Тихоня (гет)

Философ сказал: человек от рождения

прям и если потом, искривившись,

остается цел, то это по счастливой

случайности.

Луньюй, глава VI

Маньяком можешь ты не быть, но сексуальным быть обязан.

Так считало отражение в зеркале, намекая на то, что не худо бы побриться.

Десять минут назад Чингиз выяснил, что в его состоянии чистить зубы можно было только сидя на полу и прислонив голову к стенке ванной, потому что даже в условно вертикальной позе его мотало вслед за зубной щеткой. Бриться в таких экстремальных условиях? Миссия невыполнима.

Чтоб еще когда! Алкоголя!! Хоть грамм!!!

Отражение настаивало на бритье. Не… В сад.

Что-то настойчиво бухало над головой. Чингиз титаническим усилием поднял глаза: на стене всего-навсего тикали часы. И показывали шесть утра. Часы? В ванной? Что ни говори, а так пить нельзя.

«Ну хотя бы расчесаться-то!» — зудело отражение. М-да… Пожалуй… Или…

Чингиз качнулся к зеркалу, чтобы убедиться в необходимости расчесывания. Епрст… А глаза-то где?! И так узкие, от природы, не сразу и заметишь, а тут вообще пропали! Чингиз потрогал лицо рукой. Наощупь глаза тоже не обнаруживались. Ну и хрен с ними. Пусть все считают, что так и было задумано его родителями…

Идти ноги отказались напрочь, и никакие увещевания на них не действовали. Чингиз опустился на четвереньки и пополз проводить археологические изыскания на тему «а куда я вчера дел рюкзак?» Поиски привели его в комнату. Он поднял голову, дабы сориентироваться на местности. О-па…

Посреди комнаты стоял разложенный диван, а на нем валялись две голые девицы. Только тут Чингиз обратил внимание, что сам столь же элегантно раздет. О как… Вот это уже тема для медитации.

Муки памяти о том, что же вчера происходило, решил отложить на потом. Сейчас гораздо насущнее было пройти другие квесты, к примеру, найти рюкзак, одежду и кухню. Задачка не из легких, но Чингиз ее успешно решил, поползав по полу еще минут пятнадцать.

Одежда и лицо по помятости оказались вполне сопоставимы. Тут уж расчесывайся, брейся, хоть пудрись — лучше выглядеть не станешь. Так подумал Чингиз и не стал расчесываться. Длинные патлы спутались и всклокочились весьма художественно, он решил не выходить из образа.

Спасением стала бутылка пива, обнаруженная в холодильнике. Еще через четверть часа Чингиз почувствовал себя достаточно адекватным, чтобы попытаться въехать в ситуацию.

Итак. Кухня незнакомой квартиры, пол, бутылка холодного пива в руке, на джинсах — пятно неизвестного происхождения, футболка выглядит так, будто ею мыли пол. В комнате — спящие голые девчонки. Время — половина седьмого. Утра. Что за идиотский организм! Как привык в детстве вставать в полшестого на пробежку и тренировку, так до сих пор не хочет отвыкать. Хоть в пять утра ложись, все равно в половине шестого Чингиз просыпался как от пинка и больше не засыпал. И это при том, что к спорту его организм не имеет ни малейшего отношения вот уже скоро десять лет.

И все-таки. Чего вчера было? Встретился с заказчиком, попили пива, обговорили детали. Чингиз долго удивлялся, с какого перехрена срочно заказывать навороченный тюнинг мотоцикла, если до конца сезона — считанные дни. Встретился с Доктором, попили пива, потрещали за жизнь. Съездил на книжные развалы на «Крупу», встретил знакомого книжника, попили еще чего-то… На этом память стопорилась.

Так. Зайдем с другой стороны. Что за девахи? По некоторым признакам, прибегнув к здравой житейской логике, Чингиз определил, чем с ними занимался. Даже выдохнул облегченно, углядев на полу использованные презервативы — значит, не только вспомнил, в каком кармане они водятся, но и сумел воспользоваться. Это радует. Однако насчет девиц память тоже предательски молчала. Так пить нельзя…

Ладно, хватит про вчера, потом поупражняемся. Пора подумать про сегодня.

У Чингиза было отчетливое ощущение, что на сегодняшнее утро он запланировал что-то супермегаважное. Так что ранний подъем имел свои несомненные плюсы, осталась сущая ерунда — вспомнить, чего собирался сделать. И заняться этим можно за пределами квартиры, благо пиво кончилось, девки дрыхнут, спасибо этому дому аа-граа-менное за провалы в памяти.

В рукава косухи Чингиз попал почти сразу — сказалось лечебное воздействие пива. С казаками сражаться пришлось дольше, но в конце концов Чингиз и их победил. Он еще с минуту потоптался в узенькой хрущобной прихожей, соображая, как открыть дверь и при этом не прижать себя дверью в углу. Вот тоже достижение отечественной архитектуры. Почти все знакомые Чингиза жили в таких клетушках, именно поэтому он не любил ходить в гости — казалось, что эти курятники жмут в плечах.

Серая, засранная до невозможности парадная. Какой этаж-то хоть? А разница…

Чингиз вышел в прозрачный холодок раннего сентябрьского утра, как вылез из подземелья на свет — счастливо щурился, жадно втягивал тонкими ноздрями воздух, еще не впитавший осенней хандрозной мокрости, но уже лишившийся радостного летнего тепла. Скоро настанет время, когда из-за штор в комнату будет проникать холодная предрассветная темень пополам с зябкой питерской сыростью и запахом прелой листвы. И это тоже будет хорошо.

Больше всего на свете он любил утро. Любил веселые летние рассветы, когда солнечные шаловливые лучики будили его раньше, чем сработает таймер. Любил тоскливые осенние зори, наполненные предчувствием мороза и едва сдерживающиеся от дождевых слез. Любил тяжелые утра зимой и околевшее зимнее солнце, нехотя выползающее из темноты, как из проруби. И мокрые весенние зеркала на асфальте, в которые превращался пористый грязный снег под ударами гвардии солнечных зайчиков, он тоже любил больше всего на свете.

Это утро было особенное, половинчатое какое-то, неопределенное: вроде только первый день осени, и солнышко ласково еще по-летнему, и листва еще зеленеет празднично и беззаботно, и воробьи еще не поджимают зябнущие лапки на холодном после ночи асфальте, а где-то внутри уже заплакало тихонечко, загрустило по-осеннему то, что люди зовут душой. Или это просто голодный желудок ноет, прося жрать много и вкусно? Кто ж тебя в семь утра накормит, дурное ты создание…Первый день сентября начинается многообещающе…

Твою мать!!! ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СЕНТЯБРЯ!!!

Память проснулась. Университет. Исторический факультет. Третий курс. ДНЕВНОЕ отделение. В девять ноль-ноль.

Чингиз в который раз проклял себя за то, что так легко ведется на «слабо». А Дзен этим пользуется, скотина. Сначала поступить заставил, а теперь, таким же методом — перевестись с заочного на дневное. Лучший друг, называется. Все грузит светлыми идеалами: университетское образование, престижная работа, красивая жена, пятеро гениальных детишек… При том, что у самого Высшая школа милиции, должность опера в каком-то занюханном отделе, жена такая же, как должность, да и потомства пока не наплодил. Однако доказывать что-то Дзену было бесполезно, а сам он мог переспорить китайца. В Чингизе китайской крови, по непроверенным данным, не было, поэтому убедить его в том, что без высшего образования он помрет в ближайшую же неделю, Дзену не составило ни малейшего труда. Кодовое слово «Слабо!» действовало на Чингиза безотказно.

«При звуках флейты теряет волю» — усмехнулся про себя Чингиз и поискал глазами табличку на стене дома, где было бы написано название улицы. Бульвар Дружбы… Вот те раз. Это где? К черту подробности, в каком городе?

Счастье есть! Вон тетка идет! Стой! Стой, куда заворачиваешь!

Источник информации неумолимо скрывался за углом, и Чингиз бросился сломя голову догонять тетку. Услышав сзади топот и металлическое бряцанье, бедная женщина обернулась с потусторонним ужасом в глазах — не иначе решила, что гонится за ней сексуальный маньяк или того хуже, грабитель, последние гроши отбирать. Мелькнуло в ее лице сомнение — отдавать кошелек, чтоб не убил, или стоит побороться за кровно заработанные.

Однако маньяк — на удивление симпатичный, но изрядно помятый азиат — немилосердно дыша перегаром, виновато сделал брови «домиком» и всего-навсего спросил:

— Простите, не подскажете, как тут до ближайшего метро добраться?

Вопрос, мягко говоря, был тупой. До ближайшего метро «Ленинский проспект» насчитывалось километров десять, а с транспортом давно не ладилось. Поэтому несостоявшаяся жертва грабежа посоветовала маньяку пройти с километр до платформы «Горелово» и уехать на Варшавский вокзал. Парня явно обескуражило такое предложение, он буркнул себе под нос что-то типа «Во занесло!». Тем не менее, женщину он одарил потрясающей, белозубой, игриво-лукавой улыбкой:

— Спасибо! Пропал бы я без вас!

Он пошел прочь быстро, не оглядываясь, легким широким шагом. Стройный, сильный, красивый. Если бы он оглянулся, то увидел бы в глазах женщины глухую, безысходную тоску. Своей невероятной улыбкой Чингиз всколыхнул в ней мысли, которые она гнала от себя все последние годы. Женщина думала о том, что молодость и красота ушли безвозвратно, что стать и здоровье положены на троих детей и гуляющего налево мужа, что жизнь превратилась в тягостную вереницу унылых дней, что утром она уходит на работу, вечером идет с работы, тащит неподъемные сумки, а дома ее ждут готовка, стирка, препирательства с сыном, скандалы с дочкой, равнодушие мужа, и из приятного — только третьесортный женский роман перед сном. А ведь ей всего сорок лет…

Она судорожно вздохнула, прогоняя подступивший к горлу комок, и побрела по тротуару, забыв, что опаздывает на работу.

* * *

Телефон тренькал так навязчиво, что пришлось проснуться.

Стеф разлепила глаз, посмотрела на часы — блин, можно было спать еще целых десять минут! Сняла трубку, проклиная все на свете.

— Але.

— Привет, малыш.

Вот тут Стеф уже чертыхнулась в полный голос.

— Че надо, козел?

— Малыш, давай встретимся.

Ну вот. Так тебе и надо. Нефиг связываться с кем попало.

Стеф набрала в грудь побольше воздуха:

— Ты что, не понял? Я тебе сказала, чтоб ты больше никогда сюда не звонил! Забудь этот номер телефона! Забудь этот адрес! Урод! Ты что, русского языка не понимаешь?! Или я говорю по-китайски?!

Она в сердцах швырнула трубку и выдрала телефонный шнур из розетки.

Вот так утречко! Верно говорит народ: как отвратительно в России по утрам!

Стеф с отвращением уставилась на телефон. Козел! Козлина! Урод…

Запиликал будильник тошнотворным пластмассовым писком. Стеф с воплем подскочила и швырнула будильник об стенку. Хлипкая китайская будилка не выдержала русского гнева, рассыпалась по мелким деталькам.

Трясясь от злости и холода, Стеф пошлепала на кухню. Сигарета, кофе, зубная щетка, одежный шкаф. Так не хотелось начинать учебный год! Тем более, с новым курсом! Хорошо хоть, Ирка тоже отчислилась в прошлом году и восстановилась нынче. По крайней мере, одна знакомая физиономия будет.

Все еще гневно фыркая, Стеф вышла из дома и взяла курс на университет. Понеслось дерьмо по трубам!

* * *

Возле аудитории имени Мавродина на Менделеевской, 5 кучковались третьекурсники. Стеф с ходу углядела знакомую физиономию Иры Купчинской и с криком: «Привет третьему курсу!!!» врезалась в толпу.

— Стеф! — Ира первая оправилась от шока. — Анька! Что, восстановили?

— А куда бы они делись! У меня, в конце концов, уважительная причина для академки была!

— Как нога?

Стеф радостно махнула правой ногой, едва не заехав ею Ире в ухо:

— Живая! Что ей сделается! Но про танцы все равно придется забыть.

— Ладно, кроме танцев еще много чего в мире есть. — Ира схватила Стеф за руку и потащила к самой большой компании. — Знакомьтесь! Это Стеф, восстановилась после академки. Стеф, это Ваня, это Марго, Лена и Таня, Марат, Виталик, Леша…

— Оч-чень приятно…

Через пять минут Стеф знала по имени и в лицо весь состав дневной группы третьего курса. Еще через минуту Ира потащила ее на перекур, не забывая по дороге знакомить со всеми новенькими.

Конечно, спокойно покурить им не дали, потому что тут же нагрянули историки с четвертого курса — бывшие однокурсники Стеф. Наконец толпа схлынула, Аня прикурила новую сигарету вместо той, которую прямо из рук выстрелили новые знакомые.

Дверь факультета открылась, выпустив в колоннаду новую партию студентов. Партия пронеслась мимо по направлению к ближайшему алкоголеторгующему магазину, оставив в напоминание о себе всего двух человек. Один, ссутулившись, быстро пошел прочь, а второй, стоящий спиной к Ане, упорно пытался прикурить, но почему-то у него это не получалось. На парне была черная косуха, потертые джинсы и казаки, но больше всего Ане понравилась роскошная грива иссиня-черных волос почти до поясницы длиной. И просто-таки не было сил смотреть, как он мучается с зажигалкой.

Аня подмигнула Купчинской и панибратски хлопнула парня по спине. Тот обернулся… Аня застыла с зажигалкой в протянутой руке. Эту физиономию она видела. Причем точно помнила, где. А уж при каких обстоятельствах! Только бы не покраснеть…

Парень удивленно приподнял бровь, взял зажигалку, прикурил, буркнул: «Спасибо» и отвернулся. Не узнал… Негодовать или радоваться? Или вообще не тот, похож просто?..

— Стеф, ты че? — Ира дернула Аню за рукав. — Ты где вообще?

Стеф ошалело взглянул на Купчинскую, потом на парня в косухе.

— Этот? Ага, тоже запала? Хорош, правда?

Стеф только отмахнулась:

— Ты лучше скажи, что за кадр.

— Да хрен его знает… Называется Чингиз, с заочного перевелся. Мне ребята рассказали. Чучело, говорят, то еще.

— Почему?

— Да малахольный он какой-то. Ни с кем не общается, слов, кроме «угу» и «гм», из него хрен вытянешь. Уши плейром заткнет — и считай его нет. Мрачный вечно, как туча… Мне кажется, что он какой-то сатанист. Точно тебе говорю. А эти придурки-заочники его Тихоней прозвали! Чудик, одним словом.

— Да скорее чудо природы…

Стеф разглядывала Чингиза. Тот с отсутствующим видом курил, прислонившись к колонне. «Да точно он!»— думала Стеф: узкие раскосые глаза, хищный нос с горбинкой, четкие линии худощавого лица и бронзово-смуглая кожа. Такая же диковатая повадка, неулыбчивые губы. Нет, это точно он! Вот твою мать… Откуда он здесь взялся?! Только его не хватало для полного счастья!

* * *

На Ладоге штормило третий день. Коварное озеро-море в первобытной ярости выхлестывало на песчано-хвойный берег острова водяные громады, неистовый ветер безжалостно рвал кроны деревьев, стелил по земле кусты. Волны разбивались об острые черные камни в мириады пенных брызг, брызги смешивались с плотной завесой льющего непрестанно дождя, и все вокруг стало мокрым, холодным, непроницаемо-серым.

Надежда Васильевна, классный руководитель 10 А, хваталась за голову и пыталась объяснить хотя бы самой себе, что заставило ее ввязаться в такую безумную авантюру. Это ж надо было придумать: вместо стандартного пикника на Финском пляже по случаю окончания учебного года выволочь свою ораву на остров в Ладоге на целых две недели! И ведь никуда не денешься с этого острова, катер из Бухты Владимирской придет точно через две недели!

Вообще-то, Надежда Васильевна в свои сорок с хвостиком обладала задором девятнадцатилетней пионервожатой. Именно этот задор подвигал ее на сумасбродные затеи вроде нынешней, из-за которых на нее, учительницу в маленьком городке, косились порой, как на полоумную. Сценарий был неизменен раз от раза: хотелось как лучше, а получалось почему-то как всегда. Надежда Васильевна предполагала, а вот располагал ситуацией явно кто-то другой.

Было бы странно, если бы в этот раз все вышло по-иному. Через пару дней после прибытия оравы школьников на остров Ладога словно озверела.

Двадцать человек кучковались по палаткам, играли в карты, морской бой, рассказывали страшные истории и отчаянно скучали. Костер под проливным дождем развести было невозможно, потому как о тенте для такого вот случая никто не позаботился. Питались сухим пайком. Сходить в туалет — и то стало натуральной проблемой. Вынужденные физиологическими обстоятельствами к такой вылазке школьники возвращались в палатки, промокнув насквозь.

Горе-робинзоны ругались, ныли и просились домой. Для Ани ситуация осложнялась еще и тем, что Надежда Васильевна была ее мамой.

К концу третьих суток «Великого сидения» к острову пристала одинокая байдарка. Вернее, даже припрыгала. Аня, предпринявшая санитарную вылазку, видела, как взбесившаяся Ладога швыряла несчастное суденышко и оттаскивала от берега. Но три весла упрямо погружались в серые валы, поднимались, увлекая за собой цепочки жемчужных брызг, и опускались снова, и поднимались… Отборный хриплый мат был слышен даже сквозь рев воды и ветра.

Только когда байдарка наконец ткнулась носом в кучу плавника на берегу, а весла полетели на землю, Аня очнулась и рванула к маме докладывать о нежданных гостях.

Надежда Васильевна, как и следовало ожидать, переполошилась до невозможности. Из палатки она вылетела вспугнутой курицей, не забыв, однако, наказать дочери носа наружу не высовывать. Надо ли говорить, что Аня и не думала слушаться.

Там, на берегу, огромный мужик в камуфляже и бандане что-то объяснял маме, то прижимая руки к груди, то указывая в сторону байдарки. Возле нее сидели еще двое мужчин, и один пытался отобрать у другого весло. Ветер доносил до Ани обрывки фраз: «Не выгребем… целый день… руки свело на весле… мы мирные…»

Видимо, громила сумел Надежду Васильевну уговорить. Мама ринулась проводить среди подопечных тщательный инструктаж по общению с соседями, а за это время на берегу под разлапистой сосной весело зарыжела еще одна палатка.

Старшеклассники, вконец обалдевшие от трехдневной скуки, презрели дождь и вылезли поглазеть на новоприбывших. Все три гостя были молодые, длинноволосые, в промокших камуфляжах.

Тот, который договаривался с мамой, огромный и волосатый, как медведь кадьяк, тащил над головой байдарку под ближайшую елку. Второй парень, сильно моложе Медведя и по габаритам уступавший ему как минимум вдвое, сновал между сваленными на берегу рюкзаками и палаткой, видно, обустраивал жилище. Третий, оголившись до пояса, обухом топора вбивал в землю длинные колья вокруг кострища. На него-то Аня и загляделась.

Сначала она только с удовольствием наблюдала, как под гладкой бронзовой кожей перекатываются мышцы, любовалась прокачанным торсом. С длинных смолянисто-черных волос стекала вода, они мешали ему, он отбрасывал их за плечи, и струи дождя текли по его спине за ремень. Аня зачарованно следила за каждым его движением: вот он мягко, по-кошачьи, запрыгнул на валун, присел, проверяя, ровно ли вбиты колья, небрежно воткнул топор в пенек, распрямился, закурил. На плечах, на груди, на спине его Аня увидела странные шрамы — как будто его резали ножом на узкие полоски. Он все делал легко, ловко, и ступал, как дикий зверь по лесу. У него были тонкие, резкие черты лица, узкие раскосые глаза и хищный, с горбинкой нос. Да и фигура, в общем-то… прямо для обложки «Man’s health». Аня никак не могла определить, из какой он Азии, и про себя назвала его Корейцем.

Надежда Васильевна восторженно и громко удивлялась, как это три уставших человека, да в таких условиях, умудрились за какой-нибудь час превратить стылый мокрый берег в землю обетованную и устроить самый настоящий кипеж. Действительно, гости развили очень бурную деятельность, и в мгновение ока над кострищем возник обширный тент, откуда-то Весло раздобыл полусухие дрова, костер под ловкими руками Корейца разгорелся в момент с первой же спички, а вокруг костра стараниями Медведя появились большие бревна в роли сидений. Под непрекращающимся дождем гости выволокли из-под перевернутой байдарки два огромных котла, и вскоре команда Надежды Васильевны была приглашена на ужин. Прожившие три дня на бутербродах и консервах подростки трескали гречку с тушенкой так, что за ушами пищало.

Очень скоро Аня обнаружила, что не меньше трети ее одноклассниц глазеют на Корейца с восхищением и обожанием. Особенно это стало заметно, когда он присел у костра и принялся колдовать над чаем, подбрасывая в котел какие-то травки-муравки. Отсветы огня ложились на его лицо, делая его еще резче, суровее, и оттого еще красивее.

