Рональд М. Уизли (джен)

Наверное, это глупо — вот так взять и поверить на пустом месте. Перси точно сказал бы, что глупо, что надо искать какие-то доказательства... Рону они не нужны. Он сам себе живое доказательство.

Доказательство того, что есть мир, в котором — как он не мог вспомнить этого раньше?! — в котором по улице может идти на задних лапах огромный кот, закованный в броню, и никого это не удивит. И где в алхимических лавках по осени резко вырастает спрос на согревающие зелья, очень нужные ящерицам с холодной кровью. Ящерицам ростом с человека, говорящим и живущим как люди.

Он помнит эльфов, которых никто никогда в жизни не назвал бы домовыми. Уродливых донельзя и почти симпатичных, высоченных и мелких, желтых, серых и коричневых. С некоторыми он был знаком. Каранья была одной из них, из высоких и желтых.

Он помнит, теперь совершенно ясно, как смотрел на ночное небо — и не видел ни Большой Медведицы, ни Полярной звезды. Зато видел две луны — одну побольше, другую поменьше. Помнит холод ясной ночи и острый запах костра, пар изо рта и траву в инее под утро, и знает, что не бывает таких фантазий, что это было в самом деле.

Мир, где светят другие звезды. Где в ясную ночь над землей встают две луны и иногда меняют цвет. Где маги не прячутся, живут рядом с магглами, да что живут — открывают торговые лавки прямо на столичных улицах. И запросто отпускают товар любому, у кого деньги есть. Где нет Статута секретности, который нужно соблюдать, да и слов таких — магглы, Статут — никто никогда не слышал. Где магия всем привычна, но не каждому по руке, как боевой молот — как же красиво сказано. И все это существует где-то прямо сейчас. Очень хочется верить, что существует.

Это так потрясающе, что Рон не может прекратить об этом думать и на следующий день...

— Рон! Да Рон же!

— А? Чего?

— Того! Я тебя зову-зову, а ты и ухом не ведешь, — передразнивает Джинни, толкая его в плечо. — Мы гулять идем, ты с нами?

— А, извини, я немного уснул... идите, я не хочу.

Рон вытягивается на кровати и закрывает глаза. Он чувствует... В последние месяцы чувствует так остро и ярко, что ему кажется — каждое чувство можно потрогать. Он знает, что прав, полностью и до конца, и знание это — огромное и светлое, чуть звенящее и очень хрупкое. Как хрустальное дерево. Рон не знает, почему хрустальное, почему именно дерево, а не ваза, например, или не светильник. Хрустальное дерево — и все тут. Растет от сердца, спускается корнями в живот, тянется ветками под кожей до кончиков пальцев. Повредить страшно. Звенит тихонько, если прислушаться. И Рон прислушивается к этому звону целый день — очень красиво, но это сосредоточиться надо, чтобы услышать.

— Ты не заболел? — спрашивает папа за обедом. — Или это из-за авто?

Мама хмурится, но не переспрашивает. Папе уже досталось за авто, точнее — за то, что не уследил.

— Не. Просто спать охота, — быстро отвечает Рон. Быстро, потому что иначе мама опять начнет ругаться, а папу жаль. Он же не виноват, что дорога заледенела, а тот маггл не справился с управлением. Впрочем, маггл тоже не виноват: даже с метлами такое бывает, а ведь железной громадиной управлять, наверное, гораздо сложнее.

— Врет, — заявляет Перси и получает как следует по ноге. — Ауч! Ты сдурел?!

— А чего сразу "врет"?!

— Тихо вы, оба!

— Ну мам, он же правда как Конфундусом огретый...

— Перси, не цепляйся к брату. Ты старше, в конце концов... Рон, если хочешь — иди ложись.

И Рон уходит, стянув пару булочек со стола. Но не ложится — надоело за день — а долго сидит у окна, разглядывая первые звезды, такие маленькие отсюда, такие огромные на самом деле. Такие красивые. И чего он раньше не замечал?

И так жаль, что окно запечатано заклинанием. Вот бы распахнуть его, выставить руки ковшиком, собирая звездный свет. И звон все громче. Будто прямо сейчас над ними проплывает тот, другой мир, скрытый густым туманом Забвения*, будто дерево чувствует его и хочет вернуться.

Очень хочется верить. Хочется верить, что где-то там... что прямо сейчас...

...потому что он помнит лагерь, подобравшийся опасно близко к руинам, и перепуганных людей. Не бандитов, вряд ли наемников... заплутавших беженцев? Возможно.

"Скинград обречен... будет, как с Кватчем..."

"...говорят, одни руины..."

"...выжили только те, кто бежал..."

"...они вырежут всех..."

Он помнит — Хьолфред служит в Кватче. Служил...

Нет. Нет, не сметь.

Стрела Мариэтты, не дрогнув, пробивает легкую кожаную куртку и чью-то спину. "Разумеется, сестра". Следующая стрела — уже его — входит в чье-то горло.

Он помнит исчерна-красное беззвездное небо, далекие — но не так уже чтобы очень — всполохи огня, скрученные жаром деревья. Тоску, страх, отчаяние. Кватч мертв, Скинград обречен. А что же Коррол?..

И еще он помнит приказ. Оставаться с группой, вести себя естественно и не делать глупостей.

Оставаться на месте, когда где-то, быть может, гибнет его город.

Хрустальное дерево ломается с тихим хрустом. И еще раз, и еще. Разрезает плоть острыми сколами много-много раз, пока под кожей не остается один фарш.

В рот ему брызгает теплое и соленое. Кровь... свежая... он плачет тихонько, зажимая рот прокушенной рукой. Нельзя шуметь, он переполошит весь дом.

Его обступают стены Норы, знакомые, теплые. Безопасные. Будто кто-то невидимый обнимает его, гладит по голове, успокаивая... Рон всхлипывает все тише и реже, дышит как может глубоко, старательно втягивая забитым носом запах дома. Запах дерева и глины, теплого хлеба, трав и чего-то еще — непонятного, но очень-очень родного. Почти так же пахло в доме Аллиасов, только травами поменьше.

А ведь он успел привыкнуть к мысли, что их давно нет в живых, пока считал их древними римлянами. Наверное, не надо переучиваться. Ведь если ему сейчас было бы пятьдесят шесть, то родителям никак не меньше семидесяти, их в самом деле может уже не быть. Братьям и сестре, правда, где-то за пятьдесят... Еще полгода назад они были бы для Рона стариками, а сейчас — на стариков не тянут. Может, и живы, но какая разница? Они все равно слишком далеко.

Но легче думать, что их уже нет... если, конечно, нет... просто от старости, или еще от чего-нибудь. Что Это, которое выжигало целые города... наверное, выжигало, что еще Этому делать-то?.. Не морозило же... что Это их обошло.

Пусть он опоздал на целых одиннадцать лет, но Рон всей душой желает Этому сдохнуть. Чем бы оно ни было — он не знает его имени, да и знать не хочет. Пусть погаснет навсегда, если еще горит, и чтобы больше ни за что на свете... а если погасло — пусть никогда больше даже не пытается загореться. Родители говорили, что ночь на первое января — особенная. Не такая волшебная, как Рождество, но тоже годится, чтобы загадывать желания. Ведь завтра будет уже первый день совсем другого года...

"Первый день месяца Утренней звезды. Праздник Новой жизни", — вспоминает Рон. И молится так горячо, как никогда еще не молился в этой жизни, молится, сам не зная кому, — чтобы сегодня по другую сторону звезд было кому этот праздник отмечать.

______________________

*англ. Oblivion.