Память океана (джен)

Океан древнее гор, и он хранит

в себе память и сны Времени.

(Говард Лавкрафт,

«Белый корабль»)

Все началось с того, что мне угробили заслуженный отпуск. Даже спустя много лет обидно, как вспомню. А ведь каким многообещающим было утро! В кои-то веки проснулся полный сил, с отличным настроением, и спрыгнул на пол с метровой высоты. Через секунду мои ноги мягко коснулись пола.

Вы ведь ходили по поверхности Луны? Помните этот дискомфорт при ходьбе, когда неосторожный шаг подбрасывает вас вверх, а подошвы то и дело проскальзывают, вынуждая шагать осторожно и двигаться медленно, как по льду? Так вот, на Европе еще хуже, и не потому, что она действительно покрыта льдом. Тяготение здесь — в семь с половиной раз слабее, чем на Земле.

Собственно, именно поэтому все колонисты используют айгашки. По крайней мере, обитатели Эхо: с нижними я об этом никогда не говорил. Айгашки — это на нашем местном жаргоне. В Агентстве эту обувь, истощив остатки фантазии, назвали аббревиатурой АИГА, потому что ее принцип действия — адаптивная индукционно-гироскопическая адгезия. В условиях слабой гравитации она позволяет ходить почти без неудобств.

Конечно, это если не считать размеров. Я сунул правую ногу в одну из айгашек, и она моментально отреагировала, обхватив лодыжку. Когда-то такое поведение обуви заставляло меня вздрогнуть и рефлекторно отдернуть конечность, но за три года можно и не к такому привыкнуть, так что я спокойно повторил операцию с левой ногой. Теперь, в облегающем спортивном костюме и громоздких айгашках, я выглядел карикатурной версией супергероя из комиксов. Меня это не беспокоило: в конце концов, тут все так ходят.

Сигнал вызова застал меня в душе. К-импланты, которые мы прозвали «кимами», удобны — с этим не поспоришь. Комбинация развитых коммуникационных возможностей и экзокортекса — предмет первой необходимости в миссиях, подобных нашей. Но про какое-то уединение с ними, конечно, можно забыть: даже выставленный режим «не беспокоить» — не более чем пожелание, которое не помешает при необходимости отправить вызов прямиком в мою нервную систему. Даже если у меня отпуск. Перед глазами вспыхнула надпись: «Логан Мерсер, директор колонии».

— Слушаю, директор, — беззвучно произнес я, надеясь, что моя досада не прозвучала в синтезированном голосе.

— Доброе утро, мистер Файнштейн, — сказал Мерсер. — Вы бы не могли подойти в мой кабинет?

— Прямо сейчас? Вы же помните, что с сегодняшнего дня у меня…

— Прямо сейчас. У нас чрезвычайная ситуация, скажем так. Вы нужны.

Вот что хорошо на Европе, так это полное отсутствие проблем со свободным пространством. Никакого сравнения с тесными помещениями корабля. Правда, в этом же кроется и минус: путь от моей берлоги до расположенного в центре колонии директорского кабинета занял минут десять. Мерсер уже успел потерять терпение, и оттого накинулся на меня, едва я переступил порог.

— Чрезвычайная ситуация, — повторил он и указал на стул. — Присаживайтесь. Так вот, у нас трагедия. Погиб человек. И, похоже, есть риск для всех остальных.

— Что, прямо тут, у нас? — опешил я.

— Не совсем, — покачал он головой. — Внизу, на Рахабе.

Ну, неудивительно. Рахаб — третья, самая молодая из подледных баз, ее ввели в эксплуатацию меньше трех месяцев назад. Это само по себе создает риски, но куда более опасная идея — расположить базу в непосредственной близости от действующего вулкана. Да, мне знакомы все возражения специалистов. Вулкан стабилен на протяжении десятков тысяч лет, приняты необходимые меры и все прочее. Я знаю, как это работает. Настоящие риски — это как раз то, что ты не предусмотрел.

— Так что конкретно случилось, сэр? — спросил я.

— Даже не знаю, как и сказать. Когда мне сообщили, я подумал, что меня пытаются разыграть. Видите ли… Трагедия произошла с одним из ученых. Харото Танака, помните его?

— Тот японский микробиолог? Помню, конечно. Он же там у них светило науки и тому подобное.