— Он у нас спец по чаю и мясу, — добродушно прогудел Медведь. — Мяса, увы, нету, но такого чая вы точно никогда не пробовали. Всю жизнь вспоминать будете, поверьте мне на слово.

Чай действительно был волшебный. Что бы там Кореец в него ни добавлял, хоть марихуану, оно того стоило.

— Ой, а вы, случаем, не колдун? — первая в классе красавица Лизочка кокетливо похлопала Корейцу глазками и выдала самую обворожительную улыбку, на которую была способна. Аня явственно ощутила, как от возмущения идет пар из ушей. Она как-то сразу решила, что Кореец — это ее частная собственность, и все посягательства на него надо пресекать на корню.

Но Кореец безразлично взглянул на Лизочку и только отрицательно качнул головой. Аня чуть в ладоши не захлопала: так тебе и надо, дура голубоглазая. Впрочем, и на саму Аню Кореец не обращал ровным счетом никакого внимания. Он вообще за все время посиделок не вымолвил ни слова, ни разу даже не улыбнулся на шутки, которые в изобилии расточали Медведь и Весло и над которыми все хохотали до слез.

Дождь постепенно утихал. Весло отошел к палатке, покопошился там и вытащил… гитару в чехле! Старшеклассники восторженно загомонили, предвкушая еще и концерт в исполнении развеселого Весла, но тот бесцеремонно всучил инструмент Корейцу со словами:

— Монгол, на эстакаду! Хватит отлынивать, я уже заеб… устал народ развлекать.

Монгол, значит. Ну пусть будет Монгол, какая разница.

— И не смотри на меня так жалобно, я бессердечный эксплуататор.

Монгол, обреченно расчехляя гитару, огрызнулся:

— Эксплуататор… Моя словов такое не знай. Я тебе скажу, кто ты. Потом. Не при детях.

— Монгол, дай жару! Чтоб по полной оторваться! — Это Медведь подпрыгивал на своем бревне, видимо, предвкушая удовольствие от концерта.

— Говорю же, дети здесь. По полной не получится, — Монгол вопрошающе обозрел публику: — Заказы будут?

Кто-то из парней авторитетно заявил: «Кино»! Монгол страдальчески скривился:

— Не, задолбало.

После минутного молчания в шум деревьев и треск костра вплелся замысловатый перебор.

«Радость моя, вот и все.

Боль умерла на рассвете.

В нежных перстах облаков

Розовым шелком струится еще не родившийся день…

Вздох мой, как стало легко!

Воздух вливается в окна.

Время — мы вышли из дома, мы покинули город,

Мы стоим над обрывом, встречая рассвет.

Радость моя, вот и все.

Боли отныне не будет.

Золотом плавятся горы, и вспыхнули реки —

Осанна! — и солнце взошло!

Свет пронизал нас насквозь,

Мы прозрачны для света,

Друг мой, ты понял, что стало с тобой

В это утро, ты понял.

Что ж, скоро ветер окрепнет, и мы

Навсегда оттолкнемся от тверди,

Мы ворвемся на гребне волны

В ледяное сияние смерти!»

У него был невероятный голос, с несчетным множеством оттенков от глубокого хрипловатого баритона до чистейших нежных, высоких распевов, он набирал мощь, от которой ухало в коленки сердце, и падал до полушепота, и снова вырастал, и отражался от каменных глыб на берегу, и шелестел в сосновой хвое:

«Радость моя, мы летим!

Выше, и выше, и выше!

Города проплывают под нами,

И птицы с ликующим криком взмывают под самое небо,

Прощаясь с тобой.

Все для тебя в этот день:

Горы, и реки, и травы.

Это утро — последний подарок земли,

Так прими его в вечность с собой!»

Аня затаила дыхание, ловя каждый звук струны, каждое движение губ, и забывала мигать, и не замечала соленой воды, скопившейся в уголках глаз…

«Плачь!

Мы уходим отсюда, плачь!

Небеса в ледяной круговерти!

Только ветер сияния, плачь!

Ничего нет прекраснее смерти!

Плачь!

Слышишь, ветер зовет нас,

Так плачь!

С гулом рушатся времени своды!

От свободы неистовой плачь,

Беспредельной и страшной свободы!

Плачь!

Мы уходим навеки, так плачь!

Сквозь миры, что распались, как клети,

Эти реки сияния, плачь!

Ничего нет прекраснее смерти!»

Последний отзвук растворился в мягком топоте дождя по тенту.

Надежда Васильевна вытерла глаза и зааплодировала первая. Было видно, как Монгол смутился, не ожидая бурной овации островного масштаба и требований: «Еще! Еще!»

— Ну вот, опять тоску нагнал, — вздохнул Медведь. — Депрессивный ты чувак. Ну давай чего-нибудь веселенького, а то хоть вешайся.

И Монгол дал веселенького. Дал много. Он пел про пастушку Адель, которая никак не могла выбрать себе мужа, про стакан порожний, который надо презирать, про каменную пещеру, где находили в разных количествах водку и жарили разные части мамонтов, про рокенрол, который, оказывается не работа, а вовсе даже прикол, и про Фантома, сбитого вьетнамским летчиком по имени Ли-си-цын, про бутылку кефира и полбатона, и рассказывал про селедку, к которой нет лука (Надежда Васильевна при этом укоризненно качала головой, потому как цензурными в этом стихотворении были только предлоги, но ее подопечные ржали до колик, и она решила благоразумно промолчать). Но лишь пару раз за весь концерт уголок его губ приподнялся в слабом подобии улыбки. Надо же, какой и вправду депрессивный…

Посиделки закончились глубокой ночью, только когда гости, измученные сначала борьбой со стихией, а потом обустройством быта и приготовлением пищи, начали неприкрыто клевать носами.

* * *

Сон никак не шел. Сидя у костра, Аня была уверена, что стоит ей только доползти до спальника –уснет раньше, чем ляжет. И вот теперь она вертелась с боку на бок, изучила все швы на потолке и стенках палатки, пересчитала в уме всех овец и зайцев, но заснуть не могла. Мама сладко посапывала в соседнем спальнике…

На секунду Аня пожалела, что вообще ввязалась в это путешествие. Но потом решила, что сидеть дома и тихо реветь в подушку из-за парня, который ее бросил накануне, было бы в сто раз хуже.

В конце концов она решила выползти на воздух. Осторожно, стараясь не потревожить маму, обулась, накинула куртку, тихонько закрыла за собой входную молнию.

Дождь прекратился, и даже волны уже не так истерично бились о камни. Напитанный сыростью воздух окутывал прохладой, запах свежевымытой хвои сводил с ума. Ветер шуршал еле слышно между соснами, на воде качались кучи плавника, темная, глянцево поблескивающая вода где-то далеко на горизонте переходила в светло-лиловое небо. Потрескивал костер…

Костер?

Аня обернулась. Костер действительно трещал, потому что горел. На бревне — темная фигура. Огонек спички осветил лицо. Монгол! Один! Сидит. Курит… Скучает?

К Монголу Аня бросилась едва не вприпрыжку. Присела рядышком на бревно, близко-близко, касаясь его локтем:

— Не помешаю?

Он качнул головой.

— А мне чего-то не спится… Решила воздухом подышать.

Молчаливый кивок.

Аня подвинулась еще ближе, беззастенчиво прижалась к его боку:

— А не жарко…

Он шевельнулся, Аня испугалась: уйдет сейчас. Нет, просто обнял ее за плечи, прижал еще плотнее. Тепло его тела просочилось к ней через одежду — какой он жаркий! Давление, наверное, повышенное, кровь горячая…

Да что же это творится! Где-то в животе волнами поднимался восторженный страх, Аня шалела от собственной наглости, собственного бесстыдства. Как хорошо! Как здорово, как не хочется никуда уходить от него, а хочется…

Мамочки!!!

Аня почувствовала, как загорелись щеки: она осознала, чего хочет. Мамочки…

Она подняла глаза на Монгола и уперлась взглядом в его угольно-черные зрачки. Сердце прыгнуло в горло и там замерло… Монгол подхватил ее на руки и понес в лес, неслышно ступая по мокрой хвое.

Мох под плотным пологом еловых лап был мягким и сухим. Аня послала в дали незнаемые все, что касалось стыда, принципов, страхов и смущений, когда Монгол опустил ее на зеленый ковер. Отвечала на жадные, нетерпеливые ласки, стискивала коленями его бедра, кусала его за плечи и не думала ни о чем, кроме бесстыжего наслаждения, острого и мучительного удовольствия, горячих рук и горячих губ, и только старалась не кричать слишком громко… так… на всякий случай…

Тяжелое дыхание и шорох ветвей, любопытный жук ползет по высокой травине, ошалелые глаза черного бархата, тихий шепот: «Спасибо…» Так еще никогда не было. Так уже больше никогда не будет…

Видимо, Стеф уставилась на Чингиза слишком откровенно, потому что он вдруг оторвал глаза от шпиля Адмиралтейства, который созерцал уже минут пять, и метнул на нее взгляд такой яростный, что Стеф даже испугалась слегка. Узнал все-таки?! Она поспешно отвернулась и попыталась въехать в Иркину трескотню:

— …Тогда мы втроем подымаемся, кладем ему билеты и в ногу выходим из аудитории. А он нам вслед задумчиво так: «Третий Триумвират!»

— Ир, их было два.

— Кого?

— Триумвиратов.

— Стеф, ты меня слушала вообще?

— Вообще нет. Пошли, время уже.

День не клеился. Настроение было непоправимо испорчено. Стеф еле дождалась окончания лекций — ей хотелось поскорее примчаться домой, врубить на полную громкость любимый альбом «Арии» и забраться в ванну, чтобы смыть этот жуткий взгляд, словно прилипший к коже.

Наконец она услышала заветное: «На сегодня все!» Стеф вскочила и опрометью бросилась к двери, на ходу запихивая в рюкзачок тетрадь и ручку, и естественно, в дверях налетела на кого-то. Раздались чудовищные матюги, и Стеф непроизвольно отпрыгнула: с пола поднимался сбитый с ног Чингиз. Этого только не хватало…

Вдруг на нее накатила необъяснимая злость. Да какого хрена этот идиот сегодня весь день испоганил! Еще и под конец умудрился нагадить! Стеф вне себя изо всех сил пнула Чингиза кроссовкой под колено:

— Под ноги смотри, козел! Псих ненормальный!!

Больше она ничего не успела ни сказать, ни сделать. Ее сдавило, смяло так, что сперло дыхание, и с невероятной силой швырнуло в коридор. Вспышка боли в затылке — и темнота.

* * *

Резкий запах нашатыря пробрался в мозг. Стеф осторожно открыла глаза. Чье-то лицо над ней покачнулось, расплылось, потом снова собралось целиком. Это была Ира.

— Ни за что бы не подумала, что Тихоня мог такое выкинуть!

— Он меня выкинул, а не такое. Хорош Тихоня… — простонала Стеф, ощупывая голову. — Козел бешеный… Сука… Падла… Тварь…Зараза… А чего вы тут все столпились? Пациент скорее жив, чем мертв. Все свободны.

— Какое там свободны! Сейчас «скорая» приедет!

Стеф сморщилась:

— Ваня, ори потише. И пошли эту «скорую»… сам знаешь, куда. Я домой.

Командир поискового отряда «Ладога» Ваня укоризненно покачал головой, но возражать не стал: об упрямстве Стеф ходили легенды.

— Так, молодые люди! — приказала Ира. — Пострадавшую на руки — и домой!

— Тебе бы взводом командовать, — усмехнулся Ваня.

— Я подумаю. Ну, что застыли, как соляные столпы? Взяли — и понесли!

Ваня задумчиво оглядел Стеф:

— Ты сколько весишь?

— Что-то около сорока шести, а что?

— Далеко живешь?

— На Шестой линии, а что?

— Дотащу, — решил Ваня и поднял Стеф на руки. — Потопали. А этого козла я так уделаю, что родная мама не опознает.

Стеф хихикнула:

— Тогда рядом со мной с сотрясением мозга уляжешься.

Ваня, по габаритам напоминающий трехстворчатый шкаф, только хмыкнул презрительно:

— Ты его видела? Тощий, как ремень. Плюнуть не на что. Это во-первых.

— Уж я бы нашла, на что плюнуть. И не только плюнуть… Так что там во-вторых?

— Во-вторых, в моей голове даже от ядерного взрыва не может случиться сотрясения, тем более мозга. А в третьих…

— Еще и в-третьих есть?

— Есть. В-третьих, полежать рядом с тобой я вовсе не против.

* * *

Чингиз несся по Дворцовому мосту. На Университетской набережной тормозить машину — занятие неблагодарное, ждать маршрутку можно до второго пришествия, а на троллейбусе домой приедешь дай бог к вечеру, поэтому Чингиз бежал во весь опор на Невский.

Что-то случилось с мамой, отец прислал сообщение. Что-то серьезное, иначе подождали бы до вечера. Чингиз давно уяснил себе: кроме родителей, у него на этом свете нет ровным счетом никого, и тем более никто, кроме родителей, не стал бы терпеть все его выкрутасы, вытаскивать из передряг, вообще всячески помогать и поддерживать. Никому, кроме них, он сто лет на хрен не сдался. Особенно если учесть, сколько крови он им попортил своими выходками… Поэтому отношение к родителям у Чингиза было, мягко говоря, трепетное. Как, впрочем, и к дому. Дом — это единственное место, где тебя ждут. Пьяного или трезвого, веселого или грустного, успешного или лузера, тебя ждут только дома.

— Смотри, куда прешь, козел!

Перед глазами поплыли багровые круги… Чингиз не помнил лица, и слов, которые лицо ему сказало, тоже не помнил. Был только короткий точный удар, от которого лицо смазалось и уплыло куда-то в сторону. Чингиза не волновало ничего, что происходило вокруг. На пути возникло досадное препятствие, оно устранено, все.

* * *

Холодный белый кафель туалета. Лужица темной горячей крови из-под закрытой двери кабинки.

Молодой длинноволосый мужчина одним ударом сносит хилый шпингалет и склоняется над упавшим к его ногам человеку:

— Монгол! Идиот! Монгол! — а потом орет на все здание: — «Скорую»! «Скорую», быстро!

Легко поднимает человека на руки, выносит в коридор. Люди с недоумением и жалостью смотрят на юного паренька, почти мальчика. Его тонкое красивое лицо мелово-бледно. Грива иссиня-черных волос встрепана. На обоих запястьях глубокие разрезы. Узкие раскосые глаза прикрыты, из посиневших искусанных губ вырывается короткий хрип.

Мужчина сдергивает с себя ремень и быстро перетягивает мальчику одну руку выше разреза. Из второго запястья сочится почти черная кровь. Подбежавший крепкий мужик тоже снимает с себя ремень и протягивает его длинноволосому.

— «Скорая» вышла, — сообщает он. — Вадим, последи… Я пойду родителям позвоню.

— Хорошо, Стин Стиныч… Вот же дурень… Не думал, что он такой слабонервный….

— Когда отнимают смысл жизни, поневоле будешь слабонервным, — вздыхает Стин Стиныч.

— Сам виноват! — раздается мужской голос. — Он чуть не убил моего сына! Тюрьма по нему плачет!

Вадим молниеносно разворачивается и бьет добропорядочного бюргера по лицу. Стин Стиныч хватает Вадима и заворачивает ему руку:

- Остынь!

Вадим кивает и высвобождается. Презрительно и зло смотрит на бюргера:

— Твой щенок одного вздоха его не стоит. Если Монгол умрет, ты мне за каждую каплю его крови заплатишь.

Бюргер держится за расквашенный нос и молчит. Стин Стиныч тоже молчит. Вадим склоняется над окровавленным пареньком, поправляет жгуты. Тот уже почти не дышит.

- Держись, братишка, держись, малыш… — шепчет Вадим.

Стин Стиныч (по паспорту Константин Константинович) уже диктовал санитарам «скорой»:

— Кан Чингиз Аджимуратович, шестнадцать лет…

«Четвертая группа, резус отрицательный, — скажет им врач в реанимации. — Срочно нужно переливание. В банке такой нет. Если не перелить, он и часа не протянет».

И Вадим закатает рукав: «У меня четвертая, резус отрицательный».

А потом он расскажет дотошному врачу, что «звездного мальчика» из клуба ушу «Алый дракон» дисквалифицировали. Пожизненно. Не в меру вспыльчивый паренек чуть не прибил на ковре не в меру невежливого соперника.

* * *

В квартире, казалось, сгустился воздух от напряжения. Чингиз почувствовал это, едва переступил порог.

— Есть кто живой?

Живые в лице родителей заседали на кухне. Именно заседали — живя в России больше двадцати лет, семейство Кан быстро переняло привычку решать все важные вопросы и проводить задушевные посиделки на кухне. Чингиз засунул в приоткрытую дверь тридцатидвухзубовую улыбку:

— Что за пожар?

— Сядь, — у отца был такой вид, будто действительно случился пожар, в котором сгорело все самое ценное.

Чингиз взгромоздился на разделочный стол.

— Сядь нормально, не паясничай!

Так. Отца действительно припекло. В спокойном состоянии ему было абсолютно по барабану, кто где сидит, курит, ест и ночует. Зато если у него начинались нервяки, места в доме всем было мало: курить на кухне воспрещалось, ходить следовало только на цыпочках, а лучше было вообще не отсвечивать перед глазами, ночевки вне дома пресекались на корню. Учитывая, что вывести Аджимурата Кана из состояния равновесия было крайне затруднительно, такой домашний террор случался нечасто, но уж когда случался…

Сейчас, похоже, был именно тот случай. Чингиз покорно сполз со стола и уселся на пол.

— Ты что, издеваешься?!!!

— Ну ты же знаешь, не люблю я мебель, веду половой образ жизни. Давай лучше по делу.

Кан-старший издал утробное рычание. Кан-младший не двинулся с места, всем своим видом демонстрируя, что от осинки не родятся апельсинки.

— Осел упрямый…

Чингиз пожал плечами. По идее, повежливее надо бы с отцом себя вести, но родитель сам виноват: раз уж воспитал в демократичной обстановке, далекой от традиций азиатских семейств, пусть не возникает. Строить ребенка, которому двадцать шесть лет, а характер такой, что в речку бросить — рыбы на берег повыпрыгивают, как-то поздновато. Ну упрямый, дальше-то что?

— Значит, так. — По тону отца Чингиз определил, что сейчас его начнут не просто строить, а натурально тиранить. — С сегодняшнего дня ночуешь только дома. Алкоголя чтоб ни грамма, учую — прибью. Чтоб я знал, куда ты ушел и когда придешь. Возвращался чтоб точно вовремя. Никаких мотоциклов, никаких слетов, никаких покатушек, никаких баб, никаких тусовок. Из дому без надобности не выходить.

— Да что случилось, в конце-то концов?!

— Не твое дело. Я сказал.

Чингиз аж подпрыгнул:

— Ни хрена себе! Не мое дело? Ты тут застраиваешь всех, дышим по команде, у меня работа из-за твоих завихов медным тазом накрывается, и не мое это дело, видите ли! И при чем тут мама вообще?!

Отец побагровел. Все-таки Восток — дело тонкое… Чингиз понял, что сказал лишнего, теперь беды не оберешься.

— Ты!... Ты что себе позволяешь!!... Щенок! Только попробуй мне еще полай!

— Лай-лай-лай!...

— Мужики, да вы что, с ума сошли?!! — совершенно точно определив, что еще секунда, и отец с сыном будут ломать друг другу носы, Асель Кан бросилась между ними. — Вы мне еще тут передеритесь! Нашли время! Вам что, по пятнадцать лет обоим?! Аджике, что ты, в самом деле, подразделение «морских котиков» дома устраиваешь? Ничего фатального еще не случилось, еще вообще ничего не случилось!

— А что за пожар тогда?!

— Да нет никакого пожара! Сумку у меня вырвали в подъезде!

— Твою мать… — Чингиз полез за сигаретами. — А че истерика такая, будто Тунгусский метеорит тебе на голову свалился?

Мама кивнула на отца, который тихо рычал в усы, как недовольный зверь под кустом:

— У него проблемы какие-то с партнерами, вот он теперь от каждой тени шарахается.

— Ясно. Ладно, Тунгусский метеорит упадет — свистните.

Чингиз отчетливо, как никогда, ощутил жизненную нехватку боксерской груши в доме. И послал бы отца на все иероглифы китайского алфавита, да совесть не позволяет. Куда бы ее деть-то, совесть эту, чтоб жить не мешала? А еще постоянное чувство вины перед родителями и робкую щенячью благодарность за то, что они все-таки считают его своим сыном…

Понтий Пилат, нахохлившись, дремал на гардине. От щелчка двери он проснулся, из комка черных перьев сверкнул круглый желтый глаз. Тут Чингиз вспомнил, что со вчерашнего утра Прокуратора не кормил. Ворон встряхнулся и осуждающе вякнул: явился мол, не запылился, жрать не положил, форточку закрыл — ну не садюга ли?

— Извини, замотался. Щас все будет.

Прокуратор высокомерно восседал на гардине.

— Если ты не слышал, я извинился. На тебе тушенку. Она с мясом, я проверил.

Ворон посмотрел на Чингиза, как на полоумного: мне? Добропорядочному хищнику? Тушенку? Охренел, что ли???

