God Rest Ye Merry Gentlemen (джен)

Не обращая ни на кого внимания, Док Кокран вошёл в «Джем». Внутри было тепло, светло и непривычно тихо. Будь на то его воля, он бы ни за что не явился сюда, однако пришлось из-за возникших в этот святейший день нужд.

Бутылка виски со стуком опустилась на стойку бара рядом с ним.

— Грёбаного Рождества, — произнёс Эл без улыбки и ушёл. Кокран не был уверен, проклятие это или приветствие. Он взглянул на Дэна, тот лишь кивнул и остался стоять у противоположного конца барной стойки, начищая стакан, поэтому Док кивнул в ответ, взял бутылку и ушёл.

Было холодно. На своём веку он переживал декабри и холоднее, и всё же мороз пробирал до самых костей. Он крепче прижал бутылку к груди, проходя по скользким, как дерьмо, доскам, проложенным по укрытой заледенелым снегом земле.

Он вспомнил мальчика, которого встретил в один из Сочельников, бледного, с круглым лицом, которое, казалось, привыкло улыбаться, однако когда Док его увидел, оно было перекошено от боли и криков. После месяцев, проведённых мальчиком в походе, во время которого холод и сырость просачивались ему в сапоги, Кокран был вынужден ампутировать ему правую ногу и несколько пальцев на левой. Не то чтобы это принесло какую-то пользу.

Он прошёл мимо «Гранд Сентрал» и услышал звук голосов, сливавшихся в пение.

Люди, жившие в ночи, окружённой смертью, воспряли духом этим днём, прекрасный свет увидев⁽¹⁾.

Преподобный Крэйн остался, несмотря на то, что в Дэдвуде до сих пор не было церкви. Впрочем, Хёрст предоставил для его нужд «Гранд Сентрал», пожелав услышать Слово Божие, проповедуемое в канун Рождества, но не обрадовавшись идее отмораживать себе задницу в палатке. Кокран заглянул в окно и увидел внутри нескольких людей — он заметил крепкую спину шерифа Буллока, а рядом — его жену, как и прежде, облачённую в траурный чёрный. Все они стояли и возносили хвалу младенцу, родившемуся в Вифлееме.

Как его звали, того мальчика с почерневшими ногами? Он не мог вспомнить. Однако всё ещё мог слышать, как тот кричал. Те крики заглушили хоровое пение, струящееся через окно. Кокран продолжил свой путь.

Редкие старатели, шатавшиеся по улице в такой поздний час, не обратили на него никакого внимания, чему он очень обрадовался. Было необычно, почти неуютно тихо. Изначально он перебрался на Запад, чтобы оказаться подальше от людей и найти тихое место или, по крайней мере, такое место, где он смог бы остаться в одиночестве на достаточно длительное время, чтобы мирно покончить с собой.

После войны он обнаружил, что не мог больше выносить шум города. Не мог выносить его нормальность. Он вернулся алкоголиком, руки его были по локоть в крови, которую он никогда не смог бы отмыть. Он просто не мог жить в городе, где ему полагалось быть чистым, накрахмаленным и появляться трезвым в любое время дня и ночи. Он не мог посмотреть в лицо ребёнку, улыбнуться и сказать ему: «Будет лишь чуточку больно».

Он не мог выносить мысль, чтобы кто-то стал полагаться на него и впредь.

Он прошёл мимо скобяной лавки Стара и Буллока. Несколько дней назад он наблюдал за тем, как Стар развешивал вокруг дверного проёма флажки, а Буллок стоял позади него с таким выражением на лице, будто его друг совсем спятил.

— Это хорошо для бизнеса, — радостно кричал тогда Стар, приколачивая согнутую ткань, пока Кокран проходил мимо.

— Ты еврей, — отметил Буллок, одновременно с этим приподнимая шляпу, и Док таким же манером ответил на его приветствие.

— А я и не заметил, — произнёс Стар с улыбкой, оглядываясь на своего партнёра через плечо.

Сейчас же в задней комнате лавки горел одинокий свет. Вне всяких сомнений, мистер Стар был человеком трудолюбивым и не считал праздники временем для отдыха. Или, возможно, считал их таковыми в компании Трикси, да и сам Док не мог припомнить, чтобы видел её в «Джеме» во время своей недолгой остановки.

Ветер усилился и резанул его по шее, и он подхватил прежний осторожный шаг на пути в свою лачугу.

Наконец добравшись, он застал её ровно в том же виде, в каком и покидал, и обстановка выглядела точно так же, как и в любое другое время. Как обычно, всё было наполнено кореньями, травами и призраками. Огонь почти потух, и прежде, чем снять с себя пальто, он склонился над очагом и занялся им.

Усевшись на свой единственный стул, он поднёс бутылку виски ко рту. Он глядел на огонь и пил, желая забыться на какое-то время и сконцентрироваться только на обманчивом жжении виски изнутри и ничтожном тепле от слабого огонька снаружи. Ветер на улице становился сильнее, растрясая доски его хижины.

Смерть от переохлаждения могла бы стать выходом. Прежде он часто слышал разговоры, что человек просто засыпает, уплывая в белом тумане. Он видел нескольких людей, которые ушли таким образом, и все они выглядели умиротворёнными. Поэтому если он просто останется на своём месте, перестанет ворошить угли и напьётся до потери сознания, возможно, это сработает.