— Ну вот, — кивнул Мерсер. — Сегодня с утра он совершал плановое погружение…

— Рядом с вулканом? — не удержался я.

— Что? — удивился директор. — Нет. Нет, конечно. Не ближе обычного, по крайней мере. Но довольно глубоко. Что-то там связанное с миграцией европидий. Он спустился примерно на тысячу метров ниже уровня базы — на выступ тектонического ледника. И там… Словом, послушайте сами, мне переслали последний сеанс связи.

Через пару секунд высокий голос с легким акцентом проговорил: «Мне кажется, тут что-то есть». Я знал, что это синтезированная речь — результат перехвата нервной активности субвокальных мышц. С легкими, заполненными дыхательной жидкостью, разговаривать по-настоящему невозможно. Но даже при этом я отчетливо услышал дрожь в голосе ученого.

«Черт возьми, я вижу… Ребята, тут акула! Черт, черт…» — снова забормотал Танака. В передачу вклинился второй голос — женский: «Повторите еще раз, доктор Танака. Плохо вас слышу. Что случилось?». Ответ последовал незамедлительно: «Здесь чертова акула! Здесь, мать ее, огромная белая акула, вы слышите? Тасукэтэ! Ияда! Ия». Голос ученого захлебнулся визгом агонизирующих нервных путей и стих. «Доктор Танака? — отозвался второй голос. — Что произошло?». На секунду вспыхнул индикатор завершения записи, и наступила тишина.

Директор Мерсер обратил ко мне многозначительный взгляд, явно ожидая моего вердикта. Я, однако, с ответом не спешил. Акула? В подледном океане Европы, где никогда не существовало ничего крупнее примитивных одноклеточных существ, подобных земным прокариотам? Бред какой-то.

— Что скажете? — спросил наконец Мерсер.

Я пожал плечами.

— Галлюцинации, очевидно, — уверенно сказал я. — Здесь нет и не может быть никаких крупных хищников. А галлюцинации — запросто. На такой глубине…

— Галлюцинации не убивают людей, мистер Файнштейн.

— А тело удалось найти? — нахмурился я. — На нем… есть повреждения?

Директор кивнул.

— Они отправили дрон по маяку. Тело нашли там же, и дрон вернул его на базу. На нем есть, как вы сказали, повреждения. Голова откушена.

— Простите? Вы сказали «откушена»?

— Да. Это определенно следы акульих зубов. Я видел останки, и теперь, пожалуй, не хочу завтракать.

Я помедлил, прежде чем ответить. У директора напрочь отсутствует чувство юмора, да и в возможностях его фантазии я серьезно сомневался. А вот веселые ребята на Рахабе отчебучить могут все что угодно, особенно если синтезируют в лаборатории слишком много этанола.

— Директор, вас разыграли, — проговорил я. — Этого просто не может быть, простите.

Он вновь устремил на меня упрямый взгляд со всеми признаками нарастающего раздражения и сказал:

— Если это действительно розыгрыш, вам следует убедиться в этом на месте.

— А чем еще это может быть?

— Не знаю. И прошу вас выяснить.

— Директор, — терпеливо повторил я. — Даже если там действительно что-то произошло, какой от меня прок? Я не ученый. К тому же у меня о…

— Вы инспектор по безопасности, — отозвался он и встал из-за стола. — И вас уже ждут. Поторопитесь, пожалуйста, — дело срочное.

Вот и все. Плакал мой и без того крошечный отпуск. Врезать бы сейчас по столу чем-нибудь тяжелым и рявкнуть, что хороший психиатр Рахабу нужней инспектора… Но я лишь поднялся следом и угрюмо спросил:

— Если человек уже мертв, в чем срочность?

— Другие тоже видели кое-что, мистер Файнштейн, — сказал Мерсер. — Исследовательская работа затруднена, поскольку сотрудникам запрещено покидать базу до завершения расследования. На вас запрет, конечно, не распространяется, но… Пожалуйста, будьте там осторожны. Мы не на Земле.

* * *

Толщина ледяного щита Европы достигает двадцати километров, а то и больше — серьезное препятствие для исследования глубин. Но есть участки, где она меньше пяти, и в центре одного из них мы когда-то и построили станцию Эхо. Именно с нее началась колонизация Европы. Конечно, настоящей колонизацией назвать это трудно. Все, чем мы занимаемся на этом ледяном спутнике Юпитера, — масштабная научная деятельность.

