Тихоня (гет)

Истфак СПбГУ славился многими вещами. Например, потрясающей запущенностью коридоров и аудиторий. Запущенность эта, правда, скоро вышла из ранга истфаковских достопримечательностей, поскольку была явлена пред светлы очи ее высокопревосходительства Вербицкой, ранимое женское сердце последней не вынесло этого душераздирающего зрелища, и бытие истфака ознаменовалось некоторым косметическим ремонтом. Впрочем, и здесь не обошлось без накладок: первые полгода сего ремонта пришлись на туалет (на тот момент — единственный женский на все три этажа факультета).

Но куда больше, чем подобными вещами и явлениями, истфак славился людьми. Чего стоил один только Абрам Давыдович Столяр, такой же первобытный, как общество, историю которого он, собственно, преподавал. Ровесник мамонтам, учитель наших учителей, он держал древнее рубило так умело и чтоб не сказать — грациозно, что вывод напрашивался один: он сам им пользовался, возможно, сам сделал, причем именно в те незабвенные времена. Это объясняло и то, что он феноменально знал свой предмет, но вот качество преподавания его было прямо пропорционально его настроению. Во всяком случае, так казалось.

А Кротов, преподаватель по истории России, специалист по петровскому времени и один из лучших военно-морских историков в России! На его лекции валили валом, как на концерт Жванецкого: Кротов являл собой театр одного актера, он говорил с одному только ему присущей страстностью, временами захлебываясь, спотыкался, вспоминал тему разговора, снова говорил, размахивал при этом руками, носился по аудитории… Он не скупился на шутки, он как бы между прочим мог заметить: «Ах да, на следующей неделе я уезжаю в Париж, поэтому вместо истории России у вас будет история Средних веков…» Но все эти замечательные качества затмевались одним невероятным достоинством: Кротов почти никогда не задерживал лекции. Кто был студентом, тот поймет. Заканчивались его законные час двадцать — и дальше хоть потоп.

А потрясающий «универсал» Кривошеев, а милейшая Исакова, а общефакультетский дедушка Алексеев, а борец за правду Воробьев, а Жестоканов с лицом древнего грека!

Но особое очарование и некую пещерную романтику факультету сообщали, конечно, студенты. Такие незабвенные личности, как староста пятого курса Починкин, который, по словам знающих людей, имел счастье пить со всеми преподавателями факультета (насчет факультета сомнительно, но вот в пределах кафедры-двух — вполне возможно), как Леша Пьянь с его исторической фразой: «У меня есть три рубля, пойдемте пива попьем…», как Дима Папа, особенность личности которого очень точно охарактеризовал все тот же Леша Пьянь: «Здравствуйте, я Дима Гурьев, пошли все на хрен!», как порнозвезда заборного разлива Ирочка, как, в конце концов, легендарная Ира Купчинская — они, безусловно, сделали истфак во всех смыслах. Если бы не эти и многие другие выдающиеся люди, не было бы ежегодно на истфак конкурса в 4 человека на место.

И еще на истфаке СПбГУ складывались порой совершенно удивительные и неожиданные пары. «Спаривались» люди разные, как земные полюса. В зависимости от «спаривающихся» людей сочетания могли быть такими несуразными, что факультет, бывало, недели две хохотал по всем углам. Истфак видел всякое, и удивить его весьма и весьма сложно.

Но можно. В существование пары, образованной Стеф и Тихоней, истфак верить положительно отказывался. Как сказано у классика, «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не так различны меж собой». Конечно, Ира Купчинская была сверхнадежным источником информации, но… Но Стеф с… Тихоней! Стеф, любимица всего факультета, душа компании, желанная гостья любой тусы, предмет обожания половины мужского населения истфака, включая десяток преподавателей! Видать, она все-таки сильно шандарахнулась головой тогда…

Весь день, пока новообразованной пары не было на Менделеевской, 5, факультет тихо и напряженно гудел. Купчинская натерла мозоль на языке, в сотый раз пересказывая обстоятельства своего утреннего появления у Стеф, свои ощущения в компании с Тихоней («Жутковато, прямо скажу! Но он, как выяснилось, не кусается. Вот только одна деталь…») и свои соображения по поводу всего происшедшего, а особливо упомянутой «детали». В тот вторник большинству историков, ясное дело, было не до учебы. И даже в помещении кафедры истории России одна аспирантка доверительно сообщала каждому преподавателю, которого видела:

— Вы представляете, с кем наша Аня Стеф спуталась?! Ни за что не поверите! С Тихоней! Ну, с этим, как его… Азиат такой, красивый, но странный какой-то… Чингиз, во! Это который, помните, в том году курсовик притащил по монголо-татарам такой, что даже Юрий Владимирович обалдел?

Другое дело, что большинству преподавателей на сердечные дела Ани Стеф было, по большому счету, глубоко плевать. Но те, кто знал об этой курсовой, повергшей в легкий шок самого Кривошеева, и видел на защите этого худощавого азиата, державшегося с мрачным достоинством, очень долго пытались понять, что может быть общего у него с Аней Стеф. По всему выходило, что ничего.

