#стихи #чужиестихи

А. Рембо, «Пьяный корабль», пер. А. Добровича. Мне он нравится больше всех, к слову.

Понеслась, поскакала река подо мною!
Краснокожие люди под грохот и гам
тех, кто судно моё волочил бечевою,
взявши в плен, к расписным приковали столбам.

Упиваюсь теперь своевольем и риском,
оставляя команду в индейском плену,
о фламандском зерне и о хлопке английском
не заботясь ничуть, по теченью плыву.

Я бежал, а река бесновалась, плескалась,
тупоумна, как дети голодной зимой.
И любой полуостров, сорвавшийся в хаос,
отщеплялся от суши и нёсся за мной.

Славословьями грозы гремели мне в уши.
Я, как пробка, плясал десять долгих ночей
по волнам, переносчикам всех утонувших,
безразличен к призывам прибрежных огней.

Вот и вброшен я в море! пучинам на милость!
И скорлупка еловая в пене седой,
от вина и блевотины славно отмылась,
словно яблочной плотью, зеленой водой.

И теперь я в поэме, в мерцании млечном
пены, лунной лазури и звёзд на плаву,
где порой в изумленье своем бесконечном,
колыхаясь, усопший глядит в синеву.

Где безумье и медленных ритмов качанье,
синью полдня окрасив небес глубину,
крепче спирта, мощнее, чем арфы звучанье,
переполнили брагой любви рыжину.

Знаю трещины молний и дикое море,
видел всё: ураган от небес до земли,
голубиною стаей взлетавшие зори,
россыпь тайн, от которых вы взор отвели.

Видел таинства солнца, что в море садится,
фиолетовый цвет придавая волнам,
и вращались валы, как огромные плицы,
и всплывали сюжеты аттических драм.

Поцелуями море до глаз покрывая,
грезил я о снегах, испускавших лучи,
и неслыханных соков стремнина живая
побуждала светиться поющих в ночи.

Зыбь кидалась на рифы в истерике хлева,
и еще я не знал, своеволием пьян,
что способна стопами пресветлая дева
по одышливой морде лупить океан!

Задевая флориды, сдвигая преграды,
я мешал леопарда пылающий взгляд
с кожей, содранной с пленных! я упряжью радуг
ограничивал бег малахитовых стад!

Мне встречался в болотах, где грязь и гниенье,
разложившийся в зарослях левиафан.
В центре штилей мне вод открывалось паденье
в ненасытно отверстую пасть – в океан.

Видел медное небо и мутные мели,
где клопы пожирают чудовищных змей,
что обвили стволы с ароматами прели,
с перекрученной бурями формой ветвей.

Показать бы мне детям блуждания эти
средь поющих сциен, золоченых дорад.
Пронеслись предо мной в виде пышных соцветий
все явления мира, сойдясь на парад.

Помню моря страданье, его утомленье…
Если был я к смиренью по-женски готов,
море с плачем бросало меня на колени,
облепляли присосками тени цветов.

Был я остров плавучий, где яростны споры
злобных птиц белоглазых; смывал их помёт.
Хрупкий путь мой тянулся в морские просторы,
где усопших валило спиною вперед.

Но, навечно затерянный в бухтах, как в космах,
занесенный стихией, куда занесёт,
я, корабль, чей разрушеннный бурями остов
не спасет ни ганзейский, ни пушечный флот;

я, ушедший в туман, что, как луч, фиолетов,
пробивающий стены ударом словес,
на себе испытавший (приманка поэтов!)
и лишайники солнца, и струпья небес;

электричеством лун возбужден и замаран,
я, с кем плавают строем морские коньки,
между тем как июль беспощадным ударом
бросил небо в воронку и рвет на куски;

Я, чей слух в отдаленнейшем водовороте
увязал; кто сумел бы расслышать вытьё
подзывающих течкой самца бегемотих, –
о Европе грущу, о причалах её!

В небесах мириады мерцающих капищ
окликали пловца, что сумел превозмочь
бездну ночи вселенской – не там ли ты прячешь
стаи птиц золотых, о грядущая мощь?

Но довольно мне плакать! и луны, и солнца
мне горьки, я парами любви опьянён.
Разломайся мой киль! – и судьба понесётся
в океан, в никуда, в перекличку времён!

Мне нужна не Европа причалов парадных,
а лишь лужа весной, по которой, грустя,
запускает, как бабочка, хрупкий кораблик
никогда не видавшее моря дитя.

Я ли, в лезвиях моря плясавший, как пробка,
в чьей крови своенравия терпкий настой,
восприму этот мир перевозчиков хлопка,
эти флаги, огни и кильватерный строй!

#стихи #чужиестихи

Заклинателю змей да со змеями танцевать,
вызывающему дожди да с дождями литься.
Ты приводишь в движение то, чем являлся сам,
и становишься не собой – многокрылой птицей.

Как мираж над пустыней, как марево над водой,
это лето со временем выцветет и исчезнет,
но останется нота после – как нота до –
лёгкий шелест присутствия, эхо гортанной песни.

Распахнись! Это счастье – поддаться своим ветрам,
и вообще поддаваться своим, кем они б ни стали.
Подставляй свои крылья бесчисленным чудесам,
пой своими нечеловеческими голосами.
...

И однажды поднимутся запахи – йод и соль,
и к тебе прикоснётся холодный муссонный ангел,
равномерным усилием веющий мне в лицо,
на чернёное побережье моей изнанки.

рифмы и волны

Ладно-ладно, одно из любимых #чужиестихи #стихи

Море — оно моё. До горизонта и
Даже за горизонт пара солёных миль
Тоже текут мои — серые, как слюда.
Жидкие зеркала. Каменная вода.
— Анна, иди сюда!

Это был тихий, как полдень, медвежий год:
Сохли болота, сквозь реки ходили вброд.
Анна пускала по воздуху, сделав шаг,
Пух золотистый бурого камыша.
Или лежала на низких рябых волнах,
Слушала то, что ей кто-то шептал со дна.
Анне казалось, что скоро грядёт война.
Анна была уверена, что умрёт.

Осенью в бурю пришел человек с болот.

Самые страшные — те, кто идут одни.
Те, кто увидел подземное, но не сгнил,
Те, для которых ничто не стоит стеной,
Те, кто уже никогда не придут домой,
Те, чья душа изменчива, словно дым.

Тот, кто уже любым — навсегда любим.

Тот, кто пришёл из дыма седых болот,
Ночью кладёт ей голову на живот.
Анна играет с ним и ему поёт,
Только все время знает, что он уйдёт,
Что у него позади — весь песок и лёд,
И остается дорога туда, за море.

А остановка, конечно, его заморит.
Море лежит перед ним и оно зовёт.
Море, которое было всегда её
Жжётся теперь, если Анна заходит в воду.
Так в голове побеждает любовь свобода,
Так гладь волны становится остриём.

Нет, он останется. Год или два, потом
Анну изрежет любовь, захлестнёт поток,
Анна упрётся коленями в потолок
И задохнётся, услышав свое дыханье.
Только теперь он рядом и отдыхает,
Нежно уткнувшись носом в её висок.
Сумка его заброшена на чердак.

Анна встает среди ночи и просто так
Не одеваясь выходит на побережье.
Ветер её глаза нестерпимо режет,
Трёт по рукам безжалостно, как наждак.
Море зовёт, волнуется и гудит,
Анна воды в потёмках не разглядит.
Молча идет вперёд, и весь мир затих —

Анна не чувствует сверху полоску ила.

Утром мужчина проснется в дому один,
Выбежит к берегу, с нечеловечьей силой
В землю ступая. Мешая себя с землёй.

— Это теперь твой дом, забирай, мой милый.

Знаменосец Ира

#стихи #чужиестихи

Провода обнимает ветер. вслед деревьев бежит конвой.
скорый поезд куда-то едет.
я единственный в нём живой.

небо тучами клеит пластырь на стеклянный мольберт окна,
дождевой акварельной пастой
подаёт мне какой-то знак...

*
и за что мне такая карма: видеть мёртвых в живых телах?
мне не страшно. но как-то странно
ловить взглядом смертей стеллаж.

|мне не страшно. но беспокойно|

почему же живых здесь нет?
и зачем проводник-покойник
просит дать посмотреть билет?

