Рональд М. Уизли (джен)

Упав и ударившись затылком о камень, он почти теряет сознание. Но берет себя в руки — нельзя... только не сейчас. И переворачивается, ползет, ползет на одних руках назад — вверх — по изъеденным временем плитам, слепо шаря перед собой по ступенькам, скользким от влаги и его собственной крови, пока не нащупывает меч... клинок склизкий от крови, живой и мертвой, рукоять еще хранит тепло его ладони...

Он и не надеется спастись. Обессиленный, почти ослепший, израненный... никуда не убежит.

Он знает, что это конец.

Во всяком случае, он забрал троих. И себя заберет. Он опрокидывается на спину, укладывая меч поперек горла плашмя. Кладет правую руку себе на грудь, собирает последние силы, воскрешая в памяти формулу...

Да. Вот оно.

— Не дамся вам, твари... — шепчет он, почти не слыша себя, сосредоточившись на заклинании. — Не дамся. Ни живым... ни мертвым... вот вам от меня... подарочек...

От руки по телу разливаются ледяной волной остатки магии. Он сам изобрел это заклятие — для себя и товарищей, именно на такой, самый крайний, случай. Чтобы поднятое чужой волей тело оказалось бесполезным куском мяса, лишенным обычной для неупокоенных злобы. Еще бы самосохранение угасить, но... у него не было возможности отладить заклинание...

Потому что его нужно накладывать на еще живого человека. И оно еще при жизни отберет... все. Веру, волю, чувства, желание жить. Он чувствует, как уже сейчас ненависть к магам, что гонятся за ним, сменяется вялым безразличием; еще немного — и все, что он любил, во что верил, утратит смысл. У него остается совсем мало времени, чтобы завершить дело...

"Не дамся..."

...и последним усилием затухающей воли, с трудом повернув клинок, он перерезает себе горло.

* * *

— Рон! Как ты? Очнись!

— Рон, мы не хотели, правда...

Детские голоса. Ну как детские — мальчишки-подмастерья, уже, наверное, пару лет в обучении. Еще звонкие голоски, ломкие, дрожат. От слез? Кто-то их обидел? Или они над кем-то подшутили, да так, что сами испугались?

И вообще, откуда здесь дети? В общине их совершенно точно не было... еще бы эти ублюдки вербовали детей. Не мальчишка, не сорвался бы, но было бы сложнее... тяжело ему видеть, как над детьми издеваются...

— Что вы с ним сделали, ну? Что?! — женщина, голос срывается от волнения. Наверное, мать мальчика Рона. Или одного из шутников.

— Ничего...

— Не врать мне!!!

— Мы правда ничего, мам! Мы хлопушку сделали...

— ...хотели ему показать, а он испугался...

— ...побежал, споткнулся и... вот... — мальчишка еле сдерживается, чтобы не зареветь.

— Жду защитника! — выкрикивает женщина, говорит что-то еще, но он не может разобрать... помутнение какое-то, или это от боли... она умолкает, и становится немного легче.

Что-то осторожно касается его лица. Голова болит, но не так остро, и мысли медленно проясняются. Это он — Рон, Рональд Билиус Уизли. Близнецы — его братья, вот как — выстрелили в него из самодельной хлопушки, и оттуда вылетел огромный мохнатый паук. Рон их с детства боится... когда паук из хлопушки приземлился ему прямо на лицо, он выбежал из комнаты братьев, не разбирая дороги, только пытаясь стряхнуть эту гадость, споткнулся на лестнице и... упал. Ударился затылком о каменную ступеньку... почему каменную, лестница же деревянная?.. Папа ее на той неделе чинил — перила совсем расшатались...

— Сотрясение мозга, — говорит мужчина прямо над ним. А он-то откуда здесь? И когда пришел? — Причин для госпитализации нет, миссис Уизли, но в ближайшие пять дней вашему сыну необходим полный покой и прием зелий по часам. Я выпишу вам рецепты и все объясню...

Тьма под веками медленно рассеивается, сменяясь красноватым, и Рон решается приоткрыть глаза. На коричневом фоне большое желто-зеленое пятно. Больно смотреть, и он снова зажмуривается.

— Сон, — произносит мужчина, Рон засыпает и больше ничего не чувствует.

Рон не может уснуть. У него ужасно болит голова, и целитель из Мунго велел ему ни в коем случае не напрягаться и как можно больше лежать. Сомниум на него больше не накладывали — у целебных зелий снотворный эффект, накладывать заклятия и зелья похожего действия друг на друга вроде как нельзя. А жаль. Рона в самом деле сильно клонит в сон, но уснуть отчего-то не получается, и от этого голова начинает болеть еще сильнее... Он честно пытается, лежит почти все время с закрытыми глазами, но ничего не выходит — что-то глубоко внутри отчаянно сопротивляется, не дает заснуть. Неприятное такое чувство, как будто где-то в груди сидит огромный мохнатый паук и шевелится, стоит хоть ненадолго задремать. Рону так плохо, так больно и так себя жалко — лежи и лежи в темной комнате с пауком в груди, ни погулять, ни в шахматы сыграть, ни даже "Квиддич сквозь века" полистать! Ничего нельзя! — что он тихонько хнычет, уткнувшись в подушку.

И целитель, пришедший проведать больного, застает его в слезах и с распухшим забитым носом. Рону очень стыдно, что взрослый маг, посторонний, увидел его вот таким, но он ничего не может с собой поделать.

— Что такое, Рон? Так плохо? — мама гладит его по голове. Голос у нее какой-то очень мягкий, будто Рону не десять лет, а пять или даже меньше, и все это видит целитель. От этого становится только хуже.

— Голова очень болит, — Рон шмыгает носом. — И... я не могу уснуть.

— Очень странно, — комментирует целитель. — Вам не помогают зелья?

— Не особенно. Спать от них хочется, но не выходит... голова только сильнее болит.

— Именно после приема зелий? — он здорово озадачен, осматривается вокруг. — Хм... а голова сильнее болит, когда вы лежите с открытыми глазами или закрытыми?

Рон задумывается ненадолго.

— Наверное, когда с открытыми. Я открываю глаза, когда надо зелья пить, ну и... и не только, — он смущается.

— Тошноты, рвоты не было? Головокружения?

— К-кажется, нет...

— Покажите точно, где болит.

Вот это сложно, потому что Рону кажется, что болит у него вся голова. Но он честно пытается сосредоточиться и понять, где боль сильнее. Кажется, в висках и затылке...

Целитель осматривает его диагностическим заклинанием и оборачивается к маме. Говорит, что причиной такой сильной боли могут быть плакаты на стенах: даже в полумраке они слишком яркие и двигаются. Мама тут же взмахом палочки снимает их все и скатывает в аккуратные свитки. Рон не знает, как это работает, и плакаты ему немного жалко — лежать в комнате с голыми стенами совсем тоскливо, но с другой стороны, может, тогда получится уснуть. А потом, когда он поправится, мама повесит их назад, так что Рон не против, хоть его и не спрашивают.

Он выпивает положенные зелья, прощается с целителем и некоторое время блуждает взглядом по своей комнате, такой странно голой и пустой — он совсем отвык от деревянных стен, с которых никто ему не подмигивает и не машет рукой. Его снова начинает клонить в сон, но паук в груди почему-то не шевелится, уснул, что ли? А было бы неплохо. Может, он тогда и Рону даст поспать...

И вскоре Рон на самом деле засыпает.

Из-за своей непонятной бессонницы вместо пяти дней Рон лечится неделю. И если не считать того, что нельзя вставать с постели и голова не совсем прошла, болеть ему даже почти нравится. Мама заходит несколько раз в день, проверяет, пьет ли он зелья; иногда вместо нее заглядывает Перси, что тоже неплохо — он, конечно, зануда, но если в настроении, с ним и поболтать можно. Правда, говорит в основном о школе, а Рону и рассказать в ответ особо нечего, но это не так важно. Рон не привередливый, он и про Снейпа, который ему уже заочно не нравится, готов слушать в сотый раз. Главное — что говорят именно ему.

Еще один безусловный плюс болезни — близнецы не достают. Они даже извиниться попытались: принесли шоколадную лягушку и рассказали немного о том, что случилось.

— Знаешь, ма здорово перепугалась. Ты голову в кровь разбил, пополз вверх...

— И руками вот так шарил по ступенькам, будто что-то искал. Мы еще подумали, ты прикалываешься...

— А потом ты опрокинулся на спину и начал что-то бормотать на латыни...

— ...мы не поняли, но что-то там точно было про смерть...

— ...и только потом ты отключился.

На латыни? Про смерть? Ничего себе, а он и не помнит. Но он вообще плохо помнит, как упал и что потом случилось, а близнецы соврут за милую душу. Он ведь и латыни-то не знает. Извинения Рон принял, а лягушку есть не решился: вдруг в ней намешано что-нибудь такое, что съевший начинает по-гречески чесать.

Но все хорошее когда-то кончается, и целитель, признав его состояние удовлетворительным, отдает последние рекомендации: в ближайшие три дня не читать, особенно мелкие буквы, к метлам близко не подходить, если станет плохо — зелья и постельный режим на день. Что до чтения и метел — не очень-то и хотелось... А в остальном все отлично. Лежать уже порядком надоело, тем более что погода замечательная — хоть целый день гуляй. Да и Фред с Джорджем вроде притихли. Их смирение продлится недолго, надо ловить момент.

Рон садится на кровати. Надо привести себя в порядок: скоро ланч, и не может же он выйти к столу неумытым и в пижаме. Наверняка мама уговорит целителя поесть с ними, ведь ни один гость еще не ушел от Уизли голодным! А при гостях нужно блюсти приличия.

Он запрокидывает голову, быстро, с силой проводит ладонями по волосам — прямым, жестким и очень длинным, — приглаживая и собирая их. Одной рукой зажимает волосы у основания...

Рон моргает и трясет головой. Что это было?! Его мама стрижет очень коротко, сколько он себя помнит, и волосы у него совсем не такие. Но сейчас он на самом деле попытался сделать хвост! Вот прямо так, не расчесывая. И это ощущение длинных прядей под руками было таким взаправдашним и таким привычным...

С другой стороны, может, это и нормально для того, кто как следует приложился головой. Если сразу после удара Рон ползал по лестнице и изображал из себя прорицателя, попытку собрать несуществующую гриву в хвост можно считать остаточным симптомом сотрясения. Ему определенно нравится это объяснение, и он успокаивается.

Тем более что до ужина никакие остаточные симптомы его не тревожат.

На ужин сегодня куриный суп с сыром и луком, его любимый. Когда мама ставит перед ним тарелку, Рон невольно задерживает взгляд на ее руке — чистой, с коротко обрезанными ногтями, немного пахнущей лавандовым мылом. Смотрит в тарелку, где в густом бульоне плавают куски мяса... и вдруг вспоминает.

Он сидит в зале заброшенного замка или чего-то вроде... Белый камень стен и пола, высокий потолок с причудливым кованым светильником. Сейчас, правда, в нем не горит ни одной свечки, можно лишь различить его очертания, если долго приглядываться. Прямо на полу разложен костерок, и люди в черных мантиях сидят вокруг, совсем близко друг к другу, постелив на камень звериные шкуры. Одна из женщин — очень маленького роста, с морщинками вокруг глаз и первой сединой в темных волосах — Мариэтта, ее зовут Мариэтта, — разливает густую мясную похлебку. У нее под ногтями земля, от ее рук резко пахнет желчью, кишечным соком и луком. И светлые глаза смотрят вроде благожелательно, но что-то в них есть такое... страшное и мерзкое, что пугает маленького Рона до дрожи, но другому, взрослому, знакомо и лишь не дает расслабиться. Он среди врагов. Мариэтта — враг. И все-таки он улыбается ей благодарно, принимает миску из ее рук и начинает есть, вылавливает куски сладковато-горького мяса и пьет горячий жирный бульон. Руки у него, к слову, ничуть не чище, чем у Мариэтты, и пахнут... ой, Мерлин...

Рон вскакивает, зажимая рот рукой, и, опрокинув стул, мчится в уборную. Его колотит.

Он знает, что плавало в том бульоне. И тот, другой он, который сидел на шкуре в заброшенном замке и ел, улыбаясь Мариэтте, — тоже знал. Да что знал! Помогал готовить... Но не боялся, и ему не было противно. Он принимал это... как должное, что ли?

Нет... или да? Он... как это... понимал и принимал необходимость. Необходимость улыбаться, благодарить и есть, не морщась, на корню вытравив отвращение, которое могло его выдать.

Рону десять лет, и для него это слишком сложно. И слишком страшно.

Ему снова велели лежать. Это хорошо, Рону надо многое обдумать.

Вот что это все-таки было? Откуда у него в памяти имена и лица людей, которых он в жизни не видел? Откуда знание о мерзостях, которые он не мог совершить, даже не знал, что так тоже можно — и все-таки когда-то совершал? Язык, на котором он якобы говорил, не зная его, привычка, которой просто неоткуда было появиться?

Рон достает из-под кровати сложенную шахматную доску, но не расставляет фигуры — они злятся, когда их беспокоишь, а играть не собираешься, — просто шагает пальцами по клеткам, изображая ходы.

А2-А3 — его могли проклясть. Но кто? Фреду и Джорджу наслать такое проклятие ни силенок не хватит, ни фантазии. Одно дело — хлопушки с пауками и взрывные конфеты, и совсем другое — видения, да еще такие настоящие. Первокурсникам такое не по плечу, или их уже надо называть второкурсниками? Хотя неважно... а больше некому, если так уж разбираться. С2-С3. Бессмысленно это как-то — проклинать именно его. Это у близнецов интерес есть всегда: посмотреть, что получится, а другим зачем? Кто он такой, Рон Уизли? Не глава семьи, не наследник. Насолить до смертельной обиды никому не успел. Даже в Хогвартсе еще не учится и ничего не умеет. Ну, знает пару заклятий, пробовал колдовать и на метле летал тайком от родителей, так этим все дети волшебников похвастаться могут. Не насылают безумие за такие мелочи.

Е2-Е4 — вот это более вероятно: в него нечаянно мог вселиться дух могущественного темного мага, который хочет свести его с ума и завладеть его телом. Или развлекается в посмертии, мучая живых — это странно, но почему бы нет. Неупокоенные духи порой сходят с ума, особенно если и при жизни с головой не дружили. Не вселился ли в него такой безумец? Рон вспоминает перебор тонких длинных лапок в груди и невольно морщится.

Но есть еще третий вариант — F1-H3 — это именно его память. О прошлой жизни, в которой он сам был темным магом.

Билл и Чарли рассказывали, что в детстве их пугали Тем-Кого-Нельзя-Называть и его слугами. "Если будете плохо себя вести, придет Сами-Знаете-Кто и заберет вас в Пожиратели!" Перси с Роном не откровенничал, считал, что такие сведения повредят его авторитету безупречного старшего брата, но наверняка ему тоже что-то такое говорили. Может, поэтому он и вырос таким правильным и послушным. А вот когда подросли близнецы, Тот-Который уже исчез, а другие чудища их пугали несильно и недолго. Они в пять лет на чердак к Гулу залезть не побоялись, правда, получили на орехи и от родителей, и от самого Гула. Тот все ворчал про "мелких паршивцев, которые в толк никак не возьмут, что если кто зовет себя Упырем⁽¹⁾, так этот кто-то незваным гостям не обрадуется".

А он, Рон, в прошлой жизни был... пожирателем. Смерти. Не в смысле "слугой Того-Кого-Нельзя-Называть", а в самом прямом — прямее некуда. Мерлин, недоделанных инферналов в супе варить — это же еще додуматься надо было!!! Да даже слуги Того-Самого, уж на что темные из темных были, а и они бы побрезговали. А этой Мариэтте хоть бы что. Не получился слуга — будет ужин, он подгнил, конечно, но после сохраняющего зелья и неудачного колдовства на варку сгодится. Только луку побольше, чтобы отбить привкус. Для Мариэтты и других это было... ну как овсянку сварить: на три стакана молока один стакан крупы, соль и сахар по вкусу, и говорить тут не о чем. Рон вспоминает ее руки, так привычно разливающие жуткое варево, ее светло-карие глаза — в отсветах костра почти желтые, как у стервятника, — и его снова начинает тошнить.

Он себе темных магов раньше по-другому представлял. Думал, что они темные, потому что им нравится мучить и убивать людей. Накладывают, например, Круцио — и хохочут, глядя, как человек корчится от боли, про Беллатрикс Лестрейндж такие слухи ходили. Но чтобы человека, даже мертвого — и как овсянку?

До сих пор в голове не укладывается. И не поймешь, что лучше и что есть на самом деле. И что с ним все-таки стряслось. G2-G3-G4, тьфу ты, это уже не ходы, а Мордред знает что. Рон проводит по доске ладонью, смахивая воображаемые фигуры. Еще раз и с самого начала...

— Можно твой альбом с лягушками взять?

Джинни. Ну вот вечно она некстати. Влезла со своими лягушками, а он, между прочим, важные вопросы решает, можно сказать, жизни и смерти... в прямом смысле, хе-хе... минуточку, откуда у него такое желание каламбурить на эту тему, да еще без повода?!

— Рон, ты чего? Голова? Маму позвать?

— Ничего, — соблазн велик, но перед девчонкой показывать свою слабость — еще не хватало. — Бери и иди уже.

Джинни поводит плечами, мол, как знаешь, и проходит в комнату. Она принарядилась — любимое платье, новая ленточка в косе, ясно все, словом. На охоту собралась.

Вкладыши от шоколадных лягушек Джинни не собирает, зато их собирает Седрик Диггори, первый красавчик в Оттери и окрестностях. Ну как же — второй курс закончил, все экзамены сдал на "Превосходно", да еще в этом году его приняли ловцом в факультетскую команду по квиддичу! Хотя Джинни говорит, что не это главное. Что тогда главное — не говорит, но охотится на Седрика всерьез, и приманкой ей служат как раз вкладыши от шоколадок, которые она якобы коллекционирует и всегда рада поменяться, если есть на что. Рон бы посмеялся, но у него своя выгода: карточки, выменянные у Седрика, пополняют его коллекцию, да и хорошие отношения с сестрой дорогого стоят. Пусть даже она еще маленькая и вообще девчонка, зато ей можно доверять. Не все, конечно, но...

— Джинни?

— Чего? — она уже стоит у двери с альбомом под мышкой.

— Слушай, а что случилось, когда я упал?

— Не знаю, если честно. Я в комнате была... вышла только когда мама вызывала целителя. А что?

— Да так... Фред и Джордж утверждали, что я что-то на латыни говорил. Про смерть или что-то в этом роде... вот я и пытаюсь понять, они прикололись или нет.

Джинни чешет нос.

— Ты маме говорил?

— Нет пока. Поэтому и важно понять, говорить ей, или это просто дурацкая шуточка, — он уже совершенно уверен, что никакая это не шутка, но не говорить же сестре. Сейчас важно точно выяснить, что же с ним случилось, чтобы понять, что делать дальше.

— Ну-у... могла быть и шутка, конечно...

— Но?

— Смотри, сначала я услышала, как что-то бахнуло, а ты заорал, ну, еще не обратила внимания. Потом была какая-то возня, а потом я услышала близнецов, только они не всякую чушь несли, как обычно, а что-то вроде "прекрати, уже не смешно". Тут я насторожилась. Потом было "мы не хотели", и мама как раз вернулась, я пошла взглянуть. Спускаюсь — на лестнице кровь, ты лежишь, близнецы носами шмыгают, мама надиктовывает патронусу сообщение для дежурных Мунго.

— А потом?

— Аппарировал целитель, сказал, что у тебя сотрясение, прописал зелья и лежать в постели. А мама отодрала близнецов за уши и велела лестницу отмывать, ну и папа от себя добавил, когда пришел... остальное ты знаешь, — под конец она уже тараторит. — Ну я побежала... потом поговорим, ладно?

— Угу, удачи.

Она убегает. Рон морщит лоб, пытаясь вспомнить, и у него получается. Какие-то тусклые обрывки образов, странные...

Ударился головой о камень — откуда, Мордред побери, камень на деревянной лестнице? Почему он так подумал?

Это он — Рональд Билиус Уизли... с детства боится пауков...

Жду защитника...

Откуда здесь дети?

Холод заклинания — от ладони в грудь и дальше по телу...

Не дамся вам, твари. Ни живым, ни мертвым...

Где здесь патронус, про которого говорила Джинни? Хотя... Патронус... это ведь и есть защитник. Экспекто патронум, жду защитника, латынь. Которую он понял как родную, даже не сообразив сперва, что это заклинание. Тогда ни живым, ни мертвым, нон вивем нон мортем — вот оно, которое на латыни и про смерть, приходит само, будто только и ждало, что его вспомнят.

Он понял латынь до прихода дежурного целителя и понимает ее сейчас. Будь он проклят или одержим — его бы тут же отправили в Мунго, а не оставили дома. И там бы сняли проклятие или изгнали духа, и знание латыни ушло бы вместе с ним, чем бы оно ни было. Все эти дни, что он пролежал дома, к нему никто не входил, кроме членов семьи и собственно целителя. Да человека с дурными намерениями Гул бы и не впустил к больному: старик хоть и зловредный, но дом охраняет отлично, этого не отнять. Неоткуда, словом, было взяться проклятию за эти дни.

Каменная лестница, темная, старинная, сложенная из крупных плит — теперь он ее вспомнил — привиделась ему сразу после падения. С лестницы. Замок и жуткая трапеза — после того, как его сочли здоровым, за ужином. И в обоих случаях он ощущал себя собой, как бы вспоминая, что что-то похожее в его жизни уже было...

Рон с чувством бьется лбом о шахматную доску.

Темный маг, пожиратель смерти. В том смысле, о котором и подумать тошно.

Ну почему ему всегда так не везет?!

1) В каноне уизлевский упырь зовется ghoul (гул). В данном случае Гул — имя, переводиться будет только в исключительных случаях.

Вернуться к тексту

Разрешению гулять Рон радуется, как радовался отъезду братцев в Хогвартс в том году. И дело не только в том, что лежать надоело — хотя надоело, конечно, порядочно, но это не главное.

В последние дни — с тех пор, как он понял, кем был, — его тянет прочь, подальше от дома. Ему страшно находиться в Норе и даже рядом, и особенно — попадаться на глаза Фреду и Джорджу. Близнецы козлы, конечно, и частенько его доводят, но смерти им Рон точно не желает. А что сделает темный волшебник, если у него вдруг отрастут ослиные уши или в пижаме обнаружится чесоточный порошок? А... много чего он может с обидчиками сделать, но ничего хорошего, и Рон не уверен, что ему даже в воспоминаниях нужны подробности.

Что он был темным магом — это точно, к сожалению. Но вот был ли он злобным психом с мозгами набекрень?

Шла бы речь о ком-то другом, Рон бы не колебался: был. Другие в темные не идут. Но в самого себя хочется верить. Ведь сейчас он же... он же нормальный! Обычный оттерийский пацан, только маг. Никого ради забавы не мучил... хотя нет, было. Если считать оторванный хвост у ящерицы — Рону тогда было лет шесть или семь, и он только узнал, что ящерицы умеют отбрасывать хвост. Было очень интересно, правда ли. Еще Скабберса за хвост дергал. Тоже не со зла, просто не подумал как-то, что крысюку больно...

"Ну правильно, ты не думал. Теперь думай", — вздыхает Рон себе под нос.

Но думается ему неважно. А ноги несут легко, вот уже и поворот на трассу виден. И указатель: "Оттери-Сент-Кэчпоул — 1,5 мили".

Может, ему совсем уйти? Куда-нибудь подальше, тогда он точно не сможет навредить домашним, даже нечаянно.

Да и вообще домашним без него будет сплошная выгода. Не придется больше кормить еще один рот, и Перси наконец-то получит сову, он давно мечтает. И Чарли подарят что-нибудь классное на окончание школы. Ему последний год остался, а за год можно ого-го сколько денег накопить, если папа их на свои маггловские штучки не спустит, конечно, но это вряд ли. А вот занять бывшую комнату Рона этими штучками он может, и Рон не против — лучше папа, чем Фред с Джорджем. Все-таки они козлы и никакой выгоды не заслужили. Пусть друг на друге теперь свои изобретения испытывают и мучаются.

Джинни сможет забрать его альбом с лягушками и еще что-нибудь, что ей понравится. Наверное, бусины возьмет, которые Рон про запас держит, чтобы Гула задабривать: к старику без подарка не сунешься. У Джинни, конечно, свои есть, но пусть будет запас — она маленькая, ей с Гулом еще общаться и общаться.

Мама только плакать будет, наверное... но у нее есть Билл, Чарли, Перси и Джинни. И близнецы. С ними ей тосковать некогда.

А может, они все вообще не заметят, что его нет. Ну, или заметят за обедом, что он не спустился к столу. Но до обеда еще долго, и пока его хватятся, Рон успеет уйти очень далеко. Может, даже доберется до Лондона... знать бы еще, в какой он стороне... Или не до Лондона, а до другой деревни — тоже неплохо.

Только было бы неплохо сперва подкрепиться. Рон садится на траву возле указателя и разворачивает бутерброды — мама собрала ему утром на случай, если он, загулявшись, пропустит ланч. И положила копченую говядину, как обычно. Ну... хотя бы без лука.

Вот уж чего Рон точно еще долго в рот не возьмет.

Мясо крепко просолено, с душой, аж во рту сушит. Что ни говори, а материна солонина куда лучше той, что на рынке продают. И хлеб тоже объедение, пальчики оближешь и проглотишь вместе с языком. Когда теперь случится поесть домашнего... сейчас бы еще винца, но отцовское вино он думает поберечь. Хоть до вечера. Идти долго, а путешествовать всегда лучше на трезвую голову.

Он сидит, привалившись спиной к деревянному указателю, и над его головой смыкаются кроны вековых деревьев — таких мощных, что даже довольно широкий тракт почти весь скрыт в тени ветвей. Лишь кое-где сквозь густую листву пробивается солнце...

— Красиво, да? — бормочет сквозь набитый рот светловолосый дылда, пристроившийся рядом. Совсем взрослый, лет двадцать ему, пожалуй, или чуть больше. — Как бриллианты на бархате...

Хьолфред, вспоминается имя, и от этого имени тепло и больно одновременно. Друг, с которым долго не виделись, с которым что-то случилось — но тогда, сидя на обочине утоптанного тракта, ни Рон, который не был еще Роном, ни сам Хьолфред этого не знали.

— Это где ж ты видел бриллианты на бархате? Или я чего не знаю? — Рон узнает свой-не-свой голос и... интересно, это латынь? Не английский точно, но сравнить не с чем.

— А иди ты... Не видел. Но думаю, что похожи.

Мечта у него, вспоминает Рон. Увидеть хоть раз в жизни большой бриллиант, чтобы с кулак... сбылась ли? Он не помнит.

— В столице можем сходить как-нибудь в ювелирную лавку. Будут же у нас увольнительные, верно? Посмотрим, что продают...

— Угу, посмотрим... да выпнут нас оттуда — рот раскрыть не успеем. По нам же видно: голытьба деревенская.

— Прям и голытьба...

— Дык а кто мы для столичных? Чай, по нам видно, что на золоте не едим и камешки за здорово живешь не покупаем. Вот выучимся, разбогатеем — тогда пойдем... — и добавляет мечтательно: — И не только глазеть, но и покупать будем.

— Кому?

— Найдем. Ну — я найду, а ты, небось, Нумерии своей...

Нумерия Квинта, соседская дочь — первая любовь и грустная нежность, взрослая, поздняя. Хорошая она была девушка. Ждала его... Сам же от слова освободил...

Рон жмурится, вцепившись в волосы.

Сколько ему лет? Десять? Девятнадцать? Или сорок пять? Он помнит себя, вместе с другом топающего в столичный Университет. И вроде помнит совсем взрослым, ровесником Билла, а смотрит как на мальчишку. Помнит лица родителей, братьев и сестры — их четверо было в семье, но только он старший, — точеные, смуглые, горбоносые. Помнит Нумерию, ее толстую темно-каштановую косу через плечо и зеленую рубаху, туго обтянувшую грудь. Шнурочки накрест на вороте, этак невзначай распущенные — и понимает про эти шнурочки, как в десять понимать рано.

И горько вдруг делается, как очень редко бывает в девятнадцать — они же для него так и остались молодыми. Навещал их, конечно, первые несколько лет. С братьями успел выпить за их славных жен, и сестру, которую ребенком во взрослом платье помнил, видел и невестой, и молодой женой на сносях. Но и только... а ведь не намного они были его младше. И родители запомнились крепкими еще, нестарыми, только-только с сединой — а между тем Хьолфреда, почти одногодка своего, он помнит матерым воином со шрамами через все лицо, перебитым носом и седой щетиной на уцелевшей щеке. Себя в лицо не помнит, правда, только руки — сухие и жилистые, и длиннющие волосы по плечам, черные с проседью. Прямо как у отца, когда в последний раз виделись.

Сколько ж он не был дома? Десять лет? Двадцать? А почему? Он же хотел выучиться и вернуться, жениться...

Возможно, он совершил преступление и вынужден был скрываться. Или как-то задолжал темным, может, даже убил кого-то — и оказался у них в рабстве. Как-то слабо верится, что ему вдруг захотелось власти, как Тому-Самому-Который... вернее сказать — уверен, что не захотелось. Но как бы там ни было, что-то он сделал. И ничего не стало — ни Нумерии, ни родных, ни дома; стал заброшенный замок, жуткое варево и Мариэтта с глазами стервятника. И лестница вниз.

Знала ли его семья, что с ним случилось? А он пытался вернуться домой или хоть весточку им послать? Он силится вспомнить — и не может. Помнит только исчерна-красное небо, сплошь затянутое тучами, дальние всполохи огня. Кровавые отсветы на небе. И уже не горечь — тоску, страх, отчаяние, узнать бы, что живы...

Если бы мог — пошел бы через лес этот треклятый, от огня и страха будто вымерший, хоть босиком, хоть безоружным, но дошел бы. Мальчишеское безрассудство, давно уже его недостойное. Хочется увидеть дом, материну грядку лилий, родителей, для которых он навсегда пацан, который бы ни разменял десяток, братьев, сестру. Племянников, сколько их есть. Увидеть невредимыми — и поверить на миг, что все хорошо, что не было этих двадцати лет, что в руки его въелась земля не с чужих могил, а с родного огорода. И, может, ему снова лет десять, и нет на свете вещей страшнее отцовской хворостины...

Не имеет права. Нельзя.

Слезы жгут лицо, и не где-то в другой жизни, а здесь, сейчас.

— Сынок, что случилось? Ты потерялся?

Какой-то маггл, припарковавшийся у обочины, сидит рядом на корточках и протягивает Рону платок. Да уж, Рональд Уизли, нашел где реветь — возле дороги, где кто угодно может увидеть. Но кто же знал, что его так вдруг скрутит!

— Да нет, — Рон вытирает слезы и улыбается через силу. — Все хорошо. Я местный... гулял просто. Спасибо.

— Точно? — маггл смотрит недоверчиво. — А отчего плачешь?

— Да так... придурки одни достали. Ну, неважно, правда, — пусть думает, что его дразнят деревенские или что-то в этом роде. Только пусть отстанет поскорее.

— Может, тебя до дома подбросить?

— Не надо, спасибо. Да вы не переживайте, я не заблужусь — вот же дорога, — он встает и отряхивается, давая понять, что все нормально. Местный он, а что ревел — ну, не подумал, что его тут увидят, с кем не бывает. И вообще, он уже уходит и больше не будет людей пугать. Маггл явно колеблется, но все-таки садится в машину.

Рон немного провожает его взглядом и взмахивает рукой на прощанье.

И идет прочь от трассы, к Оттери... нет, не так. Он идет домой.

Странное дело, после очередного воспоминания ему стало легче — во всяком случае, он уверен теперь, что не был злым человеком и в темные маги пошел не от хорошей жизни. Эти вот вечные "должен" и "нельзя", которые он сразу не разглядел — слишком был испуган, а ведь они были. Он ел похлебку, потому что был должен, он не вернулся к семье, потому что было нельзя.

Нет, не злой человек. Просто очень несчастный и многое сделавший неправильно. Это, пожалуй, неплохо. Только немного жаль себя и непонятно — зачем он так? Рон, правда, не знает, что именно сделал, но уже заранее не понимает.

Мелкие камешки впиваются в босые ноги, но Рон только крепче стискивает в кулаке ремешки сандалий. Ему-прошлому очень хотелось вот так вот идти домой, по местам, которые он знает с детства. И Рон вовсе не против побыть для самого себя доброй феей, тем более что это, оказывается, очень легко. Хорошо, что в прошлой жизни он не мечтал о гоночной метле последней модели — ее достать было бы трудновато.

Правда, шлепать к самой Норе грязными пятками — так себе идея, не хватало навлечь мамин гнев на свою голову, и Рон на полпути сворачивает к речке. Он ведь все равно почти дошел, не так ли? И речка, как и вообще окрестности Оттери — в каком-то смысле тоже часть его дома.

Он устраивается в камышах, подкатав штаны и спустив ноги в воду. Торопиться некуда, дома его ждут только к обеду, и Рона это уже не задевает, как утром. Это даже хорошо, что сейчас о нем не беспокоятся — можно сидеть и думать о своем.

Из-за камышей, с мелководья, слышится веселый голос Седрика Диггори, рассказывающего что-то про Хогвартс, и смех девчонок. Громче всех смеется Джинни, его сестра, и от этого смеха вдруг снова резко и больно сводит сердце. В том времени, когда он носил другое имя, а его сестрой была совсем другая девочка, он любил ее, но, наверное, меньше, чем надо было бы. Когда понял, что им никогда больше не случится увидеться — было слишком поздно.

На ту, другую, Джинни совсем не похожа, вот ни капельки. Она рыжая, курносая и вся в веснушках. Не умеет хранить секреты, часто капризничает и бесит периодически неимоверно. И, что скрывать, совершенно его не уважает как старшего брата. Но что-то в ней есть такое, отчего Рон понимает, вот именно сейчас, и удивляется, как не понял раньше: за Джинни он порвет любого.

И еще... как бы ни было противно и страшно, он будет вспоминать свою прошлую жизнь. Он понял, как это делается — воспоминания приходят тогда, когда здесь и сейчас с Роном происходит что-то, похожее на какое-то событие в прошлом. Он хотел уйти из дома, всерьез ведь хотел — и вспомнил, как уже ушел однажды, и немного больше.

Рон не знает, как и когда вспомнит остальное, но он вспомнит. Он будет искать крючки, за которые зацепится его прошлая память, и хоть один обязательно найдет. А за ним другой, третий... И обязательно узнает, что именно сделал, чтобы нечаянно это не повторить. Потому что Джинни, особенно Джинни, не должна его стыдиться.

Рон чувствует себя аврором, распутывающим загадочное дело. Он должен найти человека, совершившего преступление, и узнать, что же именно тот совершил. И почему. То, что этот человек — он сам и есть, жутко, но интересно. Как будто идешь по следам собственного темного двойника, гадая, что и в какой момент эта тварь выкинет. Конечно, Темный — надо же его как-то называть, чтобы не путаться, — был человеком, а не тварью, но... на самого себя не обижаются, в конце концов.

— Возможно, в этом доме мы найдем личные вещи подозреваемого, — бормочет Рон себе под нос, пытаясь изобразить ворчание Аластора Муди, единственного знакомого ему аврора. То есть, конечно, знакомый он не Рону, а родителям, и когда он приходит в гости, детей быстренько выпроваживают из-за стола, но все равно считается. — Что о нем известно, Уизли?

А что ему, в самом деле, известно о Темном?

Мужчина, маг. Не очень понятно, из какой семьи, но Рону отчего-то кажется, что магглорожденный. Есть два брата — близнецы, к слову, — и сестра.

Лет... тут просто — сорок пять. Может, чуть больше, но точно не меньше.

Смуглый, черноволосый — наверное, родом из теплой страны, Испании или Италии. Немного непонятно с Хьолфредом и Мариэттой — на испанцев не тянут, светлые слишком. У Мариэтты, правда, лицо казалось бледно-желтым в отблесках костра, точнее было не рассмотреть, но даже там... Рон помнит ее руки — век бы не видел! Но надо, надо! В головоломке пока слишком мало деталей, ни одной не выкинешь, — и рядом руки Темного, когда она передавала ему миску. Так вот, Мариэтта гораздо светлее. Про Хьолфреда и говорить нечего: лицо и руки красновато-коричневые от солнца и ветра, зато волосы — выгоревшая добела солома. И вообще, он больше на викинга похож. С другой стороны, его, Темного, родные и Нумерия — темноволосые и смуглые, натуральные итальянцы...

А кстати! Италия, Рим! Темный знает латынь!!! Во всяком случае, он ее понимает и, кажется, все-таки на ней говорил. И Нумерия Квинта — имя римское, вот как... вспомнить бы еще собственное имя, или чье-то из родных, да пока не выходит.

Но это уже что-то. Дома есть латино-английский словарь и всякие справочники с латинскими названиями растений и животных, а у Рона теперь есть план. Если Темный говорил на латыни, то за знакомый язык что-то да зацепится.

А еще у Рона есть проблема: он никогда в жизни не интересовался скучными справочниками. Ну, разве что спортивными, но там интересно — бывает, матчи описаны так, что аж дух захватывает, будто сам там побывал. Но в тех справочниках ни слова нет на латыни, вот в чем штука! А в голове какой-то голос — не то Темного, не то самого Рона — тихонько нашептывает: "Все сразу заметят, если я вдруг начну вести себя как Перси... и, наверное, придется рассказать, какая муха меня укусила".

А про Темного он рассказывать не хочет. Не хочет пугать маму и выслушивать насмешки братцев. "Маленький Ронни стал зану-удой", "маленький Ронни станет Самым Темным Магом Столе-етия"... тьфу.

И... если честно, есть еще одна причина молчать.

У Рона не так много своих вещей. Тех, которые с самого начала были предназначены именно ему, а не достались по наследству. Он привык. В этом ничего плохого нет: их ведь шестеро, да еще Джинни, тут на одной одежде разориться можно, если каждого одевать во все новое. И потом, сам же Рон делится с Джинни игрушками и альбомом с лягушачьими карточками.

Но тайна Темного, какой бы мерзкой и жуткой она ни была — его и только его. А не Билла, не Чарли, не Перси и не одного из близнецов. И этой тайной Рон с ними не поделится.

Это как укрывать преступника, за которым гонятся и авроры, и маггловская полиция. Носить ему еду в тайное убежище, предупреждать об опасности и, конечно, никому о нем не говорить. Если спросят, не видел ли такого — "нет, сэр, не видел". Во всяком случае, пока он не расскажет о своем преступлении. Может, он вообще невиновен? Это маловероятно, конечно, но... вдруг?

Рон чувствует себя как никогда важным и очень нужным. Ну и что, что сейчас Темный жив только в его голове, что его нельзя ни увидеть, ни поговорить с ним, — для Рона он живее некуда. Рон вместе с ним видел, слышал и все чувствовал. Значит, и в другую сторону это сработает. Ну... наверное.

Он смотрит на Нору и пытается представить, как смотрел бы на нее узник старого замка — и знакомый до последнего уголка дом преображается. Есть камин, который к зиме затопят — но есть же, и даже сейчас видно, что не для красоты! Доски пола пригнаны одна к одной, между них нож не воткнуть, и в деревянных рамах ни щелочки. В колодце не переводится вода, а нагреть ее заклинанием — дело нехитрое. В бельевом шкафу стопка теплых одеял, и мама постоянно что-то вяжет, как выдается свободная минутка: то носки, то свитер, надень их — и в самый лютый мороз не замерзнешь.

И не оголодаешь. Кухня в Норе — самое главное место, сиденья старых стульев аж блестят, будто лаком покрытые: сразу видно, что в этом доме все решается за кухонным столом. И стол — крепкий, на нем хоть прыгай, и то выдержит.

Мама всегда ставит на него столько блюд, сколько вообще умещается, даже если это обычный завтрак и никого не ждут в гости: все Уизли не дураки поесть. Рон тоже, но каждый раз при виде накрытого стола ему становится грустно. Овсянка на молоке, домашние джемы, еще теплый хлеб из печки — когда Темный все это ел в последний раз? Вряд ли в заточении его так баловали. А ведь после супа из инферналов, который на вкус... как суп из инферналов, в общем... наверное, он был бы счастлив поесть нормальной еды. И Рон ест — за себя и за него, и даже сам не понимает, отчего совсем недавно кривился на овсянку. Вкусно же — словами не передать.

Он приканчивает вторую тарелку, когда с чердака доносится леденящий душу вой и металлический лязг. Интересно, это чем и обо что?

— Кого-то покинуло вдохновение, — замечает Джинни.

Мама вздыхает:

— Как невовремя... ладно, после завтрака испеку ему что-нибудь праздничное. Не хватало еще, чтобы у нас во время уборки все из рук валилось...

— Уборки?!

— А вы забыли? Завтра ведь приезжает Чарли.

А ведь и верно — совсем из головы вылетело. То есть Рон помнил, что старший брат приедет домой на остаток лета, но когда именно — забыл напрочь, так увлекся своим расследованием.

Фред и Джордж мрачно переглядываются. Перси не то рад, не то разочарован, а скорее то и другое вместе. С одной стороны, при Чарли близнецы ведут себя тихо-тихо, и Перси вместо того, чтобы пытаться их воспитывать, сможет заниматься своими делами. С другой — Чарли не больно-то покомандуешь, для него сам Перси младший. Вот и думает теперь, бедняга, чего ему больше хочется — спокойных каникул или еще немного побыть самым взрослым и важным. Рон и Джинни под столом дают друг другу пять. Продержаться еще день — а потом приедет Чарли, который, если что, близнецам вломит.

День проходит в праздничной уборке, на раздумья нет времени. Фред с Джорджем, лихо скатившись по перилам, спрыгивают прямо в ведро с водой, обдав заодно Рона, и в ответ получают от него тряпкой по шее, а от мамы — выговор. Рону тоже достается, но ничего страшного. Джинни втыкает в косу щетку из перьев, заматывается в старую скатерть и изображает индейскую шаманку, но почему-то обижается, когда Джордж пытается разрисовать ей лицо сажей. Девчонка, что с нее взять. Перси делает вид, что его это не касается, и ворчит, мол, почему бы не убраться магией.

— Как думаешь, до него дойдет когда-нибудь?

— Не-а. Он безнадежен. Будешь конфету?

— От близнецов?

— Не, Луна угостила.

— Тогда давай.

Папа рассказывал, что магглы любят поиграть в волшебников. А чистокровные волшебники Уизли любят поиграть в магглов, потому что это весело. Рон и Джинни это понимают, хоть и младшие, близнецы понимают, а умница-отличник Перси — почему-то нет.

И потом, что-то в этом есть — во всяком случае, каждый раз после праздничной уборки Рон донельзя доволен собой и своей комнатой. Плакаты "Пушек" торжественно развешены по стенам, вещи... свалены в шкаф и приперты стулом — ну тоже сойдет, не будет же Чарли в шкаф заглядывать. Зато пол вон сверкает, и на мебели ни пылинки, и он сделал это сам. Мелочь, а приятно.

Но в этой празднично-чистой комнате он снова не может уснуть. Паук в груди ворочается, шевелит мохнатыми лапками, мешает, мешает... нельзя спать...

Он просыпается от сырого затхлого холода, пробравшегося в спальник — брат, что должен был следить за огнем, заснул, и костерок погас. Здесь, в каменном мешке, если за огнем не следить, околеть можно... шкуры спасают только до поры.

Вмурованные в стену кристаллы дают неверный бледно-зеленый свет — так мало, что едва-едва отражается на рукояти меча. Как же здесь красиво было, наверное, века назад, когда светильников и света было больше, когда древний город еще не думал уходить под землю, а воздух в его залах и переходах не пропитался разложением. По этим галереям с хохотом бегали дети, гуляли надменные золотоволосые женщины и мужчины в золотых доспехах, и город жил вместе с ними. А затем умер вместе с ними. Теперь в этом разлагающемся каменном трупе селятся черви, безногие, четвероногие и двуногие тоже. И ничего, живут... холодно только.

Да и ладно бы холодно — в Начале Морозов ночи и холоднее бывают. Только под открытым небом — там холод другой, живой, искрящийся инеем. Особенно в ясную ночь, когда звезды видно. Посмотришь на них — и на душе так легко становится и тихо-тихо, аж вздохнуть страшно — не спугнуть бы.

А встать, разжечь костер заново и подменить часового все ж таки надо...

Рон просыпается окончательно — в самом деле прохладно. И склизко как-то, будто он на огромном слизняке спит. Проводит рукой по наволочке, и на ладони остается липкий влажный след. Слизь чуть светится зеленым и пахнет болотной тиной, но со сна Рону чудятся и другие запахи — затхлого воздуха, гнили, тлена и чего-то еще. Вся постель и пижама пропитались этой гадостью, фу!

То-то близнецы притихли... а он рано расслабился. Ладно, чего уж, белье и пижаму — в корзину и пойти отмываться.

Оттирается слизь с трудом, норовит прилипнуть к мочалке. И вот ведь засада, чем она суше, тем тяжелее ее смывать, как маггловский клей. Вот было бы зрелище с утра: дом сверкает, стол накрыт, все нарядные, а Рон в намертво приклеенной пижаме и будто перемазанный великанскими соплями. А ведь так бы и было — за ночь слизь точно успела бы высохнуть. Но Рон очень вовремя... проснулся...