— Не хочешь — не ешь. Другого все равно ничего нету. Можно подумать, крысы с помойки вкуснее.

Понтий Пилат объяснил бы глупому двуногому, что свежепойманная крыса — это живое теплое мясо, которое по определению вкуснее, чем та гадость, что лежит сейчас в тарелке. Но двуногий слишком тупой. Да и после суток голодания лететь куда-то искать кого-то приличного на обед уж очень лениво. Придется есть…

Чингиз наблюдал, как птица обреченно поклевывает тушенку, и думал, что ворон обнаглел. Сырое мясо ему подавай, видите ли. Четыре года назад, когда Чингиз принес его домой полудохлым от голода птенцом, он с превеликим восторгом жрал даже овсяную кашу. Выходит, не только люди к хорошему быстро привыкают.

— Чингиз, не надо на отца обижаться…

Мама вошла в комнату, как всегда, неслышно. И где только она этому научилась?

— Я не обижаюсь, ты что.

— Оно и видно. Вот детский сад, штаны на лямках. Взрослые мужики, а ведете себя, как шестиклассники.

— Да все нормально, мам.

— Ненормально, — мать вздохнула и уселась на пол, опершись спиной о стеллаж с книгами. — В том-то и дело, что ненормально. Ты когда-нибудь на отца голос повышал?

Чингиз сел рядом.

— Нет. А он на меня?

— Вот именно. У него проблемы очень серьезные на этот раз. То ли он кого-то… как это… кинул, то ли его…

Чингиз улыбнулся:

— Так это как раз нормально.

— Чингиз, ему угрожали, звонили… То ли денег требуют, то ли бизнес отдать, я не знаю, а он не говорит.

— Когда звонили?

— Вчера. И позавчера. Чаще дома бывать надо. Я боюсь очень. Ты же его знаешь, он не уступит, упрямее его только ты. И те, похоже, не отступятся.

Конечно, не отступятся. У отца дело жирное. Дело всей его жизни. Если он по горячности или в спешке упорол какой-то косяк… Да когда он позволял себе поспешить или погорячиться в деле?

— Мам, ну давай я Василисе позвоню. Глядишь, и разрулим проблему. Может, там все не так и страшно, гопота краснопиджачная наехала по дурке, а отец всерьез принял?

— Вряд ли. Он по пустякам паниковать не будет. Ты поговори с ним… Вообще ему очень тяжело одному все дело тащить, ты бы хоть сейчас помог…

Чингиз подскочил:

— Так, мать, хватит. Двести пятнадцатое китайское предупреждение: я не собираюсь заниматься отцовским делом, я ни хрена не понимаю в стройке, продажах, квадратных метрах, подрядчиках, дольщиках и прочей ерунде, и не хочу понимать, мне это не интересно. Я прошу, я умоляю, слезьте с меня оба с этой идеей! Я вон, клепаю свои велосипеды потихоньку, и доходы у меня, между прочим, с отцовскими вполне сравнимые.

Мама с театральным кряхтением поднялась. Это у нее кокетство такое своеобразное — намекает, что старая и немощная. Чингиз не верил. В свои сорок шесть Асель Кан выглядела моложе лет на десять, сохранив девическую тонкость фигуры, свежесть кожи и задорный блеск в глазах. Трудности и невзгоды, которые ей пришлось пережить в молодости, и двое неудачных родов не испортили ее красоты, не лишили способности радоваться.

— Ты б хоть для меня стул у себя в комнате поставил. А лучше кресло. Эксклюзивное. И не надо так топорщиться. Рано или поздно тебе придется принять дело. На мой взгляд, лучше рано, чем поздно. Хватит затворничать, пошли чай пить.

Да уж, рано или поздно придется. Чингиз думал об этом не раз и не два, и, когда он об этой перспективе задумывался, у него начинали ныть зубы. Отец не вечен, хотя здоров, как молодой лось. Мать — творческая натура, она высокими материями занимается, душа тонкая, соль с сахаром путает, куда ей… Зубы ныли тем сильнее, чем четче Чингиз осознавал необходимость заниматься ненавистной стройкой. Как-то по пьянке он поплакался Василисе про эту свою беду, и Василиса сразу предложила на выбор несколько вариантов типа продажи дела или передачи в доверительное управление. Они тогда едва не поссорились, потому что Чингиз считал кощунственным поступить так с делом, на которое отец потратил если не всю жизнь, то большую ее часть. Конечно, Василиса — первоклассный юрист и потрясающая женщина, но некоторые вещи были недоступны ее пониманию. В общем, Чингиз остался один со своей головной болью, и хоть сколько-нибудь удовлетворительного для себя выхода из ситуации не находил.

Было и еще кое-что. Чингиз был твердо убежден, что засовывать нос в отцовское дело и готовиться принять пост генерального директора — значит расписываться в собственном папенько-сыночестве. Насколько он вытрепал в свое время родителям нервы, ни для кого не было тайной. После всего этого передавать ему дело? Да отца посчитают за буйнопомешанного. Правда, последние три года Чингиз старался вести себя примерно, насколько может быть примерным неженатый двадцатишестилетний байкер. Только все равно не тот енот. Не может человек с такой биографией и такими скромными мозгами управлять громадной строительной организацией. Чингиз тихо хныкал про себя, представляя пиджачно-галстучно-кабинетно-бумажное будущее. Хрен тогда на покатушки на все лето свалишь, и на Невском не побезобразничаешь, и вообще, прощай, вольная жизнь, пора ложиться и помирать. Потом смеялся над собой и твердил отражению в зеркале, что пора взрослеть… Как говорится, партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!». Долги надо платить.

Нет, это не кровь вытекала из разрезанных запястий.

Это вытекла твоя душа.

На ее месте осталась выжженная дыра, и глаза твои стали бездонными провалами в ничто.

Ни лишнего слова, ни лишнего звука. Мало ли, чем это обернется…

Боль.

Сколько боли… Порой тебе кажется, что сил уже не осталось, еще миг — и твоя боль разорвет тебя изнутри, не образно, а физически разорвет на кровавые ошметки. И тогда ты полуосознанно бредешь по направлению к ванной, к милосердному лезвию бритвы и теплой, ласковой воде, как зомби, как лунатик, с одной лишь мыслью: избавиться от боли. Но каждый раз что-то не дает тебе дойти до крайнего края — мамина улыбка (как можно причинять ей боль?!), Понтий Пилат, неожиданно спикировавший на голову (он всегда чувствует твое настроение каким-то животным чутьем, не доставшимся людям или утраченным ими, и в меру своих крылатых сил старается помочь), или кстати пришедшийся звонок Дзена.

Это было однажды — и вода, и нож, и вспоротые вены.

Ты считаешь, ты был прав тогда?

Ты считаешь, ты должен был умереть?

Редкая группа крови — самый простой способ для истеричных суицидников. Тебе нужно было лишь достаточно времени, чтобы стать на грань жизни и смерти, а оттуда так легко спрыгнуть в потрясающее ничто! Ты придумал и поверил, что если не попадешь в ад сейчас, то этот ад будет обеспечен тебе на земле.

Извини, товарищ. У судьбы оказались на твой счет несколько иные планы. Откуда ты мог знать, что у Дзена та же группа крови?! «…на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне…» Эту песню вы пели всегда перед выходом на ковер. Вы были похожи на героев дурного водевиля или фарса. Дзен отдал свою кровь, чтобы ты остался жить.

Сентиментальный дурак! Если бы он мог знать, на что тебя обрекает! Он не знал.

Да! Тебя заставили жить!

А ты думал так просто от всего отделаться?

Самой легкой пыткой для тебя было — смотреть в глаза. Родителям. Друзьям. Тренеру, который, прекрасно зная, что приговор окончателен и обжалованию не подлежит, все же на что-то надеялся…. А самое страшное было — жить. Ходить, есть, спать, просыпаться, справлять нужду, снова есть, спать… Видеть в глазах жалость («Бедняжка, вены порезал….»), а под жалостью нередко — злорадство. Ведь ты за свою шестнадцатилетнюю жизнь много кому успел насолить, и врагов у тебя всегда была тьма, а друг — один. Друг, подаривший тебе ад.

Ты блуждал в пустоте. Ты выл и кидался на стены. О, перед тобой были открыты десятки дверей, но одна, заветная, единственная, оказалась на замке. Как долго ты еще не мог осознать, что тебе больше не к чему стремиться! Не мог понять — как это, ты больше никогда не выйдешь на ковер? Это как? Видел бы ты себя со стороны… Потрясающее было зрелище.

Ты стал избегать прежних товарищей. Ты не мог слышать, как они хвастаются своими успехами тебе, отвергнутому, отлученному… Ты не мог заставить себя даже пойти по направлению к тренировочному залу, хотя именно это направление тянуло тебя, как магнитом. Стин Стиныч никак не хотел примириться с тем, что потерял лучшего ученика. Да, ты был лучшим! Тебя в глаза и за глаза называли «золотым мальчиком», «надеждой российской Федерации ушу», «гением кунг-фу»…

Король умер. Да здравствует король…

Тебя уговаривали продолжать тренировки. Не для соревнований, для себя. Неужели непонятно, думал ты, неужели непонятно, что это все равно что соевый шоколад вместо настоящего, сахарозаменитель, резиновая женщина вместо живой… Так думал ты и сходил с ума в бессильном бешенстве. Тебе казалось, все издеваются над тобой, сверженным королем, несостоявшимся гением. Много чести!

Ты был просто маленьким, эгоистичным, захваленным, амбициозным пацаном.

Что? Тебе было очень больно? А вспомни тогда, скольким людям ты причинил боль в своей жизни! Вспомни, запиши и повесь над кроватью! И пусть они смотрят на тебя, пусть ты нигде не сможешь спрятаться от них! Вот тогда ты, может быть, поймешь, что такое «больно»!

Эй! Куда пошел? Что, даже в зеркало смотреть противно? То-то…

* * *

Труп сидел в кресле в естественной позе.

Подобных перлов в протоколах осмотра места происшествия Семенов за время службы начитался до одури. И тем не менее, труп сидел именно в естественной позе. А что неестественного в сидящем в кресле человеке? Только то, что он несколько неживой. Скорее даже совсем мертвый. Картина складывалась до тошноты хрестоматийная: аккуратная дырочка в виске, такая же дырочка в оконном стекле, все понятно.

Неестественность заключалась в том, что стрелять было неоткуда. Если только убийца не висел в воздухе на крыльях перед окном.

Дом предпринимателя Кондрашевского стоял буквально в поле. Почти на километр вокруг не было ни деревца, ни строения, ни кустика. То есть категорически ничего, на что можно было бы забраться, чтобы пристрелить человека на втором этаже особняка. Дальше начинался жиденький подлесок, а нормальные деревья росли вообще километра за два от дома.

Что характерно — оружие нашли прямехонько у ограды участка. Что за разгвоздяйство! Даже в кусты выбросить поленились, вот киллер пошел… Классическая СВД, без наворотов, по базе нигде не светилась, все как положено. Может, наемные убийцы уже и летать на высоту трех метров научились?

Снайпер работает на расстоянии 350-500 метров, чтобы наверняка. Очень хороший снайпер при тщательной подготовке может поразить цель и за километр. Но не в таких же условиях…

Семенов бродил по участку, как потерянный, сам не очень понимая, зачем. Здесь же каждый сантиметр облазили, обнюхали и ощупали. В доме запротоколировали каждую пылинку. Ну хоть воздухом подышать, засиделся в городе. А тут — тишина, покой, птички поют, трава шелестит. Красота, одним словом. Не происшествие, а курорт. И что это за жизнь, в такие места только по работе выбираешься…

Кстати, о работе. Таких вот аккуратненьких трупов за полгода набралось уже восемь штук, включая Кондрашевского. Везде СВД, везде точнехонько в лоб или в висок, и везде в неудобоваримых условиях. Да и трупы-то какие знатные! Святой жизни людей убирали, причем пачкой. В принципе, каждый из новопреставленных сделал бы честь «Крестам», так что Семенов для себя уже решил — когда словит летучего снайпера, сначала руку ему пожмет, а уж потом «браслеты» наденет.

Еще бы связь хоть какую-то между убитыми найти, зацепка была бы. А то за все содеянные грехи каждого из них можно было заказать уже раз двадцать… Версий на полжизни работы хватит.

Великосветские тусовки Чингиз не просто не любил. Он их ненавидел.

Ему были совершенно не нужны люди, которые на таких сборищах появлялись. Ему не было интересно слоняться по залу с рюмкой коньяка несколько часов кряду, дежурно улыбаться и разговаривать о птичках и погоде. У него в помине не было таких вопросов, которые можно было бы решить в подобном обществе. Ему нечего было делать.

Однако родители вращались в этих кругах, и им-то как раз было зачем присутствовать в обществе. Отец решал свои дела, знакомился с высокопоставленными людьми, приобретал связи, подыскивал всевозможные входы-выходы в чиновничьи заповедники. Мама с удовольствием общалась с пресловутым бомондом, сверкала бриллиантами, точила лясы и, опять же, приобретала связи. Чингиз одного не понимал — зачем родители упорно таскали его с собой.

Он ослабил узел галстука. Эту удавку явно придумали средневековые инквизиторы… Было отчаянно скучно. От строгих пиджаков и карнавального разноцветья вечерних платьев начинало рябить в глазах.

— Чингиз!

Мама изящно продефилировала между пиджаками, ведя за собой вечернее платье. Чингиз постарался расправить лицо и надел улыбку:

— Да, мам?

— Познакомься. Ирина, наша прима.

Ну вот, начинается. Как объяснить маме, что со своими матримониальными планами он разберется как-нибудь и сам? Что социальный статус у него пока не чешется? Что, в конце концов, есть договоренность с Василисой — если до 30 лет Чингиз не женится, то он женится на Василисе.

Про последнее маме говорить, пожалуй, не стоило, да и про все остальное тоже.

Вот же блин, и так приятного мало, а тут еще оперную мамзель развлекай. Чингиз обреченно приложился к ручке.

— Прекрасный вечер, не правда ли?

Чингиз, не разгибаясь, состроил рожу.

— Он был бы еще прекраснее, если б я провел его дома.

Хамишь, парниша! Оперная дива хлопнула глазками, пытаясь сообразить, что на это можно ответить.

— Вам разве не нравится?

— Нет. Коньяк хреновый.

Монгол! Остановись!

— Ну… А вы что, сюда исключительно пить пришли?

— А что здесь еще можно делать?

Девица предприняла последнюю, неуклюжую и отчаянную попытку заинтересовать невежливого, но такого аппетитного собеседника:

— Вообще-то, мне тоже скучно. Может, сбежим?

Чингиз развеселился:

— Ну я не знаю… Это так неожиданно… мне надо спросить разрешения у мамы!

Девицу словно ветром сдуло. Получи, фашист, гранату! Чингиз не скромничал по поводу своей внешности и прекрасно знал себе цену. А еще он очень хорошо знал цену маминой репутации и отцовскому капиталу. И отлично понимал, что заарканить такого жениха, как он, будет рада добрая половина из присутствующих юных и не очень особ. Наиболее адекватные из них давно уяснили себе, что этот номер с наследным принцем империи «Долевой строительный центр» не пройдет. Прочие искренне считали, что влиятельный бизнесмен Аджимурат Кан ведет себя на работе и в семье одинаково — как истинный восточный деспот, и, если уж прикажет сыну жениться, сын никуда не денется.

Блажен, кто верует, но Кан-старший, мягко говоря, устал объяснять радеющим за своих ненаглядных дочерей мамам и папам, что роль свахи для сына ни он, ни его жена исполнять не намерены. Сначала он отшучивался, потом стал говорить прямо, потом — неприкрыто грубить. Бесполезно. Теперь Кан-старший намеки на брак сына пропускал мимо ушей, и крепко подозревал, что вскоре дойдет до такой степени бешенства, что просто будет бить в морду без предупреждения.

Чингиз огляделся. Мама напропалую кокетничала с каким-то лысым дядькой в невразумительном галстуке. Наивный… Асель Кан в отношениях с мужчинами балансировала на грани дозволенного, никогда ее не переступая. Ничего-то тебе, придурок лысый, не обломится, можешь губу закатать назад. В другой стороне зала отец общался с чиновником из Роспотребнадзора. Правильно. С этими товарищами надо дружить. Судя по лицам отца и собеседника, дружить вполне пока получалось. Значит, через недельку дома будет маленький прием: отец, мать, он и Роспотребнадзор… Блин.

Рядом пахнуло знакомыми духами. Чингиз обернулся, заранее зная, кого увидит, и улыбнулся — на этот раз совершенно искренне:

— Ольга Юльевна, мое почтение!

— Здравствуй, мой дорогой! Рада тебя видеть. Ты сегодня ты?

Чингиз развел руками и кивнул.

— Никак клиентура пообветшала?

Чингиз пожал плечами:

— Ну так вы же не позвонили…

— Хитрец… — Ольга Юльевна с улыбкой погладила его по плечу и отправилась исполнять протокольные обязанности. Чингиз с сожалением проводил ее взглядом. Неподражаемая женщина. Умница, красавица, интеллектуалка, безупречно воспитана, интуиция фантастическая… В крупном питерском бизнесе заслужила репутацию пираньи, и по праву. Неудивительно, что она незамужем…

* * *

Ольга Юльевна потянулась перед зеркалом. Макияж безупречен, прическа идеальна, наряд шикарен и стилен. Что еще надо для приема в верхах?

Мужчина.

По этому пункту был невосполнимый пробел. Ольга Юльевна забралась так высоко, что быть рядом с ней и не испытывать комплекса неполноценности могли единицы. «Ну разве что министр какой неженатый попадется…»

Министры Ольгу Юльевну не интересовали. Так же, как и женатые воротилы, и маститые артисты, и юные смазливые альфонсы. Пожалуй, из всех ее знакомых один-единственный мужчина не вызывал у нее антипатии — владелец стремительно набирающей обороты строительной фирмы Аджимурат Кан. Ольга Юльевна уважала его за деликатность, быстрый ум, и бросающуюся в глаза мужественность, которая дается только от природы. Но Аджимурат Кан был давно и прочно женат, супругу — дирижера театра имени Мусоргского — нежно обожал, и к походам налево склонен не был. Поэтому Ольга Юльевна была неизменно одна, не сильно расстраивалась по этому поводу, но такое положение причиняло некоторые неудобства. Вот как сейчас.

Ольга Юльевна знала по опыту, что на светских раутах и приемах мужская составляющая приглашенных, зная о ее неудавшейся личной жизни, питает необоснованные иллюзии из серии «изголодавшаяся баба под любого ляжет». Чтобы эти иллюзии развеять, соблюдая правила хорошего тона, терпения хватало не всегда. Периодически приходилось раздавать оплеухи.

До некоторого времени неудобства были непреодолимы. Ровно до того момента, когда в городе появилась организация под неоднозначным названием «Нарцисс». Организация эта специализировалась на эскорте, о чем заявлялось совершенно открыто и всячески подчеркивалось, что ни о каком замаскированном борделе речи не идет. Действительно, «Нарцисс» предоставлял для сопровождения обворожительно красивых, безупречно воспитанных, хорошо образованных девушек и молодых людей. И действительно, в их обязанности входил только и только эскорт: составить компанию на приеме или фуршете, разрядить обстановку на сложных переговорах, доставить пьяного клиента домой.

Ольга Юльевна потягивалась в ожидании звонка от нанятого в «Нарциссе» сопровождающего, который должен был приехать с минуты на минуту.

«Нарцисс» стал настоящим спасением для не очень молодых и не очень привлекательных дам, вынужденных по долгу работы, службы или просто в силу образа жизни бывать в свете. Ольга Юльевна, несмотря на то, что была еще не стара (тридцать восемь лет — разве возраст для бизнес-леди?) и очень привлекательна, оценила предоставляемую «Нарциссом» услугу по достоинству. Не только потому, что это была великолепная возможность соблюсти протокол, но еще и потому, что, видя рядом с немолодой дамой юношу с внешностью Аполлона и манерами английского лорда, ни у кого не возникало мысли о мезальянсе: такие особи водились только в «Нарциссе» за почасовую оплату.

Зазвонившую трубку Ольга Юльевна подняла с легким волнением. Она заказала эскорт в первый раз, и подспудно все-таки опасалась нехороших пересудов — мол, если Васильева воспользовалась такой услугой, дело у нее совсем швах.

— Ольга Юльевна, добрый вечер. — Приятный баритон с легкой грудной хрипотцой. — У подъезда синяя “BMW”.

Ее эскорт курил, присев на бампер машины. Увидев ее, отбросил недокуренную сигарету, чуть коснулся губами руки, открыл дверь, помог усесться.

— Меня зовут Тимур, — сообщил он, заводя мотор.

Машина мягко тронулась.

— Успеем? — Ольга Юльевна сама поразилась тупости своего вопроса, но надо же было что-то сказать.

— Даже если опоздаем, подождут, не рассыплются. Говорят, женщина должна опаздывать.