*

проводница несёт мне кофе. (она тоже давно мертва)
поезд мчится. как в катастрофе —
кучи тел.
и фантомный вал

по вагону туда-обратно, в побужденьи первичных нужд,
в междурёберных стекловатах
носит траур погибших душ.

а в зрачках серый вакуум кладбищ отражается полым дном.

|мне не страшно. но будто страшно|

*

отрываю от глаз окно.

и иду через взгляды-пули в тамбур свежесть вдохнуть глотком.
там стоит рулевой и курит.
(он, по-моему, мне знаком)

говорит, что зовут Хароном; что ужасно устал вести
поезд дышащих похоронок;
и что рельсы впадают в Стикс...

отвечаю ему небрежно, что я тоже, увы, устал;
что вся жизнь моя — есть надежда
обрести свой родной вокзал;

что я жив, а кругом лишь трупы; что весь мир - это боль и зло.

он с ухмылкой мне скалит зубы
и уходит без всяких слов.

*

возвращаюсь к оконной ленте под шуршащий безгласый вой:
провода лобызает ветер
и деревьев бежит конвой.

небо серым дождём-гуашью на стекле всё про что-то льёт...

|мне становится очень страшно|

я читаю:

ты тоже
мёртв.

Некто Он.

#стихи #чужиестихи под настроение

Переехало собаку колесом.
Слёз не лили, обязательных, над псом.
Оттащили его за ногу в кювет.
Оттащили, поплевали, и - привет.

И меня однажды за ногу возьмут.
Не спасёт, что я не лаю и обут.
Что, по слухам, я - талантливый поэт.
Как собаку, меня выбросят в кювет.
Потому что в чёрной сутолоке дня,
Как собаку, переедут и меня.

Г.Я. Горбовский

Помню, в мои шестнадцать это #чужиестихи #стихи во мне что-то задело прям сильно. Оно очень выбивается из того, что мне обычно нравится, но вот.

всем! всем! всем!
девочка наша стала ходить в бассейн!
- растрясись, толстожопая, растрясись, - разрешила мать.
и давай ее собирать.

положила ей полотенчико, приговаривая: «ничего!
я тебя еще младенчиком заворачивала в него».
положила вьетнамки, подстилку и мыло, шапку, купальник свой.
говорит: «чтоб совсем не стала дебилкою, не ходи с сырой головой».

и пошла наша девочка да вразвалочку, с сумкой толстою на ремне.
и пришла она в раздевалочку, и сидит себе в тишине.
вдруг заходят четыре девочки, словно ангелы во плоти.
наша смотрит во все гляделочки, хочет даже уйти:

- дал же бог очертания, - думает, - разве снимешь при них белье?!
у меня трусы «до свидания, молодость», и грудь отродясь не стояла, горе мое.
а те всплескивают космами, руками взмахивают, прыгают на одной ноге.
а у девочки нашей весь баул в чесноке.

- возись потом с тобой, - говорила мать, - принесешь заразу, а то и грипп.
а чеснок отбивает.
она проветривала по дороге, но дух прилип.
о, как же они прекрасны, нагие, невидящие ее в упор.
она снимает колготки, не снимая юбки, потом головной убор,

влезает в купальник по пояс, потом снимает юбку, потом сквозь рукава
вытягивает лифчик. поднимает купальник на грудь, снимает кофточку. какова!
через час они одеваются, возвратившись из душевой.
ага! говорила мама: не ходи с сырой головой.

вот сидит наша девочка под сушилкой, смотрит, как брызгаясь и блажа,
эти грации с голубыми жилками, достают средства девичьего вийзажА,
говорят слова прекрасные: Буржуа, Сен-Лоран, Клема….
она уходит сразу в свою комнату. мать приходит сама.

что, поплавала? что угрюмая? что назавтра задали? что молчишь?
а она, наша девочка, сидит, как мышь.
смотрит точками, плачет строчками, запятыми молчит.
а потом говорит.

вот ты мама, мама, где твои штучки женские, ручки бархатные, аромат на висок,
ножки бритые, ногти крашены, губы в блеске, каблучки цок-цок.
из-за этого твоего невежества, из-за этого мужества, из-за всей твоей изнутри
и я вот такая неженственная, не отличу Пани Валевску от Красной Зари.

не умела сказать, наша девочка, что в условиях нелюбви
человек сам себя не любит, и любить-то бывает нечего – не завезли.
не возлелеяли, не согрели, не счистили скорлупу до белка, до любви.
девочка, ты наша девочка, нелюбимая наша девочка, плыви, плыви.

(с) Мария Ватутина.

Помню, в детстве очень это стихотворение любил. Бориса Заходера я до него знал исключительно как автора умных и приятных стихотворений, а тут прям было неожиданно. Всегда от него было жутковато, но так... Это был именно тот уровень жутковатости, который поддерживал во мне любовь и интерес к этому стихотворению.

Борис Заходер

ПОЧЕМУ ДЕРЕВЬЯ НЕ ХОДЯТ,
или
Сказка о зеленом законе,
она же
Песня о плакучей иве

— Почему? — сказал Зайчонок,
И Зайчиха-мать вздохнула. —
— Почему Деревья, мама,
Никогда гулять не ходят?
Ведь они уже большие,
Почему бы им не бегать?
Все ведь, мама, любят бегать,
Почему ж они не ходят ?
— Почему? — сказала мама.—
Потому что не умеют!
Ног у них, Деревьев, нету,
Наказание ты наше!
— По чему? — переспросила
Очень умная Сорока. —
По Земле! —
Сама сказала
И сама же рассмеялась.
Засмеялись звери, птицы,
Белки громко затрeщали:
— Только нам и не хватало,
Только нам и не хватало,
Чтобы прыгали Деревья! —

Даже глупые Лягушки
Захихикали в болоте:
— Ква-ква-ква! Какой он глупый!
Вот нашел себе заботу,
Почему не ходят палки!
Есть же умные вопросы:
«Скоро ли начнется дождик?
Где найти побольше тины?
Чем набить сегодня пузо?»
Ты бы вот над чем подумал,
Глупый маленький Зайчонок!

Правда, Ёж — колючий ёжик
Проворчал: — Легко смеяться,
А попробуйте ответить!
Глупых, дети, нет вопросов!
Вот ответов глупых — вдоволь!

Но никто его не слышал —
Все смеялись над Зайчонком.
И никто не знал ответа.
А Зайчонок не смутился,
Просто отошел в сторонку,
На траве он растянулся
Под тенистым старым дубом,
Потихоньку повторяя:

— Кто же все-таки мне скажет,
Кто же все-таки ответит:
Почему стоят Деревья,
Почему они не ходят?
И с зеленой ветки дуба
Прозвучал чудесный голос:

— Я на твой вопрос отвечу.
Я тебе отвечу — правду.

И, услышав этот голос,
Птицы сразу замолчали,
Звери уши навострили,
Замолчали и Лягушки
Словно в рот воды набрали.
Все узнали этот голос —
Соловья узнаешь сразу!

Mного лет назад, Зайчонок,
У ручья стояла Ива.
Год за годом зеленела,
Подрастала год от года —
Не спеша растут Деревья,
А какие вырастают!
Не спеша живут Деревья.
Целый век стоят на месте,
Уходя корнями в Землю,
Простирая ветки к Солнцу.
Ничего они не ищут,
Ни о чем они не просят —
Им ведь нужно так немного:
Свет,
Земля,
Вода
И Ветер —
То, чего искать не надо,
То, что всем дается даром.
А еще Деревьям нужно,
Чтоб Земля была прекрасна,
И живут они, Деревья,
Украшая нашу Землю:
Красотой листвы зеленой,
Красотою тонких веток,
Красотой стволов могучих,
Несказанной красотою
Доброты своей извечной!
Потому что все Деревья
И Кусты, Цветы и Травы, —
Все они живут на свете
По Зеленому Закону:
Ничего они не ищут,
Ничего не отнимают,
Никого не обижают,
Всем готовы поделиться.
Так сейчас живут Деревья,
Так они и раньше жили,
Так жила и наша Ива.
И она росла неспешно,
А своей могучей кроной,
Говорят, коснулась неба,
А могучими корнями
Глубины земной коснулась.
У ручья она стояла,
И дружили с Ивой рыбки —
Подплывали к ней без страха,
У корней ее резвились,
И в тени ее прохладной
В жаркий день скрывались зайцы
И прекрасные олени —
Чудо — звери, у которых
Над печальными глазами
Тоже ведь растут деревья,
Только зимние, без листьев.
А в ее листве зеленой
Песни целый день звучали —
С ней дружил народ крылатый:
Птицы, радостное племя,
На ветвях гостеприимных
Вили гнезда, пели песни...
Песни петь они умели!
А она умела слушать:
Ни листок не шелохнется,
Заскрипеть сучок не смеет. —
Мы, певцы, народ пугливый,
Мы, певцы, народ крылатый:
Нас спугнуть — совсем нетрудно,
А вернуть — не так-то просто —
Не заманишь,
Не заставишь
Петь,
Когда нам не поется...
Песни петь любили птицы,
А она любила слушать.
Ведь до самой сердцевины
Эти песни проникали:
Сок быстрее тек по жилам,
Ярче листья зеленели,
Выпрямлялся ствол упруго...
Да, Зайчонок, это правда!