Ой-ей.

— Я же всегда крепко сплю, — он щурится на себя в зеркало, растрепанный, красный от холодной воды и грубой мочалки. В самом деле, когда маленький был, он и одеяло сбрасывал, и сам падал — и продолжал спать как ни в чем не бывало. А уж как мама его в школу будить намучилась...

И сегодня, после уборки, он должен был рухнуть и уснуть как убитый. А вместо этого... опять проделки Темного, что ли?

Если память проснулась в его комнате, значит, что-то важное для Темного находится именно там? Но почему сейчас, ведь Рон сколько ни пытался — не мог ничего вспомнить, или дело в том, что он навел порядок? Что-то, за что зацепилась память Темного, в комнате было и так, и после уборки оно просто бросилось в глаза, но что? Рон возвращается к себе — а вроде ничего не изменилось. Кровать, шкаф, стол, книги, плакаты... Мордред! Плакаты!

Их ведь сняли, когда Рон не мог заснуть после сотрясения. А потом как-то руки не доходили повесить их обратно, и пока не дошли — Рон спал как обычно. Но теперь, когда люди в ярких мантиях снова машут ему со стен...

"Они на меня смотрят. Я знаю, что они на меня смотрят, и не могу уснуть, потому что знаю это".

— Ты что шумишь? — Перси щурится на него из дверей. Без очков он выглядит до жути странно, будто его лицо рисовали-рисовали и бросили на середине — или, может, Рону так просто кажется.

— Фред и Джордж.

— А-а, — Перси кое-как водружает очки на нос и очень старается не зевать. — Ладно, утром расска-а-ажешь... топай спать ко мне.

Рон не уверен, что уснет. Но под боком у Перси ему как-то спокойно, и паук затих. А Темный... про него можно подумать и завтра.

Вместе с Чарли в дом приходит солнце. Живое, сияющее и очень теплое солнце. Рон уверен, что Чарли самый лучший старший брат на свете. Ну, из его братьев так точно.

У Чарли всегда есть время для Рона, и он при этом не делает жутко важное лицо и не донимает кретинскими розыгрышами. И дико интересно рассказывает про повадки магических животных, еще и в справочниках показывает, кто как выглядит. И каждый раз, разглядывая вместе с братом картинки и латинские подписи к ним, Рон ждет, что вот сейчас, вот еще немного — и Темный что-нибудь да вспомнит... Он должен знать этих зверей, он же маг, хоть и магглорожденный, ну! Разве мог он за всю жизнь не приготовить ни одного зелья, куда входят шкурки, когти или зубы волшебных животных? Ни разу не встречаться с ними в путешествиях? Не видеть в аптеках или магазинах, не слышать их названий на своей родной латыни? Наконец, ни разу, даже на то самое зельеварение, не надеть перчаток из драконьей кожи? То-то и оно, что никак не мог.

Но в голове одно лишь глухое незнание. О волшебных существах из справочника Темный понятия не имел, Рон почему-то уверен в этом, хотя и не может сказать, с чего он это взял и как такое вообще могло получиться. Как заклинило — "я знаю, что не знал". И Рон уже без прежнего энтузиазма поглядывает на "Тысячу магических растений и грибов" — он посмотрит эту книгу, конечно. Потом, когда братья уедут в Хогвартс. Но не удивится, если ничего не выйдет. Он не забывает о Темном — как можно забыть о том, кто целиком и полностью зависит от тебя, — он просто... просто живет. Греется на солнце, гуляет по окрестностям Оттери, копается изредка в огороде и ест вкуснейшую мамину стряпню. Темному это важно, а Рон ничего не имеет против.

Приближается день рождения Перси, и Рон потихоньку заказывает у отца Сандры Фоссетт, их соседа, что работает у Берти Боттс, коробку лакричных червячков. Перси вообще-то сладкое не очень любит, но лакрица ему нравится. А Рон пытается вспомнить, дарил ли он что-нибудь братьям и сестре на праздники, когда был Темным? А ему дарили?

Не вспоминается. И при виде подарочной коробки с красивым бантом — тоже... Рон разглядывает сквозь полупрозрачную крышку червячков — они извиваются, точно живые, и чуть блестят — и чувствует уже знакомые мохнатые лапки возле сердца.

Паук мешает, мешает, ворочается в своем гнезде. У Рона все валится из рук, он понять не может, что не так, о чем его пытается предупредить эта вредная тварь? Ну, червяки, лакричные, шевелятся в коробке. И что? Не в первый раз он что-то заказывает у мистера Фоссетта, и не только он — и близнецы, и Джинни, и Луна с Седриком у него всегда покупают. И ничего, никто не умер. Но паук не хочет ничего слушать, скребет и скребет себе — мол, опасно. А что именно опасно — непонятно. Рон крутит коробку так и эдак, представляет, как съедает червяка, но паук не успокаивается. Правда, и сильнее не беспокоится. Значит, есть их не опаснее, чем в руках держать? Да в чем дело-то?!

Рон спускается на кухню — передохнуть от червей, помочь, если надо, а нет — выпить чаю в уголке. Привести мысли в порядок.

Мама замешивает глазурь для торта, как всегда накануне семейных праздников. Рон не в курсе, что она в эту глазурь добавляет, но торты с ней получаются жутко красивые, и ему всегда нравились эти перламутровые разводы, как на раковинах-жемчужницах.

Но сейчас он вдруг вспоминает белые с перламутровым блеском зернышки, сладко-пряный травяной запах и приторную сладость под языком... тот же травяной привкус... И те же зернышки, тающие в горячем молоке, тонкой перламутровой пленкой расплывшиеся на поверхности...

Он помнит сладость отравленного молока, блаженное головокружение, недолгий прилив сил и неостановимую дрожь через пару часов, бред и жар, когда кожу жжет крапивой от любого тепла — даже собственные пальцы кажутся раскаленными. Помнит и почти готов выбить из маминых рук миску. "Не прикасайся!" — этой дряни не место в Норе, не место в маминых руках...

И вдруг наваждение спадает. Мама смотрит на него почти испуганно:

— Рон? С тобой все в порядке?

Нет, с ним далеко не все в порядке. Ему только что пригрезилась опасность в миске сахарной глазури... сахар... лунный сахар, теперь он вспомнил...

— Извини, мам... голова разболелась. Я пойду, ладно? — и, не дожидаясь ответа, Рон вылетает из кухни.

Еще один кусочек памяти — Темный разбирался в алхимии и не гнушался испытывать опасные ингредиенты на себе. Или это на нем испытывали? Надо будет посмотреть потом, что за "лунный сахар" такой, но, кажется, это что-то очень ядовитое.

И...

"И то, и другое мне не понравилось, — соображает Рон. — Но не понравилось по-разному". Миску с глазурью руки чесались выкинуть. За окно, в огонь, в речку — неважно куда, лишь бы подальше от Норы. Умом он понимал, что не стала бы мама класть в свою стряпню яд, но глаза упорно видели в блестящей глазури лунный сахар, чем бы он ни был на самом деле.

С червями не так. Зашвырнуть их куда подальше не тянет, но... но, но, но. В груди перебирает лапками паук: не расслабляйся, нельзя, нельзя, враг рядом. А вот интересно, пауки боятся червей? Они же вроде их едят... хотя Рон не помнит, кто кого ест. Или у них нейтралитет? С другой стороны, у паука жесткий панцирь и паутина, а у червя — ничего, кроме самого червя, мягкого и слабого. Он даже задушить своим телом никого не может. Нет, Рон однозначно ставит на паука.

И вообще, если даже паук и боится червей, то с чего их бояться взрослому темному магу? Еще и жившему на ферме. Да он за свою жизнь столько в земле копался, что его от этих червей уже тошнить должно. Ну или не тошнить, но — подумаешь, черви! И Рон это понимает, но вот паук в груди отчего-то понимать не хочет.

Черви-черви-черви, черные черви, что же с вами не так?

А что с ними может быть не так? Червей можно использовать в особо мерзком зелье как ингредиент. Или просто обмакнуть в котел, а потом отпустить, чтобы они заражали землю. Кстати, интересно, можно ли с помощью червей и какого-нибудь заклинания следить за пленником? Если да, то понятно, отчего Темный их так не любит.

Рон вспоминает старый замок — видел ли он там червей? Может, и видел, а может, и нет, он не приглядывался, больше за людьми смотрел...

"В каменном трупе живут двуногие черви", — вспоминает он. Да, Темный думал что-то такое, проснувшись ночью от холода, и было это — Рон уверен, эти стены ни с чем не спутаешь — в том самом старом замке. Вообще, конечно, неудивительно: с чего бы Темному любить людей, которые держат его в плену, мог и не такими словами обзываться. Но с другой стороны — ведь в самом деле, обозвать можно как угодно! А скребет и шуршит около сердца именно на червей, или не на самих червей, а на что-то не то связанное с ними, не то похожее на них...

А это, кстати, идея.

— Сколопендра, — шепчет Рон, зажмурившись и прислушавшись к себе. Сразу представляется длинное хитиновое тельце с рядами ножек. Оно ползет, извивается — выглядит противно, но не более того.

— Опарыш, — гадость. Но что-то не то. Не работает.

— Мокрица, — ничего. Даже не сказать, что как-то очень противно.

— Слизень, — нет, эти даже симпатичные. Ну, почти.

— Гусеница, — совсем нет, они вообще хорошенькие. Особенно мохнатые. Рон вспоминает, как вылавливал их и уносил из сада, когда мама разбрызгивала зелье от вредителей — гусениц было жалко.

— Флоббер-червь, — тварь неприятная, но Рону от ее жирного тельца ни жарко, ни холодно. Значит, дело не в них. А в чем?

— Червяк. Черный червяк, — вот оно, тревога, настороженность, неприязнь. Но в этот раз перед глазами первым возникает человеческое лицо: светло-карие, почти желтые глаза, темные с проседью волосы. Мариэтта. Есть и другие лица, Рон пытается их рассмотреть, но что-то мешает...

— Черный червяк, — бормочет Рон себе под нос. Нет, он не отступится! Это первое воспоминание за столько дней! И какое — возможно, он сейчас вспомнит, что сделал! — Черный червяк, черный червяк, черный червяк...

Не выходит, он злится, и вдруг...

Ненависть забивает горло так, что не вздохнуть. Он видит лицо женщины — да, кажется, женщины... темные волосы уложены в прическу, в длинных острых ушах покачиваются серьги. А иначе он бы вряд ли понял, кто перед ним: на этой образине вообще не написано, какого оно пола. Длиннющая желтая скуластая физиономия, об нос порезаться можно, губ будто вовсе нет. Зато глаза в пол-лица, желтые — взаправду желтые, не зеленые и не карие, и сильно раскосые, у людей таких не бывает. "Ну так она и не человек", — подсказывает память. И тут же подбрасывает имя — Каранья. "Надо же, какая встреча... Тварь... ты предала меня, предала нас всех..."

Рон переводит дух. Интересно-то как... Эта Каранья, выходит, его подставила? Он совершил преступление по ее приказу? Или это она что-то совершила, а потом свалила на него? И кто такие "все", о которых он успел подумать? Он не единственный, кого она затащила к этим вот... Черным Червям?

"Не просто Червям, — поправляет себя Рон. — Орден Черного Червя они назывались. Психи".

С другой стороны, чему он удивляется. Если некоторые темные маги называли себя Пожирателями смерти, то почему бы другим темным магам не назваться Орденом Черного Червя? Может, им казалось, что это звучит круто и устрашающе.

А понятнее между тем не становится ни разу. Кем таким была Каранья, что он пошел из-за нее на преступление или согласился взять на себя ее вину? И почему ненависть к ней такая острая и свежая, будто о ее предательстве Темный узнал совсем недавно? Ну, то есть очень незадолго до своей смерти. Ведь в руинах он прожил несколько месяцев, если не год, и должен был успокоиться хоть немного. Разве что она была ему очень близким другом или женой, но Рон уверен: нет, не была. Знали друг друга давно, но друзьями не были.

Тогда почему он поверил ей и дал себя подставить? И почему до сих пор злится, хотя столько месяцев прошло? Что-то упорно не срастается. Понять бы только, что именно.

Рон любит своих родных. Даже близнецов немного любит, когда они к нему не лезут. Но когда старшие наконец-то отваливают в Хогвартс, он совершенно, абсолютно, совсем-совсем счастлив. Впереди четыре месяца свободы! И это если братья не решат остаться в Хогвартсе на рождественские каникулы. Правда, у него самого начинается школа, но это так, мелочь, и к тому же, ему остался последний год.

Учиться в сельской школе ему даже нравится иногда. Когда нет других дел, более важных. Таких, например, как загадка Темного.

Новые воспоминания не приходят, зато обрастают подробностями старые, уже виденные. Рон прокручивает их снова и снова и видит собственные руки, маслянисто поблескивающую плоть под ножом, подергивающиеся мышцы — инфернал не в силах противиться чужой воле, что приказывает ему подняться на ноги, но его тело отвергает заклинание. Сам он этого не знает и упорно пытается встать на крохах магии, вот и дергается. Но выглядит так, будто мертвяку больно... Рон знает, что мертвые не чувствуют боли, но инфернала, которого даже после смерти мучают, ему жалко. Темному — нет. Рон не чувствует ничего и не слышит мыслей, и почему-то ему кажется, что Темный нарочно изгнал из головы все лишнее. Что ему нельзя сейчас думать, вот он и не думает.

Рон высаживает в теплую землю луковицы — вроде бы это какие-то цветы, но он сейчас не помнит, какие именно, — и вспоминает небольшую грядку лука, разбитую в укромном месте в наземной части развалин в густых зарослях. Не знаешь точно, где она — ни за что не найдешь. Лук там рос так себе, был мелкий и горько-водянистый — но все-таки это был лук. И его ели, как и съедобные коренья и мясо, добытое на охоте. На одной лишь мертвечине много не наколдуешь. Да и вообще-то не просто так ее ели, вспоминает Рон. Попытка приблизиться к нежити, увеличить свою силу, почтить свое учение — все это было, конечно, но не только это. Еще — слишком много сил затрачивали на каждого немертвого, чтобы просто бросить неудавшегося слугу. Пожалуй, свой труд они жалели не меньше, чем хотели могущества.

Он помнит, как работал на грядке, как искал травы в лесу и охотился. Помнит, как убивал вместе с другими некромантами забредших в глушь бандитов. Быстро и без магии, простым оружием. И на фоне остального, что Рону приходилось видеть в последнее время в голове, ему даже почти не страшно. Он пытается смотреть свою память, как маггловское кино — и так действительно легче.

Он помнит, как следил за костром по ночам. И как, проснувшись от холода, засмотрелся на зеленоватые отсветы на рукояти меча — это был его меч, и он лежал удобно, под рукой.

Если он был в плену — почему же не сидел взаперти где-то в далеком закутке? Хотя у Червей, насколько понял Рон, пленники не задерживались: мертвые им были полезнее живых. Но все же — он поднимался наверх, ходил на охоту в лес. Никто его не привязывал и цепью не приковывал. Почему же он не пытался бежать? Был под Империусом?

Он готовил еду и сидел рядом со спящими. У него не отняли оружие. И они не боялись, что он сбросит Империус да и перережет их? Или перетравит к Мордредовой бабушке? Хотя этих еще поди отрави...

Рон помнит Мариэтту — изможденную, с руками, пропитавшимися всякой мерзостью до костей, и гнилыми зубами, и не сомневается, что сам выглядел не лучше. Помнит свои и чужие грязные лохмотья, снятые с мертвецов, и хорошо, если хозяин этой рубахи и штанов был убит только что — есть надежда, что нитки не успели в земле погнить. Неправильно они назвались. Надо было стать Орденом Черного Паука или Скорпиона. И звучало бы внушительнее, и потом, пауки со скорпионами, в отличие от безобидных червей, — мерзкие ядовитые твари. И живучие. Может, потому он их травить и не пытался? Знал, что бесполезно?

Но дело-то не только в этом. Его допускали к ритуальным трапезам, он колдовал и трудился в общине наравне со всеми — не меньше, но и не больше. К нему относились не как к пленнику, но как к равному. И он сам, зная, что кругом враги, называл их братьями и сестрами даже в мыслях. Но тогда выходит, что он творил все эти мерзости по собственной воле? А как же "мне нельзя", "я должен"? Или так и действует Империус?

Рон записывает прутиком на земле все, о чем думал, все, что может вспомнить. А потом перечитывает то, что получилось.

"Не дамся ни живым, ни мертвым".

"Я среди врагов".

"Отвращение может меня выдать".

"Не имею права уйти".

"Каранья предала нас всех..."

Сейчас, когда мысли не перемешаны в голове, а выписаны на землю — не по порядку, но как уж вышло, — взгляд сразу цепляется за нужную строчку.

"Отвращение может меня выдать".

Как в картинке-головоломке, которую Рон видел у Луны: если собрать ее правильно и полностью, проявляется рисунок. А до того детальки могут менять цвет и форму как угодно, пока последняя не окажется на своем месте. Они собрали несколько раз, а потом потеряли детальку, да так и не нашли. Сейчас такая головоломка собирается у Рона в голове.

Он был против Червей, но они этого не знали, думали, что он такой же больной псих, как они. И он должен был сделать все, чтобы они ему доверяли и считали братом по Ордену. Не потому что ему этого очень хотелось, а потому что он был должен. А должен он был, потому что... потому что у него был приказ.

От облегчения Рон готов смеяться и орать во весь голос. Ну конечно! Он не был преступником, он был аврором под прикрытием — из тех, кто внедряется во всякие преступные общества, чтобы следить за ними, передавать информацию и в конце концов уничтожить. Да, он изучал и применял темную магию, и творил не самые добрые дела, но не по собственной воле, а чтобы втереться в доверие к преступникам. На самом деле он некромантию не жаловал, даже заклинание придумал, чтобы не превратиться в нежить. Ну так это круто! Это так же круто, как разрушитель проклятий, и гораздо круче, чем капитан школьной команды по квиддичу или лучший ученик, или староста школы. Не сравнить просто, насколько круче.

А Каранья, значит, была как он, только наоборот — шпионила за аврорами для Ордена Червя. Наверное, он где-то ошибся. Ну а потом его раскрыли и убили.

Хотя, наверное, это уже не имеет значения. Он же был римлянином или очень древним итальянцем, а Рим еще до Рождества стоял. Прошло две тысячи лет, это поколений сто правнуков. Или меньше? Как узнать?

Хорошо бы нарисовать свои воспоминания, но рисовать Рон не умеет. Вот если бы сфотографировать их через Омут памяти, а потом показать кому-нибудь... хотя нет, показывать он бы не стал. Это его тайна и его дело. Сфотографировать, а потом найти это место — наверное, это было бы не так уж трудно?

Конечно, папа рассказывал, что после принятия Статута волшебные объекты незаметно исчезли из мира магглов — амулеты отвлечения внимания, поврежденные или уничтоженные рукописи, вырванные из книг страницы работали не так быстро, как Обливиэйт, но тоже неплохо. Но эти руины вряд ли были таким уж ценным волшебным объектом. Тогда, две тысячи лет назад, они почти ушли под землю, сверху осталась лишь полуразрушенная башня. И жил-то в них кто? Некроманты и бандиты, по которым дементоры уревелись, да еще крысы с летучими мышами. Статут приняли гораздо позже, к тому времени уже много другого понастроили, и древние руины навряд ли кому-то вдруг понадобились. Значит, их наверняка нашли маггловские ученые, они такое любят. А они — ребята дотошные, наверняка сфотографировали каждый камень.

Рон вспоминает разрушенный город — огромные плиты и кирпичи белого камня, самые мелкие в пару футов длиной. Там и сейчас могли сохраниться остатки стен или какой-нибудь зал, пусть и под землей. Не могла такая громадина бесследно исчезнуть даже за пару тысяч лет. Билл говорил, что пирамиды в Египте и постарше есть — так стоят же.

Но Египет ему не нужен — нужен Рим и Италия. Ну, наверное, про Грецию с Испанией тоже стоит почитать, есть ли там что-нибудь похожее. И он все еще не добрался до "Тысячи магических растений и грибов" — а их тоже надо проверить, раз собирался...

Он аврор, пусть и бывший, и должен соответствовать. Авроры не бросают версии на полпути, не проверив все, что можно проверить. "Ведь так, Темный?" Рон впервые думает о Темном не с жалостью, а с гордостью и почти трепетом — пусть он в чем-то ошибся, дал себя раскрыть и погиб, но погиб при исполнении. Погиб, чтобы появился Рон Уизли, такой, какой он есть. Передал свою память, будто поверил, что Рон не подведет, что станет достоин себя прежнего. Наверное, Темный — единственный человек, который в него так верит. Это было бы даже здорово, если забыть на секунду, что он и есть Темный.

Но тем ценнее доверие, и тем страшнее его обмануть. Рон может порой приврать — отцу там, маме или Перси по мелочи — но предать самого себя он не имеет права. И не предаст.

Солнце клонится к закату, еще теплое, но уже по-осеннему ленивое. У него сентябрь, с каждым вечером ему все сильнее хочется домой. Глупо, но Рону нравится так думать. И нравится, что много веков назад он называл сентябрь месяцем Огня Очага — красивое название, и месяц хороший. Месяц, когда даже солнце хочет домой, что о людях говорить.

Тот, кем он был когда-то, любил домашний уют, горячий хлеб только из печи, запах прогретой солнцем влажной земли на ладонях. Рон еще не до конца понимает, но обещает себе, что обязательно поймет. У него теперь есть мечта, он знает, в чем станет не хуже братьев. И хотя бы из благодарности он поймет и полюбит все то, что любил давно погибший аврор — для него и за него.

В начале октября приходит письмо от Чарли. Он пишет, что ушел из факультетской команды. Что в свой последний год хочет сосредоточиться на учебе и не может совмещать обязанности капитана с подготовкой к ЖАБА и дополнительными занятиями по Уходу. Рон недоумевает — не рано ли? До ЖАБА уйма времени, и вообще, как можно ради учебы отказаться от возможности в последний раз завоевать школьный Кубок? Чарли ведь не пойдет в профессиональный спорт, он сам говорил, что хочет работать с животными. Значит, Кубок по квиддичу в этом году для него — не просто последний, а самый-самый последний. Нет, он может, конечно, играть для себя, но это уже другое. Украшенных трибун и полного стадиона зрителей у него больше не будет.

Рон берется за перо. Он уже придумал, что ответит, осталось самое сложное: написать без клякс.

"Привет, Чарли! Зря ты из команды ушел, по-моему, но ладно, это не мое дело. Кто теперь ловец? И кстати, тебя там Вуд не пытался убить за то, что ты не ему отдал капитанскую повязку? Я помню твои слова, что Хейли играет лучше, просто спрашиваю.

Перси тоже привет. Помнишь, я писал про смешную комедию, которую у нас летом крутили? Про ведьм-неудачниц, он еще очень хотел посмотреть?" — фильм шел в кинотеатре Оттери в июне, в самую горячую пору хогвартских экзаменов, и никто из старших на него не попал. А Рон и Джинни с папой ходили. Запутались в деньгах у кассы, сидели под куполом невнимания и прохохотали полфильма, глядя на глупых волшебниц, которые мало того что не могли снять простенькую стригущую порчу, так еще и свое же зелье в супе не распознали. — "Ну так вот, папа достал кассету. Мы только пока не поняли, как ее смотреть, но когда разберемся — напишу.

В школе неплохо, лучше, чем в том году. Хотя бывает скучновато. Хочется скорее в Хогвартс, но мы пока держимся", — Рон немного кривит душой, но написать правду нельзя.

Он поначалу надеялся на школу — вдруг что вспомнится... но нет, не вышло. Про то, что нужно и важно ему, про Древний Рим, на уроках рассказывали очень мало. Наверное, самое интересное приберегли для средней школы, в которую он уже не пойдет, решил Рон, чтобы не совсем уж разочароваться в маггловском образовании. А в библиотеке Оттери он нашел полторы книжки, и только чистое упрямство не позволило махнуть на них рукой. Он бывший аврор, в конце концов! У него есть план и цель — узнать про Древний Рим как можно больше, и в поисках информации он не будет пренебрегать никакой книгой. Может, это ничего и не даст, но ему хотя бы будет не стыдно перед Темным.

Пока же Рон медленно, по страничке в день, но упорно ползет по словарю и справочнику магических растений — и ничего. Он уже готов поверить, что в прошлой жизни попросту не знал грамоты, потому на латинские слова в памяти ничего и не шевелится: нельзя ведь узнать написанное слово, если читать не умеешь. Но как же он тогда учился магии, на слух, что ли?

Тогда, правда, еще и Хогвартса не было, и учили наверняка совсем иначе. Может, только на слух и учились. Рону трудно такое представить и как-то жалко магов древности, у которых наверняка головы пухли от такого количества учебы — это ж они и подсмотреть никуда не могли, выходит, — но объяснить странную пустоту в голове больше нечем.

"Фреда и Джорджа, кстати, поздравляю, привет им и удачи на ближайшем матче. Гриффиндор-Рейвенкло, правильно? Или я путаю?

Мы за них болеем и ждем рассказа, как прошло.

Вот, наверное, и все. Тебе Гул привет передавал, кстати. Рон".

Р — длинный хвостик с кружком под ним. О — перечеркнуть тремя линиями слева направо. Н — три точки над буквой, треугольник острием вверх.

Рон перечитывает то, что получилось. Смотрит на свою забрызганную чернилами руку и еще раз на бумагу — и крепко задумывается. По всему письму разбросаны неанглийские словечки, но вот латынь ли это? Слова, во всяком случае, часть — как будто латинские, но буквы странные. Рон точно знает, что английский алфавит списан с римского. И раз всех этих точек-черточек нет у англичан — значит, у римлян их тоже не было. Так откуда они взялись в его голове?

Он слишком мало пока знает про Рим и римлян. Может, они в самом деле писали именно так, как он только что, разрисовывая каждую букву, а потом им просто надоело?

Рон переписывает те же слова без черточек и точек, и получается странно. Вроде бы все правильно, но что-то не то, и Рон не может понять, что именно. Это не паук-тревога, тут другое, дребезжащее возле уха, как стекло в старой раме, когда поднимается ветер: не то, не так.

Но, во всяком случае, теперь можно сказать наверняка — грамоту он знал.

В памяти Рона ноябрь, девятый месяц римского календаря, непонятно почему называется месяцем Заката солнца. Рон назвал бы его месяцем Бесконечных дождей, если на то пошло. Закат солнца — это октябрь, последние яркие цветы на грядке, мамин день рождения и Хэллоуин. И все это проносится единым духом, не успеваешь распробовать толком, как заряжают дожди.

В ноябре Рон почти ненавидит выходные.

"И что ты ноешь? Когда был аврором — до поздней осени в глуши шатался, в подземельях жил, и ничего. А тут дождь за окном потерпеть не можешь, сидя в теплом доме. Не стыдно?" — он представляет, что это говорит Темный, сидя у походного костра в осеннем лесу, и ему в самом деле становится стыдно за собственное нытье. Но и гораздо легче.

В последнее воскресенье ноября приходит письмо от близнецов, обгоревшее по краям и с подпалинами — так они были злы. Пока мама хлопочет над промокшей измученной Стрелкой, Джинни читает вслух, забравшись с ногами в кресло:

— Капитан из Хейли разве что немногим лучше, чем ловец из этой коровы Таннер; чем Чарли вообще думал, когда уходил? Ах да, у него звери, ЖАБА и проект для Кеттлберна! Но честное слово, если нашего Перси на поле выпустить — и то больше пользы будет...

— Дай угадаю — мы продули Слизерину с разгромным счетом?

— Ну как сказать... — Джинни проглядывает письмо. — Сто восемьдесят — девяносто. Не позорище, но с Рейвенкло были пободрее, конечно.

— У Рейвенкло Флинта нет, или кто там у зеленых на воротах. Он, похоже, крутой вратарь.

— Похоже на то... только Флинт охотник, вратарь — какой-то Блетчли, я его не помню. Но да, они пишут, что он довольно крут. Тут много хорошего про Спиннет, Джонсон и Вуда, много ворчания на Чарли... ворчание на МакГонагалл, на Филча, на Спраут, ну это ты знаешь... и, в общем, больше ничего интересного. О, и Ли Джордан приглашает их на Рождество к себе.

— А Чарли и Перси?

— У Чарли звери и Кеттлберн. Про Перси ничего не сказано.

— Ну, возможно, еще напишет.

— И это будет очень скучное Рождество, — вздыхает Джинни. Перси, если его не отвлекают близнецы и не окорачивают старшие, со своим воспитанием надоедает очень быстро. А каким, интересно, старшим братом был Темный — занудой вроде Перси, веселым парнем, как Чарли, или кем-то вроде Билла, который рад бы поиграть, но некогда? Рон не может вспомнить и снова берется за энциклопедию древнего мира. Отличная книжка оказалась, зря он на нее смотрел недоверчиво... Но книжка эта чем дальше, тем сильнее укрепляет Рона в подозрении, что что-то в его прошлом нечисто. Не помнит он людей, замотанных в простыни-тоги, хоть разбейся! Рубашки, штаны, у женщин еще юбки и платья — не такие, как сейчас носят, но именно штаны и платья, а не что-то другое. Доспехи тоже были совершенно другие, и кираса звалась кирасой, а не лорикой. И дворцов и храмов с кучей колонн он не помнит. "Я не помню, как все выглядело, но точно не так", — дребезжит стеклом возле уха. Рон не знает, откуда эта уверенность — он-то видел только ферму своих родителей и древние руины, — но она есть.

Человек, живший очень давно и говоривший на латыни, родом из теплой страны, но не римлянин. Тогда кто? Финикиец, сириец, грек — это вряд ли, на них тоже непохож. Кто-то, кто жил после них, возможно — испанец, итальянец, португалец? Как это узнать? Хотя...

Папа говорил, да и в школе рассказывали, про маггловские музеи. Такие публичные хранилища вроде библиотек, где хранят старинные вещи — драгоценности там, оружие, и каждый может прийти посмотреть. Рон еще недоумевал, зачем они нужны, а сейчас думает, что идея-то неплохая. Не знаешь, как что-то выглядело, например, в книге картинки нет — сходи в музей да посмотри.

Правда, музеи есть не везде, но вот в Лондоне точно должен быть.

Его выдумка нравится ему все сильнее. В самом деле, почему бы не отправиться на Рождество в музей и не посмотреть, как жили древние люди? Папа обожает магглов, он будет только счастлив прогуляться. Джинни... ну, там же будут какие-нибудь украшения, ей должно понравиться. Мама, наверное, не захочет. Рон даже знает, что она скажет: "В следующий раз, если вам понравится, пойдем все вместе". А Перси... ну кто-то же должен следить за порядком...

— Джинни, Рон, идите-ка сюда! Поможете мне с обедом! — кричит мама с кухни. Джинни срывается с места, будто за ней оборотни гонятся; Рон нехотя откладывает книгу. С изложением блестящего плана придется подождать, а впрочем, так даже лучше. Вечером, когда папа придет, убедить маму и Джинни будет гораздо проще.

Рон думает, что много знает о магглах. Он ведь живет совсем рядом с маггловской деревней, ходит в маггловскую школу, он сын Артура Уизли, в конце концов! Из рассказов папы Рон знает, что такое электричество — маггловская магия, которую получают из молний и используют везде, где не используют бензин. Правда, как это делается и любая ли молния для электричества подойдет, папа сам не знает. А ведь какой-нибудь маг мог бы заработать кучу денег на волшебных молниях. Сидел бы да колдовал, сколько надо, на проволочку — их вроде бы проволокой собирают, — ему нетрудно, а магглам польза. А то на одних грозах далеко не уедешь.

Рон знает, что магглы любят все ровно-квадратное, как по линейке, и широкие дороги, на которых хватает места всем — и людям, и машинам. Все это он даже видел вблизи — и думает, что маггловский мир его не удивит.

Он понимает, как ошибался, сразу, как только выходит из Дырявого котла на Чаринг-Кросс-роуд. Здесь все так, как он думал, и одновременно совсем иначе, Чаринг-Кросс отличается от полусонного Оттери, как Косой переулок от Норы. И от Косого переулка отличается, как...

— Смотрите, какой хорошенький! — Джинни дергает его за рукав, указывая на ближайшую витрину. За стеклом лежит раскрытая книга, прямо в снегу — в снегу?! И он не тает без магии? В магазине, выходит, холоднее, чем на улице? — и олененок в красном колпаке водит копытом по странице. Еще и качает головой туда-сюда, будто в самом деле читает.

— Пап, он точно не зачарован? Выглядит, как волшебный!

— А это настоящий снег? Там же должно быть жутко холодно!

— Конечно, он не настоящий, Рон. Присмотрись — видишь, он лежит клочками, и по краям у него очень тонкие нитки? Это просто такое украшение. Джинни, олень действительно сделан без магии...

Рон приглядывается и соглашается — да, в самом деле не снег. И правда — видно сквозь витрину, в глубине магазина люди стоят без шапок, в расстегнутых куртках, значит, там тепло, настоящий снег давно растаял бы. На улице он не успевает даже долететь до земли.

На них, прилепившихся к витрине книжного, не обращают внимания. Может, думают, что они приехали издалека. Джинни забрасывает папу вопросами, и он отвечает, а сам аж светится от гордости. Перси изучает карту, которую они вчера искали по всей Норе и еле нашли. Почему-то она оказалась в связке старых номеров Пророка. Рон крутит головой, разглядывая улицу и людей. Больше людей, чем улицу.

Магглы, они как... вот, он подобрал слово — как река, широкая и быстрая. Поэтому и строят дома по линейке и широкие дороги, огромные удобные русла для человечьей реки. И вместо мантий носят брюки и короткие куртки, чтобы ничего не цеплялось, не путалось в ногах, не мешало. Вперед! Скорее! А куда, зачем — дело десятое...

— Нам в ту сторону, — Перси наконец-то поднимает голову от карты. — Прямо и прямо, пока не дойдем до Грэйт-рассел-стрит, а там направо. Пап, может, пойдем уже? А то холодно стоять, а мы еще в музей хотели...

— Да, ты прав, — папа чуть смущен. Он бы, наверное, до завтрашнего утра тут застрять мог, рассказывая обо всем вокруг. — Джинни, если хочешь, я расскажу еще...

— Хочу!

Рон и Перси пожимают плечами: они, в общем-то, не против. Рон не знает, о чем сейчас думает Перси, но ему самому совершенно неинтересно, как работает магия из молний. Куда интереснее люди, которые ее приручили. Его тянет — не хочется и не нужно, а где-то посередине, — войти в реку людей, стать ее частью, стать как бы магглом. Хотя бы ненадолго, до музея.

Британский музей снаружи похож на древнеримский храм или дворец — те же колонны и треугольные крыши на них, — но гораздо больше. Значит, несколько дворцов поставили рядом. Внутри же он совсем не древний и очень маггловский — квадратный и светлый. Рон не узнает его ни снаружи, ни изнутри, и ему почти кажется, что зря они сюда пришли, но отступать поздно. Возможно, в музее он в первый и последний раз, и Темный — нет, не Темный, он сам себе не простит, если сейчас уйдет. Да и как можно уйти сейчас, когда папа уже покупает билеты?

Даже если ничего не выйдет... Рон почти наверняка знает, что ничего не выйдет, но упорно думает "даже", "если". Древняя Греция и Рим — двенадцать залов, так сказала смотрительница, и он обойдет их все.

Двенадцать залов, и зайдя в первый, Перси краснеет до корней волос и не знает, куда деть глаза. Джинни хихикает и чуть опускает голову, осматриваясь исподтишка. Папа улыбается натянуто, но у него тоже уши порозовели:

— Перси, Рон, Джинни... ничего такого в этом нет. Видите, магглы спокойно приходят сюда с детьми и младше вас?.. Но маме мы об этом не скажем, договорились? — Рону кажется, что папа предпочел бы прийти сюда с мамой... или один, но точно без них.

В первом зале их встречают статуи. Древние, потемневшие от времени, некоторые — без рук и голов. Наполовину утопленные в каменные плиты и сами по себе. В легких одеждах, не скрывающих почти ничего, и полностью обнаженные. Женщины очень красивые. Рону даже немного неловко оттого, что ему ничуть не стыдно их разглядывать.

А больше здесь посмотреть не на что. Все чужое, как если бы в книжке смотрел. Только раз задребезжало в голове — на короткий меч в витрине — держал в руке, отчего-то кажется, что в левой... но похожий, не такой. Задребезжало и тут же исчезло. "Гладиус" — написано внизу на табличке, а Рон не помнит, чтобы тот меч хоть как-то назывался.

Наверное, хорошо, что он ожидал чего-то подобного. Ему даже почти не обидно.

Они выходят из музея почти последними; на улице темно и куда холоднее, чем утром. Но хоть снег перестал.

— Ну что, обратно едем на автобусе? — спрашивает папа, и все только кивают. Сил разговаривать уже нет.

Нужная им остановка далеко, через дорогу, и идти по подмерзшему асфальту тяжело. Рон знает, что дорогу надо переходить быстро, но Джинни от усталости еле волочит ноги, и он идет рядом, держа ее за руку.

Они почти успевают перейти дорогу, когда из-за угла выруливает машина. Выруливает так неловко, что даже Уизли сразу ясно — не успеет, не затормозит...

Рон видит краем глаза, что папа выхватил палочку и что-то колдует. Но видит и белое от напряжения лицо водителя, девчонку с розовыми волосами на переднем сиденье — съежилась вся... чувствует сквозь перчатку ледяные пальцы Джинни...

— Нет, стой!

...Против них с отцом — свора гоблинских морд, в темноте не видно, сколько... не время думать. У него в руках лопата, и заточенный край отменно режет глотки.

До тех пор, пока под очередным ударом гоблинского меча не переламывается черенок. Ржавая железка, а поди ж ты...

— Сдохни! — он бьет гоблина в грудь бесполезной деревяшкой, как копьем.

И на его крик откликается нечто. Прошибает насквозь, чудом не ломая ребра, затапливает нутро, шумит в ушах и рвется из рук — огненным шаром с хороший щит. Горящая палка летит наземь. Гоблин визжит и мечется, а на его место лезет другой — чтобы получить огня в мерзкую морду.

— Сдохни! — крик едва не обрывается кашлем, вонь горелого мяса и гоблинских тряпок бьет по горлу. Но гоблину хватает, он падает, катается по земле, пытаясь сбить пламя, и застывает с перерубленной шеей.

— Сдохни... — в глазах темнеет... или огонь вышел дохленький — он не понимает. Проваливается куда-то вниз, и над ним лязгают мечи и зубы... где-то очень высоко...

— Муциан! — это отец... это к нему...

"Все хорошо. Я не ранен", — он бы сказал, если бы мог...

— Перси, доведи его до скамейки. С магглами я поговорю, — велит отец... нет. Папа. Артур Уизли. Это его голос, но тон не его. Так говорил Арктурус Аллиас, его отец много веков назад... наконец-то Рон вспомнил его имя, и имена матери и младших тоже. Валерия, Маркус, Корнелий, Юлия. Муциан.

Рон послушно плюхается на скамейку. Папа идет к машине, что-то говорит водителю, а сам прячет палочку и поправляет рукав. Магглы будут помнить, что потеряли управление, но чудом успели затормозить и никто не пострадал...

— Вот и зачем ты вылез? Папа без тебя уже колдовал, он остановил бы авто! А скажи пожалуйста, как он будет объяснять магглам вот это? — шипит Перси ему в ухо, показывая на дорогу, на лоскут чистого сухого асфальта ярдов так в сто длиной. — Она выглядит так, будто снег с утра не шел!

— Заткнись, — неожиданно резко, почти зло велит Джинни, и Перси в самом деле затыкается. И это прекрасно. Рону лень сейчас оправдываться и препираться. У него самое лучшее на свете Рождество. Он вспомнил свое имя.

Дома перед сном он нарочно идет в ванную последним и долго смотрит на себя в зеркало.

Муциан Аллиас... что сказать, фамилия у него была самая та для аврора.⁽¹⁾ Звучит красиво, конечно. Но на Аллиаса Рон не тянет. Он помнит ту семью, сухих, темных и узловатых людей — теперь он на них даже не похож. И вообще, их давно нет. А он живет, и он — Уизли.

— Рональд Муциан Уизли, — бормочет он, и ему нравится, как это звучит.

Рон знает, что вообще-то он Рональд Билиус — даже второе имя ему досталось по наследству. Он об этом узнал, когда в школу пошел, и сперва жутко обиделся на родителей. А потом привык — тем более что для всех он был и остался просто Роном. И иногда Ронни — для мамы и тех, кто не боится получить в нос. Написанный на бумаге Билиус в его жизни не очень-то появлялся, и Рон о нем давно думать забыл.

Теперь у него есть второе имя, которое только его, по-настоящему его. И даже хорошо, что никто о нем не знает, кроме самого Рона. Он сам решит, кому и когда его доверить.

А Билиус пусть себе лежит строчкой в школьном журнале. Не самый плохой псевдоним.⁽²⁾

1) Alias — (англ.) псевдоним; (лат.) иначе, по-другому. Allies — (англ.) альянс.

Вернуться к тексту

2) Здесь была непереводимая хохма (/Bilius is/ not the worst alias), но великий и могучий ее слопал.

Вернуться к тексту

Он приходит в себя дома, когда уже давно рассвело. Оправляет сбившуюся во сне одежду, приглаживает волосы и идет на кухню, где мать домывает посуду от завтрака.

— Долго я проспал?

— Порядочно, — кивает мать, бросаясь собирать на стол. — Садись есть, отец скоро прийти должен. Он к Ингольфу пошел.

— Понятно.

Угольщик Ингольф Черный Камень — по части магии самый знающий человек в округе. Его сын Хьолфред с полгода назад повздорил с сынком какого-то богача — тот потешался над его грязными руками и одеждой в саже, — да нечаянно его и проклял. Богатей потом весь день ходил, как снулая рыба, да и то если за руку водили, а Хьолфред неделю в темнице отсидел. Неделю, потому что разобрались — и не первый начал, и вреда большого не сделал, само развеялось, и сам не знал, что маг. Не со зла, словом, проклял обидчика, а по незнанию.

Мать ворчит:

— Если хочешь знать, не большое это счастье — маг в семье. На одних книгах разориться можно, а толку? Ну, целитель — это я еще могу понять, дело полезное, а все прочие...

— Молчи, не сбивай его, — отец появляется на пороге, хмурый и потрепанный, с перевязанной рукой. Кивает Муциану: — Чего вскочил?

Муциан пожимает плечами — он вроде как не ранен, да и отоспался уже... чего валяться-то?

— Слушай, — отец садится рядом. — Я к Ингольфу ходил, посоветоваться. Ну и расспросить, как у них было.

— И чего он сказал?

— Не поверил мне поначалу. Сказал, в четырнадцать рано очень. Тут же он как объяснил: магия, она как боевой молот,⁽¹⁾ чтобы его хотя бы поднять, сила в руках нужна. А сила приходит с возрастом. Но я ему показал жареную гоблинскую башку, тогда уже поверил. Даже сказал, может, это и хорошо, что так рано... и ты сильным магом будешь, и мне уже на тебя не надеяться...

Муциану как обухом по голове дали. Как это — не надеяться? Почему? Что плохого он сделал? Разве вчера он струсил, опозорился?..

— Т-ты о чем это сейчас?

Отец кладет здоровую руку ему на плечо, чуть сжимает:

— На огороде сидеть, если ты маг — все равно что септимы в землю закапывать. Можно, только пользы не будет... Если выучишься, сможешь хоть в наемники пойти, хоть в Легион, хоть в храм целителем — везде пригодишься. Или в Гильдии останешься, тоже неплохо, там деньги хорошие — я видел, какие они разодетые ходят. Я думал на тебя ферму оставить, но раз так выходит... думай сам. Захочешь учиться — будешь прав, деньги найдем.

— А если не захочу?

— Дело твое. Я-то про себя порадуюсь, конечно, и мать тоже, — он оглядывается на нее, сидящую тут же, и кивает себе и ей. — Только это будет дурацкое решение, а ты не дурак...

Рон просыпается затемно, когда все еще спят, и тихо лежит, разглядывая потолок. В его голове еще звучат голоса тех родителей, и он знает — это не просто сон, это было на самом деле.

Хотя это очень странно.

Про что — про что, а про стихийные выбросы, когда и как они бывают, Рон знает хорошо. Как не знать, когда на любом семейном празднике родители достают альбом с фотографиями? А там есть фото каждого в день его первого выброса, даже подписано: Билл, полтора года, Чарли, два с половиной, Перси, четыре года, Фред и Джордж, год и месяц, Рон, три года, Джинни, два года четыре месяца. И год — это рано, четыре — поздновато, но ничего, а три — нормально. Но чтобы рано было в четырнадцать?! А в семнадцать, когда нормальные люди Хогвартс заканчивают — в самый раз?

Может быть, две тысячи лет назад колдуны были слабее? Хотя нет, непохоже. Взять тот же Люмос — вроде куда уж проще, а без палочки его и сейчас не всякий сколдует, и то, огонек получается крошечный и тусклый. А те, из Ордена Червя, Люмос творили с голых рук! Поднял руку да крепкое словцо добавил — и сияет над головами шар зеленого света с мужской кулак величиной. Хороши слабосилки! Иногда все же брались за посохи, правда, но это если совсем уж сил не было. А были ли у них вообще палочки? Он не... хотя нет. Он помнит — не было.