Истфаковцы не знали, как относиться к этой новой паре. К разряду нелепых она явно не принадлежала — по той простой причине, что пример Вани оказался куда как наглядным. Теперь назвать Тихоню нелепым осмелился бы только тот, кто не был свидетелем той чудовищной по своей легкости и жестокости расправы, или полный идиот.

А к числу признанных и уважаемых союзов отнести Стеф и Тихоню просто душа не лежала ни у кого. Чтобы положить глаз на Тихоню, надо было потерять к себе всякое уважение, считал истфак. Но истфак обожал Стеф. И, скрепя сердце, истфак простил ей этот заскок, как прощал короткий, но бурный амур с молоденьким преподавателем латинского языка, постоянную ругань с уже упомянутым Починкиным, беззастенчивое кокетство с большинством мужских особей факультета и уводы самых аппетитных представителей прямо из-под носа у несчастных соперниц…

Перебесится, решил истфак. Ведь не было такого, чтобы начало нового учебного года Стеф не отметила очередной умопомрачительной эскападой. Перебесится.

Но утром во вторник, когда Стеф и Тихоня под ручку вырулили на Биржевую линию и двинулись через площадь Сахарова («Тьфу, поганка!» — отозвался по поводу сего деятеля Чингиз), истфак понял — не перебесится.

Они шли через площадь, и прохожие оборачивались им вслед. Те, кто знал обоих — с изумлением. Те, кто не знал — просто любовались.

Те, кто не знал, видели пару, о которых пишут в женских романах. Эти двое напоминали значок «инь-ян», висящий на груди Чингиза, только наоборот. Он — смуглый, очень красивый, с неестественно черной гривой волос и раскосыми черными глазами. Матово поблескивала на солнце черная кожа косухи, звякали в такт шагам тяжелые цепи. И она — полная противоположность: волосы одного оттенка с солнечным светом, пружинистая, танцующая походка, а главное — невероятное обаяние, бьющее наповал. Ее нельзя было не любить. А рядом со своим спутником она смотрелась еще светлее, еще солнечнее и очаровательнее. Она словно освещала его, сводила на нет всю мрачность и опасность его вида.

Состояние женской половины факультета можно было очень точно охарактеризовать как «прозрение». Ощущение некой нестыковки «вчера» и «сегодня» лишь дополнило картину. Стеф, как всегда, ухватила самый лакомый кусочек! То, что лакомый кусочек три года бродил рядом, не удостоенный внимания, моментально забылось.

Стеф, естественно, не могла не заметить, какое количество голодных глаз всех цветов и размеров уставилось на Чингиза. А особенно ее взбесили усердно стреляющие в него зеленые глазки Ирочки. Стеф уже начала лихорадочно соображать, что бы такое сделать, чтобы все признали ее право собственности на Тихоню, но — тихий голос над ухом и горячие ладони на талии:

— Успокойся, не бесись. Меня никто, кроме тебя, не интересует. Если бы еще вымерли все мужчины в возрасте от шести до шестидесяти — я был бы совершенно спокоен.

- Ревнуешь?

- Угу. Идиот, знаю.

— Да ладно… Ты тоже не бесись. Когда ты рядом, вряд ли кто теперь рискнет ко мне подойти. Да здесь ревновать-то не к кому…

- Это тебе так кажется. А я же вижу — сейчас слюнями подавятся…

— О! Явились пропащие! — Купчинская выросла перед Стеф, как из-под земли, уперев руки в боки. — Где шлялись, признавайтесь!

- В «Телеграфе» тусили, — как бы между прочим сообщила Стеф.

Купчинская слегка икнула:

- Ребята, вы что, наследство получили?

Чингиз недоуменно вскинул брови:

- Почему?

— Ну… «Телеграф»… Там кружка пива — половина моей стипендии. Когда она есть, эта стипендия…

Чингиз пробурчал что-то невнятное, глянул на часы (притороченный к кожаному напульснику циферблат с изображением скелета на «харлее» и надписью “Death rider” на крышке):

— Или я чего-то не понимаю, или где. Почему никто на русскую историю не торопится? Вроде полчаса назад началась…

— Так вы не в курсах! — Всплеснула руками Купчинская. — Ну конечно, вы ж вчера прошлялись весь день… Сегодня у нас субботник. Нам на откуп — мавродинская аудитория. Окна вымыть, столы, полы, стены, Мавродина…

Чингиз выразил свое отношение к этому мероприятию коротко, но так емко, что даже Купчинская оторопела:

- Ты где такого нахватался?!

— Вечерами дома придумываю, — огрызнулся Чингиз. — Свалить, что ли, по-тихому?

— Толку-то… — вздохнула Стеф. — Нам не простят дезертирства…

Субботник так субботник. В среду так в среду.

Мужской состав курса был запряжен в ведра с водой и добычу тряпок. Женская половина долго возмущалась тем, что и столы, и стены, и Мавродина пришлось отмывать одним и тем же, а именно — жидкостью для мытья стекол… Стеф во главе ударной команды не ищущих легких путей взялась за окна. И все бы обошлось, если бы не Чингиз.