II
Да, Зайчонок,
Все живое
На Земле подвластно песне!
Почему — никто не знает,
Мы, певцы, не знаем сами...
Почему при звуке песни
И цветы сильнее пахнут,
И плоды быстрее зреют,
И сердца сильнее бьются?
Почему навстречу песне
Из глубин морских выходят
Осторожные тюлени,
Звери мудрые — дельфины?
И порой под звуки песни
Даже змеи забывают
О своем смертельном яде
И о злобе ядовитой
И танцуют, извиваясь
В лад нехитрому напеву,
Словно вправду песня может
Сделать страшное — прекрасным!
Словно вправду песня может
Сделать смертное — бессмертным,
Словно песня, только песня
На Земле не знает смерти.
Если ты мне дашь травинку
И тебе я дам травинку,
То у каждого, Зайчонок,
Так и будет по травинке.
Если ж песню мне подаришь,
Отдарю тебя я песней,
То у нас с тобой, Зайчонок,
Сразу станет по две песни!
Говорят, никто на свете
Сотворить не может чуда.
Мы, певцы, не верим в это:
Знаем, есть на свете песни!

III
И однажды утром птицы
Пели Песню Дальних Странствий.
Пели песню о Дороге —
0 Дороге, что уводит
По холмам и по долинам,
По степям необозримым,
Мимо рек неторопливых —
К снеговым вершинам горным,
К Морю, к Морю-Океану,
К нашей древней колыбели...
Пели птицы, распевали,
Пели птицы, воспевали
Красоту Земли и Моря.
Пели так, что даже камень,
Если б эту песню слышал,
Если б эту песню понял, —
С места своего сорвался,
Зашагал бы в путь-дорогу!
Жадно вслушивалась Ива
В колдовские звуки песни.
Сок быстрее тек по жилам,
Ярче листья зеленели...
Вдруг она к земле склонилась,
И Земле она взмолилась:

— Отпусти меня в дорогу!
Мать-Земля, сама ты знаешь —
Ничего я не искала,
Ни о чем я не просила.
В первый раз тебя прошу я,
Об одном я умоляю:
Отпусти меня на волю,
Отпусти меня в Дорогу!
Все живое, все живые,
Все создания земные
Ходят, бегают, летают...
В чем, скажи, я провинилась?
Я одна стою на месте,
Неподвижна, словно камень...
Словно камень, вросший в землю...
Я не камень! Я живая!
Я хочу тебя увидеть!
Я хочу увидеть Море!
Отпусти меня на волю!
Отпусти меня в дорогу!

Долго не было ответа,
Долго Мать-Земля молчала...
Наконец весенним громом
Смех веселый прокатился:

— Вот неслыханные речи!
Вот невиданное дело!
На веку своем, не скрою,
Кое-что я повидала,
Кое-что пришлось услышать, —
Не видала,
Не слыхала,
Чтобы Дерево ходило!

— Мать, не смейся надо мною!
Отпусти меня в дорогу!

— Отпустить тебя нетрудно,
Только прежде ты подумай:
Разве знаешь, разве можешь
Знать,
Куда ведет дорога?
Ведь дорога — это тайна.
По дороге — неизвестность,
И в конце дороги — тайна!

— Отпусти меня в дорогу —
Я хочу изведать тайну!

— Как бы ты не пожалела,
Если я исполню просьбу!
Не пришлось бы горько плакать,
Если ты узнаешь тайну!

— Пусть я буду вечно плакать —
Отпусти меня в дорогу!
Если ты мне мать родная,
Если ты меня жалеешь,
Отпусти меня в дорогу!

IV
В это сказочное время,
В незапамятные годы,
Мать-Земля была моложе,
Много мягче и добрее,
И она любила Иву.

— Что ж, иди, — Земля сказала, —
Не печалься — ты свободна!
Я держать тебя не стану —
Уходи куда угодно.
Добрый путь тебе, былинка!
Добрый путь тебе, травинка!
И не бойся — ведь повсюду
Вместе я с тобою буду! ..

И напрягся ствол могучий,
Мощно Дерево рванулось,
И Земля с тяжелым вздохом
Уступила,
Расступилась.
Зашумев листвою, крона
Наклонилась,
Покачнулась,
Разом корни обнажились —
И вперед шагнула Ива.
Да, вперед она ступила,
Неуверенно и робко,
Как беспомощный младенец, —
Первый шаг для всех нелегок.
Но уже через минуту
Гордо выпрямилась Ива
И уверенной походкой
Великанскими шагами
Зашагала по дороге,
По дороге, что уводит
По холмам и по долинам
К Морю, к Морю-Океану,
К нашей синей колыбели...
Как была Земля прекрасна!
Как звала вперед дорога!
С каждым шагом открывались
Иве новые просторы,
С каждым шагом открывались
Неизведанные дали,
Неиспытанная радость! ..
Все вольней дышала Ива,
Все быстрей она шагала.
Относило ветки ветром,
Как относит ветром гриву
У летящего галопом
Скакуна степных просторов.
И зелеными глазами
Изумленно вслед глядели
Все кусты, деревья, травы...

V
Первый шаг всегда нелегок,
И второй немногим легче,
Но всего трудней — последний!
...Вот уже донес к ней ветер
Долгожданный запах Моря,
Долгожданный голос Моря —
Равномерный, неумолчный,
Бесконечный шум прибоя.
И — остановилась Ива.
Так немного оставалось!
А она — остановилась!
И натруженные корни
Опустила, окунула
Прямо в воду ледяную,
В воду быстрой горной речки,
Хлопотливо, торопливо
По камням сбегавшей к Морю...
Так она стояла, тихо,
Словно тихо задремала
Под протяжный шум прибоя,
Убаюкана напевом
Самой древней песни мира,
Самой древней колыбельной...

VI
Но Земля заговорила:

— Что же ты остановилась?
Ты хотела видеть Море —
И оно перед тобою.
Шаг один тебе остался,
И волны коснешься веткой,
Изопьешь соленой влаги.

— Я не знаю, что со мною, —
Тихо Ива отвечала. —
Словно червь во мне завелся:
Он сосет меня и гложет,
Не дает и шага сделать...

— Этот червь сосет, былинка,
Всех, кто вышел на дорогу.
Этот червь зовется г о л о д.

— Голод?.. Что такое голод?
Робко Ива повторила
И сама затрепетала
В ожидании ответа.

— Знай, — Земля проговорила, —
Час пришел, настало время,
Час тебе изведать тайну!
Тайна эта всем открыта
И у всех перед глазами,
Да никто ее не знает,
Ибо смотрят — и не видят,
Видят — и не понимают,
Те, кто понял, — забывают,
Вспоминать о ней не любят!..
Погляди, — Земля сказала, —
Оглянись вокруг, былинка!

И как будто бы впервые
Ива зрячими глазами
Посмотрела.
Увидала.

