Память океана (джен)

С Анной Луценко мы договорились встретиться за ужином в столовой. «Столовая» оказалась крохотным помещением на четыре столика, и я сразу увидел Анну у входа за тарелкой с искусственным салатом.

Анна оказалось невысокой круглолицей шатенкой лет тридцати пяти. Поприветствовав ее и разместившись напротив, я сразу перешел к делу:

— Доктор Тернер упоминал, что у вас есть кое-какие гипотезы о случившемся.

Она кивнула, не спеша дожевала зеленый лист и сказала:

— Верно. Некоторые соображения у меня есть, да и не только у меня: мы по горячим следам всей базой это обсуждали. Я с удовольствием ими поделюсь, но мне интересно мнение человека со стороны. Как вы, мистер Файнштейн, полагаете, с чем мы здесь столкнулись?

— Но я даже не ученый… — развел я руками, но она меня прервала.

— Не скромничайте. У вас отличное образование и с мозгами все в порядке, иначе вы просто не попали бы в экспедицию.

Я с опаской покосился на нее — это она всерьез или иронизирует? Лицо Анны оставалось совершенно серьезным и даже отрешенным.

— Ну что ж… — проговорил я. — Версию о галлюцинациях, похоже, придется откинуть. Да, можно счесть, что гибель доктора Таннака просто совпала с его видениями. Но я сегодня поговорил с Амели Лефевр. Ее камера кое-что засняла. Я сейчас перешлю вам.

Взгляд Анны остановился, и пару минут она молчала, просматривая видеозапись. Добравшись до конца, она хмыкнула и отложила вилку, которую до того теребила в пальцах.

— Впечатляет, — сказала она. — Но ожидаемо.

— Ожидаемо? Это ведь означает, что в океане Европы действительно есть эти твари.

— Строго говоря, нет, не означает.

— Но камера подтверждает…

Мое возражение прервал громкий низкочастотный гул. Пол и стены отозвались ощутимой вибрацией. На мой вопросительный взгляд Анна спокойно отозвалась:

— Не волнуйтесь. Просто откололся фрагмент ледника. Базе это ничем не угрожает. В этом регионе очень активная конвекция. За какие-то десять-пятнадцать тысяч лет лед с поверхности достигает океана — и наоборот. Благодаря этому мы впервые и обнаружили европидий.

Я кивнул и сказал:

— Кстати, о европидиях. Вы спрашивали, какова моя версия случившегося. Повторюсь, я не специалист, это скорей по вашей части. Но не может ли так быть, что доктор Таннака был убит европидиями?

— Каким образом? — по-прежнему невозмутимо осведомилась она.

— Скажите, доктор Луценко, насколько хорошо мы знакомы с этими бактериями?

— Просто Анна, если можно, — поморщилась она. — И на самом деле мы знаем немало. Потому что это скорей протобактерии, имеющие весьма простое устройство и жизненный цикл. Тем и ценны — изучая их, мы получаем представление и о том, какой могла быть ранняя жизнь на самой Земле. Вот, если вам интересно…

Вспыхнуло уведомление о принятом документе. Я раскрыл его и пробежался взглядом по первым строкам.

«Европидия океаническая (Europidia oceanica) — талассобактерия, экзогенный микроорганизм, впервые обнаруженный в 2044 году в Нерейском разломе рядом с криовулканом Патера. Первый организм, ставший причиной включения в биологическую систематику супердомена Exobiota. Как и прочие представители домена Europaeota, имеет механизм наследственности, основанный на треозонуклеиновой кислоте. Металлорганические соединения, составляющие основу…».

Покачав головой, я закрыл файл.

— Я уже читал это. И, боюсь, здесь нет того, что меня интересует, — сказал я. — Послушайте, Анна… Никто не наблюдал у европидий способности к объединению? К формированию крупных колоний?