Он потом так никогда и не смог понять, что за черт его дернул подкрасться неслышно к Стеф, когда та, вскарабкавшись стул, поставленный на стол, с остервенением намывала верхнюю фрамугу. Чингиз подкрался и просто сцапал ее за талию… но он не видел, что в руке Аня держала тазик с мыльной водой! Раздался возмущенный визг, перешедший в испуганный, и вопль, переплетенный с потоком цветистого мата.

На глазах у хохочущей публики Тихоня, отфыркиваясь, стянул с себя рубашку из мокрого во всех смыслах шелка и принялся ее выжимать, сопровождая процесс выразительными, но не всегда понятными комментариями. О нецензурном характере изречений можно было догадаться единственно по тону. Скорбно оглядел рубашку, вздохнул, швырнул ее в пустой тазик, тряхнул гривой, рассеяв вокруг себя тучи холодных брызг.

- Е…перный театр… Стеф, душ я сегодня уже принимал!

— А нефиг было лезть! Сам виноват! — Стеф победно обозрела аудиторию с высоты птичьего полета и осведомилась: — А что это все на него уставились?! Лапы прочь от Советской власти! Это мое!

Никто не спорил. Все просто глазели. Наконец Марат восторженно выдохнул:

- Ни себе фига… Это настоящие? Где делал?

До Стеф дошло, что это про татуировки.

— Конечно, настоящие! — она слезла с угрожающе шатающейся конструкции и прижалась к Чингизу: — Мне Арина сказала, ты сам ее бил!

— Не всю. Только левую руку и грудь. Вот уставились… Что, в первый раз татуировку видите?

- Ох и больно, наверное, было…

— Да уж, не щекотно. Так ведь ума нет — считай калека… Ты вон тоже небось кайф не ловила со своим чертенком.

— Ребятки, о чем это вы? — заинтересованно встряла Купчинская. — Стеф, какой чертенок?

— Тот, который у нее на заднице, — ответил за Аню Чингиз. — И в заднице, по-моему, тоже. Нашла, к кому и с каким заказом явиться!

— А что? — Возмутилась Стеф. — Что тебе не нравится? Мне его, видите ли, расхвалили, все говорят, какой Чингиз классный тату-мастер… Почему я не должна была к тебе идти?

Почему? Чингиз бы рассказал ей, как руки дрожали, и как все тело ныло, и как в горле пересыхало, и как в глазах темнело, а между ног просто-таки ломило… Только, рассудил он, Ане об этом узнать хотя и приятно было бы, но совсем не обязательно. И он придумал другую причину, такую же дурную, как и истинная:

— Ага, а кому потом пришлось тебе татушку вазелином смазывать? Самой, видите ли, не дотянуться…

Первой захохотала Купчинская.

- Вазелин! Ой, не могу! Ха-ха-ха… Вазели-и-ин!!!

Казалось, заржет даже Мавродин. Но он был мраморный, поэтому только тихо трясся под аккомпанемент дружного хохота третьекурсников. Узнав причину столь бурного веселья («Татушка! А вы что подумали?!»), Стеф аж подпрыгнула:

- Да за кого вы нас принимаете?!

— Не знаю, за кого они принимают нас, но за кого они принимают меня, я даже думать не хочу, — буркнул Чингиз. — Я курить пошел.

Когда они вместе с Аней вернулись с перекура, в аудитории живо обсуждалась личность одного из сокурсников, по непонятным причинам бойкотировавшего начало учебного года. Чингиз следом за Стеф подошел «погреть уши».

— Говорят, он совсем сторчался, — вздохнул Марат.

Купчинская с сомнением возразила:

— Он же вроде завязал.

— Да какое там! Славка на героине сидит, а с героина слезть невозможно.

— Можно.

Все с удивлением воззрились на Чингиза. Уверенность его тона не оставляла простора для споров на эту тему. Но и наводила на определенные подозрения, которые тут же и озвучила Аня:

— Ты-то откуда знаешь? Сам бросал, что ли?

Чингиз, за три секунды триста раз проклявший себя за неосторожную реплику, понявший, что отступать некуда, страшно разозлившийся на себя и вообще на всю ситуацию, внимательно поглядел на Стеф и вызывающе отчеканил:

— А если да, то что?

— Да ничего, собственно… — несколько оторопев, Аня пожала плечами. — Не ожидала от тебя…

— А чего ты вообще от меня ожидала? — в голосе Чингиза слышалось плохо скрываемое бешенство.

— Погоди… Ты кололся?!

— ДА!! — Взорвался Чингиз. — Я что, отчитываться перед тобой должен?

— Вообще-то ты сам начал… — совсем тихо заметила Аня.