VII
Увидала, как олени
Щиплют травы, гложут ветки,
Как в просторном небе птицы
На лету хватают мошек,
А серебряные рыбки
Червяков в воде глотают...
Как из зарослей подводных
Щука молнией метнулась,
И исчезла в хищной пасти
Зазевавшаяся рыбка...
Kак с высот небесных коршун
Kамнем ринулся на птицу,
И схватил ее когтями,
И понес ее куда-то...
И как волки жадной стаей
Догоняют, настигают
Благородного оленя,
И поток горячей крови
На сырую Землю хлынул,
Оросил Цветы и Травы...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Да! —
Печально и сурово
Мать-Земля проговорила. —
Знала ты закон Зеленый.
Есть другой закон — Кровавый.
Правит он на свете всеми,
Кто выходит на Дорогу!
Голод гонит их в дорогу
Не затем, чтоб любоваться
Красотой Земли и Моря, —
Чтобы гнаться за добычей
И спасаться от погони!
Голод гонит их в дорогу.
Утоляют голод — кровью,
Алой кровью зверя, птицы
Иль зеленой вашей кровью...
Ты вступила на Дорогу,
Ты сама о том просила!
И, сама того не зная,
Приняла Закон Кровавый!
Ты подобна им отныне —
Щуке, коршуну и волку,
И, подобно им, отныне
Будешь жить чужою кровью.
Будешь жить чужою смертью!
Вот тебе разгадка тайны!

VIII
Вдруг
Отбившийся от стада
Длинноногий Олененок
Перед Ивой очутился.
Задыхался он от бега,
Он дрожал, малыш, от страха,
И текли большие слёзы
Из печальных глаз, глядевших
На нее с такой тоскою,
Что к нему склонилась Ива.
Ива ветку протянула,
Чтоб погладить, успокоить
И утешить Олененка.
Но Земля проговорила:

— Это он — твоя добыча!
Ешь его! Чего ж ты медлишь?
Разорви его на части!
Крови досыта напейся!
Утоли сосущий голод —
И живее вновь в дорогу!

И, услышав это слово,
Ива что-то простонала,
Дрожь прошла по телу Ивы,
Корни с судорожной силой
В землю влажную вцепились,
Ветки гибкие поникли...
Черный мрак ее окутал.

IX
А когда она очнулась,
Длинноногий Олененок
К ней доверчиво прижался.
Он щипал листочки Ивы,
Недовольно тряс головкой,
Недовольно, громко фыркал:

— Фу, как горько! Фу, как горько! —
И Земли суровый голос
Зазвучал сердечной лаской,
Материнской добротою:

— Ты прости меня, былинка!
Я с тобою пошутила...
Если ты того захочешь,
Все останется, как прежде.
Хоть и стала ты другою...
Все останется, как прежде.
Будешь жить, как все Деревья,
Все Цветы, Кусты и Травы, —
По Зеленому Закону!
И по-прежнему с друзьями
Будешь радостно делиться
И своей прохладной тенью,
И своей зеленой веткой,
И своими семенами,
И своим дыханьем чистым...
Никого ты не страшила —
И не будешь ведать страха,
Никого не обижала —
И не будешь знать обиды,
Даже боли не узнаешь, —
Смерть твоя, травинка, будет
Легкой и благоуханной... —

Лишь одно спросила Ива:

— Разве нет другой дороги —
Той, в которую выходят
По Зеленому Закону?

Но Земля ей отвечала:

— Ты, дитя, узнала тайну.
Больше знать тебе не надо.
Здесь конец твоей дороги...

И навек умолкла Ива.
Так стоит она у Моря,
Головой касаясь неба,
Уходя корнями в Землю...
Лишь поникли ветки Ивы,
Листья Ивы поседели,
Будто инеем покрылись
От дыханья лютой стужи...
На ветру они трепещут,
И как будто струи льются,
И как будто льются слезы,
Льются — и не иссякают.
Словно вечно плачет Ива,
Плачет горько, молчаливо
Над великой, древней тайной,
Непосильной
Для Деревьев.

Ты спросил меня, Зайчонок,
Почему стоят Деревья,
Почему они не ходят,
Я на твой вопрос ответил
Позабытой, старой песней —
Песней о Плакучей Иве.
«Позабыли эту песню,
А она — не умирает!
А она живет на свете —
Лишь затихла, затаилась.
Так листок таится в почке,
Так таится в камне искра,
В туче молния таится:
Час придет, настанет время —
С громом небо озарится!
Почему ее забыли?
Потому что правда — в песне.
Почему не умирает?
Потому что в песне — правда.
А для этой правды
Время
И прошло,
И не настало...»
Так кончали песню прежде.
Я закончу по-другому:
Нынче время этой песне!
Время именно сегодня,
Время петь ее сегодня,
И сегодня время слушать:
Ведь сегодня эту песню
Вместе с нами слышат люди!

#чужиестихи

#чужиестихи

у мишутки большие зубки, у мишутки большой живот
он рисует когтем зарубки, где под снегом в земле живет
пока лисы добычу ищут, спит мишутка и сны считает
а над мишей комочки пищи как созвездия проплывают
мимо заинька перескоком мерно движется по спирали
хвостик беличий скачет ловко, поддевая когтем скрижали
где-то стукает сердцем ежик, его иглы ветров острее
в переплетах прохладной кожи не шевелится сердце змея
пока лоси стволы шатают, спит мишутка и сны считает
а над мишей бездонной шалью сновидения проплывают
миша видит во сне пророка и корабль плывущий в бездне
то, что ночью кричит сорока, он считает великой песней
мише кажется безрассудно причащаться водой поныне
он кидает на волны судно, так что борт его снегом стынет
он ведет его в воды рая, чтоб русалок найти убранства
носом брызги в себя вбирая судно гонит в безумном танце
мише хочется поскорее побывать в жерловине моря
ну и кто же его согреет ну и кто его остановит
а над мишей сверкает Вега, и созвездия проплывают
пока волки несутся бегом, спит мишутка и тихо тает

а над мишей собака лает — ей сто лет на роду отмерено
спит мишутка и тихо тает
медленно
медленно
медленно

мглистый заповедник

В. А. Жуковский, «Ночной смотр», 1836, #чужиестихи. Я любил Жуковского в детстве, лет в десять-одиннадцать, и вот всегда от этого стихотворения было как-то жутко: чудились печальный плач трубы и ритмичный бой барабанов — почему-то как в песне Время менять имена «Алисы».

В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик;
И ходит он взад и вперед,
И бьёт он проворно тревогу.
И в тёмных гробах барабан
Могучую будит пехоту:
Встают молодцы егеря,
Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов,
С роскошных полей италийских,
Встают с африканских степей,
С горючих песков Палестины.

В двенадцать часов по ночам
Выходит трубач из могилы;
И скачет он взад и вперёд,
И громко трубит он тревогу.
И в тёмных могилах труба
Могучую конницу будит:
Седые гусары встают,
Встают усачи кирасиры;
И с севера, с юга летят,
С востока и с запада мчатся
На легких воздушных конях
Один за другим эскадроны.

В двенадцать часов по ночам
Из гроба встаёт полководец;
На нем сверх мундира сюртук;
Он с маленькой шляпой и шпагой;
На старом коне боевом
Он медленно едет по фрунту:
И маршалы едут за ним,
И едут за ним адъютанты;
И армия честь отдаёт.
Становится он перед нею;
И с музыкой мимо его
Проходят полки за полками.

И всех генералов своих
Потом он в кружок собирает,
И ближнему на ухо сам
Он шепчет пароль свой и лозунг;
И армии всей отдают
Они тот пароль и тот лозунг:
И Франция — тот их пароль,
Тот лозунг — Святая Елена.
Так к старым солдатам своим
На смотр генеральный из гроба
В двенадцать часов по ночам
Встаёт император усопший.

#чужиестихи

Победителю — поздравления, подзатыльники — проигравшему. 
И с позором встал на колени я, руки в яркий кармин окрашены.

Кровь моя. У него — царапина.
Вон, на шее алеет — видели?
Радость мамина, гордость папина…
Вы простите меня, родители.

Победителю — поздравления, кубки вин, менестрель, красавица…

Неудача, провал, падение.
Я надеюсь, что кровь смывается.

Небо тоже горит кровавое, на закате толпа беснуется.
Всё от слёз перед взглядом плавает, я иду по пустынным улицам.

Где-то праздник с гитарой, с лирами.
…лишь бы раны зажили. 
Боже мой, кто назвал этот цирк турнирами?
Почему добивать не положено?

Неудача — клеймо позора, да.
Сто раз «да» прошепчу. 
А толку нет.
Может, лучше бежать из города в лес пойти на добычу волку мне?

Победителю — честь и почести, подзатыльники — проигравшему.
Кляксу смертью смывать — не хочется.
Но пришлось.
По веленью.
Вашему.