После того, как японский зонд «Химавари» обнаружил следы одноклеточной жизни в образце льда из Нерейского разлома, годами урезавшееся финансирование космических программ взлетело до небес. Тем не менее, для подготовки полноценной экспедиции понадобилось еще пятнадцать лет исследований и разработок. Результат — станция Эхо, от которой вниз, к подледному океану, тянулась укрепленная шахта — единственная связующая нить между привычным миром поверхности и океаническими базами глубоко внизу.

Двери капсулы закрылись. Послышалось шипение поступающего внутрь гелокса, и уши немедленно заложило от выросшего давления. Лязгнули титановые захваты. Капсула лифта вместе со мной рухнула в пропасть. Тяготение, и без того ничтожное, на пару секунд исчезло вовсе, но движения я не ощущал и не видел. Никаких окошек здесь, естественно, не было — в условиях постоянных перепадов давления они лишь повышают требования к прочности и надежности.

Две с половиной минуты тихого скольжения — и первая остановка. Лязг герметичных люков первой шлюзовой камеры. Шипение и новый приступ боли в ушах. Через три минуты — очередной спуск. Давление здесь — главный враг, а низкая гравитация — напротив, союзник. В земном океане на такой же глубине давление на порядок выше. Три минуты шлюзования — и снова бесшумное падение в ледяную бездну.

Через сорок минут я, тяжело дыша, с ноющей болью в ушах и слезящимися глазами выбрался из капсулы, оказавшись в стыковочном узле. Здесь не было постоянного персонала — только автоматика, и, к счастью, никто не увидел моего плачевного состояния. Впрочем, вряд ли из всего состава экспедиции найдется хоть один настолько несгибаемый сотрудник, чтобы пережить спуск без последствий.

Оставался последний этап. Круглая стальная дверь с коротким воем распахнулась, и вспыхнувшие огни высветили шлюз, ведущий прямиком в «Скади». Едва очутившись в полутемной кабине, я ощутил бережные, но сильные объятия многочисленных захватов, которые зафиксировали меня перед обзорным экраном — пока еще темным. «Скади» — это, к слову, наша субмарина. Настоящая высокотехнологичная красавица со стремительными очертаниями и бесшумным магнитогидродинамическим двигателем. Мы все прошли курсы управления субмариной, но за год от таких навыков мало что остается.

Протянув руку, я запустил двигатель. Заслон с шипением перекрыл шлюзовую камеру, и по корпусу пронеслась дрожь. Служебное освещение померкло, а на обзорном экране отобразилось то, что сейчас окружало «Скади» — бесконечность мутной темной воды во всех направлениях, прорезанной лучами бортовых прожекторов. «Рахаб», — выбрал я пункт назначения из списка доступных целей автопилота, и субмарина немедленно отозвалась ускорением.

Через пару секунд я уже не ощущал никакого движения, даже сознавая умом, что субмарина несется со скоростью в тридцать узлов. Не помогали делу и все эти коллоидные частицы из смеси силикатов и окислов железа — они лишь снижали видимость и придавали воде ржавый окрас. Только когда сверху нависла сверкающая громадина ледяного щита, все отчасти встало на свои места. Отчасти — потому что теперь я видел на экране перевернутый мир: ледяной ландшафт с горами, долинами и каньонами расстилался над моей головой, а внизу по-прежнему зияла черная бездна.

Для вялой одноклеточной жизни свет здесь оставался редким явлением. Единственные его источники — изредка прорывающаяся через разломы лава, разогретая приливным воздействием Юпитера, да редкие вспышки триболюминесценции при движении крошева из конвективного льда и кристаллов солей, которыми так богат океан Европы. Но что могли изменить эти жалкие искры, без остатка рассеивающиеся в мутной воде? Океан оставался непроницаемо темным, бездонным, безмолвным. Переведите само небытие в жидкую форму — и у вас получится океан Европы. Место, где невозможно ощутить ход времени.