Но что же случилось за две тысячи лет? Нет, за тысячу. Хогвартсу тысяча лет, а в Хогвартс всегда принимали в одиннадцать. Или нет?

Или он просто смотрит не туда?

Рон переворачивается на бок, поудобнее смяв подушку.

Наверное, можно объяснить все. И колдовство в семнадцать, зато сразу без палочки, и гоблинов, которые на гоблинов-то непохожи — ростом почти с человека, серые, в грязных лохмотьях и говорить не умеют, первобытные какие-то гоблины. И изукрашенный точками-черточками алфавит можно объяснить. И незнание того, что теперь знает каждый маг, или почти каждый. И даже то, что в книжках нарисовано совсем не то, что помнится ему, а в музее память встрепенулась только возле гладиуса. В конце концов, Рон еще слишком мало знает... Но как объяснить это ощущение чудовищной силы, пробивающей насквозь — силы, которая переломала бы ему все кости, будь она водой или хотя бы ветром? "Магия, она как боевой молот. Чтобы его поднять, нужна сила в руках", — говорил Ингольф Черный Камень, а ему, конечно, рассказал Хьолфред. Муциану было четырнадцать, он сумел этот волшебный молот не только поднять и удержать, но и махнуть три раза — и это было очень круто. Потом он учился им владеть, махал-махал и домахался до того, что привык к его тяжести, но ощущать эту тяжесть не перестал. Рон помнит то, самое последнее, заклинание — он был измотан схваткой, он умирал от ран, но холодную мощь заклинания он еще почувствовал.

И еще он не помнит, чувствовал ли хоть раз что-то подобное здесь. Не помнит, а такое не забудешь, даже если захочешь. Рон, конечно, не помнит своего первого выброса, только с маминых слов знает, что в тот раз овсянку взорвал. Но...

Тут сразу несколько "но" выходит, и первое — магия-молот не мелочилась. Если жгла, то огненными шарами в четыре фута шириной, если светила, то Люмосом с кулак, если успокаивала, то на весь день. Если бы она взорвала овсянку, так вместе с кухней. А Рон помнит свою фотокарточку, на ней кухня цела. Мама, конечно, могла быстренько все восстановить и просто никому ничего не рассказывать. И братьям запретить, даже близнецам, которые бы точно этот взрыв запомнили и до сих пор ему припоминали. Если бы он случился.

Мама могла и о втором "но" не рассказывать, наверное, — о том, что маленький Рон, разгромив магией-молотом полдома, ревел бы от страха в три ручья. Это Муциану страшно не было — парню, который вышел на гоблинов с одной лопатой, без меча и без магии. То есть магия у него была, конечно, но он-то об этом не знал! Рон даже сейчас не настолько крут. Но ему в марте только будет одиннадцать, время есть.

В марте ему будет одиннадцать, и за без малого восемь лет выбросов у него было немало. Он взрывал невкусную кашу, поджигал эссе Билла и Чарли, когда они не хотели с ним играть, однажды от злости наколдовал близнецам ослиные уши. Иногда летал во сне по комнате вместе с одеялом. Вчера осушил сто ярдов асфальта за здорово живешь...

И... ничего. Он ничего не почувствовал. Ни разу. Ну, разве что вчера голова чуть закружилась, но это больше от воспоминания было, чем от колдовства.

А ведь так не работает. Может пройти тысяча лет, две тысячи, хоть двадцать две — изменится язык, одежда, оружие, потому что так захочется человеку. Наверное, магглу — им все время хочется нового, да побольше. Но даже через двадцать две тысячи лет этот маггл, который в очередной раз все поменял, захочет есть и пить, потому что это закон природы. И молния, из которой магглы получают свою магию, всегда будет бить в самое высокое дерево, это тоже закон природы. У обычной магии, Рон уверен, свой закон природы тоже есть, просто его еще никто не знает. Закону природы ведь плевать, знает его кто-то или нет, он есть — и все тут.

Если он гласит, что маленькому ребенку магия не под силу — так и есть, и это не изменится, разве что изменятся люди. Но Рон не помнит таких уж заметных различий. У людей из его прошлого были две руки, две ноги и одна голова, они чувствовали боль, их раны кровоточили. Значит, должны измениться законы природы, а это невозможно...

...если, конечно, речь идет об одной и той же природе.

Это странная, безумная мысль, но она многое объясняет! Другой мир, где люди — такие же, как на Земле — используют другую магию, воюют с другими гоблинами, говорят на похожем языке, но пишут все-таки иначе. Мир, где не знают нюхлеров и садовых гномов, зато знают таких, как Каранья, и наверняка не только таких. Где нет Англии и никогда не было Рима.

Мир, который прямо сейчас где-то есть. Где-то очень далеко. И кто-то в том мире, наверное, смотрит сейчас на восход совсем другого солнца...

Рон не знает, что это значит, но это... слишком потрясающе, чтобы не значить ничего.

1) В Нирне всегда подразумевается длиннодревковый молот.

Вернуться к тексту

Наверное, это глупо — вот так взять и поверить на пустом месте. Перси точно сказал бы, что глупо, что надо искать какие-то доказательства... Рону они не нужны. Он сам себе живое доказательство.

Доказательство того, что есть мир, в котором — как он не мог вспомнить этого раньше?! — в котором по улице может идти на задних лапах огромный кот, закованный в броню, и никого это не удивит. И где в алхимических лавках по осени резко вырастает спрос на согревающие зелья, очень нужные ящерицам с холодной кровью. Ящерицам ростом с человека, говорящим и живущим как люди.

Он помнит эльфов, которых никто никогда в жизни не назвал бы домовыми. Уродливых донельзя и почти симпатичных, высоченных и мелких, желтых, серых и коричневых. С некоторыми он был знаком. Каранья была одной из них, из высоких и желтых.

Он помнит, теперь совершенно ясно, как смотрел на ночное небо — и не видел ни Большой Медведицы, ни Полярной звезды. Зато видел две луны — одну побольше, другую поменьше. Помнит холод ясной ночи и острый запах костра, пар изо рта и траву в инее под утро, и знает, что не бывает таких фантазий, что это было в самом деле.

Мир, где светят другие звезды. Где в ясную ночь над землей встают две луны и иногда меняют цвет. Где маги не прячутся, живут рядом с магглами, да что живут — открывают торговые лавки прямо на столичных улицах. И запросто отпускают товар любому, у кого деньги есть. Где нет Статута секретности, который нужно соблюдать, да и слов таких — магглы, Статут — никто никогда не слышал. Где магия всем привычна, но не каждому по руке, как боевой молот — как же красиво сказано. И все это существует где-то прямо сейчас. Очень хочется верить, что существует.

Это так потрясающе, что Рон не может прекратить об этом думать и на следующий день...

— Рон! Да Рон же!

— А? Чего?

— Того! Я тебя зову-зову, а ты и ухом не ведешь, — передразнивает Джинни, толкая его в плечо. — Мы гулять идем, ты с нами?

— А, извини, я немного уснул... идите, я не хочу.

Рон вытягивается на кровати и закрывает глаза. Он чувствует... В последние месяцы чувствует так остро и ярко, что ему кажется — каждое чувство можно потрогать. Он знает, что прав, полностью и до конца, и знание это — огромное и светлое, чуть звенящее и очень хрупкое. Как хрустальное дерево. Рон не знает, почему хрустальное, почему именно дерево, а не ваза, например, или не светильник. Хрустальное дерево — и все тут. Растет от сердца, спускается корнями в живот, тянется ветками под кожей до кончиков пальцев. Повредить страшно. Звенит тихонько, если прислушаться. И Рон прислушивается к этому звону целый день — очень красиво, но это сосредоточиться надо, чтобы услышать.

— Ты не заболел? — спрашивает папа за обедом. — Или это из-за авто?

Мама хмурится, но не переспрашивает. Папе уже досталось за авто, точнее — за то, что не уследил.

— Не. Просто спать охота, — быстро отвечает Рон. Быстро, потому что иначе мама опять начнет ругаться, а папу жаль. Он же не виноват, что дорога заледенела, а тот маггл не справился с управлением. Впрочем, маггл тоже не виноват: даже с метлами такое бывает, а ведь железной громадиной управлять, наверное, гораздо сложнее.

— Врет, — заявляет Перси и получает как следует по ноге. — Ауч! Ты сдурел?!

— А чего сразу "врет"?!

— Тихо вы, оба!

— Ну мам, он же правда как Конфундусом огретый...

— Перси, не цепляйся к брату. Ты старше, в конце концов... Рон, если хочешь — иди ложись.

И Рон уходит, стянув пару булочек со стола. Но не ложится — надоело за день — а долго сидит у окна, разглядывая первые звезды, такие маленькие отсюда, такие огромные на самом деле. Такие красивые. И чего он раньше не замечал?

И так жаль, что окно запечатано заклинанием. Вот бы распахнуть его, выставить руки ковшиком, собирая звездный свет. И звон все громче. Будто прямо сейчас над ними проплывает тот, другой мир, скрытый густым туманом Забвения*, будто дерево чувствует его и хочет вернуться.

Очень хочется верить. Хочется верить, что где-то там... что прямо сейчас...

...потому что он помнит лагерь, подобравшийся опасно близко к руинам, и перепуганных людей. Не бандитов, вряд ли наемников... заплутавших беженцев? Возможно.

"Скинград обречен... будет, как с Кватчем..."

"...говорят, одни руины..."

"...выжили только те, кто бежал..."

"...они вырежут всех..."

Он помнит — Хьолфред служит в Кватче. Служил...

Нет. Нет, не сметь.

Стрела Мариэтты, не дрогнув, пробивает легкую кожаную куртку и чью-то спину. "Разумеется, сестра". Следующая стрела — уже его — входит в чье-то горло.

Он помнит исчерна-красное беззвездное небо, далекие — но не так уже чтобы очень — всполохи огня, скрученные жаром деревья. Тоску, страх, отчаяние. Кватч мертв, Скинград обречен. А что же Коррол?..

И еще он помнит приказ. Оставаться с группой, вести себя естественно и не делать глупостей.

Оставаться на месте, когда где-то, быть может, гибнет его город.

Хрустальное дерево ломается с тихим хрустом. И еще раз, и еще. Разрезает плоть острыми сколами много-много раз, пока под кожей не остается один фарш.

В рот ему брызгает теплое и соленое. Кровь... свежая... он плачет тихонько, зажимая рот прокушенной рукой. Нельзя шуметь, он переполошит весь дом.

Его обступают стены Норы, знакомые, теплые. Безопасные. Будто кто-то невидимый обнимает его, гладит по голове, успокаивая... Рон всхлипывает все тише и реже, дышит как может глубоко, старательно втягивая забитым носом запах дома. Запах дерева и глины, теплого хлеба, трав и чего-то еще — непонятного, но очень-очень родного. Почти так же пахло в доме Аллиасов, только травами поменьше.

А ведь он успел привыкнуть к мысли, что их давно нет в живых, пока считал их древними римлянами. Наверное, не надо переучиваться. Ведь если ему сейчас было бы пятьдесят шесть, то родителям никак не меньше семидесяти, их в самом деле может уже не быть. Братьям и сестре, правда, где-то за пятьдесят... Еще полгода назад они были бы для Рона стариками, а сейчас — на стариков не тянут. Может, и живы, но какая разница? Они все равно слишком далеко.

Но легче думать, что их уже нет... если, конечно, нет... просто от старости, или еще от чего-нибудь. Что Это, которое выжигало целые города... наверное, выжигало, что еще Этому делать-то?.. Не морозило же... что Это их обошло.

Пусть он опоздал на целых одиннадцать лет, но Рон всей душой желает Этому сдохнуть. Чем бы оно ни было — он не знает его имени, да и знать не хочет. Пусть погаснет навсегда, если еще горит, и чтобы больше ни за что на свете... а если погасло — пусть никогда больше даже не пытается загореться. Родители говорили, что ночь на первое января — особенная. Не такая волшебная, как Рождество, но тоже годится, чтобы загадывать желания. Ведь завтра будет уже первый день совсем другого года...

"Первый день месяца Утренней звезды. Праздник Новой жизни", — вспоминает Рон. И молится так горячо, как никогда еще не молился в этой жизни, молится, сам не зная кому, — чтобы сегодня по другую сторону звезд было кому этот праздник отмечать.

______________________

*англ. Oblivion.

В такие дни я был с собой в разлуке

И никого помочь мне не просил. (с)

Раньше Рон никогда не задумывался о жизни. Она просто была — в Норе, вокруг Норы и в нем самом. Как воздух. Он даже представить не мог, что будет, если вдруг она исчезнет.

Но тогда он просто не видел... не помнил исчерна-красного неба без звезд. Обгорелых деревьев, перекрученных и уродливых, как скелеты. Горячего мертвого воздуха.

Теперь помнит.

И старается ухватить все, что может — звездный свет, колючий холод снега за воротом, первые талые проплешины на земле и хлюпанье воды в ботинках. Жирную сырую землю под пальцами, еще холодную. Сладость именинного пирога на языке, одиннадцать разноцветных огоньков. Белые звездочки первоцветов в волосах Джинни. Взбухшую талой водой речку, скрипучее старое дерево над водой. Сухой треск такой вроде бы толстой ветки, молочный запах мокрой шерсти, наспех сложенный на берегу костер, в котором больше дыма, чем огня...

Он слишком поздно понимает, что сделал что-то не так. Понимает, когда Джинни находит его на берегу у костра, по ее удивленному взгляду:

— Ты что, сам его развел?

Конечно, Джинни его не сдаст. Но когда им хотелось развести костер, они или просили кого-то из взрослых — и тогда загорался, рассыпая радужные искры, волшебный огонь, — или дергали Билла и Чарли, которым уже можно было брать спички. Рон не знает, что ответить: ведь у него не было спичек, только камни и отсыревшие палки, и он вообще не думал, что его застукают. Просто... это было первое, что в голову пришло: шлепнулся в воду — нужно обсушиться и согреться. Развести костер.

— Ну... ага. В книжке прочитал, как это делается, захотел попробовать. Магглы так делали, когда спичек не было, — Рон отводит взгляд, дует на ладони — немного стесал кожу; все-таки, и камни были не совсем подходящие, и руки не больно-то тренированные. — Хочешь, покажу?

Джинни, собравшаяся было обидеться — брат не позвал ее поучаствовать в настоящей серьезной шалости! Ну и что, что она была занята... — тут же забывает свою досаду и садится рядом. Рон нарочно неудобно держит камни, долго возится, ведь Джинни ни к чему знать, что высечь искру для своего костерка он смог с пятого раза, что знал, какие камни ему нужны. Он не мог этого знать, ведь в жизни кремня в руках не держал... в этой жизни.

Рон Уизли не умеет зажигать огонь, высекая искру камнем о камень, и раздувать костер. Не знает, как строить шалаш, свежевать и разделывать дичь, мастерить рыболовную снасть... он иногда забывает, что не знает. Воспоминания смешиваются, все чаще в тетрадках мелькают неанглийские слова и буквы, приходится внимательно следить за тем, что выводит перо, и не витать в облаках — за Роном водится такой грешок, нужно отучаться, не то в Хогвартсе он свихнется переписывать многофутовые свитки. Наверное, когда-то — может, даже очень скоро — он не сможет сказать сходу, где заканчивается Рон и начинается Муциан. Он не уверен, что это так уж плохо, хотя, конечно, некоторых вещей он предпочел бы не помнить вовсе.

Например, звука, с которым стрела пробивает гортань.

Он понимает, почему сделал это. Муциан Аллиас, которого знала Мариэтта и остальные, был полным психом, в грош не ставил чужую жизнь и не ладил с законом и Гильдией магов. Убить людей, слишком близко подобравшихся к убежищу Ордена Червя, у него бы рука не дрогнула... и Муциан Аллиас, боевой маг Гильдии, понимал, что не имеет права на милосердие, что внезапная мягкость может слишком дорого обойтись. Слишком многое уже сделано. И если он позволит себя раскрыть — другой возможности внедриться в ряды Червей у Гильдии не будет. О том, что скоро, возможно, и Гильдии не будет, он запретил себе думать, и это было легче, чем не думать о Корроле и Кватче.

У него был приказ — оставаться с группой любой ценой. Даже ценой убийства мирных людей, которые только тем и провинились, что пытались спасти свою жизнь. Которых вроде как сам же и должен был защищать. Кого-то добытые им сведения и впрямь защищали. Но порой Муциан сомневался, а стоит ли оно того... Тогда — сомневался. Старался не думать о том, что его родных точно так же могут пристрелить — не за дело и не из злобы, а по службе поганой. Которую нести порой — с души воротит, а бросить нельзя.

Как, интересно, он справлялся? Рон не помнит. А между тем так темно, тяжело и мутно ему от одних воспоминаний, что хоть на стенку лезь. И горько вдвойне — приказ этот, никем никогда не отмененный, так и не был исполнен. Убитые им люди погибли зря. Горечь пробивается сквозь остатки детской гордости за прежнего себя — нечем тут гордиться, — сквозь взрослое тихое понимание — он сделал все, что мог, честно и до конца. И даже если бы мог предвидеть будущее, вряд ли что-то изменил бы... Впрочем, нет. Он бы с удовольствием свернул Каранье ее красивую длинную шею. Он знает, как хрустят, ломаясь, позвонки, и это приятное знание — когда представляешь хруст костей ядовитой гадины.

Никто не учил его ненавидеть так яростно, так безоглядно; так жалеть, что не убил. А та его часть, которая зовется Муцианом, ненавидит и сожалеет даже сейчас. И Рон, которому мама всегда говорила, что желать другим людям зла нельзя, даже в шутку... с Муцианом полностью согласен. Ведь из любого правила есть исключения, это даже в школе проходят, и у него именно такой — особенный — случай.

Он поднимает глаза на выглянувшее солнце и невольно зажмуривается. Бледно-золотое сияние через кожу окрашивается в ярко-красный с темнотой по краю... что-то похожее произошло за эти месяцы с его мечтой о карьере аврора. Теперь форменная алая мантия видится ему не новенькой, с иголочки, а заляпанной грязью и кровью, прожженной зельями и изрезанной заклятьями. Некрасиво, зато правда.

Хочет ли он все еще стать аврором?.. Он не знает.

Ему кажется, что мама с папой давно все поняли. Или не все, но очень много...

Раньше папа никогда не брал их с Джинни на работу, а тут вдруг — трижды за четыре месяца. И каждый раз у него в кабинете оказывается что-то интересное — то шашки, играющие сами собой, то поющий и танцующий чайник, то кошелек, решивший, что он лягушка. И каждый раз папа почти не занят, только накануне задерживается до глубокой ночи. И мама ничего не говорит, когда Рон сидит с папой в гараже, хотя на близнецов за то же самое ворчала. Они даже в музей ходили еще раз, все вместе. Не к римлянам, конечно, но маме и Джинни все равно понравилось.

Рон понимает, что это все — для него. Чтобы не шел после уроков шататься по округе до поздней ночи, чтобы целыми днями не молчал. А он честно старается вести себя как раньше, но не выходит. Чтобы все было как раньше, надо перестать видеть во сне лагерь под красным небом. Людей, вооруженных как и чем попало, обессиленных, испуганных. Прямого приказа убить их не было... но он это сделал. И он никогда никому об этом не расскажет. Но ему необходимо выговориться, иначе он просто сойдет с ума.

И однажды утром, встав затемно и приперев дверь стулом на всякий случай, он садится писать.

"Тем, кого я убил, — выводит он. Нездешним языком по памяти, ведь те люди не знали английского. — Я не знаю, как вас зовут и где вы сейчас, но надеюсь, что вам там хорошо. Я очень перед вами виноват и очень жалею о том, что сделал, — на бумагу падают, размывая чернила, крупные слезы. — Если вы можете прочесть мое письмо, я прошу — простите меня, если можете. Я знаю, это глупо и так мало, но больше я ничего не могу сделать. Я бы очень хотел, но я слишком далеко.

Простите меня, пожалуйста.

Рональд Муциан Уизли".

Пятница — учебный день, но ему плевать: Джинни прикроет, как он ее прикрывает, когда она идет гулять с подругами. К тому же, он не собирается прогуливать весь день. Просто у него очень важное дело. Клочок бумаги, исписанный неровными, кое-где размытыми буквами, прожигает карман. Это письмо не из тех, которые можно отправить завтра или через неделю.

Вот и речка, сухое дерево с обломанной веткой, остатки его прошлого костра. Дождей в последнее время не было, легко высекается искра, легко занимаются сухие ветки. И легко загорается бумага.

Наверное, он все-таки не пойдет в школу. Наверное, дома ему попадет — за прогул, за то, что снова играл с огнем... Рон смотрит на пламя и вверх — на струйку дыма — в небо. Наверное, этого мало. Наверное, надо еще подумать — хочет ли он быть аврором.

Единственное, в чем он уверен — сейчас он сделал все правильно.

Если бы его наказали — это было бы справедливо. Он прогулял школу, разводил огонь без присмотра взрослых, хотя прекрасно знает, что этого делать нельзя. Но мама — его мама, так громко отчитывавшая его за меньшие прегрешения — отчего-то молчит. Хотя от Рона несет костром, и он весь в грязи и пепле — так не измажешься, пройдя от дома до школы и обратно.

Все гораздо хуже — мама расстроена. Расстроена до того, что даже посуду моет руками, чего почти никогда не делает... Рон молча берет полотенце и принимается вытирать тарелки. Он понимает, что этого мало, но лучше, чем ничего.

Мама заговаривает первой:

— Ничего не хочешь мне сказать?

— Прости меня...

— А кроме?

Год назад Рон сказал бы, что ему очень жаль и что он больше так не будет. Но с тех пор он постарел на собственную смерть, на реку пролитой крови, на целый едва не погибший мир.

— Я не хотел тебя огорчать.

— Дело не во мне, Рон, — сейчас она спросит, что с ним, Мордред побери, происходит, хотя нет, мама обычно в таких случаях поминает чертей. Или скажет, что скоро придет папа, он тоже хотел бы с Роном поговорить, и очень серьезно... но она говорит совсем другое: — Знаешь, я еще помню войну. Мы с твоим отцом не авроры, конечно, но в нескольких стычках пришлось побывать и нам... даже мне, хотя я почти не отлучалась из дома, вы были маленькие. У отца столкновений было несколько, дважды он был серьезно ранен, во второй раз я его еле выходила... он не любит это вспоминать, поэтому не спрашивай его ни о чем, хорошо? Впрочем, что это я... ты же и сам все прекрасно понимаешь. Если даже не лучше нас, — по щекам ее текут слезы. Она не обвиняет, не повышает голоса, но Рону на долю мгновения становится обжигающе стыдно — как два года назад, когда он стащил метлу Чарли и чудом не врезался в дельтаплан. "Почему ты полетел один, никому ничего не сказав? Ты же мог разбиться!"

— Мам, я...

— Ты так изменился за этот год — неужели ты думаешь, что мы с твоим отцом слепые? Что не пытались выяснить, что с тобой творится? — она говорит и говорит, глядя на него в упор, а у Рона темнеет в глазах. Нет, он давно понял, что родители знают, но как много?.. — Мы не спрашивали, что ты помнишь, потому что это твое и только твое дело — говорить или нет, и выбирать, кому и что рассказать — тоже тебе. Но не нужно щадить нас, Рон. Если ты молчишь не потому что не хочешь говорить, а потому что боишься нас расстроить или что-то еще — не надо. Когда почувствуешь, что готов выговориться — мы тем более будем готовы выслушать. Договорились?

— Д-договорились, — выходит тихо, нетвердо. Мама обнимает его; ее платье пахнет шерстью, свежим хлебом и лавандой. Рон всхлипывает, уткнувшись в ее плечо.

Он не уверен, что когда-то будет готов... но все-таки хорошо, что она это сказала.

Рон знает, что на той войне погибли многие, что мама потеряла братьев, но никогда не думал, что его родителям тоже случилось повоевать. В семье об этом как-то не говорили, да и сама война была чем-то страшным, но очень далеким; он и не интересовался никогда, что они пережили. Когда был совсем маленьким — потому что не думалось о плохом в уютной старой Норе, где просто не могло произойти ничего хуже приколов близнецов. Потом — потому что мама и папа, такие привычные, добрые и уютные, не вязались у него в голове с героическими сражениями, а никаких иных сражений тогда для него и быть не могло. А потом он упал с лестницы.

Теперь он, пожалуй, не будет спрашивать — теперь он понимает, что есть вещи, о которых так запросто не поговоришь. Если родители захотят — расскажут сами как-нибудь... и Рон чувствует себя ближе к ним, чем когда-либо. У них троих есть о чем молчать и есть право на молчание. И если мама с папой смогли отпустить войну, или хотя бы загнать ее глубоко внутрь, то и у него должно получиться.

Рон все больше времени проводит с Джинни — учит ее всему, что знает сам. Как без магии, одним ножиком, веревкой да тем, что под ногами валяется, раздобыть себе еду и крышу над головой.

— Как ты думаешь, магглов этому учат? — спрашивает однажды Джинни.

— Не знаю. А тебе зачем?

— Да низачем... просто это же чертовски круто. Я хотела девчонкам из школы показать, но прикинь, если каждый уважающий себя маггл умеет все это?

— Не думаю. Зачем? У них ведь давно спички есть, палатки и нормальные удочки, — "и ножи складные", добавляет Рон про себя. У него именно такой ножик — складной, с четырьмя лезвиями, отверткой и даже штопором для бутылок, папин подарок. Гораздо удобнее того тесака, которым он обходился в той жизни.

Знания, не раз спасавшие жизнь Муциану, не особенно нужны Рону — они успели морально устареть еще до рождения его дедушек. Но Джинни нравится уметь то, чего никто больше не умеет, а будет ли нужда эти умения применять — дело десятое. И, глядя на нее — нос в земле, коса растрепалась, но глаза сияют, будто в ней зажгли Люмос Солем, — Рон легко признает, что польза от его прошлого все-таки есть.

Подходит к концу Середина Года, сменяясь Высоким солнцем*, и Рон прощается с маггловской школой. Без сожалений — друзей у него так и не появилось, а впереди Хогвартс и наконец-то настоящее волшебство! Когда-то Рон даже немного завидовал магглорожденным: они узнают о Хогвартсе всего за месяц и сразу же идут в Косой! А месяц облизываться на свою собственную волшебную палочку — совсем не то же самое, что годами смотреть, как колдуют старшие, и ждать, ждать письма из Хогвартса и той самой, своей собственной. Или не совсем своей.

Чарли в честь окончания школы дарят новую палочку — он едет работать в драконий заповедник, а у драконологов есть поверье, что для работы в заповеднике драконьи палочки лучше всего подходят. То ли драконы думают, что перед ними "свой", пусть и маленький, то ли наоборот — что существо шести-семи футов росту носит с собой боевой трофей, и предпочитают лишний раз не связываться. Может быть, конечно, это просто суеверие, но искушать судьбу Чарли не хочет.

Значит, Рон может взять его старую палочку в Хогвартс — она еще неплохо работает, хоть и выглядит не ахти. Потертая, поцарапанная, в пятнах, которые даже полировкой не скрыть... А можно посмотреть и по-другому: бывалая палочка, даже в чем-то героическая. Брат доверял этой палочке свою жизнь, а ведь в Хогвартсе всякое случается! Особенно на Уходе. Не зря доверял — ни разу не подвела, умничка.

Но эта умничка, совсем как верный пес, не желает давать лапу новому хозяину, хотя и не пытается укусить. По волосу единорога, наполовину вылезшему из кончика, сползает одна-единственная бледная искорка, чтобы тут же растаять. И дерево под рукой — безразличное, самую малость теплое собственным теплом. Тем, которое остается с деревом даже после смерти, даже когда оно становится доской, табуретом или палочкой.

Ему нужна другая. И первого августа Рон выходит из лавки Олливандера с самой лучшей палочкой на свете — пихта, перо феникса, девять с половиной дюймов.

* * *

Вокзал пахнет сажей, углем, железом и машинным маслом. Почти как кузница. Или, может, как современная кузница, в которой вместо людей работают машины — их же маслом смазывают... да, пожалуй, так. Сквозь стеклянную крышу платформы заливает ленивым осенним солнцем. В такие дни, как сегодня, Рону особенно легко запереть мертвое красное небо в самой глубокой кладовке памяти и делать вид, что его никогда не было.

  — Так какой, говорите, у нас номер платформы? — мама спрашивает вроде бы спокойно, даже в шутку, но смотрит в упор на Фреда с Джорджем. Смотрит так, что и флоббер-червю стало бы ясно — шалость не удалась. Близнецы понимают, но упорно стреляют глазами на Джинни и Рона — мол, скажите вы, трудно, что ли? А Рон не был бы против, если бы на этот раз братцам удалось-таки прорваться на платформу девять с половиной да и махнуть, положим, на Драконьем экспрессе до Британского заповедника — за два месяца каникул они так упорно пытались над ним подшутить, что ему почти надоело, но...

— Девять и три четверти, мам, — Джинни не выдерживает первой. — Может, пойдем уже?

— Время еще есть, дорогая. И мне все еще хочется услышать, знают ли твои братья, куда они едут. Итак?

  — Ну мам...

  — Покажите билеты, — велит мама, поправляя палочку в рукаве. В мертвой зоне, возле колонны-прохода, колдовать можно. — Ну да, конечно, — раз, и свежие чернильные линии слетают с пергамента, будто их никогда не было. — Вот теперь в самом деле девять и три четверти. Перси, иди первым... а вы двое — сразу за ним!

Братья один за другим проходят сквозь барьер, и Рон начинает разбег, когда прямо за его спиной раздается:

— Простите, вы не могли бы мне помочь? — но обернуться ему уже некогда.

Парень, что подошел к ним на вокзале, оказывается Гарри Поттером. Еще один человек, имеющий право на молчание... Рон не спрашивает его о Том-Самом, хотя еще год назад — уже чуть больше года — не удержался бы.

Он так давно ни с кем не знакомился, что почти забыл как это делается, и сейчас не знает, что сказать. Он молчит, и Гарри тоже.

Грустная пожилая женщина в очках заглядывает в купе:

— Хотите перекусить?

Рон знает от братьев, что ее зовут миссис Уоррен и что она всегда такая печальная. И чтобы ее хоть немного утешить и развеселить, все Уизли стараются у нее что-нибудь купить, даже Перси, который не любит сладкое. У Рона почти нет денег, но, с другой стороны — на что тратить-то? Все равно в Хогсмид ему еще рано, а в школе все есть — так почему бы и не купить лягушку.

— Хорошего дня, миссис Уоррен.

— О, спасибо, дорогой, — она улыбается, но как-то очень грустно, и толкает свою тележку дальше.

— Ты ее знаешь?

— Вообще-то только как ее зовут, и еще — что она в Хогсмиде живет, это деревня недалеко от школы. Мне братья рассказывали...

Он рассказывает о своей семье, о квиддиче и немного о Хогсмиде, Гарри — о родственниках-магглах, о Хагриде и первом походе в Косой, но, как назло, теперь их так и норовят прервать. То парень, потерявший жабу, то девочка, решившая ему помочь, то...

Когда дверь купе открывается в очередной раз, пропуская еще троих парней — двух крупных и одного помельче, очень бледного, — Рону вдруг становится нечем дышать.

Нет, он ни разу не видел этого бледнолицего — ни разу в нынешней жизни. В прошлой — не чаял увидеть, вспоминая изредка, но всегда тепло — не как близкого друга, но как часть давно ушедшего детства.

Те же светлые волосы, серые глаза, узкое остроносое лицо. Но волосы чистые, гладко зачесанные назад, лицо белое и нежное, никогда не знавшее палящего солнца и пахнущего хвоей ветра с гор, и ледяной воды, и кулаков обозленных фермеров. Будто картинку раскрасили в неправильные цвета. И взгляд — неприятный, надменный.

Он открывает рот, и Рону делается совсем плохо. Хорошо, что на него никто не смотрит. Тот же голос, и даже слова почти те же, но...

— В нашем мире есть несколько династий волшебников, которые куда круче всех остальных. Тебе ни к чему дружить с теми, кто этого не достоин. Я помогу тебе во всем разобраться...

Альберт Джемейн, устроившись на заборе, чистит ногти кончиком ножа. Солнце блестит на истертом лезвии, на грязных светлых волосах.

— Понимаешь, вот говорят — все люди, меры и бетмеры равны между собой, — он встряхивает головой, отбрасывая назад неровно обрезанные пряди; на скуле наливается кровью свежий синяк. — А ведь это не так. И не потому, что у кого-то хвост на заднице болтается, а у другого нет... просто с одними компанию водить выгоднее, чем с другими, понимаешь? Чем раньше ты разберешься, кто есть кто, тем легче тебе будет по жизни.

Понятно, к чему дело идет. У Муциана при себе кулек орехов в меду, а Альберт, поди, в последний раз ел вчера. Но дворянские замашки не дают ему просто взять и попросить у парня двумя годами младше, а еще — хочется порассуждать, и чтобы непременно слушали. Даже, может, поговорить важнее, чем брюхо набить. И Муциан делает вид, что ведется.

— А ты навроде как подходящий друг, да?

— Пока, возможно, не самый подходящий, — легко соглашается Альберт, не прерывая своего занятия. Вроде как ему не так уж и важны чьи-то орехи, и вообще он не то имел в виду. Вроде как не его живот крутит от голода и не ему засветили в глаз, поймав за руку на краже. — Но когда-нибудь, когда за мной приедет отец...

— ...он тебя выпорет как следует, когда узнает, чем ты промышляешь, вот что.

Альберт — безотцовщина, сын дешевой шлюхи. Но в лицо ему этого не говорят, и Муциан — хоть с хитрым бретоном они не так чтобы большие друзья — первому, кто посмеет по этому поводу рот раскрыть, готов пересчитать зубы. Ему мать не раз говорила: не суди человека по его родителям, суди по нему самому. А сам по себе Альберт — беззлобный парень, веселый и неглупый, занятно с ним и младшие его любят. Взрослым, правда, он не по нутру — вор и попрошайка, работать нанимается разве что на денек и с большой голодухи, хотя сто раз мог пойти в подмастерья. И по морде при случае получает за дело. Но раз хочет он верить, что его папаша — король Хай Рока, так и пусть верит, никому его мечта не мешает.

Может, оно и вправду так, в конце-то концов. В Хай Роке ведь с королями просто: нашел ничейный холм — и ты его король*. Может, кто-нибудь помельче в самом деле заехал в Коррол шестнадцать лет назад да и зашел поразвлечься к Изабель Джемейн — всякое в жизни бывает. Правда, даже если и так, Альберту с такого родства ни жарко ни холодно — где Коррол и где Хай Рок... кто ж поедет через столько лет в такую даль искать бастардов, когда можно и поближе наплодить?

— Выпорет или нет — не твоя печаль. А все равно он меня спросит, кто мне помогал в тяжелое время, делился куском хлеба или парой монет. И я скажу про тебя, что ты хороший парень, потому что сегодня ты со мной орехами поделился... ведь поделишься?

Все это — и солнечный лордас, и сам Альберт, — проносится единым мигом перед глазами. А обесцвеченная его копия продолжает говорить:

— ...закончишь, как твои родители... не знали, что для них хорошо, а что плохо... Если ты будешь общаться с отребьем вроде этого Хагрида, тебе же будет хуже...

И наваждение рассыпается, острыми стекляшками полоснув по ушам и памяти. Альберт, он уверен, никогда не назвал бы кого-то отребьем. И никогда не оскорбил бы чужих родителей, тем более — память о них. Даже если бы в самом деле оказался принцем и отец забрал его ко двору. Мутно, жалобно дребезжит что-то в горле, поднимается к глазам... Рон одновременно с Гарри встает с места, сжав кулаки:

— Повтори, что ты сказал... — "еще одно слово, еще хоть одно, мать твою, слово, и мне будет очень легко тебе врезать..."

— А ты еще кто такой? Впрочем, дай угадаю — рыжий, в чужих обносках... ты из Уизли, верно? Я слышал, вы одну мантию всей семьей по очереди носите...

"Хватит!"

Мозг заволакивает душным ярко-красным гневом. Бледнолицый отшатывается с криком, держась за разбитый нос. Рон бьет еще раз, промахивается; правый глаз взрывается болью... ах ты ж, про свиту-то бледнолицего он и забыл...

— Прекратить!!!

Они замирают, где стояли: бледнолицый, зажимающий нос, его телохранители, Рон и Гарри — с занесенными кулаками.

В дверях стоит Перси. И он очень зол.

— Что здесь происходит?

Бледнолицый мнется, переводя взгляд с Перси на Рона и обратно. Недолго раздумывает — на Прорицания ходить не надо, о том, что важнее для Уизли: семейные отношения или буква закона, — но все-таки решает не рисковать.

— Ничего. Мы уходим.

— Подожди, — Перси взмахом палочки возвращает носу бледнолицего прежний вид, останавливает кровь. — Теперь идите. Рон, на два слова.

Плотно прикрыв дверь тамбура, Перси сводит брови:

— Что это было?

— Не сошлись во мнениях, — Рону сейчас не до нравоучений.

— Послушай. То, что я староста, еще не значит, что я буду тебя прикрывать и защищать. На первый раз я не стану писать маме, но будь любезен, в следующий раз сдерживайся. Идет?

— Идет, — выходит сдавленно и почти неслышно, но Перси этого достаточно; он поворачивается на каблуках — красиво, как на параде — и выходит, еще немного и строевым шагом.

Оконное стекло — гладкое, прохладное и чуть вибрирует вместе с поездом. Приятно холодит горячую голову. Рон прижимается к нему носом и лбом, глядя в ало-золотую полосу горизонта.

Что на него нашло? Ведь этот бледнолицый — не Альберт Джемейн, он понятия не имеет, что где-то когда-то жил такой. И Рон не потому взбеленился, что бледнолицый оскорбил память чужих родителей — хотя это его, конечно, не красит. Дело в том, что он слишком похож на человека, к которому хорошо относился когда-то Муциан, и в том, что сходство это — только внешнее.

Нельзя злиться на человека только за то, что он на кого-то похож. Это ведь все равно что ненавидеть кого-то просто за то, что он родился магглом... как слуги Того-Самого. Чем он, Рон Муциан, лучше их?

"Да ничем, — самому с собой можно быть честным. — И никогда, наверное, не был лучше".

Но он может постараться исправиться — не бросаться на людей с кулаками, например. Не ждать от них сходства с кем-то, кто жил давно и даже не здесь. Не видеть в людях тени прежних знакомцев, даже не пытаться. Это... несправедливо по отношению к живым. Тех, прежних, в любом случае давно нет — таких, какими он их запомнил.

— Ты чего? — в тамбур просачивается Гарри, и Рон с усилием отлепляется от окна.

— Да так... ничего, — в самом деле уже ничего. Встретив прежнего знакомого на улице, Рон никогда его не узнает — а тот не узнает в нем Муциана, даже если помнит.

— Да не расстраивайся. Малфой — придурок, он сам напрашивался...

— Придурок, — соглашается Рон; улыбнуться сейчас не выйдет, как ни пытайся. Но Гарри смотрит чуть ли не с жалостью, и наверняка может подумать, что Рон — слабак и плакса. — Ты не думай, что я из-за него. То есть из-за него, но не совсем. Он мне просто напомнил одного моего приятеля... короче, он умер. Тот парень, я имею в виду.

Он не знает наверняка, но почти уверен. Альберт слишком любил риск и легкие деньги, такие люди редко доживают до старости. А еще он был всем сердцем предан своей земле — не власти графа и не закону, а вершинам гор, вековым лесам и узким быстрым рекам Коловианского нагорья — и вышел бы, не колеблясь, хоть с одним кинжалом против Этого, сжигавшего города.

— Знаешь... он был порядочным придурком временами, но он никогда в жизни не обозвал бы кого-то отребьем.

— Извини, я не знал...

— Да нет, все нормально. Пойдем? Наверное, скоро уже приедем, надо переодеться...

"Переодеться" — громко сказано: накинуть мантию, да и вся недолга. Говорить как будто не о чем, да и не хочется. Но молчать гораздо приятнее, чем утром.

А вдалеке уже мерцают, точно желто-рыжие звезды, огни замка.

______________________________

*Перефразированная шутка, высмеивающая раздробленность Хай Рока; в момент флешбека до Деформации Запада и образования пяти королевств вместо сотен еще около 18 лет.

Когда поезд останавливается, Рон почти спокоен. Почти — потому что невозможно быть совсем спокойным в стайке галдящих беспокойных первокурсников. На него волнами накатывает их искрящееся радужное волнение и странное чувство — как тогда, на Чаринг-Кросс, где-то между "хочется" и "нужно" — его тянет влиться в толпу, стать ее частью, стать хотя бы ненадолго тем, кем он мог бы быть сейчас, если бы не Муциан — обычным мальчишкой-первокурсником, предвкушающим первое собственное чудо. Такое же крутое, как огромный жемчужный Люмос на конце волшебной палочки Хагрида, или даже круче... а кумир Чарли — второй после Кеттлберна, но только потому что сам не преподает, — подводит их к лодкам, останавливаясь у самой воды...

Не вспоминать. Не сравнивать. Не сметь.

Хогвартс — это Хогвартс, и озеро всегда было здесь. И Хагридов Люмос — это Люмос, а не "погоди, сейчас подсвечу", и уж тем более не "куда погас, тварь!"

Рон даже почти привыкает. Вот только профессор МакГонагалл, встретившая их на парадной лестнице, кажется такой неожиданно молодой, что он спотыкается и едва не падает носом... он ее совсем другой раньше представлял. Несколько секунд уходит, чтобы сообразить и одернуть себя — это не МакГонагалл помолодела. Это для Рона ее лицо, не изрытое болезнью, не перечеркнутое шрамами, не изжаренное до мяса и, в общем-то, почти без морщин, стало лицом красивой еще не старой женщины — для той части его души, которая ненамного младше самой МакГонагалл; эта часть его и отмечает сейчас царственную осанку, изящные кисти рук, твердый шаг. А должна бы — заткнуться или хоть для порядка побеспокоиться о своем распределении, как все нормальные люди!

— А если человек, например, ни одному факультету не подходит? — тихонько спрашивает Гарри. — Его отправляют домой?

— Такого никогда не было. Если мы здесь, значит, хоть одному факультету мы точно подходим, — и Рон почти уверен, что знает, куда его распределят. Для него, убийцы безоружных, закрыт путь в Гриффиндор. Да и в Хаффлпафф... год назад, возможно, он бы им подошел. Но не после того, как улыбался, представляя себе хруст костей — пусть и костей предательницы. Не сейчас, когда он ни капли не раскаивается в тех своих мыслях. Остается надежда на Рейвенкло, но Рон почти уверен, что ему не светит. Будь он сам Распределяющей шляпой, он бы даже не задумался — темные искусства практиковал? Было. Лгал, притворялся, лицемерил? А то ж! Выполняя приказ, гнушался хоть чем-нибудь? Так сходу даже не вспоминается... и что тут думать? Слизерин!

Родители его убьют, и братья не обрадуются. Джинни расстроится... И целых семь лет придется жить рядом с Малфоем, который почти наверняка туда попадет и на которого смотреть тяжело, как себя ни уговаривай... и который, конечно, не раз ему припомнит разбитый нос.

Распахиваются тяжелые двери Большого зала, впуская первокурсников; Рон выдыхает, выпрямляется, расправляет плечи. Он переживет. Что ему, находившему силы улыбаться Мариэтте, злопамятный мальчишка? Пусть даже с громилами-приятелями. А к лицу Малфоя он рано или поздно себя приучит — лучше, конечно, рано, чем поздно, — и перестанет обращать внимание. И семью он однажды уже терял, а сейчас, по крайней мере, потеряет не навсегда... словом, ничего смертельного. И это "ничего смертельного" ложится на плечи тяжелой стальной кирасой перед боем.

— Уизли, Рональд!

Старенькие кроссовки приглушают его шаги, но Рону слышится лязг кованых сапог о камень — шаг-шаг, шаг-шаг. Невидимая кираса держит спину, не дает ссутулиться, даже когда Шляпа почти касается его головы. Слизерин — так Сли...

— ГРИФФИНДОР!

И впервые за этот вечер Рон совершенно по-детски счастлив.

Бархатный полог не пропускает свет, приглушает звуки. Что-то жжет под горлом, кружится голова, даже мутит немного... и это вечное шуршание возле легких... Рон кладет руку на грудь, и мохнатая лапка, просунувшись между ребер, касается ладони. Издевается, тварь. Ни на минуту ведь не успокаивается уже... вторую ночь? Третью?

В темноте слышны шаги. Несмело, смазано шлепают по полу босые ноги Невилла Лонгботтома — у него отчего-то вечно тапки не на месте. Бодро и звонко “щелкают” тапки Финнигана. Топает и ругается сквозь зубы Томас, которому попросту лень посреди ночи искать обувь. А вот Гарри ступает тихо — так, что легкий шорох его шагов маячит где-то на самой кромке восприятия.

Они глубоко и мерно дышат, посапывая во сне. И это сопение слишком громкое — его не способен заглушить даже задернутый полог. Или это из-за паука у Рона обострился слух?... Но еще хуже — несколько мгновений мучительной тишины, пролегающей между сбившимся с ритма чужим дыханием и звуком шагов. Тишины, означающей, что кто-то из его соседей там, в темноте, больше не спит, точно так же, как Рон, прислушиваясь… выжидая.