Green Snake

#чужиестихи

когда мой отец впервые сказал мне, что бросит курить, мне было семь.
и с тех пор каждый божий день
он выполнял своё обещание.
как только сигарета превращалась в окурок,
он щёлкал пальцами и говорил:
— вот я и бросил.

Когда я впервые сказал себе, что брошу курить, мне было двадцать.
мне некому было щёлкать пальцами, и потому я вспоминал отца
и этот звук,
с которым каждая последняя втискивалась в пепельницу до конца.

когда мой отец сказал мне, что не сможет больше бросать курить
и скоро умрёт,
мне было восемнадцать.
я поднял голову и сквозь слёзы сказал: «я же просил, я же предупреждал!», а он ударил меня, закричал
и тоже заплакал.

его жизнь — это сорок щелчков в день
моя — двадцать два.
мой отец протянул шестьдесят лет,
а насколько хватит меня?

мори.

#чужиестихи Борис Слуцкий.

Дивизия лезла на гребень горы
По мёрзлому,
мёртвому,
мокрому камню,
Но вышло,
что та высота высока мне.
И пал я тогда. И затих до поры.
Солдаты сыскали мой прах по весне,
Сказали, что снова я Родине нужен,
Что славное дело,
почётная служба,
Большая задача поручена мне.
— Да я уже с пылью подножной смешался!
Да я уж травой придорожной пророс!
— Вставай, поднимайся!
Я встал и поднялся.
И скульптор размеры на камень нанёс.
Гримасу лица, искажённого криком,
Расправил, разгладил резцом ножевым.
Я умер простым, а поднялся великим.
И стал я гранитным,
а был я живым.
Расту из хребта,
как вершина хребта.
И выше вершин
над землёй вырастаю,
И ниже меня остаётся крутая
Не взятая мною в бою высота.
Здесь скалы
от имени камня стоят.
Здесь сокол
от имени неба летает.
Но выше поставлен пехотный солдат,
Который Советский Союз представляет.
От имени Родины здесь я стою
И кутаю тучей ушанку свою!
Отсюда мне ясные дали видны —
Просторы
освобождённой страны,
Где графские земли
вручал батракам я,
Где тюрьмы раскрыл,
где голодных
кормил,
Где в скалах не сыщется
малого камня,
Которого б кровью своей не кропил.
Стою над землёй
как пример и маяк.
И в этом
посмертная
служба
моя.

1953.

#чужиестихи

Потому что печаль происходит на месте нас,
я дарю тебе слово, как будто я царь Мидас,
обращаю не в золото – в буквы из серебра,
вырезаю чудовищ из собственного ребра.
И теперь мне для сердца защиты недостаёт.
То, что делает нас любимыми – нас убьёт.

Запах августа, пряностей – кто ты вообще такой,
чтобы так беспощадно во мне нарушать покой?
Не тебя ли я вижу в черёмухи лепестках,
не тебя ли я буду оковывать в тёплый страх?
Наваждение августа, рвущееся в апрель,
у тебя ли мне с горечью спрашивать – что теперь?

До Белтайна дожить – и опять умереть в костре,
в чужеродном железе да в собственном серебре,
пусть потом разбегутся чудовища из костей,
пусть рассыпется пепел в сияющей пустоте.
До Белтайна дожить – и остаться гореть дотла
в благодатном огне нерастраченного тепла.

Боже, боже, мы больше не будем существовать,
обещаю, что это решающие слова.
Лето будет похожим – серебряным, неживым,
одиноким до боли периодом межевым.
Вот я слушаю сердце, предчувствую невпопад.
По аорте несётся грохочущий водопад.
...

Просыпаешься затемно. Бабочка спит в руке,
и разрушены стены, и море невдалеке.
Раскрываешь ладонь – остаёшься совсем один,
удивительно цел, удивительно невредим.

Раскрываешь другую – а в ней костяной зверёк,
тот, который печальное сердце не уберёг.

рифмы и волны

напевай «аллилуйя», кровь обращая в воду.
мы свободны всегда, когда мы хотим свободы, нам не нужно ни алых флагов, ни год от года раздающихся и смолкающих канонад. ты встречал наши лица в каждом втором прохожем, в оскорблённом, в невинном и на тебя похожем, в том, кто дышит, и кто поёт, и кто петь не может, и кто носит жестокость стали и мягкость льна.

за кромешной тоской, отчаянием и горем, за тюрьмой и за тьмой, за голосом, смолкшим в хоре, обречённым на эхо плачем в пустом соборе
из отчаяния всегда восстаёт она:
марианна кричит «идёмте, идёмте с нами!» — мы идём, поднимая знамя, какое знаем.
кто-то пишет на камне, вытертом временами, пусть не наши, но не забытые имена.
кто-то падает, кто-то ждёт, остаётся кто-то, мы не армия (больше — дух), не отряд, не рота, нам плевать, что на голове её, или что там
ни держала бы её вскинутая рука.

но когда её профиль меркнет, чужой и строгий, и не видно ни зги, тем более — ни дороги,
вот тогда для тебя остаётся не так уж много,
и тогда ты — свобода, смотрящая с баррикад.

Мастер

#чужиестихи

После этого мне даже захотелось родиться американцем, чтобы ко мне с таким жаром и такой верой в меня обращались. А какие у вас любимые переводные стихи? Любимые белые стихи и верлибры?

(Помню, в детстве на меня неизгладимое впечатление произвели «Ночной смотр» Жуковского и «Почему деревья не ходят» Заходера. Не знал, что это такое, но очень необычно было. До сих пор мне почему-то кажется, что такие стихи на меня действуют сильнее обычных).

1

Рождённый на Поманоке, похожем формой на рыбу,
Взлелеянный и взращенный прекрасной матерью,
Неутомимый бродяга, влюблённый в толпы на улицах,
Обитатель города моего Манхаттена, житель южной
саванны,
Солдат на биваке, солдат с ружьём и скаткой за плечами,
рудокоп в Калифорнии,
Дикарь в лесах родной Дакоты, чья пища — мясо и вода
из ручья,
Отшельник в глубоком уединении, предающийся
сладостному раздумью,
Вдали от приливов и отливов городской суеты,
Человек, которому близки щедрость благодатной Миссури
и могущество Ниагары,
Явствен топот буйволов на равнине и поступь
сильногрудого косматого быка перед стадом,
Человек, живущий в благодарном изумлении перед землёй,
скалами, звёздами, дождём, снегом и подснежниками,
Постигший все трели пересмешника и тайну парения
горного ястреба,
Слыхавший на рассвете несравненного певца дрозда-отшельника
в зелени болотного кедра,
Одинокий, я запеваю на Западе песнь Нового Света.

2

Победа, единение, вера, тождество, время,
Нерушимые договоры, богатства, тайна,
Вечный прогресс, космос и современные открытия.
Вот она, жизнь,
Появившаяся на свет в мучительных родах, в судорогах
и конвульсиях.

Удивительная! И реальная!
Под ногами божественная земля, над головой солнце.

Смотри — вертится земной шар,
Вон там древние континенты прижались друг к другу,
А вот материки нынешние и будущие
и перешеек между Севером и Югом.

Смотри — огромные бездорожные пространства
Меняются как по волшебству, их заполняют
Бесчисленные массы людей,
И вот уже существуют на этих землях выдающиеся люди
искусства и государственные учреждения.
А теперь посмотри сквозь время
На бесчисленных моих читателей.
Твёрдым и уверенным шагом идут они неустанно,
Вереницы людей, Американос, сотни миллионов,
Вот одно поколение, свершив свой подвиг, уходит,
И другое поколение, свершив свой подвиг, уходит следом,
Лица идущих повёрнуты ко мне, дабы слышать.
И глаза их смотрят на меня.

3

Американос! победители! марш человечества!
Передовые! марш века! Либертад! массы!
Для вас мои песни.

Песни о прериях,
Песни о Миссисипи, бесконечно плывущей вниз
к Мексиканскому морю,
Песни об Огайо, об Айове, об Индиане, Висконсине,
Иллинойсе и Миннесоте,
Песни, которые разлетаются из Канзаса, из самого центра,
которые слышны всюду,
Песни, которые бьются в огненных пульсах и все оживляют.

