Память океана (джен)

Океан древнее гор, и он хранит

в себе память и сны Времени.

(Говард Лавкрафт,

«Белый корабль»)

Все началось с того, что мне угробили заслуженный отпуск. Даже спустя много лет обидно, как вспомню. А ведь каким многообещающим было утро! В кои-то веки проснулся полный сил, с отличным настроением, и спрыгнул на пол с метровой высоты. Через секунду мои ноги мягко коснулись пола.

Вы ведь ходили по поверхности Луны? Помните этот дискомфорт при ходьбе, когда неосторожный шаг подбрасывает вас вверх, а подошвы то и дело проскальзывают, вынуждая шагать осторожно и двигаться медленно, как по льду? Так вот, на Европе еще хуже, и не потому, что она действительно покрыта льдом. Тяготение здесь — в семь с половиной раз слабее, чем на Земле.

Собственно, именно поэтому все колонисты используют айгашки. По крайней мере, обитатели Эхо: с нижними я об этом никогда не говорил. Айгашки — это на нашем местном жаргоне. В Агентстве эту обувь, истощив остатки фантазии, назвали аббревиатурой АИГА, потому что ее принцип действия — адаптивная индукционно-гироскопическая адгезия. В условиях слабой гравитации она позволяет ходить почти без неудобств.

Конечно, это если не считать размеров. Я сунул правую ногу в одну из айгашек, и она моментально отреагировала, обхватив лодыжку. Когда-то такое поведение обуви заставляло меня вздрогнуть и рефлекторно отдернуть конечность, но за три года можно и не к такому привыкнуть, так что я спокойно повторил операцию с левой ногой. Теперь, в облегающем спортивном костюме и громоздких айгашках, я выглядел карикатурной версией супергероя из комиксов. Меня это не беспокоило: в конце концов, тут все так ходят.

Сигнал вызова застал меня в душе. К-импланты, которые мы прозвали «кимами», удобны — с этим не поспоришь. Комбинация развитых коммуникационных возможностей и экзокортекса — предмет первой необходимости в миссиях, подобных нашей. Но про какое-то уединение с ними, конечно, можно забыть: даже выставленный режим «не беспокоить» — не более чем пожелание, которое не помешает при необходимости отправить вызов прямиком в мою нервную систему. Даже если у меня отпуск. Перед глазами вспыхнула надпись: «Логан Мерсер, директор колонии».

— Слушаю, директор, — беззвучно произнес я, надеясь, что моя досада не прозвучала в синтезированном голосе.

— Доброе утро, мистер Файнштейн, — сказал Мерсер. — Вы бы не могли подойти в мой кабинет?

— Прямо сейчас? Вы же помните, что с сегодняшнего дня у меня…

— Прямо сейчас. У нас чрезвычайная ситуация, скажем так. Вы нужны.

Вот что хорошо на Европе, так это полное отсутствие проблем со свободным пространством. Никакого сравнения с тесными помещениями корабля. Правда, в этом же кроется и минус: путь от моей берлоги до расположенного в центре колонии директорского кабинета занял минут десять. Мерсер уже успел потерять терпение, и оттого накинулся на меня, едва я переступил порог.

— Чрезвычайная ситуация, — повторил он и указал на стул. — Присаживайтесь. Так вот, у нас трагедия. Погиб человек. И, похоже, есть риск для всех остальных.

— Что, прямо тут, у нас? — опешил я.

— Не совсем, — покачал он головой. — Внизу, на Рахабе.

Ну, неудивительно. Рахаб — третья, самая молодая из подледных баз, его ввели в эксплуатацию меньше трех месяцев назад. Это само по себе создает риски, но куда более опасная идея — расположить базу в непосредственной близости от действующего вулкана. Да, мне знакомы все возражения специалистов. Вулкан стабилен на протяжении десятков тысяч лет, приняты необходимые меры и все прочее. Я знаю, как это работает. Настоящие риски — это как раз то, что ты не предусмотрел.

— Так что конкретно случилось, сэр? — спросил я.

— Даже не знаю, как и сказать. Когда мне сообщили, я подумал, что меня пытаются разыграть. Видите ли… Трагедия произошла с одним из ученых. Харото Таннака, помните его?

— Тот японский микробиолог? Помню, конечно. Он же там у них светило науки и тому подобное.

— Ну вот, — кивнул Мерсер. — Сегодня с утра он совершал плановое погружение…

— Рядом с вулканом? — не удержался я.

— Что? — удивился директор. — Нет. Нет, конечно. Не ближе обычного, по крайней мере. Но довольно глубоко. Что-то там связанное с миграцией европидий. Он спустился примерно на тысячу метров ниже уровня базы — на выступ тектонического ледника. И там… Словом, послушайте сами, мне переслали последний сеанс связи с Таннакой.

Через пару секунд высокий голос с легким акцентом проговорил: «Мне кажется, тут что-то есть». Я знал, что это синтезированная речь — результат перехвата нервной активности субвокальных мышц. С легкими, заполненными дыхательной жидкостью, разговаривать по-настоящему невозможно. Но даже при этом я отчетливо услышал дрожь в голосе ученого.

«Черт возьми, я вижу… Ребята, тут акула! Черт, черт…» — снова забормотал Таннака. В передачу вклинился второй голос — женский: «Повторите еще раз, доктор Таннака. Плохо вас слышу. Что случилось?». Ответ последовал незамедлительно: «Здесь чертова акула! Здесь, мать ее, огромная белая акула, вы слышите? Тасукэтэ! Ияда! Ия». Голос ученого захлебнулся визгом агонизирующих нервных путей и стих. «Доктор Таннака? — отозвался второй голос. — Что произошло, доктор Таннака?». На секунду вспыхнул индикатор завершения записи, и наступила тишина.

Директор Мерсер обратил ко мне многозначительный взгляд, явно ожидая моего вердикта. Я, однако, с ответом не спешил. Акула? В подледном океане Европы, где никогда не существовало ничего крупнее примитивных одноклеточных существ, подобных земным прокариотам? Бред какой-то.

— Что скажете? — спросил наконец Мерсер.

Я пожал плечами.

— Галлюцинации, очевидно, — уверенно сказал я. — Здесь нет и не может быть никаких крупных хищников. А галлюцинации — запросто. На такой глубине…

— Галлюцинации не убивают людей, мистер Файнштейн.

— А тело удалось найти? — нахмурился я. — На нем… есть повреждения?

Директор кивнул.

— Они отправили дрон по маяку. Тело нашли там же, и дрон вернул его на базу. На нем есть, как вы сказали, повреждения. Голова откушена.

— Простите? Вы сказали «откушена»?

— Да. Это определенно следы акульих зубов. Я видел останки, и теперь, пожалуй, не хочу завтракать.

Я помедлил, прежде чем ответить. У директора напрочь отсутствует чувство юмора, да и в возможностях его фантазии я серьезно сомневался. А вот веселые ребята на Рахабе отчебучить могут все что угодно, особенно если синтезируют в лаборатории слишком много этанола.

— Директор, вас разыграли, — проговорил я. — Этого просто не может быть, простите.

Он вновь устремил на меня упрямый взгляд со всеми признаками нарастающего раздражения и сказал:

— Если это действительно розыгрыш, вам следует убедиться в этом на месте.

— А чем еще это может быть?

— Не знаю. И прошу вас выяснить.

— Директор, — терпеливо повторил я. — Даже если там действительно что-то произошло, какой от меня прок? Я не ученый. К тому же у меня о…

— Вы инспектор по безопасности, — отозвался он и встал из-за стола. — И вас уже ждут. Поторопитесь, пожалуйста, — дело срочное.

Вот и все. Плакал мой и без того крошечный отпуск. Врезать бы сейчас по столу чем-нибудь тяжелым и рявкнуть, что хороший психиатр Рахабу нужней инспектора… Но я лишь поднялся следом и угрюмо спросил:

— Если человек уже мертв, в чем срочность?

— Другие тоже видели кое-что, мистер Файнштейн, — сказал Мерсер. — Исследовательская работа затруднена, поскольку сотрудникам запрещено покидать базу до завершения расследования. На вас запрет, конечно, не распространяется, но… Пожалуйста, будьте там осторожны. Мы не на Земле.

* * *

Толщина ледяного щита Европы достигает двадцати километров, а то и больше — серьезное препятствие для исследования глубин. Но есть участки, где она меньше пяти, и в центре одного из них мы когда-то и построили станцию Эхо. Именно с нее началась колонизация Европы. Конечно, настоящей колонизацией назвать это трудно. Все, чем мы занимаемся на этом ледяном спутнике Юпитера, — масштабная научная деятельность.

После того, как японский зонд «Химавари» обнаружил следы одноклеточной жизни в образце льда из Нерейского разлома, годами урезавшееся финансирование космических программ взлетело до небес. Тем не менее, для подготовки полноценной экспедиции понадобилось еще пятнадцать лет исследований и разработок. Результат — станция Эхо, от которой вниз, к подледному океану, тянулась укрепленная шахта — единственная связующая нить между привычным миром поверхности и океаническими базами глубоко внизу.

Двери капсулы закрылись. Послышалось шипение поступающего внутрь гелокса, и уши немедленно заложило от выросшего давления. Лязгнули титановые захваты. Капсула лифта вместе со мной рухнула в пропасть. Тяготение, и без того ничтожное, на пару секунд исчезло вовсе, но движения я не ощущал и не видел. Никаких окошек здесь, естественно, не было — в условиях постоянных перепадов давления они лишь повышают требования к прочности и надежности.

Две с половиной минуты тихого скольжения — и первая остановка. Лязг герметичных люков первой шлюзовой камеры. Шипение и новый приступ боли в ушах. Через три минуты — очередной спуск. Давление здесь — главный враг, а низкая гравитация — напротив, союзник. В земном океане на такой же глубине давление на порядок выше. Три минуты шлюзования — и снова бесшумное падение в ледяную бездну.

Через сорок минут я, тяжело дыша, с ноющей болью в ушах и слезящимися глазами выбрался из капсулы, оказавшись в стыковочном узле. Здесь не было постоянного персонала — только автоматика, и, к счастью, никто не увидел моего плачевного состояния. Впрочем, вряд ли из всего состава экспедиции найдется хоть один настолько несгибаемый сотрудник, чтобы пережить спуск без последствий.

Оставался последний этап. Круглая стальная дверь с коротким воем распахнулась, и вспыхнувшие огни высветили шлюз, ведущий прямиком в «Скади». Едва очутившись в полутемной кабине, я ощутил бережные, но сильные объятия многочисленных захватов, которые зафиксировали меня перед обзорным экраном — пока еще темным. «Скади» — это, к слову, наша субмарина. Настоящая высокотехнологичная красавица со стремительными очертаниями и бесшумным магнитогидродинамическим двигателем. Мы все прошли курсы управления субмариной, но за год от таких навыков мало что остается.

Протянув руку, я запустил двигатель. Заслон с шипением перекрыл шлюзовую камеру, и по корпусу пронеслась дрожь. Служебное освещение померкло, а на обзорном экране отобразилось то, что сейчас окружало «Скади» — бесконечность мутной темной воды во всех направлениях, прорезанной лучами бортовых прожекторов. «Рахаб», — выбрал я пункт назначения из списка доступных целей автопилота, и субмарина немедленно отозвалась ускорением.

