Рональд М. Уизли (джен)

Рон не может уснуть. У него ужасно болит голова, и целитель из Мунго велел ему ни в коем случае не напрягаться и как можно больше лежать. Сомниум на него больше не накладывали — у целебных зелий снотворный эффект, накладывать заклятия и зелья похожего действия друг на друга вроде как нельзя. А жаль. Рона в самом деле сильно клонит в сон, но уснуть отчего-то не получается, и от этого голова начинает болеть еще сильнее... Он честно пытается, лежит почти все время с закрытыми глазами, но ничего не выходит — что-то глубоко внутри отчаянно сопротивляется, не дает заснуть. Неприятное такое чувство, как будто где-то в груди сидит огромный мохнатый паук и шевелится, стоит хоть ненадолго задремать. Рону так плохо, так больно и так себя жалко — лежи и лежи в темной комнате с пауком в груди, ни погулять, ни в шахматы сыграть, ни даже "Квиддич сквозь века" полистать! Ничего нельзя! — что он тихонько хнычет, уткнувшись в подушку.

И целитель, пришедший проведать больного, застает его в слезах и с распухшим забитым носом. Рону очень стыдно, что взрослый маг, посторонний, увидел его вот таким, но он ничего не может с собой поделать.

— Что такое, Рон? Так плохо? — мама гладит его по голове. Голос у нее какой-то очень мягкий, будто Рону не десять лет, а пять или даже меньше, и все это видит целитель. От этого становится только хуже.

— Голова очень болит, — Рон шмыгает носом. — И... я не могу уснуть.

— Очень странно, — комментирует целитель. — Вам не помогают зелья?

— Не особенно. Спать от них хочется, но не выходит... голова только сильнее болит.

— Именно после приема зелий? — он здорово озадачен, осматривается вокруг. — Хм... а голова сильнее болит, когда вы лежите с открытыми глазами или закрытыми?

Рон задумывается ненадолго.

— Наверное, когда с открытыми. Я открываю глаза, когда надо зелья пить, ну и... и не только, — он смущается.

— Тошноты, рвоты не было? Головокружения?

— К-кажется, нет...

— Покажите точно, где болит.

Вот это сложно, потому что Рону кажется, что болит у него вся голова. Но он честно пытается сосредоточиться и понять, где боль сильнее. Кажется, в висках и затылке...

Целитель осматривает его диагностическим заклинанием и оборачивается к маме. Говорит, что причиной такой сильной боли могут быть плакаты на стенах: даже в полумраке они слишком яркие и двигаются. Мама тут же взмахом палочки снимает их все и скатывает в аккуратные свитки. Рон не знает, как это работает, и плакаты ему немного жалко — лежать в комнате с голыми стенами совсем тоскливо, но с другой стороны, может, тогда получится уснуть. А потом, когда он поправится, мама повесит их назад, так что Рон не против, хоть его и не спрашивают.

Он выпивает положенные зелья, прощается с целителем и некоторое время блуждает взглядом по своей комнате, такой странно голой и пустой — он совсем отвык от деревянных стен, с которых никто ему не подмигивает и не машет рукой. Его снова начинает клонить в сон, но паук в груди почему-то не шевелится, уснул, что ли? А было бы неплохо. Может, он тогда и Рону даст поспать...

И вскоре Рон на самом деле засыпает.

Из-за своей непонятной бессонницы вместо пяти дней Рон лечится неделю. И если не считать того, что нельзя вставать с постели и голова не совсем прошла, болеть ему даже почти нравится. Мама заходит несколько раз в день, проверяет, пьет ли он зелья; иногда вместо нее заглядывает Перси, что тоже неплохо — он, конечно, зануда, но если в настроении, с ним и поболтать можно. Правда, говорит в основном о школе, а Рону и рассказать в ответ особо нечего, но это не так важно. Рон не привередливый, он и про Снейпа, который ему уже заочно не нравится, готов слушать в сотый раз. Главное — что говорят именно ему.

Еще один безусловный плюс болезни — близнецы не достают. Они даже извиниться попытались: принесли шоколадную лягушку и рассказали немного о том, что случилось.

— Знаешь, ма здорово перепугалась. Ты голову в кровь разбил, пополз вверх...

— И руками вот так шарил по ступенькам, будто что-то искал. Мы еще подумали, ты прикалываешься...