К счастью, бездушная электроника время фиксировала исправно. Когда монитор отобразил двадцать восемь минут с начала пути, «Скади» опустила нос и принялась погружаться — а значит, Рахаб уже близко. Приборы показывали непрерывный рост давления и температуры. Где-то внизу находился подводный вулкан — крупнейший из обнаруженных, конус которого поднимался едва ли не до самого ледяного щита. Создаваемые им конвекционные потоки не только истончали слой льда, но и порождали активную ледяную тектонику. Сотни километров ледяных плит ломались во многочисленных столкновениях, наползали друг на друга, погружались вниз и снова всплывали, выстраивая исполинские чертоги из замерзшей воды, пронизанные туннелями и кавернами.

Создание глубоководной исследовательской базы в таких условиях могло бы показаться безумием. Однако человеческой жизни мало, чтобы воочию увидеть эти процессы, растянутые на тысячелетия. Мы видели только результат, и потому проект строительства Рахаба в свое время не вызвал особых возражений. Когда же появились первые данные по биоразнообразию местной фауны, умолкли и те немногие, кто выступал против. Научное значение базы перевесило все прочее.

И вот расплата: в конце концов тут случилось нечто непредвиденное. Потому что под ледяным щитом Европы, на этой безумной глубине, в толще холодного сумрачного океана, есть что-то. Что-то, убившее человека и несущее угрозу остальным. И еще потому что непредвиденное рано или поздно случается всегда.

Субамарина накренилась, огибая бесформенное нагромождение ледяных глыб, и передо мной вспыхнули огни базы Рахаб, состоящей из группы металлических сфер, соединенных сетью цилиндрических туннелей: все здесь, от архитектуры до выбора материалов, служило одной цели — выдерживать запредельное давление подледного океана. Увы, человеческий организм, даже прошедший глубокую генную модификацию, со скелетом, усиленным карбоновыми нанотрубками и десятками микроимплантов, все еще остается уязвимым белковым телом.

Покатая стальная поверхность корпуса Рахаба заполнила обзорный экран, и «Скади», замедлив ход, остановилась. Лязгнули затворы, и в шлюзовой камере послышалось шипение закачиваемого гелокса. Мое путешествие завершилось.

* * *

Доктор Тернер, главный медик базы Рахаб, вдавил клавишу у основания аутопсической камеры, и прозрачный кожух раскрылся. Мне не раз доводилось видеть искалеченные тела, и я не без основания полагал, что потрясти меня подобным зрелищем сложно. Как оказалось, несколько самонадеянно.

Внутренне содрогнувшись, я склонился над останками Харото Танаки и внимательно осмотрел повреждения. Разорванные и обескровленные ткани, осколки костей, изувеченное и обезглавленное тело, которое пару часов провело в кислой, насыщенной хлоридами и сульфатами океанической среде. На ребрах я заметил ряды параллельных царапин, местами костная ткань была рассечена чем-то острым и невероятно твердым. Да кого я хочу обмануть? Перекушена. Перекушена зубами хищника, и это не розыгрыш. Человек действительно погиб — смертью, совершенно невозможной в этом месте.

— Убедились, мистер Файнштейн? — подал голос Тернер, все это время смотревший на мои манипуляции, скрестив руки на груди.

Я выпрямился и обернулся к нему.

— Насколько я понимаю, записи с его персональной камеры не осталось?

— Камера установлена на шлеме, — пожал он плечами. — А голова… Вы сами видели.

— И как лично вы объясняете то, что случилось?

Доктор Тернер мрачно усмехнулся и покачал головой.

— Откуда мне знать? Я медик, а не ксенобиолог. По характеру повреждений я могу подтвердить только то, что смерть наступила в результате несовместимых с жизнью повреждений, нанесенных, вероятно, зубами хищного животного. Случись это на Земле, я бы сказал, что его убила крупная акула. А здесь… Вам лучше поговорить с Анной Луценко, у нее были гипотезы на этот счет. Или, возможно, с Амели Лефевр. Она, правда, геохимик, а не биолог, но зато кое-что она видела своими глазами.

— В самом деле? — заинтересовался я. — Что именно?

— Спросите у нее сами. Возможно, она расскажет. А лично я не люблю, когда на меня смотрят, как на психа.

Выйдя в коридор, я вполголоса выругался. Если гипотезы Луценко — лучшее, что есть в нашем распоряжении, дело плохо. Едва явившись на Рахаб, я нос к носу столкнулся с начальником базы — доктором Ковальским. Мало того, что тот, похоже, с первого взгляда невзлюбил меня, так еще и знал, как оказалось, не больше меня самого. Он-то и отправил меня на осмотр тела.