И пускай бессонница уже которую ночь подряд, пускай ворочается, скребется под ребрами неутомимый паук, — ночью все равно легче. Потому что днем шагов, голосов, смеха и шума становится в сотню раз больше. Они громоздятся друг на друга, сливаются в далекий гул по другую сторону обволакивающей мозг паутины... Сил еле-еле хватает на то, чтобы хоть как-то различать лица.

Люди, места, события, даже само время — все перемешивается, превращаясь в хаос. Уроки слипаются в огромный мутный ком. Голос Флитвика раздражает. Он похож на писк комара, но Рон все равно пытается слушать, записывает, не вдумываясь в слова, сосредоточивается на буквах — надо писать по-английски. В итоге половина объяснений проходит мимо, а другая — забывается еще до конца урока.

МакГонагалл ходит по классу, впечатывая каблуки в пол, будто заколачивает раскаленные гвозди прямо в мозг. Надо. Писать. По-английски.

Буквы расплываются перед глазами, и уже не вспомнить, что именно он пишет — заклинания? трансфигурацию? Какая, собственно, разница? Главное — писать по-английски, ведь перерисовать эту муть с самого начала без ошибок точно не получится.

Снейп зол и голоден, и Рон может его понять. Боги, как же болит голова…. И почему тут так холодно, как Снейп еще не заболел, он же всегда тут занятия ведет? Профессор что-то говорит — про кипящий котел, про баранов... Да, горячий бараний супчик сейчас был бы кстати. Он о чем-то спрашивает Гарри, кажется, что-то про полынь... При чем тут, интересно, полынь? Она же на севере растет. Разве что сушеную взять... так сушеная — трава травой, только горечь даст, кому она сдалась-то в супе? Лучше чесноку побольше бросить... И кстати, котлы есть, горелки есть, а баран-то где?

— Что? — как Снейп так быстро ходит? Ведь только что за кафедрой стоял. И как он услышал, о чем Рон думает, или Рон это вслух — про барана?..

— Где баран, э-э, сэр? Ну, которого кипеть... варить будем?

— Баран здесь — вы, Уизли, но вас мы варить, к счастью, не будем, — слов почти не разобрать, слишком быстро... — За вашу наглость и очевидную неподготовленность к занятию я снимаю балл с Гриффиндора. Вон из класса! О времени отработки вам сообщат.

Рон выползает из класса; сумка тяжелая, будто в нее камней набили, оттягивает плечо, и факелы светят как-то странно… Слишком ярко — аж глаза режет. Ярко-то ярко, а толку? Все равно же ничего не видно — слишком черны тени. Колышутся, ползут по стенам, жмутся к пламени. Наверное, тоже мерзнут в выстуженных подземельях. Башня далеко, может, до больничного крыла?... А как туда идти?

С башней хотя бы понятно, вверх, вверх и вверх... главное — держаться за перила, не то он навернешься на первой же лестнице. Спасибо хоть, что из подземелий выбрался, — уже хорошо, а дальше?

— Это еще что такое?! А ну вставай! — резкий удар по колену, неприятно... — Нашел где разлечься!

— Сейчас, сейчас, — он шарит за пазухой, пытаясь нащупать на груди тряпицу с монетами, наверняка же штраф стрясут... боги, а монеты-то где, неужели украли?

Стоп. Какой штраф, какие монеты? Он в Хогвартсе! И на него сейчас брызжет слюной местный смотритель Аргус Филч, который терпеть не может студентов... И спит он на полу в каком-то пустом классе, в котором, правда, совершенно не помнит, как оказался.

Рон встает с трудом, держась за парту — все тело затекло, руки и ноги задубели от холода, но голова почти ясная, хоть и тяжелая.

— Иду я уже, иду...

— Смотри мне! — Филч еще разок вразумляет его шваброй по ногам. — Вот я твоему декану расскажу!

"Делать МакГонагалл больше нечего, только сонь наказывать", — мысль эту Рон удерживает при себе, послушно выметаясь из класса. Мантия вся в пыли, по школе в таком виде идти нельзя — засмеют. Замыть ее как-то надо, что ли, да и самому умыться не помешает...

В зеркале отражается бледное до зелени лицо, красные глаза, обведенные черными кругами — хоть сейчас на Хэллоуин к магглам. Но настроение у Рона совсем не карнавальное. В последний раз такая бессонница у него случилась из-за плакатов, и то было легче. Еще бы не легче! Там — картинки, пусть и движущиеся, а тут — живые соседи. Конечно, он знает, что это всего лишь мальчишки, которые даже колдовать пока не умеют — и уж точно не попытаются его прирезать во сне, но...

"Я разучился доверять людям, — рыжий зомби из зеркала согласно шмыгает носом. — В этом все дело. Поэтому я не могу спать".

Зомби снова шмыгает носом и склоняет голову. Он проиграл — той половине, о которой не подозревал до прошлого лета, но которую теперь никаким ластиком не сотрешь. Недоверие Муциана к людям, его вечная настороженность, его сомнения теперь Роновы, и Рону с ними жить. И даже Фреда с Джорджем уже не обвинишь — сам ведь копал все глубже и глубже, близнецы не подбивали. Докопался...

Рон сжимает зубы, глядя на маленького, очень грустного зомби в зеркале, и поудобнее перехватывает воображаемую лопату. Раз так, никто не мешает ему копнуть еще глубже. Ведь Муциан со своей бессонницей как-то справлялся, верно? Он двадцать лет притворялся, выведывал, вынюхивал, постоянно находился среди людей, которым не доверял — и не сошел с ума. Значит, нашел способ спать.

Он просто умел располагать к себе людей, вот оно что. Еще в юности умел, а с годами отточил мастерство — не просто играть нужную роль, но жить ею, каждую секунду, во всем и до конца. "Или ты живешь ролью, или не живешь вовсе", — часто повторял наставник, и Муциан это хорошо запомнил. Он был отребьем среди отребья — таким, что сам себе руки не подал бы. Он был фанатиком среди фанатиков, и лишь те, кому он воздавал молитвы, чувствовали фальшь. Но молчали, не то презирая, не то развлекаясь. Он был трупоедом среди трупоедов, и его бы не раскрыли, если бы не предательница Каранья.

И теперь нужно просто... стать ребенком среди детей. Надо было думать об этом раньше, до Хогвартса, конечно. Но еще не поздно. Рон улыбается в зеркало и немедленно одергивает себя: не так, этакой гримасой только малышню пугать. Думает о солнечном дне после долгой непогоды, о маминых пирожках, о выигрыше "Пушек Педдл" и карточке с Птолемеем. И улыбается по-настоящему.

Что мертво,

То уже

Не убить. (с)

Нетвердые слепые шаги — до того тихие, что даже не порождают эха в гулком и пустом коридоре.

Бледная леди в черном бархатном платье на миг ловит пустой, без единой мысли взгляд и пожимает плечами, возвращаясь к прерванной беседе с рыцарем с соседнего портрета. Ничего особенного, такова школьная жизнь. В Хогвартсе и в ее время нередко проклинали, порой весьма изобретательно — а колдомедицина могла куда меньше, нежели сейчас. Ах, насколько острее ее поколение сознавало опасность непроверенного колдовства! Не сравнить с нынешними учениками, сплошь горячие головы, — и жертвы такого колдовства нередко выглядели куда хуже этой девицы. У нее, во всяком случае, не изуродовано лицо. А с остальным нынешний колдомедик определенно справится. Если, конечно, пострадавшей достанет ума обратиться в Больничное крыло. Увы, невозможно помочь тому, кто сам не понимает, что нуждается в помощи. Что же до этой девицы — леди даже не уверена, что та хотя бы осознает себя на этом свете. В остекленевших глазах, застывшем лице, в медленных, словно через силу, шагах — лишь бездумное упорство инфернала, идущего куда велено.

Шаг. Еще шаг. Еще.

По выжженной до бледного золота траве.

Хочется пить, и еще — уйти как можно дальше... Ноги еле держат. Поврежденная пластина сапога краем впивается в сустав. Больно. Устала... Но если лечь — больше она не поднимется. Глаза жжет, будто в них залили расплавленного золота — от едкого пота, от яркого солнца, сияющего на пленке слез. Она идет, спотыкаясь, не видя дороги, зная лишь, что оставляет проклятые руины позади — а на самом деле уносит с собой. Вытирает глаза, размазывая кровь и грязь по векам. От этого только хуже.

Около полудня она добредает до ручья. Глотает воду жадно, вместе с песком, хрустящим на зубах, промывает разъеденные глаза, обтирает мокрой ладонью лицо. И моет, моет, моет руки — вода уносит буро-красные полосы.

Потом ей захочется напиться до рвоты, до невыносимого похмелья. Потом, когда доберется до постоялого двора и проспится. Потом — когда разрешит себе вспомнить тех, к кому успела привыкнуть и привязаться — мертвых. Их пустые глаза, их еще не остывшие руки, так и не разжавшие оружие. Их неровную поступь — к ней, на стук живого сердца, на тепло крови, на сияние волшебного щита. Их головы, с глухим стуком падающие на камень, их отрубленные кисти, что трепыхались под сапогами, все пытаясь ухватить за ноги.

Но сейчас она снова и снова зачерпывает воду, смывая с лица и рук их кровь.

Ее находят в женской уборной на третьем этаже. Бледная, растрепанная, она сидит на залитом водой полу, уставившись в одну точку. Подол и рукава мантии вымокли насквозь, левая нога неловко подвернута. Мокрые пряди прилипли к лицу и шее, посиневшие губы чуть дрожат. Сколько она так просидела?

На вопросы она молчит, глядя куда-то сквозь подруг. Не плачет. Похоже, что и не плакала — глаза сухие и совсем не красные. Только смотрит... Она никогда прежде так не смотрела — пусто, тяжело, бесконечно устало. Будто в ней жизнь выгорела.

Лучше бы плакала.

Даже не дергается, когда они осторожно ощупывают поврежденную ногу, когда накладывают заклинания — диагностическое, обезболивающее, фиксирующее, точно по учебнику. Будто вовсе ничего не чувствует. Ей помогают подняться, привести себя в порядок — она не сопротивляется. Пытается даже колдовать, но палочка в онемевших, бледных до синевы, пальцах еле держится.

— Как ты? Можешь идти? Надо рассказать...

— Нет, — хрипло и глухо звучит ее голос. — Пожалуйста... не надо никому рассказывать.

— Но...

— Пожалуйста. Все нормально. Мне просто стало нехорошо, я хотела умыться, но не помогло. Ногу подвернула по дороге. Правда... я в порядке, — она смотрит на себя в зеркало, еще раз приглаживает высохшие волосы; руки у нее дрожат. А ведь согревающее должно было уже подействовать.

— Может, все-таки стоит зайти в Больничное крыло? Мы тебя проводим...

— Нет, — качает головой, стиснув зубы, чтобы не стучали. — Мне просто... просто надо поспать. Извинитесь за меня перед Флитвиком, хорошо?

Они уверены, что все совсем не "просто". И это "не говорите никому"... но выспрашивать сейчас, пожалуй, не стоит.

Может, как-нибудь потом она сама расскажет.

Дверь кабинета МакГонагалл — массивная, темная, с бронзовой ручкой, будто сплетенной из дубовых листьев. Рон касается лакированного дерева кончиками пальцев, разглядывая затейливый узор, образованный десятками — если не сотнями — годовых колец, но постучать не решается. Вместо этого он прислушивается к голосу профессора, доносящемуся из кабинета:

— Мисс Таннер, если прошлогодняя ситуация повторится, я буду вынуждена исключить вас из команды без права восстановления...

— А что случилось в прошлом году? — шепотом спрашивает Гарри. Его МакГонагалл не вызывала, но он пошел за компанию.

— Понятия не имею.

Элис Таннер, ловца факультетской сборной, Рон помнит по письмам братьев — Фред и Джордж писали о ней часто и в основном нелестное. Только в конце года, когда Гриффиндор проиграл Хаффлпаффу со счетом сто восемьдесят — сто семьдесят, близнецы сменили гнев на милость, отметив, что "Таннер, конечно, никакой ловец, но время тянула так, что любо-дорого — малыш Сед из-за нее дважды снитч терял". Однако весь сезон она отыграла, и вроде как ничего страшнее падения с метлы в последнем матче с ней не случилось. Или все-таки случилось, да близнецы не в курсе? Или случилось, да не с ней? Ведь просто так исключением из команды не грозят... но за дверью раздаются шаги, и Рон едва успевает сделать шаг в сторону.

Таннер выходит из кабинета, держась неестественно прямо, будто ей к спине палки накрест привязали. Очень бледная, глаза на мокром месте, но даже сейчас видно — красивая. И ничего не корова, зря близнецы наговаривали.

Рон провожает ее взглядом до самого поворота. А потом вдыхает поглубже, заносит руку и все-таки стучит.

— Можно, профессор?

— Входите.

— Удачи, — шепчет Гарри ему вслед.

В кабинете МакГонагалл все темное и громоздкое, и она сама, сидя за столом, кажется больше и темнее, чем обычно. Рон опускается на стул напротив, очень стараясь не опускать голову.

— Мистер Уизли, сегодня профессор Снейп и мистер Филч упомянули ваше не вполне адекватное поведение. По словам профессора Снейпа, вы пришли на его урок неподготовленным и пытались сорвать занятие. На обеде вас не было, а мистер Филч сообщил, что во время послеобеденного обхода обнаружил вас спящим в классе Ухода за волшебными существами на первом этаже. Теперь я хочу услышать от вас, что же произошло сегодня.

— Ну, в общем... Я не хотел срывать урок, просто так вышло, — наверное, когда-то он умел говорить кратко, четко и по делу, глядя наставникам прямо в лицо. Но сейчас Рон мучительно подбирает слова, порой перебивая сам себя, и не может оторвать взгляд от чернильницы на столе — темно-зеленого стекла, с бронзовой крышкой, на четырех кривых когтистых лапах, вроде бы львиных... посмотреть выше — на сложенные шпилем руки, в глаза профессору — невозможно.

— Иначе говоря, у вас проблемы со сном, я правильно понимаю?

— Да, профессор.

— Мистер Уизли, — голос МакГонагалл холоден и сух, — вероятно, вам приходилось слышать, что в Хогвартсе любой, кто попросит помощи и убежища, получит их. Это действительно так. Но верно и обратное: Хогвартс не в силах помочь тому, кто отвергает помощь, сознательно или нет. Равно как и тому, кто сам не осознает, что нуждается в помощи. Вам ведь не пришло в голову зайти к мадам Помфри за снотворным, не так ли?

— Пришло... то есть почти пришло, сегодня. Но я вспомнил, что не знаю, как идти... и вот, — Рон готов сам себе дать по шее за этот беспомощный лепет, и еще пару раз — за то, что был таким идиотом. Ведь мог, мог подумать о Больничном крыле в первый же день! Да что там — он мог еще дома все продумать! Вспомнить про общие спальни, про свою бессонницу из-за плакатов, сообразить, что делать. Но нет же. "Мне было о чем подумать, — говорит Рон самому себе, и сам себе отвечает: — Это не оправдание".

— Теперь выяснили?

— Угу, — пузырек со снотворным запоздало оттягивает карман. Рону уже пришлось выслушать гневную отповедь Перси и ворчание мадам Помфри. "Обязательно надо было дожидаться взыскания от Снейпа? Почему ты раньше молчал?", "Имейте в виду: экзамены вы, вероятно, сдадите, но, если продолжите себя так изматывать, все семь лет точно не продержитесь".

И оба они правы, чего уж там.

— Что ж, по крайней мере, частично вы урок усвоили; это приятно слышать, — что? А выговора не будет? И баллы не снимут? Рон впервые осмеливается поднять взгляд на МакГонагалл; глаза у нее светло-зеленые, как заиндевелая трава. — Но вам еще предстоит научиться трезво оценивать свои силы и возможности — и просить помощи вовремя, а не после содеянного. Надеюсь, больше такого не повторится. Можете идти, и не забудьте про отработки.

— Так ты не рассказал, что на зельеварении случилось, — напоминает Рон, когда кабинет декана остается позади. Все время, пока они шли сперва в Больничное крыло, а потом к МакГонагалл, Гарри был слишком занят — исследовал замок. Его интересовало абсолютно все, так что Рон едва успевал отвечать на вопросы. И вспоминал Джинни, когда они вместе ходили в Британский музей — сестренка тоже спрашивала обо всем, что видела...

— А, ну да. Тебя выгнали, Снейп написал на доске рецепт и велел варить. И, знаешь, все кружил по классу, будто высматривал, к чему бы придраться. Все превозносил Малфоя, мол, посмотрите, как он хорошо слизняков варит! Короче, когда он в очередной раз нас позвал полюбоваться, котел Невилла как бабахнет! И представляешь, взорвал котел Невилл, а баллы сняли с меня — за то, что я, видишь ли, "позволил Лонгботтому совершить ошибку, чтобы блистать на его фоне"! — Гарри цедит слова сквозь зубы и щурится, передразнивая Снейпа; выходит не очень похоже, зато смешно. — А когда я сказал, что это несправедливо, я вообще за соседним столом работаю и не мог видеть, что там Невилл в котел бросает — совсем взбесился и влепил отработки аж до Хэллоуина. Вот скажи, это справедливо?

— Снейп вообще гриффиндорцев не жалует. Так что скажи спасибо, что не заявил, будто ты Невилла обварить хотел. Он, кстати, как?

— Ты удивишься... то есть ты-то не удивишься, наверное — его уже вылечили. В обычной больнице пришлось бы, наверное, неделю пролежать, а Невилл уже на ужин пришел как новенький. А ты не знаешь, если, например, в аварии руку оторвало — магией ее можно обратно прирастить?

— Можно. И прирастить, и новую вырастить, — "много чего можно, только мертвых воскрешать нельзя", добавляет Рон про себя, но прикусывает язык. Не к месту это сейчас — и лучше сменить тему, пока не стало к месту. — Слушай, а ты говорил, тебя Хагрид приглашал в гости? Можно с тобой?

Билл отзывался о Хагриде сдержанно-уважительно, Чарли — с таким восторгом, что строчки почти светились, Перси — редко и скорее нейтрально-хорошо, чем нейтрально-плохо. Близнецы на него ворчат, потому что Хагрид их вечно ловит, как они сами говорят, "в самый неподходящий момент". И Рону самому уже интересно с лесником познакомиться.

Но случай выдается только в субботу — через три дня сна под зельем.

Снотворное — прозрачное, желтовато-зеленое, пахнет мятой и апельсином. Одна капля в стакане воды — и всю ночь спишь как убитый; если бы оно еще научило людям доверять — цены бы ему не было. Но чего нет, того нет.

Рон чувствует на себе косые взгляды — оценивающие, подозрительные: а ну как еще какую дичь выкинет? Насмешливые: ну что, Уизли, нашел барана-то? Настороженные: он вообще нормальный или как? Даже Гарри — товарищ по отработкам и единственный, кто его пока не сторонится, — возможно, думает что-то такое. Паук натянул между ребер несколько нитей и теребит их лапками, выходит тонкий такой, противный звон-дребезжание. Рон нормален, насколько это вообще возможно, но трех дней катастрофически мало, чтобы стереть из чужой памяти собственную глупость — и он счастлив ненадолго свалить из гостиной. Вдвойне счастлив — потому что Гарри не передумал и не пошел один.

"Один из крутейших специалистов по волшебной фауне" живет в крохотной хижине на окраине Запретного леса. Чарли это, помнится, всегда удивляло. "Он же нереально крутой! Мог бы стать очень богатым, жить в большом доме. Ты не подумай, я ничего не говорю, но..."

"...но зачем же строить такой крохотный дом? Ну, если можно построить нормальный?" — про себя договаривает Рон, вслед за Гарри заходя в хижину.

Внутри домик кажется еще меньше, чем снаружи: мебелью и утварью занят, кажется, каждый дюйм. С потолка свисают копченые окорока, возле печки сушатся грибы и пучки трав. Единственный стол завален бумагами, на нем едва находится место для хозяйской кружки размером с доброе ведро — но Хагрид каким-то образом умещает рядом еще две, поменьше.

— Вы это, извините за беспорядок. Я тут статью пишу, а это, сами понимаете, дело такое... родного батюшку забудешь, что об уборке говорить...

Рон не понимает про научные статьи — никогда не писал их и не видел, как пишут другие. Но, кажется, понимает про Хагрида. Про маленькую, но очень уютную хижину, где пахнет копченым мясом и грибами; про обеденный стол, заваленный пергаментами, в которых никому, кроме самого Хагрида, не понять и половины слов. Про Запретный лес, про долгие прогулки с единственным спутником — собакой. Про грубо вырезанную деревянную флейту, пристроенную на открытой книге.

Хагрид живет так, как ему нравится, вот и все.

И такой человек — или не совсем человек, или даже совсем не человек — в его прошлой жизни был.

Рон давал себе слово — не вспоминать, не сравнивать. Но в памяти всплывает запах запаренной крутым кипятком сушеной говорушки с морковной ботвой — "книжной пыли"*, которую в Университете пили как вино или немного чаще; темно-зеленые суконные покрывала на кроватях; напев хитиновой флейты, некогда бывшей настоящим произведением искусства — если верить ее хозяину, конечно, — до тех пор, пока тонкая резьба не стерлась от времени, не растворилась в бесчисленных царапинах, не забилась слоями и слоями засохшей крови, которую никогда не удавалось счистить до конца. Лица музыканта Рон не помнит, хотя точно знает, что Хагрид на него ни капельки не похож. И хижина лесника ничуть не похожа на общую спальню Университета. Но ощущение... ощущение кого-то, к кому, несмотря ни на что, можно без опаски повернуться спиной; места, где можно отпустить себя на волю и делать что угодно — то же, что и в прошлой жизни. И нити паутины лопаются, жалобно тренькнув на прощание.

Чай пахнет медовыми травами; Клык садится рядом, положив тяжелую голову Рону на колени. И пожалуй, впервые за все время в Хогвартсе Рон по-настоящему спокоен.

___________________

*Меня часто спрашивали, что там с упоротой чуть более, чем полностью, алхимией Облы, позволяющей варить зелья из моркови. Отвечаю — примерно так это выглядит. "Книжная пыль" — аналог игрового зелья интеллекта, в реальности фика — дешевый и безвредный напиток-стимулятор, заменяющий в Сиродииле чай и кофе. Готовится из морковной ботвы и местного гриба, пьется горячим, на вкус как очень пресный грибной суп.

В один из дней, сложно вспомнить, как и почему, в голове появляется новое имя — Ллетан Дрен. Только имя, ни лица, ни голоса; Рон не помнит, кто это такой, да и должен ли? Мало ли людей можно встретить на пути длиной в сорок пять лет и много сотен миль? Или не людей — какая, в общем-то, разница? Ни тепла, ни ненависти к носителю этого имени он не чувствует, а потому одергивает себя — подумать можно и потом, а эссе на три фута само себя не напишет.

Гермиона Грэйнджер точно сказала бы что-нибудь в этом духе, добавив, что он слишком часто думает о посторонних вещах, когда надо сосредоточиться на учебе — и Рону ничего не оставалось бы, кроме как согласиться. Впрочем, он готов соглашаться и уступать почти во всем, потому что Гермиона ему нравится. Пусть она зануда, любит поучать и задирает нос, когда у нее что-то получается лучше, чем у других, — то есть очень часто, — это все мелочи, шелуха. Зато когда они с Гарри через день полировали котлы до поздней ночи, Гермиона помогала им с домашними заданиями сама, по доброй воле, и Рон увидел то, что вряд ли разглядел бы год назад — искреннее сочувствие и желание помочь. И он благодарен — неуклюже, возможно, зато всей душой. Особенно когда Гермиона возвращает ему эссе, отметив все ошибки — по три штуки на строку.

— Я все понять не могу, Рон, — она смотрит серьезно, как взрослая. — Ты ведь не тупой, и у тебя все в семье волшебники... как ты умудряешься ошибаться в самых простых вещах? Ты же лучше нас должен все это знать!

— Да без понятия, оно само как-то, — бурчит Рон, уткнувшись взглядом в исписанный пергамент. Лжет.

Он, в прошлой жизни колдовавший тридцать лет, — один из худших учеников на курсе. А проколдовал бы лет пятьдесят, как тот же Ллетан — был бы самым худшим, думает Рон, исправляя ошибку за ошибкой. Стараясь не слушать назойливое дребезжание возле уха, такое же, как тогда, в музее: не то, не так, ничего по такой формуле не заработает.

Рон почти завидует Гарри и Гермионе, которые только пришли в волшебный мир — им не с чем сравнивать! И формулы, которые велено заучить и по возможности понять, для них всего лишь формулы, пусть и незнакомые, непривычные, но тем более интересные. Рон, которому когда-то вдолбили в голову совсем иные правила, помимо воли в тех же самых формулах видит жуткую чушь и злится на себя за это.

И ладно бы ему не давалась теория, так ведь практика дается вдвое хуже! Пусть у него новое тело и новые руки, нежнее и тоньше прежних, пусть раньше его учили колдовать посохом и голыми руками, а теперь в ладони лежит почти невесомая веточка — память не стирается. Как только доходит до отработки заклинаний, руки деревенеют, а палочка будто вырастает в семифутовый посох с тяжелым навершием — таким, если размахнуться хорошенько, можно и череп раскроить. И Рон готов поднять вместе с посохом и саму магию-молот, да махнуть так, чтобы ух! До звона в ушах, до дребезжащих в рамах стекол! Он привычен к этой силе и тяжести — даже сейчас, забыв почти все, что знал и умел, мог бы старшекурсников опытом задавить…. Только вот незадача — нет его, молота. Магия дробится радугой в формулах, словах, жестах, и Рон задыхается, точно рыба, выброшенная под проливной дождь — воды будто бы и много, да толку-то.

В голове, наверное, тоже надо все раздробить и собрать заново, только выходит с трудом, и Рон обожает уроки, на которых палочкой махать не нужно. Астрономию — усыпанное звездами небо, гербологию — пахучую влажную землю, пронизанную корнями. В конце концов, это не только очень крутые предметы — они, пожалуй, еще и самые важные в Хогвартсе. Самые полезные, если посреди долгого и опасного путешествия вдруг заплутаешь неизвестно где с обломками палочки в кармане, а вокруг на много миль — ни одной живой души, только травы и звезды.

— А по-моему, чары круче. Когда Хагрид пришел забирать меня от Дурслей, он такой фейерверк устроил — даже Дадли проняло! Хотя Дадли, конечно, очень старался делать вид, что не интересна ему никакая магия и он мне нисколько не завидует. Но подзатыльник от дяди ему все равно прилетел, — в голосе Гарри слышится легкое злорадство, и Рон его не осуждает.

Жить с людьми, ненавидящими магию — не какую-то особо зловредную ветвь и не за дело, а всю и просто так — вот где кошмар. Но краем глаза он замечает выражение лица Гермионы и встревает, пока она не начала читать нотации:

— А трансфигурация? Тоже ведь отличная вещь...

— Странно, что это говоришь ты, — Гермиона кивает на его несчастную домашнюю работу, недовольно поджав губы. В этот момент она так похожа на МакГонагалл, что Рон улыбается про себя: нет, не странно. Какой бы абсурдно-сложной ни была трансфигурация, ради такого профессора ее стоит "грызть" с двойным усердием. И это, пожалуй, единственное, в чем они с Гермионой не расходятся во мнениях.

МакГонагалл строга — не каждый отважится подойти к ней лишний раз, даже по делу, — но справедлива. Именно так справедлива, как в понимании Рона и надо.

Он не раз видел, как она вершит суд над провинившимися учениками, но ярче всего запомнил первый урок полетов. Вот и сейчас он вспоминает солнечный сентябрьский день, МакГонагалл, спешащую от замка к летному полю, ее раскрасневшееся от гнева и быстрой ходьбы лицо и голос, чуть сбивающийся вместе с дыханием:

— Кто-нибудь может объяснить мне, что тут происходит? Мистер Малфой, мистер Поттер, разве вам не запретили даже прикасаться к метлам в отсутствие преподавателя?

— Гарри не виноват, профессор...

— Малфой...

— Мисс Патил, мистер Уизли, — иней в посветлевших глазах МакГонагалл намерзает слой за слоем. — Мне казалось, я спрашивала не вас. Мистер Поттер, я слушаю.

И Гарри рассказывает. О Невилле Лонгботтоме, который так нервничал, что взлетел, не дождавшись команды; о его взбесившейся метле, которая наотрез отказалась слушаться и несла Невилла все выше и выше в небо, так что ему пришлось разжать руки и упасть с двадцати футов, пока двадцать не превратились в сотню; о том, что Невилл сломал руку, и мадам Хуч повела его в больничное крыло; наконец, о напоминалке — маленьком стеклянном шарике, выпавшем из Невиллова кармана при падении.

— Малфой хотел закинуть напоминалку на дерево, профессор, и я пытался ему помешать.

— Мистер Малфой, это правда?

Малфой старается не прятать взгляд, стоит прямо и говорит как по писаному. Он просто заметил в траве напоминалку Лонгботтома и хотел после урока вернуть ее хозяину, но Поттер понял все неправильно, чуть драться не полез... От ослепительной белизны ниток, сшивающих его речь, охота щуриться, но держится Малфой перед профессором отлично. Куда лучше самого Рона, если уж на то пошло.

— Он врет, профессор! Гарри не пытался...

— Мисс Грэйнджер, если я захочу услышать вашу версию событий, я спрошу. А вы, мистер Малфой, кое-чего не учли — даже издали было видно, что мистер Поттер не пытался на вас напасть. Пять штрафных баллов Слизерину за недостойный поступок и пять призовых баллов Гриффиндору за защиту товарища, — МакГонагалл слабо улыбается. — И, мистер Малфой, мистер Поттер, поскольку вы оба нарушили прямой запрет преподавателя, вас обоих ждет отработка у мистера Филча сегодня в восемь.

В тот же вечер после отработки они подрались — Гарри и Рон против Малфоя и его телохранителей. Славно подрались — Рон так и не зашел с тех пор в Больничное крыло. Наполовину сколотый передний зуб ему, в общем, не мешает, а вспоминать приятно. И что-то ему подсказывает, что МакГонагалл, случись ей узнать о той драке, не стала бы снимать баллы или назначать отработки. Она такие вещи наверняка понимает.

Да и вообще, трансфигурация — отличный предмет, если подумать. Например, превращение дерева в металл. Корни дерева можно превратить в капкан, кустарник — в силок из колючей проволоки, небольшую ветку — в нож. И потом, не обязательно же превращать спички именно в швейные иголки — можно в метательные. Хвою подлиннее можно трансфигурировать в дротики; каштаны или, например, кленовые зернышки-крылатки — в метательные звездочки. Спасибо Ллетану, просветил.

Ллетан Дрен — имя не хочет забываться, крутится в голове, цепляя на себя обрывки воспоминаний: хитиновую флейту, запах "книжной пыли", рассказы о диковинном оружии. Непонятно откуда взявшиеся мысли: он был бы в восторге от трансфигурации, хоть и сидел бы на ней дуб дубом. "Я обязательно вспомню тебя... потом".

"Потом" все откладывается, откладывается и откладывается — на следующую неделю, на рождественские каникулы, может, даже на лето. За бесконечными футами эссе, часами отработок, крупными и мелкими происшествиями — чего стоит случай на Хэллоуин, когда в замок пробрался горный тролль; к счастью, никто не пострадал, — Рону некогда вспоминать прошлое. А потом — каникулы, мантия-невидимка, присланная Гарри на Рождество и целый опустевший замок в их распоряжении — до прошлого ли тут? Имя не навязывается, просто существует в его голове, иногда всплывая на поверхность. Всплывает чаще всего на трансфигурации и отчего-то — в хижине Хагрида.

Вряд ли дело только в грибах и флейте — скорее, в том, что Хагрид внушает доверие. Птенцы и детеныши, оставшиеся без родителей, тянутся к нему, точно к родному, позволяют обрабатывать раны, едят у него из рук. Хагрид добр и надежен, он защитит, укроет; это чувствуют звери, и Рон тоже что-то такое чувствует. Может, Муциан так же доверял Ллетану — или же сам Ллетан мог бы довериться Хагриду, если бы знал его. Рон не помнит и вспоминать нарочно не пытается; он знает только, что ему самому у Хагрида нравится. Нравится слушать его рассказы о животных, нравится смотреть, как он возится с больным зверьем, и помогать, если нужно. Рон, правда, не уверен, что Хагрид нуждается в таких помощниках, как они с Гарри и Гермионой, но, может, леснику просто приятна их компания.

Однако в середине Восхода Солнца* они находят Хагрида в отвратительном расположении духа.

— Ребят, я всегда вам рад, но не до вас нынче, — заявляет лесничий, выйдя на порог с большой бутылью молока.

— Мы можем чем-нибудь помочь?

— Нет, Гарри, не можете, — из-за дома доносится жалобное ржание; Хагрид вздыхает, взмахивает рукой, мол, пойдемте, расскажу по дороге. — Беда у нас в Лесу стряслась, ребята. Повадился какой-то... слов для него приличных не знаю — единорогов убивать. На той неделе жеребца я нашел, вчера вот кобылку. При ней жеребенок был, ну да он, пока мамка отбивалась, к кентаврам прискакал — а они уже ко мне привели бедолагу. Сосунок еще, в лесу погибнет... Я его покормлю сейчас, потом можете подойти погладить.

Единорог совсем маленький, с золотой шерсткой, округлым наростом на лбу и хвостом-метелкой. Рон чуть отстает — шнурок развязался некстати — и подходит к загону последним, когда Гарри и Гермиона уже вовсю гладят малыша. Протягивает руку к золотистой морде...

Жеребенок вскидывает голову, уклоняясь от его прикосновения, всхрапывает и пятится, не сводя с Рона огромных испуганных глаз. Тихонько жалобно ржет, и Рону слышится в этом ржании плач маленького ребенка: "Уходи! Ты плохой!"

Он невольно смотрит на свою руку — обгрызенные, но чистые ногти, кожа в мелких царапинах. Ни ядовитых когтей, ни чешуи... что могло так напугать малыша? Ведь Рон даже не прикоснулся к жеребенку, не успел — и даже в мыслях не имел ничего дурного, просто хотел погладить! Не мог же он причинить боль на расстоянии, сам того не желая? Или мог?

Или единорог просто почувствовал, кто перед ним? Они разве чуют зло, совершенное в прошлых жизнях?

— Отойди от загона, Рон, — в голосе Хагрида звенит сталь. — И не делай глупостей. А вы двое — стойте на месте!

— Но Хагрид!..

— Все нормально, — вдох, выдох. Рон медленно отходит, не сводя глаз с огромной, похожей на дубину волшебной палочки, направленной точно ему в грудь, и ему отчего-то совсем не страшно. Он ведь даже не прятался особо, его бы все равно раскрыли — не Хагрид, так кто-то другой, не единорог, так артефакт. — Дурить не буду. Дашь мне объясниться?

Вдох, выдох — Хагрид колеблется. Вдох, выдох — палочка чуть опускается, совсем немного:

— Иди в дом, там поговорим.

В дом — так в дом. Рон покорно разворачивается и вдруг слышит так отчетливо, будто говорящий стоит совсем рядом:

— Глупо попался, Аллиас.

Этот голос с хрипотцой и легким акцентом под этим небом никогда не звучал, никогда его обладатель не стоял на этой земле. Очень, очень жаль. Рону отчаянно не хватает возможности заехать Дрену в челюсть.

__________

*Февраль.

В хижине темно и душно, очень жарко натоплено — или, может, ему так просто кажется.

В первый раз с тех пор, как он впервые пришел сюда, Рон садится не в кресло, где они с Гарри и Гермионой умещаются без труда, а на стоящую рядом табуретку. Есть еще стул и кровать, но Хагрид не спешит садиться — так и остается на ногах, нависает огромной черной тенью:

— Единороги чуют в людях зло. Чем старше зверь, тем больше он всего чует в человеке и тем он осторожнее. А жеребята — они доверчивые, дети же... еще не чувствуют недобрых мыслей или случайных дурных поступков, какие у всех бывают. Чтобы жеребенок недельный так от человека шарахался, как от Рона сегодня — человек убийцей должен быть, не меньше. И не дурнем, по глупости, незнанию или вовсе случайно отнявшим чужую жизнь, а тем, у кого черными делами вся душа перекорежена, — Хагрид замолкает ненадолго, смотрит на Рона в упор, холодно и остро. — Был бы ты взрослым — я бы уже авроров вызвал, но тебе всего одиннадцать... Что можно натворить такого страшного — в твои-то годы?

Рон не знает, как и с чего начать. С того, что к его нынешним годам надо прибавить почти полвека? С того, что он сам не помнит всего, что натворил — так много крови пролил за двадцать лет службы? Или с самого страшного, что ему уже вспомнилось?

Он знает только, что не станет врать.

— Не хочешь рассказывать?

— Честно? Не хочу. Я вообще-то и не собирался никому рассказывать... да я даже не подошел бы к загону, если бы знал, что так все получится. Но раз уж получилось, раз вы все видели — это уже, выходит, не только мое личное дело...

Вспышка — и суровое лицо Хагрида преображается. Маленькие черные глаза становятся огромными и раскосыми, алыми; темнеет кожа, иссыхает, вытягиваясь, лицо, и вот уже в удлинившихся острых ушах сверкают мелкие золотые кольца, а борода ловкими руками цирюльника сбрита подчистую.

Перед ним снова стоит Ллетан Дрен — боевой маг Гильдии и извечный товарищ Муциана в тех делах, куда не посылают и не ходят поодиночке. Смотрит серьезно, даже мрачно:

— Мой друг в смертельной опасности. Это личное дело, и я пойму, если ты откажешься. Но в одиночку я боюсь не справиться.

Муциан — не паломник и тем более не мул того паломника*; у него, восемнадцать лет не видевшего родных, в кои-то веки выдалось увольнение на два месяца, как раз можно съездить домой… Он почти готов сказать "нет". И сказал бы, если бы не дрался с Ллетаном плечом к плечу много лет и не знал, что тот способен сжечь лесного тролля, едва вспотев. Но он знает — своими глазами видел, — как знает, что нерешительность и трусость этому меру несвойственны. Если уж Ллетан боится — дело дрянь. Муциан знает — и все-таки еще колеблется.

— Расскажи, что стряслось.

Вспышка.

За столом в ближайшей таверне Ллетан вслух читает письмо своего друга. В письме — выспренные строки, что-то о последней попытке спасти душу лича. Уже и не вспомнить точно. Врезаются в память — и вспоминаются сейчас, через много лет, через смерть и новое рождение — слова Ллетана и его надтреснутый, будто бы враз постаревший голос:

— Он способен в одиночку отбиться от бандитов или хищников. Но против лича... именно этого лича... Эрандура я знал при жизни. Не самый приятный тип, но сильный маг. Я не был ему ровней настолько же, насколько Вангарил не ровня тебе или мне.

Вспышка.

Низкий свод пещеры сдавливает череп, воздух холодный и спертый, тяжело дышать. Свет зажигать опасно, и заклятье Ночного зрения изнутри распирает глаза. В нише лежит обрывок бумаги, придавленный камнем; Муциан различает сквозь прыгающие строчки подступающее безумие и понимает: опоздали. "Червь смерти берет Вангарила" — последние слова обреченного.

Они находят еще не одну записку, нацарапанную той же рукой, но слова уже совсем другие. Как небо от земли, отличаются они от слов, которые Вангарил писал Ллетану в последнем послании. То письмо было исполнено тихой грусти, в этих сквозит злоба. "Ваши дни подходят к концу, слепые бюрократы! Я поглощу вас, каждого! Я, Эрандур-Вангарил".

Вспышка.

Желтое лицо, исковерканное жуткой гримасой; безумец пытается вырваться из-под двойного Паралича.

— Держи его, я посмотрю душу, — точнее, то, что от нее осталось... если хоть что-то осталось. Заклинание расходится тяжелой черной волной от переносья — через глазницы — к вискам и затылку, возвращаясь, давит на глаза. Но теперь Муциан видит душу несчастного мера, густо оплетенную и кое-где разъеденную уродливой душой лича; уже не разобраться, что пошло не так, да и некогда.

— Давай скорее, — новый паралич ложится поверх старых, истончившихся, пока держит, но хватит ненадолго; голос Ллетана звенит от напряжения. Муциан отходит на шаг и бьет обреченного молнией, шепча молитву Аркею. Некого спасать.

По-хорошему, сжечь бы тут все. Но личное дело Ллетана перестало быть таковым; теперь случай Эрандура-Вангарила необходимо исследовать. Нужно обыскать нору лича, найти следы ритуала или хоть записи о нем. Разобраться, в чем ошибся несчастный маг.

Это не должно повториться.

Вспышка.

Ллетан сидит у костра, бездумно глядя в огонь. Они давно привыкли сидеть на привалах друг против друга, чтобы при случае увидеть опасность за спиной товарища. Но наблюдатель из Ллетана сейчас никакой. Муциан встает, обходя костер, передает ему флягу с вином:

— Можем притвориться, что мы друзья, если хочешь.

— И напиться вдрызг? А затем перемыть косточки Травену и наговорить такого, что смертного приговора покажется маловато для двух изменников? Не стоит, — Ллетан пытается улыбнуться, но не выходит — лишь подергиваются уголки губ. — Но я ценю твое сочувствие.

Вспышка.

В рабочем дневнике процарапана схема заклятья. Правленная-переправленная, не за один день выписанная; конец не близок, но уже понятно, что имеется в виду. Ллетан заглядывает Муциану через плечо:

— Это что? — смотрит почти с омерзением — так смотрят на крыс те, кто, не познав настоящий голод, зарекается их есть. Но Ллетан познал голод, познал нищету и беспробудное пьянство, признал цели, оправдывающие любые средства, видел вещи куда хуже смерти. И Муциан простил бы такое выражение лица зеленому новичку или кабинетному магу, но не ему.

— А то ты сам не видишь, — если у него получится, это заклятье позволит им избежать участи рабов Червя. Разорвать связи души с телом, отбросить ее так далеко в Этериус, чтобы ни один некромант не смог достать... и если душа заражена, разрушается под натиском чужой воли — вместе с собой изгнать из мира опасную тварь, пока это еще возможно, и вместе с собой же ее уничтожить. Но работы непочатый край, а времени — возможно, лишь до следующего задания. Муциан спешит как может, ошибается — порой на ровном месте, — и чувствует, как в горле клокочет глухое раздражение. Выслушивать замечания, кроме как по существу, он сейчас не способен.

Ллетан примирительно поднимает ладони:

— Не злись. Просто мне не нравится эта твоя затея... ты знаешь, как я отношусь к опытам над собственной душой.

— Хочешь сказать, судьба Вангарила или безмозглого зомби лучше?

Он знает, что бьет по больному, и Ллетан темнеет лицом, но молчит. Невысказанный ответ повисает в воздухе: нет, не лучше, и они оба это знают.

Вспышка.

Последний взгляд на почти готовое заклятье. Еще есть мелкие недоделки, наверняка и ошибки найдутся, но у него нет ни возможности проверить, ни времени переделывать. Права взять рабочий дневник с собой у него тоже нет: эти записи могут его выдать... к счастью, Обрыв связей он помнит наизусть.

В коротком послании, вложенном между страниц, содержатся распоряжения касательно его имущества.

"Придуманное мною заклинание Обрыва связей, мои рабочие записи и все собранные мной сведения, так или иначе связанные с этим заклинанием, завещаю Гильдии магов; кто, зная о моем труде, пожелает его изучить с целью использования заклинания в его нынешнем виде или его усовершенствования, имеет на то право. Сколь широко распространится это знание, вверяю решать архимагу Гильдии". Вписывать имя было бы неправильно: архимаг Травен уже немолод, его дело — борьба с Орденом Червя — наверняка переживет его и будет продолжено его преемником; знание же должно быть доступно любому, кому может пригодиться.

Вспышка.

Рон помнит и понимает все о своей смерти. О своей душе, которую он — тогда еще Муциан — собственными руками переломал на куски и вышвырнул из тела. О том, что должен был почувствовать рядом с ним маленький единорог. И еще он понимает, что, пока он молчал, прошло от силы несколько секунд.

Единственное, чего Рон понять не в силах — почему сейчас он жив.

___________________

*Мул паломника — кроткий, безотказный и доверчивый человек.

Толстые, в три пальца, гладко выструганные доски стола пригнаны друг к другу так плотно, что в щели лезвие ножа не протолкнуть; сквозь лак просвечивает узор древесины. Стол в хижине Хагрида — простой, тяжелый и крепкий. Никаких украшений, никаких лишних деталей. Рон отрывает взгляд от столешницы и набирает в грудь воздуха, точно перед прыжком в воду:

— В общем, я не знаю, как и почему так получилось... но я вспомнил свою прошлую жизнь.

В хижине очень тихо, даже Клык на своей подстилке возиться перестал. Но Рону в этой тишине слышится грохот падающих камней совсем близко, будто обвалился свод пещеры прямо за его спиной. Еще один вдох:

— В той жизни я был кем-то вроде аврора — называлось по-другому, но суть та же. Раскрывал магические преступления.

— Какие, например?