Через пару секунд я уже не ощущал никакого движения, даже сознавая умом, что субмарина несется со скоростью в тридцать узлов. Не помогали делу и все эти коллоидные частицы из смеси силикатов и окислов железа — они лишь снижали видимость и придавали воде ржавый окрас. Только когда сверху нависла сверкающая громадина ледяного щита, все отчасти встало на свои места. Отчасти — потому что теперь я видел на экране перевернутый мир: ледяной ландшафт с горами, долинами и каньонами расстилался над моей головой, а внизу по-прежнему зияла черная бездна.

Для вялой одноклеточной жизни свет здесь оставался редким явлением. Единственные его источники — изредка прорывающаяся через разломы лава, разогретая приливным воздействием Юпитера, да редкие вспышки триболюминесценции при движении крошева из конвективного льда и кристаллов солей, которыми так богат океан Европы. Но что могли изменить эти жалкие искры, без остатка рассеивающиеся в мутной воде? Океан оставался непроницаемо темным, бездонным, безмолвным. Переведите само небытие в жидкую форму — и у вас получится океан Европы. Место, где невозможно ощутить ход времени.

К счастью, бездушная электроника время фиксировала исправно. Когда монитор отобразил двадцать восемь минут с начала пути, «Скади» опустила нос и принялась погружаться — а значит, Рахаб уже близко. Приборы показывали непрерывный рост давления и температуры. Где-то внизу находился подводный вулкан — крупнейший из обнаруженных, конус которого поднимался едва ли не до самого ледяного щита. Создаваемые им конвекционные потоки не только истончали слой льда, но и порождали активную ледяную тектонику. Сотни километров ледяных плит ломались во многочисленных столкновениях, наползали друг на друга, погружались вниз и снова всплывали, выстраивая исполинские чертоги из замерзшей воды, пронизанные туннелями и кавернами.

Создание глубоководной исследовательской базы в таких условиях могло бы показаться безумием. Однако человеческой жизни мало, чтобы воочию увидеть эти процессы, растянутые на тысячелетия. Мы видели только результат, и потому проект строительства Рахаба в свое время не вызвал особых возражений. Когда же появились первые данные по биоразнообразию местной фауны, умолкли и те немногие, кто выступал против. Научное значение базы перевесило все прочее.

И вот расплата: в конце концов тут случилось нечто непредвиденное. Потому что под ледяным щитом Европы, на этой безумной глубине, в толще холодного сумрачного океана, есть что-то. Что-то, убившее человека и несущее угрозу остальным. И еще потому что непредвиденное рано или поздно случается всегда.

Субамарина накренилась, огибая бесформенное нагромождение ледяных глыб, и передо мной вспыхнули огни базы Рахаб, состоящей из группы металлических сфер, соединенных сетью цилиндрических туннелей: все здесь, от архитектуры до выбора материалов, служило одной цели — выдерживать запредельное давление подледного океана. Увы, человеческий организм, даже прошедший глубокую генную модификацию, со скелетом, усиленным карбоновыми нанотрубками и десятками микроимплантов, все еще остается уязвимым белковым телом.

Покатая стальная поверхность корпуса Рахаба заполнила обзорный экран, и «Скади», замедлив ход, остановилась. Лязгнули затворы, и в шлюзовой камере послышалось шипение закачиваемого гелокса. Мое путешествие завершилось.

* * *

Доктор Тернер, главный медик базы Рахаб, вдавил клавишу у основания аутопсической камеры, и прозрачный кожух раскрылся. Мне не раз доводилось видеть искалеченные тела, и я не без основания полагал, что потрясти меня подобным зрелищем сложно. Как оказалось, несколько самонадеянно.

Внутренне содрогнувшись, я склонился над останками Харото Таннаки и внимательно осмотрел повреждения. Разорванные и обескровленные ткани, осколки костей, изувеченное и обезглавленное тело, которое пару часов провело в кислой, насыщенной хлоридами и сульфатами океанической среде. На ребрах я заметил ряды параллельных царапин, местами костная ткань была рассечена чем-то острым и невероятно твердым. Да кого я хочу обмануть? Перекушена. Перекушена зубами хищника, и это не розыгрыш. Человек действительно погиб — смертью, совершенно невозможной в этом месте.

— Убедились, мистер Файнштейн? — подал голос Тернер, все это время смотревший на мои манипуляции, скрестив руки на груди.

Я выпрямился и обернулся к нему.

— Насколько я понимаю, записи с его персональной камеры не осталось?

— Камера установлена на шлеме, — пожал он плечами. — А голова… Вы сами видели.

— И как лично вы объясняете то, что случилось?

Доктор Тернер мрачно усмехнулся и покачал головой.

— Откуда мне знать? Я медик, а не ксенобиолог. По характеру повреждений я могу подтвердить только то, что смерть наступила в результате несовместимых с жизнью повреждений, нанесенных, вероятно, зубами хищного животного. Случись это на Земле, я бы сказал, что его убила крупная акула. А здесь… Вам лучше поговорить с Анной Луценко, у нее были гипотезы на этот счет. Или, возможно, с Амели Лефевр. Она, правда, геохимик, а не биолог, но зато кое-что она видела своими глазами.

— В самом деле? — заинтересовался я. — Что именно?

— Спросите у нее сами. Возможно, она расскажет. А лично я не люблю, когда на меня смотрят, как на психа.

Выйдя в коридор, я вполголоса выругался. Если гипотезы Луценко — лучшее, что есть в нашем распоряжении, дело плохо. Едва явившись на Рахаб, я нос к носу столкнулся с начальником базы — доктором Ковальским. Мало того, что тот, похоже, с первого взгляда невзлюбил меня, так еще и знал, как оказалось, не больше меня самого. Он-то и отправил меня на осмотр тела.

Формально жаловаться мне не на что: это моя работа. Собирать по крупицам факты, проверять одно предположение за другим. Возможно — самому отправиться на место трагедии, хотя сама мысль об этом приводила меня в ужас. Но сейчас я чувствовал себя инспектором полиции, которому поручили расследовать пришествие Сатаны. А то и хуже: в Сатану верит куда больше народу, чем в акул на Европе. Но, по крайней мере, одна зацепка у меня все-таки есть — живой свидетель.

Почесав макушку, я послал мысленный запрос киму: «Вызов Амели Лефевр». Не отвечала она долго. Я уже собрался было нагло заявиться к ней без приглашения, как в поле зрения появилось сообщение: «Вызов принят». Голос молодой женщины — когда-то, должно быть, мелодичный, но теперь дрожащий и охрипший, — проговорил:

— Добрый день, мистер Файнштейн. Чем могу быть полезна?

— Здравствуйте, мисс Лефевр, — сказал я. — Вы, наверное, догадываетесь, почему я звоню. Насколько я понимаю, вы тоже совершали индивидуальные погружения в последнее время и… что-то видели внизу?

Помолчав, она тихо сказала:

— Да. Я видела.

— Акулу?

— Лучше бы акулу.

— Что тогда?

— Вы все равно не поверите, — отозвалась она.

— Я и в акулу не очень верю, — признался я. — Но факт остается фактом: погиб человек, и, судя по состоянию тела, он был убит.

Она вздохнула и после краткой паузы сказала:

— Зайдите ко мне. Про такое лучше говорить лицом к лицу. Иначе вы просто не сможете воспринять меня всерьез.

— Подождите… — начал было я, но она уже разорвала связь.

Пожав плечами, я вывел интерфейс навигации и зашагал по коридору базы, следуя подсказкам карты. Интерьер Рахаба заметно отличался от того, что я привык видеть на станции Эхо. Наверху все иначе. Просторные помещения, изобилие света, комфорт до излишества. На Рахабе царила функциональность. Стальные стены узких переходов, низкие потолки и, конечно, никаких иллюминаторов — только обзорные экраны. Таковы издержки жизни при экстремальном давлении среды — ничего не поделать.

Когда Амели открыла мне, я невольно отшатнулся, встретившись с ней взглядом. Дело было даже не в изможденном лице и покрасневших глазах. Сам ее взгляд сочился пережитым ужасом, и я моментально понял, что от нервного срыва ее отделяет меньше, чем стены этой маленькой комнаты.

— Мне всегда казалось, что я лишена любых проявлений талассофобии, — сказала она, когда я разместился на компактном кресле напротив. — Ну, знаете, то что называется боязнью глубины. Напротив. Глубина казалась мне таинственной, но не угрожающей. А теперь… Боже.

— Что вы увидели, Амели? — обратился я к ней по имени. — И когда это произошло?

— Это было еще до гибели Харото, четыре дня назад. Я спустилась довольно глубоко. В самую нижнюю часть зоны конвективного льда — обновляла данные по химическому составу для измерения периода конвекции…

— Подождите, — нахмурился я. — Четыре дня? И вы не сообщили?

— Сообщила, — с вызовом ответила она. — Мне предложили отдохнуть.

— Вам никто не поверил?

Она горько усмехнулась.

— Я бы сама не поверила. Мистер Файнштейн, я просто собирала образцы льда и боковым зрением увидела движение. Подумала, что наши отправили дрон, обернулась… Там довольно мутная вода — слишком высока концентрация коллоида. Но даже так я абсолютно ясно увидела эту тварь.

— Как она выглядела?

— Ктулху.

— Простите?

— Ктулху. Тот самый Ктулху, древний бог из рассказов Лавкрафта. Помните? Именно так, как я его себе всегда представляла, — сказала Амели и перешла на шепот. — Он был… такой огромный…

Она замолчала и опустила голову. Я не торопил ее — во многом из-за того, что сам не знал, как на такое реагировать, — и спустя полминуты она вновь заговорила.

— Тогда я сама решила, что галлюцинирую. Эта… тварь двигалась ко мне. Я все бросила и понеслась к базе. Не оглядываясь. Никогда не думала, что моя психика настолько неустойчива. Я все эти дни живу на пороге панической атаки. Мистер Файнштейн… Никогда в жизни мне не было так страшно.

Отродясь не считал себя психологом, но, глядя на нее, я отчего-то был уверен — говорит она совершенно искренне. Но, черт возьми, Ктулху — то, что не может быть чем-то помимо заурядной галлюцинации. Только бы не выдать во взгляде и голосе своих сомнений, иначе она отправит меня к черту и откажется разговаривать вовсе.

— У всех свои страхи, — осторожно сказал я. — Но когда вы вернулись…

— Вы знаете, что случилось после моего возвращения. Мне предложили отдохнуть и восстановиться. Никто не сомневался, что это синдром высокого давления, включая и меня. А потом случилось несчастье с Харото, и только тогда мне пришло в голову посмотреть запись своей камеры.

— Минутку, — опешил я. — Вы хотите сказать, что за четыре дня никто не посмотрел запись?

— Мистер Файнштейн, — процедила Амели сквозь зубы, бросив на меня неожиданно злобный взгляд, — вы не были там, на глубине. И не видели того, что видела я. Мне было не до камеры. Остальные же и мысли не допускали о том, что я могла столкнуться там с чем-то… настоящим. Идиоты!

Я невольно отодвинулся, обескураженный ее натиском.