Увы, ему с этим не везло. Он приехал в Дэдвуд в самом начале его основания, прежде чем здесь появилось так много людей, и тогда его нельзя было назвать даже лагерем, что уж говорить о городе. Если он приехал ради тишины, то потерпел неудачу, как и во всём остальном. Прошло лишь немного времени с момента его прибытия, и шума здесь стало больше, чем в любом ином месте, где он когда либо бывал, постоянного шума жизни и движения, днём и ночью. Лагерь разросся до предела и не выказывал никаких признаков того, что собирался останавливаться.

Если он приехал ради того, чтобы остаться в одиночестве, он промахнулся и на это счёт. Всегда была ещё одна шлюха, которую нужно осмотреть, всегда был ещё один старатель или торговец. Всегда были драки. Всегда были несчастные случаи. Были чума и мор, с которыми приходилось бороться, не в последнюю очередь благодаря всем тем, кто передвигался на двух ногах.

Если он искал возможность никого больше не убить, что ж, он всегда был уверен, что провалится в этом.

Он полагал, что сможет просто не заниматься частной практикой. Он и не собирался. Но как и прочие его намерения, как и его жизнь в целом, всё пошло под откос. Он приехал, осмотрелся и, видя, что никого другого на эту роль нет, пустил слух, что мог бы подлечить, а затем с каждым днём всё больше и больше ненавидел себя за это.

Кроме того, деньги на виски не могли появиться из воздуха, а у него не было ни физических, ни духовных сил на то, чтобы пробовать себя в старательстве. Стоять по самую задницу в ледяной воде — это могло бы стать подходящим наказанием, но он ненавидел, когда его ноги мокли.

Раздался стук в дверь. Он его проигнорировал.

Он никогда не был достаточно храбрым, чтобы наложить на себя руки более решительным образом. Не то чтобы он боялся боли или вечной кары разгневанного Бога. Чёрт возьми, он думал, что давным-давно потерял всякий страх перед смертью. Но обнаружил, что всё ещё был трусом, вне зависимости от причин, и он никогда не смог бы поднять пистолет и сделать выстрел.

Стук повторился.

— Закрыто на праздники, — прокричал он так громко, как только смог из того положения, в котором сидел.

Стук повторился ещё раз, на этот раз став быстрее, и он вздохнул. Ещё одно Рождество, ещё один провал. Он медленно поднялся на ноги, слыша и чувствуя, как протестуют его кости, и голова его закружилась, как волчок. Он полагал, что этой ночью его оставят в покое. Рождество ведь.

Он открыл дверь и увидел у порога Джуэл, улыбающуюся и держащую в руках нечто, завёрнутое в носовой платок.

Не горя желанием идти куда-либо, он вздохнул.

— Я только возьму саквояж, — произнёс он, возвращаясь в комнату.

— Нет, Док, — сказала она, делая шаг вперёд. — Ничего не случилось. Я пришла, чтобы отдать тебе кое-что.

Она протянула свой свёрток.

— Что это? Я уже говорил, ты ничего не должна мне за ботинок, — сказал он, внимательно глядя на неё, пока она заходила в комнату, и закрывая дверь, чтобы уличный мороз не проник внутрь. Всякий раз при встрече она говорила, что очень осторожна и не перетруждает ногу, и в дальнейшем он не видел никаких признаков того, что ей больно. Однако она со страстью воспринимала свою повысившуюся подвижность и любила прогуливаться на короткие расстояния по небольшим поручениям, которые ей теперь давал Эл. Как он сам говорил, чтобы на некоторое время убрать её со своего грёбаного пути.

— Это не за ботинок, Док. Это подарок, — сказала она, всё ещё протягивая свою кладь.

— Что? — он взглянул на неё, и его замешательство стало ещё сильнее.

— Рождество. Я всего лишь хотела сделать тебе подарок, — она продолжала улыбаться, но стала говорить медленнее, чем обычно, будто обращалась к глупому ребёнку.

Он помотал головой, отступая назад.

— Я не праздную Рождество, — и это было правдой. Он был воспитан квакером, и его семья никогда не погружалась в праздное легкомыслие. После войны…

— Но я праздную, — спокойно настояла Джуэл, всё так же протягивая свёрток. — Давай, Док. Ты ведь не хочешь меня обидеть, правда?

Он протянул руки и осторожно взял его.

— Он тебя не укусит, Док, — сказала она с раздражением и чем-то, похожим на привязанность, в голосе. Сколько времени прошло с тех пор, как он слышал нечто подобное?

Он развернул ткань и увидел в ней апельсин.

— Джонни по ошибке купил несколько апельсинов, — объяснила она, пока он стоял и глядел на фрукт в своей руке. Кокран вспомнил, как когда-то ему пришлось лечить разбитую голову пошатывавшегося от ранения Джонни. — Эл сказал, что мы должны съесть их все на хрен и заткнуться, пока он не затолкал их все Джонни в задницу и из него не проросло апельсиновое дерево.

— Весёлого грёбаного Рождества, — пробормотал он себе под нос и язвительно улыбнулся. Быстро моргая, он поднял взгляд и заметил, что Джуэл всё ещё стояла у входа. — Что ж, ты можешь пройти. Тебе нет причин в одиночестве разгуливать по улице ночью.

— Боишься, как бы ко мне не пристали разбойники? — рассмеялась Джуэл.

Кокран фыркнул.

— Я боюсь, как бы ты не пристала к одному из наших милых граждан, — поправил он её и подвёл ближе к огню.

Удивительно, но крики немного поутихли, когда он разворошил угли и Джуэл начала рассказывать, как прошёл её день.

1) Строки из старинного шотландского псалма «The Race that Long in Darkness Pined».

Вернуться к тексту