубокой потери, и я сама не знала, почему.

Я бы соврала, если бы сказала, что мне не хотелось, чтобы его стало еще больше в моей жизни. У меня не было к нему романтических чувств, по крайней мере, не было и следа тех эмоций, которые я испытывала, когда влюблялась (а случалось это не один раз, и не только с Джорджем), а потому я считала, что все находилось под моим контролем. На данном жизненном этапе я чувствовала себя невероятно сильной как девушка, мне хотелось выбирать и быть выбранной, но каждый раз, когда я думала о Роджере, во мне происходило тихое бешенство. Меня бесило, что большинство моих мыслей сводились к нему.

Не выдержав накопившейся усталости, я позволила себе уснуть в горячей ванильной воде. Пена осела, и у меня складывалось стойкое ощущение, что я купалась в молоке.

* * *

Когда я проснулась примерно минут через тридцать, вода была уже далеко не такой теплой, а потому мне стало некомфортно. Выпрямившись во весь рост, я принялась смывать с себя остатки ароматной пены и хорошенько вымыла голову. Мне нравилось ощущение чистоты, как будто вместе с потом и пылью в сток уходили и физическая усталость, и хандра.

Процедуры ухода за собой вообще занимали отдельную часть моего дня. Особенно спокойно мне было сейчас, когда я знала, что родителей пока не было дома и я могла побыть собой хотя бы еще немного.

Я размазывала по коже жидкое миндальное молочко, дыша паром от горячей воды. У меня было неприятное и тяжелое ощущение внутри, как будто мне снова было девять, и я ждала родителей после школьного собрания. Проблема была в том, что больше всего на свете я боялась чужого недовольства, в основном родительского, конечно. Привыкла всем нравиться, привыкла к тому, что всем нравлюсь и я тоже, и сейчас мне было больно. Точнее, я чувствовала себя виноватой, хотя по своему собственному мнению не должна была.

Мое сердце остановилось, когда я услышала, как в замочной скважине два раза провернули ключ.

В это время я складывала яблоко в свою сумку, чтобы трусливо сбежать к Мишель. Я надеялась, что мне удастся как можно сильнее отсрочить этот неприятный разговор, а потом все как-нибудь само утрясется, хотя прекрасно знала, что нет.

Это была мама. Еще даже не оборачиваясь, я узнала ее по шагам и по шуршанию бумажного пакета с продуктами. Мама вошла на кухню решительно, хотя от меня не укрылось, как она на секунду замялась на пороге. Поставив на стол пакет с продуктами, она осмотрела меня таким тяжелым взглядом, что мне стало неуютно в своем цветочном платье.

— Привет.

Слова давались мне нелегко, хотя я пыталась говорить уверенно. Может, потому и нелегко.

— Привет.

Она ответила мне очень сухо, настолько, что мне захотелось плакать. Как бы я не бравировала тем, что меня устраивало то, что происходило со мной в последнее время, но ссориться с родителями я ненавидела, особенно с мамой.

— И во сколько же ты сегодня вернулась? — она как будто спокойно расставляла банки с молоком по полкам холодильника, но в ее голосе сквозила сталь, которую я остро чувствовала.

— Мам, я всего лишь проводила время с друзьями.

— Я не спрашивала, чем ты занималась, я спрашивала, во сколько ты вернулась.

И внезапно что-то внутри меня лопнуло. Возмущение, обида и какая-то подростковая неприятная злоба заполнили меня, схватили за горло, перекрывая доступ кислорода к мозгу и заставляя его отключаться. Я буквально чувствовала, как загудела моя голова, как наполнились тяжестью черты лица.

— Я вернулась тогда, когда захотела, тогда, когда закончилось веселье, — каждое слово отдавало каким-то звоном, какой-то желчью. Я внезапно стала очень большой. — Мне двадцать лет, и я вполне в состоянии нести ответственность за себя и свою жизнь. У меня есть друзья, с которыми я хочу проводить время в том числе и в не детское время.