— А! — заулыбалась она. — Вы тоже об этом подумали. Да, я всерьез рассматривала такую возможность. В конце концов, за примерами далеко ходить не надо. На Земле есть обширная группа одноклеточных организмов, которые в определенных условиях объединяются в суперорганизм. Самый известный пример — слизевики. К подобному поведению способны и многоклеточные организмы: взять хотя бы португальский кораблик, который выглядит полноценным организмом, но в действительности представляет собой колонию полипов. Но нет, мистер Файнштейн…

— Можно просто Элиэзер, раз уж мы тут неформально.

— Хорошо, Элиэзер. Так вот, гипотеза эта привлекательна, но увы. Европидии ни к чему подобному не способны. У них очень простой жизненный цикл. По сути, все, что они способны делать — это регулировать свою плавучесть, чтобы от богатого металлами океанического дна подниматься к ледяному щиту, где высока концентрация кислорода, а потом вновь погружаться. И даже если мы забудем все, что успели узнать о них, все равно получается, что ни к чему подобному они не могут быть способны.

— Но почему?

— Потому что акула и Ктулху — образы, взятые из нашего разума. Соответствующие им организмы не имеют эволюционного смысла в океане Европы. В непроглядной темноте мутной воды не нужны глаза. Не нужны зубы, которым некого и нечего жевать. Не нужны щупальца, которыми не за что хвататься.

— Но они могли бы воспринимать электрическую активность нашего мозга и намеренно создавать пугающие образы из нашей памяти — в целях самозащиты, — возразил я. — Может быть, чтобы отвадить исследователей от места их питания или размножения, или…

Она с улыбкой покачала головой.

— Попадись подобные организмы на Земле, меня бы это не столь удивило. Но здесь такое поведение немыслимо. По одной простой причине: электрическая активность нашего мозга для местной фауны — просто электрическая активность и все. Они никогда не встречали людей и не имеют никаких эволюционных адаптаций, позволяющих им видеть образы в нашей совершенно незнакомой для них нервной системе. Любые сигналы, проносящиеся по слоям наших нейронов, для них — не просто слова неизвестного языка, для них это белый шум.

Я попытался найти возражение и не смог. Ее аргументы казались безупречными, а мы, стало быть, вернулись к началу. Куча бесспорных фактов — и ни одной вменяемой гипотезы, способной их объяснить.

— Вы сказали, что у вас есть какие-то гипотезы на этот счет, — со вздохом напомнил я.

— Есть несколько. И все маловероятные. Сводятся они к одному и тому же — «не верь глазам своим».

— Но позвольте, Анна… Версия о галлюцинациях очевидно несостоятельна. Я сам ее придерживался изначально, но у галлюцинаций нет зубов, способных откусить голову, простите. И заснять их камерой невозможно.

— Элиэзер, вы только что услышали, что чисто биологическое объяснение не работает. Не может быть здесь таких существ, равно как и чтения наших мыслей. Чтобы читать наши мысли, надо знать нас, и знать гораздо лучше, чем мы знаем местную фауну. А потому объяснение может лежать в другой сфере.

— Например?

— Например, нет никакой экспедиции на Европу, а я лежу в психиатрической клинике с хорошей дозой препаратов в крови. Ну или не я, а вы, и тогда я — плод вашего воображения вместе со всем прочим.

Должно быть, в этот момент я выглядел эталонным дебилом, потому что Анна, не выдержав, бросила вилку в опустевшую тарелку и громко расхохоталась.

— Простите меня, Элиэзер, — отсмеявшись, проговорила она. — Но выражение лица у вас было действительно… забавным. На самом деле гипотеза по-своему привлекательна и отлично объясняет любые самые безумные факты. Одна беда — проверить ее невозможно, а значит, она не имеет научной ценности.

— А более… научно ценные гипотезы у нас есть? — спросил я, отчего-то чувствуя себя уязвленным.

— Да. Например, намеренное убийство доктора Таннака. Не берусь судить, кто это сделал, каким орудием и с какой целью. Но напомню, что все участники экспедиции имеют при себе К-имплант с прямым доступом к зрительной коре и другим отделам мозга. Взломав его, злоумышленник может заставить жертву видеть хоть акулу, хоть Ктулху, хоть Санта-Клауса. В конце концов, именно в этом — главная причина того, почему на Земле использование подобных устройств строго регулируется. Разумеется, взломать наголовную камеру — и того легче.