— Я и не думал упрекать вас, — воскликнул я. — Я просто удивлен, что никто на базе не догадался это сделать. Вы… уже показывали кому-нибудь запись?

— Я сама просмотрела ее час назад. Отправляю вам копию. Посмотрите целиком, я оставила ключевой фрагмент.

В поле зрения на секунду всплыло сообщение о принятом файле.

— Спасибо, получил, — кивнул я, поднимаясь на ноги. — Пожалуй, не буду больше отнимать ваше время, мисс Лефевр. Только один вопрос напоследок. Вы сами что думаете? С чем вы столкнулись?

Ее вспышка гнева закончилась так же неожиданно, как и началась. Амели беспомощно посмотрела на меня и едва заметно покачала головой.

— Я не знаю. Считайте меня безумной, но… Мне все чаще кажется, что рассказы Лавкрафта о Древних богах — не совсем выдумка. Ктулху, Отродье звезд — откуда он? Что если мы нашли здесь настоящий Р’льех?

— Наверное, вы хорошо знакомы с творчеством Лавкрафта?

Она кивнула с потерянной улыбкой.

— Обожала его в юности.

Вернувшись в комнату, которую мне любезно выделили для проживания в период расследования, я первым делом сбросил айгашки и завалился на койку, прикрыв глаза. Мне хотелось подумать, сохраняя ясность мышления, до того, как я увижу содержимое записи. Увиденное своими глазами вызывает у нас доверие — порой необоснованное. Предварительные гипотезы лучше сформулировать до того, как они неизбежно станут мишенью целого вороха когнитивных искажений.

Итак, что у меня на руках? Два человека, встречавшие живых существ, которые на Европе обитать принципиально не могут, если современная биология хоть чего-то стоит. Что еще странного в этих встречах, помимо того, что они невозможны? То, что они совершенно разные. Акула — вполне реальный морской хищник Земли. Ктулху — гигантская вымышленная тварь. Амели зачитывалась рассказами Лавкрафта и увидела предмет своих юношеских страхов. О литературных предпочтениях Харото я ничего не знал, но он биолог, и страхи его, вероятно, носили более объективный характер.

Вот она, первая и самая очевидная гипотеза, уже давно крутившаяся на периферии моего сознания. Образы, нарисованные страхом, — вот с чем столкнулись здесь исследователи. Одна маленькая деталь ломает всю картину: никакие образы не откусывают людям головы и не фиксируются камерами. Если же это произошло, значит… Значит, что-то здесь материализует человеческие страхи, насколько бы дико и ненаучно это ни звучало.

Решившись, я отправил команду на воспроизведение записи с камеры Амели. Даже темнота закрытых век не была абсолютной — комнатный свет пробивался сквозь них, порождая темно-багровое марево перед глазами. С первыми же кадрами видеопотока сигналы с обоих зрительных нервов как обрубило, и теперь я видел лишь непроницаемую черноту, прорезаемую лучом света от наголовного фонаря. Железо-силикатный коллоид настолько четко очерчивал его границы, что луч казался вещественным, едва ли не твердым светящимся конусом, основание которого терялось в непроглядной тьме по курсу.

И без того тихие звуки реального мира стихли, и я услышал дыхание Амели. Спокойное дыхание человека, не испытывающего никакого ужаса. Значит, она не обманула: погружение не пугает ее. Разве что, может быть, самую капельку. Амели неожиданно запела — на французском языке, который я почти не знал, тихим и мягким голосом, совсем не похожим на тот, который я услышал сегодня. Что это? Проявление душевного покоя, или она попыталась так отогнать навязчивые мысли о том, что может скрываться в глубине?

Тем временем ее руки в черных нанокарбоновых перчатках акваланга собирали образцы конвективного льда на пороге огромной каверны. Безмятежная атмосфера — несмотря на бездонную пропасть, разверзшуюся в двух шагах от ледяного выступа, на котором закрепилась Амели. Несмотря на окружающие ее бесконечные километры мутной воды и льда. Несмотря на немыслимое одиночество — тот особенный вид одиночества, который можно испытать только в космосе, и еще в большей степени — в океане Европы. А потом она замолчала, и ее дыхание стало частым и шумным.

Поле зрения камеры медленно сместилось влево — Амели осторожно обернулась, чтобы увидеть то, что уловила периферийным зрением. Там что-то было — в клубящейся тьме, где тонул даже луч мощного фонаря. Движение огромной массы — словно сам океан сгустился, породив неясные очертания исполинского тела. Амели сглотнула и задержала дыхание, но в наступившей тишине я слышал, как колотится ее сердце. Тьма надвинулась, взметнув вихри силикатных частиц и ледяного крошева. Еще секунда — и сквозь ржавую коллоидную муть я увидел два горящих огнем круглых глаза.

Амели закричала. Она не звала на помощь — она кричала отчаянно, протяжно, и это не был страх смерти от когтей и челюстей подводного монстра. Ее иррациональный ужас был совсем особого рода — ужас, который исходит из могил, ночных кошмаров и детских страхов. О, как знакомо мне было это чувство и этот крик! Амели рванулась вверх — первая безотчетная реакция любого, кто столкнулся со смертельной угрозой на глубине, и я услышал тихий стрекот заработавшего ранцевого двигателя. Она уже не смотрела не тварь, но я успел увидеть то, что выбралось из тьмы за мгновение до ее панического бегства.

Остановив запись, я отмотал ее назад, к нужному фрагменту, и вгляделся в очертания существа. Массивная круглая голова осьминога, горящие круглые глаза и мясистые щупальца в нижней части черепа. Тьма скрывала детали, но все же не помешала мне разглядеть бледно-зеленую полупрозрачную кожу и тяжелую пузырчатую лапу с растущими из нее бритвенно-острыми когтями, которую монстр протянул, казалось, прямо к моему горлу. Не меньше минуты я разглядывал жуткое видение, пока не ощутил капли едкого пота в своих глазах.

Мне что, действительно страшно? А ведь я сейчас на базе, под защитой толстой метталокарбоновой брони, выдерживающей сумасшедшее давление глубин. Каково же было ей там, во тьме, один на один с этим воплощением кошмара? Я остановил воспроизведение и утер холодный пот со лба.

Итак, Амели не выдумывает, и галлюцинации тут ни при чем. Как она, так и Харото Таннака видели в океане Европы настоящих живых существ. Настоящих ли? Не может ли это быть имитацией? Биомеханическими подобиями, созданными неизвестно кем с невесть какой целью? Может. Но, чтобы проверить эту гипотезу, мне придется поймать или убить одного из них.

Задача со звездочкой: как убить огромную смертоносную тварь, из оружия имея при себе только стандартное оборудование научной станции? Даже с акулой это непросто, а уж Ктулху, черт бы его побрал… С другой стороны, меня окружают умнейшие люди Земли — выдающиеся ученые, успевшие сделать вклад в свою область науки до того, как оказались в составе экспедиции. Не может быть, чтобы они ничего не придумали.

За двадцать минут я составил краткий отчет, который отправил Мерсеру, приложив запись, полученную от Амели. С фактами было покончено, настало время гипотез.

С Анной Луценко мы договорились встретиться за ужином в столовой. «Столовая» оказалась крохотным помещением на четыре столика, и я сразу увидел Анну у входа за тарелкой с искусственным салатом.

Анна оказалось невысокой круглолицей шатенкой лет тридцати пяти. Поприветствовав ее и разместившись напротив, я сразу перешел к делу:

— Доктор Тернер упоминал, что у вас есть кое-какие гипотезы о случившемся.

Она кивнула, не спеша дожевала зеленый лист и сказала:

— Верно. Некоторые соображения у меня есть, да и не только у меня: мы по горячим следам всей базой это обсуждали. Я с удовольствием ими поделюсь, но мне интересно мнение человека со стороны. Как вы, мистер Файнштейн, полагаете, с чем мы здесь столкнулись?

— Но я даже не ученый… — развел я руками, но она меня прервала.

— Не скромничайте. У вас отличное образование и с мозгами все в порядке, иначе вы просто не попали бы в экспедицию.

Я с опаской покосился на нее — это она всерьез или иронизирует? Лицо Анны оставалось совершенно серьезным и даже отрешенным.

— Ну что ж… — проговорил я. — Версию о галлюцинациях, похоже, придется откинуть. Да, можно счесть, что гибель доктора Таннака просто совпала с его видениями. Но я сегодня поговорил с Амели Лефевр. Ее камера кое-что засняла. Я сейчас перешлю вам.

Взгляд Анны остановился, и пару минут она молчала, просматривая видеозапись. Добравшись до конца, она хмыкнула и отложила вилку, которую до того теребила в пальцах.

— Впечатляет, — сказала она. — Но ожидаемо.

— Ожидаемо? Это ведь означает, что в океане Европы действительно есть эти твари.

— Строго говоря, нет, не означает.

— Но камера подтверждает…

Мое возражение прервал громкий низкочастотный гул. Пол и стены отозвались ощутимой вибрацией. На мой вопросительный взгляд Анна спокойно отозвалась:

— Не волнуйтесь. Просто откололся фрагмент ледника. Базе это ничем не угрожает. В этом регионе очень активная конвекция. За какие-то десять-пятнадцать тысяч лет лед с поверхности достигает океана — и наоборот. Благодаря этому мы впервые и обнаружили европидий.

Я кивнул и сказал:

— Кстати, о европидиях. Вы спрашивали, какова моя версия случившегося. Повторюсь, я не специалист, это скорей по вашей части. Но не может ли так быть, что доктор Таннака был убит европидиями?

— Каким образом? — по-прежнему невозмутимо осведомилась она.

— Скажите, доктор Луценко, насколько хорошо мы знакомы с этими бактериями?

— Просто Анна, если можно, — поморщилась она. — И на самом деле мы знаем немало. Потому что это скорей протобактерии, имеющие весьма простое устройство и жизненный цикл. Тем и ценны — изучая их, мы получаем представление и о том, какой могла быть ранняя жизнь на самой Земле. Вот, если вам интересно…

Вспыхнуло уведомление о принятом документе. Я раскрыл его и пробежался взглядом по первым строкам.

«Европидия океаническая (Europidia oceanica) — талассобактерия, экзогенный микроорганизм, впервые обнаруженный в 2044 году в Нерейском разломе рядом с криовулканом Патера. Первый организм, ставший причиной включения в биологическую систематику супердомена Exobiota. Как и прочие представители домена Europaeota, имеет механизм наследственности, основанный на треозонуклеиновой кислоте. Металлорганические соединения, составляющие основу…».

Покачав головой, я закрыл файл.

— Я уже читал это. И, боюсь, здесь нет того, что меня интересует, — сказал я. — Послушайте, Анна… Никто не наблюдал у европидий способности к объединению? К формированию крупных колоний?

— А! — заулыбалась она. — Вы тоже об этом подумали. Да, я всерьез рассматривала такую возможность. В конце концов, за примерами далеко ходить не надо. На Земле есть обширная группа одноклеточных организмов, которые в определенных условиях объединяются в суперорганизм. Самый известный пример — слизевики. К подобному поведению способны и многоклеточные организмы: взять хотя бы португальский кораблик, который выглядит полноценным организмом, но в действительности представляет собой колонию полипов. Но нет, мистер Файнштейн…

— Можно просто Элиэзер, раз уж мы тут неформально.