Ольга Юльевна разглядывала своего сопровождающего. Что-то в нем было не так. Бронзовая кожа, раскосые черные глаза, тонкий нос с горбинкой, черты лица хищные и резкие, словно высеченные бритвой. Неожиданно мягкая линия губ. Длинные черные волосы забраны в хвост. Безупречно сидящий дорогой костюм, запах сигарет и незнакомого парфюма. Пальцы на руле — длинные, сильные. Великолепная фигура… Все в лучших традициях «Нарцисса». Но что-то было явно не из этого облика. Что-то инородное, но старательно закамуфлированное официальным костюмом и светскими манерами.

— Что вы меня так разглядываете? Не нравлюсь?

Ольга Юльевна смутилась. Остаток пути прошел в молчании.

Нехороших пересудов не возникло. Тимур был ненавязчив, но предупредителен. Старался не отсвечивать перед глазами, и в то же время не давал скучать. Ольга Юльевна была немало удивлена его знанием публики, а еще больше тем, что публика, похоже, прекрасно знала его. Впрочем, при его «профессии» это было вполне объяснимо. Но то, как он по-свойски поздоровался с председателем КГА, как запросто болтал о птичках с генеральным директором «Росстроя», не могло объясняться его работой. Ольга Юльевна решила, что это не ее дело, но мучилась любопытством весь вечер.

Были в поведении Тимура и еще кое-какие неожиданности. Например, когда Ольга Юльевна нечаянно выронила бокал с вином, невесть как оказавшийся рядом Тимур подхватил его у самого пола, да так, что ни капли не успело пролиться. Он привел в состояние потустороннего ужаса коммерческого директора одной подающей большие надежды мебельной фирмы: Муравьев беззастенчиво хамил Ольге Юльевне, и она уже подготовила подобающий ответ, но Муравьев вдруг уставился ей за плечо. Ольга Юльевна обернулась — Тимур стоял у нее за спиной и ой как недобро смотрел на Муравьева в упор. Тот трудно сглотнул и испарился. А у Ольги Юльевны вдруг возникло ощущение, что ее охраняет взвод головорезов с автоматами…

Вот оно. Вот что в Тимуре было не так. Хищные, мягкие, быстрые движения никак не могли принадлежать светскому мальчику. Холодные глаза могли скорее быть глазами снайпера, но никак не богемного юноши. Ольга Юльевна слабо представляла себе, какими должны быть глаза снайпера, но как выглядят светские львята, знала прекрасно.

Ей стало несколько неуютно. Но это ощущение мигом рассеялось, когда Тимур возник рядом буквально из ниоткуда и легонько поддержал ее за локоть:

— Извините, что оставил скучать. Ко мне жена Скворцова прицепилась, еле отвязался…

Скворцов был депутатом Законодательного собрания. Непростой мальчик Тимур, ох и непростой. Ольга Юльевна пытливо глянула в его лицо. Нет. Агрессии в нем нет. Спокойная забота — есть. Уверенность есть. Легкая скука… Причудилось с усталости.

— Знаете что, Тимур? Мне тут надоело. Отвезите меня домой, пожалуйста.

Тимур чуть улыбнулся краешком губ:

— Любой каприз за ваши деньги.

Нет, домой ей не хотелось. Делать там было решительно нечего. Но оставаться хотелось еще меньше.

Вечерняя Фонтанка щедро отдавала прохладу. Пахло дождем и свежевымытой листвой. Машин почти не было…

— Тимур, не прогуляетесь со мной полчасика?

— С удовольствием.

Они пошли вдоль набережной к цирку. Ольга Юльевна отдыхала от дежурных улыбок, духоты банкетного зала, сложных и неизбежных разговоров.

— Устали?

Ольга Юльевна кивнула. Она не только устала, но еще и проголодалась. Из-за строгой диеты (что поделать, не девочка уже, а форму держать надо) она почти ничего не ела — предложенный ассортимент шведского стола в рамки диеты никак не укладывался.

— Я тоже. Проще вагоны грузить.

— А вы грузили вагоны?

— Угу.

— Что ж вы такой работой занялись, если вагоны грузить проще?

— Выгнали. По служебному несоответствию.

— А серьезно?

Тимур усмехнулся:

— Неужели вы думаете, что я вам отвечу?

Да. Действительно… дурацкий вопрос.

— Тимур, вы не голодны?

— Неужели так заметно?

— Я просто сама есть хочу. Пойдемте перекусим. Я только не знаю, где тут можно поесть…

— Я знаю.

В этом итальянском ресторане Тимур явно был не в первый раз. Но Ольга Юльевна решила не задавать вопросов. Пока не задавать. Слишком приятным было общение, чтобы портить остаток вечера никому не нужным взаимным узнаванием. Тимур не пыжился перед ней, не пытался произвести впечатление или понравиться — и именно поэтому он ей нравился. Его спокойствие и непринужденность заставили Ольгу Юльевну расслабиться, она была благодарна за это.

За ужином они неторопливо болтали о каких-то пустяках, о новых фильмах, о кулинарных пристрастиях, обсудили последний облом КГиОПа — неудавшуюся попытку запретить реконструкцию здания на Миллионной и использование его под ресторан. Ольгу Юльевну уже не сильно удивляло, насколько хорошо Тимур осведомлен о кулуарных событиях в мире бизнеса и чиновничества. С ним было легко общаться, можно было не следить за словами и выражением лица, но у Ольги Юльевны возникла ни на чем не основанная уверенность, что Тимур никогда не воспользуется ее неосторожными высказываниями или неуместной шуткой, чтобы испортить ей репутацию. В чем-в чем, а в таких вещах она никогда не ошибалась.

Ольге Юльевне очень не хотелось прерывать такое неожиданно приятное общение. Она даже забыла спросить Тимура, не торопится ли он куда-нибудь. Они выпили две бутылки «Чинзано», вспомнили все старые анекдоты, обсудили всех общих знакомых, которых оказалось на удивление много…

— Одиночество позволяет услышать тишину. Тишина ведь тоже поет, только очень низким голосом.

Мальчишка… ему хорошо говорить. Откуда в его годы знать настоящее одиночество…

Тимур крутнул в руках бокал:

— Но если ее слушать долго, начинаешь сходить с ума. Она высасывает воздух, как вакуум. Дышать невозможно.

Ольга Юльевна чуть не поперхнулась вином. Тимур высказал то, что она так долго передумывала и перечувствовала, но никогда не облекала в слова. Умненький и непростой мальчик Тимур… Интересно, в «Нарциссе» все такие?

— Вы меня простите, но через полчаса разведут мосты. Надо ехать, Ольга Юльевна.

В машине Васильеву охватила безудержная тоска. Домой, слушать тишину одиночества. Ольга Юльевна мысленно умоляла машину сломаться, мосты — разойтись, небо — упасть, лишь бы только не оставаться одной на съедение тишине.

Остановив машину возле подъезда, Тимур повернулся к Ольге Юльевне. В его агатовых глазах был вопрос. Секундное замешательство — а как же приличия, репутация, собственное достоинство, в конце концов? — Ольга Юльевна улыбнулась:

— Проводите меня, пожалуйста.

Тимур прекрасно все понял. Но перед дверью квартиры деликатно шагнул назад, позволяя Ольге Юльевне передумать и отправить его восвояси. Васильева в очередной раз мысленно поблагодарила его за это.

— Тимур, вы кофе пьете?

— Из ваших рук — хоть стрихнин.

— Вам стрихнин с сахаром или без?

— Без. Так вкус лучше чувствуется.

* * *

Ольга Юльевна не ждала от него ничего, кроме бесхитростной молодой страсти, но Тимур и в постели умудрился приятно удивить ее умением и чуткостью. Немного расстраивало, конечно, осознание, что она, как последняя изголодавшаяся старая дура, бросилась на красивого молодого самца. Считай, сняла мальчика на ночь…

Она покосилась на Тимура. Видимо, все мысли были написаны на ее лице крупными буквами, потому что парень с улыбкой покачал головой:

— Стоит переживать из-за глупых комплексов?

Да, после хорошего секса сложно справляться с лицом. Откуда ж ты такой проницательный взялся?

— Сексуальных услуг компания не предоставляет, так что не грызите себя попусту. Мои служебные обязанности закончились у двери вашего подъезда.

В голове вертелось нехорошее слово «альфонс». Сложно было представить, что молодой красавец, явно не испытывающий недостатка в сексе, лег с ней в постель просто так, потому что захотелось. Ольга Юльевна ощутила легкую злость.

— Что ты хочешь от меня, мальчик?

Тимур закаменел лицом. Вдохнул. Выдохнул.

— От вас? Позволения выпить чашку кофе. Чтоб не заснуть по дороге.

Ольга Юльевна рассмеялась: надо же, обиделся всерьез.

— И куда ты поедешь? Мосты разведены.

— Не в первый раз.

Тимур потянулся за одеждой.

— Не дури.

— Ольга Юльевна, почему вы о себе такого низкого мнения? Неужели только из-за того, что вам не двадцать лет? Почему вы думаете, что вас невозможно просто захотеть? Откуда такое самоуничижение, я не понимаю… Мужской организм, знаете ли, в этих вопросах привередлив, заставить его функционировать против желания весьма сложно. Да и я не мазохист, чтоб трахать и плакать. Извините.

Тимур пытался пригладить и завязать в хвост встрепанные волосы. Жесткие черные пряди не слушались, он тихо матерился сквозь зубы, пока Ольга Юльевна не подошла и не отвела его руки от спутавшихся волос. Тимур уловил извинение в этом жесте, моментально успокоился и довольно замурлыкал под умелыми и нежными пальцами, избавив Ольгу Юльевну от необходимости просить прощения.

С тех пор Тимур бывал в доме Ольги Юльевны даже чаще, чем это могло хотя бы казаться невинным. Уже не говоря о том, что он стал постоянным ее спутником на всех вечерах и раутах. Как ни странно, пересудов относительно обращения Васильевой за эскорт-услугами не возникло, да ей теперь было на них плевать. Ее отношения с Тимуром были бесхитростными и насквозь прозрачными, приятными и ни к чему не обязывающими. Ольга Юльевна посвежела и постройнела, была в хорошем настроении, довольна жизнью и собой. Тимур никогда не позволил себе назвать ее на «ты»… За его недолгую работу в эскорте Васильева стала его первой и последней клиенткой.

Чингиз вынырнул из воспоминаний, оттого что почувствовал на себе чей-то пристальный и любопытный взгляд.

Высокая, умопомрачительно красивая женщина-вамп смотрела на него в упор, задумчиво покручивая в пальцах тонкую ножку бокала. Смотрела с каким-то прагматическим любопытством, словно на пылесос в магазине: все новое, все опции, заводится с пол-оборота…

Чингизу стало не по себе. Он как-то не привык чувствовать себя бытовой техникой, да еще столь пристально и расчетливо оцениваемой — а стоит ли тех денег, что за него просят? Со злостью опрокинув в себя оставшийся в бокале коньяк, встретил ее глаза… Борьба продолжалась всего несколько секунд. Потом женщина усмехнулась, приподняла бокал, словно чокаясь с Чингизом на расстоянии, и царственно удалилась, покачивая совершенными бедрами и заплетая юбку вокруг кремово-стройных ног.

Чингиз еле удержался, что не стереть пот со лба. Что его так напугало? Красивая баба, состроившая глазки? За шиворот поползли муравьи… Да что за идиотизм! Не иначе, птичка перепил…

— Чингиз! Что-то ты хреново выглядишь.

Ольга Юльевна чуть успокоила заботливым прикосновением теплой ладони.

— Да что-то… Душновато…

— Понятно. Пойдем-ка, родной.

Чингиз позволил вывести себя из зала. Но уже в дверях оглянулся на удаляющуюся спину повергшей его в смятение женщины:

— Кто это?

Ольга Юльевна проследила его взгляд.

— А… Нелли, кажется, ее зовут. Спит с Медведевым. Сучка, хищница, пробивная сила как у танка. Кстати, о Медведеве. Тебе отец ничего не говорил?

— О Медведеве — нет. А должен был?

Ольга Юльевна пожала плечами:

— Не знаю. Но дела вокруг нашего тендера творятся очень нехорошие. Не нравится мне все это…

— Что именно?

Чингиз напрягся. К событиям «вокруг нашего тендера» он имел косвенное отношение. Несколько месяцев назад Кан-старший мимоходом пожаловался, что городом объявлен конкурс на застройку пустующего квартала в Приморском районе, и что шансы его выиграть не так уж велики. А кусок ну очень жирный, обидно такую возможность упускать.

Чингиз тогда подумал-подумал, да и свел отца с Ольгой Юльевной. Пришлось, конечно, расшифроваться для такого дела. Васильева даже не особенно удивилась, узнав, что уже полгода спит с сыном Аджимурата Кана. А отец, совершенно правильно истолковав их отношения, долго прикалывался по этому поводу…

Альянс получился просто блестящий. Ольга Юльевна занималась архитектурным дизайном, а в организации Кана это было как раз слабым местом. Зато «Долевой Строительный Центр» славился своей благонадежностью по качеству строительства и в отношениях с дольщиками. Был разработан совместный проект застройки квартала комплексом жилых домов эконом-класса с полным обеспечением инфраструктуры: детский сад, школа, несколько магазинов, небольшой парк с озерцом-лужей, отделение банка и.т.д. По продуманности внутренней организации и внешнему изяществу квартала проект оказался вне конкуренции. Интересы нового проекта были удачно пролоббированы в Комитете образования и Комитете здравоохранения, Балтийский банк с радостью согласился открыть дополнительное отделение в новом квартале. Тендер был выигран, что называется, одной левой.

Какие теперь могут быть проблемы?

— Ты в курсе, что Медведев считал тендер уже своим?

— А то. Ему кто-то в правительстве солидно прикрывает жопу.

— Так вот, мы влезли в конкурс со своим проектом и всю жизнь ему испортили. Сколько и кому он бабла заносил, я даже думать боюсь. Он уже локти до плеч сгрыз.

— Ну и что?

— И то, что мне вчера прозрачно намекнули на перспективу поправки моего материального положения путем отказа от подписания договора с твоим отцом. Нелли, кстати, особо ратовала.

Чингиз полез за сигаретами. Подписание договора через десять дней…

— О как… И вы?...

Ольга Юльевна усмехнулась:

— Догадайся с трех раз. Прибыль от проекта будет космическая, но года через два. А пока только затраты.

— Так я и думал, — улыбнулся Чингиз в ответ. — Прибыль того стоит. Отцу говорили?

— Конечно. Он ревел, как тигр в клетке. Я даже испугалась. Все порывался мне охрану выделить… Да мы и сами с усами.

Служба безопасности у Ольги Юльевны действительно была нефиговая. Покруче иного банка…

Ну теперь хоть понятно, с чего отец взбеленился. Наверняка к нему тоже подъезжали на эту тему. Медведев — товарищ серьезный, у него опорных позиций много, от правительства до бандюков. Кровь может попортить, и не только. Видимо, он вздумал отцу пригрозить, иначе зачем бы отец стал семейство в передвижении ограничивать. Если так, то Медведев — полный идиот. Отец теперь взбесится, закусит удила, и Медведеву во всем Питере места мало будет. Но поостеречься действительно стоит… Квасить поменьше, да и вообще.

* * *

Нелли в здумчивости наблюдала за сынком Аджимурата Кана. Красивый, стервец. Немудрено, что Васильева на него бросилась. Но он-то что в ней нашел? Не верится, что парень — любитель зрелых теток… Похоже, просто бабник. А раз так…

А раз так, можно попытать счастья. Если уж Васильева через него до Кана-старшего добралась, неужто она, Нелли, не сумеет?

Стеф ходила героиней факультета. За ней неотступным цербером всюду следовал Ваня и высматривал, а не появится ли где нехороший Чингиз, желающий обидеть слабую девушку. Но Чингиз не появлялся.

Уши его наверняка горели морковным румянцем, потому как поносили его все, охотно, и по-студенчески изобретательно. Даже те, кто раньше его не замечал. Даже те, кто не знал и никогда в глаза не видел ни его самого, ни Стеф. Ругались все, вплоть до забегающих на полчаса на кафедру заочников.

— Может, его совесть замучила? — предположила Стеф на перекуре между парами.

— Наивная! — хохотнул Ваня. — Такие типусы и слова этого не знают. Если бы совесть замучила, пришел бы и извинился. Я бы его заставил перед тобой на коленях прощения просить.

— Значит, испугался, — сделала вывод Ира. — Ты вчера, пока Стеф до дому тащил, матерился на всю «Ваську», что от Тихони ни ножек, ни рожек не останется. Аж до Лейтенанта Шмидта было слышно, наверное.

По большому счету, Стеф не очень интересовало, почему Чингиз не явился. Зато ей было очень интересно посмотреть ему в глаза после вчерашнего номера — как он себя поведет? Тихоня обломал всех: лишил Стеф удовольствия ставить над ним нравственные эксперименты, а Ваню — удовольствия набить ему морду. Почиванию на лаврах недоставало изюминки в виде наказания виноватого.

После пары Ваня набился в провожатые, и отвязаться от него не удалось. Правда, в квартиру Стеф его не пустила, отбрехавшись тем, что «устала, как собака, хочется в ванну и спать, причем в полном одиночестве». С тем и оставила Ваню соображать, был ли это прозрачный намек или пошлая откровенность.

Стеф еще долго высматривала в окно, не вернется ли назойливый провожатый. Через сорок минут она постановила, что опасаться нечего, и вышла в магазин, не забывая все же осторожно оглядываться по сторонам. Быстро затарившись «бомж-пакетами», Стеф выскочила из магазина и взяла было курс домой, но прельстилась ласково сияющим солнышком — явлением чрезвычайно редким в осеннем Питере, и решила прогуляться до набережной.

Она весело шлепала по лужам, подставляя лицо теплым лучам и напрочь потеряв бдительность. Потому и не заметила, как кто-то догнал ее и сопровождал, приотставая на шаг, аж до самых сфинксов.

Очнулась Стеф, только когда этот кто-то обогнал ее и преградил дорогу. Стеф не успела сориентироваться и замерла, уставившись на полурасстегнутую молнию черной косухи, под которой на уровне ее глаз покачивался на цепочке знак «инь-ян». Выше была шея, обтянутая воротом тонкого свитера. А еще выше…

Стеф непроизвольно издала непонятный звук типа «упс!» и почувствовала, что коленки слегка затряслись. Лететь еще раз по всем законам физики ей хотелось меньше всего.

Чингиз снял темные очки и чуть улыбнулся краешком губ:

- Не напугал?

- По сравнению со вчерашним — пустяки.

- Понял… У тебя найдется десять минут для меня?

Стеф замялась — по идее, оплеух ему надо надавать и в морду плюнуть, а не аудиенции устраивать. Нева, опять же, близко… Вдруг снова взбесится? А она плавать не умеет…

— Кусаться не буду! — Чингиз для верности заложил руки за спину и отошел на пару шагов. — Ну так как?

— Ну так и быть, — сдалась Стеф. — Но только десять минут и ни секунды больше.

— Угу, — Чингиз повлек ее с тротуара к сфинксу.

Сфинкс пялился в синее небо физиономией Аменофиса Третьего. Был такой фараон в Древнем Египте. Стеф вспомнила, как на первом курсе незабвенный преподаватель по истории Древнего Востока Сущевский причитал, что люди не знают, чье лицо носят петербургские сфинксы.

Чингиз махнул сфинксу очками:

- Привет Аменофису.

Стеф удивленно воззрилась на него:

— У вас тоже Сущ Египет читал?

— Угу. Святой человек.

— У тебя осталось девять минут, — напомнила Стеф.

— Угу. Хочу извиниться за вчерашнее. Я не могу объяснить всего… точнее, ничего объяснить не могу. Но я не хотел, чтобы так получилось. Поверь, пожалуйста.

Стеф молчала, сбитая с толку. Неужели он действительно думает, что после того, как чуть не вышиб из нее дух, он добьется прощения стандартным «извини, я не хотел»!? Наглец! Отморозок! Ваня прав…

— Ну ты и бессовестный, — негодующе выдохнула Стеф.

— Угу. Я слово «совесть» в детстве выучить забыл. Не кипятись. Я на самом деле жалею, что все так вышло. И не могу ничего объяснить. Я даже не помню толком ничего.

- Что, вообще ничего не помнишь?

Чингиз тяжко вздохнул и покачал головой:

- Как ты орала, помню. Как пиналась, тоже помню. Дальше — ноль.

Конечно, он слегка кривил душой. Все он помнил. Но поделать тогда с собой ничего не мог. В такие моменты Чингиз как будто раздваивался: один, дикий псих, творил, что хотел, а другой, разумный и хладнокровный, бессильно наблюдал со стороны. Рассказывать об этом Стеф он вовсе не собирался, так что стряпал из своих объяснений обычный крышесъезд — ну обозлился, ну «упала шторка», ну силу не рассчитал, ну простите грешного.

— Мдя… — хмыкнула Стеф. — Что, и как меня в коридор вышвырнул, не помнишь?

— А я вышвырнул?!

— Еще как. Меня нашатырем откачивали, думали, сотрясение мозга будет.

— Вот уж точно мдя… — Чингиз виновато уставился на острые мысы своих «казаков», чем доставил невыразимое удовольствие Стеф. — Ну что я могу сказать… Сознаю свою вину. Меру, степень, глубину. Наказание приму. Ссылку, каторгу, тюрьму. Но желательно в июле и желательно — в Крыму.