Эти воспоминания приходят легко, стоит лишь начать говорить:

— Например, маги порой выходили промышлять на большую дорогу, и разбойники их охотно принимали: умелый маг ценился даже больше, чем хороший мечник. А потом на дорогах находили людей... — "...промерзших насквозь в середине лета или сгоревших в зеленом лесу, в паре миль от ближайшего остывшего костровища", лезут в голову ненужные подробности, но Рон вовремя прикусывает язык. Не здесь, не сейчас, не этим людям. И он заканчивает фразу совсем по-другому: — Очень странно погибших, в общем. Иногда легион сам справлялся, но у них своих забот хватало. Чаще звали нас. Ну а те, кого мы находили, сами знали, что по ним топор плачет, так что очень немногие сдавались без боя. Бывало, конечно, но... в общем, без крови почти никогда не обходилось. Я знал, что разбойник, которого убил я, уже никого не убьет и не ограбит, и что это хорошо: благодаря мне кто-то вернется домой невредимым. От этого знания было легче. Но, так или иначе, для этого приходилось убивать мне самому.

Он соврал бы, сказав, что раскаивается. Из всего, что приходилось делать Муциану за двадцать лет службы, эта работа была самой простой и честной, по-своему даже приятной, пожалуй; жаль только, что не слишком частой. Обычно он работал под прикрытием в мелких вредоносных общинах — задолго до того, как поднял голову Орден Червя, — и тем сильнее ценил простые дела, не требующие трех мешков лжи. Но об этом, пожалуй, не стоит.

— На такой службе чистеньким остаться невозможно, а я прослужил Империи двадцать лет. И за все двадцать лет мне так ни разу и не удалось съездить домой, повидаться с родными. Если не занимался очередным делом, так валялся в лазарете, если не валялся, так пытался учиться. Ходил в увольнения, конечно, но надолго меня не отпускали, — однажды только накопил пару месяцев, незадолго до смерти… нет, об этом тоже не стоит, и более того, не хочется. — А в последние годы, к тому же, началась война с некромантами…

Началась она, на самом деле, гораздо раньше — когда не то что Муциана, а и его прадедов на свете не было. Просто многовековое противостояние, то горящее, как лесной пожар, то тлеющее незатоптанным костром, вспыхнуло в очередной раз после затишья, длившегося почти сто лет. И искру — хотя какую там искру, скорее уж праздничный фейерверк, — высекли еще не утратившие сил руки Ганнибала Травена, стоило ему надеть мантию архимага. Рон помнит его — почтенного старика с доброжелательной улыбкой и холодными карими глазами. Травену не было и семидесяти, но некромантию он ненавидел так, будто сам участвовал в стычках вековой давности, когда некроманты разоряли кладбища и держали в страхе простых горожан, а маги Гильдии в ответ резали некромантов в их собственных домах.

— Некроманты? А кто это?

— Волшебники, которые оживляют мертвых и делают из них своих слуг, — в голосе Хагрида слышится такое отвращение, что Рону на долю мгновения почти хочется улыбнуться. Почти.

Но улыбка гаснет, не родившись, захлебывается в глухой тяжелой горечи:

— Не оживляют — поднимают. Магией заставляют двигаться и выполнять приказы, но это уже не тот человек, который был, да и вообще не человек… просто безмозглая злобная тварь, ведомая приказом хозяина. И такую тварь они могут сотворить из любого мертвеца, из убитого врага в том числе. Ты можешь искренне презирать или ненавидеть некромантов, пока жив, но стоит тебе погибнуть, как ты окажешься в их власти. Твое тело могут поднять, могут призвать душу и подчинить себе. Например, натравить на твоих бывших товарищей, и ты будешь драться с ними, пока не сдохнешь уже окончательно…

Он благодарен своей памяти хотя бы за то, что имен в ней не осталось — смерть стерла подчистую. Хотя знает, что они были, и были руки, так и не выпустившие мечей, бездумно наносящие удары. Были тронутые разложением лица тех, с кем он пил в день получения жалования и дрался плечом к плечу. Были невидящие остекленевшие глаза и неугасимая злоба к живым. И была его, Муциана, ненависть к тем, чья воля превращала его товарищей в мерзких тварей.

— Я порядочно насмотрелся на такие случаи... и не хотел, чтобы кому-то пришлось сражаться со мной, если я погибну. Да и не только со мной, вообще с кем угодно. Я придумал, как этого избежать. Но чтобы заклинание сработало, как надо, нужно было убить себя.

Ничего лучше он придумать не смог. Все-таки он не был ученым-изобретателем — просто очень хотел уйти с честью, не дав врагу лишнего козыря, не предав Гильдию даже после смерти.

— Когда меня… когда стало понятно, что все, крышка — я сделал все правильно, — в горле давно пересохло, слова слипаются сухим комом, а его снова тянет улыбнуться: — Но троих я забрал с собой. Мне очень хотелось, чтобы тем, кто придет после меня, было легче справиться с этими ублюдками... Вот, собственно, и все.

В хижине тихо, как после обвала, когда вздохнуть страшно лишний раз: а ну как опять начнется, и тогда уже завалит насмерть? Хагрид возвышается над ним, точно гора, оглохшая от грохота, уставшая сбрасывать глыбы льда и камня. Все еще опасная гора.

— Поверить трудно. Как и в то, что в одиннадцать лет ты умудрился порешить пару десятков человек... И давно ты все это помнишь?

— Полтора года.

— Родные-то твои знают?

— Родители в курсе. Я, правда, не знаю, что именно им известно. Не помню, чтобы меня на что-то проверяли, но, наверное, это я чего-то не заметил или забыл... Прямо они не спрашивали. Просто мама однажды сказала, мол, мы знаем, что ты помнишь прошлую жизнь, сам расскажешь, если захочешь. А братьям и Джинни незачем... Можешь написать маме, спросить, что они выяснили.

— Напишу, не беспокойся. Но ответ придет не раньше утра, а сейчас что с тобой прикажешь делать?

— Я знаю!

Рон даже вздрагивает от неожиданности: он почти забыл, что они с Хагридом в хижине не одни. Если бы помнил — не выражался бы. Хотя и Хагрид, кажется, забыл, иначе бы поправил.

— Можно проверить прямо сейчас, правду ты говоришь или нет, — Гермиона почти тараторит, будто боится, что ее перебьют. — Ты говорил про легион и империю, значит, жил в Риме? Значит, должен знать латынь и говорить на ней! Ведь знаешь, да?

— Гермиона, ты гений, — надо быть гением, никак не меньше, чтобы, услышав короткий рассказ и зацепившись за пару случайных слов, совершить ту же ошибку, до которой Рон, раз за разом прокручивая в голове воспоминания, додумывался несколько дней. И за которую, даже имея возможность видеть все своими глазами, потом держался несколько месяцев.

По-хорошему, наверное, стоило бы сказать, что не та это империя, другой легион. Но говорить Рону не хочется: он устал — безумно, просто нечеловечески устал, а с поправками рассказ грозит затянуться часа на три, еще и вопросов к нему добавит. А латынь... Язык, на котором он часто думает и иногда пишет, достаточно на нее похож, чтобы сойти за жуткий диалект, который за два тысячелетия все просто основательно забыли. И Рон уверенно кивает:

— Знаю, хотя я говорю не очень грамотно. Что сказать?

— Говорить ты что угодно можешь, а толку? Тут римлян, кроме тебя, нет, проверить некому. Ты вот что... Зову* Краткий справочник волшебных тварей! — Хагрид взмахивает палочкой, призывая огромную, очень старую и очень потрепанную книгу: — Если латынь тебе знакома, значит, и латинский текст на слух ты переведешь. Сможешь?

— Попробую.

— Тогда я сейчас буду читать, а ты переводи. Книга, конечно, не древнеримская, но эту латынь ты понять должен. Готов? Тогда слушай внимательно: единорог суть сушчество волшебное, обладушшее великую силу...

Рон не знает, что бы сказали римляне Хагриду и автору справочника; возможно, они сочли бы, что все правильно. Но для него латынь звучит смешно и странно, будто косноязычный чтец пытается прочесть творение безграмотного писца. Впечатление тем сильнее, что Хагрид читает громко, медленно и едва ли не по слогам, но Рон удерживается от улыбки. Надо быть серьезнее, сосредоточиться на тексте.

— Единорог — существо волшебное, обладающее великой силой; имеет облик белоснежной лошади с золотыми копытами и рогом во лбу. Волосы единорога хороши для... э-э-э, волшебных палочек, а также целительных повязок; рог его, растертый в пыль, добавляется в лекарственные зелья. Огромной целебной силой наделена также кровь единорога, способная исцелить человека, будь он хоть на краю гибели; однако кто убьет единорога ради спасения своей жизни, исцелив тело, навсегда погубит свою душу. Ибо, испив крови единорога, убивший его будет проклят.

— Интересно, кто тогда у нас решился убить единорога?.. — шепчет Гермиона, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Рону тоже очень интересно, кто в окрестностях Хогвартса настолько поехал крышей.

— Точно не я.

— Не он, — быстро соглашается Гарри. — На той неделе мы к контрольной по зельям готовились. А вчера ходили смотреть на тренировку нашей команды, нас там видели…

— Что не ты, я как раз почти не сомневался: со взрослым единорогом управиться не каждый взрослый маг сумеет, — Хагрид перелистывает несколько страниц. — Попробуем еще раз. Цербер суть тварр, видом схожая собаку...

А потом еще горные тролли, гиппогрифы... наконец Хагрид откладывает справочник:

— В самом деле знаешь... я, помнится, на седьмом курсе не одну неделю на перевод убил, а ты шпаришь, как по писаному. Хорошо, положим, я тебе верю. Что ты собираешься делать теперь?

Рон пожимает плечами:

— Жить. Я не знаю, зачем и почему ко мне вернулась память, я об этом не просил. Но в той жизни я совершил много вещей, которыми нельзя гордиться. Возможно, мне дали второй шанс, чтобы я что-то понял и исправил?

— Может, и так. Я напишу твоим родителям, — Хагрид, кажется, хочет еще что-то сказать, но только взмахивает рукой: — Ладно, идите… вам в замок пора, а мне жеребенка кормить.

Наверное, он хотел сказать что-то вроде “только попробуй навредить кому-нибудь”, но сам понял, как это глупо. Полтора года, свободно расхаживая по Норе и Хогвартсу, Рон мог творить что угодно, а грехов страшнее разбитого носа Малфоя за ним так и не появилось. И кидаться творить зло сейчас — даже не идиотизм. Такого слова ни в одном языке не придумали.

Рон выходит в прозрачные зимние сумерки, вдыхает холодный, еще по-зимнему острый воздух, невероятно вкусный после душной хижины Хагрида, после затхлой пещеры, где встретил свой конец Эрандур-Вангарил, после пропитанных гнилью подземных залов, ставших могилой ему самому.

Потрясающе вкусный еще и потому что Рон сейчас не один.

— Спасибо.

— Не за что, — Гарри чудовищно серьезен. — Мы ведь друзья.

— И потом… кажется, ты был хорошим человеком. Иначе не думал бы о том, что будет, ну, после тебя, — Гермиона, которая никогда не лезла за словом в карман, сейчас говорит медленно, будто с трудом подбирает слова.

Да оно и понятно: даже с такой приглаженной легендой хороший человек как-то плохо лепится. Муциан был сыном своего времени, готовым на что угодно ради блага своей Гильдии, преданным ей до конца. И Рон это принимает, но не оправдывает. Все-таки он тоже сын своего, мирного и куда более доброго, времени. Но вдаваться в детали сейчас даже в мыслях неохота.

Главное — в этих мыслях он сейчас не одинок. А все остальное — и злобное ворчание Филча, как всегда, появившегося внезапно и некстати, и невыученные параграфы, и недописанные эссе — кажется ненужной шелухой.

— А давайте во взрыв-дурака! — предлагает Рон, едва переступив порог гостиной, и даже Гермиона ничего не имеет против. Они режутся в карты весь вечер, едва не пропустив ужин, и потом — до поздней ночи, пока не отпускает напряжение и не начинают слипаться глаза.

Этой ночью Рон впервые спит, как убитый, безо всякого снотворного.

_____________________

*Акцио.

Золотой с зеленью взгляд из-под светлых ресниц холоден и цепок, как схваченная морозом трава, когда обледеневшие желтые метелки так и норовят зацепиться за одежду, а под ногами хрупает умирающая зелень. Скуластое длинное лицо, острый нос, тонкие морщины между бровей и в уголках желтых губ. Рон уже умеет различать такие лица; сейчас он ни секунды не сомневается, что перед ним женщина, как не сомневается и в том, что женщина эта — чьих золотых волос не коснулась седина — старше Муциана раза в три.

Он помнит ее имя — Карахил. Знает, зачем она приехала в столицу, зачем пожелала видеть их с Ллетаном: ее крайне заинтересовало дело Эрандура-Вангарила, она жаждет узнать подробности из первых рук. И, конечно, труд Муциана, пусть даже еще не завершенный, ей весьма любопытен.

Мимолетное удивление — как только узнала, ведь ее отделение едва ли не дальше всех от Университета? И почему из всех глав городских отделений Гильдии пригласили ее одну? — пропадает почти сразу. Пропадает, когда Травен обращается к Карахил не просто учтиво, но с почтением, подобающим ученику.

Муциан отгоняет ненужные мысли. Это, в конце концов, не его дело. Его дело — отвечать на вопросы, уточнять детали, рассказать о своем изобретении, когда до этого дойдет. А дойдет непременно, недаром же его попросили прихватить с собой рабочие записи.

Стол архимага завален сегодня бумагами так, что толстая кипа сшитых листов едва в них не теряется; все это море пергаментов — рисунков, расчетов, исследований и заключений — посвящено одному только делу Эрандура-Вангарила. Как бы ни посмеивались боевые маги над кабинетными, нельзя не признать — дело свое исследователи знают, забираются в самую глубь.

Вся эта заумь для Муциана — такой же темный лес, как работы выпускника Университета для деревенского самоучки. Едва ли удастся понять хоть десятую часть написанного, но ему и незачем: суть дела можно изложить в трех рисунках, возглавляющих пергаментную гору.

На одном — изящное дерево с длинными извитыми ветвями и корнями, заключенное в кристалл. Если смотреть под заклинанием, примерно так душа разумного и выглядит.

Другой, сделанный твердой рукой Ллетана, изображает жуткое соединение душ, породившее Эрандура-Вангарила: уродливая лиана опутала и разъела кристалл-оболочку, проникла внутрь; красные плети лианы обвили дерево, передали ему свою заразу, и больные ветви под ее действием начали краснеть и искривляться.

Карахил и Травен рассматривают третий — кривоватую иллюстрацию к Обрыву связей. Кристалл-оболочка совершенно цел, но внутреннее дерево изломано на куски; такая душа не сможет ни жить в теле, ни присосаться паразитом к чужой душе, ни стать паразиту пищей. Единственное, на что она способна — отлететь далеко-далеко в Этериус, взяв силу из собственной гибели, и остаться там, не имея ни разума, ни памяти. Окончательная смерть без права на посмертие — и даже это куда лучше вечного рабства. Травен, похоже, того же мнения:

— Видно, что вы читаете мало современных трудов — не думайте, впрочем, что я осуждаю. Многое можно и нужно доработать, имея в виду новые сведения, но общее направление мысли прекрасно. Это может уберечь десятки душ от рабства и мук Каирна. Что думаете, Карахил?

Во взгляде Карахил — застарелая давняя боль и холодная, выпестованная ненависть. Муциану даже слишком хорошо знакомы эти чувства. Не раз он сам испытывал их; не раз видел их в глазах Ллетана, многих других, кому приходилось поднимать оружие на своих же учителей, товарищей, братьев. Отражение тех же чувств нередко плескалось и в глазах Травена.

— Мои наставники высоко оценили бы изобретение господина Аллиаса. Я сожалею, что это невозможно, — коротко и ясно всем присутствующим. — Вы правы, архимаг — это заклинание способно уберечь десятки душ и, в общем-то, готово к использованию, хотя и нуждается в доработке. Господин Аллиас, мне хотелось бы изучить ваш труд более внимательно. Это возможно?

— Не сейчас. Я хочу успеть сделать как можно больше, пока есть время. Когда я уйду на задание — само собой, мои труды будут в распоряжении Гильдии.

Улыбка Карахил и ее глаза, вспыхнувшие живым интересом — последнее, что видит Рон, прежде чем проснуться.

Очень странный сон. Рон привык к воспоминаниям, приходящим во сне и наяву, и к эмоциям, их сопровождающим — плохим или хорошим, но всегда сильным и ярким. А сейчас он не чувствует ничего, да и воспоминание такое... спокойное. Не с чего там особо чувствовать.

Почему тогда оно пришло, да еще так сразу? Почему Ллетана, с которым сражался плечом к плечу двадцать лет, он вспомнил лишь под прицелом палочки Хагрида — зато Карахил выпрыгнула, как перечный чертик из коробки, стоило упомянуть дело Вангарила?

Что-то здесь не так. Рон потихоньку выбирается из-за балдахина, прислушиваясь к ровному дыханию соседей по спальне, достает тетрадь — обычную маггловскую тетрадь в клеточку — и карандаш. Всегда легче поймать нужную мысль, видя ее на бумаге.

При слабом свете Люмоса Рон пишет имена всех, кого успел вспомнить.

Мариэтта, Аллиасы, Нумерия Квинта, Хьолфред Черный Камень, Каранья, Альберт Джемейн, Ллетан Дрен, Ганнибал Травен.

Карахил.

Тринадцать разумных, нет, лучше так — двенадцать и одна. Враг, родные, первая любовь, лучший друг, предательница, приятель детства, боевой товарищ, уважаемый командир. Люди и меры, друзья и враги, маги и... пусть будут магглы, так проще. Отпрыск знатного семейства и сын угольщика, воришка с золотым сердцем и увешанная золотом лживая дрянь, простой фермер и могущественный архимаг. Одни вспоминались быстро и легко, других пришлось откапывать — но всех их Муциан знал не один день, и каждый оставил в его памяти глубокий след, даже смертью затертый не до конца. След, воскрешенный при схожих обстоятельствах, при взгляде на знаковый символ вроде черных червей или на похожее лицо. Либо тогда, когда обстоятельства вроде как отличались, но чувства Рон испытывал те же: Ллетану он доверял свою жизнь, с ним лез туда, куда лезть было опасно — при опасности его и вспомнил. Травен был грозной силой, способной раздавить за неверный шаг, но своих защищал до последнего — и этим походил на Хагрида.

Долгое знакомство, от нескольких месяцев до десятков лет, значимость разумного для Муциана, связанное с ним нечто, присутствующее в окружении Рона — так или иначе все эти условия соблюдены для каждого.

За одним исключением.

Карахил.

Она ему никто. Единственная короткая встреча с нею в жизни Муциана уже ничего не значила и не меняла; он все равно работал бы до упора над Обрывом связей и все равно завещал бы свой труд Гильдии.

Зачем тогда он вспомнил? Или он идет по ложному следу — дело не в том, кого, а в том, что показала ему память?

Рисунки Ллетана, изображения души одержимого — может, дело в них? С ними связано что-то важное? Он непременно должен был вспомнить, как выглядит душа?

— Ты чего не спишь? — Гарри откидывает полог кровати и щурится на огонек.

— Вспомнил кое-что, только не понимаю пока, к чему это было.

— Из той жизни?

— Ага. Понимаешь, я помню не все, и эти воспоминания не приходят просто так. Надо, чтобы было что-то похожее... как это объяснить. Помнишь, я в поезде на Малфоя кинулся? Парня, которого он мне напомнил, я в той жизни знал. А сейчас я сам не понимаю, на что мне пытается намекнуть моя память...

— Расскажешь? Вместе подумаем, — глаза у Гарри загораются так, что Люмос становится не очень-то и нужен. Ну еще бы — а вдруг где-то в Хогвартсе спрятана тайна Древнего Рима! Разве можно такое пропустить?

Рон давит улыбку — не говорить же, что никакой Рим тут не замешан и замешан быть не может, — и кивает:

— Расскажу. Потом.

И, будто услышав его, оживают один за другим пять будильников.

За завтраком приходит записка от Хагрида:

"Я получил письмо от твоих родителей; Артур проверял тебя трижды, они клянутся, что ты безопасен. Так что живи спокойно, римлянин. Если хочешь — заходи, поболтаем".

"Артур проверял тебя трижды". Три раза папа брал их с Джинни к себе на работу, вспоминает Рон, с того самого похода в музей до разговора с мамой.

Гарри и Гермиона готовы забросать его вопросами прямо тут же, в Большом зале. Но здесь не время и не место; поговорить удается лишь на истории магии, дождавшись, пока монотонный голос профессора-призрака убаюкает всех вокруг:

— А как проверяют, перерождалась ли твоя душа?

— Понятия не имею, если честно. Я же говорил — прямо меня никто ни о чем не спрашивал и ничего такого явного не делал. Может, есть какие-то артефакты... я вот сейчас вспомнил, что отец несколько раз брал нас с Джинни на работу, а накануне всегда задерживался допоздна. Я тогда много чего вспомнил, хандрил сильно... думал, что он пытается меня расшевелить. А сейчас я думаю, что дело не только в этом — наверняка в кабинете был спрятан какой-то артефакт, чтобы проверить, кто я...

— И ты ни разу ничего не заметил?

Рон пожимает плечами:

— Кабинет весь забит разными штуками, там что угодно можно спрятать. И потом, говорю же — мне было не до того... ну неважно. Я могу написать отцу, спросить, что он тогда узнал.

В глазах Гермионы безмерное удивление: как можно было до сих пор даже не поинтересоваться, на что тебя проверяли и что выяснили? Неужели настолько все равно? Но Гарри не дает ей задать вопрос:

— Ты обещал рассказать, что еще вспомнил.

— Ага. Так вот, мне снилось одно дело — мы тогда хотели спасти человека, но опоздали. Когда мы его нашли, он оказался одержимым душой некроманта. Редко, но бывает такое, когда очень сильный и очень злобный маг не хочет сдохнуть. Настолько не хочет, что его душа захватывает чужую...

В общем-то, это почти правда — его сон непосредственно связан с делом Эрандура-Вангарила. Рассказчик из Рона неважный, но он честно старается, и выходит даже неплохо.

История растягивается до самого звонка с урока, и потом — на вечер. И на следующий тоже. Гермионе интересно про Древний Рим, Гарри — про одержимость. Рон рассказывает все, что знает, мешая собственные воспоминания с жуткими историями, что слышал от родителей, и всем, что успел прочесть. Рассказ змейкой вьется по ложному следу, все дальше от обледенелых трав, все ближе к мрамору римских храмов.

Между его письмом домой и ответом папы проходит целых пять дней — пять вечеров нескончаемых рассказов — и Рон за это время успевает понять, как же здорово учиться. Уроки, на которых нельзя отвлекаться, сложные задания и многофутовые эссе — его спасение от вопросов, которые все никак не заканчиваются и на которые все труднее отвечать.

— "Дорогой Рон, я рад, что ты не злишься на нас. Мы не хотели, чтобы ты знал о проверках — поначалу, не зная наверняка, почему ты так изменился, Молли понятия не имела, чего ждать от тебя (или от того, кто назвался твоим именем). Потом она советовалась с Гулом и со мной..."

— С кем?!

— А... вообще-то он хобгоблин, но зовут его Гул*. "Старик с самого начала был убежден, что ты вспоминаешь прошлую жизнь, и Молли его слова успокоили. Мне же нужны были подтверждения, что ты не одержим и не проклят". Я тоже так подумал, когда начала просыпаться память: либо прокляли, либо кто-то вселился. Но, правда, там латынь помогла: если бы даже я был одержим, просто не помнил ни вселения духа, ни как его изгоняли — после изгнания паразита его знания ушли бы вместе с ним. А я на латыни как заговорил, так и до сих пор говорю. "Ты не спешил делиться с нами своими секретами, отмалчивался и при любом удобном случае убегал из дома; я не мог быть уверен, что ты вообще пойдешь со мной, если будешь знать, что тебе предстоит проверка на артефакте. Все три раза результат был один: ты — это ты, ни паразита, ни чар на тебе нет. Если и можно проверить что-то еще — мне неизвестно, как это делается; можешь поэкспериментировать с волшебными существами, если Хагрид разрешит..."

— Кстати, о Хагриде... после разговора с ним тебе приснился сон про одержимого, ты еще удивлялся, к чему. Я, кажется, понял! — Гарри проводит рукой по волосам, взъерошив их еще сильнее. — И ты, и твои родители в первую очередь подумали об одержимости или чарах. Ты говорил, что это очень опасная вещь, случается редко, но о ней надо знать. А Хагрид ни о чем таком даже не заикнулся!

— Он мог просто не знать. Или забыть, — предполагает Гермиона, впрочем, не слишком уверенно.

— Он помнит, какую книгу и как долго переводил на седьмом курсе! И вот еще что. Когда Хагрид пришел меня от Дурслей забирать, я понятия не имел, что я волшебник, что волшебниками были мои родители, что их убил Волдеморт, а меня почему-то не смог. Почему — никто не знает. И знаете, что Хагрид тогда мне сказал? "Иные говорят — он умер, но я в это не верю. Слишком мало человеческого в нем осталось, а ведь только человек может умереть…" Тогда я не очень понял, но Волде… Вы-Знаете-Кто очень похож на того, кто может… как правильно говорится? Одержать?.. Стать душой-паразитом! Он сильный, он злобный, наверняка он не хотел умирать. Хагрид предполагал, что он на такое способен — а нельзя предполагать того, о чем понятия не имеешь! И я не верю, что он забыл.

Рон не знает, что там с Волдемортом — лишь отмечает про себя, что его это имя отчего-то совсем не пугает, — но относительно него самого Гарри прав. Хагрид спрашивал не "кто ты", но "что ты сделал"; не веря его словам до конца, Хагрид, однако, ни секунды не усомнился в том, что видит перед собой именно Рона Уизли — малолетнего маньяка-убийцу или переродившегося римлянина, но точно не неведомую тварь, взявшую его лицо и имя.

И это чертовски странно.

________________

*Все та же непереводимая игра слов: Ghoul (Гул) — упырь.

На сей раз Хагрид хмур, но не мрачен. И, похоже, Гарри и Рона он в самом деле рад видеть.

Однако радость его тает, как снег на солнце, от первого же вопроса:

— Хагрид, а почему там, у загона, ты не заподозрил во мне одержимого?

— Разве я должен? — ворчит Хагрид, и в его ворчании вновь слышится эхо далекого обвала. — Я простой лесник, свое дело знаю, а все прочее меня не касается... Может, я о таких штуках понятия не имею, вот только что от тебя услышал.

— О каких "таких" штуках?

— Да об одержимости же! Или как ты там ее назвал...

Хагрид настолько неумело лжет, что даже немного стыдно вытаскивать из него информацию. Но надо. Ведь не заподозрить одержимого в странном мальчишке с изуродованной душой можно, не зная о самом явлении… или будучи железно уверенным, что одержимостью здесь и не пахнет. А откуда такая уверенность у Хагрида?

— Но ты узнал не только что, — подхватывает Гарри. — Помнишь, что ты мне в Косом переулке рассказывал про Сам-Знаешь-Кого? Что он мог не умереть до конца и все такое... Я тогда не знал про одержимых, но ты же именно об этом говорил? Он ведь как раз похож на тех, которые становятся паразитами — сильный, сумасшедший и злобный...

— Не буду даже спрашивать, кто тебе это все поведал, — мимолетный взгляд, брошенный на Рона, тяжел и сумрачен.

— Вообще-то, ты сам и поведал, Рон только объяснил, что к чему.

Вдох, выдох и еще вдох. Как переходить речку по скользкому бревну — идти назад бессмысленно, на месте топтаться опасно и бессмысленно вдвойне. И Рон делает шаг вперед:

— Я не просто так спрашиваю, Хагрид. После нашего разговора мне снился сон об одном из последних моих дел — мы как раз одержимого и ловили... Знаешь, моя память сейчас похожа на головоломку, кусочки которой разбросаны по комнате, и я ищу эти кусочки среди хлама, не представляя ни где они могут быть, ни даже как выглядят. Ни один кусочек не отыщется просто так, без причины — всегда что-то наводит на след... даже если я не знаю, что именно. И самое интересное знаешь что? Я должен знать, за какие крючки цеплялось то или иное воспоминание, что такого есть вокруг меня или во мне самом, чтобы правильно сложить картинку...

— А зачем?

Такой простой вопрос, но Рон теряется, не зная, что ответить. Будто со всего маху налетает на стену:

— В смысле — зачем?

— Допустим, раскопаешь ты всю свою прошлую жизнь. Что будешь делать с этим знанием? И так ли оно тебе необходимо? Тебе тяжело вспоминать, я же видел. Тот человек умер две тысячи лет назад, у тебя новая жизнь, с ним никак не связанная. Очень хорошая жизнь — у тебя чудесная семья и друзья тоже отличные. Так зачем ты рвешься воскрешать того, мертвого, вместо того, чтобы жить самому? — в таком изложении и вправду звучит как что-то странное, бессмысленное и ненужное. Но Рону будто предложили отрезать руку, и вдруг невыносимо тяжело становится выбирать выражения и сдерживать голос:

— А представь себе, Хагрид — р-раз! Что-то случилось — скажем, ты был тяжело ранен или долго болел. И из твоей памяти выпал огромный кусок, лет в сорок пять. Ты помнишь себя-школьника, а дальше — пустота, и вот ты уже взрослый, работаешь лесником. Однажды ты идешь по незнакомой улице и вдруг вспоминаешь по именам всех ее жителей, кто в каком доме живет, но понятия не имеешь, откуда это в твоей голове. Или получаешь письмо от незнакомца и хочешь бросить в камин, не читая, будто чувствуешь, что этот человек ничего хорошего не напишет... Захочешь ты вспомнить, что произошло с тобой за эти годы? Что ты делал, как жил, каким стал человеком? Откуда в твоей голове появились знания о местах, где никогда не был, и о людях, которых не встречал? Или решишь, что выпал кусок, да и черт с ним, можно жить дальше?

И вроде не позволил себе ни сорваться в крик, ни выругаться по-площадному, но в хижине повисает дребезжащая нервная тишина, даже Клык затихает, прижав уши.

Гарри смотрит сочувственно, но молчит. Молчит и Хагрид — не спрашивает, почему именно сорок пять, лишь долго-долго смотрит в потрескивающее дровами пламя.

Кстати — а сколько ему лет? От глаз разбегаются густым веером лучики мелких морщин, лоб расчерчен вдоль и поперек, но взгляд — ясный, умный, внимательный. Густые черные волосы и борода лишь слегка тронуты сединой, но это так себе признак: разменяв седьмой десяток, один останется черным, как смоль, а другой весь побелеет. Нет, Хагрид далеко не стар — и все же он работал лесничим, когда еще родители пошли в Хогвартс. Ему, пожалуй, к тем же семидесяти, и сорок пять лет для него — не целая жизнь, но все же срок немалый.

— Отчасти ты прав. Но ведь на твою жизнь не влияет — вспомнишь ты или нет... тебе уже никто не напишет с того света, и по знакомым местам не пройтись, разве что ты зачем-то поедешь в Рим. Разве не так?

— Будь так, я бы никогда ничего не вспомнил, это во-первых: в Риме я никогда не был. А во-вторых, единорог бы от меня все равно шарахнулся, только без своей памяти я бы сам перепугался до смерти и ничего внятного тебе не рассказал. Так что лучше я сам раскопаю свое прошлое и буду знать, что с ним делать, чем оно застанет меня врасплох. И вот сейчас мое прошлое и настоящее дружно понять не могут, почему ты не заподозрил во мне одержимого, хотя должен был в первую очередь. Так почему?

Вдох, выдох — но на этот раз колеблется Хагрид, а Рон и Гарри ждут ответа. Еще вдох, еще выдох, и Хагрид коротко взмахивает рукой:

— Хорошо. В Хогвартсе есть человек, который тем и занимается — отслеживает одержимых. Будь ты кем-то другим, не собой, ловчий бы об этом узнал еще в первые недели.

— И меня бы убили?

— Вот не знаю. Наверное, могут убить, если понятно, что человека не спасти... но ловчий мне не докладывается, а я в его дела не лезу и вам не советую. Ты, наверное, захочешь знать, кто это, но сказать я не могу — я Дамблдору слово дал, что от меня никто имени этого человека не узнает.

Рон улыбается: ай да Хагрид! "Я не могу сказать" и "от меня не узнаете" вместо "не пытайтесь выяснить". Судя по лицу Гарри, он тоже услышал и понял намек.

Ловчий Рону не так чтобы нужен — во всяком случае, сейчас. И одновременно ловчий ему необходим: пока Гарри и Гермиона будут заняты поисками, Рон успеет прочесть что-нибудь интересное про Древний Рим. Чтобы было о чем складно врать, когда в очередной раз спросят.

Было бы забавно, окажись ловчим сам Хагрид, но для того, кто должен отслеживать неладное в студентах, лесник слишком много времени проводит в уединении. По той же причине отпадает Филч, хорошо знакомый только с отработчиками.

Рон почти уверен, что ловчий — преподаватель. Причем такой, который ведет все факультеты с первого по седьмой курсы, то есть видит большую часть студентов постоянно. Биннса можно не считать — он призрак и колдовать не умеет, к тому же вряд ли вообще замечает, кто приходит к нему на историю магии. Защита от темных искусств проклята, профессора на этой должности не держатся больше года, а ловчий должен находиться в школе все время. Случись что — замену такому человеку будет сложно найти. Так что Квиррелл, нынешний профессор защиты, тоже не подходит.

— Я бы и Синистру вычеркнул, — комментирует Гарри. — Она же в небо смотрит, а не на учеников.

— Минус астрономия... Тогда остаются деканы.

Флитвик, декан Рейвенкло и преподаватель чар. Самый старший из деканов, учил остальных троих — поэтому наверняка пользуется у них определенным уважением и доверием. К тому же, почти вся школа его обожает, а кто не обожает, те признают, что он очень крут.

Если Флитвик — ловчий, ему, наверное, удобно собирать информацию. К кому из студентов нужно присмотреться, кто странно себя ведет... всеобщая любовь плюс авторитет у коллег позволяют ему без труда узнавать все обо всех факультетах: о своих студентах напрямую, об остальных — со слов их деканов.

Спраут, декан Хаффлпаффа, профессор гербологии. Вторая по старшинству, но для Снейпа и, возможно, МакГонагалл, вполне может быть авторитетом как бывший учитель. В школе Спраут любят почти так же, как Флитвика, хотя она и не выглядит крутой — вероятнее всего, именно "не выглядит". Глава Хаффлпаффа под стать своему факультету — уютная, толстенькая, с растрепанными седыми кудряшками и широкой улыбкой. Никак она не тянет на того, от которого лучше держаться подальше; наоборот, ей хочется довериться, рассказать о своих или чужих проблемах. Тоже очень неплохо для человека, которому по должности положено знать много и обо всех.

МакГонагалл, декан Гриффиндора, преподаватель трансфигурации. Студенты ее уважают, но — Рон вспоминает ее заиндевелый взгляд, — пожалуй, изливать ей душу желающих мало. Зато она заместитель директора, первая после Дамблдора фигура в школе. В ее руках сосредоточены большие полномочия, и любую информацию о студентах она может получить в два счета, потому что имеет право задавать вопросы и рассчитывать на ответы.

Снейп, декан Слизерина, ведет зельеварение. Моложе остальных троих, любовью и доверием студентов — кроме слизеринцев, конечно, — не пользуется, власти не больше, чем у Флитвика и Спраут. Очень неудобно в таких условиях следить за ситуацией на всех факультетах, помимо своего собственного... разве что заиметь осведомителей, но как заручиться их лояльностью? Загнать в отработки, а потом помочь выпутаться? Нет, слишком сложно...

— А помнишь, что говорил Хагрид, когда мы к нему в гости пришли в первый раз? Снейп мечтает преподавать защиту от темных искусств, а Дамблдор ему не дает. Потому что Снейп зачем-то нужен в школе и рисковать им нельзя.

Рон этого разговора не помнит и все еще сомневается. С другой стороны, вычеркнуть Снейпа он всегда успеет.

— А ты что думаешь, Гермиона?

Она бросает беглый взгляд на список:

— У меня идея. Если ловчий обязан отслеживать одержимых, он непременно заметит, что три первокурсника вдруг заинтересовались этой темой. К тому же, мы с Гарри выросли у магглов и про одержимых даже знать не должны. Если мы попросим в библиотеке какую-нибудь книгу...

— ...ловчий заметит, заинтересуется и сам придет? План, конечно, хороший, но есть один момент, — который Рону совсем-совсем не нравится. — Ловчий заметит, заинтересуется, но сразу сообразит, что узнать об одержимости вы могли только от меня. И тут либо меня вызывают побеседовать, чтобы понять, как много я знаю об этом явлении — а знаю я очень много и могу нечаянно проговориться, — либо сразу пишут родителям. В обоих случаях мне придется пересказывать свою историю заново и в подробностях, а я не хочу.

В первую очередь потому, что с ловчим сказочка про Древний Рим, скорее всего, не прокатит — и исповедоваться придется несколько часов. Ладно, если ловчим окажется МакГонагалл или хотя бы Спраут — а если выворачивать душу придется перед Снейпом?

Рон не относится к профессору плохо или хорошо. Вообще никак не относится, будто его от Снейпа отделяет стеклянная стена в пару футов толщиной, и Рона это устраивает.

— Прости... я об этом не подумала. Но почему тогда ты назвал план хорошим?

— Вообще мне нравится идея поймать ловчего на живца. Просто наш интерес должен выглядеть как ложная тревога — скажем, нам жутко нравится учиться, и мы начитались всего подряд. Но придется действительно начитаться на несколько курсов вперед, чтобы выглядело правдоподобно. Так вы со мной?

Гарри и Гермиона смотрят на него, как на идиота. Лучший в мире ответ.

Библиотека Хогвартса с первого взгляда внушает благоговейный ужас. Со второго и третьего, впрочем, тоже — настоящий книжный лабиринт, тут самому бы не потеряться, не то что нужное найти. Хотя на самом деле — понимание приходит довольно скоро, — устроен этот лабиринт очень разумно и понятно. Ближе к выходу — книги для младших курсов: учебники по всем дисциплинам и то, что Гермиона называет "книгами для легкого чтения". Легкого чтения для первого курса набирается на два немаленьких стеллажа, а судя по рассказам братьев — чем старше курс, тем дополнительной литературы больше. Рона это слегка пугает, Гарри заставляет задуматься, Гермиону только подстегивает:

— Раз мы говорим о темной магии, для начала нужно просмотреть книги по защите. Наш учебник я уже выучила, там ничего нет, а вот в книгах для старших курсов может быть. И еще посмотрим историю и чары.

Она сияет, будто в руках у нее шикарно завернутый подарок, будто вот-вот развяжет ленточку — и увидит нечто восхитительное. Может, не сегодня и не завтра, и даже не через неделю, но точно увидит. Ведь не может в библиотеке волшебной школы чего-то не быть!

Но спустя три месяца и много, много книг — так много, что от строчек уже в глазах рябит — они втроем смотрят в учебник шестого курса. С желтоватого пергамента на них в ответ смотрит надпись: "Эти страницы открыты к прочтению только для студентов, сдавших СОВ по защите от темных искусств или имеющих особое разрешение преподавателя". И больше в книге вообще ничего нет.

— Так нечестно! — Гермиона вся красная от досады. — СОВ мы до пятого курса не сдадим, и разрешения нам никто не даст... и как же теперь наша легенда?

Она вроде бы ни к кому не обращается, но смотрит — как и Гарри — прямо на Рона. Как на бывшего, но все же взрослого, который обязательно найдет выход или подскажет что-то дельное… Рон захлопывает бесполезный учебник:

— Будем лепить легенду из того, что есть.

До этого года профессор Квиррелл вел маггловедение. Говорят, тогда он был весел, обаятелен и каждое занятие умел превратить в классное шоу.

Сейчас уроки Квиррелла тоже напоминают шоу, только сам он уже не остроумный ведущий, а грустный клоун в фиолетовом тюрбане. Нынешний Квиррелл заикается, вечно жует чеснок, вздрагивает, когда ему задают вопросы, и боится, кажется, даже собственной тени. Кто-то над ним посмеивается, кто-то жалеет. Рон отстраненно сочувствует — не повезло бедняге повстречать вампиров, но что теперь поделаешь, — и не лезет. Он еще слишком мал, чтобы его сочувствие воспринимали всерьез. Чтобы его самого воспринимали всерьез.

Чем больше Рон об этом думает, тем более слабым и беспомощным кажется самому себе. Даже хуже, чем беспомощным — бесполезным. Это чувство не посещало его раньше: ни в прошлой жизни, когда все его знания и навыки шли на пользу Гильдии, ни в этой — до прошлого лета в его небольшом арсенале просто не было ничего, что он не смог бы применить. Теперь же в его памяти мертвым грузом лежат знания о том, как выжить в глуши, как убить врага и не быть убитым, как жить с памятью о совершенных мерзостях и не тронуться умом. Его знания могли бы пригодиться, чтобы раскрывать преступления, ловить темных тварей, помогать их жертвам, а вместо этого они копятся и копятся, как мантии "на вырост", ожидающие, когда же хозяин до них дорастет... ну или когда их сожрет моль.

Эти мысли бесят, и Рон усиленно думает о чем угодно, лишь бы они не лезли в голову. Может, поэтому "слепить" легенду для Квиррелла удается всего за три дня.

Защита в пятницу — последний урок, и они нарочно задерживаются в классе, чтобы поговорить с профессором без свидетелей.

— Профессор Квиррелл, можно вопрос? Не по теме урока.

— Д-да, мисс Г-грейнджер. Чт-то в-вас инт-тересует?

— Вы знаете, мои родители — обычные люди, и я ничего не знала о магии, пока не получила письмо из Хогвартса. Кроме сказок и, знаете, жутких историй про одержимых дьяволом, — кажется, на слове "одержимых" Квиррел чуть дергается. — Но я хочу узнать как можно больше о магическом мире и много читаю. Так вот, недавно я наткнулась на рассказ об одержимой колдунье в книге по истории магии...

Рассказ об одержимой Агнес Каллахан, найденный Роном, очень короток — умещается на одной странице. Агнес была замужем за сильным волшебником, однако сама сильным даром похвастаться не могла; Каллаханы тихо жили возле маггловской деревни и ни с волшебниками, ни с магглами не ссорились. Однако после загадочной смерти мужа Агнес как подменили — из тихой и беззлобной женщины она превратилась в сварливую каргу. Она бранилась на всех, кого видела, взрывалась гневом из-за любой мелочи; даже когда рядом никого не было, Агнес продолжала изрыгать проклятия, будто препираясь с невидимым собеседником. Жителей деревни пугало ее поведение, и еще сильнее напугала странная болезнь, поразившая скот через пару месяцев после смерти Каллахана. Вдову обвинили в колдовстве — хотя, если верить автору рассказа, колдовать к тому времени она почти разучилась, — и вскоре казнили.

История грустная, но, на взгляд Рона, вполне обычная. Разве что в кои-то веки магглы — вслепую, вот это молодцы! — нашли и сожгли кого следует; от Агнес наверняка к моменту смерти ничего не осталось, а муженьку ее, решившему подзадержаться на этом свете за счет жены, туда и дорога. Вот протоколы позднейшего расследования Рон бы почитал, наверняка аврорат что-то интересное нашел, раз случай миссис Каллахан признали настоящей одержимостью.

— Н-но это мат-териал т-третьего к-курса, мисс. И п-почему в-вы об-братились к-ко мне, а не к п-профессору Б-биннсу?

— Я хотела узнать, бывают ли одержимые сейчас и что делать, если с ними встретишься. Как их узнать? В книге написано, что они появляются из-за темных ритуалов и могут быть опасны, вот я и подумала, что вы наверняка все это знаете.

Гермиона смотрит на Квиррелла честными, самую малость испуганными глазами, и тот, чуть поколебавшись, сдается:

— М-могу вас усп-покоить, мисс Г-грейнджер. Од-держимые н-невероятно ред-дки, и д-далеко не все п-представляют оп-пасность... б-большинст-тво од-держимых — б-бывшие м-маг-глы, к-кот-торые п-после смер-рти п-попали в т-тело п-погибшего волшеб-бника. Т-такие люд-ди б-безоп-пасны, их б-быстро ст-тавит на учет Минист-терст-тво Маг-гии...

Квиррелл говорит и говорит о без вины виноватых душах, по трагической случайности занявших чужое место, а в голове Рона нарастает стеклянным дребезжанием: "не то, не так, неверно, ложь!" Возможно, Квиррелл отчасти говорит правду; возможно, те, о ком он рассказывает, в самом деле существуют, но Агнес Каллахан была жива, когда в нее вселилась душа ее мужа, и став одержимой, не торопилась на тот свет; одержимый Вангарил тоже цеплялся за жизнь, пока его сердце не прошила волшебная молния. Ни мистер Каллахан, ни Эрандур, поработившие чужие души, безопасны уж точно не были. И маги из страшных сказок, даже после смерти любившие помучить живых, безопасны не были. И Волдеморт, исчезнувший всего десять лет назад, сильный и озлобленный, способный стать паразитом — он тоже безопасен не был.

Квиррелл не утверждает, что их нет — лишь упоминает вскользь, как о чем-то незначительном, почти сразу уйдя от темы, и Рон бы даже не обратил на это внимания, если бы сам так не делал.

— К-кроме т-того, часто с од-держимостью п-путают д-другие сост-тояния — очарованность и п-пробуждение д-души...