— Ну хорошо! Ладно! Я дурак, я подставился! Ну ты-то… — от нахлынувших эмоций Чингиз сорвался на сильный акцент и даже слова подбирал с видимым трудом. — Ты что… ты моральная садистка, да? Зачем продолжать… разговор зачем?! Тебе нравится в чужом дерьме ковыряться? Ты что, дергаешь от этого? Почему я должен тут публично каяться в грехах? Да еще перед… совершенно чужими мне людьми! А тебе, наверное, в кайф… унижать… так, да?! Ну можешь быть довольна! Ты меня считай по полу размазала! Ровным тонким слоем! Ой, на х…!

Чингиз махнул рукой, подхватил одежду и рюкзак и буквально вылетел из аудитории. Историки молча переглядывались: нашел повод для истерики…

— Офигеть, — прошептала Аня и бросилась за ним.

* * *

Ты не просто знал, сколько действует наркотик и когда начнется ломка. Ты всегда безошибочно чувствовал ее приближение, как животные чувствуют грядущий катаклизм.

А тайны-то никакой не было. Поэтому в тебе быстро разочаровывались. Впрочем, у тебя совершенно не было душевных сил на теплые длительные отношения, поэтому ты мог тогда, едва отдышавшись после секса, выскочить из постели и уйти, даже не попрощавшись…

Аня поймала его в коридоре у поворота на «курительную» лестницу: матерясь сквозь зубы, Чингиз натягивал еще влажную рубашку.

— Я не ангел, у меня нет крыльев. — Негромко проговорил он, когда Аня встала перед ним, преграждая дорогу. — Но такого отношения, по-моему, даже я не заслуживаю.

Стеф уперлась обеими руками в его грудь, не давая пройти.

— Знаешь, среди всего бреда, который ты там нес, было одно слово правды. Ты действительно непроходимый дурак. Иди сюда.

Она положила ладони ему на загривок и заставила наклонить голову. Уже коснувшись губами его губ, Аня поняла, что этот раунд остался за ней.

* * *

… Купчинская ждала полчаса. Потом, решив, что Чингиз и Стеф опять где-нибудь ссорятся, пошла на поиски с твердым намерением разнять, если дерутся. Она обежала весь факультет и окрестности — их нигде не было. «Курительная» лестница! Ира бросилась туда, не обратив внимания на тишину, затопившую лестничную площадку… и застыла в неловкости. В полутьме лестничного пролета виднелись две слитые фигуры. Красный огонек сигареты, рассыпая шлейф искорок, упал на ступеньку. Тихий, задыхающийся шепот:

- Стеф… не здесь… Ох! Ну что ты со мной делаешь!

- А что я с тобой делаю?

- Веревки ты из меня вьешь, вот что… Не хулигань!.. Не сейчас… М-м-м-м…

Иру Купчинскую как ветром сдуло.

* * *

В ознаменование успешного аврала историки стихийно сформировали толпу, и вся толпа поперлась на квартиру к Марату — праздновать хорошее настроение. Стеф, естественно, вышагивала в первых рядах. А Чингиз, естественно, вынужден был последовать за ней. И естественно, без большого удовольствия. Компания была ему неинтересна, более того — после безобразной сцены в мавродинской аудитории он чувствовал себя крайне неудобно, словно в тесных ботинках, не знал, куда себя деть и как себя вести. Поэтому решил на всякий случай ничего не делать и ничего не говорить. К тому же, количество спиртного, затаренного в ближайшем магазине, не прибавляло ему оптимизма.

На месте прибытия он мигом облюбовал себе кресло в углу, забился в него с бутылкой пива и сделал вид, что его вообще здесь нет. Первое время это получалось, и Чингиз даже расслабился, но Аню такое положение дел не устроило. По всей видимости, она представить не могла, что в этой компании кому-то может быть плохо… Она с упорством, достойным лучшего применения, выцарапывала его из спасительного кресла:

— Пойдем! А то все без тебя выпьют!

— Ну и на здоровье.

— Как это? Не поняла, мы сюда пришли пить или медитировать?

— Так я пью уже.

— Ну пойдем! Там Ленка своего жениха на смотрины привела.

Чингиз решительно не понимал, какое ему дело до Ленкиного жениха, но кресло покинуть пришлось.

Посреди кухни, окруженный восторженными историками, стоял невысокий белобрысый парень и пил штрафную. Чингиз, увидев его, споткнулся и застыл, как соляной столп. Парень, опрокинув стопку, случайно бросил взгляд на Чингиза — и поперхнулся, глаза его вытаращились, словно он увидел привидение.

Минуты полторы они глазели друг на друга в полной тишине, а все остальные глазели на них. Потом оба одновременно выдохнули:

— Бля…

Потом парень просипел:

— Монгол? Ты что, живой, что ли?

— Да вроде как…

Парень нашарил стул, сел. Перевел дух.

— А я за тебя только вчера пил не чокаясь…

— Ну извини, Кошак.

— Здорово, напарник!

— Здорово!

Они обнялись. Вновь воцарившееся молчание прервала Купчинская:

— А вы что, знакомы, что ли?