Цитата была немного неточной, но пришлась так к месту, что Стеф не смогла удержаться и рассмеялась. Чингиз и не думал улыбаться.

— Ладно, раз хохочешь, значит все не так уж плохо на сегодняшний день…

— Это уже из другой оперы!

— А разница… Я для тебя сделаю все, что угодно, лишь бы ты меня простила…

— Как, совсем все?

— Совсем все.

Стеф уставилась на Чингиза, пытаясь понять, шутит он или говорит правду. Печальный опыт показывал: «все, что угодно» — это в большинстве случаев студенческое «бла-бла». Ну в случае крайне выдающемся — стакан пива в «Окопе».

— А если я тебя попрошу станцевать стриптиз? Прямо здесь и сейчас?

— Не вопрос. — Чингиз с невозмутимым видом потянул вниз молнию куртки.

Стеф с любопытством наблюдала, как Чингиз снимает косуху, театральным жестом швыряет ее на асфальт — на сколько же у него хватит смелости? И тут до нее дошло, что он вовсе не прикалывается! Вона движения какие мягкие, змеиные, развратные…

— Стой! — Стеф схватила его за руки, когда он уже собирался стянуть свитер. — Стой, ты что, рехнулся!

Чингиз удивленно приподнял бровь:

— Ты же сказала…

— Я пошутила!

— Гм, — лицо Чингиза из удивленного стало разочарованным. — Ну ты определись как-то…

- Любое желание?

- Абсолютно. Хочешь — я тебе МКС с орбиты спущу?

Стеф фыркнула:

- Что я с ней делать буду?

- Не знаю. Мое дело достать.

И тут Стеф поняла, чего она хочет. И порадовалась, что судьба ей подкинула шанс осуществить заветное желание последних трех недель.

— Ну, МКС — это слишком, — робко начала она. — Ладно. Теперь серьезно. Готов?

— Я весь в твоем распоряжении.

— Весь ты мне не нужен. Мне нужен билет на завтрашний концерт «Арии». Я не успела купить.

Чингиз поперхнулся.

- Может, все же подумаешь насчет МКС? «Ария»… это сложнее.

- Ну, тогда нам разговаривать не о чем.

Стеф развернулась с твердым намерением идти домой, но Чингиз придержал ее за локоть:

- Подожди.

- Чего? МКС мне не надо.

— Да понял уже. — Он поднял все еще валявшуюся на тротуаре куртку, оделся и вытащил из кармана сложенный вдвое билет: — Бери мой.

Стеф уставилась на заветный кусочек бумаги.

- А ты?…— Такая фантастическая по ее меркам щедрость едва не лишила ее дара речи.

- А я обойдусь. Накажу себя за вчерашний номер. Бери.

Стеф ошарашенно переводила взгляд с билета на непроницаемое лицо Чингиза и обратно. Потом ей стало невыносимо стыдно. Она почувствовала себя бессовестной дрянью, играющей на ошибках людей. И решительно спрятала руки в карманы:

— Я не возьму.

— Ничего не понимаю. То ты требуешь билет на «Арию» и больше ни о чем не хочешь разговаривать, то, когда билет есть, ты его не берешь!

- Если бы это не было в ущерб тебе, я бы взяла.

— Ущерб я сам себе вчера устроил. Бери, — Чингиз попытался засунуть билет ей в карман, но Стеф вывернулась и отпрыгнула.

— Это твой билет! Он один, и я его брать не буду!

— Если ты не берешь только потому, что я не попаду на концерт, так можешь не беспокоиться, я пройду куда угодно, если захочу.

Стеф вздохнула: ну что ты будешь с ним делать! И она уцепилась за последнюю соломинку:

— Ну как же ты не понимаешь! Никто из моих не смог достать билет — не успел или денег не было… Там же не моя тусовка. Я никогда раньше на таких концертах не была! Я на «Арию»-то подсела недавно совсем! Что я там одна буду делать?

Чингиз помолчал. Недоуменно поморгал. Закурил. Потом осведомился:

- А чего тогда билет требовала, если идти боишься?

Стеф чувствовала себя виноватой кругом и по уши. Она потупила взор и пролепетала:

— А я была уверена, что ты его нигде не достанешь. А если бы достал, у меня бы духу не хватило не пойти. Коньки бы отбросила со страху, но пошла бы…

Чингиз тихонько выматерился.

— Это и называется женской логикой?

— Ага. Нержавеющая. Хочу на «Арию», но не пойду. И не уговаривай, у меня свои жизненные принципы.

— Своеобразные у тебя принципы. Хорошо, главное я усвоил: ты хочешь на концерт, но в одиночку боишься. Осталось выяснить одно: хочешь ли ты на «Арию» настолько, чтобы рискнуть пойти на концерт со мной? Конечно, при условии, что кидать я тебя не буду. Ни в прямом, ни в переносном смысле?

Теперь Стеф просто проглотила язык. Вот уж действительно рискнуть! На «Арию» с парнем, которого знает ровно сутки, причем обстоятельства знакомства были весьма пикантны. Причем концерт вечером. Причем кончится поздно. Причем силища у этого парня («Тощий, как ремень!») — дай бог Ване половину. Причем будет орава пьяного молодняка. Причем на концерт хочется так, что слезы на глаза наворачиваются. Решение могло быть только одно. Но, мамочки, как страшно было его принимать!

- Погоди! — Вдруг сообразила она. — А как мы вдвоем с одним билетом?

Чингиз заговорщицки усмехнулся:

— Прорвемся! Главное — морду тяпкой и вперед. Если прорваться не получится, возьмешь мой билет и пойдешь. Но это вряд ли. Это уж в совсем крайнем случае. Еще вопросы есть?

— Есть, — Стеф дала волю своему неуемному любопытству. — Силища у тебя, надо сказать… Качаешься, что ли?

— Нет. Много будешь знать — не дадут состариться. За тобой завтра заехать?

Вот еще! И так в компанию набился! Хотя кто кому в компанию набился — это еще вопрос…

— Нет, я своим ходом. Завтра в полседьмого у «Юбилейного». Найдешь меня?

— Лучше в шесть. Чтоб в толпу на входе не угодить.

— Договорились.

Стеф повернулась и быстро пошла по набережной, не оборачиваясь. Хотя обернуться ой как хотелось…

* * *

Чингиз неспешно ехал по Невскому и считал, сколько раз за сегодня ему пришлось соврать.

Сначала — сказал отцу, что никуда не пойдет. Думал поковыряться в гараже, но мотоцикл всегда был в образцовом состоянии, разных фенечек, мулечек и прибамбасов на нем было до фига, уже фантазии не хватало — чего тогда зря в гараже маячить? А сидеть дома оказалось невыносимо, и после полуторачасового катания по городу он, задумавшись, вырулил не куда-нибудь, а к факультету.

Потом — соврал Стеф, что не помнит о своей вчерашней выходке. Многие подобные вспышки действительно стирались из его памяти, и Чингиз узнавал о том, что натворил, чаще всего в милиции («Скажите, а часовню тоже я развалил?»). Впрочем, рассуждал Чингиз, не так уж он и врал — после того, как перешел Дворцовую площадь, он снова ничего не помнил.

Дальше — соврал, что на концерт пролезет обязательно. Ха, размечтался! Нет, если повезет, конечно… Но надо же было как-то загладить вину!

Почему-то все эти не очень приятные мысли проносились в его голове с такой жизнерадостной легкостью, что хотелось оставить байк и пуститься до дома вприпрыжку, а лучше — бегом. То ли солнышко так подействовало, то ли звезды так расположились, но настроение у Чингиза было — лучше некуда. Впервые за последние несколько лет в нем проснулось бешеное желание жить, жить во что бы то ни стало, всему и всем наперекор! Какой-то детский восторг горячим комочком бился в горле, звал дурачиться, совершать всякие глупости. И, до боли в груди боясь, что эта внезапная радость уйдет так же вдруг, как и пришла, Чингиз подчинился зову ребячества.

Но вся беда заключалась в том, что Чингиз не знал, как положено дурачиться. Он рванул руль, поднял мотоцикл на «козла» и на заднем колесе проскочил между стоящими в пробке на Невском машинами. Расхохотался от души, услышав восклицания: «Псих!», «Акробат!», «Во делать парню нечего!» Выжал газ и очертя голову рванул на перекрестке на красный свет, тоже услышав вслед кое-что от добропорядочных водителей. От такой наглости охренел даже постовой у светофора, и некоторое время только провожал глазами сумасшедшего мотоциклиста, так и не остановив его. Но Чингиз не умел развлекаться по-другому. Ему казалось, что сегодня этот мрачный мокрый город напоен непонятным солнечным безумием, так не похожим на ту темно-серую полутьму, в которой он блуждал, а похожим на детскую шалость, на радугу… на смех Стеф.

Чингиз чуть не остановился посреди проспекта. Вильнул на Рубинштейна, бессовестно подрезав ехавшую за ним чинную «Ауди», затормозил, достал сигарету. Официантки из бара «Телеграф», вышедшие на перекур, с нескрываемым любопытством наблюдали, как их постоянный и обожаемый посетитель вылетел из-за поворота на бешеной скорости, будто за ним гнались, вдруг остановился, закурил, да так и остался сидеть в седле, как памятник Николаю на Исаакиевской площади. При этом у него было выражение лица электрика из навязшей в зубах рекламы: «Е-мое, что ж я сделал?»

А Чингиз и вправду был озадачен. Он вспомнил, что с утра был день как день, ничего особенного, только дождя не было. Потом осознал, что настроение у него начало повышаться во время разговора со Стеф. И повысилось оно до такой степени, что Чингиз на полном серьезе станцевал бы стриптиз прямо на набережной, если бы Стеф его не остановила. И вообще, что-то он разболтался… Только что тоже отколол номер…

Чингиз почувствовал, как уходит беспричинная радость и желание творить нелепости, как вместо солнечного золотого звона в уши врывается вечерний Питер: грохот авто, лай собак, человеческие голоса, неон и светящиеся витрины…

Город-сказка, город-мечта,

Попадая в его сети, пропадаешь навсегда,

Глотая воздух простуд и сквозняков,

С запахом бензина и дорогих духов…

— Иду навстречу цветным витринам, мимо пролетают дорогие лимузины… — тихонько пропел Чингиз в ответ на пришедшие в голову строки.

Он выкинул окурок — и чуть не завыл от дикой волчьей тоски по этой вспышке света и счастья, которую он сам так легкомысленно загасил.

* * *

Чингиз встал посреди комнаты, закрыл глаза, покрутился вокруг себя и ткнул наугад в корешок книги. Не открывая глаз, вытянул том с полки, раскрыл, посмотрел. И сел там же, где стоял.

Я не хочу, чтоб мир узнал

Мою таинственную повесть;

Как я любил, за что страдал,

Тому судья лишь бог да совесть!…

Им сердце в чувствах даст отчет,

У них попросит сожаленья;

И пусть меня накажет тот,

Кто изобрел мои мученья;

Укор невежд, укор людей

Души высокой не печалит;

Пускай шумит волна морей,

Утес гранитный не повалит.

Его чело меж облаков,

Он двух стихий жилец угрюмый,

И, кроме бури да громов,

Он никому не вверит думы…

Лермонтов.

Судьба, видать. Чтобы так отвечало настроению — это бывало редко. Значит, ему нужно было прочитать именно это стихотворение именно сейчас. Судьба, блин…

Чингиз знал, каково это — умирать. Он ведь умирал однажды, и не увидел в смерти ничего страшного или отвратительного. Так, слабость и легкий озноб, плавно переходящие в сон, после которого не проснешься.

Истинное лицо смерти он увидел только здесь. Смерть глянула на него остановившимися глазами на залитом кровью лице солдата, имени которого Чингиз даже не знал. И с тех пор таращилась постоянно. Он сам стал ее орудием.

Подхватив правой рукой падающего с простреленной головой парня, не дожидаясь приказа сойти с брони, Чингиз левой выхватил нож и метнул его куда-то в придорожные кусты, не раздумывая и не целясь. В этот миг боевики открыли огонь, колонна остановилась, с матом, стрельбой и маловразумительными воплями бойцы спрыгивали с БТР-ов, отстреливались, гулко бухали подствольники… Чеченцы смылись так же быстро, как и появились. Они были здесь дома, они знали каждую тропку и каждый кустик, они буквально растворились в благодатной летней «зеленке».

Преследовать не стали — не до жиру, быть бы живу. За время этой короткой перестрелки колонна оскудела четырьмя бойцами-новобранцами.

— Как это ты умудрился его увидеть? — спросил командир взвода у Чингиза, возвращая ему вынутый из тела боевика нож. — В шею попал, это ж надо…

Чингиз не видел чеченца, сделавшего первый выстрел, и не мог увидеть. Но не объяснять же старшему лейтенанту Миронову, что он почувствовал, откуда прилетела пуля, непостижимым животным чутьем, и непонятно откуда знал, в какой позе, в каком месте какого куста сидит стрелявший. И что ему, чтобы попасть в шею человека ножом с нескольких метров, даже не обязательно смотреть, куда метнуть этот нож. Ощущение, чутье, интуиция были вернее любого оптического прицела.

— Ножом… Пижон! А че не выстрелил-то?

Чингиз пожал плечами:

— По привычке…

Миронов тогда промолчал, но по прибытии в часть, после обустройства новичков, затащил Чингиза к себе в кунг и долго допытывался, где это восемнадцатилетний молокосос, три часа назад впервые участвовавший в бою, мог приобрести привычку вслепую метать ножи, причем со смертельным исходом для цели. Пришлось рассказать, как тренер завязывал ему глаза и швырял в него незрелыми яблоками с собственного огорода, твердыми, как камни. Чингиз месяц ходил синий от синяков, а потом начал сбивать яблоки на лету, тогда как остальные ученики предпочитали уворачиваться. Про особые, граничащие с буддистской мистикой и основанные на медитации тренинги, заставлявшие ощущать окружающие объекты по теплу, дыханию, эмоциям, движению воздуха и звука, он благоразумно промолчал: Миронов понимал муштру и шпицрутены, но вряд ли серьезно относился к такого рода экзотике.

— Может, ты и пули зубами ловить умеешь? — съехидничал Миронов, выслушав историю Чингиза.

— Нет. Но чувствую, скоро научусь…

Ловить пули Чингиз не научился. Зато научился плакать.

…Это была рядовая зачистка, но для Чингиза — первая, потому стала откровением.

Переворачивали вверх дном все дома, домики, сараюшки и собачьи будки, залезали во все дверки, щели и замочные скважины, искали боевиков. Волчьими глазами смотрели на русских солдат смуглые подростки — дети тех, кто называл себя борцами за свободу Чечни.

Очередную дверь Чингиз не распахнул, как предыдущие, а несильно толкнул локтем, прислонившись к стене. Предчувствие не обмануло: из-за двери раздалась автоматная очередь. Кубарем вкатившись в комнату, Чингиз придавил спусковой крючок и провел стволом АКМа слева направо, с колена, не думая. Разбираться будем потом.

Выдохнул. Огляделся. Один насмерть, второй хрипло подвывает, скрючившись посреди комнаты. А в углу… Чингиз замер, с сипом втянул в себя воздух, от ужаса продрал мороз по коже, в горле встал соленый ком. На деревянной стене, на прибитых гвоздями ладонях, как Иисус, висел солдат. Свой, русский. Покрытый коркой запекшейся крови и грязи. В рот вложен его же отрезанный половой член.

— С почином, Монгол, — поздравил вошедший следом Лис. И застонал-зарычал, проследив его взгляд. Кликнув бойцов снимать солдата со стены, Лис с тихим бешенством уставился на недостреленного боевика. Тот даже ныть перестал. Он уже завидовал своему убитому напарнику…

Лис за шиворот потащил раненого боевика к выходу, бросив Чингизу через плечо:

— Обыщи дохлого, может, жетоны есть или документы…

Документов не было, а вот жетонов оказалось целых четыре штуки. Это означало, что чеченец лично убил четверых солдат…

* * *

Разумеется, Чингиза тренировали на сдержанность в эмоциях, невозмутимость и спокойствие. Качества, необходимые для любого бойца, не только в восточных единоборствах. Как выяснилось, тренировали зря. Самые вредные, самые низменные чувства — ярость, ненависть, гнев — завладели им в самый судьбоносный момент и навсегда закрыли дорогу в профессиональный спорт. Если ты не в состоянии совладать со своими эмоциями, в ушу тебе делать нечего…

А на войне?

Наверное, ни один монах Шаолиня не сумел бы остаться хладнокровным. Куда уж там восемнадцатилетнему пацану, дисквалифицированному за отсутствие того самого хладнокровия…

Бывалые солдаты видели, в каком состоянии Чингиз вернулся в лагерь. Пробовали отпаивать водкой — непривычный к алкоголю паренек подавился первым же глотком и дальше пить наотрез отказался, невзирая на всеобщий хохот. Это потом он научится хлестать спирт, не запивая и не пьянея. Потом его бесстрастие и жестокость будут удивлять даже ветеранов. А пока он просто смолил сигареты одну за другой и беззвучно плакал. Слезы текли сами по себе, Чингиз не замечал их, а перед глазами стоял тот распятый солдат.

Как же надо ненавидеть, чтобы вот так поступать с человеком, живым человеком. Как надо ненавидеть! Просто за то, что — чужой…

Камень сталкивает камень, получается лавина. Капля подгоняет каплю, получается волна. Ненависть рождает ненависть, получается война.

И когда над чахлой речушкой зарделось небо и посветлели кроны деревьев, Чингиз ощутил в себе новое, незнакомое, медленно разгорающееся чувство. Месть. Не за того принявшего мученическую смерть солдата, и вообще ни за кого. За ненависть.

Люди, способные так обращаться с подобными себе, не имеют права жить на свете.

Он встряхнулся и отшвырнул книгу: сколько можно?! Все! Все давно кончилось!! Хватит!!!

Обиженно вякал придавленный тяжелым томом Понтий Пилат. Чингиз вызволил питомца:

- Прости, дружище. Знал бы ты… Хреново мне, короче.

Чингиз брел по узкому грязному коридору. Коридор петлял, изгибался, иногда приходилось протискиваться вперед боком, иногда ползти на четвереньках. Куда коридор должен был вывести, и зачем по нему обязательно нужно было идти, Чингиз не понимал, но совершенно четко знал — идти надо.

Наконец в лицо слабо повеяло воздухом, не столь спертым, как в туннеле. Чингиз выкарабкался через тесный лаз и оказался в просторном ярко освещенном помещении. Он сощурился, давая глазам освоиться после полутьмы коридора, постелил на пол косуху, уселся передохнуть.

Зала была уставлена гигантскими стеллажами. Сначала Чингизу показалось, что на полках лежат деревянные чушки. Но вот глаза привыкли к свету, и Чингиз, издав непроизвольное змеиное шипение, отскочил в угол: на полках штабелями лежали человеческие трупы. Откуда-то пришло осознание: это он убил всех этих людей. Это его работа.

Он вжимался в стену, скованный непонятным, безликим ужасом. Да что он, мертвецов не видел?! Видел, но не таких… не таких мертвых. Чингиз хотел прокашляться, чтобы хоть как-то сбросить оцепенение — не получилось. Потянуло холодом и затхлостью. Чингиз понимал, что нужно хватать одежду и бежать отсюда быстро и не оглядываясь. Но тело ему не повиновалось.

Невероятным усилием воли он заставил себя оторвать взгляд от штабелей трупов и посмотреть, там ли косуха, где он ее оставил. Косуха была на месте. А возле косухи стояла женщина. Умопомрачительно красивая женщина-вамп с роскошным телом, кое-где прикрытым черной кожей, в высоких сапогах и с хлыстом. Женщина призывно улыбалась, но от этого Чингизу стало еще страшнее. Его ошалевший рассудок отказывался принимать все происходящее. Глаза женщины засияли ведьминой зеленью, протянулась тонкая рука в черной перчатке, поманила к себе…

Чингиз понимал, что идти нельзя. И решил, что не пойдет. Но его тело, явно не согласное с решением разума, послушно оторвалось от стены и двинулось навстречу манящей руке, дьявольскому блеску изумрудных глаз… Чингиз пытался остановиться — и не мог. Он хотел закричать — звука не было. И тогда он последним усилием обезумевшего рассудка заставил вышедшее из-под контроля тело броситься вперед, падая на косуху, в правом кармане которой — он точно помнил — лежал нож… Женщина не шелохнулась, она открыла рот и с каменным лицом заорала голосом Кипелова: «Смотри! Близится финал!…»

«…Этот век все силы растерял, Словно старый зверь, раненый зимо-ой!»

Чингиз подскочил от собственного крика.

«Вокруг — кладбище надежд, Вечный страх и торжество невежд! Будущего нет здесь у нас с тобо-ой!» — заходился Кипелов. Таймер на музыкальном центре умиротворенно высвечивал пять утра. Понтий Пилат с удивлением косился с подоконника. Под головой подушка, на ногах — плед, хочется покурить и почистить зубы. По позвоночнику пробегала противная дрожь.