— Как интересно ты заговорила, — мама встала с другого конца стола, опершись ладонями о его поверхность. — Значит, ты считаешь, что ты уже достаточно взрослая, чтобы позорить свою семью и мотать нервы своим родителям?

— Если ты толкуешь это именно так, то да.

Я думала, что она меня ударит. На несколько секунд повисло молчание, у меня во рту вновь начала появляться желчная горечь. Мне было противно: от самой себя, от угла, под которым мама видела всю эту ситуацию, от невозможности внятно объяснить собственную позицию. Я, может быть, наконец начала становиться именно тем человеком, которым всегда хотела быть, а меня за это судили.

— Что бы ты там себе не думала, я не позволю тебе наделать глупостей, — мама смотрела на меня из-под нахмуренных бровей, и раньше я бы уже сдалась под натиском этого взгляда, которого боялась больше всего на свете, но не сейчас. — Слышишь? Не позволю!

Проблема была в том, что мы с мамой были одинаково волевыми людьми, но поняла я это только сейчас. Раньше во мне это качество как будто дремало, но, однажды проснувшись, оно не хотело ослабевать.

— Я хочу сама отвечать за свою жизнь и сама же ее проживать. Я больше не хочу храниться, я хочу жить.

Во мне еще было какое-то остаточное чувство того, что я неправа, того, что могу еще пожалеть о сказанном, но я отвергала его из гордости, не давала ему шанса вырасти и вернуть меня домой, потому что ноги несли меня прочь из Кенсингтона, а куда — я еще не знала, хотя догадывалась.

Мне нужен был кто-то, кто укрепил бы меня в моем мнении и моей правоте, кто-то, чьи доводы о свободе были бы достаточно убедительными для того, чтобы я окончательно освободилась от своей старой личины, которая успела стать мне ненавистной.

Я вышла из метро, сжимая в кулаке свою мнимую правоту. Я уже, конечно, ссорилась с мамой, но никогда до этого наши с ней споры не давили так сильно на мою совесть. Все же в своей сущности я была девочкой домашней, но теперь мне хотелось чего-то большего, чем уроки игры на рояле и бесконечная учеба. Живя в Лондоне нельзя было оставаться в стороне от той стороны его жизни, которая не признавала чая ровно в пять часов, предпочитая ему неразбавленный коньяк.

Ноги привели меня к квартире Мишель.

У меня были опасения, что я могла быть не вовремя, или что ее вообще не будет дома, да и предлога внятного у меня не было, но я по своей эгоистичности надеялась, что он и не нужен будет. Мишель была легкой на подъем, и я надеялась, что она сможет сгладить мои душевные углы.

Подъезд ее дома был стабильно загажен, я прошла в своих босоножках на танкетке ровно посередине ветхих половиц. Из-за двери квартиры на первом этаже доносились крики семейной ссоры на непонятном мне языке, где-то громко хлопнула дверь. Поднявшись по лестнице на третий этаж, я уже было занесла кулак над коричневой дверью (звонок был выдран), как она открылась сама.

— Привет, — Мишель сдула с лица кудрявую прядь. — Заходи, нечего стоять на пороге.

В ее квартире пахло какими-то пряностями и сигаретами, совершенно не сочетавшимися с моим миндалем. Но я вошла, аккуратно закрыв за собой дверь, боясь, что та развалится.

— Доброе утро, — я бросила взгляд на часы в малюсеньком коридоре. — Точнее, день. Как себя чувствуешь?

Мишель подняла на меня замученный взгляд, рыская в карманах своего пятнистого халата в поисках, очевидно, сигарет.

— Хреново. Максимально хреново, — я дала ей прикурить, когда она, наконец, нашла свою пачку «Лаки Страйк». — Спасибо.