Чингиз и Кошак (которого на самом деле звали Сергеем Кошкиным) посмотрели на нее, словно только что вспомнили, что они не одни здесь. А потом Кошак заорал от избытка чувств:

— Знакомы ли мы? Знаком ли я с Монголом? Да у нас в части каждый сапер ему тридцать раз жизнью обязан!

Чингиз только поморщился: ну и к чему такие откровения? А Кошкина уже понесло:

— Я ж в Чечню сразу после училища попал, думал, все мне пофиг, круче меня снайпера нету. Ну, пальцы растопырил веером… Надо мной в части такой ржач подняли! Ты, говорят, сопля зеленая, сперва Монгола обстреляй, потом понтоваться будешь. Я в непонятках — что за Монгол такой. Мне про него такого понарассказывали, ну прям киборг, не человек!

Чингиз начал медленно вжиматься в стенку. Какого черта?.. Если бы можно было провалиться сквозь землю, Чингиз бы с удовольствием это сделал.

— Ну, я-то сначала не верил ничему, а потом напросился с ним в пару. В общем, я понял, что зря меня учили. Эта морда чукотская, — Кошак кивнул на Чингиза, — ни одной формулы не знал, ни про какие карточки огня и поправки на угол, траектории полета пули всякие даже не слышал, а лупил так, что хоть заново иди учиться. Каждую травинку сек, зараза, куда колыхнулась, про маскировку я вообще молчу — на ровном месте заляжет, и нет его, хамелеон хренов… Его саперы друг у друга одалживали. Говорили, если Монгол прикрывает, можно не то что ползать, во весь рост ходить, как по Невскому, и ничего не бояться… По десять часов у прицела не шелохнувшись лежал на открытых позициях, а потом еще вставал и бегал, как сайгак… И ни на какую приманку никогда не велся! Он же Дудаева чуть не положил! Если б не наше командование в Ханкале гребанное…

Чингиз уже не знал, куда деваться. Он упорно делал вид, что его тут ничего не касается. И вообще это не он. И вообще его тут нет. Потянуло же Кошака на воспоминания… А историки недоуменно переводили взгляды с Чингиза на Сергея и обратно.

— Кошак, да брось ты! — Чингиз не вынес незаслуженных дифирамб. Он вообще не знал, как себя вести, когда его хвалят. — Я никогда не умел долговременные позиции обустраивать, все время с подскока работал.

— А кто больше суток на дереве наблюдателем просидел? Мы тебя потом полчаса по всему дереву искали, и долго бы еще не нашли, если б ты сам не закопошился. А дуэль помнишь? На тебя ж тогда чехи целую контрснайперскую группу отрядили… Ой, не слушайте вы этого придурка! Он тогда всю группу положил, несколько дней с ними возился, мы его уже мертвым или пленным считали, а он же, гад, смылся как-то.

Чингиз почувствовал непреодолимое желание открутить Кошкину голову. «Пленным считали»… А он и был тогда в плену. Он, талантливый самоучка, не смог соперничать с профессиональной контрснайперской группой и попался на вторые сутки отчаянного противостояния. С вывихнутой ногой далеко не убежишь, голод и жажда тоже сделали свое дело, и не спасли ни ушу, ни лютая злоба, ни последний патрон.

Ты уже понял, что тебя бросили. Не позабыли в пылу боя, как это порой бывает, и не посчитали убитым. Бросили хладнокровно и расчетливо, как кусок мяса взбешенной собачьей своре. В ложбинке, по которой ты отползал, тебя должны были прикрыть автоматчики второго взвода — их не было. Еле осознав это, ты змеей заскользил вверх по склону, в сторону минометных позиций своих, в надежде прикрыться их огнем. Огня не было тоже. Рота испарилась, оставив тебя на растерзание духам, только и мечтавшим прикончить наглющего снайпера, который устроил им натуральный террор и выкашивал их ряды, как холера. Они обложили тебя, как волка, и загоняли двое суток.

И правильно запихали тебя в десантуру. Чтоб жизнь медом не казалась. Чтоб уму-разуму научили. И в Чечню ты ох как не зря попал. Но даже война тебя не исправила…

— Чингиз! Ты что, оглох? К тебе обращаюсь!

Стеф нетерпеливо подпрыгивала у него перед носом:

— Ну ты чё? В ступор впал? Тут Сережка про тебя такого нарассказывал! Ты у меня прямо супергерой получился!

— Половина — вранье, — ответствовал Тихоня. — Если не больше.

— Да вы че! Ишь, заскромничал. Про него такие легенды ходили! Я его чуть не каленым железом пытал — как ты без таблиц превышения по движущейся цели попадаешь? Этот только плечами жмет: а че там, говорит, попадать-то… Мурло алтайское. Когда сообщили, что он в бэтээре сгорел, у нас вселенский траур был. Девочки из санчасти прямо слезами уливались. Мы, когда в Питер вернулись, первым делом нашли его могилу на Смоленском, наквасились там… Еще никак не могли усвоить, что такому человеку — и такая глупая смерть.

— Значит, так, внук барона Мюнхгаузена. Еще слово про армию — яйца оторву, понял? Устроил тут вечер воспоминаний… Лучше расскажи, как сам. Все убиваешь по заказу Родины?