Чингиз встряхнулся и почти побежал в душ — смывать остатки дурного сна…

* * *

Юха Куусинен сидел верхом на камне в парке Монрепо, любовался белокаменной усыпальницей на острове, швырял в воду камешки. Он ждал спокойно, не дергаясь. Если Монгол сказал — в полвосьмого утра, значит, он придет в полвосьмого утра, не раньше и не позже.

Ровно в семь тридцать Юха услышал звук шагов и клацанье цепей. Монгол ходил громко, как бы предупреждая: «Осторожно, я иду!» Он появился на виду во всем великолепии черной кожи и цепей, из-под каблуков казаков с визгом разлетались камешки.

Поздоровались молчаливым пожатием рук. Монгол достал из кармана косухи сложенный листочек бумаги. Юха пробежал его глазами:

- Монкоол, ты чтоо? Оп-порзеел?

- Надо. Плачу налом.

- Знаю. Но эт-то слишкоом…

- Мне поискать другого поставщика?

Ну вот так всегда. Монгол заказывает дефицитные детали для чопперов. Причем такие, что добыть их — лучше сразу повеситься, чтоб не мучиться. А раскрутить его на предмет поднять цену — дохлый номер. Он найдет другого поставщика. По слухам, он, Куусинен, у него пятый не то шестой.

И Юха верил этим слухам. Монгол делал такие вещи, что «Харлей Дэвидсон» движком подавится. Байк, собранный руками Монгола, считается высшим шиком в Питере, да и не только в Питере. Но и денег дерет этот Данила-мастер так, что мало не покажется. Это при том, что на один агрегат у него уходит самое большее месяц.

Ах, какие машины делает Монгол! Его работу можно узнать из тысячи. Как он умудряется сделать неповоротливый, громоздкий, варварский байк верхом гармонии и дизайна?! Вместо хромированного урода из-под рук Монгола выходит настоящее чудо, похожее на стального тигра… Каждая его работа — эксклюзив. Можно быть уверенным, что точной копии твоего коня не будет нигде больше в мире.

А какой байк у самого Монгола! На эту машину облизываются все и каждый. Предлагают любые деньги за него. Напрасно… Монгол может за те же деньги сделать нечто похожее, но дубликата байка Монгола не будет никогда.

Юха сложил листочек и покивал: хорошо, мол, сделаю.

Монгол неторопливо курил, устремив взор на усыпальницу.

— Если бы я был диким зверем, я пришел бы сюда умирать, — вдруг вымолвил он тихо-тихо.

Юха чуть не подпрыгнул: впервые Монгол позволил себе какие-то не относящиеся к делу эмоции. Да вообще эмоции он позволил себе впервые! Похоже, что-то случилось с ним такое, что поставило с ног на уши его жизнь. Юха подавил радостную дрожь в пальцах: узнать что-то про Монгола! Если он упустит этот момент, он себе никогда этого не простит.

— Ты хоч-чешь ум-мереть? — вопрос прозвучал настолько осторожно, что сразу выдал Куусинена с головой. Но Монгол не заметил, или сделал вид, что не заметил.

— Я не хочу жить. Это немного не то. Смерть — это бой один на один и без правил. А я устал воевать. Я хочу просто перестать быть. Как-то иначе, чем через посредничество смерти.

— А ты, ок-казывает-тся, слаб… — У Куусинена дрожали колени от волнения, он играл на грани фола. — Нет сил прин-нимать жизнь со все-еми ее сложност-тями… Ты п-пасуешь? Поднима-аешь руки?

Монгол помолчал. Юха уже хотел разочароваться: таинственный Монгол оказался всего-навсего ипохондриком, тупицей и суицидником, которому все же не хватает сил наложить на себя руки.

Сигарета Монгола улетела в воду, сопровождаемая легким звяканьем цепи на его запястье. Глядя на оставленные сигаретой круги, Монгол почти прошептал:

— Человек может попасть в ситуацию мыши, которая упала в кувшин с молоком. Тогда есть смысл брыкаться: ты собьешь из молока сметану или там сыр и выберешься на волю. А можно попасть в ситуацию мухи, влетевшей в паучью сеть. Чем больше брыкаешься, тем безнадежнее твое положение. А потом приходит смерть — тот самый паук. Ты корячишься из последних сил, ты кричишь о помощи и молишь о пощаде, хотя знаешь — это бесполезно. Смерть так же голодна, как этот паук. Глуха, нема и беспощадна. Будь она хотя бы благородна — так ведь нет. Подло расставляет сети, подло властвует на тобой, спутанным, безоружным. Со смертью не бывает честного поединка. И вот когда ты висишь, спеленатый паутиной, а паук на подходе, ты понимаешь, что нет ничего лучше, чем вдруг не быть. Не умирать на паучьих жвалах, а просто не быть. Я ответил на твой вопрос?

Юха чуть не выругался. Интересно, Монгол это сам придумал или прочитал где? И все-таки, что с ним произошло?

— Да-а… Но я счит-таю, бороться нужно до последнего. Всегда-а есть ша-анс…

— Есть, — кивнул Монгол. — Если ты увидишь муху, которая выпуталась из сети, покажи ее мне, и я с тобой соглашусь. Я пока таких мух не встречал. Увидимся, Юха. Не тяни. Твое время — твои деньги. Меньше времени — больше денег.

Чертов Монгол! Всегда оставит за собой последнее слово. А кричать вслед — это все равно что камнем в спину запустить. Себе больше позора.

Муха в паутине… Интересно. Муха, надо полагать, он, Монгол. А что же это за паутина? Да все, что угодно — при его стиле жизни. Наркота? Крутые разборки? Смертельная болезнь? Вот это очень похоже на его мрачный фатализм. Какой-нибудь рак… а может, и СПИД…

Монгол уже давно скрылся из виду, и сопровождающий его шум стих вдалеке. А Юха сидел на камне и размышлял. Но чем дольше он размышлял, тем четче у него складывалось ощущение, что от разгадки Монгола он все дальше и дальше.

* * *

Потрескавшийся от времени асфальт отзывался на шаги сердитым стуком. На острые женские шпильки он реагировал вполне терпимо: как и всякий мужчина, он считал, что у женщин должны быть свои слабости, и их можно прощать. Ведь эти прекрасные создания украшают жизнь, и уже за это им можно позволить многое. Но вот грубые удары мужских казаков ему явно не нравились.

Фиг с ним, пускай злится. Судьба у него такая. И Чингиз с каким-то садистским упорством впечатывал каблуки в тротуар.

С какой стати он разоткровенничался? Теперь люди будут думать, что у Монгола что-то не в порядке, и на сотрудничество будут идти с опаской. Ну кто тянул за язык?! Юха, конечно, мужик вроде ничего, но вот фантазия у него развита не в меру. Мало ли что он там себе додумает… Поделом тебе, невежа, наука: держи язык за зубами.

Впрочем, неожиданное философствование имело и положительную сторону. Относительную, конечно, как и все в этом лучшем из миров. В последние два или три дня Чингиза поедом ело какое-то непонятное ощущение. Тревога — не тревога, смутное беспокойство, застрявшее в груди, как острый камешек в ботинке: и больно, и не вытряхнуть. А чего стоит один только сегодняшний сон…

К снам Чингиз относился с уважением. Сон — это сигнал подсознания о том, что что-то не в порядке. Во сне может появиться человек, вроде бы незнакомый, увиденный мельком — ты его не запомнил, но силы, дремлющие где-то в глубинах мозга, «просканировали» его и явили тебе во сне, говоря: «Осторожно! Опасность!» Например, видеть во сне старуху с косой — верный признак легкого сердечного приступа. К снам нужно быть очень внимательным. Порой это спасает от неприятностей и всегда помогает разобраться в себе.

Чингиз достал еще одну сигарету, присел на камушек, облокотился о каменного медведя, когда-то снятого со здания Выборгского вокзала, и принялся разбираться.

Явно есть неприятности, и связаны они с той самой Нелли, любовницей Медведева. Надо же, как впечаталась в память, аж во сне приснилась. Чингиз попытался просчитать, какие неприятности лично ему может принести Нелли, какие — Медведев, и по всему выходило, что лично ему пакостей эти люди не могут подстроить никаких. Вернее, им это делать незачем.

Чингиз от души выматерился. Острый камешек тревоги не исчез, более того — стал царапать еще сильнее. Надо, надо докопаться…

— Братишка, закурить не будет?

Чингиз даже подпрыгнул от неожиданности. Здоровый бугай, рядом такой же здоровый «Урал Волк». Протягивая бугаю пачку, Чингиз мимолетно удивился, как он мог не услышать громоподобного рева отечественного монстра мотоциклетной промышленности. Агрегат вроде ухоженный, вылизанный. Надо же было так задуматься…

Бугай затянулся, выпустил клуб дыма:

— Не знаешь, где тут ближайший авторемонт?

Чингиз был вовсе не расположен к разговору, поэтому отрицательно качнул головой и поднялся, чтобы уйти… Авторемонт?

— А что случилось?

— Да хрен его знает! Заглох, скотина, и ни вперед, ни назад. Не понимаю, что ему надо! Зае…лся я его уже толкать!

Понятно, почему не было слышно звука мотора.

— Может, я гляну?

У Чингиза чесались руки пощупать своенравный «Урал», и в голосе его были уверенность и азарт мастера.

Хозяин мотоцикла скептически усмехнулся:

— Ну глянь. Только я его уже вдоль и поперек излазил, ничего не нашел. Как говорится, «извини, браток, но это не «Харлей», а «Урал»…

— Ну-ну…

Агрегат был обижен. Монгол это почувствовал, едва коснувшись хромированного костяка кончиками пальцев. Конечно, все было в порядке. В мотоцикле не было ни малейшей неисправности. Только горечь и обида.

Монгола постоянно пытали: что за секрет он знает, почему в его руках любая машина избавляется от любых проблем. Все было очень просто. К байку нельзя относиться как к груде металла. У каждого есть свой характер, свой норов и свои амбиции. Если на спортивной «Кавасаки-КЛЕ» ползать со скоростью шестьдесят километров в час — это оскорбление для агрегата. А если к такой гордой и заносчивой машине, как «Урал», относиться с явным пренебрежением, тот просто обидится, и хоть по винтику его разбирай и собирай, он у тебя никогда не заведется. Что, собственно, и произошло.

Чингиз копался в «уральских» внутренностях, а хозяин вовсю разглагольствовал о преимуществах «Харлея». Чингиз морщился и мысленно говорил разобиженному «Уралу»: «Да, родной, не повезло тебе с хозяином. Мы-то с тобой понимаем, что этот самодовольный «Харлей» рядом с тобой не стоял. Седло у него проблемное, скорость черепашья, а внешний вид — крокозябра какая-то, прости господи… Эх, родимый, тебя бы да в хорошие руки… Чтобы с уважением, с холкой и лелейкой…»

И «Урал» оттаял. От металлического зверя на Чингиза дохнуло теплой волной благодарности. Был бы этот зверь живым, из плоти и крови, он начал бы ластиться к Чингизу, как кошка… И тут Чингиза осенило:

— Слушай, а ты продавать его не собираешься?

— Конечно, собираюсь! — был недовольный ответ. — Сбагрить его к чертям собачьим и купить нормальную машину. Не то что это… недоразумение.

«Урал» так и зашелся от обиды: столько лет верой и правдой служил, так старался, никогда не подводил — и вот, нате! Монгол едва удержался, чтобы успокаивающе не похлопать по рулю: спокойно, мол, все будет хорошо.

— И сколько думаешь просить?

Бугай назвал цену. Чингиз прикинул — за такую машину больно дешево. Но делиться своими соображениями не стал, а решение созрело в долю секунды:

— Продай мне.

— Ты что, безлошадный, что ли? Это ж не машина, металлолом.

— Да конь-то у меня есть, — такое отношение к байку теперь заело и Чингиза. — Братишке подарок хочу сделать на днюху. Доведу до ума, а разобьет — так не жалко.

— А… Ну добро. Как договоримся?

— Если на той неделе в Питере будешь — заходи в бар «Телеграф» на Рубинштейна. Часиков после семи вечера… Спросишь Монгола. Там и побакланим. Идет?

— Иде… Ты — Монгол?!

— Ну да… Погоняло такое.

Ураловладелец разглядывал Чингиза так, будто перед ним стоял не собрат-байкер, а по меньшей мере Сонни Баргер. Да наверное, и на Баргера он взирал бы с меньшим благоговением. Все в его взгляде говорило: «Так вот ты какой, цветочек вяленький!»

— Слушай! Пойдем по пиву тяпнем, а? Сделку обмоем…

Ну вот этого только не хватало…

— Да не… Мне в город надо ехать. Дела… Извини, в другой раз.

Пожав бугаю руку, Чингиз скорым шагом отправился к автостоянке.

Шагов через тридцать он почувствовал, что что-то изменилось. Еще через двадцать — осознал: откуда-то взялось прекрасное настроение. Все тревоги и волнения спрятались в самые дальние уголки мозга, затаились до поры до времени. Все это вдруг показалось таким мелким, таким неважным… На душе вдруг стало удивительно легко и радостно. А какое сегодня, оказывается, яркое и веселое солнце!

Скоро будет новый агрегат… Над ним можно будет всласть поколдовать, оторваться на полную катушку. У этого «Урала» хороший характер: в меру горд, в меру норовист, и очень добросовестный. Придать ему соответствующий вид и продать человеку, который будет уважать своего стального коня и дружить с ним.

А еще концерт «Арии»… Вместе со Стеф. Мысль о Стеф наполнила Чингиза восторженным ожиданием, волнующим нетерпением. Он даже не удивился этому. Любой мужчина рад благосклонности красивой женщины. А Стеф — женщина красивая. Одни волосы чего стоят…

Да дело-то даже не в красоте. Чингиз чувствовал себя этаким Эмилем Синклером — точно так же впервые за многие годы внешний мир звучал в лад его внутреннему миру, и не мешали ни здания, ни люди, и ничто не резало слух, и краски окружающего мира ударили в глаза праздничной яркостью, избавившись от своего повседневного серого мрачного налета. И точно так же — предвкушая встречу с женщиной… Он прекрасно помнил то безумное состояние радости и счастья, охватившее его после разговора со Стеф. Новая встреча с ней может сулить ему еще одну такую вспышку, а это… О, это многого стоит!

И Чингиз поймал себя на том, что он улыбается. Широко и счастливо, подставляя лицо солнечным лучам.

Вытащил из плеера средневеково-мрачный «Терион», покопался в рюкзаке, ища что-нибудь по настроению. «Плей» — и Чингиз замурлыкал вместе с Чиграковым: «Гони! Гони, Валентина, гони! У тебя кайф, а не машина, гони! Ты видишь, Валя, я совсем не боюсь! И мы будем свободны, пока звучит мой Урал байкер блюз!»

Гашиш курили все. Курили, потому что без травы и водки давно уже свихнулись бы. Впрочем, почти все свихнулись и так…

А ты свихнулся, наверное, раньше всех. Когда кровь и дождевая вода стали для тебя равно безразличны, а убить человека и прихлопнуть комара стало одинаково легко. Когда почти забыл о существовании другой жизни. Кто бы мог подумать, что из тебя выйдет такой злой снайперюга! А вот поди ж ты…

Ты помнишь? Конечно, помнишь. Попробовал бы ты забыть!

Помнишь, как ты приехал в Питер? Помнишь, как ты шел по беспечным летним улицам, вздрагивая от каждого резкого звука? Ты помнишь, как это невозможно было понять — жизнь этих людей, ничего не желающих знать про то чистилище, в котором ты побывал. Они намеренно выключали телевизоры и глушили звуки радио, им было наплевать на то, сколько крови вы пролили, спасая от взрывов их дома и от смерти их детей! Помнишь ты это?

А помнишь, когда ты почувствовал, что надо дунуть? И то разочарование, когда ты понял, что трава уже не спасает?

Помнишь сладкое онемение ноздрей от кокаина? Да, это было здорово! Чуть-чуть заветного порошка — и не было ничего плохого и гадкого в твоей жизни, и все вокруг тебя любят, и ты самый хороший, самый веселый и самый умный на всем земном шарике! Здорово было, правда?

Ты помнишь первый укол? А последний — последний укол ты помнишь? Помнишь. Я вижу, помнишь. Где бы ты был сейчас, если бы не Дзен? Вот уж не стоишь ты такой заботы о своем поганом существе.

Ты хоть видел себя в те полгода? Матушки, что это было за чмо! Ты в то время не вспомнил бы, когда в последний раз мылся! А «дороги» на руках помнишь? Уж не их ли ты так усердно своими замечательными змеюками забивал? Их, конечно, что же еще!

Что-что ты там лопочешь? Что ты, по крайней мере, не опустился до воровства? Твою мать! Агнец божий! Кололись мы видите ли, исключительно на трудовые доходы!

Ага, стыдно тебе! Что глазки долу опустил? Правильно, противно. А ты смотри! А ну смотри прямо! Имей мужество, в конце концов! Хотя откуда оно у тебя возьмется…

Стеф подпрыгивала на месте и стучала каблуком о каблук, от души проклиная Чингиза. Она ждала его уже пятнадцать минут и за это время успела замерзнуть. Надо было наплевать на стиль и одеться потеплее…

Вчера, в радостном волнении перетряхивая гардероб, ища подходящее облачение для концерта, она не нашла ничего стоящего. Яркие свитера и непомерной ширины штаны — прошлогоднее стремление к эпатажу, явно не годились. Обычная джинса душу не грела. Эх, было бы что-нибудь кожаное!

И когда Стеф совсем уже отчаялась, ей в голову пришла спасительная мысль. С криком: «Банзай!» девушка помчалась в кладовку, молясь, чтобы не оказалось, что свои концертные костюмы она увезла к маме. Костюмы были на месте, висели аккуратно на вешалках — хоть сейчас на паркет. Стеф вздохнула: о паркете придется забыть. Но костюмы пригодились!

Стеф выволокла из недр кладовки то, что искала: ни разу не надетый костюм для рок-н-ролла, который ей так и не суждено было станцевать. Не на шутку опасаясь, что растолстела за год без танцев, она натянула мягкие черные брючки «под кожу», такую же жилетку и оглядела себя как можно критичнее. Костюм сидел как влитой. Правда, сюда полагалось еще огромное количество всяких прибамбасов, но костюм остался недошит — роковая травма заставила Стеф проститься со спортивными танцами. Зато в недошитом виде он идеально подходил для концерта «Арии».

Вот Стеф теперь и мерзла в тонком костюме и легкой курточке, и проклинала Тихоню на чем свет стоит. Сначала она от нечего делать разглядывала живописные толпы «арийцев» в черной коже, длинноволосых, поигрывающих кастетами и вопящих то «Осколок льда», то «Ангельскую пыль», то начинающих скандировать: «Ария! Ария!». Пиво лилось рекой, в воздух поднимались целые клубы сигаретного дыма. Стеф опасливо стояла в сторонке от этого праздника дикости, и в голову стали прокрадываться нехорошие и злобные мысли: а не надул ли ее этот… этот… этот нахал? Сидит сейчас, небось, в холле «Юбилейного», пиво пьет и хохочет с друзьями — как ловко обдурил девчонку. Подначиваемая такими рассуждениями, Стеф постановила себе ждать еще пять… нет, десять минут — а потом идти отсюда как можно быстрее и не оглядываясь. И напиться с досады. Так ее еще никто не кидал.

- Девушка, вы кого-то ждете?

Стеф обернулась. Рядом с ней стоял огромный бородатый мужик с длинными светлыми волосами, которым позавидовала бы любая девчонка.

— Жду, — сказала Стеф и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Но мужик, по всей видимости, не понял.

- Может быть, меня?

- Нет, не вас.

- А кого же?

— Друга, — обреченно ответила Стеф, понимая, что так просто не отделается.

- Что-то я смотрю, не идет ваш друг. Может, я его заменю?

Стеф набрала было в грудь воздуха, чтобы отбрить прилипалу, но вдруг почувствовала на своей талии чьи-то горячие ладони. Первой ее реакцией было завопить и отпрыгнуть, но она проглотила крик, услышав над ухом знакомый голос:

— Друг давно уже здесь, и носится вокруг «Юбилейного» как угорелый в поисках вот этой вот особы.

Стеф взвизгнула от радости и повисла на шее у Чингиза — сейчас, избавивший ее от приставучего нахала, он казался ей едва не родным. А Чингиз, справившись с удивлением, протянул руку длинноволосому:

— Доктор, вот сначала пристаешь, а потом на пощечины жалуешься. Привет.

— Привет, — улыбнулся длинноволосый и обратился к оторопевшей Стеф: — Что ж ты сразу не сказала, что ты с ним?

- Дак я… это …— промямлила Стеф, чувствуя себя полной дурой.

— Ладно, — махнул рукой прилипала. — Монгол, мы в «мясе» будем. Найдешь, в общем, нас там орава такая…

- Давай, Динка заждалась небось…

Стеф секунд пять соображала, что произошло. Потом сбросила руки Чингиза, так и обнимавшие ее талию, и обвиняюще выпалила:

- Ты опоздал!