Ничего не говоря, Мишель отправилась в свою спальню и одновременно гостиную, шаркая тапочками и оставляя меня в одиночестве. Весь ее вид говорил о том, что встала она едва ли раньше, чем пару часов назад. Через несколько минут она вернулась в домашнем платье и с грохотом уселась на табуретку, уронив голову на ладони и продолжая держать в руке дымящуюся сигарету. Я захотела сесть тоже, но на второй и единственной табуретке лежало ни что иное, как красные женские трусы. Жутко смутившись, я подцепила их пальцем за безопасный край и приподняла.

— М-м-м… это твое?

Мишель подняла на меня усталый взгляд и, сфокусировав его на занятной детали женского нижнего белья, нахмурилась и фыркнула:

— Дура, — а затем взяла эти самые и трусы и выбросила в мусорное ведро. — Не ты дура, не волнуйся.

Я отчего-то жутко покраснела и почувствовала себя самым нежеланным гостем на свете. Стыд заполнил меня с ног до головы, расспрашивать о чем-то Мишель было выше моих сил, а все те мысли, которые я думала насчет всей этой ситуации просто убивали меня.

— Могу я как-то тебе помочь? — Мишель докурила сигарету. Я продолжила: — Приготовить тебе завтрак? Кофе, может быть?

— Я бы сейчас убила за яичницу и чай, правда, — она улыбнулась, но как-то настолько вымученно, что у меня внутри все сжалось.

Яйца на сковородке начали шкварчать и невероятно вкусно пахнуть, у меня даже желудок свело. Хотелось начать хоть какой-то разговор, но вместо этого я спросила, где найти банку с чаем.

— На верхней полке в контейнере с надписью «Сахар».

Я улыбнулась, зажимая в зубах сигарету и стараясь стоять так, чтобы пепел не падал в жареные яйца.

Но в том контейнере, который открыла я, был вовсе не чай. Сушеная трава была совершенно другого свойства — это была конопля. Я поняла это сразу по запаху, потому как моя подруга в старшей школе временами курила ее, пряча косяки между резинкой своих чулок. Мельком глянув на Мишель, я решила ни о чем не спрашивать — это была ее жизнь, а я вовсе не та, кто должен об этом спрашивать.

— Знаешь, я сегодня утром проснулась у Роджера. Безумие просто, — я нервно усмехнулась. Не зная, как начать разговор, я решила просто все вывалить. — А еще с мамой поссорилась.

— Хочешь об этом поговорить?

— Да.

— Хорошо. О чем сначала?

Как просто.

— Даже не знаю, — я положила жареные яйца на тарелки, нарезала хлеб и поставила все на стол. — Наверное, о ссоре с мамой.

— Наорала на тебя за то, что вернулась только на следующий день? — Мишель разом съела чуть ли не целое яйцо и тут же откусила половину ломтя хлеба.

— Не совсем… — я вздохнула, ковыряя слегка подгоревшую яичницу. — Мы больше не понимаем друг друга. Я не знаю, как им объяснить, что я хочу жить по-другому. Понимаешь, сейчас я чувствую так много, что не хочу останавливаться. Это не связано с алкоголем или Роджером, просто… все это несовместимо с тем будущим, которого они мне желают.

— А какого будущего ты хочешь?

— Я больше этого не знаю, — я подперла щеку рукой, почти потеряв интерес к еде. — Единственное, что я знаю — это то, что я хочу чувствовать… больше.

— Это как-то связано с Роджером?

— Нет. А, может, да… я не знаю. Точно нет, — Мишель усмехнулась.

— Тей, я сейчас буду говорить, как типичная мамаша, но Роджер — не тот парень, который нужен такому складу сердца, как твое, — Мишель даже отложила вилку. — Не влюбляйся в него.

— Я и не влюбляюсь, — я отвечала честно. — Дело вообще не в нем.

— Вы с ним переспали?

— Нет.

— Вот дела! — Мишель рассмеялась. — Впервые слышу, чтобы девушка проснулась с парнем, тем более с Роджером, и не переспала с ним.

— Он мне сказал сегодня почти то же самое, — я сложила руки на груди. — Мне не нужна его любовь, не думай.