Квиррелл внезапно бледнеет до зелени и умолкает на полуслове, глядя куда-то поверх Гарри, Рона и Гермионы, и все трое невольно оборачиваются. В дверях, поправляя очки волшебной палочкой, стоит МакГонагалл.

И ее взглядом, кажется, можно заморозить Черное озеро. Даже Снейп, черной тенью маячащий в дверном проеме, сейчас выглядит менее внушительно.

— Вы не забыли о педсовете, Квиринус?

— Н-нет, н-но эти м-молодые люди п-п-пожелали узнать...

— Да, я слышала часть вашей лекции. Весьма доходчиво и толково, хотя тема не самая подходящая для обсуждения на первом курсе. Но сейчас я прошу вас поспешить на совет; я скажу своим студентам несколько слов, а после присоединюсь к вам.

Квиррелл с трудом встает из-за стола, ковыляет к двери; уже в коридоре его подхватывает под локоть Снейп, а затем уже ничего не разглядеть: дверь закрывается с негромким хлопком.

— Профессор, мы только хотели узнать...

— Мы читали, что...

— Нам правда интересно...

Они хором начинают говорить — и так же хором умолкают под суровым взором декана.

— Молодые люди, позвольте дать вам один совет. Любознательность — это прекрасное качество, которое всегда приятно видеть в студентах. Однако я советую, особенно в ближайшие пару лет, не слишком забегать вперед и уделять больше внимания литературе, рекомендованной для изучения на младших курсах. Что до одержимости — этот материал очень сложен, а вы пока слишком мало знаете, чтобы как следует в нем разобраться. Забивать же голову ненужной и чрезмерно сложной информацией я вам категорически не рекомендую, — МакГонагалл снова касается переносицы кончиком волшебной палочки, поправляя очки. Уже дважды за короткий разговор — да, она порой так делает и на уроках, но ведь нет нужды поправлять их так часто. Рон точно знает: у него есть папа и Перси, а теперь еще и Гарри, и никто из них не теребит очки каждую секунду, разве что папа, когда волнуется. Но МакГонагалл сейчас абсолютно спокойна: говорит, будто читает лекцию, смотрит внимательно и строго — вот только чуть чаще обыкновенного поправляет очки.

И это не имело бы ровным счетом никакого значения, если бы не слова Хагрида. И если бы Рон не знал, что человеческий глаз ни в одном из миров не способен увидеть душу без специальных заклинаний, иначе каждый был бы сам себе ловчим.

В этом мире есть все, что было в прошлом. Все и немного больше — будто в ящик с инструментами добавили пару отделений для самых маленьких и тонких штук, нужных в ювелирном деле. И необходимое ловчему заклинание зрения-в-корень — или как его здесь назвали? — в этом мире тоже, конечно, обязано быть. Рон вспоминает, как оно растекалось внутри черепа, как, отталкиваясь от стенок, возвращалось к глазницам, давило на глаза; наверняка было, просто стерлось из памяти, прикосновение пальцев к переносице: по-другому — без слов и простых жестов, — Муциан колдовать не умел.

МакГонагалл не может подчинить магию случайным словам, но ей необязательно произносить формулу вслух и необязательно колдовать голыми руками, когда есть палочка. Рон пытается вспомнить, поправляла ли она очки, встречая первокурсников перед распределением. Вроде нет, хотя она ведь встретила их на парадной лестнице, а потом... ну да, первым делом завела в крохотную комнатку, где и рассказывала о факультетах. Шла, само собой, впереди, указывая дорогу. Простой жест, которого даже не видно со спины из-за ниспадающей тяжелой мантии, в пути от лестницы до комнатки возле Большого зала МакГонагалл могла совершить раз двести — никто бы не заметил. А если бы и заметили — не придали бы значения. Черт возьми, очки для человека, постоянно зрящего-в-корень — потрясающая маскировка!

— Но если мы встретим...

— ...одержимого? Уверяю вас, мистер Поттер, среди учеников Хогвартса таковых нет. И я настоятельно рекомендую вам сосредоточиться на подготовке к вашим экзаменам: до конца года осталось не так много времени, как вам, возможно, хотелось бы.

— Вы идете, Минерва? — в кабинет заглядывает Спраут. МакГонагалл кивает ей, едва повернув голову:

— Сейчас. Надеюсь, молодые люди, вы меня поняли. И отнеситесь серьезно к моим словам: учитесь соразмерять нагрузку и свои силы. И не стесняйтесь обращаться к мадам Помфри, если это необходимо. Мне совершенно не нужно, чтобы мои студенты мучились головной болью и галлюцинациями от переутомления, или... — МакГонагалл позволяет себе усмехнуться, — искали баранов в учебных классах. Можете быть свободны.

Этим бараном Рона, кажется, успели подколоть все, даже Джинни в каком-то письме не удержалась — так что уже даже и не стыдно. И понятно, что баран тут почти ни при чем, просто МакГонагалл не могла сказать прямо: "Не лезьте в мои дела, детки — это смертельно опасно". А в том, что одержимые и все, что с ними связано — именно ее дело, Рон теперь уверен, как уверен и в том, что понял все правильно. Он знает этот взгляд, знает этот тон... не до конца оформившаяся мысль на краю сознания хрустит замерзшими травинками, но Рон отпихивает ее подальше.

— А ты не говорил, что бывают разные одержимые, — замечает Гарри, когда они оказываются в пустой галерее, где некому подслушать.

— Я сам не знал. Я в той жизни только с опасными сталкивался, — один раз, но и того на всю жизнь хватило. — Надо будет поискать про эту разновидность что-нибудь...

— Как? Как мы будем искать? — Гермиона хмурится и почти всхлипывает. — Никто не даст нам разрешения для библиотеки, и Квиррелл наверняка ничего больше не расскажет! Ему сейчас точно достанется, вы видели, как МакГонагалл на него смотрела?

Гарри неловко гладит ее по плечу:

— Не расстраивайся так, ну что ты...

— У нас впереди целые каникулы, — подхватывает Рон. — Я родителей спрошу и старших братьев, наверняка они что-то знают. В конце концов, каникулы — наше личное время, которое мы вольны тратить на что угодно без ущерба для учебы.

Строгий тон МакГонагалл получается у него из рук вон плохо. Но Гарри фыркает, вслед за ним улыбается и Гермиона — и невозможно не улыбнуться в ответ.

Может, зря он считает себя бесполезным? По крайней мере, он может рассказывать своим сверстникам волшебные сказки, учить их разводить костры и вместе с ними играть в тайны древних колдунов. Может, пока он мал, именно в этом состоит его призвание и его искупление.

Гермиона Грэйнджер всегда выполняет домашние задания, почти всегда тянет руку на уроках и никогда не спорит с профессорами. В другом мире она могла бы стать хорошей наемницей — исполнительной, в меру инициативной и умеющей придержать язык, когда надо. В этом она наверняка станет блестящим ученым или сделает карьеру в Министерстве. Пока же Гермиона составляет себе, Гарри и Рону расписание подготовки к экзаменам, чтобы каждый день повторять понемногу, ведь МакГонагалл абсолютно права: до конца семестра осталось меньше двух месяцев.

— Хорошо еще, что мы успели хоть что-то повторить, пока придумывали легенду, — бурчит Гермиона, отмечая в своем конспекте пройденные темы. — Но, по-хорошему, надо было начинать готовиться с зимы... и как я могла забыть?! Нам нельзя завалить экзамены!

— Не завалим, — Рон смотрит в свое расписание, затем в остальные... — Эй, но у вас с Гарри часов подготовки вдвое меньше!

— Ты сам говорил, что не учишься, а переучиваешься. Значит, тебе нужно больше времени, чем нам, — невозмутимо отвечает Гермиона.

И крыть Рону нечем, да и не хочется: приятно, когда так искренне хотят помочь и так ответственно к этой помощи подходят. А что расписание едва оставляет время на сон — так это мелочи.

Подготовка накрывает его с головой, как вода в быстрой горной реке. И Рон не сопротивляется, плывет по течению, только иногда позволяя себе вынырнуть.

Коротко вздохнуть в гостях у Хагрида — когда тот выпускает жеребенка в лес. За прошедшие месяцы тот подрос, окреп и теперь сам может о себе позаботиться. Тем более, что убийца единорогов знать о себе больше не дает — Хагрид не находил новых жертв с самой зимы. Он даже посоветовался с Дамблдором и тот подтвердил — опасность миновала. И вот теперь Гарри и Гермиона гладят жеребенка на прощание, а Рон лишь наблюдает издали — незачем животное пугать — и немного, самую малость завидует друзьям.

И снова погружается в отработку жестов волшебной палочкой.

Главное помнить: рука в запястье должна вращаться свободно, а не застывать поленом. Руки у Рона все еще деревянные, но уже не цельные негнущиеся коряги, а как у куклы на шарнирах — туго, со скрипом, но поворачиваются. И мозги тоже поворачиваются еле-еле, с диким скрипом — как еще никто не слышит... Но нельзя отвлекаться на посторонние мысли.

Можно только отдышаться, ухватившись, как за склонившуюся над рекой ветку, за сорванный урок защиты: прямо посреди занятия Квиррелл падает в обморок, бьется в судорогах. Девчонки галдят, Гермиона что-то говорит про эпилетические* припадки, но Рон уже не слышит — он бежит за помощью, и ноги сами его несут к кабинету МакГонагалл.

Когда они возвращаются, Квиррелл еще лежит на полу, но уже не дергается: Томас и Финниган крепко держат его за руки, а Гарри сидит на ногах профессора, придавливая того к полу. Не подергаешься тут.

МакГонагалл сгоняет всех, успокаивает Квиррелла заклинанием — тот медленно-медленно встает и садится за стол.

— Урок отменяется. Домашнее задание вам сообщат сегодня во второй половине дня, а сейчас идите, — командует МакГонагалл, не сводя с Квиррелла внимательного взгляда.

И поправляет палочкой очки.

В последнее время Рон особо отмечает у нее этот жест: зрит-в-корень МакГонагалл часто, но как-то очень выборочно. Например, постоянно зрит, глядя на Гарри. Зато когда Гарри полдня провел в больничном крыле — в тот день они отрабатывали ватноножные чары, и Рон так криво наложил заклинание, что снять его не смог даже Флитвик: ноги так и остались двумя длинными кулями ваты, — МакГонагалл только спросила, где он. И к очкам своим на том уроке почти не притрагивалась.

На Квиррелла же МакГонагалл вообще, кажется, смотрит только под заклинанием, еще и подновляет постоянно.

Рон не знает, что она высматривает и почему именно в них двоих. Одержим ли Квиррелл? А Гарри? Но Гарри одержимым быть не может: единорог не подпустил бы его к себе, почуяв искалеченную душу, да и сама МакГонагалл вряд ли позволила бы ему так просто гулять по школе. Или позволила бы, но постоянно держала под наблюдением? Как Квиррелла.

Если подумать...

Но думать некогда: тем же вечером Квиррелла забирают в больницу святого Мунго, а через день на замену выходит Снейп, еще более злой и бледный, чем обычно. На самих уроках он почти не присутствует — лишь раздает задания и собирает эссе, — но обещает принимать экзамены.

— Нам конец, — мрачно замечает Гарри, и Рон с ним полностью согласен. Ему так точно на экзамене крышка: Снейп до сих пор не забыл того барана.

Но это не повод опускать руки — если что и стоит сделать теперь, так это выгнать из головы все лишнее и повторить компоненты зелья, отнимающего память: на экзамене точно будет, а оно страшно летучее, проще простого надышаться им во время варки и что-то важное забыть.

Последней отмелью — отдыхом перед порогами экзаменов — становится финальный матч сезона по квиддичу. Гриффиндор против Рейвенкло. Рон отмечает про себя, что второкурсница Белл отлично влилась в команду и ни в чем не уступает более опытным охотникам — в первом матче, осенью, она держалась куда хуже, — и что Таннер как ловец все так же ужасна. Даже летая до обмороков и нарываясь на выговоры от МакГонагалл, она не способна стать такой же быстрой и легкой, как ловец Рейвенкло: второкурсница Чанг, невысокая и худенькая, идеально сложена для ловца, Таннер же здоровенная — кажется даже, что метла ей маловата. А ведь она только на шестом курсе, и даже если каким-то чудом не вырастет за лето ни на дюйм, меньше уже точно не станет — так и будет еле-еле пристраивать на метлу свои длиннющие руки и ноги, скрючиваясь в три погибели. Наверняка это ее последний сезон, и в следующем году Вуд будет искать нового ловца; видно, что Таннер отлично это понимает: всю игру она лишь тянет время для команды и отвлекает Чанг, а сама ловить снитч даже не пытается.

И отчасти благодаря ей Гриффиндор выходит в ничью, почти выигрывает. Еще бы один гол! Но увы, бладжер просто выбивает квоффл из рук Кэти Белл за секунды до броска, и тут же Чжоу Чанг на другом конце поля ловит снитч, останавливая игру.

— Как думаешь, меня возьмут в команду? — спрашивает Гарри, когда они возвращаются к замку.

— Если не возьмут, значит у Вуда квоффл вместо башки, — Рон еще помнит первый урок полетов, когда Гарри поймал стеклянный шарик в паре футов над землей. И зачет по тем же полетам, который Гарри сдал лучше всех на курсе — на "Превосходно" и десять очков Гриффиндору сверх того. Его просто не могут не взять в команду.

А Рону о квиддиче нечего и мечтать до тех пор, пока его деревяшки на шарнирах не превратятся в живые человеческие руки. И, отдышавшись на матче-отмели, он снова ныряет в бурный поток.

Экзамены идут один за другим. У Роновой табакерки остаются уши и длинный розовый хвост, ананас с трудом завершает пируэт, но Рону почти все равно. Он единственный не нервничает на зельеварении, хотя, надышавшись паров своего же зелья, все же путает ингредиенты и получает бесполезную бурду. Умудряется все-таки не завалить защиту и блестяще сдать астрономию с гербологией — и выползает на берег учебной реки, обессиленный, но довольный собой. Он справился. Они все справились.

А потом прощальный пир под зелеными флагами и Хогвартс-экспресс. И платформа девять и три четверти, залитая солнцем, почти как первого сентября. Но сегодня здесь совсем другое солнце — по-летнему жаркое, деловитое и веселое, похожее на маму... А где она сама?

— Рон! — Джинни налетает откуда-то сбоку, обнимает его так, что трещат ребра, и Рон на миг теряется, а потом стискивает ее в ответ. — Ай, задушишь!

— Извини. Кстати, знакомься — это Гарри и Гермиона, я тебе про них писал, а это моя сестра Джинни...

Джинни смотрит на Гарри во все глаза, но после толчка в ребра вспыхивает и отводит взгляд, буркнув "привет". Гарри тоже краснеет, уставившись на свои ботинки, но тут подходит мама с Перси и близнецами, и неловкость развеивается дымом: рядом с мамой невозможно чувствовать себя неловко, особенно когда она так сияет улыбкой, так рада всех видеть и так приглашает в Нору, уверяя, что гости ей только в радость. А по ту сторону барьера уже Гермиону встречают родители, а Гарри — грузный усатый мужчина. Должно быть, это и есть дядя Вернон; он тоже их замечает, но не торопится подходить ближе. И смотрит на Уизли неприязненно-опасливо.

— А ты уверен, что тебя к нам отпустят?

— Ай, дядя с тетей только рады будут от меня избавиться, точно тебе говорю, — шепчет Гарри в ответ. — Но я напишу, если что.

И, быстро со всеми попрощавшись, идет к дяде. Его ждет Литтл-Уининг и аккуратный светлый домик с ухоженным садом, до того правильный и чинный, что зубы сводит. Гермиону ждет квартира в ровно-квадратном доме с видом на человеческую реку.

А Рона ждет Нора, пахнущая деревом, глиной и горячим хлебом, пестрые шумные куры, поля, речка. И засохшее дерево с обломанной веткой.

Первые дни в Норе похожи на карнавал — яркие, шумные, разноцветные. Но и карнавал со временем утихает, позволяя собраться с мыслями для серьезного разговора. Удачного момента долго ждать не приходится: он сам подворачивается, когда мама выходит кормить кур. Рон ждет, пока она выйдет — торопиться ему некуда, сорняков на грядке предостаточно.

— Мам, — окликает он, подняв голову на звук шагов, — можно тебя спросить кое о чем?

— Конечно.

— Помнишь, ты рассказывала про одержимых? Еще когда мы с Джинни были маленькие?

Как по волшебству, гаснет мамина улыбка, напрягаются плечи:

— Почему ты спрашиваешь?

“Хочу проверить, не соврал ли мне Квиррелл”, — думает Рон, но вслух говорит совсем другое:

— Я вспомнил… я человека не спас. Он был одержим, а мы пришли слишком поздно... вот я и думаю — можно ли было тогда что-то сделать?

Рон не может сказать, в чем ошибся Вангарил, проводя изгнание души лича — он не помнит ни слова из рабочей тетради обреченного. Может, Вангарил там с самого начала нагородил такого, что спасти его от одержимости можно было только одним способом — ухватить за руку и отговорить от этой затеи. И пусть бы Эрандура при этом ждал Каирн: ублюдку, не жалевшему ни себя, ни других, туда и дорога. Но вообще возможно спасти одержимого? Он не уверен, но отчего-то ему кажется, что да. В рассказе про миссис Каллахан ничего такого не было, но рядом с ней и магов не было, чтобы вовремя помочь.

— Зависит от того, как он был одержим. Одержимые ведь бывают разные...

По крайней мере, в этом Квиррелл не лгал.

— Я плохо помню, — Рон тоже почти не лжет: он думает о маминых страшных сказках, которые действительно помнит с трудом. — Расскажешь?

— Бывают одержимые, которых поработила душа черного колдуна. Таких еще можно спасти, если вовремя изгнать паразита, пока душа человека не совсем разрушена. Я не знаю, как долго, но можно...

"От человека зависит, пожалуй. Насколько сильна его воля к жизни", — Рон вспоминает пещеру лича, смятые записки на полу. В особенности одну, написанную по воле Эрандура его бывшему другу, вместилищу его души: "Вангарил! Глупец! Прекрати сопротивляться... Скоро тебя не станет, лич Эрандур поглотит тебя изнутри".

Но Вангарил — изгнанный из Гильдии, снедаемый отчаянием, уверенный, что помощь не придет, — не желал сдаваться без боя. Как долго он боролся? Возможно ли было спасти его? Они опоздали, безнадежно опоздали — но насколько?

— А бывает, что душа случайно или по чьему-то злому умыслу заняла чужое тело. Душа в этом не виновата, да и человеком она могла быть неплохим... но вот таких одержимых уже не спасти. В чужое тело можно так вселиться, только если в нем уже нет своей души.

Не об этом ли говорил Квиррелл? Без вины виноватые, самые разные и часто безобидные — вот они. Мог ли сам Квиррелл быть таким одержимым, уже-не-Квирреллом? Это многое объяснило бы: и то, как резко он изменился за пару месяцев; и его настойчивые убеждения в безопасности некоторых одержимых — своей безопасности? — для окружающих; и его страх перед МакГонагалл, которая знала, наблюдала и готова была ликвидировать за один неверный шаг. А мама между тем продолжает:

— Но знаешь, что самое страшное? И одержимого паразитом можно не спасти. Человек изменится не вдруг, а ты спишешь эти изменения на что угодно: заболел, повзрослел, да мало ли еще что... забудешь или не захочешь думать о самом страшном. А потом будет слишком поздно, — она не плачет, но говорит все тише, и голос у нее дрожит и прерывается. — Тебя мы тоже не сразу заметили... мы могли потерять тебя, если бы...

— Мам, — Рон осторожно обнимает ее, чтобы не запачкать грязными руками, — не думай об этом. Я — это я, и вы меня не потеряли. Все хорошо, правда.

И не кривит душой: все действительно хорошо, лучше не бывает. Его руки в теплой, чуть влажной жирной земле, его греет летнее солнце, выжигая въевшийся в кости каменный холод, усталость и недобрые мысли. И мамино платье так уютно пахнет стряпней и курами, что ни о чем плохом думать просто не получается.

Под летним солнцем тает, как запоздалый снег, перекошенное лицо Эрандура-Вангарила, тускнеют строчки рассказа об Агнес Каллахан, сливается с шелестом листьев голос Квиррелла. Рон почти забывает о расследовании, когда приходит письмо от Гарри:

"Привет, Рон!

Тебе удалось что-нибудь узнать сам знаешь про что? Я ходил в библиотеку, но тут одни сказки, и я не уверен, что они нам чем-то помогут.

Хотя лучше я тебе все при встрече расскажу. Тетя Петунья согласилась отпустить меня в Нору!!! На целый месяц, представляешь?! Ты говорил, у вас там есть поле, где можно летать и играть в квиддич? Мы сможем потренироваться перед отборочными, и тогда меня точно возьмут в команду!

Тетя и дядя страшно рады, что я уеду, только жалеют, что не на все лето. Напиши, когда вы сможете меня забрать.

Только приезжайте на автобусе или как-нибудь еще по-маггловски. Хагрид, когда меня забирал, просто появился у калитки (никто из соседей не видел, но дядя с тетей жутко нервничали).

Жду ответа,

Гарри".**

____________

*Умышленное искажение (Гермиона на нервах переврала слово), в исправлениях не нуждается.

**Предвижу вопрос, где же Добби и почему он не перехватил письмо. Видите ли, у Добби очень уважительная причина не появляться в фике — он мертв. Как так вышло, расскажу в следующей главе.

Забирать Гарри они едут втроем — папа, Рон и Джинни. Фред и Джордж тоже хотели — "посмотреть, как живут магглы", будто они в Оттери не бывали и маггловской жизни не видели, — но Рон оплатил их неявку. У него с близнецами договор: Фред с Джорджем к нему не лезут и вообще только за общим столом вспоминают, что у них есть младший брат — за это Рон отдает им все свои сбережения.

Благодаря подаркам на Рождество и день рождения его копилка прилично потяжелела, но Рон расстался с ней без сожалений: деньги, как и знания, не должны лежать мертвым грузом, так пусть работают, принося близнецам радость, а ему — спокойствие. Конечно, если бы он для чего-то откладывал... но на что ему копить? А тратить на что? Еда, одежда и крыша над головой у него есть и так, а без конфет и комиксов он проживет. У него есть Нора, Оттери, и целый огромный мир под двумя лунами в голове. За возможность наслаждаться всем этим, не ожидая очередной дурацкой шутки, горстка сиклей и кнатов — смешная цена.

Правда, уже после того, как довольные братья унесли копилку, в голове будто взвыла сирена: "А подарки на дни рождения на что покупать будем?!" Но Рон ее невежливо заткнул и принялся за уборку: как-то незаметно для него самого в комнате опять воцарился хаос.

И в этом хаосе взгляд зацепился за подарок Хагрида — деревянную фигурку легионера с поднятым мечом.

"А это идея!"

Рон никогда не умел резать по дереву, но почему бы не попробовать научиться? У него есть прекрасный крепкий нож, руки из плеч, а на плечах — голова.

"Ну а деревяшки найдутся", — решил он и тем же вечером написал Хагриду.

Ответ пришел только к концу недели, зато какой это был ответ! Прямо-таки учебник по резьбе для начинающих, втиснутый в несколько листов. Особенно Рону понравился последний совет:

"Если не знаешь, кого хочешь вырезать, побольше наблюдай за зверями и птицами, или за людьми — люди бывают очень похожи на зверей, просто одно лицо. Будешь много и внимательно наблюдать — без идей не останешься", — даже если с резьбой не выйдет, занятно будет попредставлять всех вокруг в зверином облике.

И вот сейчас, глядя на миссис Дурсль, стоящую вместе с Гарри на крыльце, Рон отмечает, что она похожа на лошадь. Такую славную, хоть и очень пугливую, лошадку с ровно подстриженной короткой гривой и чуткими ушами. Лошадку, которая то и дело вскидывает голову и раздувает ноздри, пытаясь учуять опасность.

— А, это вы... я миссис Дурсль, тетя Гарри. Простите, не могу пригласить вас в дом, у нас не убрано, — и голос у нее нервный, чуть подрагивающий, совсем как приглушенное лошадиное ржание.

Будто она так и ждет, что худой лысеющий мужчина в поношенном костюме вот-вот обрастет чешуей и разинет огромную клыкастую пасть, а двое детей взлетят на кожистых крыльях и начнут швыряться молниями. Но ни папа, ни Рон с Джинни преображаться не спешат. Они приветствуют хозяйку, обнимаются с Гарри, затаскивают его чемодан в багажник — без всякой магии, и это сбивает миссис Дурсль с толку.

— Гарри... до встречи летом.

— До встречи, тетя Петунья!

— До свидания, миссис Дурсль!

Хорошо, что она не видит, как фордик, едва отъехав от города, взмывает ввысь. Фут, три, десять — и вот они уже летят, не скованные серой лентой дороги, а под ними проплывают зеленые холмы, поля и фермы.

— А нас снизу не видно? — Гарри еле удается перекричать шум ветра и рев мотора.

— Не-а, и не слышно — папа все настроил!

— Класс! Мистер Уизли, а можно сделать круг над полем?

— Можно, только пристегнись и выпусти сову! Сейчас будет круто!

И папа делает круг, а затем, прибавив скорость, закладывает крутой вираж, совсем как гонщики в его любимом шоу. Ветер шумит в ушах, бьет в лицо, залетая через открытые окна, и солнце светит то с одной стороны, то с другой, то и вовсе оказывается где-то под брюхом машины, когда фордик выписывает мертвую петлю. А затем они уходят в почти отвесное пике, и земля несется прямо на них, кажется, вот-вот врежутся, — но в последний момент папа выравнивает машину, только трава чиркает по бамперу, и снова вокруг — сияющий воздух, а поля и фермы остаются далеко внизу...

В Нору они прибывают только к вечеру, растрепанные, охрипшие и счастливые. И пока мама отчитывает папу — "Артур Уизли, ты как мальчишка, ей-богу! Уехал на целый день с детьми, гонял на своей ужасной железке, будто на метле — разве так можно?! Я волновалась!" — Гарри неловко успокаивает уставшую и рассерженную Хедвиг: бедняге пришлось весь день лететь на своих двоих за глупыми двуногими, решившими поиграть.

Говорят, питомцы часто становятся похожи на хозяев, но к Гарри и Хедвиг это не относится. Хедвиг, если бы она вдруг стала человеком, Рон представляет дородной ворчливой тетушкой в белоснежном фартуке и накрахмаленном чепце, с добродушным, но строгим лицом. А превратись в птицу Гарри, он стал бы маленьким шустрым стрижом, веселым и отважным до безрассудства — таким, который и добычу из-под соколиного носа выхватит, и сам от когтей увернется.

И совсем как стриж, Гарри чувствует себя в воздухе гораздо лучше, чем на земле. Когда он, оседлав старую метлу Чарли, нарезает круги над полем, Рон едва верит своим глазам: на "Чистомете" с поломанными прутьями Гарри такие виражи закладывает, будто под ним новейший "Нимбус-2001" или суперманевренный "Нимбус-1000" позапрошлого года, созданный специально для ловцов! Рон бы и не подумал, что развалина без малого десяти лет от роду на такое способна.

Может, это и есть талант, когда ты будто родился в воздухе и на любой метле покажешь класс? У Рона такого таланта нет, а вот у Гарри — есть. Как у Хагрида талант общаться с животными, у Гермионы — искать и находить нужную информацию в книгах, а у Джинни — быстро и без труда учиться всему, что ей кажется крутым.

Джинни запросто высекает кремнем искру, строит отличные шалаши и не хуже Рона управляется с самодельной удочкой, хотя научилась всему этому только прошлым летом. И, переборов смущение, с удовольствием обучает Гарри — а Гарри, поймав свою первую рыбину, кажется, от счастья готов взлететь без метлы.

Потом они сидят под засохшим деревом у костра, жарят рыбешек на огне, и Рон рассказывает очередную историю "из головы"*:

— Много веков назад на острове посреди теплого моря стояла школа магии. Точнее, не просто школа, а что-то вроде монастыря: маги не только учились и жили там, но и молились своим богам...

— И приносили кровавые жертвы?

— Эй, не все старые боги требовали кровавых жертв! Нет, эти маги были мирные, и их, кстати, очень уважали — даже правители часто советовались с ними. И вот в эту школу вступили два ученика; у них не было ни титулов, ни земель, ни денег, зато была огромная сила. Как у Мерлина... — впрочем, Рон не уверен, — ну, или чуть больше. Поначалу они были лучшими друзьями, но потом... Один, Ванус Галерион, закончил обучение и отправился путешествовать; он увидел, что в огромной империи слишком много магов, которые не умеют своей магией управлять, монастырь на острове не обучит всех. И создал свою гильдию, где магии мог обучиться любой, кто мог за это заплатить; маленькие школы-отделения появлялись в разных городах, чтобы всем хватило места, и до поры все было хорошо. Но бывший друг Галериона еще во время своей учебы заинтересовался запретной магией — ну той самой, которая требует кровавых жертв и порабощает души, — и его из школы выгнали. Но он по-прежнему хотел изучать некромантию и умножать свои силы, а изгнание его только разозлило, и тогда он взял себе новое имя — Король Червей, Маннимарко. Маннимарко, как и Галерион, объехал всю империю, но он не хотел никому добра: он жаждал власти. Он создал Культ Червя, где изучали некромантию, а самого Короля Червей почитали, как бога.

— Прямо как Сам-Знаешь-Кого, — бормочет Джинни.

— Ну вроде того, — "только Маннимарко был во много раз сильнее", добавляет Рон про себя. — Так вот, и Галерион, узнав о том, что творит его бывший друг, собрал армию и вызвал Маннимарко и его учеников на бой. На том поле почти все, кто вышел сражаться, погибли — и некроманты Червя, и маги Галериона, и сам Галерион. Поначалу думали, что в той битве пал и сам Король Червей. Но не все его подданные вышли на битву; те, кто скрылся и переждал, рассеянные по огромной империи, остались в живых. Если настоящего червяка разрубить лопатой надвое, будет два живых червяка — вот так же и эти Черви разделились на много-много частей, общин и отдельных магов. И каждый мог колдовать, мучить живых и поднимать мертвых. Прошло несколько веков, прежде чем маг по имени Ганнибал решил положить этому конец... Ганнибал помнил, что Червей не победить в открытом бою, поэтому он разослал своих шпионов в убежища некромантов, и от них узнал, что Маннимарко жив и снова набрал силу.

— А как он смог прожить так долго?

— Одни говорили, что Король Червей заключил сделку с кем-то из злых богов и получил бессмертие. Другие — что сделку-то заключил, но попытался обмануть хозяина, а тот посадил его в темницу на многие столетия. Время там текло по-другому, и когда Маннимарко вышел, ну или сбежал — он был таким же, как в день заточения. Третьи предполагали, что новый Король — просто самозванец... но как бы ни было на самом деле, шпионы Ганнибала об этом узнали и рассказали ему. А еще они узнали, что Черви создали черные камни душ — страшные артефакты, куда можно было заточить душу умирающего врага. Душа, пойманная в этот камень, отдаст ему свою силу, а сама отправится в Каирн — жуткое место, откуда нет выхода. Там никогда не бывает солнца, очень холодно, и земля твердая, как камень; на ней ничего не растет, кроме мертвых деревьев...

— Не продолжай, — просит Джинни, растирая плечи, будто ей и самой вдруг стало холодно. — Расскажи лучше, как победили этого Маннимарко.

— Ну... эммм... в общем, шпионы Ганнибала добыли ему самый первый черный камень — самый большой и самый главный. А еще он заслал убийц, чтобы те убили как можно больше рассеянных по империи некромантов, и Маннимарко не смог собрать войско, как в прошлый раз. А потом он вызвал Короля Червей на бой — тот вышел с немногими уцелевшими некромантами против людей Ганнибала, и на этот раз проиграл. Ганнибал заключил его душу в черный камень, чтобы Король Червей на своей шкуре почувствовал, как это — скитаться в вечном холоде и неизвестности, без солнца, без радости.

— Так ему и надо! — горячо восклицает Джинни.

Гарри кивает: точно, так Королю Червей и надо. Он, конечно, все понял.

На обратном пути в Нору, нарочно отстав от Джинни, он спрашивает:

— А если серьезно, Рон — как его победили?

— Если серьезно, я не знаю. Но думаю, что все-таки победили, — если даже нет, недолго оставалось Маннимарко торжествовать: Нечто, сжигавшее все на своем пути, сожгло бы и его. И все-таки Рону отчаянно хочется верить в победу Травена.

А на следующий день нужно ехать за учебниками, и мама хмурится, глядя, как они втроем еле ползут завтракать. Нечего и думать о том, чтобы лететь в Косой переулок каминами — в таком состоянии они не смогут верно произнести адрес, и лови их потом по всей сети! Мама молчит, даже не спорит с папой, когда тот предлагает лететь на фордике, но щеки у нее красные от возмущения. Под конец завтрака она все же не выдерживает и отзывает Рона к мойке:

— Я еще понимаю Джинни и Гарри, но ты же взрослый человек! Как ты мог забыть, что сегодня рано вставать? Почему позволил им допоздна засидеться у костра? — и как у нее получается кричать шепотом?

— Мам, нас услышат... — "и придется долго-долго объяснять Перси и близнецам, почему это они маленькие, а я взрослый".

Мама чуть сбавляет тон, чтобы ее было не слышно за шумом воды:

— Допустим, ты прав, но вчера ты повел себя не по-взрослому. У тебя свои дети были? — и тихонько вздыхает, мол, все с тобой понятно, когда Рон качает головой.

В Косом переулке столпотворение: мало того, что многие приехали покупать учебники, так еще во "Флориш и Блоттс" раздает автографы сам Гилдерой Локхарт, любимый мамин писатель, и в книжном яблоку негде упасть. Гарри спит стоя, уронив голову на грудь, Джинни давит зевок за зевком, близнецы шепчутся о чем-то своем, Перси ворчит сквозь зубы. Только мама счастлива встретиться со своим кумиром, и за этот восторг в ее глазах Рон прощает Локхарту все, даже то, что он слишком часто прерывается, чтобы сфотографироваться.

Уже выползая из книжного, Рон со священным ужасом смотрит на очередь — она успела вырасти почти вдвое, хвост тянется на пол-улицы. Зато в лавке "Все для квиддича" почти никого нет, и можно без давки полюбоваться на метлы, пока продавец занят разговором с высоким сухопарым мужчиной в аврорской мантии.

На новейший "Нимбус-2001" Рон запрещает себе даже смотреть. А вот модели постарше... массивный "Нимбус-800", изящный "Нимбус-1000" с гибкими удлиненными прутьями...

— О, "тысяча"? Отличный выбор, если вы, конечно, не из Дурмстранга, — рядом с ними стоит темноволосый мальчишка с быстрыми умными глазами.

— Почему?

— Там очень холодно, а "тысячу" морозить нельзя: промерзает рулевой модуль, метлу начинает заносить вбок, и ничего ты с ней уже не сделаешь... а в остальном метла отличная. Кстати, меня зовут Дункан Макгрегор, а вас?

Он отстреливает, кажется, тысячу слов в секунду, и голос у него звонкий, как лай таксы. Рон знаком с одной замечательной таксой — веселой, дружелюбной, страшно громкой, и Дункан на нее очень похож.

А еще он даже не пытается посмотреть на шрам Гарри, и это тоже здорово — свой человек, с пониманием.

— А я Рон Уизли.

— Который барана искал?

— Смотри-ка, братец, — немедленно реагирует Фред, — наш Ронни успел прославиться!

— И в самом деле, это подвиг почище победы над Сам-знаешь-кем!

— Мальчик-Который-Искал-Барана-На-Уроке-Снейпа-И-Выжил — а что, мне нравится! — подхватывает Гарри, и все смеются. Классно звучит. — Дункан, а ты на каком факультете?

— Да пока ни на каком, я только поступаю, но хочу на Гриффиндор — у меня и родители, и бабушка там учились...

От витрины со снитчами, что стоит у входа, доносится гулкий звон упавшего котла, шелест книжных страниц и писк Джинни: "ой, простите!"

— Ничего страшного, — Люциус Малфой — Рон никогда его не видел, но кем еще может быть взрослая копия Драко? — взмахом палочки собирает рассыпавшиеся книги и возвращает в котел Джинни. А потом, оглядев присутствующих, усмехается:

— Однако какие люди. Артур Уизли и Дугал Макгрегор... Смогли накопить на приличные метлы детям? Я слышал, изъятие и порча чужого имущества — не самое прибыльное занятие.

Мужчина в аврорской мантии оборачивается к Малфою.

У него узкое, какое-то кривое лицо и светло-зеленые глаза — впрочем, при виде Малфоя они выцветают до серого:

— Имущество? Отличное название для домовиков, которые дерутся вместо вас. Впрочем, понимаю: лучше выставить кого-то вандалом, чем признаться в своей излишней осторожности... — он говорит чуть невнятно, кривя рот на сторону, и становится ясно, что половина лица у него парализована.

— О, двенадцать лет прошло, а вы еще помните? Впрочем, понимаю: невозможно забыть самую значительную схватку в своей карьере, даже если противник — домовик. Столь яркие эпизоды застывают в памяти, не так ли? И все же вам не хуже меня известно, что моей вины в том инциденте нет. Добби страдал от эльфийского безумия, и ваше появление — заметьте, вы вломились без приглашения, с палочкой наготове, — он расценил как попытку вторжения.

— А ордер в моем кармане, надо думать, окончательно помутил рассудок несчастного создания...

Мистера Малфоя перекашивает так, будто он только что съел целый лимон вместе со шкуркой и косточками:

— Осторожнее, Макгрегор, нас все-таки слышат дети.

Им бы сейчас по мечу да на арену. Рон смотрит на них, смотрит на Дункана и Драко, готовых драться прямо здесь — и все понимает. Понимает, что правду узнать невозможно, да и неважно, в самом деле тот домовик спятил или исполнял приказ, заранее отданный хозяином; имеет значение лишь незаконченный давний бой. И то, что сейчас, увы, не время и не место сводить счеты, и кому-то стоит уйти, пока эти условности еще имеют значение. Уйти решают Малфои.

— А кто такие домовики? — Гарри пытается разрядить обстановку; Рон и сам не против, но рассказ о рабстве в этом деле вряд ли поможет.

— Существа, которые... ну что-то вроде слуг у волшебников.

— Рабы, — мрачно поправляет Дункан. — Они не имеют права ослушаться хозяина, даже если хозяин велит с кем-то драться. Только тут такая штука, если ты своими ушами не слышал, как домовику приказывали — ты не можешь этого утверждать.

"Угу, а хозяин потом будет плести что угодно, и ты, скорее всего, останешься в дураках. В самых запущенных случаях тебя же и заставят извиняться..."

Разговор увядает и больше уже не клеится. Самый воздух в магазине тяжелеет, и даже продавец это чувствует: он упаковывает метлу для Гарри и пересчитывает деньги медленно-медленно, будто у него на руках гири повисли. Впрочем, возможно, Рону просто так кажется, потому что впервые в жизни ему хочется поскорее покинуть лавку метел, да и Косой переулок вообще.

— Но не считая этого случая, день-то удался, — беседует он со Скабберсом тем же вечером, пока Гарри испытывает новую метлу, летая с Джинни и близнецами наперегонки. — Мы все купили, мама получила локхартовский автограф, Гарри — отличную метлу, а Перси — сову. А ты теперь будешь жить у меня, дружище.

Крыс не выглядит особенно счастливым, но кусочки ветчины покорно ест. Рон тоже не сказать чтобы рад, все-таки крыс он еще с прошлой жизни любит только жареных на вертеле, но не близнецам же отдавать беднягу! А Джинни его брать отказалась.

— Впрочем, можешь остаться дома... ладно, ладно, шучу, — смеется Рон, когда крыс выплевывает ветчину ему на колено. Он знает, что едой Скабберс плюется, только когда чем-то сильно обижен. — Возьму я тебя в Хогвартс, не бранись.

Крыс успокаивается, снова принимаясь за еду, и Рон думает, что они поладят. У них со Скабберсом есть кое-что общее: они оба любят вкусно поесть.

И, пожалуй, оба очень хотят вернуться в Хогвартс. Рон не знает, почему туда так рвется Скабберс, а его самого ждет так и не разгаданная тайна.

___________________

*Настоящая история Гильдии магов и Культа Червя в вольном изложении.

Запалила искра,

Загудели колокола,

Залетела стрела в тихую обитель.

Пламенем пылает пожар... (с)

Учебный год начинается отвратительно — с контрольной по гербологии и незаслуженной оценки.

Спраут выставляет ей "Превосходно" за работу, которая едва ли тянет на "Выше ожидаемого" — гербология упорно не дается, хоть десять часов кряду просиди над книгами. "Но вы старались, превзошли саму себя! И вы наверняка захотите оправдать мои ожидания, написав следующую работу еще лучше"...

Так не работает: в следующий раз ей будет незачем стараться, если отличные оценки ставят просто так! Но Спраут не слушает. Спраут улыбается тепло и чуть снисходительно, напоминает, что у нее сейчас урок, и предлагает поговорить позже.

"Поговорим позже" следует понимать как "тема закрыта, можете быть свободны". Она подчиняется, идет по коридору, с силой впечатывая каблуки в пол, и ее шаги звонким эхом отражаются от стен.

Не. Спорить. С профессорами.

Не. Пугать. Родных.

Никому. Ничего. Не рассказывать.

Боже, как это сложно!

До боли в стиснутых челюстях сложно смириться с отношением взрослых. Ей всего семнадцать, в их глазах она — юная девушка, умная, самоуверенная и целеустремленная, но не знающая о жизни ни черта. Ее можно снисходительно поправлять, направлять и наставлять, к ее мнению можно не прислушиваться. Это и в настоящие семнадцать почти нестерпимо, но ей почти сто тридцать один, она старше своих же родителей и профессоров — она привыкла к иному.

Нельзя. Спорить. С профессорами.

Она, глава Гильдии магов Анвила, привыкла к уважению. Подчиненные ее в основном любили, кое-кто из коллег ненавидел, многие опасались, но уважали — все без исключения. К тем, кого не уважают, не подсылают сразу четверых ассасинов.

Она, близкий друг и бывшая наставница архимага Травена, привыкла знать, что ее слова будут услышаны и приняты к сведению. Бывало, что Травен принимал решение не в ее пользу — но от ее слов никогда не отмахивался.

Она, в тридцать лет ставшая командиром боевой группы, привыкла к беспрекословному подчинению. Когда она стояла перед особняком некроманта, что держал в страхе весь город, и приказывала выбить дверь — никто не смел перечить. И ее тогда не останавливал ни знатный род преступника, ни золото в его сундуках, ни даже... впрочем, неважно.

Она, Карахил, еще в двадцать один показала всем, чего она стоит, выжив в руинах Гарлас Агеи.

Никто тогда не ждал от нее великого подвига. Требовалось лишь доказать, что она может быть полезной, не терять головы перед лицом опасности, с толком применять магию. Никто не ждал, что маг-разбойник, устроивший логово в руинах древнего города, окажется столь могущественным некромантом. Никто не ждал, что из четверых магов, ушедших на обычное задание, выживет только она, девчонка, едва прошедшая обучение.

Ей, конечно же, повезло. Повезло, что ее оставили на посту снаружи; повезло, что некромант, засевший в руинах, не подозревал о ней. Повезло, что схватка с боевыми магами измотала его и лишила созданной ранее нежити. И пусть он получил три свежих трупа — поднятые, они были куда слабее самих себя при жизни...

Ей повезло, но стоя у входа в руины, уже начав беспокоиться, она еще не могла знать — насколько. Знала лишь, что не имеет права возвращаться за подмогой, теряя драгоценное время, и не может больше стоять, мучаясь неизвестностью, пока где-то там, возможно, умирают от ран ее наставники... И она пошла вперед, в логово некроманта, разбойника и убийцы.

Через век с небольшим, через смерть, через новую жизнь лучше всего она помнит обратный путь под палящим солнцем, по выжженной до бледного золота траве.

А кроме того, она помнит и многое другое.

Целый год — с тех пор, как какие-то придурки подшутили над ней, — она вспоминает свою прошлую жизнь, крупицу за крупицей собирая память. И не с кем поговорить, некому излить душу, такое не то что родителям — даже на исповеди не расскажешь. В ее памяти — лязг мечей и доспехов, предсмертные хрипы, чужая кровь на руках, сражение длиною в век.

Никому. Нельзя. Рассказать.

Да и что рассказывать? Она даже не знает, кого поблагодарить за такой подарок — не успела увидеть, — но уверена, что ребята не хотели ничего плохого. Слабенький Конъюнктивитус, Диффиндо на каблук и красящее — не более, чем дурная шутка; откуда им было знать? Откуда она сама могла знать, что в ее прошлой жизни уже случалось нечто похожее? Но случилось — и вылезло из беспамятства, захрустев песком на зубах, забив пересохшее горло. Вернулась жгучая резь в разъеденных потом и грязью глазах, вернулась боль в ноге — там, куда при каждом шаге впивался искореженный металл. Вернулась кровь, которую она сначала никак не могла смыть с рук, а потом уже и не пыталась. Вернулась память о том, как меч ее разил без промаха и без пощады, а магия служила верным щитом — год за годом, внушая уважение сослуживцам и страх преступникам. В особенности некромантам.

Но самым страшным ее оружием, созданным и направленным против некромантии, стал человек, лучший из ее учеников — Ганнибал Травен.