— Хорошо, Элиэзер. Так вот, гипотеза эта привлекательна, но увы. Европидии ни к чему подобному не способны. У них очень простой жизненный цикл. По сути, все, что они способны делать — это регулировать свою плавучесть, чтобы от богатого металлами океанического дна подниматься к ледяному щиту, где высока концентрация кислорода, а потом вновь погружаться. И даже если мы забудем все, что успели узнать о них, все равно получается, что ни к чему подобному они не могут быть способны.

— Но почему?

— Потому что акула и Ктулху — образы, взятые из нашего разума. Соответствующие им организмы не имеют эволюционного смысла в океане Европы. В непроглядной темноте мутной воды не нужны глаза. Не нужны зубы, которым некого и нечего жевать. Не нужны щупальца, которыми не за что хвататься.

— Но они могли бы воспринимать электрическую активность нашего мозга и намеренно создавать пугающие образы из нашей памяти — в целях самозащиты, — возразил я. — Может быть, чтобы отвадить исследователей от места их питания или размножения, или…

Она с улыбкой покачала головой.

— Попадись подобные организмы на Земле, меня бы это не столь удивило. Но здесь такое поведение немыслимо. По одной простой причине: электрическая активность нашего мозга для местной фауны — просто электрическая активность и все. Они никогда не встречали людей и не имеют никаких эволюционных адаптаций, позволяющих им видеть образы в нашей совершенно незнакомой для них нервной системе. Любые сигналы, проносящиеся по слоям наших нейронов, для них — не просто слова неизвестного языка, для них это белый шум.

Я попытался найти возражение и не смог. Ее аргументы казались безупречными, а мы, стало быть, вернулись к началу. Куча бесспорных фактов — и ни одной вменяемой гипотезы, способной их объяснить.

— Вы сказали, что у вас есть какие-то гипотезы на этот счет, — со вздохом напомнил я.

— Есть несколько. И все маловероятные. Сводятся они к одному и тому же — «не верь глазам своим».

— Но позвольте, Анна… Версия о галлюцинациях очевидно несостоятельна. Я сам ее придерживался изначально, но у галлюцинаций нет зубов, способных откусить голову, простите. И заснять их камерой невозможно.

— Элиэзер, вы только что услышали, что чисто биологическое объяснение не работает. Не может быть здесь таких существ, равно как и чтения наших мыслей. Чтобы читать наши мысли, надо знать нас, и знать гораздо лучше, чем мы знаем местную фауну. А потому объяснение может лежать в другой сфере.

— Например?

— Например, нет никакой экспедиции на Европу, а я лежу в психиатрической клинике с хорошей дозой препаратов в крови. Ну или не я, а вы, и тогда я — плод вашего воображения вместе со всем прочим.

Должно быть, в этот момент я выглядел эталонным дебилом, потому что Анна, не выдержав, бросила вилку в опустевшую тарелку и громко расхохоталась.

— Простите меня, Элиэзер, — отсмеявшись, проговорила она. — Но выражение лица у вас было действительно… забавным. На самом деле гипотеза по-своему привлекательна и отлично объясняет любые самые безумные факты. Одна беда — проверить ее невозможно, а значит, она не имеет научной ценности.

— А более… научно ценные гипотезы у нас есть? — спросил я, отчего-то чувствуя себя уязвленным.

— Да. Например, намеренное убийство доктора Таннака. Не берусь судить, кто это сделал, каким орудием и с какой целью. Но напомню, что все участники экспедиции имеют при себе К-имплант с прямым доступом к зрительной коре и другим отделам мозга. Взломав его, злоумышленник может заставить жертву видеть хоть акулу, хоть Ктулху, хоть Санта-Клауса. В конце концов, именно в этом — главная причина того, почему на Земле использование подобных устройств строго регулируется. Разумеется, взломать наголовную камеру — и того легче.

Я откинулся на спинку стула и нахмурился. Логично, черт возьми. Почему мне в голову не пришла такая возможность? И все же…

— Но согласитесь, Анна, что это… до крайности нерациональный способ убийства, — медленно проговорил я. — Потратить такие усилия вместо того, чтобы просто вывести из строя систему жизнеобеспечения жертвы? Гибель из-за дефективного акваланга на огромной глубине не вызвала бы таких вопросов. В этом случае я бы наверняка уже закончил расследование и спешил на станцию Эхо с известием о несчастном случае.

— Согласна, — кивнула она. — Полностью согласна. Мотивы убийцы здесь по-прежнему загадочны. Но у нас есть версия, подлежащая проверке. Даже самый искусный взлом оставляет следы, и мы постараемся их найти. А вы, Элиэзер, продолжайте искать подтверждения своей собственной гипотезе.

Я недоверчиво покосился на нее.

— Вы ведь только что камня на камне от нее не оставили!

— Да, я сказала, что не вижу ни единой возможности для того, чтобы она оказалась правдивой. Но я не господь бог и могу ошибаться. Возможно, я чего-то не вижу. Возможно, мы имеем дело с чем-то совершенно новым, что в свое время перевернет науку. Потому я и говорю: продолжайте искать там, где остановились, и пусть вас не смущает то, что это совершенно невозможно. Когда-то и полет на Европу был невозможным.

Сказать на это было нечего. Конечно, Мерсера не впечатлить этой пламенной речью о перспективах науки — ему нужны конкретные данные, которые можно вписать в отчет и закрыть дело окончательно. Потому, так или иначе, останавливаться мне нельзя, и я буду продолжать таранить лбом глухую стену даже без вдохновляющих слов Анны.

— Что ж, признателен вам, — сказал я, поднимаясь из-за стола. — Завтра утром продолжу расследование и, возможно, мне еще не раз понадобится ваша консультация, а потому — до скорой встречи.

— До встречи, — кивнула она.

Сделав пару шагов к выходу, я услышал за спиной:

— Элиэзер!

— Да? — обернулся я.

— Я тоже видела их, — сказала Анна.

— Что-что? — нахмурился я.

— Я еще никому не рассказывала, но… Там, в глубине, я их видела. Каждый раз — на самом краю поля зрения, за пределами рабочей области камеры. — Только то были не хищники, не древние монстры, и они не пытались на меня напасть.

— Кто же тогда?

— Русалки. Или нереиды. Или, может быть, морские ангелы, не знаю. Прекрасные, сияющие и добрые. Забавно, правда?

— Наверное, это дело мне не по зубам, Анна, — честно сказал я. — Лучше всего было бы вернуться на Эхо и отправить вместо меня команду исследователей. А я… Черт, я всего лишь инспектор по безопасности.

* * *

Время в океане Европы застыло. Эти бесконечные километры льда над головой, черная бездна под ногами, неизменность, холод и темнота — чувство времени умирает в таком окружении. Так же слово теряет смысл от многократного повторения. Я знал, что «Скади» все дальше уносит меня от Рахаба, что с минуты на минуту за толщей мутной воды я увижу сигнальные огни стыковочного узла, и тогда время возобновит свой бег. Знал, но не чувствовал.

Чувства упорно твердили иное — что нет ничего за тьмой и холодом, да и не было никогда. Что моя память — фантазия умалишенного, а истинная реальность — здесь и сейчас, в самом центре небытия. Может быть, Анна права, и меня самого тоже нет? Мысль оказалась настолько пугающе правдоподобной, что, не выдержав, я потянулся к приборной панели и, сдвинув защитную панель, с силой вдавил клавишу.

«Автопилот отключен», — вспыхнула надпись в верхней части приборной панели. Я покосился на поверхность навигационного экрана и положил руки на штурвал. Когда я вернусь, Мерсер наверняка поинтересуется, какого черта я с полузабытыми навыками решил воспользоваться ручным управлением, но сейчас его тут нет. Он представления не имеет, каково это — утратить остатки контроля над происходящим. Мне отчаянно нужно было управлять хоть чем-то, чтобы не сойти с ума.

Кажется, это сигнальные огни по курсу? Воспрянув духом, я увеличил скорость, вглядываясь сквозь клубящуюся муть впереди. Что-то заскрежетало, и вибрация корпуса прекратилась. Двигатель остановился. Еще секунда — и приборная панель вспыхнула красным сиянием аварийных индикаторов. «МГД-привод неисправен», «Нарушение защиты ИЭ-батарей», «Система жизнеобеспечения на АП» и прочее, еще менее вразумительное.

Разом взмокнув, я бросил взгляд на приборы. Стало трудно дышать. Гидростатический глубиномер, ранее застывший на значении 12.6 км, высветил 12.7. Через несколько секунд — 12.8. Манометр, значение которого колебалось в районе шестнадцати мегапаскалей, принялся с ледяным спокойствием демонстрировать неуклонно растущее давление. Я, заключенный в тесном металлическом гробу, падал в бездну и ничего не мог поделать.

Преодолев оцепенение, я потянулся к ядовито-красной клавише с красноречивой надписью «SOS». Нажать ее я не успел: автоматика отреагировала раньше. «Сигнал бедствия отправлен», — загорелась надпись. Одновременно внутрь кабины ворвался гул — аналоговая ультразвуковая связь включалась принудительно в аварийной ситуации. Только все это без толку. Уйдет не меньше получаса, чем от станции Эхо хоть кто-то сможет добраться сюда. А Рахаб… Черт, они могли и вовсе не услышать сигнала бедствия, на таком-то расстоянии. Мне никто не поможет.

Корпус субмарины застонал, что-то громко хрустнуло. Я попытался вспомнить, какое предельное давление выдерживает «Скади». Вроде бы до четырехсот атмосфер… Да какая разница. Пусть хоть до пятисот — я гарантированно окажусь на такой глубине рано или поздно. Внутреннее освещение, замерцав, погасло, а следом за ним — и фронтальные прожекторы. Обзорный экран каким-то чудом работал до сих пор, и я все еще слышал звук океана. До чего ж идиотская смерть.

Что-то огромное рокотало вдали, и рокот то и дело сменялся треском и шипением. Триллионы тонн нависшего надо мной льда сжимали Европу в своих холодных объятиях, и необъятные глыбы льда медленно врастали друг в друга, порождая этот вечный тихий гул. И еще что-то светилось снаружи, за корпусом умирающей субмарины.

Я наклонился к обзорному экрану и обмер. Снизу, в рассеянном зеленоватом сиянии, приближалась темная поверхность. Невозможно! До каменного дна океана в этом районе километров сто, не меньше, а меня самого расплющило бы задолго до тридцати. Словно в ответ на мои мысли корпус снова протяжно застонал. Земля внизу ощетинилась заостренными шпилями. Кристаллы самородных металлов? Отложения солей?

Не отрываясь, я вглядывался в несущуюся ко мне поверхность. Нет, не кристаллы. Ряды могил под слоем мутной воды, железные и каменные кресты у изголовий, монументы. Необъятное кладбище, какого не может быть здесь, царство смерти в темном океане, который по-прежнему тихо рокотал, переваривая в своем холодном чреве живых и мертвых.