Кошкин сник. Глянул в пустую стопку, налил водки, выпил в одиночку, выдохнул.

— Нет. Уволили меня.

— С какого?.. Ты ж классный снайпер.

— Кончился снайпер.

— В смысле?

— В прямом. Два года назад на День ВДВ в драку с ментами влез по пьяни. Получил дубинкой по башке, сотрясение — ну и зрение упало. Минус полтора всего, но сам понимаешь, какой я теперь, на хер, снайпер. Ну и уволили по состоянию здоровья.

— Нда… И где ты теперь?

— Да где… В охране, как все. — Кошкин тяжело вздохнул. — Спасибо Миронову, не дал пропасть, взял к себе в фирму.

— Какому Миронову? Это ротный наш, что ли?

— Ну да, Сергей Николаич. Он сейчас начальник службы безопасности в фирме одной строительной. «Санкт-ПетербургСтройИнвест», слышал?

Опа! Тесен мир, ничего не скажешь. Что-то больно часто в последнее время медведевская фирма отсвечивает перед глазами. Это ж надо было судьбе Миронова с Кошаком туда занести. Впрочем, это стечение обстоятельств может быть весьма и весьма перспективным, если его правильно раскрутить. Служба безопасности порой в такие парижские тайны посвящена…

Чингиз нахмурился:

— Да слышал. Говорят, кидалы те еще, двойными продажами промышляют… По деньгам-то как, не обижают?

— Аааа… — горестно махнул рукой Кошкин. — Больше все равно никуда не берут. Давай выпьем.

— Наливай. Но знаешь ли, в Питере работа под ногами валяется, только возьми. Если тебе действительно нужна работа и ты ее не боишься, заработать кусок денег на хлеб с маслом проще простого. А «никуда не берут» — это отмазка для ленивых и тупых.

О том, что после армии сам разгружал фуры и сторожил автостоянки, Чингиз деликатно умолчал. Истину «Было бы желание — работа найдется» он постиг тогда очень быстро.

— Умный, твою мать… Тебя бы на мое место. Я ж ничего больше не умею!

— Мне и на своем месте неплохо. Военная вышка у кого? Не умеет он… Что, кроме снайперской стрельбы больше ничему не учили? Или руки отсохли и мозги через уши вытекли?

Чингиз помолчал. Кошак тоже. Потом Чингиз поднял стопку:

— Ладно, что я тебе нотации читаю. Офицер как-никак, сам разберешься. Поехали.

Видно было, что Кошкин немного обиделся, но пара стопочек быстро исправила ему настроение.

Алкоголь «догонял», и Чингиз постепенно расслаблялся. Похоже, про его отвратительную выходку никто не собирался вспоминать. Он сидел на полу, опершись затылком о колени Стеф, потягивал пиво и тихо блаженствовал до тех пор, пока Кошак не взял в руки гитару. По Кошкину в детстве явно прогулялся медведь, а голос у него был мерзостный, как скрип дверных петель. Это Чингиз помнил с армейских времен очень хорошо и внутренне ужаснулся: ему с его абсолютным слухом подобное музицирование причиняло страданий больше, чем зубная боль. Ну почему люди, напрочь лишенные музыкальных способностей, так обожают петь и играть, причем обязательно на публику? Чингиз даже подумал было отобрать у Кошака гитару, но мысль эта несколько запоздала. Под нескладное треньканье струн Кошак заныл: «Расплескалась синева, расплескалась…» Терпения у Чингиза хватило ровно на один куплет.

— Так, заткнись и не мучь инструмент. Дай сюда, пока мы все тут психологическую травму не получили.

— Психическую, грамотей!

— А я чурка нерусская, мне простительно…

На этот раз Кошкин обиделся всерьез: чтобы его утешить, потребовалось пять стопок и сигарилла. Гитару он, впрочем, отдал, поскольку в глубине души подозревал, что все-таки он не Карузо.

— О! — воскликнула Стеф. — Точно! Ты ж обещал мне сыграть! Давай.

— Давать ты будешь, — не удержался Чингиз и тут же взвыл, потому что Аня в отместку за похабень вцепилась ему в волосы мертвой хваткой. — Все! Все! Молчу!

— Ты не молчи, а пой.

— Слушаюсь и повинуюсь, — пробурчал Чингиз, подстраивая гитару.

Он уже начал было что-то наигрывать на пробу, но вдруг подскочил на месте и вытащил из кармана джинсов звонящий телефон. Посмотрел на экран, нахмурился, но вызов принял:

— Здорово, Ветерок… Регулярно. Че хотел?

Чингиз вышел из кухни в прихожую. Через секунду из-за прикрытой кухонной двери раздался его возмущенный возглас:

— Как полетел? Куда полетел? Он же намертво приварен! Ты что, БелАЗ таранил, что ли?

Пауза.

— Да иди ты на хер! Я тебе сто раз говорил, чтоб ты не лазил в мотоцикл своими кривыми руками, растущими из жопы! Трахайся теперь сам, как хочешь! Любишь кататься — люби и гайки крутить, а не умеешь обращаться с машиной — нехрен в седло садиться.

