Я как раз скачала в очередной раз Погорельского, господина Загоскина сочинение(с), Гофмана и "Монаха" Льюиса, чтоб было веселее ходить с работы поздними осенними вечерами. Можно и Толстого, точно-точно.

А Достоевского вообще забыли!

зачем ждать, если хочется сейчас?

Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского "Бориса Годунова", когда обрушились трапеции с голыми боярами..

Чехов, кажется, Достоевского не любил))!

За что же вы его разлюбили, Булгакова то?

Проголосовала за Лескова, потому что мы его не проходили. И Куприна в программе не было, поэтому он тоже любимый писатель. Остальные обгажены навсегда, к сожалению(((
Поэтому я обеими руками за то, чтобы ГП включили в школьную программу. Достал уже

Viola mirabilis
Там сказано о живых, может, Достоевский тогда уже умер.

клевчук
Тема отцов и детей в романе-эпопее Дж. К. Роулинг
Добби и носок: свобода реальная и мнимая
Петтигрюйщина как социальное и моральное явление

Ксенофилия или ксенофобия: кто вы, профессор Флитвик?

клевчук
Профессор Флитвик: так ли мал маленький человек?

Как Дамблдор персонал в Хогвартс подбирал: трагикомедия в семи актах.

К вопросу о включении книг Дж.Роулинг в школьный курс литературы

****
Удары грома слышались все глуше в безумном вое вихря. Казалось, взбесившийся ветер относил в дикой своей пляске грозу на север. Но буря, утихнув лишь на мгновение, с новой силой набросилась на морской берег. Огненные всполохи молний секли тело грозового неба, и оно кровоточило злым дождем. Холодные капли стекали по лицам стоящих перед прибоем фигур, безжалостно барабанили по их плечам и спинам. Но никто из сотен и сотен тел не двигался, не пытался укрыться от непогоды. Они были так же холодны, как хлеставшие их струи дождя, они не слышали ужасающих ударов грома, не видели неистовства молний, они не чувствовали ледяных порывов ветра, который срывал с их тел полусгнившее тряпье и плоть. Они были мертвы.

Мрачное воинство мертвецов застыло в ожидании приказа повелителя. Лишенные мыслей и чувств, покорные воле вызвавшего их из чертогов смерти. Волан-де-Морт с жестокой радостью протянул руки в указующем жесте...

Деликатное покашливание заставило Темного Лорда оглянуться. Перед ним стоял господин средних лет, не то, чтобы толст, но и не тонок, во фраке брусничного цвета с искрой. Поклонившись несколько набок, но с достоинством, с улыбкой, не лишенной приятности, незнакомец обратился:

— Позвольте полюбопытствовать, милостивый государь, а сии, если можно так выразиться, существа, — тут он сделал круглый жест рукой, указывая на инферналов,— включены ли в ревизские сказки? И не уступите ли вы их, в таком случае, по двадцати пяти копеек ассигнациями за душу? Купчая крепость — за мой счет...


* * *


...Беллатрисса Лестрейндж с беззаветной преданностью внимала речи своего кумира.

— В моих руках власть и могущество! Мне дано вершить судьбы этого мира! Я — тот, кто...

Небо перечеркнула огненная полоса, в ярком и грозном сиянии возник высокий, четкий силуэт. Распахнув черные могучие крыла, неожиданный гость гордо шагнул навстречу испуганной и восхищенной женщине. Волан-де-Морт был отброшен в сторону столь мощной силой, что не смог остановить незнакомца, когда тот глубоким и проникновенным голосом заговорил:

— Я — тот, чей взор надежду губит.

Я — тот, кого никто не любит.

Я — бич рабов моих земных.

Я — царь познанья и свободы.

Я — враг небес. Я — зло природы...

Вдруг с неожиданной, и оттого щемящей, пронзительной нежностью наклонился к Беллатриссе и, опалив страстным взглядом, прошептал:

— И видишь: я у ног твоих!

Белла, рыдая и смеясь, бросилась в его объятия. Волан-де-Морт тщетно пытался удержать ее за край мантии, но роковой незнакомец уже прижимал женщину к своей груди:

— Она моя! — Сказал он грозно, — оставь ее! Она моя!

И Темный Лорд смиренно склонился перед чужим величием.


* * *


Чадящий огарок дешевой сальной свечки отбрасывал неверные, дрожащие тени на ободранные стены. Жалкая, хилая фигурка склонилась над обшарпанным, липким от жира и грязи столом. Поминутно озираясь, вздрагивая от малейшего шороха, втянув голову в плечи, старательно выводил Том неуверенные буквы на обрывке оберточной бумаги, рассказывая в письме о горьком своем житье:

«... А на прошлом уроке учительница меня ругала словами разными: и образ однобокий, и развития никакого нет. И все мне в морду Родькой тыкала, тот, де, через муки душевные над собой возвышается. Велела с него пример брать. Только Родьку-то я боюсь: мысли у него смутные какие-то, глаза безумные совсем, а как на меня глянет, так все про тварь дрожащую твердит. Спасибо, хоть старичок добрый, Акакий Акакиевич, за меня заступается, без него совсем бы мне худо пришлось. Да еще со мной Макар Девушкин водится, я ему пуговку найти помог, а он мне гераньку принес, заботливый... А больше со мной никто и не знается. Здесь все — белая кость, голубая кровь. Куда мне с Онегиными да Печориными тягаться. Одна радость: граф Лев Николаевич обещался летом в имение забрать. Все говорят, что он — барин добрый, только пахать заставляет и мясного есть не велит. Только моченьки моей нет лета дожидаться. Сгину я на чужой стороне.

Милый дедушка, Христом молю, забери меня отсюда, пожалей меня сироту несчастного, заставь за себя век Бога молить. Домой страсть как хочется!»

За грязной занавеской послышалась сонная ругань, пугливо оглянувшись, Том быстро вложил письмо в припрятанный копеечный конверт и накарябал адрес: «В Хогвартс, дедушке», задумавшись на минуту, дописал: «Альбусу Персивальевичу».

Прощай же, книга! Для видений
отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений,
но удаляется поэт.
И все же слух не может сразу
расстаться с музыкой, рассказу
дать замереть... судьба сама
еще звенит, и для ума
внимательного нет границы
там, где поставил точку я:
продленный призрак бытия
синеет за чертой страницы,
как завтрашние облака,
и не кончается строка.