— А потом ты опрокинулся на спину и начал что-то бормотать на латыни...

— ...мы не поняли, но что-то там точно было про смерть...

— ...и только потом ты отключился.

На латыни? Про смерть? Ничего себе, а он и не помнит. Но он вообще плохо помнит, как упал и что потом случилось, а близнецы соврут за милую душу. Он ведь и латыни-то не знает. Извинения Рон принял, а лягушку есть не решился: вдруг в ней намешано что-нибудь такое, что съевший начинает по-гречески чесать.

Но все хорошее когда-то кончается, и целитель, признав его состояние удовлетворительным, отдает последние рекомендации: в ближайшие три дня не читать, особенно мелкие буквы, к метлам близко не подходить, если станет плохо — зелья и постельный режим на день. Что до чтения и метел — не очень-то и хотелось... А в остальном все отлично. Лежать уже порядком надоело, тем более что погода замечательная — хоть целый день гуляй. Да и Фред с Джорджем вроде притихли. Их смирение продлится недолго, надо ловить момент.

Рон садится на кровати. Надо привести себя в порядок: скоро ланч, и не может же он выйти к столу неумытым и в пижаме. Наверняка мама уговорит целителя поесть с ними, ведь ни один гость еще не ушел от Уизли голодным! А при гостях нужно блюсти приличия.

Он запрокидывает голову, быстро, с силой проводит ладонями по волосам — прямым, жестким и очень длинным, — приглаживая и собирая их. Одной рукой зажимает волосы у основания...

Рон моргает и трясет головой. Что это было?! Его мама стрижет очень коротко, сколько он себя помнит, и волосы у него совсем не такие. Но сейчас он на самом деле попытался сделать хвост! Вот прямо так, не расчесывая. И это ощущение длинных прядей под руками было таким взаправдашним и таким привычным...

С другой стороны, может, это и нормально для того, кто как следует приложился головой. Если сразу после удара Рон ползал по лестнице и изображал из себя прорицателя, попытку собрать несуществующую гриву в хвост можно считать остаточным симптомом сотрясения. Ему определенно нравится это объяснение, и он успокаивается.

Тем более что до ужина никакие остаточные симптомы его не тревожат.

На ужин сегодня куриный суп с сыром и луком, его любимый. Когда мама ставит перед ним тарелку, Рон невольно задерживает взгляд на ее руке — чистой, с коротко обрезанными ногтями, немного пахнущей лавандовым мылом. Смотрит в тарелку, где в густом бульоне плавают куски мяса... и вдруг вспоминает.

Он сидит в зале заброшенного замка или чего-то вроде... Белый камень стен и пола, высокий потолок с причудливым кованым светильником. Сейчас, правда, в нем не горит ни одной свечки, можно лишь различить его очертания, если долго приглядываться. Прямо на полу разложен костерок, и люди в черных мантиях сидят вокруг, совсем близко друг к другу, постелив на камень звериные шкуры. Одна из женщин — очень маленького роста, с морщинками вокруг глаз и первой сединой в темных волосах — Мариэтта, ее зовут Мариэтта, — разливает густую мясную похлебку. У нее под ногтями земля, от ее рук резко пахнет желчью, кишечным соком и луком. И светлые глаза смотрят вроде благожелательно, но что-то в них есть такое... страшное и мерзкое, что пугает маленького Рона до дрожи, но другому, взрослому, знакомо и лишь не дает расслабиться. Он среди врагов. Мариэтта — враг. И все-таки он улыбается ей благодарно, принимает миску из ее рук и начинает есть, вылавливает куски сладковато-горького мяса и пьет горячий жирный бульон. Руки у него, к слову, ничуть не чище, чем у Мариэтты, и пахнут... ой, Мерлин...

Рон вскакивает, зажимая рот рукой, и, опрокинув стул, мчится в уборную. Его колотит.

Он знает, что плавало в том бульоне. И тот, другой он, который сидел на шкуре в заброшенном замке и ел, улыбаясь Мариэтте, — тоже знал. Да что знал! Помогал готовить... Но не боялся, и ему не было противно. Он принимал это... как должное, что ли?

Нет... или да? Он... как это... понимал и принимал необходимость. Необходимость улыбаться, благодарить и есть, не морщась, на корню вытравив отвращение, которое могло его выдать.

Рону десять лет, и для него это слишком сложно. И слишком страшно.