Я откинулся на спинку стула и нахмурился. Логично, черт возьми. Почему мне в голову не пришла такая возможность? И все же…

— Но согласитесь, Анна, что это… до крайности нерациональный способ убийства, — медленно проговорил я. — Потратить такие усилия вместо того, чтобы просто вывести из строя систему жизнеобеспечения жертвы? Гибель из-за дефективного акваланга на огромной глубине не вызвала бы таких вопросов. В этом случае я бы наверняка уже закончил расследование и спешил на станцию Эхо с известием о несчастном случае.

— Согласна, — кивнула она. — Полностью согласна. Мотивы убийцы здесь по-прежнему загадочны. Но у нас есть версия, подлежащая проверке. Даже самый искусный взлом оставляет следы, и мы постараемся их найти. А вы, Элиэзер, продолжайте искать подтверждения своей собственной гипотезе.

Я недоверчиво покосился на нее.

— Вы ведь только что камня на камне от нее не оставили!

— Да, я сказала, что не вижу ни единой возможности для того, чтобы она оказалась правдивой. Но я не господь бог и могу ошибаться. Возможно, я чего-то не вижу. Возможно, мы имеем дело с чем-то совершенно новым, что в свое время перевернет науку. Потому я и говорю: продолжайте искать там, где остановились, и пусть вас не смущает то, что это совершенно невозможно. Когда-то и полет на Европу был невозможным.

Сказать на это было нечего. Конечно, Мерсера не впечатлить этой пламенной речью о перспективах науки — ему нужны конкретные данные, которые можно вписать в отчет и закрыть дело окончательно. Потому, так или иначе, останавливаться мне нельзя, и я буду продолжать таранить лбом глухую стену даже без вдохновляющих слов Анны.

— Что ж, признателен вам, — сказал я, поднимаясь из-за стола. — Завтра утром продолжу расследование и, возможно, мне еще не раз понадобится ваша консультация, а потому — до скорой встречи.

— До встречи, — кивнула она.

Сделав пару шагов к выходу, я услышал за спиной:

— Элиэзер!

— Да? — обернулся я.

— Я тоже видела их, — сказала Анна.

— Что-что? — нахмурился я.

— Я еще никому не рассказывала, но… Там, в глубине, я их видела. Каждый раз — на самом краю поля зрения, за пределами рабочей области камеры. — Только то были не хищники, не древние монстры, и они не пытались на меня напасть.

— Кто же тогда?

— Русалки. Или нереиды. Или, может быть, морские ангелы, не знаю. Прекрасные, сияющие и добрые. Забавно, правда?

— Наверное, это дело мне не по зубам, Анна, — честно сказал я. — Лучше всего было бы вернуться на Эхо и отправить вместо меня команду исследователей. А я… Черт, я всего лишь инспектор по безопасности.

* * *

Время в океане Европы застыло. Эти бесконечные километры льда над головой, черная бездна под ногами, неизменность, холод и темнота — чувство времени умирает в таком окружении. Так же слово теряет смысл от многократного повторения. Я знал, что «Скади» все дальше уносит меня от Рахаба, что с минуты на минуту за толщей мутной воды я увижу сигнальные огни стыковочного узла, и тогда время возобновит свой бег. Знал, но не чувствовал.

Чувства упорно твердили иное — что нет ничего за тьмой и холодом, да и не было никогда. Что моя память — фантазия умалишенного, а истинная реальность — здесь и сейчас, в самом центре небытия. Может быть, Анна права, и меня самого тоже нет? Мысль оказалась настолько пугающе правдоподобной, что, не выдержав, я потянулся к приборной панели и, сдвинув защитную панель, с силой вдавил клавишу.

«Автопилот отключен», — вспыхнула надпись в верхней части приборной панели. Я покосился на поверхность навигационного экрана и положил руки на штурвал. Когда я вернусь, Мерсер наверняка поинтересуется, какого черта я с полузабытыми навыками решил воспользоваться ручным управлением, но сейчас его тут нет. Он представления не имеет, каково это — утратить остатки контроля над происходящим. Мне отчаянно нужно было управлять хоть чем-то, чтобы не сойти с ума.