Она помнит его юношей с открытой улыбкой и сияющим взглядом. Помнит, как солнечный свет в его глазах сменился холодным каменным сиянием — так светились кристаллы, вмурованные в стены Гарлас Агеи. Помнит, как в его темно-русых волосах появились первые седые нити, подобно сорнякам, что душат пшеницу и мало-помалу заполоняют все поле; как по его коже расползлась частая сеть морщин, а душу такой же частой сетью опутала ненависть. Лютая ненависть к тем, кто мучил живых и мертвых, возросшая на сострадании к жертвам их изысканий и взлелеянная его обожаемой наставницей.

Движимый этой ненавистью, он наложил вето на некромантию, изгнал некромантов из рядов Гильдии, сделал все, чтобы победить главу Ордена Червя, богоподобного ублюдка Маннимарко — и победа была за ним, пускай он ее уже не увидел. Ценой огромных жертв, ценой собственной жизни Травен сделал то, чего вряд ли смогла бы достичь Карахил. Она же стояла за его спиной — направляла, наставляла, поддерживала. Но для начала отравила его своей болью...

"И будь я проклята, если жалею об этом".

Та часть ее души, что носит имя Карахил, не сожалеет ни о чем. Ее неистовая гордость и неугасающая ненависть, мрачное торжество и искренняя скорбь по павшим не омрачены даже тенью раскаяния; они горят — голубым, золотым, бледно-оранжевым пламенем, выжигают душу примерной девочки-отличницы, точно каменный дом: еще держатся стены, но внутри беснуется пожар, пожирая мебель и утварь, еще немного — вылетят из окон стекла, провалится крыша.

Нельзя. Пугать. Родных.

Поэтому она молчит, словно не слышит вопросов матери и увещеваний отца. Отговаривается усталостью, серьезными экзаменами, которые нельзя завалить, и прочей чепухой — не слишком-то убедительно, но на большее ее сейчас просто не хватает, и она счастлива вернуться в школу, потому что в письмах лгать легче. А одноклассники, к счастью, не могут узнать, что творится у нее в голове. С виду она все та же — строгая, но справедливая староста; старательная студентка, блистающая на трансфигурации; застегнутая на все пуговицы, правильная до зубовного скрежета девица.

Она хочет выглядеть идеально и этим похожа на Карахил, неизменно безупречную, будь она закована в кирасу или затянута в корсет. В ее любви к трансфигурации, которая суть изменение, только гибче и разнообразней, отражается интерес Карахил — та всегда была хороша в поддерживающих дисциплинах, в изменении, иллюзии и мистицизме, любила их и постоянно совершенствовалась. Она стремится помогать младшим, охотно отвечает на вопросы, как Карахил стремилась научить чему-то юных магов, заступающих на службу...

"А от чего я, собственно, бегу?"

Чем дольше она всматривается в саму себя, тем больше видит черт погибшей женщины, и это не всегда плохо. И в какой-то момент — каменные стены впитывают жар пламени, сами раскаляясь докрасна — она перестает бороться. Она — Карахил, погибшая от рук ассасинов и родившаяся заново. Глупо тратить силы, пытаясь убежать от себя; даже если вдруг ей удастся вычеркнуть из памяти последний год, а с ним — прошлую жизнь, свой отпечаток эта жизнь уже оставила. Ей дано было родиться в новом мире и вспомнить прежний, это великий дар, и нельзя оскорблять богов, отвергая его — стоит подумать, как разумнее всего им распорядиться. Она принимает все — и дурное, и хорошее. И выдыхает с облегчением: наконец-то в горящем доме вылетели проклятые стекла, мешавшие свежему воздуху проникнуть внутрь, наконец-то огню в ее душе есть чем дышать и питаться.

Она принимает решение — и идет к единственному человеку, который сможет распорядиться ее знаниями куда лучше, чем она сама. К человеку, похожему на Ганнибала Травена.

— Профессор Дамблдор, мне нужно с вами поговорить. Это будет долгий разговор, и... если можно... я бы хотела, чтобы он остался между нами.

Дамблдор слегка удивлен, но, кажется, и заинтригован. Он откладывает свои бумаги, взмахом палочки отодвигает для нее стул:

— Присаживайтесь. Вы, я вижу, взволнованы; хотите чаю?

— Пожалуй... да, — говорить придется долго, и горло наверняка пересохнет не раз. — То, что я вам расскажу, прозвучит невероятно, но это правда. И мне кажется, вам стоит об этом знать. Я могу предоставить свои воспоминания — тогда вы увидите все сами, а я буду лишь пояснять происходящее... или же я сначала расскажу, а потом покажу все, о чем говорила. Как вам будет удобнее?

Ей самой, в общем-то, все равно. Она соглашается на легиллименцию — так быстрее и надежнее, говорит Дамблдор, и у нее нет причин не верить.

И Дамблдор видит Гарлас Агею.

Видит богатый особняк, превратившийся в поле битвы, и посреди разгромленной столовой труп хозяина — некроманта, гробокопателя и просто зарвавшегося ублюдка.

Видит цветную ленту сражений и трупов; она не знает, сколько — не считала.

Видит юношу с сияющими глазами, а затем его же — убеленным сединами почтенным мужем.

Видит исчерна-красное небо, лишенное солнца и звезд.

И видит ее саму, лежащую на полу в луже крови, три трупа вокруг и человека в маске, идущего прямо к ней. В руках у него — черный с фиолетовыми бликами крупный камень...

Поток видений обрывается. Руки у нее трясутся так, что взять чашку и донести до рта, не выронив, удается только со второй попытки. Но после двух чашек переслащенного чая рассеиваются цветные круги перед глазами, унимается головокружение, и она встречает взгляд Дамблдора — смятение, сочувствие и ни тени осуждения...

Мощный всполох огня вырывается из провалившейся крыши чистым беззлобным торжеством — в профессоре она не ошиблась.

Учебный год начинается отлично, ведь Джинни поступает на Гриффиндор — все Уизли теперь в сборе, совсем как дома, и общая гостиная чуть меньше напоминает казарму и чуть больше — Нору.

Поначалу Рон наблюдает за сестрой: все ли в порядке? Не нужна ли помощь? Но Джинни быстро осваивается — когда проходят первые недели учебы и первый курс перестает напоминать кучку зеленых зомби, она оправляет перышки быстрее всех. И все же...

— Хватит, Рон, — Гермиона легонько пихает его в бок, когда он в очередной раз отвлекается, ища взглядом сестру. — Джинни в родной гостиной никто не съест, а нам еще эссе дописывать.

И Рону, как обычно, нечего возразить.

Да, он волнуется за сестру и хочет сделать для нее как можно больше, но кому, кроме него самого, это нужно? Джинни? Так у нее все хорошо — вон она, сидит, забравшись с ногами в кресло, как дома, и смеется над очередной шуткой Макгрегора. У нее своя жизнь, свои друзья, и Рон назойливой опекой лишь настроение ей испортит... так что хватит дергаться без толку. Он должен быть не только хорошим братом, но и хорошим другом, а прямо сейчас долг дружбы велит дописать это проклятое эссе по чарам. И побыстрее, чтобы не засидеться до глубокой ночи: завтра Гарри будет пробоваться в команду факультета — и Рон не имеет права проспать отборочные.

Рон ни секунды не сомневается, что Гарри пройдет — он уже сейчас летает лучше Чарли, лучше близнецов, лучше всех на курсе, да еще целый месяц готовился! И Гарри проходит: не он один сегодня пробуется на ловца, но он ловит снитч быстрее всех, заложив невероятной красоты мертвую петлю. Так что и на земле и на трибунах его встречают аплодисментами.

— А знаете что? — выпаливает он, плюхнувшись на скамейку между Роном и Гермионой. — Вуд сказал, что мой отец отлично играл в квиддич, выиграл в нескольких сезонах. В Зале наград наверняка есть его кубки или что-то такое! Пойдем посмотрим?

Зал наград — поистине волшебное место. Отличники, капитаны команд и просто выдающиеся студенты, чьи имена выбиты на кубках и табличках… пускай только отчасти, но они будто бы все еще здесь: живы, молоды и рады встрече. И кажется, что с полированных боков квиддичных кубков сам Джеймс Поттер смотрит на своего сына, пришедшего повидаться.

Соседние витрины посвящены лучшим ученикам школы — всем, кто по итогам семи лет учебы был удостоен этого звания за последнее столетие. Интересно, как сложились их судьбы после школы? К примеру, Том Марволо Реддл, слизеринец, лучший в выпуске сорокового года — где он сейчас, чем занимается, да и жив ли он? Рон отходит к следующей витрине и улыбается, увидев знакомое имя: "Минерва МакГонагалл, Гриффиндор, 1957". Кто бы сомневался, что она была лучшей ученицей... но приятно видеть ее здесь. Рон будто наяву видит юную Минерву — когда она еще не была профессором, когда ее красота и стать еще не были закалены годами, — и постукивает ногтями по стеклу, приветствуя табличку, как старого приятеля.

И кстати, о МакГонагалл — в этом году она кажется спокойнее, чем в прошлом, и зрит не так, будто наблюдает за чем-то опасным и непредсказуемым, а, скорее, по привычке и долгу службы. Даже за Гарри ее взгляд цепляется реже, и не впивается репейником, а скользит, как вода по камням. Возможно, сейчас, когда она так благодушно настроена, стоит попробовать кое-что выяснить…

Тайна собственного перерождения не дает Рону покоя, то погружаясь в мягкий ил на дне сознания, то снова всплывая на поверхность. О ней было легко не помнить в Норе, где совсем нет нужных книг, зато полно других дел и забот; в Хогвартсе так не получается. Здесь есть книги, до которых надо только добраться, и Рон даже, кажется, знает, у кого они.

— И как ты собираешься это сделать? — Гермиона поджимает губы, совсем как МакГонагалл. — Нам нет шестнадцати, разрешения на особые книги нам никто не даст — а в тех, которые нам читать можно, вы за все лето ничего не нашли.

Гарри прячет глаза, Рону тоже хочется: они просто не очень-то искали, но признаваться в этом Гермионе, особенно сейчас, страшновато.

— Можем у Локхарта разрешение попросить. Он вроде не особо приглядывается, куда ставить подпись, а ты у него любимая ученица...

В этом году Локхарт, тот самый, к которому за автографами выстроилась очередь на пол-Косого, ведет у них защиту от темных искусств — и профессор из него, как башмак из топора. Продолжал бы лучше книги писать, честное слово! Про зловредных духов на дорогах Рону даже понравилось, хотя самого Локхарта в книге могло быть и поменьше.

Но дело, конечно, не в Локхарте и не в его книгах: можно сделать проще.

— Не надо. В смысле, нам вообще не нужно разрешение — книги могут быть у МакГонагалл, а для себя она вряд ли ставит ограничения по возрасту...

Кажется, он сказал что-то не то: Гарри и Гермиона прожигают его взглядами. Рон не до конца понимает, что им не понравилось, но на всякий случай уточняет:

— Я не собираюсь ее грабить — только посмотрю книги, прямо у нее в кабинете, и тут же верну. Она и не заметит, что кто-то побывал...

— Ты хочешь сказать, — голос Гермионы дрожит от гнева, еще немного — и сорвется в крик, — что все это время знал, что она ловчий? Я придумала план, мы вместе искали ловчего, а ты даже не сказал, что догадался, кто это! Это просто нечестно! Может, мы и не перерождались, но не надо считать нас совсем малышней!

Гарри молчит, но его молчание — сведенные брови, сверкающие глаза за стеклами очков, — давит куда сильнее, чем самая яростная отповедь.

Они впервые по-настоящему на него злы, и стоит признать, что злы за дело: утаивать важные сведения от товарищей паскудно. Что тут сказать? "Я не хотел"? Глупо... Но так и есть.

— Простите. Я не считаю вас малышней, правда, просто... иногда я забываю, что вы не перерождались и не знаете того, что видел и помню я. Что есть вещи, которые нужно объяснить... вот серьезно, если я к вам в гости приду, окажется, что я не знаю кучи самых простых вещей, — надо тщательно подбирать слова, чтобы не испортить все, и вместе с тем надо не молчать, не дать повиснуть тяжелой нервной тишине. — Вы же помните, где и кем я служил. Сложно заново учиться доверять людям, а если доверяешь — кажется, что все делишь пополам, и жизнь, и знания, и кучу вещей, которые не надо говорить вслух, потому что незачем, все и так понятно...

Он нервно проводит руками по волосам — коротким, мягким и чуть волнистым, совсем не таким, как в прошлой жизни, — в очередной раз напоминая себе, что нельзя все мерить старой меркой. Возможно, когда-нибудь они с Гарри и Гермионой научатся понимать друг друга с полуслова, если не рассорятся вконец, но до этого еще очень далеко.

— Я виноват, признаю, но я в самом деле не хотел вас обидеть.

Кажется, действует. Гарри, во всяком случае, уже не смотрит волком:

— Так как мы влезем в кабинет МакГонагалл?

Вот, пожалуйста, дообъяснялся. Теперь не скажешь прямо "я пойду один": это разумно и тысячу раз правильно, но произнести — именно сейчас, когда хрупкое перемирие может взлететь на воздух, — невозможно.

— Один мой приятель по той жизни сказал очень мудрую вещь: срезать кошелек легко — трудно потом не попасться, — уж кто-кто, а Альберт Джемейн точно знал, о чем говорил. — И кажется, я знаю, как нам не попасться...

Операцию назначают на Хэллоуин: все пойдут на праздничный пир, и ученики, и профессора, а пиры в Хогвартсе никогда не длятся меньше часа — у Рона будет достаточно времени, чтобы обследовать кабинет, а если МакГонагалл вернется слишком рано, Гарри и Гермиона помогут ему выбраться.

Рон вспоминает все, чему учился когда-то — как двигаться, как дышать, если не хочешь себя обнаружить. Да, до себя-прежнего ему далеко — он плохо владеет телом, которое еще растет и меняется, — но он помнит, как это делается, и даже успевает немного потренироваться до Хэллоуина. И сам над собой смеется, понимая, как далек не то что от совершенства — даже от простого "возможно, не убьют". С другой стороны, МакГонагалл его в любом случае не убьет... но лучше все-таки не попадаться.

Если зрение-в-корень МакГонагалл похоже на то, что когда-то использовал Муциан, от прямого взгляда мантия-невидимка не спасет. Самый верный способ от него спрятаться — держаться по возможности за спиной зрящей и на расстоянии, — футах в десяти, больше заклинание покрывать не должно, — и вести себя так, чтобы ей не захотелось резко обернуться.

Не издавать звуков. Не источать запахов.

Перед пиром он смывает с себя суету учебного дня, переодевается во все чистое, пропуская мимо ушей смешки Томаса и Финнигана — не до них сейчас. По дороге в Большой зал он отделяется от толпы студентов на площадке восьмого этажа, чтобы нырнуть за ближайший гобелен и, когда совсем стихнут голоса, выйти уже в мантии-невидимке.

Пустой коридор тих и гулок, пахнет влажным камнем и немного пылью. Рон дышит ровно и глубоко, чуть медленнее, чем нужно, и его дыхание едва колышет серебристые складки мантии, спадающие на лицо. Рубашка липнет к влажной спине, как льнут драпировки к прохладной кладке стен; он — камень от камня, пустота от пустоты коридора, и его мягкие шаги не тревожат тишину.

Он слышит МакГонагалл раньше, чем она появляется из-за поворота, и замирает, прижавшись к стене. МакГонагалл невозможно спутать с кем-то еще: только она ходит, будто каблуками заколачивает гвозди. Рон дожидается, пока стихнет эхо ее шагов, и только после этого продолжает путь.

Вот и тяжелая темная дверь с ручкой из кованых листьев. Только теперь Рону приходит в голову, что Алохомора на нее может и не подействовать — тогда вся операция псу под хвост, — но ему везет: заклинание получается с первого раза, и дверь поддается. "Как-то все подозрительно легко"... — думает он, зажигая Люмос. А несколько минут спустя, разглядывая книжные полки, готов выть от разочарования: сплошная трансфигурация, ничего кроме трансфигурации! Конечно, что-то в этом есть: Макгонагалл скрывает свою сущность ловчего, так, может, она и нужные книги прячет в своих личных комнатах? Но какая же досада!

"Расширенное толкование законов Гампа", А.П.В.Б. Дамблдор, "Свойства драконьей крови"... что? Здесь полное собрание сочинений Дамблдора? Вот еще его труды по алхимии, снова трансфигурация, "Неизведанные силы Патронусов" и в самом углу, почти незаметная рядом с другими книгами, в простом темном переплете — "Размышления о душах" под редакцией А.П.В.Б. Дамблдора.

Рон берет "Размышления", не особенно надеясь на успех, но книга оказывается очень дельной — не философским трактатом, а справочником для тех, кто понимает. Первая глава названа "О сути души", и Рон, бегло ее пролистав, видит до ужаса знакомые рисунки с деревом в кристальной оболочке. "О разрушающих душу деяниях" — раз строение душ такое же, как в другом мире, их и разрушает наверняка то же самое, не стоит тратить время. "Об исцелении души"... А вот это интересно.

"Внутри неповрежденной оболочки, надежно защищенная от вырождения, расколотая душа еще может восстановиться. Исцеление происходит очень медленно, сращение одного раскола может занять годы, но его можно ускорить. Если человек искренне раскаивается в содеянном и пытается загладить свою вину, снова и снова возвращаясь мыслями к своему преступлению — он, сам того не сознавая, направляет силы своей души на ее исцеление, ускоряя его; в этом случае раскол срастается быстрее, и след от него менее заметен".

Но Муциан не каялся, переломав свою душу — просто не мог этого сделать, ведь он был мертв. Сращение тысяч, десятков тысяч расколов — хотя бы до той степени, когда душа уже способна соединиться с зарождающимся телом — без осознания и раскаяния должно было занять века!

Впрочем, может, между его гибелью и рождением в самом деле прошли века? С чего Рон вообще решил, что переродился в новом мире сразу же?

"Потому что мне было удобно так считать. Потому что других вариантов я не рассматривал, хотя я не знаю и, наверное, никогда не узнаю, сколько времени мотался между мирами мертвым огрызком эфира..."

Рон переворачивает страницу.

"Однако есть основания предполагать, что это не единственный способ восстановления души. Как уже говорилось ранее, при вырождении души приобретают способность к паразитизму — они поддерживают свое существование, подпитываясь силой душ своих жертв", — причем тут это? А, понятно:

"В ограниченных пределах эта способность присуща и душам, чья оболочка не была повреждена. Они также могут питаться чужой силой, но только той, что выделяется вовне — при разрушении другой души или отдельных ее составляющих", — то есть какой-нибудь некромант, помещая свою душу в филактерию, невольно подпитывает ее силой всю свою свиту? Или только тех, кто находится с ним рядом? Вот так номер...

Но за дверью раздается знакомый стук каблуков, и Рон быстро захлопывает книгу, запихивает ее на место и набрасывает мантию-невидимку.

— Нокс, — шепчет он, гася свет, и вовремя — дверь открывается, впуская МакГонагалл и Снейпа; на счастье Рона, они увлечены беседой и вряд ли слышали посторонний шум.

— Да, я знаю, — МакГонагалл взмахом палочки зажигает лампу, но не садится и Снейпу сесть не предлагает. — Юноши уже получили свое наказание, но если хотите...

— Нет. Пяти штрафных баллов на каждого и отработки за драку в коридоре вполне достаточно, — а у Снейпа странное выражение лица. Будто он хочет что-то сказать, но не уверен, стоит ли.

— Я тоже так подумала. Что-то еще?

— Ни в коем случае не подвергаю сомнению вашу беспристрастность, Минерва, но должен уточнить. Речь все же идет о вашем...

— Студенте, Северус, — с нажимом произносит МакГонагалл. — В стенах Хогвартса Дункан Макгрегор — мой студент, и только. И поскольку он не счел нужным рассказать мне о своей ссоре с мистером Малфоем, мистером Крэббом и мистером Гойлом, я полагаю, помощь декана ему не нужна.

— А если в следующий раз он серьезно пострадает?

— Мы оба знаем, что для Поппи Помфри невозможного мало.

— Вы шутите?

— Конечно, — по голосу слышно, что она улыбается. — Если же серьезно, жизнь часто сталкивает нас с противниками, которые нас превосходят — числом, силой, познаниями в магии или опытом. Мальчишки старше и сильнее — возможно, самые невинные и безопасные противники, которые встретятся Дункану, и он должен научиться побеждать хотя бы их. Чем раньше научится, тем лучше для него.

Снейп не спешит с ответом, и у Рона возникает странное ощущение, будто он присутствует при чем-то более личном и более глубоком, нежели простая беседа коллег. Будто Снейп и Макгонагалл говорят каким-то шифром о том, что известно обоим, но этикет или что там еще не позволяет назвать вещи своими именами.

— Любопытная точка зрения... — наконец замечает Снейп, будто через силу выдавливая слова. — Можно спросить, Минерва, а вы сами когда-нибудь отбивались в одиночку от троих или... четверых?

— Да, и я стою перед вами, как видите. Это все, что вы хотели обсудить? — в ее вежливом вопросе ясно слышится "можете быть свободны", и Снейп спешит откланяться.

А МакГонагалл садится за стол и принимается изучать бумаги, и Рон в очередной раз убеждается, что сегодня ему космически везет: не придется проверять, какими заклинаниями профессор запирает кабинет на ночь и поддаются ли они Алохоморе и шпилькам. Осталось только уйти из кабинета незамеченным...

Осторожно, едва переставляя ноги, он идет от шкафа к двери. От профессора его отделяет футов семь, один неверный вздох — и ничто не помешает МакГонагалл узреть чужака.

Десять футов.

Главное, чтобы она не захотела сейчас взять какую-нибудь книгу...

Двенадцать.

Совсем скоро должна прийти Гермиона — у нее отлично получается разговаривать с профессорами.

Пятнадцать.

Но когда она зайдет, Рон должен быть уже у двери, чтобы суметь выскользнуть.

Двадцать. И еще два фута осталось до двери.

— Профессор, можно?

— Входите, — тоном "я выслушаю, но давайте скорее" откликается МакГонагалл, и Гермиона заходит, прижимая к себе забытый кем-то в классе учебник и, как договаривались, не закрыв дверь. Учебник принадлежит Джинни, и Гермиона его в самом деле сегодня нашла — именно там, где Джинни должна была его "забыть", — но профессору совершенно не нужно об этом знать...

А за дверью, очутившись в полутемном коридоре, Рон наконец-то позволяет себе стянуть с головы капюшон и выдохнуть, отделяя себя от камня и пустоты. Его уже ждет Гарри:

— Ну как? Удалось что-нибудь найти?

Челка у Гарри стоит дыбом, открывая знаменитый шрам в виде молнии. Шрам, оставленный темным волшебником, сильным, сумасшедшим и злобным — из тех, кто ради своих целей готов пожертвовать всем, даже собственной душой. Таким, как мистер Каллахан и Эрандур, в погоне за бессмертием и волшебной силой изуродовавшие свои души и потому умершие не до конца...

В голове Рона будто бы снова, как позапрошлым летом, собирается волшебная головоломка Луны Лавгуд.

Вот страница из книги Дамблдора: "Души могут питаться чужой силой, которая выделяется вовне — при разрушении другой души или отдельных ее составляющих".

Вот Гарри вспоминает разговор с Хагридом: "Вы-Знаете-Кто очень похож на того, кто может… как правильно говорится? Одержать?.. Стать душой-паразитом! Он сильный, он злобный, наверняка он не хотел умирать. Хагрид предполагал, что он на такое способен..."

Вот сияет в магическом зрении душа Эрандура — паразит-вырожденец, поддерживающий свое существование лишь за счет Вангарила. Питаясь порабощенной душой, Эрандур мог бы продлить свое существование на годы, если не десятилетия.

Вот Муциан в очередной раз пересчитывает формулы Обрыва связей, для которого нужны колоссальные затраты душевных сил — и взять их нужно из самой души, из ее гибели...

Сколько энергии он получил, разрушив внутренности своей души? Более чем достаточно, чтобы разорвать связи с родным миром. А сколько энергии вообще можно получить из души?

Нет, не так — что нужно сделать, чтобы выделившейся в мир энергии хватило для исцеления чужой изломанной души? Ведь энергия бы просто рассеивалась, не имея цели, ее бы поедали все, кто мог, и душе Муциана достались бы жалкие огрызки — но если ему хватило этих крох, сколько же ушло в никуда?

И кем надо быть, чтобы вызвать такой шторм?

Очень сильным темным магом, притом совсем поехавшим, вроде самых отбитых адептов Червя... В этом мире, кроме Волдеморта, никто и на ум не приходит.

Это даже версией можно считать с натяжкой, но других нет, а Гарри ждет ответа. И Рону остается только кивнуть:

— Кое-что нашел, но тебе это не понравится.

— Так ты думаешь, что переродился, потому что Волдеморт что-то сделал со своей душой? — Гермиона понижает голос почти до шепота, скорее по привычке, чем из опасения, что их подслушают: в гостиной никого нет, кроме спящего между пергаментов Скабберса.

— Или с чьей-то еще. Или не он, а кто-то из его приспешников. Или он даже не хотел калечить душу, но совершил какое-то особо жуткое злодеяние...

"Или я ошибся и ничего такого не было, а моя душа просто моталась веками между звезд, восстанавливаясь", — стоило бы добавить, но нельзя: древний римлянин Муциан именно что мотался мертвым огрызком вокруг Земли аж две тысячи лет, более чем достаточно, чтобы залечить большую часть расколов и суметь возродиться. "Так почему ты сомневаешься и ищешь другие варианты? Может, ты искал в кабинете МакГонагалл что-то другое, а нам наврал? Или ты врал нам все это время и на самом деле никакой не римлянин?" — немедленно спросит Гермиона, и в коловианца Муциана не поверит. Теперь, после нескольких месяцев лжи — точно не поверит.

Но еще больше Рон сейчас опасается реакции Гарри: совсем не здорово узнать, что твой друг появился на свет благодаря злодею, убившему твоих родителей.

"Я не хотел, — повисает в воздухе, вплетается в молчание, холодное и неприятное, как туман над болотом. — Я не хотел, но так может быть".

— Выходит, он раз в жизни сделал что-то хорошее, сам того не зная, — сарказмом Гарри можно плавить камни, но едва встретившись с Роном глазами, он меняет тон: — Да расслабься... ты мой друг, что бы там ни вернуло тебя к жизни.

Он говорит чуть громче и быстрее обычного, и Рон понимает: на самом деле Гарри не хочет знать, что именно сотворил Волдеморт. И Гермиона не хочет. Слишком близко подошли они к черте, за которой сказка о магах далекого прошлого обретет плоть и кровь, дохнет в лицо могильным холодом: я куда ближе, чем вы думаете. И сам Волдеморт, побежденный в ночь на Хэллоуин много лет назад, вдруг покажется живым и опасным, готовым вернуться и вновь сеять ужас и смерть. Одно дело — предполагать, что он способен на самое темное колдовство, что где-то там, возможно, его душа подыскивает себе жертву; совсем другое — сидеть с побочным эффектом его злодеяний за одной партой.

Время отойти на шаг от запретной черты, сделать вид, что ничего не было — ни вылазки в кабинет декана, ни "Размышлений о душах", ни разговора в пустой гостиной. И когда приходит новый день, о страшном ритуале Волдеморта они не вспоминают. Обсуждают предстоящий матч по квиддичу, очередное неудачное зелье Невилла и оценки за контрольную по чарам, будто нет ничего важнее.

Хотя первый матч сезона и в самом деле важен: Гарри впервые выйдет на поле, да еще против Слизерина, побеждавшего в школьном чемпионате два года кряду — он не имеет права подвести команду и факультет! Он волнуется, через день пропадает на тренировках, и теперь уже ему, а не Рону, нужна помощь с домашними заданиями. И то, что Гриффиндор выигрывает со счетом сто семьдесят — тридцать, вовсе не повод расслабляться: впереди еще две игры, и Гарри намерен в этом году принести факультету победу и кубок по квиддичу. Так же, как когда-то одну победу за другой приносил команде Гриффиндора Джеймс Поттер.

А ошибки, даже чужие, оценки и баллы — очень важны для Гермионы. В прошлом году она стала лучшей на курсе, но нельзя останавливаться на достигнутом, если она хочет оставаться лучшей семь лет подряд!

Рон понимает. И, уважая их право не знать, новейшую историю магии изучает в одиночестве; впрочем, это даже хорошо — меньше свидетелей его провала. В книгах, посвященных последним событиям волшебного мира, семьдесят девятый год описан достаточно подробно — и все же недостаточно! Ему нужны учебники для авроров, где помимо фамилий и дат приводятся описания места преступления и использованных заклинаний, и...

...И он даже не знает, что именно хочет найти. Как в выдержке из протокола будет выглядеть шторм, изувечивший живую душу, возможно, даже не одну? Привлечет ли вообще внимание или покажется заурядным убийством? Он не знает — и в конце концов бросает бессмысленные поиски: даже у его упрямства есть предел.

У всего на свете есть предел — тонкая ломаная линия, заметить которую почти невозможно, пока не подойдешь совсем близко, а заступить — нельзя. Рону порой кажется, что изрядная часть Гриффиндора — или только его знакомых? — застыла на волосок от этой линии. Перси, будто чувствуя ее, все прямее держит спину и ходит как по линейке, подрагивая, словно громоотвод — вроде бы так папа называл штуки, на которые магглы собирают молнии. Дребезжащее напряжение окутывает факультетскую сборную накануне матча между Хаффлпаффом и Рейвенкло: от исхода этого матча зависит их дальнейшая стратегия. Звенит воздух вокруг Гермионы, впервые в жизни столкнувшейся с нежеланным, слишком страшным для нее знанием, от которого хочется уйти с головой в учебу — те же знания, но проверенные, безопасные, правильные. И только Рона его прерванный поиск окружает глухой пустотой, в которой нечему звенеть, дрожать и дребезжать.

Рона и почему-то Джинни.

Но если с ним самим все понятно, то Джинни никогда не позволяла пустоте даже приблизиться к себе, никогда не скучала и никогда не была одна. В Оттери стала звездой младшей школы, дружила с Луной Лавгуд и Сандрой Фоссетт, пыталась привлечь внимание Седрика Диггори; в Хогвартсе на место старых друзей пришли новые — Ромильда Вейн, Колин Криви, да тот же Дункан Макгрегор, чьей энергии на десятерых хватит. А ведь именно Дункана рядом с Джинни он видит все реже, — понимает Рон, — вот откуда вокруг нее эта странная пустота.

Это, конечно, не его дело, но однажды Рон все-таки спрашивает о нем — и Джинни в ответ фыркает пренебрежительно, закатив глаза:

— У Дункана свои суперважные дела, я к нему не лезу.

— Вы что, поссорились? Или он тебя обидел?

— Да нет, — Джинни пожимает плечами, не глядя на Рона. — Скорее, я его. Он просто... не подумай, что я жалуюсь или что-то такое, Дункан классный, но... его бывает слишком много, понимаешь?

Рон понимает. Он не общается с Дунканом, но видит его в Большом зале, в гостиной и иногда на переменах — и, собственно, за ним не видит больше никого: даже Джинни рядом с ним порой теряется, как звезда, неразличимая за слепящим сиянием фейерверка. Наверное, Дункана в самом деле может быть слишком много, и Рон почти готов поверить...

Но почему Джинни так избегала его взгляда? Случилось что-то, о чем она не хотела говорить? А что? Рон пытается поговорить с ней еще раз, и вновь Джинни смотрит в сторону, в книгу — но не в глаза, и это еще сильнее тревожит его.

А через несколько дней — после матча, длившегося три часа и окончившегося со счетом триста — сто семьдесят в пользу Рейвенкло, — Дункана Макгрегора находят в коридоре второго этажа возле рыцарских лат. Его руки холодны и тверды, как камень, широко раскрытые глаза кажутся слишком яркими на застывшем бледном лице, и Фините Инкантатем, наложенное кем-то из старшекурсников, на него не действует.

"Тайная комната снова открыта, трепещите, враги Наследника!" — выведено на стене рядом с латами чем-то бурым, похожим на засохшую кровь. Рон отмечает, что на Дункане нет шарфа, какие носят болельщики, да и одет он слишком легко, будто вовсе не собирался на матч, а надпись на стене выглядит сухой — значит, он лежит здесь не меньше часа...

— Трепещите, враги Наследника! — успевает выкрикнуть Малфой, прежде чем Снейп хватает его за локоть и что-то шипит на ухо. Что-то такое, от чего Малфой, только что сиявший, как новенький галлеон, зеленеет на глазах. Снейп никогда прежде прилюдно не одергивал своего студента! И у Малфоя никогда прежде не было такого лица, никакая отповедь не могла бы так его напугать!

— Расступитесь, пожалуйста, — негромкий приказ звучит как обычно — ровно и уверенно. Стук каблуков МакГонагалл привычно отдается в ушах.

Сама она будто не слышит ни гомона студентов, ни речей профессоров — она зрит-в-корень, теперь Рон не перепутает этот жест ни с каким другим. Спокойно, будто просто хочет лучше рассмотреть, она опускается на колени рядом с окаменевшим Дунканом, несколько минут водит над ним палочкой и так же спокойно поднимается на ноги:

— Все в порядке — мальчик жив. Я доставлю его в больничное крыло, — голос ее звучит твердо, заставляя поверить: ничего непоправимого в самом деле не случилось. — Коллеги, когда отведете студентов в спальни, жду вас в учительской.

— Профессор, это не я... честное слово, не я...

— Вас никто не обвиняет, мистер Малфой. Успокойтесь, пожалуйста, — МакГонагалл пытается улыбнуться, но лучше бы не пыталась вовсе. Сейчас, с вымученной кривой улыбкой, исказившей ее черты, она не похожа на себя, зато невероятно похожа на отца Дункана, с его искривленным лицом и меняющими цвет глазами. И хотя глаз МакГонагалл не рассмотреть в изменчивом свете факелов, Рону кажется, что именно сейчас бледная зелень выцвела — вымерзла — до серого.

"В стенах Хогвартса Дункан Макгрегор — мой студент, и только", — лишь сейчас до Рона доходит смысл этой фразы, да и всего разговора профессоров после хэллоуинского пира. И все неправильное резко встает на свои места — тревога Снейпа, ужас Малфоя, ломаная линия улыбки МакГонагалл.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — тихонько спрашивает Рон по дороге в башню.

— Я думаю, что Малфой попал, — в голосе Гарри нет ни злорадства, ни сочувствия.

Малфой и сам понимает, как он попал: всего за один вечер с него, как шелуха с луковицы, слетает вся спесь. Вальяжная походка и усмешка сменяются нервными движениями и затравленным взглядом. Если раньше Малфой задирал нос так высоко, как только мог, вышагивая по коридорам со своей свитой, то теперь все время втягивает голову в плечи и чуть ли не прячется за Крэбба с Гойлом, когда мимо проходит МакГонагалл.

А она спокойна, будто произошедшее ее не касается, будто не ее внук лежит сейчас камнем в Больничном крыле — лишь чаще обычного поправляет палочкой очки, недобро и цепко всматриваясь в студентов. И это, пожалуй, правильно: разыскивая настоящего виновника, нужно убедиться для начала, что в школе не завелся одержимый. А что до личного... личная заинтересованность не должна застилать глаза. Во всяком случае, Рону кажется, что она может так считать, а еще — что она и не думает подозревать Малфоя. Потому что таких чар не проходят на втором курсе, потому что даже Рону было видно, что Малфой тогда не врал: ему бы духу не хватило врать МакГонагалл в глаза — это не втроем драться с первогодкой. Потому что МакГонагалл слишком умна, чтобы не понимать всего этого.

И, будто в подтверждение его мыслей, она не вызывает Малфоя к себе, не снимает баллов и не назначает отработок — во всяком случае, никто ни о чем таком не знает, — но эта неопределенность действует на Драко куда лучше любого другого наказания. Во всяком случае, даже немного отойдя от первого испуга, он ведет себя тихо — так тихо, что на него можно вовсе не обращать внимания, и Рону такая перемена даже нравится.

А виновник все не находится, и кровавая надпись на стене не стирается, как бы ни трудился над ней Филч. Джинни ходит будто в воду опущенная — пусть в последнее время между ней и Дунканом кошка пробежала, он все-таки был ее другом… Напряжение, которое раньше не выходило за пределы башни Гриффиндора, волнами распространяется по Хогвартсу, захватывая все новых и новых учеников, заставляя вспоминать легенду о Наследнике Слизерина и Тайной комнате, искать ее в библиотеке и расспрашивать учителей. Страшная тайна прошлого не стала спрашивать, хотят ли ее помнить — пришла сама, скалясь из-под ссохшихся губ гнилыми зубами: вот она я, смотрите и бойтесь. А за призраком событий тысячелетней давности как-то незаметно — ответом на неосторожный вопрос, заметкой в старой газете, полузабытой сплетней — замаячила тень нелепо оборванной жизни из времен, когда о Том-Кого-Нельзя-Называть никто еще даже не слышал. Жизни, о которой известно лишь, что оборвалась она в тридцать восьмом году. Раз за разом эти призраки воскресают то в одном, то в другом разговоре; гостиная гудит, как чертово осиное гнездо, и этот гул пробивается даже через окружающую Рона пустоту.

Только в хижине Хагрида пока тихо, напряжение отдается в ее стенах лишь слабым эхом — тяжелыми мыслями лесника, что клубятся черным дымом под потолком, смешиваясь с его собственным огорчением оттого, что кто-то повадился душить его петухов. И мысли эти становятся только тяжелее, когда Гермиона спрашивает:

— А ты что-нибудь знаешь о Тайной комнате?

— Откуда? Я даже в Хогвартс тогда не поступил, — Хагрид помешивает суп в котелке; запах куриного бульона смешивается с ароматами копченого мяса, трав и свежих чернил. — Потом только узнал, когда уже пришел работать, что погибла девочка, а парень, которого обвинили в ее смерти, не стал ждать Азкабана — повесился. Выходит, зря...

Хагрид не уточняет, что именно зря, хотя и так понятно. Зря оборвались две жизни, зря обвинили невиновного, зря поминали Тайную комнату и таинственного Наследника. А вот зря ли поминают сейчас? Загадочная надпись на стене сделана для отвода глаз, или же случившееся в самом деле как-то связано с Наследником?

Тайна прошлого витает в воздухе, щекоча ноздри остро-пряным ароматом. Ее хочется попробовать на вкус, разжевать как следует, чтобы не осталось ни одной неизведанной детали… Возможно, сейчас он в шаге от ломаной линии, за которой начинается смертельная опасность и знания, которых ни в коем случае не стоит касаться, если жить хочется. Но опасности, расследования, запретные знания — все это было его хлебом в прошлой жизни, горьким и подчас отравленным, но привычным до последней крошки. И сейчас, когда появилось дело, которое куда важнее, чем собственные поиски Рона, грош ему цена, если он пройдет мимо.

И пусть в моих поступках не было логики,

Я не умею жить по-другому. (с)

Рон выписывает в тетрадь все странные события последнего времени, начиная со дня злополучного матча — удобнее думать, когда мысли “лежат перед глазами”, а не клубятся в голове.

Дункан. Чем бы его ни прокляли — это что-то посерьезней Петрификуса. Может, вообще не из школьной программы, раз даже преподаватели ни расколдовать не смогли, ни распознать. Или распознать все же смогли, просто молчат?

В любом случае получается, что речь о колдовстве, которое младшекурсникам не по силам. Да и узнать о нем неоткуда — возрастное ограничение никто не отменял, и сейчас оно как никогда кстати! Разве что кто-то дома дряни нахватался… но это очень вряд ли. Куда вернее — проклинал маг постарше, но какие счеты могут быть у него к первогодке, да еще и в самом начале семестра?

Можно зайти с другой стороны: никаких счетов нет, а есть попытка заткнуть рот. В окаменевшем состоянии, в котором Дункан теперь — точно ничего не разболтаешь. Получается, он что-то знает. Или видел. Что-то такое, о чем не стал бы молчать…

Да еще и эта надпись, сделанная будто для отвода глаз: теперь все интересуются легендой о Тайной комнате, гадают, кто Наследник. И если в такой момент кто-нибудь станет искать особенно сложные заклятия — для своей же защиты, конечно! — кто удивится?

Тысяча девятьсот тридцать восьмой год — гибель девушки и самоубийство подозреваемого, или все-таки два убийства? И ведь сейчас, говоря о Наследнике Слизерина, почему-то вспоминают именно этот случай — хотя странных трагических происшествий в Хогвартсе и раньше случалось предостаточно. Может, тогда в тридцать восьмом на стенах тоже находили кровавые надписи? Что-то же должно объединять эти события, позволяя провести параллель между двумя трупами и оцепеневшим первокурсником. Только как теперь об этом узнать? У кого спрашивать?

Петухи — еще одна странность в общую копилку. Курятник Хагрида зачарован от хищников, выходит, душил человек. А зачем? В голову лезут мысли о жертвоприношениях, о запрещенных ритуалах, и Рону до ломоты в зубах хочется ошибаться.

Потому что последний пункт этого списка, самый главный — Джинни.

В последнее время она совсем притихла — ходит тенью, общается только с братьями и будто разучилась смеяться. Раньше шутки Фреда и Джорджа ее веселили, а теперь она от их розыгрышей только пугается. Она почти не ест — не ела бы совсем, если бы Перси не следил за ней в Большом зале, а Рон не подкидывал яблоки и пирожки, прихваченные с обеденного стола. И не смотрит в глаза.

В детстве Джинни прятала взгляд, когда пыталась соврать или промолчать о чем-то — боялась, что по глазам родители сразу все поймут. Например, что это Джинни съела все конфеты, отложенные на праздник, или что штаны она порвала, когда съезжала по перилам, а не по вине случайной коряги, — но в Хогвартсе нет мамы, которая может наказать за рваные штаны, а деканов такие мелочи не волнуют. Из серьезных же происшествий последних недель с Джинни как будто ничего не связано: о некоторых штуках Рон точно знает — она не имеет к ним отношения, другие слишком сложны для первокурсницы, третьи — вроде петухов Хагрида — вообще никак не объяснишь.

Словом, у Джинни нет причин так резко и страшно меняться. Как будто нет. Рон подумал бы про одержимость, но время идет, а Джинни не приходит в себя — и ее не вызывают к декану, не назначают отработок. А взгляд МакГонагалл, поначалу цепкий, как репейник, теперь скользит по ней, не задерживаясь. Выходит, не одержимость...

Обычный шантаж? Может быть, Джинни тоже что-то знает — о нападении или о нападавшем, — и теперь боится рассказывать. А Рон не понимает, как подступиться, чтобы не перепугать ее окончательно, и ждет зимних каникул: все разъедутся по домам — и хоть ненадолго исчезнет из Хогвартса мразь, запугавшая его сестру. А еще можно исчезнуть самим, чтобы уж наверняка оказаться в безопасной Норе. Рону страшно нравится эта идея.

“Привет, мам!” — он замирает над первой строчкой, долго грызет перо, не зная, как продолжить.

“Я ни в чем не уверен, но, кажется, Джинни что-то знает о нападении”? “На Джинни лица нет, будто ее кто-то напугал до полусмерти”? Да получив такое письмо, мама с ума сойдет!

С другой стороны, о некоторых вещах нужно говорить открыто — мама сама просила не щадить ее, если речь идет о жизни и смерти, а сейчас именно такой случай.

“Мне Джинни в последнее время не нравится — ходит как в воду опущенная, даже ест через силу. Знаю, о чем ты сейчас думаешь, но это не тот случай — я уверен, что ее проверяли и ничего не нашли”, — подумав, Рон дописывает: — “И не мой случай тоже”.

Он рассказывал о Галерионе и Маннимарко, о Каирне душ, о Травене и некромантах Червя — если бы в Джинни проснулась память, она непременно вспомнила бы эти имена теперь! А может, не только имена, но и события, которые ей пришлось пережить.

“Не знаю, что и думать, словом. Может, мы приедем домой на каникулы? Если она просто устала, в Норе ей станет лучше, а если нет — хоть посоветуемся и решим, что делать.

С любовью, Рон”.

Он ждет ответа так, как не ждал в прошлом году, когда спрашивал у родителей, как они узнали о его пробудившейся памяти.

И ответ приходит куда быстрее, чем в тот раз — уже на следующий вечер. Стрелка, бедняга, еле дышит на руках у Гермионы, пока Рон пробегает глазами строчки. “Конечно, приезжайте! Мы хотели навестить Билла, но, может, у него самого получится заскочить на пару дней...”

Это было бы неплохо: Билл все-таки взломщик проклятий, хоть пока не очень опытный. Он сможет увидеть такое, чего не заметят ни Рон, ни мама с папой — если, конечно, приедет. Осталось рассказать Джинни, что на Рождество они едут домой, и посмотреть на реакцию.

— Домой? — переспрашивает Джинни, резко захлопнув дневник: в последнее время она предпочитает доверять свои мысли этой тетрадке, а не живым людям, и если бы не обстоятельства, Рон ничего не имел бы против.

— А ты не хочешь?

— Нет, почему… в смысле, было бы круто остаться на каникулы в Хогвартсе, когда все разъедутся, ну, ты понимаешь...

Джинни смотрит на тетрадку, которую вертит в руках, хотя разглядывать там нечего — обычный черный переплет. То, что она не смотрит в глаза, становится уже до отвращения привычным.