Я помнил это кладбище. Мне было восемь лет, когда умерла бабушка. Когда гроб опустили в вырытую яму и стали бросать на него первые горсти земли, я, не выдержав, покинул собравшихся и пошел к выходу, намереваясь дождаться родителей там. Один неверный поворот — и вместо выхода я добрался до самого центра кладбища, где располагались древнейшие из могил, еще девятнадцатого века. Массивные торжественные надгробия, склепы, крошащиеся камни покосившихся крестов — и ни одного человека. Меня нашли только спустя четыре часа — замерзшего, сидящего у основания обломанной гранитной стелы и очень смутно помнившего, что со мной случилось.

Субмарина с размаху врезалась в каменное дно, и я проснулся.

* * *

Я выбрался из крохотной ванной и помассировал виски. Адаптация к условиям глубоководной базы имеет свои последствия. Головная боль и кошмарные сны — не самое худшее в списке симптомов, и все обитатели Рахаба в свое время прошли через этот мучительный период, прежде чем база по-настоящему стала для них домом.

Может быть, все происходящее — часть коллективного безумия обитателей Рахаба? Что если сочетание давления, тьмы, режима питания и черт знает чего еще заставляют всех здесь сходить с ума на один и тот же лад? Может, все они — давным-давно члены новосозданного культа, поклоняющиеся неведомому Богу Глубин. Возможно, они сами принесли ему в жертву последнего здравомыслящего человека на базе и подделали вещественные доказательства? Отличный сюжет для фильма ужасов.

Усевшись на кушетку, я открыл ждавшее меня сообщение от Мерсера. Оно оказалось совсем коротким — всего из двух предложений:

«Ваш отчет получил, благодарю. Когда вы планируете лично осмотреть место происшествия?»

Так я впервые узнал, что собираюсь это сделать. Рассвирепев, я принялся было писать резковатый ответ, напоминая, что не нанимался дайвером, а без специальной подготовки погружение в акваланге чревато еще одним несчастным случаем. Одумавшись, я стер написанное и отправил директору еще более лаконичное сообщение:

«Как только закончу работу на базе».

В действительности я не столь уж погрешил против истины: работы здесь у меня и впрямь хватало, и я надеялся, что ее будет достаточно. А если не будет… Что ж, тогда и решу, как быть дальше.

После завтрака головная боль ушла, а гадкое послевкусие кошмара рассеялось, и я смог более или менее трезво обдумать план действий. Стоило мне начать, как один за другим стали возникать вопросы, которые вчера отчего-то и в голову мне не приходили.

Вопрос номер один: почему именно Рахаб? И только ли Рахаб? Хмыкнув, я отправил руководству баз Кусто и Нансен один и тот же запрос: не отмечалось ли среди сотрудников, работавших в океане, случаев галлюцинаций? Вопрос номер два: кто еще, помимо Таннака, Лефевр и Луценко, совершал индивидуальные погружения? И третий: где именно работали эти трое? Где работали все остальные?

Ответы стали приходить через пятнадцать минут после того, как я закончил рассылку писем, и они не особенно удивляли. На базах Нансен и Кусто ни об одном случае галлюцинаций ни разу не сообщали, а значит, Рахаб в этом плане уникален. Чем он отличается от прочих? Во-первых, глубиной — пятнадцать с половиной километров от поверхности. Нансен располагается в разрушенной каверне на глубине всего шесть километров, Кусто — близ тектонического разлома на десятикилометровой глубине. Во-вторых, близость подводного вулкана, и как следствие — иной химический состав среды, изобилие железосиликатного коллоида, множество европидий, более высокая температура.

Посмотрев же на карту исследовательских работ, которую прислал доктор Ковальский, начальник базы, я только хмыкнул. Ожидаемо. Таннака, Лефевр, Луценко — все трое совершали самые глубокие погружения. А это значит, что почти наверняка ключевой фактор — именно глубина. Что-то обитает там, далеко внизу. Что-то страшное и опасное, но иногда — прекрасное и доброе, если верить Анне. И есть в этом нечто очевидно неправильное.

Стараясь не вспугнуть замаячившую на задворках сознания мысль, я отправил вызов Анне.

— Доброе утро, Элиэзер, — послышался ее голос через секунду. — Продвинулись в расследовании?

— Не так чтобы очень… Послушайте, вы ведь работали на глубине в семнадцать километров, правильно?

— Верно. Думаю, вы мыслите в правильном направлении: все… пострадавшие совершали глубокое погружение, когда это случилось.

— Как насчет дронов? — спросил я. — Их запускали глубже?

— Конечно, причем намного, — сказала она. — Насколько я помню, рекорд — двадцать пять километров. На самом деле необходимость самому спускаться туда возникает довольно редко. Как правило, мы обходимся машинами. Прямо сейчас у нас работает не меньше десятка глубинных дронов. И, предвосхищая ваш вопрос, нет, ни один дрон ни разу не сталкивался ни с чем подобным.

— Вы же понимаете, что это значит, Анна?

— Понимаю. Человек — необходимое условие в нашем уравнении. Почему — не имею представления.

Человек — необходимое условие. С какой стати? Какое природное явление отличает человека в глубоководном акваланге от любого иного набора молекул? Ответ очевиден: никакое. Из чего следует вывод: то, что мы здесь наблюдаем, — дело рук человека. Я был прав с самого начала: какой-то мерзавец изволит с нами шутки шутить. И все же… Вдруг роль играет температура тела или химический состав?

— Скажите, Анна, на базе есть лабораторные животные?

— Что, простите?

— Ну, не знаю… Белые мыши какие-нибудь…

— А, вот вы о чем. Нет, лабораторных животных у нас нет, если не считать нашей собственной микрофлоры. Поэтому отправить вниз дрон с белой мышью не получится. Но план был хорош.

Я мысленно чертыхнулся. То, о чем я не хотел даже думать, стало неизбежным. Мне придется погружаться — самому. И не использовать для этого «Скади».

— Амели Лефевр с детства любила произведения Лавкрафта, — медленно проговорил я. — И она встретила Ктулху — главный лавкрафтианский ужас. Харото Таннака, я уверен, подсознательно боялся встретить в глубине акулу — так с ним и произошло. И можно было бы подумать, что кто-то или что-то утилизирует человеческие страхи, отправляя исследователям всех этих монстров, но случай с вами, Анна, заставляет отвергнуть эту гипотезу. И принять на вооружение иную.

— Какую же? — заинтересовалась она.

— Скажите, глубины океана когда-нибудь вызывали у вас страх? Дискомфорт?

— Ни малейшего. На самом деле этот мрак пучин я нахожу весьма… уютным. Честно говоря, я совершала погружения без особой необходимости, пока доктор Ковальский не запретил выходить наружу.

— В этом и дело. Явление, которое мы исследуем, не пытается нас напугать или уничтожить. Оно лишь материализует образы, возникающие в нашей зрительной коре. А образы, которые там возникают, создает наше воображение. У человека, который испытывает страх перед глубиной, образы будут пугающими. Он может контролировать свой страх, но мало что может сделать с воображением. А вдруг из темноты сейчас появится огромная акула? А вдруг она атакует меня? И это происходит. Но вы… Вы не испытывали ни капли страха, а ваше воображение рисовало дружелюбное подводное царство нереид.

Она заговорила после продолжительной паузы, впервые с нотками неуверенности.

— Так вы полагаете, мне следует попытаться еще раз? Раз уж у меня иммунитет…

— Боюсь, что у вас больше нет иммунитета, — возразил я. — Вы уже знаете, что в глубине есть нечто смертельно опасное, и ваше воображение непременно нарисует вам подходящий образ. Нет, Анна, теперь это моя работа. И только у меня есть разрешение покидать базу.

— Хотите изощренным способом покончить с собой?

— Вовсе нет. Хочу для начала проконсультироваться с вами. Ваша основная специальность — биохимия, если не ошибаюсь? Буду благодарен, если вы поможете мне подобрать комплекс препаратов специфического действия…

* * *

Логан Мерсер, выслушав все подробности, поменял мнение и счел мой план идиотским, о чем он сказал прямо. Сотрудники Рахаба по большей части не говорили ничего — только покрутили пальцем у виска. Специалисты с Земли вынесли вердикт спустя полтора часа после отправки запроса: инспектор по безопасности Элиэзер Файнштейн вызывает вопросы относительно своей компетенции. Да и я сам, вообще говоря, в глубине души разделял их коллективное мнение. Тем не менее, всех превзошел начальник базы Ковальский. Без приглашения явившись в мою каюту, он с порога загрохотал:

— Я запретил покидать базу не из самодурства, мистер Файнштейн!

— Но на меня этот запрет не… — начал было возражать я, но он и слушать не пожелал.

— Да, я знаю, что на вас он не распространяется. Зато на вас распространяется пожелание думать головой, черт возьми! Вы понимаете, во что ввязываетесь?

— Доктор Ковальский, я просто делаю свою работу. И поверьте, совершать погружение мне и самому хочется меньше все на свете.

— Ваша работа — вести расследование, а не играть роль подопытного кролика. Что вы там хотите увидеть? Максимум, чего вы добьетесь, — это встречи с каким-нибудь местным мегалодоном, а мы вместо компетентного заключения получим сиквел фильма «Челюсти» с вашей камеры.

Я мысленно досчитал до пяти и как можно спокойней ответил:

— На базе больше нет материалов для дальнейшего расследования. Возможно, ваши сотрудники смогут продвинуться, имея лишь этот скудный набор фактов, но я не смогу.

— Если уж на то пошло, — повысив тон, заявил Ковальский, — я вообще был против внешнего вмешательства. Если по вашей милости нашу работу здесь решат свернуть…

— Так вот чего вы опасаетесь?

Он посмотрел на меня едва ли не с яростью и вскинул голову, отчего его черная козлиная бородка оттопырилась, как указующий перст, в моем направлении.

— В отчете я во всех подробностях укажу, что был против вашего безответственного решения, мистер Файнштейн. Я слышал, вы запланировали погружение через неделю? Очень надеюсь, что недели вам хватит, чтобы одуматься.

Окинув меня напоследок гневным взглядом, он развернулся и вышел за дверь.

Неделя мне действительно требовалась, только совсем для другого. Анна сказала, что именно такое время нужно, чтобы ежедневный прием рисперидона возымел эффект. Так и случилось. Поэтому, когда утром седьмого дня я спускался в шлюзовой отсек, у меня поджилки тряслись, но воображение оставалось в узде и жуткие картины моей гибели рисовать не спешило. Конечно, совершенно не факт, что мне хоть что-то поможет: вся канитель с приемом антипсихотических препаратов держалась на одном моем шатком предположении.

Ковальский, Анна, да и половина сотрудников базы уже стояли у входа в шлюзовой отсек, когда я туда добрался. Анна протиснулась вдоль ряда коллег, забивших узкий коридор, и протянула мне таблетку.

— Пропранолол, — сказала она. — В отличие от рисперидона, на воображение не влияет, но снижает тревожность. Постарайтесь только не затягивать свою… операцию, хорошо? В норме его хватило бы часов на восемь, но при таком давлении он полностью перестанет действовать уже через три, и тогда даже рисперидон вас не спасет. Принимайте прямо сейчас.

Ковальский с недовольной миной зашел в шлюзовой отсек вместе со мной и сухо спросил:

— С жидким дыханием уже имели дело?

— Еще на Земле, во время тренировок, — скривился я.

— Ну тогда вот ваш акваланг.