Чингиз отступил на шаг, оглядел Стеф, и уголок его рта снова дрогнул в улыбке:

- Ты потрясающе выглядишь!

Стеф скорчила недовольную рожицу, но сердиться после такого уже не могла. Женщины любят ушами, что поделать, посетовала она про себя, позволяя Чингизу увлечь себя к служебному входу в «Юбилейный».

Следующий час прошел как в карусельной круговерти. Чингиз, подталкивая Стеф перед собой, просочился сквозь небольшую, но плотную толпу страждущих проникнуть на концерт на халяву. Все горячие порывы страждущих разбивались о неприступную стену в виде администратора: два метра высоты и полтора ширины при полном отсутствии эмоций на состоящем из одной челюсти лице не вдохновляли на штурм, страждущие кисло и безнадежно топтались на месте, не предпринимая попыток атаки.

Чингиз, оказавшись перед препятствием, тоже атаковать не стал. Тем более, что препятствие его даже и не заметило с высоты своего роста и социального статуса. Стеф снова засомневалась в целесообразности мероприятия; хорош будет кавалер, если облажается, подумалось ей. Но Чингиз выглядел еще невозмутимее, чем администратор.

Тут Ане показалось, что из двери за спиной охранника (видали мы таких «администраторов»!) выплыла, величаво покачиваясь, огромная темная туча. При ближайшем рассмотрении туча оказалась женщиной, размерами сопоставимой с самим охранником. Аня проглотила язык, наблюдая, как туча неторопливо и царственно приближается, побрякивая серебряными и кожаными украшениями, блистая причудливым макияжем — натуральная картина Малевича на лице.

— Саффи! — Чингиз махнул рукой, чуть не задев Аню по носу.

Туча откинула с лица блестящие черные волосы — Наоми Кэмпбелл сдохла бы от зависти! — и ее выбеленное точеное лицо озарилось радостной улыбкой:

— Монгол!

Охранник безропотно ретировался, подвинутый элегантным движением мощного бедра, и туча нависла над Аней во всем своем грозно-металлическом великолепии. Стеф непроизвольно втянула голову в плечи.

— Монгол, ты что, стоптался, что ли? Вроде повыше был…

Аня посмотрела вверх: отвечая на приветственное объятие, Чингиз ткнулся носом в бесподобных размеров бюст и рассмеялся.

— Эх, Саффи, я по поводу собственных габаритов сокрушаюсь только при встрече с тобой.

Саффи хохотнула в ответ:

— Если б ты был хотя бы масштабов Доктора, уж я бы тебя бесхозным не оставила.

— Ой, спаси господи… Все в порядке? Пропустишь девушку со мной?

Саффи опустила глаза на Стеф, снисходительно ее оглядела и кивнула с милостивым видом царицы, дарующей золотые черевички:

— Обижаешь. У меня не в порядке не бывает. Идем. Только за сцену сегодня лучше не соваться, они там все дерганые. Не подведи.

— О чем речь!

Гигантиха вела их по закулисным переходам и коридорам «Юбилейного», они с Чингизом о чем-то мило ворковали, а Стеф просто распирало от возмущения. До этой Годзиллы в юбке никто не позволял себе так пренебрежительно с нею обращаться. Вот еще, царица ночи нашлась. Бегемотиха размалеванная… От радостного волнения перед концертом не осталось и следа. Хоть разворачивайся и домой иди!

— Э-эй! Ты где?

Чингиз махнул перед ее глазами рукой.

— О чем замечталась?

Стеф огляделась и обнаружила себя в зале, уже почти заполненном нетерпеливо гудящей публикой.

— Ну что, тут останешься или со мной в «мясо»?

Что бы ни обозначало это «мясо», на радужные перспективы от нахождения в нем, по мнению Ани, рассчитывать не приходилось. Поэтому она независимо поморщилась:

— Не. Я тут посижу. Чтоб не затоптали. А кто эта Саффи?

— Впечатлилась? Незаменимый человек. Музыкальный журналист, на любую металлическую тусню впишет. И что характерно, берет за это исключительно борзыми щенками. Ну, иди устраивайся, встретимся после.

Чингиз подмигнул ей и помчался отвоевывать на танцполе «место под солнцем».

* * *

Небо

Мольбы не ждет!

Небо

Угроз не слышит!

Небо

Ведет особый счет!

Стеф еле сидела на месте. Огненная энергетика тяжелого рока била по ногам, отдавалась в ребрах, диким исступлением рвалась из горла — подпевать:

Ты совсем одна, ты в тупике,

В душной неволе.

Быть его рабой на поводке

Ты не смогла!

Ты не смогла —

В сердце игла,

Полная боли,

И зовут тебя там, вдалеке

Колокола!

Да и от самого Кипелова исходила такая энергия, так она дергала, подбрасывала с места, переполняла животным, безумным восторгом, что оставаться спокойным было просто невозможно.

«Наверное, это называется «колбасит», — подумала Стеф мельком, утопая в оглушительном реве хэви метала, бросаясь в него с головой.

— Ну как? Бесишься? — Чингиз облокотился о ручку кресла, тяжело дыша.

— Бесюсь! — радостно заорала Стеф и вцепилась в него мертвой хваткой: — Я в «мясо» хочу! Я сидеть не могу больше!

— Наш человек! — проорал в ответ Чингиз и схватил ее за запястье. — Пошли!

Стеф помчалась за ним, но когда они сбежали к танцполу, к прыгающей, орущей и бешеной толпе, девушку одолели сомнения. Она хотела уже отказаться и вернуться в зал, но Чингиз поставил ее перед собой, обнял, прижал к груди и спиной врезался в толпу, успев крикнуть в ухо Стеф:

- Лицо береги!

А поскольку в сложившемся положении Стеф не могла беречь лицо иначе, кроме как уткнувшись носом в грудь Чингиза — так она и сделала. Тем более что перед глазами то и дело мелькали вспышки зажигалок, молнии курток (такие щеку раздерут запросто!) и всякие другие предметы, вроде в быту совсем не опасные, но весьма неприятные в толпе, бесящейся от тяжелого рока.

Наконец Чингиз остановился, и Стеф поспешила от него отклеиться, но напрасно: толпа плотно прижимала их друг к другу.

— А места попросторнее тут нет? — закричала она, дотянувшись до уха Чингиза.

- Сюда-то еле продрался! Зато перед самой сценой!

И правда! Стеф завизжала и подпрыгнула на месте, насколько позволила теснота. Заходясь от восторга, она позабыла про все на свете, и орала вместе со всеми:

Штиль! Ветер молчит!

Упал белой чайкой на дно!

Штиль! Наш корабль забыт

Один, в мире, скованном сном!

Чингиз тоже вопил во все легкие. Стеф, прижатая к нему, чувствовала вибрацию звука в его груди, и слабый запах дорогого одеколона, и ощущала щекой жар его тела сквозь мягкую ткань футболки. О, это была его музыка! Она подходила ему, она была для него и про него. Это он — Герой асфальта и Король дороги, Тореро и Антихрист, Отшельник и Беспечный ангел… Стеф так и замерла, скованная осознанием этого.

- Стеф! Стеф, тебе плохо? Может, выйдем? Стеф!

Крик Чингиза прямо в ухо вывел ее из прострации. Стеф обнаружила, что стоит с закрытыми глазами, тесно прильнув к нему, вцепившись в его рубашку.

- Так, пойдем-ка!

Чингиз снова обнял ее и таким же макаром, как и вошел, принялся выбираться с танцпола. Стеф затрепыхалась, заупиралась, но Чингиз только прижал ее еще сильнее и прокричал:

— Все равно сейчас последняя песня будет! А ты зеленая, как моя тоска!

В холле по сравнению с танцполом было свежо, как в горах. Чингиз вывел Стеф из зала и усадил в пластмассовое кресло:

— Ну как? Лучше?

— А мне плохо и не было!

— Угу. А лицо цвета надежды… О! Я же сказал — сейчас последняя песня будет. — Чингиз кивнул в сторону входа в зал, где под громоподобные аккорды «Здесь куют металл» Кипелов объявлял состав группы. — Я еще своих дожидаться буду. Пива ага?

— Ага! Холодного!

Чингиз исчез. Стеф блаженно развалилась в кресле — хорошо, когда о тебе заботятся! — и прикрыла слегка уставшие глаза.

— Что, друг опять пропал?

Стеф так и подскочила на месте. Рядом с ней сидел тот самый приставучий бугай с длинными волосами. А Чингиза нет… Аня поискала его глазами, но концерт уже закончился, и из зала повалила восторженная, заведенная орава, мгновенно заполнив весь холл.

Бугай проследил ее взгляд и замахал кому-то руками:

— Народ! Эй! Сюда!

От оравы отделилась компания в несколько человек и направилась на зов. Мужчина и две женщины. Все гораздо старше и Ани, и Чингиза, зато, похоже, ровесники длинноволосого.

— Доктор, это и есть чудо-девушка, которая с Монголом?

— Она самая! — разулыбался длинноволосый. — Ну, что я говорил? Монгол знает толк в женщинах!

— Да это ничего, что вы меня, как породистую лошадь, обсуждаете, — пожала плечами Стеф.

Компания дружно расхохоталась.

— Браво! — воскликнул длинноволосый. — Зачет. Давай знакомиться, что ль… Я — Стас, для друзей — Доктор.

Фигуристая крашеная блондинка, усевшаяся Стасу на колени, представилась Диной, вторая женщина, с неопрятными русыми волосами и невнятной фигурой, назвалась Соней. Мужчина, пришедший с ними, улыбнулся «голливудским оскалом» и протянул Стеф руку:

— Вадим. Можно Дзен. Даже нужно.

Весло!!!

— Аня, можно Стеф. Даже нужно, — Стеф пожала протянутую руку.

— Так вас и знакомить не надо. — Чингиз поставил перед Стеф кружку с пивом. — Рекомендую: Стеф, студентка, спортсменка, красавица, истинный «ариец». Прошу любить и жаловать, холить ее и лелеять, а то разозлюсь. А кресла стибрить вы, конечно, не догадались!

— А зачем? — Дзен поерзал, устраиваясь поудобнее: на нем сидела Соня. — Три есть, а больше нам и не надо.

Чингиз с сомнением посмотрел на Стеф:

— Ну, это вам не надо… — и остался стоять под насмешливыми взглядами приятелей. — Я бы пошел уже отсюда. Курить хочу.

Доктор одним духом высадил полбокала пива и облизнул усы:

— А на драку остаемся?

— Иди на фиг. Мне прошлого раза хватило.

— Да уж, — хохотнул Дзен. — Тебе помимо всего прочего еще и за фейс достается. Кстати, у нас тут место тренера освободилось в средней группе… Не хочешь?

Чингиз так и встрепенулся:

— Нет!

— Придурок ты, талант в землю зарываешь! Сам же знаешь, лучше тебя так никого и не появилось. А тренерской работой заниматься тебе никто не запрещал, между прочим. Стин Стиныч тебя вспоминает каждый божий день. Давай завтра подъезжай часам к трем…

— Не могу. Завтра работаю. С утра и до забора. И вообще, отцепись уже от меня. Десять лет прошло.

— Вот именно. Только не десять, а восемь.

— Все равно. Десять.

— Не все равно! Монгол, ты сидишь и ничего не делаешь, а надо хотя бы апелляцию подать! Глядишь, все и устроится, может, даже до турниров допустят!

— Еще слово на эту тему — и мы остаемся на драку!

— Ой дурак… — Дзен только головой покачал.

Чингиз что-то еще злобно шипел в ответ, но Стеф не слушала: она соображала, где могла видеть Доктора.

Шлепс! Это Чингиз в ярости хлестнул перчатками по столешнице. Аня подпрыгнула от неожиданности, подпрыгнул хрупкий пластиковый столик, повалились пустые стаканы. Дзен невозмутимо прихлебывал пиво, остальные глядели вслед быстро удаляющейся спине Чингиза.

— Вадик, ну зачем ты так… — с укоризной протянула Соня.

— Ничего-ничего. Карфаген должен быть разрушен.

— Умный, мать твою! — Доктор стряхнул с себя блондинку и поднялся. — Вот кому он сейчас морду бьет, скажи на милость? Вечно ты его доведешь, а я потом расхлебывай!

Он опрокинул в себя остатки пива и направился вслед за Чингизом, продираясь сквозь толпу, как медведь через бурелом. Медведь! Ну конечно! Это ж надо — троица с Ладоги в полном составе. И тайн у них, похоже, побольше, чем у мадридского двора… Все-таки маленький город Питер.

— Ладно, пойдемте, что ли, тоже… — в голосе Дзена мелькнуло раскаяние, или Ане показалось? — А вы с Монголом давно вместе?

Стеф оторопела:

— Дзен, мы не вместе! С чего ты взял? Я его вообще второй день только знаю!

Насчет давности знакомства Стеф, конечно, слукавила, но не намного: если посчитать их с Чингизом суммарное время общения, то дня два-три в общей сложности и выйдет.

— Да? Мне кажется, он думает по-другому… Скажи честно, он тебе нравится?

Вот так наглость! Стеф даже онемела. И что прикажете говорить?

Она подумала, вздохнула и сказала правду:

— Нравится — не то слово.

- Этого я и боялся.

- Почему? Он что, голубой?

Дзен фыркнул:

- А что, похож?

- Да нет… Но мало ли…

— Аня, послушай меня внимательно, — посерьезнел Вадим. — Был бы он голубым, не было бы и половины проблемы… Ориентация у него, слава богу, нормальная, но вот с головой не все в порядке. Ну то есть… Если его, не дай бог, чем-то разозлить, вывести из себя, то он и убить может. Причем он себя не контролирует в такие моменты, он часто даже не помнит, что натворил. Сколько раз я его из «аквариумов» вытаскивал… Зачем, ты думаешь, Доктор за ним побежал?

— А зачем?

— А затем, что если Монгол взбесится, его только Доктор и может скрутить. Ну или штуки три омоновцев с электрошокерами. Да и бабник он, каких свет не видел. Смотри, поматросит и бросит, причем матросить будет ровно одну ночь. У нас даже поговорка про него есть: кто с ним покатается, уже не возвращается…

— Что членистоногий, так это у него на лбу написано. — Улыбнулась Стеф. — И это вся проблема?

Слов о неумеренной вспыльчивости она как бы и не услышала.

Уже на улице Дзен улыбнулся в ответ, но как-то невесело:

— А ты отчаянная. Я его знаю шестнадцать лет, и то никогда не могу точно сказать, что у него на уме. Еще до дисквалификации, до армии он был понормальнее. Но Чечня его напрочь сожрала…

— Он служил в Чечне?

— Служил. До самого Хасавюрта. Но на этот счет ты лучше у Доктора спроси, они вместе служили. Только Монгол по призыву, а Доктор по должности.

Стеф просто заходилась от любопытства. Вот тебе и Тихоня!

— А что за дисквалификация? Он спортом занимается?

— Занимался. Традиционное ушу, двенадцать лет. Формы с оружием у него — заглядение! Без оружия тоже на уровне, но с дао ему просто равных нет.

— Дао — это что?

— Кривой меч, широкий такой типа ятагана… — Дзен обернулся через плечо и знаком приказал Стеф молчать. — О! Нашли пропащего!

Доктор действительно вел к ним Чингиза, рассерженного и взъерошенного, как дворовый кот.

— Похоже, успел, — пробормотал Дзен, демонстративно игнорируя кулачище Доктора у своего носа.

Судя по всему, подумала Стеф, успел в самый последний момент.

* * *

Все вопросы Нелли предпочитала решать в постели. По стратегическим соображениям.

Обнаженная женщина всевластна. Голый мужик бессилен и смешон, как описавшийся пудель. Вот и Медведев из-за проигранного тендера суетился, бегал из угла в угол и выкрикивал жалкие угрозы, страшные, наверное, только безвкусным фарфоровым статуэткам на каминной полке. С такой солидной фамилией мог бы и подостойнее себя вести.

Нелли наблюдала за ним, свернувшись клубком на кровати. Вот растреклятый Аджимурат Кан наверняка в гневе страшнее взбесившегося тигра. Но зато его и за галстук не поводишь, он кремень, а не мужик. А Медведев больше походил на ужаленного осой бабуина. Нелли на секунду скривилась ему в спину: убожество…

— А можно как-то аннулировать результаты тендера?

Нелли знала, что можно. И проще было напрямую спросить, сколько это стоит. Однако если ты рискуешь давать советы мужчине, делать это нужно так, чтобы он был уверен, что это его собственная идея.

— Да ты представляешь, сколько на это надо бабла? Вдвое больше, чем я уже заплатил за этот гребанный тендер! У этих сук же все документы чистые, не подкопаешься!

Резонно. Весьма. Если уж при всех занесенных деньгах, при всех «откатах» в десятки тысяч долларов проект был отдан Кану и Васильевой, значит, они действительно сделали предложение, от которого невозможно отказаться. И теперь, чтобы отыграть все назад, нужны не просто деньги. Возможно, положение не спасут даже очень большие деньги. Доллары здесь бессильны.

«Средства безденежного воздействия», так сказать, вот что нужно. По-хорошему не получается, надо по-плохому. Вот только к кому и с какими словами подойти…

Нелли оставила Медведева в спальне рвать на заднице волосы и продефилировала на кухню, где за чашкой кофе принялась задумчиво листать записную книжку — самое дорогое и нужное в своей жизни. Увы, по сравнению с тем уровнем, на котором предстоит действовать, все люди из заветной книжки, пожалуй, мелковаты. Нелли подосадовала: пора, пора уже обзаводиться настоящими тяжеловесами…

Записная книжка проблему не решила.

Нелли раздраженно стиснула кофейную чашечку: значит, придется обходиться совсем дедовскими методами: нет человека — нет проблемы. Кан без Васильевой обойдется, ее проекты сможет воплотить любой грамотный дизайнер. А вот Васильева без Кана ни хрена не построит.

Какой из этого следует вывод?

Нелли снова открыла записную книжку, на этот раз целенаправленно, на нужной фамилии. После долгого нежного мурлыканья, заверений в вечной любви и преданности, Нелли выдохнула в телефонную трубку:

— Пусик, а кто работал с Кондрашевским и Оруджевым? Мне очень, очень надо, правда!

* * *

Вот и появилась в книжке еще одна запись. Позвонить — и Аджимурат Кан не существует в природе. Но все-таки Нелли не хотела поступать таким дуболомным образом. Убрать Кана можно в любой момент, это не интересно. И это совсем не то, чего Нелли желала добиться.

Раздавить. Растоптать. Унизить. Заставить отказаться от громкого, дерзкого и баснословно дорогого проекта! Тогда Кан потеряет деньги, деловую репутацию — ну то есть все, «что нажил непосильным трудом».

Нелли ненавидела Аджимурата Кана. Он был волевой, независимый, умный, сильный. Жесткий и хитрый, как все эти азиатские чурки, и надменный, как все они, по отношению к женщинам. Как только Васильева умудрилась с ним договориться?

Перед тем, как прилепиться к кошельку Медведева, этой бесхребетной улитки-размазни, Нелли пыталась окрутить Кана. Она тогда еще находилась в плену мифа о том, что среднеазиаты и кавказцы падки на длинноногих блондинок едва не на генетическом уровне, и не сомневалась в удаче мероприятия. Ну и стоило признать, что такие мужики, как Аджимурат Кан, были редкостью, и Нелли влекло к этому Шер-Хану стройбизнеса посильнее любого магнита. История полуграмотного детдомовца из хлопчатобумажной республики, выбившегося в люди вопреки и назло всему на свете, сделавшего себе состояние собственным умом и потом, опасного и безжалостного, как голодный питон, будоражила ее воображение…

Аджимурат Кан не просто отверг ее. Он сделал это демонстративно, снисходительно и насмешливо. «Детка, ну зачем это вам? Вы б лучше в библиотечный техникум поступили, что ли, а ноги раздвинуть успеете, еще и надоест… Этому вы всегда научитесь».

Даже теперь, спустя шесть лет после того злополучного разговора, Нелли скрипнула зубами над остывшим кофе, вспомнив издевательскую усмешку Кана.

Васильева, старая стерва, поступила умнее — легла под его раздолбая-сынка, вот они и спелись…

Ах ты,мать твою! Нелли с досадой хлопнула себя по лбу и даже пролила кофе. Сидит она тут, голову ломает, а все просто, как сибирский валенок.

У Аджимурата Кана есть сын.

- Тебя подвезти?

Стеф вздрогнула от неожиданности: Чингиз стал какой-то отрешенный, мрачный и молчаливый. Аня видела, что он сильно расстроен, и даже зол. Похоже, Дзен его серьезно задел. Знать бы только, чем…

- Так тебя подвезти?

Аня задумалась: по идее, пешком если и безопаснее, то ненамного. Вон скинов сколько шатается… А с Чингизом… Дзен ведь предупредил. Кто знает, что у него в голове творится…

- А на чем подвозить собрался?

- На велосипеде.

- Ага… — глядя в небо, протянул Дзен. — Марки «Харлей Дэвидсон».

Стеф растерялась. Правда или шуткуют? Оба заявления одновременно правдой быть не могут. «Закон непротиворечия, — с трудом вспомнила Стеф. Пиво ощутимо дало в голову. — Ладно, проверим эмпри…эмпирически».