Накануне отъезда Джинни и вовсе пропадает куда-то на полдня, и Рон слишком обеспокоен, чтобы сидеть сложа руки. И слишком зол на весь мир, особенно на близнецов, увлеченных чем-то крайне важным, чтобы пройти мимо.

— Я иду искать Джинни, — бросает он, проходя мимо близнецов. — Вы со мной?

— Не-а, — Фред даже головы не поворачивает. Но все же поясняет: — Потому что ее не надо искать…

— Она на восьмом этаже, в коридоре, где гобелен с Варнавой Вздрюченным.

— Ну, тот чудик, который троллей дрессировал, вы его по Истории уже проходили…

Рон не помнит, кого и когда они проходили, и вспоминать не в настроении. Единственное, что сейчас его интересует — где тот проклятый коридор.

Но даже с подсказкой он находит его не сразу. Зато Джинни в самом деле здесь, в уютной стенной нише — и она не очень-то рада, что ее нашли.

— Ты что, просидела тут все время?

— А хоть бы и так! Прекрати уже опекать меня! Ты как мама: Джинни, брось все и иди обедать! Джинни, вернись и надень шапку! Джинни, марш в башню собирать вещи! — если бы в праведном гневе она хоть раз взглянула на Рона, он бы даже поверил и, возможно, вспылил в ответ. Но сейчас — молча разворачивается и идет прочь, мимо картины с троллями в балетных пачках. Ему и самому надо собраться, ведь поезд отправляется завтра утром.

Кто бы подсказал, что лучше: остаться в Хогвартсе и продолжать свое расследование или ехать домой, к родителям, в надежде, что они все поймут и помогут разобраться? Рон не знает, и в голове у него пусто — ни версий, ни идей, один только перестук колес. Он смотрит на Джинни, бледную и измученную, спящую на плече Фреда — и надеется, что с выбором не ошибся.

Всей семьей они пытаются помочь Джинни: вместе наряжают елку, украшают Нору сверху донизу и устраивают настоящий пир в честь Рождества. Перси забывает про книги, Фред с Джорджем — про кретинские розыгрыши — что бы ни сказали им родители, это подействовало. Плохо лишь то, что в праздничной кутерьме поговорить серьезно удается лишь на третий вечер.

— Ты правильно сделал, — мама улыбается вымученно, пытаясь поддержать его и скрыть собственную тревогу. — Артур потихоньку проверит ее на работе, может, и Гул что-то скажет… жаль, Билл так и не смог приехать…

Снова папа задерживается допоздна, а на следующий день берет их с Джинни с собой в министерство, в кабинет, где на этот раз лежат гирлянды, научившиеся светиться без электричества, и прочие рождественские украшения. Рон вспоминает — так же аккуратно проверяли его самого. И очень ждет, когда же они смогут обсудить дела.

— Артефакты на нее не реагируют, — вид у папы потерянный: для него игры с душой и смертью — земля неизведанная, на которую он не ступил бы, будь у него выбор. Но выбора нет, и на этой зыбкой почве Артур Уизли, сильный маг и почтенный отец семейства, чувствует себя до того неуверенно, что ищет поддержки у своего двенадцатилетнего сына.

Не будь Рону так паршиво… нет, даже тогда он бы не гордился.

— Во всяком случае, мы можем утверждать, что ни вырожденца, ни чар на ней нет…

Остается еще слово Гула — если и старик скажет, что ничего не почувствовал, вмешательство извне можно отмести совсем.

Но Гул с ответом не спешит — долго-долго пересыпает бусины из ладони в ладонь, будто нет в мире ничего важнее.

— Ты прав, она не одержима, — он даже говорит медленнее обычного, точно взвешивая каждое слово и боясь проронить лишнее на чашу невидимых весов. — И ни чар, ни зелий я не чую…

— Но?

— Вот ты, — Гул смотрит в упор, не мигая, — уже родился с искореженной душой. Я видел нескольких таких, как ты — вы жизнь можете прожить и своей вины не вспомнить, но она с вами с первого вздоха до последнего. От вас тянет… холодом или тяжестью, или удушьем, или жаром. От тебя вот — холодом…

Голос его звучит, как далекий колокольный звон: вроде и слышно, но слов не разобрать… Понятно, откуда взялся холод — из разлагающихся залов Неньонд Твилла, из ритуалов, поднимающих мертвецов. Порой казалось, что могильная стынь пробралась под кожу, впиталась в кости, разнеслась с кровью по всему телу. Можно представить и привычную тяжесть доспехов — или принятых решений; удушающие объятия яда или предательства… но жар?! Неужели кто-то еще носит в себе исчерна-красное небо?

Рон берет себя в руки как раз вовремя, чтобы услышать:

— ...а от Джинни исходит тепло. И сейчас этого тепла стало меньше, но почему — я не знаю.

Может ли так повлиять на душу обычный шантаж? Вряд ли.

— Последний вопрос можно? Ты сказал, что видел таких, как я…

— Видел, только тебе с ними уже не встретиться: те, кого я знал, давно умерли. По-вашему давно, конечно…

Гул снова склоняется над шитьем, давая понять, что разговор окончен, и Рон не спорит. Придется и дальше помогать сестре маггловскими методами, раз уж магия зашла в тупик.

К концу каникул Джинни будто бы приходит в себя, и Рон почти готов поверить, что зря всех переполошил… Почти. Он бы поверил окончательно, если бы не помнил странных слов Гула. И если бы Джинни чаще встречалась с ним взглядом.

А потом они возвращаются в Хогвартс — и не проходит двух недель, как на втором этаже находят окаменевшего Филча.

Он стоит посреди огромной лужи зеленоватой слизи, судорожно сжимая черенок швабры и уставившись себе под ноги — глаза его широко открыты от ужаса. Рон даже не удивляется, глядя, как Джинни на следующее утро через отвращение запихивает в себя овсянку. И не верит, что внезапно вернувшееся к ней дурное настроение никак не связано с окаменевшим Филчем.

"Дункан, Филч, Джинни", — пишет он на клочке пергамента. Три жертвы — двое окаменели, одна невредима, но напугана до смерти. Неужели дело в чистоте крови, будь она неладна? Джинни чистокровная, и она до сих пор жива и почти здорова. Дункан вроде упоминал, что его родители и бабушка учились на Гриффиндоре, но остается еще одна бабушка и оба дедушки… если хоть кто-то из них маггл, Дункан считается полукровкой, но как об этом мог узнать нападавший? О Филче вообще ничего не известно... нет, чушь какая-то, неизвестных слишком много. Да и в надписи не было ни слова о чистоте крови. И при чем тут Тайная комната?

А вдруг это какой-то шифр? “Тайная комната” — не та, из легенды, а секрет, который нельзя разглашать; “открыта” — кто-то узнал слишком много, и понятно кто — те самые “враги Наследника”, которым велено трепетать.

Но почему Дункан и Филч окаменели, а Джинни — нет? Что общего у первокурсника и завхоза, кроме того, что они слишком много знают? Хотя минуточку, Дункан не просто первокурсник — он внук заместителя директора, на него вряд ли подействуют дешевые угрозы. Про Филча, много лет проработавшего в школе и проводившего не один выпуск, и говорить нечего. А Джинни — сестра близнецов Уизли, и это, конечно, здорово, но какие возможности для шантажа! "Расскажешь о том, что видела — и я сделаю так, что тебя и всех твоих братьев исключат, близнецы давно напрашиваются" — на Джинни такая угроза подействовала бы.

Зато не подействует на Рона.

— Я буду крутиться вокруг мест преступления, громко всех расспрашивать, кто что видел, и всячески нарываться на неприятности, — излагает он план, убедившись, что их не подслушивают. — Тогда Наследник, назовем его так, сам на меня выйдет...

— И превратит в камень, — фыркает Гермиона.

— Если превратит, вы пойдете к МакГонагалл и расскажете нашу версию, а если вернусь, пойдем все вместе скажем, кто виноват. Думаю, я все-таки могу вернуться — на мне же не написано, что меня сложно запугать.

— Хорошо, но почему ты опять решаешь, кому и что делать? — Гермиона начинает злиться, но Гарри в этот раз ее не поддерживает.

— Гермиона...

— Нет, ну правда! Почему мы не можем пойти?

"Потому что я старше и опытнее, — хочется сказать Рону. — Потому что меня не напугать даже очень злому и страшному старшекурснику, а еще потому что я сумею притвориться напуганным до смерти и, скорее всего, не наделаю глупостей и не спровоцирую Наследника. Потому что у меня пять братьев и сестра, так что если со мной что-то случится — мои родители не останутся одни, наконец".

Но говорит он совсем другое, не позволяя трещине между ними перерасти в пропасть:

— Потому что я чистокровный, а мы пока не знаем, имеет ли это значение для Наследника. Значит, либо я ничем не рискую — либо мы сможем отсечь одну из версий, а я замечательно высплюсь на больничной койке.

Он сам не верит в эту чушь, и Гермиона смотрит на него долгим тяжелым взглядом, но первой отводит глаза. Она, конечно, все еще недовольна и обязательно выскажет Рону все, что о нем думает. Но позже.

Дункана и Филча объединяет еще одно: обоих нашли на втором этаже. Рон во весь голос рассуждает об этом в башне и незадолго до отбоя спускается на второй этаж. Без мантии-невидимки — все должны знать, куда и зачем он пошел.

Коридор, надпись на стене и рыцарские латы в нише — и больше ничего. Дункана нашли лежащим на спине, с широко открытыми глазами, устремленными в потолок — но если представить, как именно он стоял, он смотрел как раз на латы. Что-то в них его напугало, но что?

Рон подходит ближе...

Кажется, что сердце вдруг раздувается и гулко бьет под горло, мешая дышать. На щите изображена опрокинутая чаша, заключенная в круг, и под гербом вьется надпись: "Моли Стендарра о милосердии, ведь у меня его нет". Рон видит этот девиз впервые в жизни, но узнает язык и начертание букв: эту "р" с удлиненным хвостиком и кружком под ним, трижды перечеркнутую "о" и три точки над "н", составляющие треугольник острием вверх. Узнает герб и имя бога, которому когда-то возносил молитвы.

В чеканке, покрывшей блестящий металл, Рон видит другие символы — и вспоминает каждый.

Песочные часы прямо в середине нагрудника — символ Акатоша, и чуть левее, над сердцем — лилия Дибеллы. Рон бы и сам расположил их именно так: любви и дружбе должно быть место в сердце, но заветы богов, долг и служба Империи гораздо важнее.

Дракон Талоса, символ доблести в бою, сияет на правой перчатке, сжимающей меч. Равнобедренный треугольник острием вверх — знак Джулианоса, бога, что велит блюсти закон и стремиться к истине, — венчает корону шлема. Пряжка пояса сделана в виде круга жизни и смерти — что еще осенить знаком Аркея? От нехитрого символизма Рону почти смешно.

Наковальня на правом набедреннике, где мог бы висеть кошелек — это, понятно, Зенитар, покровитель ремесла и торговли. Веревки с узлами, знак Мары, скрепляют наброшенную на стальные плечи алую ткань — как мать своими руками скрепляет плащ сыну или дочери, провожая в бой. И на самом плаще, что должен защищать воина от ветра и дождя, по краям вышиты птицы богини Кинарет...

Скабберс, устав сидеть в кармане, перебирается Рону на плечо — пусть. Рону сейчас не до него, ему надо подумать.

Это не может быть совпадением. Девиз, написанный на сиродиилике, имя бога милосердия, символы Девяти, да еще так расположенные — творение человека знающего... “Я видел несколько раз таких, как ты; они давно умерли”, — сказал Гул. Но, может, создатель этих лат еще жив? Где он, как его найти, что он может знать о своей смерти и новом рождении? Захочет ли поделиться своими знаниями?

Мысли затягивают, как болото, притупляя внимание, и когда в полированной стали отражается что-то огромное, черное с желтым, когда плечу вдруг становится невыносимо тяжело, будто на него сели — Рон не успевает обернуться.

Она была талантливым магом и умелым воином. Исполнительным и преданным подчиненным, доросшим — к черту ложную скромность — до отличного командира, державшего свой отряд в железном кулаке. Неплохим наставником, вероятно.

И отвратительной ищейкой. Как в юности, когда, наплевав на поиск улик, занялась ранами своих людей и упустила опасного преступника, так и сейчас.

Она разглядывает карту второго этажа Хогвартса. Почему оба нападения произошли именно здесь? Все уже проверено по нескольку раз: все классы, как действующие, так и временно брошенные; коридоры, туалеты, даже стенные ниши — и ничего...

— Профессор МакГонагалл!

Она вздрагивает и вскидывает голову, еще не вполне узнавая голоса:

— В чем дело? Новое нападение?

— Рон Уизли, профессор... он...

— Он думал, Джинни что-то знает... что ее кто-то запугал, поэтому она и молчит, — продолжает Поттер. Он, как и Грэйнджер, с трудом переводит дыхание, но, по крайней мере, может говорить. — Он хотел сам выяснить...

— Он пошел на второй этаж. Сказал, если с ним что-то случится, мы должны пойти к вам и сказать... уже час прошел, а он не вернулся! Мы не можем больше ждать, профессор!

В глазах Грэйнджер стоят слезы, но на утешения сейчас нет времени. Возможно, мальчишка, возомнивший себя великим сыщиком, еще не обращен в статую — тогда все ограничится обычным наказанием... Минерва, в общем-то, и не злится — в конце концов, Уизли переживает за сестру, — но за самовольное расследование в опасное время положены пятьдесят штрафных баллов и отработки до конца года, никак не меньше.

— Полагаю, он пошел к надписи? Туда, где нашли первую жертву? — скорее утверждение, нежели вопрос: она бы и сама в первую очередь направилась туда. — Пойдемте.

Минерве всегда “везло” на этот коридор. Где-то здесь ее подкараулили на шестом курсе и обстреляли заклинаниями из засады. Ничего серьезного, слабенький Конъюнктивитус, Диффиндо на каблук и красящее. Впоследствии она даже не искала шутников.

Вернувшись под своды Хогвартса преподавателем, здесь она установила стального голема — свой дипломный проект — подсоединив его к защитной сети школы. Дамблдор разрешил поставить доспехи где угодно, но ей хотелось именно там.

Здесь нашли окаменевшего Дункана.

И Рон Уизли тоже здесь — лежит, уткнувшись носом в латные сапоги ее злополучного творения, а рядом — ногами к ногам — лежит бесформенной грудой полный светловолосый мужчина, распространяя вокруг себя резкий запах нечистот. И по положению его тела — совершенно расслабленному, особенно заметному рядом с застывшим в неестественной позе Уизли — Минерва уже все понимает, но все-таки касается переносицы волшебной палочкой.

"Зрю корень".

В волшебном зрении коридор кажется темнее, чем на самом деле — только души светятся неярким голубоватым сиянием. Душа Рона Уизли на месте, кристалл-оболочка прочно сидит в груди, прикованный нитями внешних связей; одна разорвана — мальчик совсем недавно побывал на пороге смерти, такие же свежие разрывы были у Дункана и Аргуса. Еще одна связь чуть толще остальных, но это старый след — Уизли поступал в Хогвартс уже с ним.

Она привычно косится на Поттера, но его душа выглядит как всегда: давно заросший разрыв внешней связи, неповрежденный кристалл и запутавшаяся в паутине связей уродливая ветка — крошечный кусок чужой души, слишком маленький и слабый, чтобы причинить вред носителю, но все еще живой. Минерву страшно раздражает этот мелкий паразит, и его бездействие не успокаивает. Если бы можно было его убрать, не причиняя вреда мальчишке — она бы давно это сделала... но не знает, как.

А вот душа Грэйнджер — хоть для учебника рисуй, целая и чистая, как и положено человеку, ни разу не смотревшему в глаза смерти. Минерва не может заглянуть под оболочку, видит лишь очертания сквозь полупрозрачные грани, но уверена, что и внутри душа у девчонки красивая, каноничная.

У неизвестного же души больше нет — лишь колышется бахрома грубо оборванных связей, обрамляющая пустоту. Минерва смаргивает волшебное зрение, и мир расплывается цветными кругами, прежде чем принять привычный вид.

Минерва заклинанием переворачивает неизвестного, секунду вглядываясь в искаженное ужасом лицо — и брезгливо вытирает палочку о рукав, будто ее могло осквернить колдовство, примененное к этой падали. Минерва помнит Питера Петтигрю, бывшего студента факультета Гриффиндор, якобы героически погибшего в схватке с безумным Сириусом Блэком... Петтигрю почти не изменился, только раздобрел. Как и когда он мог проникнуть в замок, не потревожив охранные чары? Причастен ли к нападениям? Что, в конце концов, его убило?

— Кто это, профессор? Что с Роном? — Поттер и Грэйнджер, умные дети, не пытаются приблизиться к месту нападения.

— Человек, которого много лет считали мертвым, — и лучше бы он вправду погиб тогда. — Не беспокойтесь, с мистером Уизли все в порядке — во всяком случае, он жив.

Пострадал ли кто-то еще? Прежде Наследнику хватало окаменения, а теперь он начал убивать — до отвращения знакомый путь, и Минерва не может поручиться, что других жертв нет, пока сама не убедится в этом.

— Жду защитника! — из ее палочки вырывается серебристое облако, сгущается, очертив квадратную морду, мощную шею, тяжелое туловище. Гиена поднимает уши, ожидая приказа. — Филиус, Помона, Северус, произошло еще одно нападение. Я жду вас на втором этаже возле надписи.

Она позвала бы и Альбуса, но увы — с ужина того вызвали срочной совой в Мунго, что-то неладное творилось с Квиринусом. Как же некстати! Минерва многое отдала бы, чтобы Квиринус протянул хотя бы до конца этого года — и им не пришлось гадать, кто станет следующей жертвой вырожденной души. Она снова смотрит на Петтигрю и Уизли, отмечая, как странно они лежат, будто встретили что-то спиной к спине, и переворачивает Уизли лицом вверх.

На лице этом застыло странное выражение — не испуганное, как у других жертв, а потрясенное и просветленное одновременно. Так смотрят родители магглорожденных, наконец осознавшие, что приглашение в Хогвартс — не бред и не розыгрыш, а сказки, в которые они давно перестали верить, так же реальны, как электричество. Но мальчишку, выросшего в волшебном мире и привыкшего к тому, что в нем возможно почти все, сложно поразить. Не появление же незнакомца его так потрясло, в самом деле!

Минерва поднимает взгляд на подоспевших коллег и видит, что они удивлены не меньше: Питер Петтигрю — последний человек, которого они ожидали увидеть. Но изумление быстро проходит. Северус смотрит на Петтигрю с нескрываемой ненавистью; Помона едва заметно кривится, и ее определенно смущает вовсе не запах нечистот; Филиус бормочет, что для трупа одиннадцатилетней давности мистер Петтигрю удивительно свежо выглядит — с этим сложно спорить.

— Филиус, проверьте охранные чары — не было ли сбоев или попыток взлома. Помона, отведите мистера Поттера и мисс Грэйнджер в башню, затем проверьте гостиные — все ли студенты на месте. Северус, отнесите Уизли в Больничное крыло и исследуйте тело. Встретимся в учительской.

Однажды она уже пренебрегла осмотром места преступления, но в тот раз речь не шла о жизнях детей.

В женском туалете она обнаруживает Джинни Уизли — та сидит на полу возле умывальников и громко всхлипывает, чуть подвывая на выдохе. Минерву радует уже то, что девчонка жива, не лежит камнем и не пытается бежать, услышав шаги. Или не бежит, потому что не слышит?

"Зрю корень", — лучше наложить заклинание и не увидеть ничего, чем пропустить одержимого... Душа Джинни Уизли выглядит совершенно нормально, даже разрывов нет — но вот в кармане у нее пылает неровным изодранным светом осколок вырожденного духа. Как у ребенка оказалась филактерия, черт побери?! Что-то знакомое видится Минерве в переплетении уродливых ветвей, но сейчас важнее привести мисс Уизли в чувство и забрать у нее опасную вещь.

Она опускается рядом с девочкой на колени, кладет руки ей на плечи — и чувствует, как крупно вздрагивает мисс Уизли под ее ладонями, как каменеют от напряжения мышцы. Плохо, что так боится, но хорошо, что вообще реагирует.

— Мисс Уизли... Джинни, — Минерва старается говорить как можно мягче, — вы меня слышите?

Судорожный кивок, и никаких попыток вырваться. Неплохо. Возможно, удастся даже обойтись без Умиротворяющего бальзама.

— Не бойтесь. Вы в безопасности. Я не позволю никому причинить вам вред, — голос твердеет до привычной стали, речь сама раскалывается на короткие фразы: так легче пробиться в затуманенное страхом сознание. Заставить поверить, что все хорошо.

Девчонка вскидывает голову: ее глаза на распухшем от слез лице кажутся огромными и отчего-то почти бесцветными.

— Вы не п-понимаете... — выдох через дрожащие губы. Приходится изо всех сил вслушиваться, чтобы разобрать слова. — Это я... виновата… и Д-Дункан… Филч… Рон… они…

Она называет троих, хотя жертв четверо. Не знает? Или так напугана первой кровью на руках, что даже вслух произнести не может? Пожалуй, не стоит выяснять это сейчас.

— Не вы, — мисс Уизли ведет себя как одержимая, не будучи таковой, и единственное объяснение этому Минерва видит в филактерии. Дело за малым — убедить девчонку отдать эту дрянь, если возможно, не прибегая к Конфундусу. — У вас в кармане опасная вещь. Это она влияет на вас. Это из-за нее все случилось. Вы знаете, о чем я. Отдайте ее мне.

Мисс Уизли колеблется. Секунды? Минуты? Применять силу Минерва боится: влиять на разум одержимого — или того, кто на него так похож — опасно... Она надеется, что воля девчонки сломлена не до конца, что ей хватит сил самой расстаться с филактерией.

"Ну же, давай!"

Порывисто, точно боясь передумать, мисс Уизли вытаскивает из кармана маленькую черную тетрадь, и Минерва не сразу понимает, что резкий вздох облегчения — ее собственный.

Чуда, впрочем, не происходит — мисс Уизли едва ли может сейчас идти, и без умиротворяющего бальзама все же не обойтись, но теперь, когда тетрадь с куском чужой души перекочевала в карман Минервы, применять его уже не страшно.

Минерва не владеет легилименцией, но проработала в школе больше тридцати лет — срок вполне достаточный, чтобы понимать коллег с полувзгляда, и более чем достаточный, чтобы понимали ее.

"Пока здесь студентка — отложим разговор о трупе", — не приходится произносить этого вслух.

Она создает стул для мисс Уизли, садится сама, и теперь их разделяет стол — этого хватит, чтобы не опасаться попыток девчонки вернуть опасную вещь.

— Никаких следов взлома. Очевидно, злоумышленник находился здесь по приглашению кого-то из студентов, — докладывает Филиус.

— Я проверила гостиные: все на месте, кроме шестерых... четверо вернулись, с ними все в порядке, — однако как хорошо действует на юные головы страх: обычно любителей погулять после отбоя гораздо больше.

— Уизли в больничном крыле, в том же состоянии, что и остальные. И больше никаких следов нападения, — в игре "я знаю, что ты знаешь" Северусу определенно достался бы первый приз: фразу "я не смог понять, кто или что убило Петтигрю" сложно сформулировать более туманно.

Филактерия выглядит как обычная черная маггловская тетрадь, пожелтевшая от времени, что неудивительно: судя по выцветшим цифрам на обложке, тетради пятьдесят пять лет. На первой странице выведено имя "Т.М. Реддл", и Минерва горько усмехается — то-то ей показался знакомым облик вырожденца. Осколки этой души она зрит два года кряду, не зная, что с ними делать.

— Лежащий передо мной дневник, коллеги — вместилище осколка души...

— Как черный камень?

— Что, простите?

Минерва не любит умиротворяющий бальзам еще и за то, что порой он успокаивает и расслабляет слишком сильно — человек, забывшись, начинает нести всякую чушь. А для Минервы МакГонагалл упоминание черного камня в таком контексте должно звучать как чушь.

— Это из сказки, Рон придумал... про Короля Червей, — мисс Уизли говорит тихо и монотонно, глаза ее прикрыты. Минерва не перебивает и жестом призывает коллег молчать. Она хочет потянуть время, дать девчонке прийти в себя после зелья — тогда можно будет прибегнуть к легилименции. "Так быстрее и надежнее" — говорит Дамблдор, и у нее нет причин сомневаться. Карахил вспыхивает безумной, почти угасшей уже надеждой, и ей плевать, какие мотивы ей припишут.

— И Ганнибал заключил душу Короля в великий черный камень...

Эта чушь режет слух тем острее, что все остальное правдиво. Как будто Уизли откуда-то знал все, кроме того, что случилось с Травеном.

А может, действительно знал? Вот и причина его потрясения — он узнал в чеканке символы Девяти. Земляк и, быть может, коллега — только этим можно объяснить его осведомленность.

Вероятно, он погиб, когда Гильдии уже стало известно о существовании черных камней, но Травен еще был жив. Карахил не знает поименно всех павших за те месяцы, но среди них был человек, очень нужный в этом мире — в последние годы особенно. Человек, придумавший заклинание Обрыва связей, которое спасло ее саму от заключения в черный камень. И которое могло бы помочь сейчас — в борьбе с вырожденной душой Волдеморта. За без малого сорок лет она так и не смогла вспомнить его формулу.

Действие умиротворяющего бальзама медленно сходит на нет. Теперь можно применить легилименцию — девчонку даже уговаривать не нужно.

После сеанса она тихо плачет и почти висит на Филиусе, когда тот помогает ей подняться. Мисс Уизли сейчас нужны покой и зелья, но в целом — ничего смертельного.

А Минерва слушает Северуса, еле сдерживаясь, чтобы не выругаться сквозь зубы, злясь на свое бессилие.

В последние два года они словно сидят на пороховой бочке, ожидая, когда же рванет. Вот одержимый Квиринус Квиррелл, к которому привязана душа Волдеморта — крепким здоровьем он никогда не отличался, а в последнее время ему все хуже. Вот осколок души Волдеморта, слишком слабый, чтобы навредить Гарри Поттеру, но все еще живой и накрепко к нему привязанный. Вот Джиневра Уизли, не одержимая и не очарованная, несколько месяцев носившая на себе филактерию все того же Волдеморта, и под его влиянием открывшая Тайную комнату, выпустив василиска. Вот василиск, который спал пятьдесят пять лет — и, возможно, проспал бы еще столько же, не разбуди его глупая маленькая девочка. Василиск, до которого добраться невозможно, ведь среди преподавателей Хогвартса нет змееустов, а позволить вырожденцу очаровать кого-либо из них нельзя. А разбирать замок по камешку — невозможно и совершенно бессмысленно, нечего и пытаться. Вот Питер Петтигрю, считавшийся мертвым одиннадцать лет, но сумевший неизвестно как и зачем пробраться в замок и умереть только сейчас.

И вот окаменевший Рональд Уизли, который, возможно, что-то видел и знает — например, как Петтигрю оказался в замке. А еще, возможно, он носит в памяти другой мир — и Минерва отчаянно надеется, что он окажется тем, кто последние годы своей жизни посвятил заклинанию Обрыва связей. Шанс на это — сильно отличен от нуля… По крайней мере, именно в этом она пытается себя убедить.

Миг слабости проходит, и ругаться ей уже не хочется — хочется действовать. Есть человек, который ответит на некоторые ее вопросы, и есть цель — вернуть ему способность говорить как можно скорее. И Минерве-Карахил плевать, сколько стоят зимой свежие мандрагоры.

Пробуждение приходит постепенно. Должно быть, так чувствует себя дерево весной, когда солнце по-настоящему согревает его кору, размягчается мерзлая земля под корнями, а по стволу к самым тонким веткам поднимается древесный сок.

Рон глубоко вдыхает сухой пропитанный ароматами трав и зелий воздух, кожей чувствует тяжесть одеяла, вновь ощущает свое тело и свои мысли. Он — Рональд Муциан Уизли — живой до последней мышцы, жизнь окутывает его, проникает внутрь с каждым вдохом. И это прекрасно.

Вдох, выдох — наконец-то он открывает глаза, и усталое лицо мадам Помфри чуть светлеет от улыбки:

— Как вы себя чувствуете, мистер Уизли?

— По-весеннему, — на потолок падает мягкий серый отсвет пасмурного дня, и не понять, что за окном. Но Рон чувствует в себе именно весну, и потому поясняет, поймав чуть удивленный, даже встревоженный взгляд целительницы: — Очень хорошо. Что со мной случилось?

— На вас напали, погрузив в оцепенение. Вы что-нибудь помните?

Воспоминания, прежде скованные серым льдом небытия, оживают вслед за телом. Невыносимая тяжесть на плече, черное с желтым отражение в полированной стали. "Моли Стендарра о милосердии, ведь у меня его нет". Наследник Слизерина, Тайная комната, какой-то шифр... Джинни!

— Смутно... Мадам Помфри, а что с Джинни? Она в порядке?

— Ваша сестра здорова, — отвечает она таким тоном, что становится ясно: Джинни не совсем в порядке, или совсем не в порядке, но сейчас не время для подробностей. Во всяком случае, по мнению мадам Помфри. — Позже я разрешу ей навестить вас, и вы сами в этом убедитесь, а сейчас вам нужен покой.

И только сейчас, оглядевшись по сторонам, Рон понимает, что он не в общем зале Больничного крыла, а в отдельной палате. И что он один, хотя места хватило бы еще на две-три кровати. Это кажется немного странным — не только ведь он оцепенел. Или как раз логичным? Помести пострадавших в отдельные палаты, чтобы они не могли поговорить между собой — и тогда каждый расскажет именно о том, что видел и слышал сам, не выдав нечаянно воспоминания соседа по койке за собственные. Логика не целителя, но аврора, и Рон даже знает, кто из профессоров отдал такое распоряжение.

— А где я? И где Дункан и мистер Филч?

— В соседних палатах. Все хорошо, они уже приходят в себя. Профессор МакГонагалл хочет поговорить с вами о случившемся, а пока отдыхайте, мистер Уизли.

Мадам Помфри уходит, оставив его один на один с собственными мыслями, которые хочется выплеснуть на бумагу, но писать нечем и не на чем: в палате нет ни бумаги, ни перьев, ни карандашей. Тут вообще почти ничего нет, кроме кровати, стула да тумбочки, на которой сейчас громоздятся сладости с открытками — так много, будто на дворе Рождество или его день рождения.

К слову о дне рождения, какой сейчас все-таки месяц? Сколько он пролежал вот так, неспособный двигаться и думать? Окно слишком высоко, до него не дотянуться, и клочок безликого серого неба не говорит ровным счетом ни о чем... а что насчет подарков? Может, в открытках найдутся подсказки?

Праздновать и получать подарки Рон очень любит, а сейчас у него отличный повод для радости — он снова жив! — так что подарки вдвойне кстати. Но конфеты могут и подождать, а вот открытки стоит изучить немедленно.

"Это я во всем виновата. Прости меня, пожалуйста, если сможешь", — это от Джинни; буквы неровные, будто выводившая их рука дрожала. Почему Джинни винит себя в том, что случилось? Это совсем на нее непохоже, но, по крайней мере, она жива и почти здорова, раз может писать.

"Это было глупо и безрассудно, Рон! Ты должен был сообщить мне или профессорам о своих подозрениях, а не играть в сыщика! Ты хоть понимаешь, как перепугались родители? Не смей больше так делать!!!" — Перси гордится своим идеальным почерком, но в этот раз слова к концу строки кренятся вбок, да и сама строчка задирается кверху, выдавая его испуг.

А вот округлые буквы маминого послания не дрожат и не пытаются улететь: сидят одна к одной, как бусины на нитке. Чересчур гладко — обычно мама так аккуратно не пишет:

"Профессор МакГонагалл сказала, что с Джинни все будет хорошо и что это твоя заслуга, но ты очень рисковал. В очередной раз приходится напоминать себе, что ты взрослый и у тебя были причины так поступить... Выздоравливай скорее, дорогой, и помни — мы с папой очень тебя любим".

"Мы на тебя ОЧЕНЬ СЕРДИТЫ, Рон! Как ты мог пойти на приключение без нас?! Скорее приходи в себя и не вздумай ничего забыть — мы ждем рассказа!" — гласит открытка близнецов.

"Выздоравливай, дружище!" — желают кривоватые крупные буквы на самодельной открытке Хагрида.

"Все-таки это было слишком опасно! И ты должен пообещать, что больше не будешь так рисковать. Джинни не пострадала, но страшно напугана. Перси и близнецы от нее не отходят, так что ей уже гораздо лучше. А я составляю для тебя план занятий, чтобы ты как можно быстрее нас догнал". Кто о чем, а Гермиона об учебе... но ее забота греет сердце.

"У меня просто потрясающие новости, но это я сам расскажу, когда тебя выпишут. Помфри и МакГонагалл проверяют посылки, как два цербера, будто боятся, что вас перетравят, пока вы лежите, ничего "лишнего" передать нельзя. Так что держи конфету с секретом. Обязательно ее разверни, не то голова взорвется!!!

Гарри.

P.S. Чтобы ты не подумал, что это от Фреда с Джорджем: Галерион и Ганнибал за день до Локхарта", — письмо в самом деле похоже на очередную шуточку близнецов, но постскриптум точно от Поттера. Рон осматривает длинную конфету в полосатом фантике, все-таки разворачивает — и не может сдержать улыбку.

Под яркой фольгой прячется свернутый в трубочку чистый лист бумаги и карандаш — именно то, что нужно, чтобы голова и вправду не взорвалась. Рон записывает разрозненные мысли, пытаясь привести их в порядок.

"Джинни" — нужно поговорить с ней самому. Что с ней все-таки было? Как она сейчас? И за что Рон должен ее простить?

"Латы" — свидетельство того, что и прежде в этот мир попадали души из Нирна. Но как? Что сделал тот неизвестный, чтобы разорвать нити, связавшие его с родным миром, предопределившие его посмертие? Кем он был, когда жил? Рон совершенно потерялся во временах, ему необходима хоть какая-то точка опоры — и для начала стоит узнать, когда были сделаны эти доспехи.

Интересно, если спросить у МакГонагалл — она ответит? МакГонагалл... Подумав, Рон пишет ее имя на листе. Ее внука ведь тоже нашли возле тех доспехов — что-то в них и его привлекло? Или он шел по своим делам и случайно мазнул взглядом? Но откуда тогда ужас на лице? И что превратило его в камень? Уж точно не сами латы: иначе Филч тоже окаменел бы, таращась именно на них, а не убирая слизь в соседнем коридоре...

"Окаменевшие. Что произошло?"

МакГонагалл появляется ближе к вечеру, когда за окном темнеет, а в палате сами собой зажигаются свечи. Рон к этому времени успевает прокрутить в голове каждый вопрос по нескольку раз, выстроить десяток версий, совсем запутаться, плюнуть на все, еще раз собраться с мыслями... И незаметно для себя слопать часть подарков. Придумать, куда деть обертки, он не успевает, и профессор улыбается, указывая взглядом на зажатые в его кулаке фантики:

— Вы ведь не злоупотребляли кислотными шипучками, мистер Уизли? Поппи, конечно, вырастит вам новый язык, но говорить поначалу будет трудно...

— Нет, профессор, — так ничего и не придумав, Рон запихивает обертки под подушку. — Дункан в порядке?

— В полном, благодарю вас. Мисс Уизли тоже неплохо себя чувствует. Во всяком случае, аппетит у нее отменный, — хороший знак, отмечает Рон, ведь Джинни всегда любила поесть. — Но вам будет лучше расспросить ее саму. А сейчас у меня есть вопросы — и у вас, наверняка, тоже, но сначала спрошу я. Вы ведь в состоянии отвечать, не так ли?

Рон не то что в состоянии — ему не терпится поговорить, и лучшего собеседника, чем МакГонагалл, умная взрослая МакГонагалл, с которой не нужно подбирать слова и которой можно задавать вопросы, даже представить нельзя.

— Конечно, профессор.

— Тогда постарайтесь вспомнить, что произошло в тот день. Только, пожалуйста, очень подробно, каждую мелочь — это очень важно.

Рон честно в деталях вспоминает, как после уроков поднялся в гостиную и разглагольствовал о Наследнике Слизерина, которому отчего-то не давал покоя второй этаж...

— Кто-нибудь мог вас слышать?

— Конечно, я нарочно говорил громко, чтобы все знали, куда и зачем я пойду.

— Вы просто рассуждали вслух или с кем-то беседовали?

— Я разговаривал с Гарри и Гермионой, то есть как бы разговаривал: за день до этого мы условились, о чем будем говорить и что делать...

— А когда вы договаривались, мистер Уизли, кто-то мог вас слышать? — в вопросе Рону чуется какой-то подвох, будто МакГонагалл хочет услышать подтверждение какой-то догадке...

— Нет, мы были осторожны.

— Хорошо, предположим... вернемся к последнему дню. Вы громко говорили. Ваша сестра была в гостиной в тот момент?

— Не помню точно... Ну, может быть... — Рон пытается вспомнить, но не может: он в самом деле не обратил внимания. — Я пошел на второй этаж незадолго до отбоя, в гостиной к тому времени было очень много народу, и я мог просто не увидеть ее.

— Ну хорошо, дальше. Вы спустились... кстати, а как вы спустились? Может, где-то задержались, заблудились, нарочно сделали крюк? Может, что-то или кого-то видели по дороге?

— Нет, я спускался как обычно, ничего и никого не видел. В том коридоре тоже все было... ну, как обычно. Я осмотрелся, затем подошел к доспехам...

— Почему? — профессор смотрит изучающе, чуть прищурив глаза, сцепив пальцы в замок. Она явно чего-то ждет, но чего? Не скажет, конечно, чтобы он не смог подогнать ответ под то, что она хочет услышать.

— Я подумал, что Дункан так странно лежал, когда его нашли — как будто, знаете, опрокинулась фигурка, которая должна стоять. И если бы он стоял, то смотрел бы как раз на те доспехи... я подумал, что он в них что-то увидел, что-то пугающее, и решил их осмотреть, — у МакГонагалл такое лицо, будто на языке у нее вертится очередной вопрос. Но она молчит, и Рон продолжает: — Не знаю, я их осмотрел — так и не понял, что его напугало.

— Любопытно, любопытно... А долго вы простояли возле этих лат?

— Понятия не имею... Наверное, минут десять, раз Скабберсу надоело в кармане сидеть. Это крыса моего брата, — поясняет Рон, поймав удивленный взгляд профессора. — В этом году Перси купили сову, и он отдал Скабберса мне.

— И вы постоянно носили его в кармане?

— Ну да, он привык: Перси всегда его так носил, да и Чарли тоже. А что?

— Ничего, продолжайте. Итак, крысе надоело сидеть в кармане... кстати, как вы это поняли? Он пытался убежать?

— Нет, просто на плечо мне влез. А потом в нагруднике что-то отразилось здоровое, желто-черное — я не понял, что это было, — и плечу стало очень тяжело, но обернуться я уже не успел... И вот очнулся здесь.

— Любопытно... очень любопытно, — кивает МакГонагалл, опустив глаза на свои сцепленные руки. Ей не идет это слово — оно похоже на шелковый платок в латной перчатке; не идет поза, исполненная почти девичьей неуверенности. До того не идет, что у Рона сам собой вырывается вопрос:

— Простите, профессор, что именно вам любопытно? — он не надеется на честный ответ, лишь хочет, чтобы профессор снова стала собой. Сказала что-то вроде "не берите в голову, мистер Уизли" или...

— Хотя бы то, мистер Уизли, что слово "любопытно" я произносила на сиродиилике, а вы не только поняли, но на нем же и ответили, — взгляд МакГонагалл впивается в его лицо, словно колючий серый снег. — И более всего мне сейчас любопытно, кем вы были в прошлой жизни.

Вот так просто. Не нужно никого искать, перерывать историю Хогвартса, выясняя, чье творение стоит на втором этаже — творец сам пришел и диктует условия.

— Муциан Аллиас, числился в Университете волшебства с четыреста седьмого года Третьей эры, рекомендован Гильдией Коррола. Боевой маг Университета с четыреста двенадцатого. А вы?..

В ее глазах, по-весеннему светлых — радость узнавания, и догадка приходит к Рону одновременно с произнесенным именем:

— Карахил. Боевой маг Гильдии Анвила с триста двадцать шестого Третьей эры, глава анвильской Гильдии магов с четыреста двадцать восьмого. Была убита в третьем году Четвертой эры.

Четвертая эра, а ведь он помнит только Третью. Значит, Тамриэль пережил исчерна-красное небо, ведь так?

— Скажите, Коррол?..

— Устоял, — кивает она.

Этого достаточно, чтобы выдохнуть с облегчением. Успокоить себя надеждой, что где-то там еще живы его внучатые племянники, потомки укрывшихся за городскими стенами родных. И точным знанием, что кто-то увидит этой ночью две луны и небо в россыпи крупных звезд.

Профессор чуть улыбается, наблюдая за ним:

— Полагаю, вам интересно, как я вас заподозрила? Видите ли, ваша сестра под действием Умиротворяющего бальзама нечаянно рассказала сказку про Короля Червей... Очень интересную сказку, должна заметить — все в ней было правдой, кроме концовки. На самом деле Ганнибал не побеждал Маннимарко в бою: он пожертвовал собой, чтобы защитить избранного им бойца от магии Короля червей, но дело не в этом, — голос Карахил тверд и спокоен, будто не ее ученик тогда отдал свою жизнь. — Дело в том, что знать эту историю в таких подробностях мог лишь очевидец, не доживший до финала. Мисс Уизли могла быть таким очевидцем, но она уверяла, что сказку рассказали ей вы. Кроме того, меня заинтересовало ваше пристальное внимание к обычному доспеху, одному из многих в замке...

— Так это вы его туда поставили. "Моли Стендарра о милосердии" — ваш девиз?

— Этот доспех был моей дипломной работой; Дункан знал об этом и просто вспомнил, проходя мимо, а вот ваш интерес был неожиданным... и приятным. Конечно, я не могла знать наверняка, кто вы, но очень хотела верить, что встречу господина Аллиаса — и мне повезло.

— И зачем вам нужен Муциан Аллиас? — если она, как сам Рон, исследует причины своего перерождения, почему не ждать встречи с кем-то действительно сведущим в Мистицизме? Наверняка у главы Гильдии были нужные связи...

— Если отбросить личное — потому что мне нужно заклинание Обрыва связей, мистер Уизли, и не только мне. Проблема, однако, в том, что в новой жизни мы можем вспомнить до мелочей лишь нечто по-настоящему значимое.

"Почему же тогда я вспомнил Карахил?" — чуть не спрашивает Рон, но обрывает сам себя: да очень просто! Пусть короткая встреча с Карахил ничего не значила для Муциана — прошлой зимой, когда эта встреча всплыла в его памяти, Минерва МакГонагалл уже несколько месяцев вела трансфигурацию у Рона Уизли и была его любимым профессором. Похоже, в выведенной им тогда схеме: "долгое знакомство — значимость для Муциана — что-то похожее в жизни Рона" — попросту требовалось переставить имена.

А МакГонагалл, выдержав паузу, продолжает:

— Я держала в руках ваши записи, я совершенствовала ваш труд после вашей гибели, я точно знаю, что применила Обрыв связей — раз уж я в Хогвартсе, а не в Каирне. Но работа над ним была для меня лишь одним из многих событий в жизни. Вы же, полагаю, вложили в единственное сотворенное вами заклинание несравненно больший смысл, поэтому я надеюсь, что вы сможете написать его вновь.

— Я попробую. А можно узнать, зачем?

— Конечно, тем более что это касается и вас тоже. В этом году в Хогвартс попал осколок души Волдеморта, заключенный в его старый дневник. Именно он, оказавшись в руках вашей сестры, очаровал ее, подчинив себе ее волю. Именно он руками мисс Уизли открыл Тайную комнату и разбудил жившее там чудовище — василиска. Наконец, именно он натравил василиска на вас, Дункана и Аргуса. К слову, благодарите богов, что не успели обернуться, мистер Уизли — встретив прямой взгляд василиска, вы бы погибли, как погиб ваш питомец.

— А говорят, что любопытство кошку сгубило, — невесело шутит Рон. Скабберса жаль, но немного утешает мысль, что старый крыс умер быстро и без боли.

— Не у каждого в запасе девять жизней, — в тон ему отвечает МакГонагалл. — Как бы то ни было, этот осколок, только чудом оборвавший одну жизнь вместо четырех, не единственный. Где остальные, я не знаю, зато мне известно, что все они связаны с вырожденной душой Волдеморта и не дают ей уйти за грань. Я думаю, ваше изобретение, если адаптировать его под здешнюю магию, сможет эти связи разорвать.

Год назад Рона терзало чувство собственной бесполезности и беспомощности, понимание, что пройдет еще много лет, прежде чем его знания и умения принесут кому-то пользу. И вот ему предлагают воскресить их не через года, а прямо сейчас... Это не счастье, нет. Тут другое, несравнимо большее, чему Рон не знает названия — но уверен, что МакГонагалл не нужны пояснения, что они чувствуют одинаково и думают на одном языке.

Их разделяет сорок лет, но это вдвое меньше, чем когда-то. Нет больше сотен миль между Анвилом и Неньонд Твиллом, но есть один факультет Хогвартса, общее прошлое — и, кажется, снова общее дело.

— Я сделаю все, что в моих силах, профессор, — Рон смотрит в ее глаза, светло-зеленые, как изморозь на молодой траве, и крепко пожимает протянутую руку.