Снова пауза.

— Конечно, зря! Потому что все, за что ты мне заплатил, ты сам своими руками и ухайдакал! Что-о?! Это я-то плохо работу делаю?! Да я из твоей гнилой рамы шедевр вылепил, мудак ты неблагодарный! Если не прекратишь вонять, из клуба наперед собственного визга вылетишь, понял? И мой тебе совет, не звизди, что Монгол тебе байк плохо сделал. Все равно никто не поверит.

Ира, склонившись к уху Стеф, тихонько спросила:

— Это он всегда такой нервный?

— Не… У него, похоже, сегодня луна не в том доме… — покачала головой Аня и спросила вернувшегося в кухню Чингиза: — Что стряслось?

— Да ничего, дело житейское. Хуже дурака может быть только дурак на мотоцикле. Вот же козел, прости господи… На чем мы остановились? А… Ну что тебе сыграть, солнце мое? Романсов не знаю, серенад тоже.

— А что ты на Ладоге тогда играл.

— Как будто я помню, что я играл на Ла… Стоп, а ты-то откуда знаешь, что я играл на Ладоге?

Стеф таинственно улыбнулась:

— Думай.

— Не, погоди… Если б мы с тобой там встречались, я б тебя не пропустил, это точно.

— А ты и не пропустил. Думай!

— Да ладно тебе! Небось, Дзен опять баек натравил, он любит про этот поход потрендеть, как мы три раза чуть не утопли. Ань, мы там двадцать дней шлялись в чисто мужской компании. У меня голодняк был такой, что я натурально на луну выл. Неужели ты думаешь, что я тогда прошел бы мимо девушки с твоим экстерьером и не затащил ее в ближайшие елочки…

Тут Чингиз осекся и медленно прикрыл рукой глаза с видом только что нашкодившего на ковре кота:

— Твою мать… Елочки?

— Ага! — Аня с удовольствием наблюдала, как Чингиз краснеет, и веселилась от души. — Вот, а говорят, память девичья…

— Так это ты была, что ли?!

— Ага!

— Да ладно!

— Шоколадно.

— Да нет. Быть того не может. Не так уж там было темно…

— Хочешь, докажу? — Стеф обняла Чингиза и что-то зашептала ему на ухо. По мере того, как Аня шептала, вид у него становился все более ошарашенный.

Чингиз помнил ее, как помнят самые сладкие в жизни сны — расплывчатое, туманно-прекрасное, ускользающее счастье. Ни лица, ни имени, ни голоса, только ощущение. Предчувствие чего-то невероятного, самого главного в жизни, таинственного, томительно-радостного.

И запах дождя, влажной хвои и брусники стал для него навсегда Ее запахом.

* * *

Наконец Аня отстранилась и посмотрела на него торжествующе: — Ну что?

— Елкин пень… — Чингиз смущенно уставился в пол. — Я так скоро в судьбу поверю. Ни хрена себе, вечер откровений… И сколько тебе лет тогда было?

— Шестнадцать!

Под дружный смех однокурсников Чингиз схватился за голову:

— Оййй!!! А я-то считал, что в моем послужном списке хотя бы совращения малолетних нет… Бросать тебя надо к чертовой матери.

— Это еще почему?! — возмутилась Стеф.

— А на кой мне женщина, которая меня два раза за один день раком ставит?

Вопрос был риторический, и ответом на него стал новый взрыв хохота. Просмеявшись, Стеф указала Чингизу на гитару:

— Можешь начинать замаливать грехи.

Чингиз кинул на нее несчастный взгляд исподлобья. Его пальцы заскользили по грифу, приноравливаясь, примериваясь, аккуратно и бережно… Стеф на миг подумалось, что вот так же он касается ее тела — умело, ласково и любовно извлекает те звуки, которые ему нужны…

От ножа — до меча,

От локтя да сплеча…

Осень дождем разбивает лица в кровь.

Господи, ну зачем мне твоя любовь?

Лапой бьет в окна ель,

Чистой кровью — постель.

Я оставлял позади врагов и друзей,

Отраженьем скользил в битве теней.

Голос Чингиза был негромок, бархатист и мягок, с еле слышной хрипотцой, идущей откуда-то из-под ребер:

Без вина вел в мир грез,

Был виновником слез,

Разбивал сердца, уходя в никуда,

Не любил, пока не пришел сюда.

От яслей до могил

С кем-то спал, с кем-то жил,

И вдруг встал у постели, не в силах уйти,

Жил дорогой, вдруг понял — нет дальше пути.

Что искал — все нашел.

Выбор есть — нет двух зол.

Ты спишь, зная, что утром проснемся вдвоем.

Я не знаю, кем быть — ветром или царем.

Жил один средь людей,

Без рабов — но ничей.

Ты разрушила мир, открыв мне дверь.

Я стою у порога, как пойманный зверь.

От ножа — до меча,

От локтя да сплеча…

Осень дождем разбивает лица в кровь.