Кажется, это сигнальные огни по курсу? Воспрянув духом, я увеличил скорость, вглядываясь сквозь клубящуюся муть впереди. Что-то заскрежетало, и вибрация корпуса прекратилась. Двигатель остановился. Еще секунда — и приборная панель вспыхнула красным сиянием аварийных индикаторов. «МГД-привод неисправен», «Нарушение защиты ИЭ-батарей», «Система жизнеобеспечения на АП» и прочее, еще менее вразумительное.

Разом взмокнув, я бросил взгляд на приборы. Стало трудно дышать. Гидростатический глубиномер, ранее застывший на значении 12.6 км, высветил 12.7. Через несколько секунд — 12.8. Манометр, значение которого колебалось в районе шестнадцати мегапаскалей, принялся с ледяным спокойствием демонстрировать неуклонно растущее давление. Я, заключенный в тесном металлическом гробу, падал в бездну и ничего не мог поделать.

Преодолев оцепенение, я потянулся к ядовито-красной клавише с красноречивой надписью «SOS». Нажать ее я не успел: автоматика отреагировала раньше. «Сигнал бедствия отправлен», — загорелась надпись. Одновременно внутрь кабины ворвался гул — аналоговая ультразвуковая связь включалась принудительно в аварийной ситуации. Только все это без толку. Уйдет не меньше получаса, чем от станции Эхо хоть кто-то сможет добраться сюда. А Рахаб… Черт, они могли и вовсе не услышать сигнала бедствия, на таком-то расстоянии. Мне никто не поможет.

Корпус субмарины застонал, что-то громко хрустнуло. Я попытался вспомнить, какое предельное давление выдерживает «Скади». Вроде бы до четырехсот атмосфер… Да какая разница. Пусть хоть до пятисот — я гарантированно окажусь на такой глубине рано или поздно. Внутреннее освещение, замерцав, погасло, а следом за ним — и фронтальные прожекторы. Обзорный экран каким-то чудом работал до сих пор, и я все еще слышал звук океана. До чего ж идиотская смерть.

Что-то огромное рокотало вдали, и рокот то и дело сменялся треском и шипением. Триллионы тонн нависшего надо мной льда сжимали Европу в своих холодных объятиях, и необъятные глыбы льда медленно врастали друг в друга, порождая этот вечный тихий гул. И еще что-то светилось снаружи, за корпусом умирающей субмарины.

Я наклонился к обзорному экрану и обмер. Снизу, в рассеянном зеленоватом сиянии, приближалась темная поверхность. Невозможно! До каменного дна океана в этом районе километров сто, не меньше, а меня самого расплющило бы задолго до тридцати. Словно в ответ на мои мысли корпус снова протяжно застонал. Земля внизу ощетинилась заостренными шпилями. Кристаллы самородных металлов? Отложения солей?

Не отрываясь, я вглядывался в несущуюся ко мне поверхность. Нет, не кристаллы. Ряды могил под слоем мутной воды, железные и каменные кресты у изголовий, монументы. Необъятное кладбище, какого не может быть здесь, царство смерти в темном океане, который по-прежнему тихо рокотал, переваривая в своем холодном чреве живых и мертвых.

Я помнил это кладбище. Мне было восемь лет, когда умерла бабушка. Когда гроб опустили в вырытую яму и стали бросать на него первые горсти земли, я, не выдержав, покинул собравшихся и пошел к выходу, намереваясь дождаться родителей там. Один неверный поворот — и вместо выхода я добрался до самого центра кладбища, где располагались древнейшие из могил, еще девятнадцатого века. Массивные торжественные надгробия, склепы, крошащиеся камни покосившихся крестов — и ни одного человека. Меня нашли только спустя четыре часа — замерзшего, сидящего у основания обломанной гранитной стелы и очень смутно помнившего, что со мной случилось.

Субмарина с размаху врезалась в каменное дно, и я проснулся.