Формально жаловаться мне не на что: это моя работа. Собирать по крупицам факты, проверять одно предположение за другим. Возможно — самому отправиться на место трагедии, хотя сама мысль об этом приводила меня в ужас. Но сейчас я чувствовал себя инспектором полиции, которому поручили расследовать пришествие Сатаны. А то и хуже: в Сатану верит куда больше народу, чем в акул на Европе. Но, по крайней мере, одна зацепка у меня все-таки есть — живой свидетель.

Почесав макушку, я послал мысленный запрос киму: «Вызов Амели Лефевр». Не отвечала она долго. Я уже собрался было нагло заявиться к ней без приглашения, как в поле зрения появилось сообщение: «Вызов принят». Голос молодой женщины — когда-то, должно быть, мелодичный, но теперь дрожащий и охрипший, — проговорил:

— Добрый день, мистер Файнштейн. Чем могу быть полезна?

— Здравствуйте, мисс Лефевр, — сказал я. — Вы, наверное, догадываетесь, почему я звоню. Насколько я понимаю, вы тоже совершали индивидуальные погружения в последнее время и… что-то видели внизу?

Помолчав, она тихо сказала:

— Да. Я видела.

— Акулу?

— Лучше бы акулу.

— Что тогда?

— Вы все равно не поверите, — отозвалась она.

— Я и в акулу не очень верю, — признался я. — Но факт остается фактом: погиб человек, и, судя по состоянию тела, он был убит.

Она вздохнула и после краткой паузы сказала:

— Зайдите ко мне. Про такое лучше говорить лицом к лицу. Иначе вы просто не сможете воспринять меня всерьез.

— Подождите… — начал было я, но она уже разорвала связь.

Пожав плечами, я вывел интерфейс навигации и зашагал по коридору базы, следуя подсказкам карты. Интерьер Рахаба заметно отличался от того, что я привык видеть на станции Эхо. Наверху все иначе. Просторные помещения, изобилие света, комфорт до излишества. На Рахабе царила функциональность. Стальные стены узких переходов, низкие потолки и, конечно, никаких иллюминаторов — только обзорные экраны. Таковы издержки жизни при экстремальном давлении среды — ничего не поделать.

Когда Амели открыла мне, я невольно отшатнулся, встретившись с ней взглядом. Дело было даже не в изможденном лице и покрасневших глазах. Сам ее взгляд сочился пережитым ужасом, и я моментально понял, что от нервного срыва ее отделяет меньше, чем стены этой маленькой комнаты.

— Мне всегда казалось, что я лишена любых проявлений талассофобии, — сказала она, когда я разместился на компактном кресле напротив. — Ну, знаете, то что называется боязнью глубины. Напротив. Глубина казалась мне таинственной, но не угрожающей. А теперь… Боже.

— Что вы увидели, Амели? — обратился я к ней по имени. — И когда это произошло?

— Это было еще до гибели Харото, четыре дня назад. Я спустилась довольно глубоко. В самую нижнюю часть зоны конвективного льда — обновляла данные по химическому составу для измерения периода конвекции…

— Подождите, — нахмурился я. — Четыре дня? И вы не сообщили?

— Сообщила, — с вызовом ответила она. — Мне предложили отдохнуть.

— Вам никто не поверил?

Она горько усмехнулась.

— Я бы сама не поверила. Мистер Файнштейн, я просто собирала образцы льда и боковым зрением увидела движение. Подумала, что наши отправили дрон, обернулась… Там довольно мутная вода — слишком высока концентрация коллоида. Но даже так я абсолютно ясно увидела эту тварь.

— Как она выглядела?

— Ктулху.

— Простите?

— Ктулху. Тот самый Ктулху, древний бог из рассказов Лавкрафта. Помните? Именно так, как я его себе всегда представляла, — сказала Амели и перешла на шепот. — Он был… такой огромный…

Она замолчала и опустила голову. Я не торопил ее — во многом из-за того, что сам не знал, как на такое реагировать, — и спустя полминуты она вновь заговорила.