Глубоководный акваланг для индивидуального погружения мог показаться непозволительно легкой и ненадежной конструкцией. Почти не содержащий металла, сплетенный из полимерных волокон, он и впрямь не обеспечивал защиты ни от запредельного давления, ни от нападения хищников. Хищников здесь никто не ждал, а защита от давления обеспечивалась просто и радикально.

Я облачился в акваланг и вошел внутрь прозрачного цилиндра в центре отсека, который сразу же герметично закрылся. Ковальский, не попрощавшись, вышел наружу и через минуту ким донес его резковатый голос:

— Начинаем закачивать таласин.

Я закрыл глаза, и меня начало трясти мелкой дрожью. Проклятье. После того раза я надеялся, что никогда в жизни мне не придется снова пережить все это. Немалое число отличных специалистов не прошли отбор в экспедицию только из-за того, что потеряли сознание или испытали тяжелейшую паническую атаку при переходе на таласин.

На голову мне хлынула прохладная тяжелая жидкость, и я стиснул зубы. Таласин. Дыхательный раствор на основе перфтордекалина, которым мне сейчас придется захлебнуться. Жидкости было еще по колено, когда я ощутил первые спазмы в горле — организм отлично помнил, что он испытал в прошлый раз. Когда жидкость дошла до пояса, сердце у меня билось, как сумасшедшее, а дышал я, как астматик. Черт, зачем я согласился на это?

Жидкости уже по горло. Я сделал глубокий вдох, прекрасно понимая: никакого смысла в этом нет, я лишь продлю агонию. Слой таласина добрался до моих губ и через секунду хлынул в нос. Все инстинкты бились в истерике: спасайся! ты тонешь, идиот! Самое паршивое, что инстинкты не лгали ни капли: через минуту я действительно захлебнусь.

Спазм в горле усилился. Легкие агонизировали, требуя глотка воздуха, но воздуха уже не было: я находился в цилиндре, полностью заполненном интенсивно циркулирующей жидкостью, уносящей последние пузырьки газа. Сдавшись, я выдохнул, избавившись от диоксида углерода. Таласин не имел вкуса, и сам по себе не нес никаких неприятных ощущений. Но, даже задыхаясь, я не мог заставить себя вдохнуть: горло мучительно сжалось, а легкие начинали гореть от удушья.

Вдохни, черт возьми. Давай. Один вдох — и дальше все станет гораздо легче. Ну же. Что-то задергалось в горле, и, не выдержав, я замычал от усиливающейся пытки. Перед глазами потемнело. Вдохни, кретин безвольный. Я изогнулся в конвульсии и вдохнул жидкость.

Резкий кашель — первая реакция на таласин. У некоторых начинается рвота, но, к счастью, хотя бы эта напасть меня миновала. Нормально откашляться мне не удалось: второй вдох заполнил легкие жидкостью и подавил рефлекс. Грудная клетка налилась тяжестью, и от накатившего удушья закружилась голова. Прежние дыхательные движения придется на время забыть. Я постарался успокоиться и медленно втянул жидкость. Теперь выдох — неторопливо, с тщательно отмеренным усилием. Остатки отработанного воздуха из легких пузырьками всплыли к поверхности, где их унесло потоком таласина.

Зрение, утратившее резкость под слоем жидкости, приходило в норму: ким автоматически включил промежуточную коррекцию перед передачей сигнала в зрительную кору. Да, над нашими организмами хорошо поработали, прежде чем отправить сюда. Жаль, что врожденные рефлексы подавить не так просто даже с помощью всех этих экзокортексов.

Таласин циркулировал еще пять минут, избавляя мой организм от последних остатков газа. Все это время давление неуклонно росло. Затем что-то протяжно охнуло, и пол подо мной пришел в движение. Все содержимое цилиндрической капсулы выскользнуло вниз, во внешний шлюз. Шлем акваланга захлопнулся, и его оборудование синхронизировалось с моим кимом, высветив в поле зрения россыпь цифр. Давление, запас кислорода, концентрация диоксида углерода… Я сделал еще один медленный вдох и отправил команду: «Открыть шлюз».

Автоматика зарокотала, и скачок давления отозвался в теле, как слабый удар током. Створки распахнулись, и за ними была тьма. Ее прорезали лучи внешнего освещения базы, но свет увязал в мутном коллоиде, а тьма становилась еще ощутимей, еще плотней. Помедлив, я шагнул в черный провал, и база осталась позади. Жребий брошен. Я падал в холодный океан Европы, и в десятках километров подо мной разверзлась бездна.

Обернувшись, я увидел четыре обтекаемых металлических тела, скользящих во тьму следом за мной. Дроны. Что бы там ни произошло со мной в глубине, дроны все зафиксируют и передадут на базу, а при возможности — постараются предотвратить опасность. Конечно, тварь вроде той, которую я видел на записи Лефевр, даже не заметит эти плавучие жестянки, но и десяток выигранных секунд порой способны спасти жизнь.

— Вы на связи, мистер Файнштейн? — услышал я сухой голос Ковальского.

— Да, все в порядке, — отозвался я. — Не волнуйтесь. Доктор Луценко накачала меня препаратами по самую макушку.

— Я волнуюсь не об этом. Сообщайте обо всем необычном, что видите и чувствуете.

— Не сомневайтесь, сообщу.

Я медленно вдохнул жидкость, насыщая кровь кислородом, неторопливо выдохнул и включил ранцевый двигатель. Бездна ринулась мне навстречу.

МГД-двигатель почти не издает шума — это всегда казалось одним из его несомненных преимуществ. Но, должно быть, его создатели просто никогда не совершали глубокого погружения в кромешной тьме. Долгое падение в черную бездонную пропасть — само по себе то еще испытание, но тишина делает его хуже во сто крат. Честное слово, я предпочел бы грохот и шипение древних паровых двигателей — с таким сопровождением не кажется, что ты живьем замурован в гробнице.

Конечно, тишина не была абсолютной. Ледяной панцирь Европы — в точности как в моем кошмаре, — протяжно стонал, скрипел и охал, непрестанно разрушаясь под собственной тяжестью и возрождаясь вновь. Эти звуки волнами прокатывались сквозь меня, порой спускаясь к сводящему зубы инфразвуку, и тишина вырастала на их фоне, обретала безграничную власть и покоряла разум.

Пятнадцать минут осторожного спуска — и никаких изменений. Все та же темнота вокруг, те же неясные белесые очертания погруженной на три с половиной километра вглубь ледяной тектонической плиты поблизости, те же завихрения ржавой мути в луче наголовного фонаря. Сверившись с показаниями глубиномера, я сообщил на базу:

— Прошел пятьсот метров. Никаких аномалий не наблюдаю.

— Вас понял, — немедленно отозвался Ковальский. — Мы все видим.

Мне и впрямь незачем было сообщать тривиальные сведения: любые мои показатели на базе отслеживались и так, а плывущие следом дроны передавали изображение того, что со мной происходит. Я просто хотел обменяться парой слов хоть с кем-нибудь, хотя бы уж с Ковальским. Помогло: даже этот короткий диалог оказался способен прочистить мозги, избавив мысли от этой тягучей сонной смеси темноты и тихого говора льда.

Минуты затянувшегося падения — и сонар сообщил о приближении первого препятствия. На базе это тоже отметили, и я услышал голос Анны:

— Элиэзер, вы почти добрались до рабочей площадки доктора Таннака. На этом ледяном выступе дрон обнаружил его тело. Вы… ничего не видите?

— Нет, Анна. Пока ничего. Просто темная вода во всех направлениях. А где работали вы? Далеко отсюда?

— Не очень. Метров триста к северу и глубже, там тоже небольшой выступ. Глубже всех погружалась доктор Лефевр — почти километром ниже.

— Значит, надо опуститься еще дальше, — сказал я, постаравшись придать голосу твердость, что мне вряд ли удалось посредством субвокальной передачи звука.

Выступ Таннака вынырнул из темноты неожиданно — словно материализовался в десятке метров подо мной, — и я, сбросив скорость, плавно опустился на изъеденную ледяную поверхность. Здесь было пусто — не считая куска металла, блестевшего поодаль. Переместившись ближе, я увидел вывороченную криогенную капсулу из-под жидкого кислорода — одну из тех, которые используются в аквалангах для насыщения дыхательной смеси. Чем бы ни была тварь, напавшая на Харото Таннака, ее челюсти обладали чудовищной силой и прочностью.

Я прислушался к своим ощущениям. Испытываю ли я страх? Да, мне было неприятно. Океан давил на психику куда сильнее, чем на тело, и я много заплатил бы за возможность оказаться если не на Земле, то хотя бы на станции Эхо, несмотря на радиационный пояс Юпитера и холод. Но страх… Препараты продолжали действовать, и я не испытывал страха — только тонкий, гаденький голосок тревоги, не утихавшей с момента прибытия на Рахаб.

Уже подойдя к самому краю выступа, чтобы продолжить погружение, я вдруг снова услышал голос Анны:

— Элиэзер, я тут подумала… Антипсихотические препараты в вашей крови подавляют сейчас спонтанное возникновение образов. Но ваше воображение по-прежнему при вас. Вы… не пробовали представить что-нибудь? Только не акулу, будьте добры.

— Идея интересная, — признал я. — Попробую.

Я сосредоточился, пытаясь вообразить хоть что-то, и немедленно впал в ступор. Все, о чем я мог подумать — то, что и без того меня окружало. Была ли в том вина препаратов или же я в принципе — человек лишенный воображения, не знаю. Но добрую минуту я просто стоял на краю выступа, вглядываясь в черную бездну, от чего когда-то предостерегал Фридрих Ницше. Может быть, его и представить? Я вызвал знакомый образ перед своим внутренним взором. Высокий лоб, зачесанные назад черные волосы, густые усы… Ничего. Темный океан хранил покой, и в его пучине не появлялось из ничего никаких подводных философов.

— Без толку, Анна, — сказал я, оставив бесплодные попытки, и шагнул в пропасть.

Дроны скользнули за мной, и снова потянулись долгие минуты падения под тихий шелест двигателя и протяжные вздохи ледяных глыб. Сколько прошло времени? Не меньше часа. У меня еще не меньше двух часов до того, как ослабнет действие пропранолола — в теории. Вот только… Мне кажется, или уснувшее беспокойство снова завозилось на периферии сознания?

Память неожиданно подсунула финальные образы моего ночного кошмара: гигантское кладбище на дне океана. Я немедленно представил себе тысячи гробов, лежащие там, в каменных могилах из базальта и пироксена. Индикатор, отображавший мой пульс, немедленно отозвался ростом значения. На базе это тоже заметили.

— Что там у вас, мистер Файнштейн? — услышал я голос Ковальского. — Что-то заметили?

— Нет, по-прежнему ничего, — заверил я его.

И в следующую секунду я увидел. Железный, тронутый ржавчиной гроб, плывущий в темной воде передо мной. Я разом взмок и пристально вгляделся в мутную глубину… Ничего. Только свет фонаря как-то странно преломлялся в коллоиде, порождая нечто похожее на звездчатую структуру. Что это? Неужели поляризация света? Но железосиликатные смеси ничего подобного не образуют, и коллоид не способен к самоорганизации.

— Что известно о коллоидных частицах в океане? — спросил я, продолжая неторопливый спуск.