4

Возьми мои листья, Америка, унеси их на Юг, унеси их
на Север,
Радуйся им, куда бы они ни прилетели, это отпрыски
твоего древа,
Сбереги мои песни на Востоке и на Западе, и они сберегут
тебя,
И вы, ранее спетые песни, в любви соединитесь с ними, ибо
они стремятся в любви соединиться с вами.
Я постиг старину,
Я учился, сидя у ног великих мастеров,
И если я достоин, пусть великие мастера вернутся и изучают
меня.
Во имя этих Штатов вправе ли я презирать древность?
Штаты — дети древности и тем самым оправдывают её.

5

Ушедшие поэты, философы, священнослужители,
Великомученики, художники, изобретатели,
давно исчезнувшие правительства,
Создатели языка в неведомых странах,
Народы, некогда могущественные, а ныне вымирающие
и пришедшие в упадок,
Я не вправе продолжать, пока не воздам дань уважения
тому, что вы оставили нам.
Я изучил ваше наследие, оно восхитительно (я даже порою
бродил в мире ушедшем),
И понял — ничто не может быть более великим и
заслуживать большего почитания, нежели оно заслуживает,
Но, тщательно изучив прошлое, я оставил его
И стою там, где я есть, — в моем сегодняшнем дне.

Здесь сходят на берег женщина и мужчина,
Мужская и женская наследственность мира, пламя материи,
Вот она, духовность, всем понятная и открыто признанная,
Вечное стремление, конец зримых форм,
Владычица одаряющая грядёт после томительного
ожидания,
Приближается душа.

6

Душа,
Во веки веков, дольше, чем земля останется бурой и твердой,
дольше, чем будут существовать приливы и отливы,
Я буду слагать поэмы о материи, ибо считаю, что эти поэмы
самые духовные,
Я буду слагать поэмы о моём теле и смертности,
Ибо считаю, что только так можно создать стихи о моей
душе и бессмертии.
И для этих штатов сложу я песню о том, что ни один штат
ни при каких обстоятельствах не должен подчинить себе
другой штат.
И еще я сложу песню о том, что все штаты и днём и ночью
должны жить в дружбе, и два соседние штата не должны
враждовать.
А для ушей Президента я сложу песню, в которой будут слышны
угрозы и лязг оружия,
И сквозь частокол оружия будут проглядывать хмурые лица;
И о безликом Страхе, вобравшем в себя черты многих, я
тоже сложу песню,
О клыкастом, ощеренном Страхе, возвышающемся
надо всеми,
О воинственном, грозном Страхе, чья голова в поднебесье
(Как бы ни был высок самый высокий человек, Страх
подчас выше).
Я признаю все современные страны,
Я прослежу географию шара земного и сердечно приветствую
все города, малые и большие.
А людские занятия! Героизм их — на море, героизм их —
на суше, в песнях своих я расскажу об этом,
Всё расскажу я о героизме, как понимают его американцы.

Я спою песню товарищества,
Я докажу, что в одном должны объединиться многие,
Я уверен, что многие должны создать идеал мужественной
любви, найдя его во мне,
Потому и позволяю я вырваться наружу пламени, которое
пожирало меня,
Долго тлели угли в костре, я уберу все, что мешало ему
гореть,
Я дам полную волю огню,
Кто, если не я, может постичь любовь с её радостями и
печалями.
Кто, если не я, может стать поэтом товарищества?

7

Я верю в достоинство человека всех рас и веков,
Народ мой выслал меня вперёд,
Моими устами поет безграничная уверенность.
Омнес! Омнес! Пусть некоторые презирают все на свете,
Я сложу песню о зле, и о зле рассказать я должен.
Ведь и во мне уживаются добро и зло, как во всей моей нации, —
и я утверждаю, что зло относительно.
(А если оно существует, то я утверждаю: оно неотъемлемая
часть бытия и вашего, и моего, и страны моей).
Я, который за многими шёл, за которым следуют многие,
провозглашаю свои взгляды и спускаюсь на арену
(Кто знает, может быть, именно мне суждено издать самый
громкий, самый победный клич,
Вылетев из моих уст, может быть, он воспарит над миром).

Ничто не существует ради себя самого,
Я утверждаю, что вся земля и все звёзды в небе существуют
ради религии.

Я утверждаю, не бывало еще на земле истинно верующего.
И никто еще не склонил в почитании колен и не вознес молитв
достойных,
И никто еще даже отдаленно не помышлял, сколь прекрасен
он сам и сколь надёжно будущее.

Я утверждаю: подлинное и надёжное величие этих Штатов —
вот истинная религия,
И нет на земле другого величия подлинного и непреходящего
(Нет ни существа, ни жизни достойной без этой религии.
Нет ни страны, ни мужчины, ни женщины без этой
религии).

8

Что ты делаешь, юноша?
Неужели ты столь серьезен, столь предан литературе,
науке, искусству, любовным утехам?
Ужли так важны для тебя мнимые ценности — политика,
споры,
Твоё честолюбие или твой бизнес?
Что ж, я не скажу против ни слова, я сам воспеваю всё это,
Но смотри! Быстро они исчезнут, сгорят во имя религии,
Ведь не всё вокруг создано, чтобы питать обжигающее
пламя, главный огонь жизни,
И тем более гореть во имя религии.

9

Чего же ты ищешь, такой молчаливый и задумчивый?
Что нужно тебе, камерадо?
Сын дорогой мой, ты думаешь, это любовь?
Послушай, сын дорогой мой, послушай, Америка, дочь моя,
сын мой,
Это так больно — любить женщину или мужчину бездонно,
и все же это великое чувство, оно приносит удовлетворение,
Но есть чувство еще более великое, которое сплотит мир
воедино,
Это чувство величественно, оно превыше всего, руки его
распростёрты надо всем и благословляют всё.

10

Знайте только, ради того чтобы бросить в землю семена ещё
более высокой религии,
Эти песни, каждую в своем роде, я пою.
Мой товарищ!
Для тебя моя песня, чтобы ты мог разделить со мной два
величия, и третье — самое великое и всеобъемлющее,
Величие Любви и Демократии, величие Религии.

Я вместил в себе целый мир, предметы зримые и незримые,
Таинственный океан, в который впадают реки,
Пророческий дух материи, сверкающий вкруг меня,
Живые существа и тождества, о которых мы не ведаем, им
несть числа, они рядом,
Связь с ними я ощущаю ежедневно и ежечасно,
Связь с явлениями существующими и теми, которые должны
появиться, требовательно они ждут от меня чего-то.

Нет, не человек, который в детстве каждодневно целовал меня,
Сплел нить, привязавшую меня к нему более,
Чем к небу и всему духовному миру,
Хотя им обязан я темами моих стихотворений.

О, эти темы-равенства! О, божественное общее!
Поют и дрожат под солнцем ныне, в полдень и на закате,
Мелодии, которые прилетели через века ко мне,
Я добавил к их неумолчным звукам свои аккорды
и с легким сердцем отослал их в будущее.

11

Утром я обычно гулял в Алабаме
И любил наблюдать за самкой пересмешника, она
высиживала птенцов в зарослях шиповника.
И самца пересмешника я наблюдал
И останавливался, бывало, неподалеку, чтобы лучше слышать
его, радостная песнь раздувала птице горло.

И однажды понял я, что песнь его предназначалась не нам,
А тому неуловимому и еле внятному, что было скрытым
еще,
Песнь его была сокровенным посланьем, тайным подарком
тому, кто рождается.

12

Демократия! Я рядом с тобой, и радостная песнь раздувает мое
горло.

Жена моя! Потомству нашему и потомству собратьев наших,
Тому, кто ныне живет, и тому, кто должен прийти,
Я готов вдохновенно петь гимны возвышенные и могучие,
каких еще не слыхивала земля.
Я сложу песнь о страсти и напутствую ее в дорогу,
И ваши песни, изгнанники закона, я возьму с собой наравне
со своими,
Недаром я сердечно и внимательно наблюдал за вами.