Господи, ну за что мне моя любовь?*

Эхо последнего аккорда рассеялось по углам. Чингиз обвел глазами безмолвную публику, довольный произведенным эффектом. Похоже, реабилитировался. Знать бы, надолго ли… Аня смотрела на него с нежностью и гордостью. Надо срочно-обморочно вспомнить что-нибудь такое же душераздирающе романтичное, чтобы закрепить успех. Как назло, кроме арийского «Потерянного рая» в голову ничего не приходило.

Сержан, уже изрядно окосевший, наплюхал в рюмки водку и протянул одну Чингизу:

— Монгол, да че ты, в самом деле!.. Давай бахнем и повеселее чего-нибудь!

— Иди на фиг, — беззлобно скривился Чингиз. — Кто меня потом будет из-под стола доставать? Ты, что ли? Похоже, ты сам туда скоро отправишься.

— Хто?! Я? Куда?

Чингиз бы объяснил, куда, по его мнению, Сержану надлежало отправиться, но тут снова зазвонил телефон. Это была Василиса.

— Да, дорогая… — Чингиз спохватился и поглядел на Стеф: ну так есть, возмущенно вытаращилась. Придется объяснять, кто такая Василиса и почему к ней не стоит ревновать…

— Прости, Васена, что? Я тут выпал из реальности немного…

— Я говорю, у тебя есть же право подписи на документах без доверенности.

— А я почем знаю? Вроде есть, че-то когда-то я подписывал…

Судя по голосу, Василису клевал в ее соблазнительную попку жареный петух.

— Вроде… Есть, я устав ваш смотрела.

— Чего? Какой устав?

— Неважно. Ты мне срочно нужен, через час будь в арбитраже. А если можешь, то и раньше.

— Васена, не ругайся, какой арбитраж, ты че, с дуба рухнула? И вообще-то я занят.

— Арбитражный суд Санкт-Петербурга и Ленинградской области. — Тоном «для дебилов» объяснила Василиса. — А с дуба рухнем мы все, если ты не обеспечишь себя через час на Суворовском. Вопрос не обсуждается.

— Васена, помилуй, какой, на хер, суд? Во мне уже полтора литра пива сидит! И еще будет.

— Бухарик несчастный! Не колышет. Ты где территориально?

— На Ельнике.

— Это… Елизаровская, что ли? Говори адрес, я за тобой приеду, чтоб ты никуда не делся. Сидеть на месте и не рыпаться!

Чингиз почувствовал, что опять начинает заводиться.

— Васена, что за нафиг? С какого бодуна я должен срываться и куда-то бежать непонятно зачем?

— Чинга, родной, я все объясню тебе по дороге, но ты реально очень нужен мне в суде, иначе я просру процесс. Спасай, я тебя умоляю! Короче, я уже по Обуховской Обороне еду, куда дальше?

Василиса — просто прелесть. Кто еще может так виртуозно ликвидировать любую вспышку гнева в самом зародыше? Чингиз невольно улыбнулся.

— Ну хорошо. Лови меня на углу Крупской и Обороны через… ну минут через двадцать.

— Это где Невский суд, что ли?

— Я не знаю, какой там суд, странная у тебя система координат. Там на углу шиномонтаж.

— Это у меня-то странная система координат? Ладно, жду тебя через двадцать минут.

Чингиз со вздохом поглядел на Стеф. Вид у нее был не просто недовольный. Опасно недовольный вид у нее был. Лучшая защита — нападение…

Не дав Ане даже воздуха набрать, чтобы что-нибудь сказать, Чингиз молниеносным движением стащил ее с табуретки к себе на колени и закрыл рот поцелуем, стараясь продержаться как можно дольше. За это время Аня успела что-то возмущенно помычать, подрыгать ногами, поколотить ладошкой по его деревянно-непробиваемому плечу, потом это же плечо погладить, и когда Чингиз наконец от нее оторвался, от ее обиды осталось только сожаление:

— Ты куда-то уходишь?

Чингиз удрученно кивнул:

— Меня уходят. Но я надеюсь, ненадолго, часа на два-три… Я вечером приеду. Если ты не против, конечно.

— Не против, а вовсе даже за. А что это за Васена такая, к которой ты так срочно срываешься?

— Вот я вечером приеду и все тебе расскажу, и куда я так срываюсь, и кто такая Васена, и как влияет ультрафиолетовое излучение на рост телеграфных столбов. За тобой сюда приезжать или домой?

Аня велела приезжать к ней домой. Они еще долго миловались в прихожей, и Чингиз, уже стоя одной ногой за порогом, чмокнул Аню в нос:

— Не дуйся. От таких женщин, как ты, налево не ходят.

И умчался вниз, перепрыгивая через четыре ступеньки. Спросить, чем же она так исключительна, что от нее даже налево не уйти, Аня не успела.

— Знаешь что, подруга, — промолвила за ее спиной Купчинская, — ты всегда выбирала каких-то странных парней. Но это!

— Зато не скучно, — хмыкнула Аня.