— Ничего особенного, — сказал Ковальский. — По составу — химически пассивная смесь силикатов железа, алюминия и магния, много оксида кремния, иногда — соединения бора. Под микроскопом — преимущественно микрокристаллические агрегаты, реже — аморфные частицы. Почему вы спрашиваете?

— Да так, обдумываю одну гипотезу, — отозвался я. — Вы заметили, как странно преломляется свет в коллоиде?

— М-м-м… Нет, камера дрона ничего особенного не передает.

— Ладно, это неважно. Спускаюсь дальше…

— Это важно, Элиэзер! — услышал я голос Анны. — Вероятно, у вас начинаются галлюцинации.

— Да прекратите, — поморщился я. — Показалось, что свет странно себя ведет, вот и все. К слову, я уже ничего подобного не вижу.

— Подождите-ка… — пробормотала она. — Вот черт!

— Что такое?

— Я отмотала назад видео со второго дрона. Вы правы. На пару секунд возникает что-то… Похоже на поляризацию света, и еще на… черт, Элиэзер, вы действительно представили себе гроб?

— Просто вспомнил свой сон, — сказал я. — Так, значит, вы тоже видели?

— Не очень качественно, но ошибиться сложно. Что ж, признаю поражение, Элиэзер. Ваша гипотеза, похоже, работает. Что-то в океане реагирует на мысленные образы. Можете возвращаться.

— С какой стати? — удивился я. — Мы до сих пор ничего толком не выяснили.

— Вы хотели поставить эксперимент, — вмешался Ковальский. — Эксперимент увенчался успехом. Рисковать жизнью больше незачем. Теперь займемся более глубоким исследованием состава воды…

— Вы шутите, доктор Ковальский? Исследованием состава воды вы занимались все это время — и мы до сих пор не имеем представления о том, что убило вашего сотрудника. Нет уж. Я спущусь глубже и попытаюсь создать еще один образ. Похоже, на глубине это работает лучше.

Я не успел договорить, как образ появился в моем сознании без каких-либо усилий. Каменное изваяние палеолитической Венеры: непомерно раздутое, бесформенное тело с огромной грудью. Не одна из тех, которые мне доводилось видеть в музее — небольшие статуэтки, размеры которых не превышали и тридцати сантиметров. Передо мной возвышался, сверкая свежими сколами, трехметровый идол, и что-то багровое пятнало камень слоновьих ног. На секунду я замер, а потом помотал головой, избавляясь от наваждения.

— Вы… ничего сейчас не видели? — пробормотал я.

— Нет, — встревоженно ответил Ковальский. — А должны были?

— Просто… немного странно. Представил сейчас кое-что, но в реальности на этот раз ничего не появилось.

— Значит, это не всегда работает, — хмыкнул он.

У меня перед глазами до сих пор стояло смазанное, уродливо деформированное лицо изваяния, но океан хранил покой и не спешил отправлять мне древнего идола. Почему? Холодная вода проносилась мимо, храня молчание. Разгадаем ли мы эту тайну, или я, сам того не ведая, добрался до пределов научного метода? Что если все наши начальные предположения ложны, и в мире есть место настоящей мистике? Что если в нем есть нечто принципиально не подлежащее познанию? Может быть, не везде. Может быть, только здесь, в океане Европы.

Еще один ледяной выступ на сонаре. Я снизил скорость погружения, но все равно ухитрился просмотреть момент, когда светло-серая поверхность проступила сквозь мутную толщу воды. Интересно, с какой стати здесь столько мути? До жерла вулкана еще далеко, к тому же оно в стороне отсюда.

— Доктор Ковальский, по какой причине в этом районе такая концентрация коллоида? Амели Лефевр тоже упоминала это.

— Мы не знаем, — просто ответил тот.

— И что, никаких предположений?

— Предположений хватает. Например, устойчивое подводное течение заносит туда частицы. Или это путь миграции европидий, и то, что вы видите, — вообще не коллоид.

— То, что я вижу, — не… — повторил я и осекся.

Когда мы смотрим на нечто совершенно для нас новое, мы не предвзяты. Мы описываем то, что действительно видим. Но, стоит нам уловить сходство с чем-то хорошо знакомым, и мы с радостью хватаемся за это сходство. Опустившись на ледяную поверхность, я вгляделся в бурлящую мглу ржавого цвета и попытался представить себе металлический шар.

Коллоид вдруг стал заметно прозрачней, и я увидел в паре метров перед собой сверкающую металлическую поверхность. Вот оно, черт возьми! Связь взорвалась многоголосицей: результаты моего эксперимента увидели все. «С ума сойти!..», «Это наверняка то, о чем я…», «Я же говорила…», «Коллоидные частицы на самом деле…» — и все это одновременно, перебивая и перекрикивая друг друга.

Я их не слушал. Ну-ка представлю, как шар движется ко мне и увеличивается в размерах. После короткой паузы шар повиновался. Интересно, насколько большим он может быть? Что если увеличить его, скажем, до пяти метров? Меня ощутимо качнуло потоком воды, и с ледяной стены рядом со мной, как в замедленной съемке, осыпалось крошево, сверкающее в лучах света. Шар неторопливо вырос до требуемых размеров.

А потом лед под ногами треснул, и вырвавшийся поток воды швырнул меня к щербатой стене льда. Столкновение было тяжким. Я забарахтался, и в этот момент что-то темное и громадное накрыло меня сверху. Прожектора дронов погасли, а голоса сотрудников базы сменились криками и растворились в белом шуме. Затем — сокрушающий удар, боль и забвение.

* * *

Тишина и темнота — только сменяющиеся цифры биологических показателей в поле зрения. Значит, я все еще жив, и ким продолжает функционировать. Система подачи кислорода, очевидно, тоже цела, и герметичность костюма не нарушена. Я попытался пошевелиться и не смог — что-то сковывало меня по рукам и ногам. Я напрягся изо всех сил. Послышался хруст, и моя рука провалилась сквозь внезапно подавшееся препятствие.

Лед. Проклятый ледник надломился, и я теперь в его недрах вперемешку с обломками. Мне чертовски повезло, что я под водой. Случись такое на суше, меня бы просто размазало.

Я попытался расширить каверну, в которую угодила моя рука, и наконец-то смог двигаться. Освободив зажатый ледяными осколками и чудом уцелевший шлем, я убедился, что наголовный фонарь все еще работает. Еще пять минут барахтанья — и я, задыхаясь, выполз на каменную поверхность среди нагромождения ледяных плит. Каменную поверхность?

Только теперь я посмотрел на показания глубиномера и обмер: не будь я под слоем таласина, меня бы прошиб холодный пот. Тридцать пять километров. Я на самом дне — благо оно здесь заметно выше обычного из-за вулканической деятельности. Меня не просто завалило лавиной. Я попросту рухнул в бездну вместе с отколовшимся куском ледяной плиты. То, чего не могло произойти на Земле, потому что обычный лед легче воды и уж точно легче раствора солей, составляющего океан Европы. Вот только на глубине свыше десяти километров лед меняет структуру и превращается в тригональный лед-II высокой плотности.

Если же ледяная плита содержит в себе нечто еще более тяжелое, нечто состоящее из металла… Например, глубоководную базу. Уцелел ли Рахаб? На подобный случай предусмотрены средства, но, конечно, миллионы тонн рухнувшего льда они сдержать не в силах.

Лучше сейчас об этом не думать. Удушье и без того волной подступило к груди: медленный темп жидкостного дыхания не справлялся с запросами организма. На суше я бы сидел с бешено колотящимся сердцем и дышал, как после бега на марафонскую дистанцию, но здесь это невозможно, и мне придется сдержать приступы страха, чтобы не потерять сознание.

Значит, я испытываю страх. Я перевел взгляд на индикацию времени. Пять с половиной часов после начала погружения. Пропранолол давно уже не действует, тем более, что я в зоне сверхвысокого давления. Теперь никакой препарат не помешает воображаемым тварям сожрать меня, и никто не найдет мои останки на такой глубине в проклятом ледяном саркофаге. Лед окружал меня лабиринтом плит и валунов, нависал сверху низким потолком. Под ногами валялся расплющенный фрагмент дрона — просто чудо, что со мной не произошло то же самое.

Плохо дело. Даже если мое воображение не сыграет со мной последнюю злую шутку, как я отсюда выберусь? В любом направлении могут быть сотни метров породы. Вот почему нет сигнала. Акустическая связь тут бесполезна, любой сигнал потеряется в толще льда, среди многократных отражений и преломления на обломках. Да, температура на дне куда выше, чем на поверхности, но рассчитывать на то, что лед скоро растает, глупо. Жидкого кислорода у меня даже на двадцать часов не хватит.

Удушье стало сильнее. Я физически ощущал, как неудержимо надвигается паническая атака. Что дальше? Еще минута — и я буду визжать, пытаться пробить головой ледяную плиту? Спокойно. Спокойствие — то, что мне сейчас больше всего требуется. Для начала — найти выход из ледяного лабиринта, даже если на это уйдут часы. Я медленно, с усилием вдохнул, задержал дыхание и столь же неторопливо выдохнул. Да, я, вероятно, погибну. Но если стану паниковать, то погибну гарантированно.

Выбрав направление, я осторожно поплыл между нагромождений льда. Порой мне приходилось подползать под скоплениями обломков, иногда — забираться выше, растаскивать глыбы, чтобы освободить проход или даже пробивать себе путь там, где на это хватало сил. Я не следил за временем и старался ни о чем не думать. Я просто двигался, преодолевая одну преграду за другой, и это было мучительно медленно. Хуже того — это выматывало.

Пробившись с боем в очередную каверну, я без сил опустился на каменное дно. Столько усилий — а я, казалось, нахожусь на прежнем месте, и все так же меня окружают лед и темнота. Я перевел взгляд в сторону — где из грунта высился острый осколок льда, напоминавший монумент. Совсем как… Снова стало трудно дышать. Кладбище на дне. Его тут нет — просто горы ледяных фрагментов, но попробуй объясни это паникующему подсознанию. Кладбище. И могилы в камне. Царство смерти, частью которого и я вскоре стану.

Что это там, за монументом? Человеческий силуэт? Я подскочил, разом задохнувшись, и вгляделся в темноту. Они стояли там — бесчисленными рядами, покрытые трупными пятнами, обтянутые бледной сморщенной кожей. Слабое течение колыхало их рваную истлевшую одежду и слипшиеся остатки выбеленных волос. Темные провалы на месте глаз были устремлены на меня. Новые и новые мертвецы выбирались на поверхность из завалов ледяного щебня, чтобы присоединиться к прочим.

Я отшатнулся. Мысли остановились, и мой застигнутый врасплох ум механически додумывал новые подробности жуткой картины, которые немедленно воплощались в действительности. Рванувшись назад, я уперся стеной в сплошную ледяную стену. Мертвое воинство синхронно шагнуло вперед, продолжая буравить меня черными взглядами отсутствующих глаз. Еще один шаг. И еще. Сделав усилие, я обернулся. Трещина в стене. Недостаточно большая для человека, но выбирать не приходится.