— Тогда я сама решила, что галлюцинирую. Эта… тварь двигалась ко мне. Я все бросила и понеслась к базе. Не оглядываясь. Никогда не думала, что моя психика настолько неустойчива. Я все эти дни живу на пороге панической атаки. Мистер Файнштейн… Никогда в жизни мне не было так страшно.

Отродясь не считал себя психологом, но, глядя на нее, я отчего-то был уверен — говорит она совершенно искренне. Но, черт возьми, Ктулху — то, что не может быть чем-то помимо заурядной галлюцинации. Только бы не выдать во взгляде и голосе своих сомнений, иначе она отправит меня к черту и откажется разговаривать вовсе.

— У всех свои страхи, — осторожно сказал я. — Но когда вы вернулись…

— Вы знаете, что случилось после моего возвращения. Мне предложили отдохнуть и восстановиться. Никто не сомневался, что это синдром высокого давления, включая и меня. А потом случилось несчастье с Харото, и только тогда мне пришло в голову посмотреть запись своей камеры.

— Минутку, — опешил я. — Вы хотите сказать, что за четыре дня никто не посмотрел запись?

— Мистер Файнштейн, — процедила Амели сквозь зубы, бросив на меня неожиданно злобный взгляд, — вы не были там, на глубине. И не видели того, что видела я. Мне было не до камеры. Остальные же и мысли не допускали о том, что я могла столкнуться там с чем-то… настоящим. Идиоты!

Я невольно отодвинулся, обескураженный ее натиском.

— Я и не думал упрекать вас, — воскликнул я. — Я просто удивлен, что никто на базе не догадался это сделать. Вы… уже показывали кому-нибудь запись?

— Я сама просмотрела ее час назад. Отправляю вам копию. Посмотрите целиком, я оставила ключевой фрагмент.

В поле зрения на секунду всплыло сообщение о принятом файле.

— Спасибо, получил, — кивнул я, поднимаясь на ноги. — Пожалуй, не буду больше отнимать ваше время, мисс Лефевр. Только один вопрос напоследок. Вы сами что думаете? С чем вы столкнулись?

Ее вспышка гнева закончилась так же неожиданно, как и началась. Амели беспомощно посмотрела на меня и едва заметно покачала головой.

— Я не знаю. Считайте меня безумной, но… Мне все чаще кажется, что рассказы Лавкрафта о Древних богах — не совсем выдумка. Ктулху, Отродье звезд — откуда он? Что если мы нашли здесь настоящий Р’льех?

— Наверное, вы хорошо знакомы с творчеством Лавкрафта?

Она кивнула с потерянной улыбкой.

— Обожала его в юности.

Вернувшись в комнату, которую мне любезно выделили для проживания в период расследования, я первым делом сбросил айгашки и завалился на койку, прикрыв глаза. Мне хотелось подумать, сохраняя ясность мышления, до того, как я увижу содержимое записи. Увиденное своими глазами вызывает у нас доверие — порой необоснованное. Предварительные гипотезы лучше сформулировать до того, как они неизбежно станут мишенью целого вороха когнитивных искажений.

Итак, что у меня на руках? Два человека, встречавшие живых существ, которые на Европе обитать принципиально не могут, если современная биология хоть чего-то стоит. Что еще странного в этих встречах, помимо того, что они невозможны? То, что они совершенно разные. Акула — вполне реальный морской хищник Земли. Ктулху — гигантская вымышленная тварь. Амели зачитывалась рассказами Лавкрафта и увидела предмет своих юношеских страхов. О литературных предпочтениях Харото я ничего не знал, но он биолог, и страхи его, вероятно, носили более объективный характер.

Вот она, первая и самая очевидная гипотеза, уже давно крутившаяся на периферии моего сознания. Образы, нарисованные страхом, — вот с чем столкнулись здесь исследователи. Одна маленькая деталь ломает всю картину: никакие образы не откусывают людям головы и не фиксируются камерами. Если же это произошло, значит… Значит, что-то здесь материализует человеческие страхи, насколько бы дико и ненаучно это ни звучало.

Решившись, я отправил команду на воспроизведение записи с камеры Амели. Даже темнота закрытых век не была абсолютной — комнатный свет пробивался сквозь них, порождая темно-багровое марево перед глазами. С первыми же кадрами видеопотока сигналы с обоих зрительных нервов как обрубило, и теперь я видел лишь непроницаемую черноту, прорезаемую лучом света от наголовного фонаря. Железо-силикатный коллоид настолько четко очерчивал его границы, что луч казался вещественным, едва ли не твердым светящимся конусом, основание которого терялось в непроглядной тьме по курсу.