* * *

Я выбрался из крохотной ванной и помассировал виски. Адаптация к условиям глубоководной базы имеет свои последствия. Головная боль и кошмарные сны — не самое худшее в списке симптомов, и все обитатели Рахаба в свое время прошли через этот мучительный период, прежде чем база по-настоящему стала для них домом.

Может быть, все происходящее — часть коллективного безумия обитателей Рахаба? Что если сочетание давления, тьмы, режима питания и черт знает чего еще заставляют всех здесь сходить с ума на один и тот же лад? Может, все они — давным-давно члены новосозданного культа, поклоняющиеся неведомому Богу Глубин. Возможно, они сами принесли ему в жертву последнего здравомыслящего человека на базе и подделали вещественные доказательства? Отличный сюжет для фильма ужасов.

Усевшись на кушетку, я открыл ждавшее меня сообщение от Мерсера. Оно оказалось совсем коротким — всего из двух предложений:

«Ваш отчет получил, благодарю. Когда вы планируете лично осмотреть место происшествия?»

Так я впервые узнал, что собираюсь это сделать. Рассвирепев, я принялся было писать резковатый ответ, напоминая, что не нанимался дайвером, а без специальной подготовки погружение в акваланге чревато еще одним несчастным случаем. Одумавшись, я стер написанное и отправил директору еще более лаконичное сообщение:

«Как только закончу работу на базе».

В действительности я не столь уж погрешил против истины: работы здесь у меня и впрямь хватало, и я надеялся, что ее будет достаточно. А если не будет… Что ж, тогда и решу, как быть дальше.

После завтрака головная боль ушла, а гадкое послевкусие кошмара рассеялось, и я смог более или менее трезво обдумать план действий. Стоило мне начать, как один за другим стали возникать вопросы, которые вчера отчего-то и в голову мне не приходили.

Вопрос номер один: почему именно Рахаб? И только ли Рахаб? Хмыкнув, я отправил руководству баз Кусто и Нансен один и тот же запрос: не отмечалось ли среди сотрудников, работавших в океане, случаев галлюцинаций? Вопрос номер два: кто еще, помимо Таннака, Лефевр и Луценко, совершал индивидуальные погружения? И третий: где именно работали эти трое? Где работали все остальные?

Ответы стали приходить через пятнадцать минут после того, как я закончил рассылку писем, и они не особенно удивляли. На базах Нансен и Кусто ни об одном случае галлюцинаций ни разу не сообщали, а значит, Рахаб в этом плане уникален. Чем он отличается от прочих? Во-первых, глубиной — пятнадцать с половиной километров от поверхности. Нансен располагается в разрушенной каверне на глубине всего шесть километров, Кусто — близ тектонического разлома на десятикилометровой глубине. Во-вторых, близость подводного вулкана, и как следствие — иной химический состав среды, изобилие железосиликатного коллоида, множество европидий, более высокая температура.

Посмотрев же на карту исследовательских работ, которую прислал доктор Ковальский, начальник базы, я только хмыкнул. Ожидаемо. Таннака, Лефевр, Луценко — все трое совершали самые глубокие погружения. А это значит, что почти наверняка ключевой фактор — именно глубина. Что-то обитает там, далеко внизу. Что-то страшное и опасное, но иногда — прекрасное и доброе, если верить Анне. И есть в этом нечто очевидно неправильное.

Стараясь не вспугнуть замаячившую на задворках сознания мысль, я отправил вызов Анне.

— Доброе утро, Элиэзер, — послышался ее голос через секунду. — Продвинулись в расследовании?

— Не так чтобы очень… Послушайте, вы ведь работали на глубине в семнадцать километров, правильно?

— Верно. Думаю, вы мыслите в правильном направлении: все… пострадавшие совершали глубокое погружение, когда это случилось.

— Как насчет дронов? — спросил я. — Их запускали глубже?

— Конечно, причем намного, — сказала она. — Насколько я помню, рекорд — двадцать пять километров. На самом деле необходимость самому спускаться туда возникает довольно редко. Как правило, мы обходимся машинами. Прямо сейчас у нас работает не меньше десятка глубинных дронов. И, предвосхищая ваш вопрос, нет, ни один дрон ни разу не сталкивался ни с чем подобным.