В отчаянном рывке я втиснулся в трещину и подтянул ноги. Острые края полоснули меня поперек груди, но вреда ткани акваланга не причинили. Ближайший из мертвецов в молчании подошел к трещине и протянул ко мне руку. Застонав, я протиснулся дальше. Лед сжал меня с обеих сторон, и я застрял. Рванувшись изо всех сил, я лишь потянул шею, но освободиться мне так и не удалось. Вот и все. Конец пути. Страх схлынул, сменившись тупым безразличием. С трудом обернувшись к выходу из расщелины, я никого не увидел: армия мертвецов рассеялась без следа, словно ее и не было. Неважно. Я в любом случае позволил своему страху взять верх, и теперь меня ждет только смерть.

Вот только совсем недавно я, похоже, вызывал обвал ледника силой мысли. Какого черта, в самом деле? Мое воображение может убить меня, когда я не имею над ним власти. Но под моим контролем оно в буквальном смысле способно свернуть горы. Глубокий вдох. Главное — успокоиться. Покой — необходимое условие.

Мутная вода передо мной забурлила. Когда муть рассеялась, стальная штанга распирала стены расщелины. Если теперь увеличить ее длину… Лед заскрежетал, и стены его раздвинулись, освобождая меня из холодных объятий. Облегченно выдохнув, я протиснулся дальше и почти сразу вывалился в обширную темную пещеру. Пещеру? Потолка не было. Я свободен!

Вот только стена передо мной… Она была темной, ровной, гладкой и определенно не состояла изо льда. Оттолкнувшись ногами, я подплыл ближе. Металл? Вот что оказалось дополнительной нагрузкой, увлекая за собой в пучину ледяную глыбу! Фрагмент чего-то по-настоящему большого и дьявольски древнего, тысячи лет скрытого слоями льда.

Склонившись над поверхностью, я ошарашенно вглядывался в ее структуру, напоминавшую микроскопические пчелиные соты. Бесконечные ряды шестиугольников тускло поблескивали в свете наголовного фонаря и меньше всего походили на творение природы. Какой-то металлокарбоновый композит? Или нечто совершенно новое? Поверхность тянулась на многие метры вверх и в стороны, но справа, утопая в скоплении ледяных обломков, она была изломана, и глубокий черный провал был заметен даже на таком расстоянии, несмотря на заполняющий воду коллоид.

Я осторожно подплыл к пробоине и заглянул внутрь. Еще одна каверна — по колено заполненная тонким ржавым песком. Что-то белело в отдалении, и я, наклонившись, осторожно скользнул внутрь. Многочисленные перегородки из того же темного композита некогда заполняли все пространство, но теперь многие из них были выворочены и смяты ударом неимоверной силы. Я проплыл над толстым слоем песка и протянул руку к белому предмету. Когда я коснулся его, песок осыпался, и я увидел череп. Человеческий череп с массивной нижней челюстью. Все это время разгадка была чертовски очевидной.

Когда я выберусь отсюда — а я уверен, теперь это не составит особого труда, — директор Мерсер сочтет, что у меня не все дома.

* * *

— Я прошу прощения, мистер Файнштейн, но у вас все дома? — выпалил Мерсер, когда мы с Анной переступили порог его кабинета.

Не дожидаясь приглашения, я прошествовал к стулу и вальяжно опустился в него. Анна, помедлив, разместилась на соседнем. Директор с опаской покосился на меня — должно быть, ожидая, что я с визгом прыгну на него и попытаюсь откусить ему нос, ну или что там делают опасные психи. Анну он словно и не замечал.

— Рады вас видеть, сэр, — сказал я. — Меня открытие тоже несколько… удивило.

— Открытие, вы сказали? Что за дичь про инопланетный звездолет вы мне написали в отчете, мистер Файнштейн? Объяснитесь прямо сейчас, будьте добры.

Я пожал плечами.

— Директор, мой отчет был исключительно подробным и включал в себя графические материалы. Я вряд ли смогу добавить что-то существенное.

Несколько секунд он смотрел мне в глаза, а потом покачал головой.

— Черт, да вы это всерьез, — пробормотал Мерсер.

— Более чем, — впервые подала голос Анна.

Она до сих пор чувствовала себя скованно на станции Эхо. Месяцы, проведенные на глубоководной базе, накладывают отпечаток на привычки и восприятие. Когда мы, поднявшись наверх, вышли из шахты, она сказала: «Ужасно просторно».

Мерсер, устало вздохнув, опустился на стол напротив нас и сказал:

— Ну хорошо. Рассказывайте. Я ваш отчет бросил читать на первой же странице.

— Вы знакомы с работами Эрика Дрекслера, директор? — спросил я и, не дождавшись ответа, продолжил: — Он ввел понятие конструктивного тумана. Рой нанитов — нанороботов, которые, действуя совместно, способны создавать макроскопические объекты из доступных материалов или даже из самих себя. Именно с ними столкнулись исследователи на базе Рахаб. Конечно, наниты эти… внеземного происхождения.

Директор усмехнулся и покачал головой.

— Интересная гипотеза, да вот беда: никаких нанитов в океане мы не обнаружили.

— Еще как обнаружили, сэр, — сказала Анна. — Мы все это время принимали их за железосиликатный коллоид. Коллоид действительно существует и является для них строительным материалом. Но вся наша научная деятельность здесь настолько сосредоточилась вокруг исследования европидий, что мы просмотрели то, что в буквальном смысле было у нас под носом.

— Но… — опешил Мерсер, — почему под микроскопом мы не видим никакого движения? Они ведут себя, как частицы пыли!

— Потому что за пределами плотного роя они теряют активность, — вмешалась Анна. — Впереди еще годы исследований, но уже сейчас мы можем сказать, что наниты используют низкоэнергетическую электромагнитную индукцию на дистанциях до двух миллиметров и синхронизирующую гигагерцевую радиосвязь, когда дистанция растет. Разорвите рой — и получите то, что очень похоже на крохотные силикатные кристаллы с самым обычным химическим составом.

Директор перевел ошалелый взгляд с Анны на меня и покачал головой.

— Если вы пытаетесь разыграть меня…

— Не пытаемся, сэр, — терпеливо сказал я. — Все серьезно.

— Тогда объясните, будьте добры, какого черта ваш нанорой создавал акул-убийц и прочую нечисть?

— Это долгая история. Но в очень сжатом виде все было примерно так. Более тридцати тысяч лет назад инопланетный автоматический зонд совершил посадку на Земле, где установил контакт с уже обитавшим там разумным видом — Homo Sapiens. Наниты, судя по всему, использовались в коммуникационных целях. Внедрялись в человеческий организм, где считывали активность нервной системы, строили модели и, вероятно, визуализировали появляющиеся там образы — в том числе и конструируя их физически. Не удивлюсь, если древнейшие из наших религиозных культов — отголоски этого палеоконтакта…

— Но океан Европы…

— Очевидно, на обратном пути произошла катастрофа, и зонд рухнул на ледяной щит Европы. Недалеко от действующего подводного вулкана, который порождал активную конвекцию льда в своих окрестностях. В течение двадцати тысяч лет циркулирующий лед увлек останки зонда в океан, и наниты освоили новую среду обитания, непрерывно пополняя свою численность. Так продолжалось до тех пор, пока в этой среде не появились прямые потомки существ, которые были предметом изучения нанитов тысячи лет назад. Мы.

— И каким же, простите, образом, наниты попали в мозг исследователей? — отозвался Мерсер со скептической ухмылкой. — Акваланг полностью изолирован, его система фильтрации не пропустит никакие коллоидные частицы! А электрическая активность мозга, даже если уловить ее сквозь шлем, вряд ли позволит воссоздать точный визуальный образ.

— Так и есть, директор Мерсер, — кивнула Анна. — Вот только все мы используем нейроинтерфейс, имеющий прямой доступ к нашей зрительной коре и связанный с электроникой акваланга. Для того, чтобы перехватить его сигнал, не требуется никаких инопланетных технологий. Так и случилось. Лишенные централизованного управления и системы безопасности, наниты, да еще и с, вероятно, поврежденным за тысячелетия программным кодом, интерпретировали визуальные образы человеческого мозга как прямое указание к действию. Образы в зрительной коре человека, испытывающего страх перед пучиной океана… Сами понимаете. Они просто пугают, пока остаются образами. Но когда эти симулякры возникают в физическом мире, они способны убивать.

— И все же основная функция нанитов — коммуникационная, — добавил я, — никуда не делась. Им удалось вмешаться в сигнал моего кима и внедрить в него один из запомненных образов. Огромная палеолитическая Венера, которую они, вероятно, наблюдали еще в эпоху своей работы на Земле.

Насупившись, Мерсер вылез из-за стола и в молчании прошелся по кабинету. Я его не торопил: как мне, так и обитателям Рахаба тоже было непросто свыкнуться с открытием. Когда молчание затянулось, директор вновь развернулся к нам и хмуро спросил:

— Ваша версия… интересна. Но на чем она основана? Конечно, помимо обломков инопланетного корабля на дне океана.

— Там не только обломки — засыпанные, кстати, целыми горами погибших нанитов. Я обнаружил человеческие останки. Вероятно, зонд взял в качестве образца местной фауны тело умершего человека. Или живого.

Директор вздохнул, вернулся на свое место и спросил:

— Все это есть в вашем отчете?

— Конечно. Только куда подробней.

— Хорошо. Я подумаю, в какой форме передать эту информацию на Землю, чтобы по возвращении нас всех не ждал комплект смирительных рубашек. Зайдите ко мне завтра утром — обговорим финальный вариант отчета.

— Директор, вы ведь помните, что у меня отпуск?

Он поднял на меня свирепый взгляд, но промолчал. Когда мы покинули его кабинет, Анна, усмехнувшись, сказала:

— Ну, не так все и плохо. Ты уверял меня, что он в нас айгашкой запустит на пороге.

— Директор может быть разумным, когда захочет, — пожал я плечами. — В особенности если видит… по-настоящему широкие перспективы.

— Перспективы?

— Наниты, Анна. Если мы сможем разобраться в их принципе действия и создать собственные… Ты же понимаешь, что это означает? Революция в науке, промышленности, сельском хозяйстве, медицине — да во всем. Это полностью изменит наш образ жизни. Директор Мерсер может показаться консервативным, но не настолько, чтобы не войти в число первооткрывателей.

— Это здорово, конечно, — кивнула она. — Но лично меня больше всего интересует научная сторона дела. Элиэзер, мы столкнулись со следами деятельности иной цивилизации! Отправляясь в эту экспедицию, я и не мечтала ни о чем подобном.

— Наверное, никто не мечтал, — пожал я плечами. — Зато теперь… И ведь нанитами дело не исчерпывается. Когда мы исследуем двигатель зонда, его систему навигации… Ты же понимаешь, что Солнечная система скоро перестанет быть нашей клеткой? Тысячи ближайших экзопланет в обитаемой зоне, в том числе имеющие поверхность из жидкой воды! И кто знает? Возможно, на одной из них ты и впрямь встретишь своих нереид.

Анна рассмеялась и обратила ко мне удивленный взгляд.

— Я и не думала, что инспектор по безопасности может быть таким… романтиком.

— У меня ведь отпуск, могу себе позволить. К слову, я хотел прогуляться по поверхности. Составишь компанию? Обещаю, что не встретим ни одной акулы.

— Почему бы и нет? — улыбнулась она.