И без того тихие звуки реального мира стихли, и я услышал дыхание Амели. Спокойное дыхание человека, не испытывающего никакого ужаса. Значит, она не обманула: погружение не пугает ее. Разве что, может быть, самую капельку. Амели неожиданно запела — на французском языке, который я почти не знал, тихим и мягким голосом, совсем не похожим на тот, который я услышал сегодня. Что это? Проявление душевного покоя, или она попыталась так отогнать навязчивые мысли о том, что может скрываться в глубине?

Тем временем ее руки в черных нанокарбоновых перчатках акваланга собирали образцы конвективного льда на пороге огромной каверны. Безмятежная атмосфера — несмотря на бездонную пропасть, разверзшуюся в двух шагах от ледяного выступа, на котором закрепилась Амели. Несмотря на окружающие ее бесконечные километры мутной воды и льда. Несмотря на немыслимое одиночество — тот особенный вид одиночества, который можно испытать только в космосе, и еще в большей степени — в океане Европы. А потом она замолчала, и ее дыхание стало частым и шумным.

Поле зрения камеры медленно сместилось влево — Амели осторожно обернулась, чтобы увидеть то, что уловила периферийным зрением. Там что-то было — в клубящейся тьме, где тонул даже луч мощного фонаря. Движение огромной массы — словно сам океан сгустился, породив неясные очертания исполинского тела. Амели сглотнула и задержала дыхание, но в наступившей тишине я слышал, как колотится ее сердце. Тьма надвинулась, взметнув вихри силикатных частиц и ледяного крошева. Еще секунда — и сквозь ржавую коллоидную муть я увидел два горящих огнем круглых глаза.

Амели закричала. Она не звала на помощь — она кричала отчаянно, протяжно, и это не был страх смерти от когтей и челюстей подводного монстра. Ее иррациональный ужас был совсем особого рода — ужас, который исходит из могил, ночных кошмаров и детских страхов. О, как знакомо мне было это чувство и этот крик! Амели рванулась вверх — первая безотчетная реакция любого, кто столкнулся со смертельной угрозой на глубине, и я услышал тихий стрекот заработавшего ранцевого двигателя. Она уже не смотрела на тварь, но я успел увидеть то, что выбралось из тьмы за мгновение до ее панического бегства.

Остановив запись, я отмотал ее назад, к нужному фрагменту, и вгляделся в очертания существа. Массивная круглая голова осьминога, горящие круглые глаза и мясистые щупальца в нижней части черепа. Тьма скрывала детали, но все же не помешала мне разглядеть бледно-зеленую полупрозрачную кожу и тяжелую пузырчатую лапу с растущими из нее бритвенно-острыми когтями, которую монстр протянул, казалось, прямо к моему горлу. Не меньше минуты я разглядывал жуткое видение, пока не ощутил капли едкого пота в своих глазах.

Мне что, действительно страшно? А ведь я сейчас на базе, под защитой толстой метталокарбоновой брони, выдерживающей сумасшедшее давление глубин. Каково же было ей там, во тьме, один на один с этим воплощением кошмара? Я остановил воспроизведение и утер холодный пот со лба.

Итак, Амели не выдумывает, и галлюцинации тут ни при чем. Как она, так и Харото Танака видели в океане Европы настоящих живых существ. Настоящих ли? Не может ли это быть имитацией? Биомеханическими подобиями, созданными неизвестно кем с невесть какой целью? Может. Но, чтобы проверить эту гипотезу, мне придется поймать или убить одного из них.

Задача со звездочкой: как убить огромную смертоносную тварь, из оружия имея при себе только стандартное оборудование научной станции? Даже с акулой это непросто, а уж Ктулху, черт бы его побрал… С другой стороны, меня окружают умнейшие люди Земли — выдающиеся ученые, успевшие сделать вклад в свою область науки до того, как оказались в составе экспедиции. Не может быть, чтобы они ничего не придумали.

За двадцать минут я составил краткий отчет, который отправил Мерсеру, приложив запись, полученную от Амели. Факты были собраны, настало время гипотез.