— Вы же понимаете, что это значит, Анна?

— Понимаю. Человек — необходимое условие в нашем уравнении. Почему — не имею представления.

Человек — необходимое условие. С какой стати? Какое природное явление отличает человека в глубоководном акваланге от любого иного набора молекул? Ответ очевиден: никакое. Из чего следует вывод: то, что мы здесь наблюдаем, — дело рук человека. Я был прав с самого начала: какой-то мерзавец изволит с нами шутки шутить. И все же… Вдруг роль играет температура тела или химический состав?

— Скажите, Анна, на базе есть лабораторные животные?

— Что, простите?

— Ну, не знаю… Белые мыши какие-нибудь…

— А, вот вы о чем. Нет, лабораторных животных у нас нет, если не считать нашей собственной микрофлоры. Поэтому отправить вниз дрон с белой мышью не получится. Но план был хорош.

Я мысленно чертыхнулся. То, о чем я не хотел даже думать, стало неизбежным. Мне придется погружаться — самому. И не использовать для этого «Скади».

— Амели Лефевр с детства любила произведения Лавкрафта, — медленно проговорил я. — И она встретила Ктулху — главный лавкрафтианский ужас. Харото Таннака, я уверен, подсознательно боялся встретить в глубине акулу — так с ним и произошло. И можно было бы подумать, что кто-то или что-то утилизирует человеческие страхи, отправляя исследователям всех этих монстров, но случай с вами, Анна, заставляет отвергнуть эту гипотезу. И принять на вооружение иную.

— Какую же? — заинтересовалась она.

— Скажите, глубины океана когда-нибудь вызывали у вас страх? Дискомфорт?

— Ни малейшего. На самом деле этот мрак пучин я нахожу весьма… уютным. Честно говоря, я совершала погружения без особой необходимости, пока доктор Ковальский не запретил выходить наружу.

— В этом и дело. Явление, которое мы исследуем, не пытается нас напугать или уничтожить. Оно лишь материализует образы, возникающие в нашей зрительной коре. А образы, которые там возникают, создает наше воображение. У человека, который испытывает страх перед глубиной, образы будут пугающими. Он может контролировать свой страх, но мало что может сделать с воображением. А вдруг из темноты сейчас появится огромная акула? А вдруг она атакует меня? И это происходит. Но вы… Вы не испытывали ни капли страха, а ваше воображение рисовало дружелюбное подводное царство нереид.

Она заговорила после продолжительной паузы, впервые с нотками неуверенности.

— Так вы полагаете, мне следует попытаться еще раз? Раз уж у меня иммунитет…

— Боюсь, что у вас больше нет иммунитета, — возразил я. — Вы уже знаете, что в глубине есть нечто смертельно опасное, и ваше воображение непременно нарисует вам подходящий образ. Нет, Анна, теперь это моя работа. И только у меня есть разрешение покидать базу.

— Хотите изощренным способом покончить с собой?

— Вовсе нет. Хочу для начала проконсультироваться с вами. Ваша основная специальность — биохимия, если не ошибаюсь? Буду благодарен, если вы поможете мне подобрать комплекс препаратов специфического действия…

* * *

Логан Мерсер, выслушав все подробности, поменял мнение и счел мой план идиотским, о чем он сказал прямо. Сотрудники Рахаба по большей части не говорили ничего — только покрутили пальцем у виска. Специалисты с Земли вынесли вердикт спустя полтора часа после отправки запроса: инспектор по безопасности Элиэзер Файнштейн вызывает вопросы относительно своей компетенции. Да и я сам, вообще говоря, в глубине души разделял их коллективное мнение. Тем не менее, всех превзошел начальник базы Ковальский. Без приглашения явившись в мою каюту, он с порога загрохотал:

— Я запретил покидать базу не из самодурства, мистер Файнштейн!

— Но на меня этот запрет не… — начал было возражать я, но он и слушать не пожелал.

— Да, я знаю, что на вас он не распространяется. Зато на вас распространяется пожелание думать головой, черт возьми! Вы понимаете, во что ввязываетесь?