Я сложу правдивые стихи о материальных ценностях,
которые необходимы, чтобы тело здравствовало,
а непредвзятый ум работал, не поддаваясь смерти;
Я покажу эгоизм и докажу, что он существует, и я стану
певцом индивидуальности,
Я покажу мужчин и женщин и докажу, что они равно
прекрасны,
О великом акте зачатия я скажу! Слушайте меня, ибо со всей
решимостью и бесстрашием я намерен заявить, что он
великолепен,
И я докажу, что нет несовершенства в настоящем, равно как
не будет его в будущем,
И я докажу, что любая неприятная случайность может
обернуться к лучшему
И что умереть в свой срок тоже прекрасно.
Красной нитью пройдет в моих стихотворениях мысль о том,
что события и время едины,
И что все предметы в мироздании суть истинные совершенства.
и что каждое из них удивительно.
Я не стану слагать поэм о частях целого,
Но сложу поэмы и песни о целом в его единстве,
И не стану я слагать поэм о едином дне, но обо всех днях,
И не создам я ни одной поэмы и ни одного стихотворения,
в которых не подразумевалась бы душа,
Ибо, окинув взором вселенную, я увидел, что нет в ней
ни предмета целого, ни малой частицы этого предмета,
существующей отдельно, но все связано с душой.

13

Ты, кажется, хотел увидеть душу?
Так посмотри на себя, на выражение лица своего; посмотри
на людей, на предметы, на зверей, на деревья и бегущие
реки, на скалы и побережья.

Все проникнуто радостной духовностью и постепенно излучает
ее.
Может ли тело человеческое умереть и быть похороненным?

И твое тело, и тела всех мужчин и женщин
Мало-помалу ускользнут из рук гробовщиков и перенесутся
в иные сферы,

Унося с собой все, что выпало на их долю с момента рождения
до смертной минуты.

Но не в рабских копиях, отпечатанных жизнью, сущность ее
и основной смысл,
Ведь не одно только естество мужское и жизнь и не одно
только естество женское и жизнь возвращаются
с телом и душой,
Равно до или после смерти.

Помни! Тело заключает в себе сущность и основной смысл,
оно заключает в себе душу;
Кто бы ты ни был, как прекрасно, как удивительно твое тело
и любая часть его!

14

Кто бы ты ни был, к тебе я взываю!

Дочь страны моей, ждала ли ты своего поэта?
Поэта, чьи уста отверзнуты, а перст указует
На мужчин и женщин этих Штатов,
Поэта, чьи возвышенные слова обращены к Демократии.
К земле, крепко спаянной и плодоносной!
К земле угля и железа! К земле золота! К земле хлопка,
сахара и риса!
К земле пшеницы и мяса! К земле шерсти и конопли! К земле
яблок н винограда!
К земле мирных долин и необозримых пастбищ! К земле
бескрайних плоскогорий, на которых так легко дышится!
К земле стад, садов и простых глинобитных хижин!
К земле, над которой дуют северо-западные колумбийские
и юго-западные колорадские ветры!
К земле восточного Чесапика! К стране Делавэра!
К земле Онтарио, Эри, Гурона и Мичигана!
К земле первых Тринадцати Штатов! К земле Массачусетса!
К земле Вермонта и Коннектикута!
К земле океанских побережий! К земле горных хребтов
и вершин!
К земле моряков и матросов! К земле рыбаков!
К земле сроднившихся краев! Нерасторжимых! Страстных!
Вставших плечом к плечу, как старшие и младшие братья!

К земле великих женщин! И женственности! К земле сестер
многоопытных и сестер невинных!
К земле большого дыханья, арктических льдов и мексиканских
бризов!

К земле Пенсильвании! Виргинии и двух Каролин!
О земля моя, горячо любимая мной! О бесстрашные
народности, населяющие тебя! Я люблю вас всех любовью
совершенной!
Я не могу быть отторгнут от вас! Ни от одной из вас, вы все
важны для меня!
О смерть! Несокрушимая любовь моя, и потому, не замеченный
тобой до сих пор,
Брожу я по Новой Англии, открытая душа, путешественник,
Шлепаю босиком по воде в Поманокском прибое,
Пересекаю прерию, снова живу в Чикаго, снова живу, где
вздумается.
Вижу, как рождаются люди, развивается техника, возводятся
здания, ставятся спектакли,
Слушаю ораторов на собраниях,
Каждая женщина и каждый мужчина в этих Штатах мне
сосед навсегда.
Жители Луизианы и Джорджии так же близки мне, как я им,
Жители Миссисипи и Арканзаса со мной, пока я с ними,
Равно на равнинах, что лежат к западу от главной реки и в
моей глинобитной хижине,
По пути на восток, в прибрежном штате и в Мэриленде.
И канадца, храбро встречающего зиму, снега и морозы,
сердечно привечу я,
И подлинного сына Мэна, и жителя Гранитного штата, и
штата залива Наррагансетт, и штата Нью-Йорк,
А когда я к другим берегам отправлюсь, дабы освоить их,
я стану приветствовать каждого нового брата,
Так я сплету новые листья со старыми, и с этой минуты ветви
будут едины,
И среди новых братьев я стану ходить как равный, вот почему
сегодня я обращаюсь к вам лично,
Приказываю вам вместе со мной принять участие в общем
действии, сыграть в общем спектакле единую роль.

15

За мной, за мной в тесном строю, но торопитесь, торопитесь.
Все ваши жизни соединены с моей
(Может быть, меня придется упрашивать,
Прежде чем я отдам свою жизнь, - но что из того?
Ведь человеческую Природу надо уговаривать не раз).
Нет, я не изысканный dolce affettuoso,
Бородатый, обожженный солнцем, суровый, с задубелой шеей,
я пришел,
Чтобы бороться за главные призы вселенной,
За них я буду сражаться, кто бы не пытался выиграть их.

16

Но по пути я остановлюсь,
Ради вас! Ради Америки!
И возвещу людям, что настоящее должно быть спокойным,
а будущее радостным и возвышенным,
И о прошлом я скажу то, что сохранил сам воздух нашей страны,
я скажу о краснокожих аборигенах.

Краснокожие аборигены,
Дыханье свое, звуки дождя и ветра, прозвища птиц и лесных
зверей вы оставили нам в названьях:
Окони, Кууза, Оттава, Мопонгахела, Саук, Натчез, Чаттахучи,
Каквета, Ороноко,
Уобаш, Майами, Сагино, Чиппева, Ошкош, Уалла-Уалла,
Оставив эти названья, вы ушли, растворив родные слова в воде,
перемешав их с почвой.

17

Весь мир стремительно расширяется отныне,
Люди, природа, промышленность — все развивается неистово,
быстро, бесстрашно,
Мир первобытен снова, нескончаемая цепь величественных
видений удлиняется,
Новое великое человечество превзошло предков, оно участвует
в новом состязании,
Новая политика, новая литература и религия, новые изобретения
и искусства.
Их возвещает мой голос — я не буду более спать, я встану,
И вы, океаны, которые дремали во мне! О, как я чувствую вашу
бездонность, там, в глубине, созревают невиданные
доселе волны и штормы.

18

Погляди — пароходы плывут через мои поэмы,
Погляди — иммигранты прибывают и сходят на берег,
Погляди — вон вигвам, вон тропа и охотничья хижина,
вон плоскодонка, вон кукурузное поле, вон вырубка, вон
простая изгородь и деревушка в глухом лесу,
Погляди — по одну сторону моих поэм Западное побережье,
а по другую — Восточное, но, словно на побережьях, в моих
поэмах приливает и отливает море,
Погляди — вон в моих поэмах пастбища и лесные чащобы,
звери дикие и ручные, а там, дальше, за Ко, стада буйволов
щиплют траву на равнинах,
Погляди — вон в моих поэмах большие, прочно построенные
города, здания в них из железа и камня, мостовые
замощены, а сколько в них экипажей, какая идет торговля!
Погляди — вон многоцилиндровые паровые печатные станки
и электрический телеграф, протянувшийся через континент,
Погляди — пульсы Америки через глубины Атлантики стучат
в берега Европы, а она возвращает их вспять,
Погляди — мощные и быстрые локомотивы отправляются в путь
и свистят, вздыхая на бегу,
Погляди — вон фермер на ферме, вон шахтер в забое, и несть
числа заводам вокруг,
Погляди — вон механики на своих рабочих местах,
в их руках инструмент — среди них ты увидишь верховных
судей, философов и президентов,
Погляди — а вон это я бреду по Штатам, появляюсь то в поле, то
в лавке, слоняюсь, всеми любимый, в обнимку с ночью
и днем,
Прислушайся к громким отзвукам моих песен и пойми наконец,
о чем они говорят.