— Тей, детка, если ты хочешь просто с ним переспать и сомневаешься, то не сомневайся, — Мишель внезапно стала серьезной. — Или не с ним. Каждый человек нуждается в любви, если не в духовной, то физической.

Она внезапно поднялась и вновь закурила. Она спрятала взгляд, но мне отчего-то казалось, что она всеми силами сдерживалась от чего-то.

— Если человек тебе нравится, то в этом нет ничего постыдного, Тей. Не позволяй своей гордости встать между тобой и твоим желанием. Если тебе нравится человек — люби его. Если ты хочешь его — трахни. Все предельно просто. Не усложняй себе жизнь, дорогая. Ты же сама говорила, что хочешь чувствовать больше. Так чувствуй. И не забивай себе голову какими-то мыслями. Живи, действуй и только потом разгребай последствия.

Повисла пауза. Мишель сделала пару затяжек, а затем вновь села.

— А в советах для отцов и детей я полный ноль, ты уж извини, — пепел из ее сигареты упал на пожелтевшую клеенку стола. — Но знай, что если ты решишься круто изменить свою жизнь, то мои двери всегда будут для тебя открыты, потому что я прошла через то же самое. Просто я не совсем понимаю, чего именно ты хочешь.

Я задумалась. Вопрос был сложный, но мне казалось, что я знала на него ответ — просто не могла объяснить.

— Я хочу жить полноценную жизнь, — не выдержав, я достала из сумочки пачку сигарет и не спеша закурила. Блестящая зажигалка переливалась в моих руках. — Понимаешь, мне кажется, что только сейчас я начала чувствовать по-настоящему. До этого я жила так, как привыкла, говорила то, что привыкла, чувствовала то, что уместно. Я была… уместной. Сейчас что-то изменилось, у меня теперь больше жизни, чем когда бы то ни было, и у меня есть ты…

Мишель смотрела на меня долгим мучительным взглядом. Я застыла. Казалось, что ей было очень-очень больно, что она вот-вот бросится либо ко мне на шею, либо к моим ногам. Мне хотелось утешить ее и прижать к своей груди, но я не понимала, что именно было не так.

— Мне нравится то, что сейчас у меня есть ты и все… это. Я больше не хочу возвращаться в удобную рутину. То, как я жила раньше — это совершенно не то, как я хочу жить сейчас, понимаешь?

— Понимаю, — она моргнула и улыбнулась, выкидывая окурок в пепельницу. Она резко встала, чуть отодвинув стол так, что даже тарелки звякнули. — Ты на пути исправления, Тей. Я тебя хорошо понимаю. Давай это отметим, сходим выпить по бокалу эля и сыграем в пул. Мне тоже нужно проветриться.

Мне одновременно стало легче и тяжелее. Мишель поддержала меня, но мне показалось, что мой приход как будто разбил ее. Она внутренне страдала от чего-то, а я пришла и как последняя эгоистка загрузила ее собственными проблемами.

А я и была эгоисткой, самой страшной из всех. Я была сконцентрирована на себе и только себе, не замечая, как мои собственные действия задевали, словно случайные пули, окружавших меня людей.

И говорила я не только о Мишель.

— Я позволю тебе пожить моей жизнью, потому что это то, что тебе сейчас нужно, чтобы понять, действительно ли ты так уж хочешь перестать быть удобной, — мы дошли до «Герцога Аргайла» пешком, подставляя бледные лондонские лица под такое редкое в наших краях солнце, пусть уже и закатное. — Но начнем мы позже. Я уверена, что тебе понравится. Другое дело, сможешь ли ты выбраться из нее целой. Ты должна решить, чего ты хочешь: веселиться или измениться до неузнаваемости, это две совершенно разные вещи.

Я не придавала значения упадническим речам Мишель, потому что не видела ничего плохого в том, чтобы просто дать своим чувствам немного жизни.

В баре как всегда пахло кожей и крепким алкоголем. Я в своем цветастом платье с широкими рукавами-фонариками смотрелась совсем уж девочкой, особенно в таком брутальном интерьере, но было в этом что-то эдакое.