— Доктор Ковальский, я просто делаю свою работу. И поверьте, совершать погружение мне и самому хочется меньше все на свете.

— Ваша работа — вести расследование, а не играть роль подопытного кролика. Что вы там хотите увидеть? Максимум, чего вы добьетесь, — это встречи с каким-нибудь местным мегалодоном, а мы вместо компетентного заключения получим сиквел фильма «Челюсти» с вашей камеры.

Я мысленно досчитал до пяти и как можно спокойней ответил:

— На базе больше нет материалов для дальнейшего расследования. Возможно, ваши сотрудники смогут продвинуться, имея лишь этот скудный набор фактов, но я не смогу.

— Если уж на то пошло, — повысив тон, заявил Ковальский, — я вообще был против внешнего вмешательства. Если по вашей милости нашу работу здесь решат свернуть…

— Так вот чего вы опасаетесь?

Он посмотрел на меня едва ли не с яростью и вскинул голову, отчего его черная козлиная бородка оттопырилась, как указующий перст, в моем направлении.

— В отчете я во всех подробностях укажу, что был против вашего безответственного решения, мистер Файнштейн. Я слышал, вы запланировали погружение через неделю? Очень надеюсь, что недели вам хватит, чтобы одуматься.

Окинув меня напоследок гневным взглядом, он развернулся и вышел за дверь.

Неделя мне действительно требовалась, только совсем для другого. Анна сказала, что именно такое время нужно, чтобы ежедневный прием рисперидона возымел эффект. Так и случилось. Поэтому, когда утром седьмого дня я спускался в шлюзовой отсек, у меня поджилки тряслись, но воображение оставалось в узде и жуткие картины моей гибели рисовать не спешило. Конечно, совершенно не факт, что мне хоть что-то поможет: вся канитель с приемом антипсихотических препаратов держалась на одном моем шатком предположении.

Ковальский, Анна, да и половина сотрудников базы уже стояли у входа в шлюзовой отсек, когда я туда добрался. Анна протиснулась вдоль ряда коллег, забивших узкий коридор, и протянула мне таблетку.

— Пропранолол, — сказала она. — В отличие от рисперидона, на воображение не влияет, но снижает тревожность. Постарайтесь только не затягивать свою… операцию, хорошо? В норме его хватило бы часов на восемь, но при таком давлении он полностью перестанет действовать уже через три, и тогда даже рисперидон вас не спасет. Принимайте прямо сейчас.

Ковальский с недовольной миной зашел в шлюзовой отсек вместе со мной и сухо спросил:

— С жидким дыханием уже имели дело?

— Еще на Земле, во время тренировок, — скривился я.

— Ну тогда вот ваш акваланг.

Глубоководный акваланг для индивидуального погружения мог показаться непозволительно легкой и ненадежной конструкцией. Почти не содержащий металла, сплетенный из полимерных волокон, он и впрямь не обеспечивал защиты ни от запредельного давления, ни от нападения хищников. Хищников здесь никто не ждал, а защита от давления обеспечивалась просто и радикально.

Я облачился в акваланг и вошел внутрь прозрачного цилиндра в центре отсека, который сразу же герметично закрылся. Ковальский, не попрощавшись, вышел наружу и через минуту ким донес его резковатый голос:

— Начинаем закачивать таласин.

Я закрыл глаза, и меня начало трясти мелкой дрожью. Проклятье. После того раза я надеялся, что никогда в жизни мне не придется снова пережить все это. Немалое число отличных специалистов не прошли отбор в экспедицию только из-за того, что потеряли сознание или испытали тяжелейшую паническую атаку при переходе на таласин.

На голову мне хлынула прохладная тяжелая жидкость, и я стиснул зубы. Таласин. Дыхательный раствор на основе перфтордекалина, которым мне сейчас придется захлебнуться. Жидкости было еще по колено, когда я ощутил первые спазмы в горле — организм отлично помнил, что он испытал в прошлый раз. Когда жидкость дошла до пояса, сердце у меня билось, как сумасшедшее, а дышал я, как астматик. Черт, зачем я согласился на это?