19

О камерадо, мой близкий! Наконец-то мы вместе, хотя нас
всего двое,
О слово, которое расчистит бесконечный путь вперед,
О то, что яростно и скрытно! О дикая музыка!
Отныне я триумфатор, и ты вместе со мной;
О рука в руке! О полнокровная радость - о еще один любовник
и покоритель!
За мной, в тесном строю, но торопитесь, торопитесь за мной.

Уолт Уитмен, 1855.

#стихи #чужиестихи

Эта ночь кончается злополучно: человечьей кожи куски на крючьях, бастионы тел — вперемешку, кучно, — на прокормку крысиных стай; и толпа голодной людскою сворой безотрывно нюхает кровь и смотрит, красотою скована смертной мора, подвывает: «ну дай же... дай!»

Заходясь в припадочно-остром кашле, я стою на крыше высокой башни и смотрю на церковь у дальней пашни...

Нет, начну-ка сначала.

* * *

Май.

День и ночь горели костры Руана, только зря кричала толпа «осанна!» — сожжена невинная дева Жанна, и расколоты небеса. Так и так, responsio mortifera* — это значит, предана ею вера, умереть посланнице Люцифера... только в это не верю сам. И всплывает перед глазами снова — в кандалах, но дух её не закован, и мне мнился венчик цветов терновых на растрепанных волосах.

И кричала, стоя в огне босая: «Я на божий суд тебя вызываю!»

И с того костра прямиком из мая мне отныне покоя нет. «Я тобой убита была, епископ», — вот что мне теперь постоянно снится, её лик сжигает другие лица... всё теперь суета сует, я молюсь ночами о ней келейно, только зря — и, кровь горяча портвейном, я мечусь от Сены и вдаль до Рейна, оставляя кровавый след.

* * *

Эта ночь кончается превосходно: коронован нужный из первородных — да какая там, черт возьми, порода, — да поболе её у пса. Я держал корону в своих ладонях, а в ушах стучало мне «помни, помни», и король — дитя на высоком троне, — в нём я видел её глаза.

И не праздник вижу я — только казни, на толпе смеющейся — лик проказы, и крюки, и крысы... мой дух и разум не спасает высокий сан: ведь они за грех мой великий платят — и проклятье давит меня печатью.

Только нет её надо мной проклятья.

Я себя проклинаю сам.
_
Примечание.
*responsio mortifera (лат.) — «ответ, несущий смерть».
Пьер Кошон, Жанна д'Арк, Генрих VI

airheart

#чужиестихи

был человек и был бы забыт историей.
умер, родился — все выходные данные.
он превратился в Чарльза Роберта Дарвина
после того, как придумал одну теорию.

бедный Колумб третий месяц не видел берега.
маленький Эдисон ночью под шкафом прячется.
страх потеряться заставил открыть Америку.
страх темноты заставил придумать лампочку.

страшно подумать — останемся ли, исчезнем ли?
гениев мало, прочих - открыто множество.
хочется жить забывчиво, безболезненно,
не ощущая собственного ничтожества.

так исчезают в пределах мира в процессе осмоса.
нас не похвалят Гагарин и Армстронг, надо же:
мы перестали мечтать о полётах в глубины космоса,
страх посмотреть наверх заставил уткнуться в гаджеты.

если стремились к технической революции —
вот оно. всё, что нам нужно, дадено.
страх утонуть на дне Марианской впадины
затормозил развитие эволюции.

всё, что нам нужно — земного происхождения.
если вопрос известен, о чём вы спросите?

как удалён от нас марсоход Curiosity,
сам себе песню поющий на день рождения.

горы на Марсе высятся бастионами.
эхо от взрыва шумит на своём наречии.
звездная пыль - одна его миллионная.
мы — её часть.

а значит, бояться нечего.

Сопрано

#стихи #чужиестихи

#стихи #чужиестихи

Поднимают... несут... наклонили...
Так неловко толкают шаги,
Из холодной ноябрьской пыли
Одинокие смотрят стоги.

Темной вере, безрадостной вере
Стало страшно в забытом углу...
Кто-то запер балконные двери,
Кто-то с плачем прижался к стеклу...

Потянулись поля и облоги,
Скрип обозов и встречных телег...
Каждый кустик знакомой дороги
Я ловлю из-за каменных век.

Это было, всё было, всё было,
Это будет, я верю, опять...
В темной церкви, сырой и остылой,
Мне мешали всю ночь вспоминать.

Утром стало всё дальше и тише,
А на тонкой руке — два кольца...
Я не верю... я плачу... — ты слышишь —
Подо льдом костяного лица...

В. Кривич. Вам ничего, кстати, не напоминает? Любым образом.

#стихи #чужиестихи Любимое прям. Автор hhiole.

Перед смертью он обещал не плакать.

И никто никогда не узнает, что дрожали его ресницы.
Наливались пальцы свинцом так, что лучше бы и не знать,
но, почему-то - безмерно хочется всё вот это вот:
пить,
спать,
ругаться,
жить. Он смеётся, смаргивает дождь. Всё же странное нынче лето, весь июнь был свет, сухим и жарким.
А сейчас шелестит ливень (сказать бы, что в такт молитве, но там, кажется, все-таки никого нет).

Пылится огненная земля.

Под крылом самолета бескрайний пустой океан. Он сжимает ладонь в кулак и цедит
зло,
что пусть он умрет, но не даст этим глупым мирным
уйти с ним.
Он надеялся видеть сны - там, за чертой, где ему наконец-то позволят легко вздохнуть.
В конце концов, это его путь. В конце-то концов, выбор он сделал сам.

А когда был маленьким, верил в свои паруса, был наивный дурак,
странно, что смог дожить до сегодняшнего дождя.
Что там надо шептать перед смертью - пойдём со мной, пойдём, будем вместе даже в гробу?..
Перед ним голубой горизонт, где-то там, в городах, люди смотрят вверх и мечтают прожить еще хоть один день. И тогда он кричит - оставайтесь здесь, и не лезьте, придурки, в мои сны.
Вы еще кому-то нужны.

У него ведь была возможность спастись. Дотянуть до земли, просигналить друзьям, мол, упал на жилой квартал, извините, но здесь три трупа,
один - шестилетнего пацана, наверное, первоклассник. Приезжайте, достаньте меня из этой жестянки, я
так долго сюда летел.
Под крылом самолета гора обгорелых тел, что ли, так?
И получится, он - враг?
На полях колосится мак, с высоты в полторы мили - будто ковер людей. Спящих людей. Засыпающих на войне (засыпать на войне - наверное, страшно вдвойне).
Над панелью его рука, дрожит - потому что хреновый мотор.
Ничего, скоро заглохнет и он. Тридцать вёсен - немалый срок, он успел посмотреть рассвет, значит, время увидеть сон.

Если вам кто-то скажет, что он мёртв - это правда. Мермоз мёртв.

Говорят - он спасал людей, умирая сам. Говорят - он бесстрашный герой, он не знал, что такое страх, и со смертью здоровался, будто старинный друг.
Они все - врут. Летний дождь у него на руках, и за сном, вероятно, отыщется новый круг, где всем будет тепло, под крылом самолета ни моря, ни тел - лишь свет. Но пока
этого круга
нет.

Перед смертью он обещал не плакать. Ветер приносит с берега кусачий холодный снег; отпуская штурвал, человек смеется. Просит у неба еще хоть пару минут.
Три-два-один, кто не спрятался, сам виноват, он идет вас искать.
Ко дну.
Пальцы болят.

за горизонтом пылится огненная земля.

Он вошёл и наклонился поцеловать её:
она давала ему силы.

(Женщина смотрела на него безответно).

Запотевшее зеркало
лениво копировало жизнь.
Он затянул галстук —
сжалось сердце —
проглотил бессмысленный мутный кофе,
рассказал о своих планах
на сегодня,
о вчерашних мечтах,
о надеждах на никогда.

(Она взирала на него в молчании).

Он снова заговорил. Упомянул
ту долгую борьбу и прошлую
любовь. Жизнь — это неожиданность,
сказал он. (Слова хрупки как никогда).
И замолчал в её молчании,
приблизился губами к её
губам и заплакал
над их безответностью.

Хосе Анхель Валенте.

#чужиестихи