Мы сели на высокие стулья и заказали эль. За одним из столов в бильярд играли Роджер со Светланой, и я почему-то совсем не удивилась, когда увидела их. Русская красавица выглядела сегодня особенно скромно в своем льняном сарафане и кожаных туфлях, я даже удивилась. Раздраженная Мишель не удержалась от колкого комментария:

— Похоже, ее консервативные родители устроили ей хорошую взбучку за последнюю гулянку.

Она ехидно улыбалась, медленно попивая эль.

— А сколько Светлане лет?

Роджер не мог нас видеть, потому что стоял спиной, а вот Светлана — да. Она не удосужилась поздороваться, но что-то изменилось в ее поведении, когда в баре появились мы. Возможно, она старалась быть к Тейлору еще ближе, чем до этого (хотя куда уж).

— Восемнадцать.

Я чуть не подавилась элем.

— Восемнадцать? — у меня округлились глаза. — Серьезно?

— Ага, — Мишель же говорила совершенно спокойно. — Исполнилось два месяца назад. Поэтому она так старательно окучивает бедного Роджа, ее саму-то скоро увезут обратно в Россию получать высшее образование.

— Не такой уж он и бедный, — пробурчала я, разглядывая фигуру Светланы, которую не мог скрыть никакой сарафан.

Наконец, Роджер сам заметил нас. Сначала он помахал, я в ответ тоже скромно поприветствовала его, оторвавшись от созерцания лент на своих пробковых босоножках. В золотистом свете ламп бара его волосы казались совсем уж пшеничными, он отставил кий и самым решительным шагом направился в нашу сторону.

— Привет, — он встал так близко, что я могла чувствовать аромат односолодового виски. — И давно вы тут?

— Только пришли, — за меня ответила Мишель. — Привет.

Ее приветствие было направлено Светлане и было полно сарказма. Я все еще не могла понять, откуда у этих двоих было столько взаимной неприязни, хотя прекрасно понимала, что часто для этого не нужно было объективных причин.

— Роджер, мне пора, — Дегтярева демонстративно проигнорировала Торрес и показательно приподнялась на носочки и поцеловала Роджера в щеку. — Позвони мне.

На часах было около семи вечера.

— Видишь, я же говорила, — Мишель усмехнулась, намекая на родителей Светланы. Мне было все равно.

Роджер заказал виски с содовой и уселся на стул рядом со мной. Мне все еще было неловко после нашего совместного пробуждения, но голова, которая обрела необычайную легкость после двух бокалов эля, передала ее и телу, а потому я развернулась лицом к Роджеру, когда Мишель покинула нас, встретив одну из танцовщиц кабаре, с которой у нее, по-видимому, была крепкая женская дружба.

— Как себя чувствуешь после вчерашнего? Да и утреннего тоже? — Роджер решил побыть сегодня джентльменом, поэтому заказал мне третий бокал эля, а я, наполненная ядом, не стала отказываться.

— Нормально, — я пожала плечами. — Гораздо лучше, чем могло бы быть. Ты как?

— Ну, по моему опыту, красивая девушка в постели скрашивает любое похмельное утро.

Я покраснела и шуточно ударила его в плечо, он сделал вид, что начал падать, и я машинально схватила его за края рубашки и потянула на себя, не переставая смеяться. Роджер был такой… Роджер. Его имя можно было сделать прилагательным для описания красивых и харизматичных парней, которые брали и получали все, чего хотели.

Он спросил, чем я планирую заниматься летом, на что я ответила, что, скорее всего, работой. Тейлор со всей ответственностью заявил, что это самая скучная вещь на свете, но я парировала это тем, что не все люди вокруг него рок-звезды.

— Кстати, мы скоро начнем запись следующего альбома, — было что-то в том, чтобы курить вместе с Роджером. Я чувствовала себя как-то по-другому, когда делала это, наверное, все дело было в том, как он смотрел. — Не хочешь как-нибудь посмотреть?