Жидкости уже по горло. Я сделал глубокий вдох, прекрасно понимая: никакого смысла в этом нет, я лишь продлю агонию. Слой таласина добрался до моих губ и через секунду хлынул в нос. Все инстинкты бились в истерике: спасайся! ты тонешь, идиот! Самое паршивое, что инстинкты не лгали ни капли: через минуту я действительно захлебнусь.

Спазм в горле усилился. Легкие агонизировали, требуя глотка воздуха, но воздуха уже не было: я находился в цилиндре, полностью заполненном интенсивно циркулирующей жидкостью, уносящей последние пузырьки газа. Сдавшись, я выдохнул, избавившись от диоксида углерода. Таласин не имел вкуса, и сам по себе не нес никаких неприятных ощущений. Но, даже задыхаясь, я не мог заставить себя вдохнуть: горло мучительно сжалось, а легкие начинали гореть от удушья.

Вдохни, черт возьми. Давай. Один вдох — и дальше все станет гораздо легче. Ну же. Что-то задергалось в горле, и, не выдержав, я замычал от усиливающейся пытки. Перед глазами потемнело. Вдохни, кретин безвольный. Я изогнулся в конвульсии и вдохнул жидкость.

Резкий кашель — первая реакция на таласин. У некоторых начинается рвота, но, к счастью, хотя бы эта напасть меня миновала. Нормально откашляться мне не удалось: второй вдох заполнил легкие жидкостью и подавил рефлекс. Грудная клетка налилась тяжестью, и от накатившего удушья закружилась голова. Прежние дыхательные движения придется на время забыть. Я постарался успокоиться и медленно втянул жидкость. Теперь выдох — неторопливо, с тщательно отмеренным усилием. Остатки отработанного воздуха из легких пузырьками всплыли к поверхности, где их унесло потоком таласина.

Зрение, утратившее резкость под слоем жидкости, приходило в норму: ким автоматически включил промежуточную коррекцию перед передачей сигнала в зрительную кору. Да, над нашими организмами хорошо поработали, прежде чем отправить сюда. Жаль, что врожденные рефлексы подавить не так просто даже с помощью всех этих экзокортексов.

Таласин циркулировал еще пять минут, избавляя мой организм от последних остатков газа. Все это время давление неуклонно росло. Затем что-то протяжно охнуло, и пол подо мной пришел в движение. Все содержимое цилиндрической капсулы выскользнуло вниз, во внешний шлюз. Шлем акваланга захлопнулся, и его оборудование синхронизировалось с моим кимом, высветив в поле зрения россыпь цифр. Давление, запас кислорода, концентрация диоксида углерода… Я сделал еще один медленный вдох и отправил команду: «Открыть шлюз».

Автоматика зарокотала, и скачок давления отозвался в теле, как слабый удар током. Створки распахнулись, и за ними была тьма. Ее прорезали лучи внешнего освещения базы, но свет увязал в мутном коллоиде, а тьма становилась еще ощутимей, еще плотней. Помедлив, я шагнул в черный провал, и база осталась позади. Жребий брошен. Я падал в холодный океан Европы, и в десятках километров подо мной разверзлась бездна.

Обернувшись, я увидел четыре обтекаемых металлических тела, скользящих во тьму следом за мной. Дроны. Что бы там ни произошло со мной в глубине, дроны все зафиксируют и передадут на базу, а при возможности — постараются предотвратить опасность. Конечно, тварь вроде той, которую я видел на записи Лефевр, даже не заметит эти плавучие жестянки, но и десяток выигранных секунд порой способны спасти жизнь.

— Вы на связи, мистер Файнштейн? — услышал я сухой голос Ковальского.

— Да, все в порядке, — отозвался я. — Не волнуйтесь. Доктор Луценко накачала меня препаратами по самую макушку.

— Я волнуюсь не об этом. Сообщайте обо всем необычном, что видите и чувствуете.

— Не сомневайтесь, сообщу.

Я медленно вдохнул жидкость, насыщая кровь кислородом, неторопливо выдохнул и включил ранцевый двигатель. Бездна ринулась мне навстречу.