И мне больше не хотелось убежать с криками, когда он так смотрел и говорил. Сейчас я могла принять, что я могу кого-то привлекать, а также то, что мне может кто-то нравиться. В этом, как оказалось, не было ничего необычного — необычным был Роджер.

— Конечно, почему нет?

Я все гадала, сколько девушек при встрече с Роджером хотели поцеловать его в первые же десять минут. Я тоже этого хотела. Разогретая элем, взбудораженная ссорой с мамой, отравленная вкусом бунтарской подростковой свободы, я очень хотела его поцеловать.

И поцеловала.

Честно говоря, я не помнила, кто первый сделал это. Не исключено, что именно Роджер. Но я помнила золотой свет лампы, дым собственной сигареты и привкус отчаяния в его односолодовых губах. Звук собственного падения оглушил меня, заставив звон в ушах достигнуть той тональности, когда не слышно уже вообще ничего. Роджер придерживал меня за локоть, вероятно, опасаясь, что я его оттолкну, как уже было до этого, но я не отталкивала. Мне было очень горячо, словно я, замерзшая, оказалась под струей горячего душа.

До этого момента мне казалось, что поцелуй я Роджера — и все, я мертва. Но нет. Сейчас я была живее всех живых.

В какой-то момент этого странного вечера я обнаружила себя на заднем сиденье автомобиля Роджера, обхватывавшей его шею и сидящей на джинсовых коленях. Свет уличных фонарей освещал каблуки моих пробковых босоножек, я целовала Роджера, напрасно стараясь сохранять хоть какую-то связь с реальностью. Но он вновь и вновь касался губами моей шеи, сжимал ситец моего платья, самым наглым образом срывая стоны с раскрасневшихся губ.

Если тебе нравится человек — люби его. Если ты хочешь его — трахни.

Смущение все же иногда брало надо мною верх и на несколько мгновений в моих глазах вспыхивал страх — что же я делала?! — но затем я снова его целовала, приподнимаясь на сиденье, касаясь макушкой головы светлого потолка автомобиля. Было очень-очень жарко, но никто из нас уже не мог остановиться. Не хотел тоже.

Грудь часто вздымалась, я дрожала, ломающимися пальцами зарываясь в его волосы и цепляя пуговицы его рубашки. Его кожа была очень горячей, и я понимала, что если Роджер сейчас выкинет одну из своих шуток, то я просто закричу. Я стала чем-то большим, настолько большим, что мне было тесно в собственном теле, и я целовала его со всхлипами.

Я хотела получить удовлетворения своего желания здесь и сейчас, не заботясь о последствиях. Я ни о чем не думала, когда чисто интуитивно целовала Роджера за ухом и расстегивала его рубашку, все еще стесняясь касаться его ниже, хотя понимала, что вот-вот преодолею и этот страх.

Нас остановила внезапная вспышка, знамение свыше, апокалипсис в пробирке, если угодно. Мимо проехал автомобиль, набитый праздной молодежью, дребезжащий и кричащий восторгом, как новогодняя витрина. Он осветил наши лица лишь на мгновение — растерянный взгляд Роджера был сосредоточен на моем лице — но этого хватило, чтобы мы могли заглянуть друг другу в глаза и увидеть две бездны похоти. Меня окатил ушат с холодной водой, но отступать было слишком поздно. Слишком невозможно.

Я притянула Роджера за воротник рубашки и крепко поцеловала, как только мы вновь оказались в бархатной тьме.

Страшно. Слишком боязно. Как переступить?..

— Не здесь.

Но сейчас.

Я надеялась, что он все поймет — и он понял. Мне было пока трудно говорить о своих желаниях напрямую, но я закусила губу и посмотрела на Роджера из-под опущенных ресниц — беспроигрышный вариант.

Невинная шалость, желание получить свое — как мне стоило назвать эту свою выходку? Я не знала. Больше я вообще ничего о себе не знала.