- Валяй, подвози, — махнула она рукой. — Гарна штука лисапет…

— Угу. — Чингиз подкинул на ладони ключи. — Я скоро.

Доктор со своей пассией тут же быстренько откланялись и смылись, Соня ушла в туалет, и развлекать Стеф остался только Дзен. Чему Стеф несказанно обрадовалась, поскольку то немногое, что она узнала от него о своем сокурснике, прямо мандраж вызвало у нее от любопытства.

— Дзен, а ты что-то говорил, что Чингиз о времени нашего знакомства думает по-другому…

Дзен усмехнулся:

— Естественно. Ты его просто не знаешь. А он уже наверняка считает тебя своей на эту ночь, и не сомневается ни разу.

— С чего ты взял? — Ага, щас, так и прыгнули мы в койку, задравши хвост, подумала при этом Стеф. Все они, мужики, самодовольные гоблины.

— Аня, повторяю, я его знаю шестнадцать лет… Некоторые выводы делать могу. Но ты, в общем… ты поаккуратней с ним… Не нарвись. Это игра с огнем. Беспокоит меня это его сегодняшнее состояние…

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь! Ты что, слепая?

Стеф воззрилась на него вопросительно.

— Господи…— Дзен страдальчески вздохнул. — Кто-то очень прочно завладел его сердцем, и я подозреваю, что это ты.

— У БГ по-другому… Дзен, не может такого быть. Просто не может.

— Что он, не человек?

— Дзен, ты просто не знаешь, как мы познакомились… Мы подрались.

Дзен вытаращился на Стеф:

— И ты после этого пошла с ним на концерт?! Ты не отчаянная… ты просто экстремалка! Что, адреналина в крови не хватает? Игра с огнем, блин…

— Он попросил прощения… Я за прощение потребовала билет на «Арию», билетов не оказалось, и он протащил меня по своему билету… Вот я и здесь. Кстати, а где он работает?

Дзен кивнул куда-то в сторону:

- А это он пусть сам тебе рассказывает…

Стеф оглянулась. Там, куда указал Дзен, глухо рокотал роскошный байк, умело заточенный под ХаДэ74. Чингиз спустил ногу на асфальт, перенеся на нее вес байка, и объявил, натягивая перчатки:

- Карета подана.

Дзен улыбнулся:

— Ну давай, экстремалка, удачи. Думаю, мы теперь часто будем видеться… если я прав. А мне кажется, что я прав.

— А мне кажется, что нет. Но если ты прав, я не буду жалеть. Поки, — Стеф развернулась и вприпрыжку помчалась к Чингизу.

Тот терпеливо ждал, пока она усядется. Стеф призвала на помощь все скудные познания о жизни байкеров, вспомнила фильм «Харлей Дэвидсон и ковбой Мальборо» — и, пробормотав: «Была не была!», запрыгнула на заднее сиденье и перекинула ноги через бедра Чингиза. Это оказалось безумно удобно, а если еще уцепиться за его плечи и поплотнее прижаться к спине — вообще монтана!

Если она что-то и сделала неправильно, рассудила Аня, то Чингиз и Дзен деликатно промолчали. И замечательно.

Чингиз отсалютовал Дзену и рванул с места в карьер.

Стеф упивалась свистом ветра в ушах, этой скоростью, звуком мотора… Пением асфальта. Стеф услышала его — этот голос асфальта, его арию, его песню… Она поняла, о чем поет асфальт. И поняла, о чем пел Кипелов.

— Запел асфальт! Ты слышал каждый звук! Запел асфальт, как сердца стук! Запел асфальт! Ты был его герой! Так пел асфальт, пел за спиной! — изо всех сил завопила она, в восторженном экстазе вскинув руки к небу, и счастливо рассмеялась.

— Я — король дороги! Я — король от бога! В ад или в рай — сама выбирай! — услышала Стеф крик Чингиза в ответ. — Жить как все мне скучно, мне и смерть — игрушка! Скорость в крови — удачу лови!

Стеф снова уцепилась за него и уже не переставала улыбаться — так было здорово мчаться по черной полосе дороги, слушая музыку ветра и скорости, прильнув к спине Чингиза, глядя на мелькающие огни набережной…

Она почти впала в транс от этого безумного ощущения, и поэтому не сразу сообразила, что Чингиз сначала сбавил скорость, а потом и вовсе остановился.

— Почему стоим? — осведомилась она, желая только одного: поскорее сорваться с места, вновь послушать асфальт.

— Сфинксы, — обернулся Чингиз. — Вчера я предложил за тобой заехать, ты отказалась. Отсюда я делаю вывод: ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Верно?

— Вчера было верно, а сегодня уже нет! — Стеф осознавала, что говорит сейчас в большей степени не она, а выпитое пиво, но пиво же побудило ее плюнуть на это с высокой колокольни. — А при чем тут сфинксы?

— Ну как? Вчера мы здесь расстались, а дальше я не знаю, куда тебя везти.

Ну его с этим прагматизмом. Всю арию испортил.

Стеф молча спрыгнула с байка, сбежала по ступенькам к черной невской воде. Раскинула руки, словно собираясь взлететь, и крутанулась на месте. Ночная иллюминация охватила ее фигуру ореолом огоньков, ветер расправил волосы белым крылом.

Не зная, куда деть свой восторг, Стеф отскочила от края набережной и сделала два «колеса», но несколько не рассчитала расстояние: встала на ноги, а точнее, на носки на самом краю последней ступеньки, так, что пятки повисли над водой. Сила инерции неумолимо потащила ее в Неву, Стеф с воплем изогнулась над холодной блестящей гладью, замахала руками в тщетной попытке сохранить равновесие. И закрывать бы ей личный купальный сезон в сентябре, если бы не Чингиз, неведомо как оказавшийся рядом. Почувствовав его руки, надежно подхватившие ее под спину, Аня в панике уцепилась за лацканы косухи, потом ухватилась за его шею и едва не забралась на Чингиза с ногами — она не умела плавать и страшно боялась воды…

Чингиз осторожно отвел ее от края, буркнув:

— Так, этому столику больше не наливать…

Аня была так перепугана, что забыла возмутиться, и только висела у Чингиза на шее, вжавшись лицом в его грудь, и не решалась даже глянуть в сторону кровожадно плещущейся реки. Но вот поджилки перестали трястись, зловещее плюханье воды вроде перестало шуметь в ушах, и Стеф шевельнулась, намереваясь высвободиться.

Щас! С таким же успехом можно было разжимать чугунные тиски. Чингиз прижимал ее к себе крепко и уверенно, прямо по-хозяйски. На концерте, в толпе, это еще можно было стерпеть, но теперь!

А что делать?!!

Стеф тихо запаниковала. Если Чингиза сейчас оттолкнуть, запищать возмущенно — фиг знает, как он отреагирует. А другого способа выпутываться из не в меру смелых рук она не знала. Повторять ладожский способ общения с Чингизом Аня не хотела ни под каким видом.

«Поиграла с огнем, блин!!»

Она снова умирала от страха, а Чингиз… Чингиз купался в незнакомом и упоительном чувстве блаженного спокойствия, непонятной легкости и умиротворения. Словно маленький ласковый котенок прижался к груди пушистым боком и погладил безумное сердце мягкой лапкой.

Запрокинуть ей голову и впиться в губы, и целовать так, чтобы обвисла в руках, затрепетала, стыдливо и жарко зарумянилась, и бери ее хоть прямо здесь, благо в этот час смущаться пришлось бы разве что сфинксов… Тьфу ты, пошлость какая.

И Чингиз, уже склонившийся для поцелуя, лишь еле ощутимым касанием погладился щекой о ее щеку, а смелости хватило только уткнуться носом в изгиб ее шеи, вбирая ноздрями нежный теплый запах кожи, и чувствуя, как у самого предательски слабеют и готовы подломиться колени. Чингиз не мог себя заставить разжать руки, потому что знал — стоит ему сделать это, и чудо кончится. Окаменеть бы сейчас, застыть навечно гранитной глыбой — и продлить это волшебство до тех пор, пока гранит не рассыплется пылью…

Надо отпустить ее… Ей домой надо, поздно уже… Вот сейчас. Сейчас. Нет, еще чуть-чуть… Еще одну только секундочку…

- О! ты гля на них! Какая романтика! Сладкая парочка!

Чингиза так и передернуло. Приотпустив Стеф, он повернул голову в направлении издевательского голоса. И почувствовал, что глаза затягивает багровая пелена. Как он их ненавидел! Этих великовозрастных ублюдков, «скинов», РНЕ-шников в полувоенном прикиде, мнимых патриотов, качающих мышцы ушей и косящих от армии!

Сейчас он их возненавидел еще больше. Потому что прогнали прильнувшего к сердцу котенка. Потому что издевались над чудом. Потому что сделали это просто так, от скуки, энергии и нелюбви к нерусским.

— Слышь, чурка, а у тебя красивая телка! Не возражаешь, если мы ее напрокат возьмем?

Чингиз зло оскалился, хищно повел плечами, хрустнул костяшками пальцев:

— Ребята! Как мне вас не хватало!

Стеф не успела ничего ни сказать, ни заметить, а уж остановить Чингиза — тем более. Минуты полторы она только видела невнятные в темноте фигуры и слышала звуки ударов и вопли боли, а как только все затихло — взбежала по ступенькам и ошарашенно уставилась на два распластанных по тротуару тела. «Доигрались с огнем», — прошептала Стеф. Потом перевела взгляд на Чингиза.

Тот поднял что-то с земли и подкинул на ладони. Стеф пригляделась: это был нож. Чингиз взял его одной рукой за лезвие, другой — за рукоятку и легко сломал пополам. Зашвырнув обломки в Неву, он провел пальцами по брови, тихо выругался, почувствовав липкую теплую влагу.

Стеф подошла поближе. Чингиз пытался вытереть кровь со лба и виска, но напрасно: из глубокого пореза над бровью все текла и текла темная струйка.

— И на старуху бывает проруха, — виновато улыбнулся он. — Подожди минутку, сейчас поедем…

Чингиз сбежал к воде, поплескал на лицо, подозрительно уставился на проплывшее мимо радужно переливающееся мазутное пятно.

— Ты совсем что ли… — услышал он голос Стеф и почувствовал, как она схватила его за шиворот и дернула от Невы. — Там же дерьма навалом! Столько микробов плавает! Скорее заражение крови получишь, чем умоешься! Поехали ко мне, я по-человечески все обработаю.

- Стеф… Аня, не обижайся, но к тебе я не пойду. Довезти довезу, но…

— Зря. Я год санитаркой проработала. Что-то, а порезы обрабатывать умею.

Стеф уговаривала Чингиза, а сама думала, что полностью лишилась здравого смысла. Только что чуть не описалась со страху, не зная, как от него избавиться, а тут настойчиво тащит в квартиру! И это после того, как торжественно пообещала собственному отражению в зеркале ни одного парня к себе домой не впускать!

Уговаривать долго не пришлось. Чингиз поломался для вида, а через десять минут уже сидел на кухне у Стеф, пока она носилась по квартире с ватой, перекисью водорода и пластырем.

— А ты где работаешь? — осведомилась Стеф, пристраивая поудобнее лампу, чтобы видеть порез. — По выходным-то?

— Не только по выходным… Еще в среду и пятницу по вечерам. Салон красоты «Порфира», тут на одиннадцатой линии.

— Кем?!

— Манекеном, — улыбнулся Чингиз, млея от прикосновений ловких и легких рук.

— А серьезно?

— Татуировки бью.

— И много желающих?

— До фига. У меня под конец рабочего дня аж руки трясутся от машинки. И в краске по уши. Не знаю, как у меня получается так уделываться… Настюха, тоже там работает, только пальцы пачкает, без этого никак, а я в конце дня как индеец на тропе войны… И ведь вроде в перчатках работаю… Слушай, как мало надо, чтобы почувствовать нежные прикосновения к лицу! Всего-навсего получить по морде! Ты меня искушаешь…

Стеф залепила порез пластырем и взъерошила Чингизу волосы:

- Ну вот. Все. А ты отнекивался.

От предложенного кофе Чингиз тоже попытался отнекаться, но уже довольно вяло: выместив на вовремя подвернувшихся придурках злость на Дзена, он разомлел и стал каким-то рассеянным. Ну и Стеф, видя его пластилиновое состояние, решила разузнать о нем чего-нибудь интересненького. Напрасно.

— А чего рассказывать… — лениво протянул Чингиз. — Вся жизнь — три «эс»: спортсмен, солдат, студент.

Стеф удалось узнать только, что сокурснику 26 лет, что живет он на набережной Фонтанки, и что за два года между армией и поступлением в университет переменил пять не то шесть мест работы, если не больше.

— А кем только не работал, — Чингиз мямлил, едва не засыпая на теплой кухне. — Грузчиком, охранником, таксистом…

Больше Чингиз не сказал о себе ни слова, а как-то незаметно перевел стрелки на разговор о ней самой, и часа через полтора Аня сообразила, что как ни в чем не бывало выбалтывает полузнакомому парню все деликатные обстоятельства своей жизни, жалуется на обоих своих бывших любимых, рассказывает про сложные отношения с мамой и вообще ведет себя так, будто сумерничает с лучшей подружкой.

Видимо, Чингиз почувствовал, как она спохватилась, и моментально, хотя и явно неохотно, засобирался. Стеф не стала его удерживать — она устала, впечатлений на сегодня ей хватило за глаза и за уши, к тому же она никак не могла определить, на какой дистанции и как долго Чингиза нужно держать. Но позволила себе игривый чмок в щечку, как итог всего их общения и подтверждение хорошего ее к нему отношения.

Внизу взревел байк. Стеф прислонилась лбом к холодному стеклу и громко сказала себе:

- Анька, ты дура!

В ответ раздалось только молчание. А молчание — знак согласия.

— Ну вот, и ведь не переубедит никто…

Стеф уже знала, что сделает первым делом завтра…

А Чингиз, выскочив на набережную, решил, что домой ему определенно не хочется. Он даже подумал было вернуться к Ане, прикрывшись истинно питерской отмазкой — «мосты разведены», и был уверен, что в этом случае на улицу его не выставят… правда, скорее всего, и до тела не допустят… а какой тогда смысл возвращаться?

Однако есть вариант. Чингиз глянул в сторону Тучкова моста. Коль уж скоро оказался неподалеку, почему бы не заглянуть на огонек к Василисе? Настроение вполне подходящее: хочется хорошего секса и вкусного кофе. И на то, и на другое Василиса была отменная мастерица.

Монгол плавно вильнул по Стрелке, направляясь на Петроградку.

— Это где ты схлопотал? — Василиса приподнялась на локте, притронулась к порезу над бровью. — Да глубокий какой…

— Ну там…

— Понятно. Ты кофе-то пей, остынет.

— Уже остыл.

— Сам виноват.

Василиса кинула на любовника насмешливый взгляд и удалилась в душ. Когда она вернулась, Чингиз уже спал. Помнится, поначалу Василиса обижалась на это до глубины души: «А как же потрендеть?!» Потом поняла, что режим, в котором Чингиз жил уже почти двадцать лет, так просто не переспоришь.

Чингиз… Одноклассник. Лучший друг. Первый мужчина. Надежный, как скала. Преданный, как собака. И с таким непростым характером, что ни одна девушка, даже страстно в Чингиза влюбленная, не могла его долго выносить. Ни одна, кроме Василисы.

Природа щедрой рукой отсыпала Чингизу талантов, хватило бы на несколько человек. За что бы он ни взялся, все давалось ему без малейших усилий. Не поскупилась и на внешность, вырастив из гадкого утенка великолепного сурового красавца. Но и плату за это взяла немалую. Чингиз был своенравен, упрям, гневлив, болезненно вспыльчив, обидчив. Для него с детства не существовало запретов, он рос не просто мелким шалопаем, а отъявленным хулиганом и задирой. Школьные учителя стонали от его дерзких выходок, спасала только отличная успеваемость, тоже, впрочем, не стоившая ему особого труда. Однако он умел быть потрясающе обаятельным и даже милым. Вопреки здравому смыслу, слава оторвиголовы тянула к нему девчонок, они висли на нем гроздьями. Чингиз пользовался этим с удовольствием. Не одна добродетельная мамочка хваталась за голову, узнав, что ее ненаглядная дочушка «гуляет» с этим отвратительным нахалом, с этим бандитом, и не один любящий отец клялся придушить стервеца, если тот посмеет возникнуть в поле видимости.

И кто знает, как бы дальше развивались события, если б в класс, где учился Чингиз, не перевелась из другой школы Василиса Огнева. Об эту ехидну в обличье прилежной отличницы неотразимый сердцеед тут же обломал зубы. Нельзя сказать, что Василисе он совсем не понравился, но пополнять собой список его побед Василиса не собиралась. Пожалуй, только она с ее змеиным хладнокровием и спокойствием танка могла выдержать сокрушительный штурм, устроенный Чингизом для ее покорения. За развернувшимися между ними баталиями с неусыпным интересом наблюдала вся школа, исключая разве что первоклашек.

Василиса победила, и Чингиз был вынужден отступиться, злой и оскорбленный до глубины души, в мгновение ока превратившись из школьного супермена в предмет насмешек и побасенок. Словно желая реабилитироваться за столь позорное поражение, он начал напропалую клеить чуть не всех девчонок подряд. Василису он демонстративно не замечал, она отвечала тем же.

В один из дней Василиса вдруг сообразила, что Чингиза нет в школе. Даже почувствовала легкое сожаление: «холодная война» с ним стала неотъемлемой частью ее школьных будней, и теперь чего-то не хватало. Не пришел он и на следующий день, и через неделю. Само по себе это не было странным, потому что Чингиз регулярно ездил на соревнования и отсутствовал на уроках подолгу.

Он появился только через полтора месяца. Школьные обитатели недоуменно провожали его глазами, узнавая и не узнавая. Куда делась солнечная улыбка, всегда шедшая на метр впереди него? Необычно притихший, с застывшим напряженным лицом, даже чуть ссутулившийся, словно желая остаться незамеченным, он смотрел в пол, иногда слегка кривился, как от острой боли, и с отсутствующим видом потирал запястья под длинными рукавами свитера. Как-то он столкнулся на лестнице с беспечно мчащимся вниз первоклашкой, неловко схватился за перила, чтоб не грохнуться… из-под задравшегося рукава показался намотанный в несколько слоев бинт. Василиса встретилась с ним глазами. «Не спрашивай! Не надо! Пожалуйста!» — и она, уже вдохнувшая для вопроса, осеклась и поспешно отвела взгляд. Чингиз в несколько прыжков поднялся вверх по лестнице, а Василиса осталась стоять, озадаченная выражением его глаз. Это была недоуменная, пронзительная, безнадежная боль. С такими глазами обычно спрашивают: «За что?! Что я вам сделал?!» Его жестоко унизили, подумала тогда Василиса, рано или поздно это должно было случиться.

Поизучать Чингиза внимательнее случая больше не представилось. А он бродил по школе, как потерянный, тень себя самого, начал курить, как паровоз, замкнулся в себе и почти перестал разговаривать. Перестал понимать шутки. Перестал улыбаться. Свирепел на любой подкол. И что самое странное — перестал охотиться за девушками. Впрочем, король лишь до тех пор король, пока сидит на троне. Школьная общественность очень быстро перестала обращать на Чингиза внимание, да он, казалось, был только рад этому. Забыла о нем и Василиса, поглощенная заботами о золотой медали…

В разгар осенних каникул у Василисы случилась беда: пропала собака. Потеряшка был огромным беспородным косматым псом, круто замешанным на водолазах, за что и получил кличку Булгаков. При своих поистине устрашающих размерах Булгаков был добрейшим существом, напрочь забывшим, как надо кусаться и рычать. Он даже к кошкам относился с ненормальным дружелюбием, и каждому встречному вилял хвостом и улыбался. Встречным, правда, казалось, что он скалится, и нежные порывы гигантской псины редко бывали оценены по достоинству. Едва не рыдая в голос от отчаяния, Василиса металась по району в поисках любимца, уже почти уверенная, что его роскошная черная шкура уже содрана кем-то предприимчивым на шапку, а мясо жарят на костре местные алкаши.

Услышав из одного двора непонятный шум и короткие вскрики, Василиса бросилась туда — там едят Булгакова! Во дворе едва мерцал тусклый фонарь, но даже этого света ей хватило, чтобы понять: никого там не ели. Там били.

Василиса застыла, пораженная зрелищем. Это была не просто хулиганская потасовка, а кровавый кошмар настоящей уличной поножовщины. Вглядываясь в полумрак, Василиса поняла: четверо на одного. И дрался этот один отчаянно и ужасающе жестоко. Вот он перехватил занесенную для удара руку — блеснул нож, одиночка стремительно развернулся, насаживая нападающего на его собственное лезвие, и пинком отправил его в объятия второму противнику. Оба с воплем рухнули в лужу. Еще кто-то валялся без чувств под фонарем… Но их оказалось слишком много. Измученного одиночку схватили сзади за локти, и все, что он смог — молниеносным ударом обеих ног отшвырнуть еще одного с ножом. Теперь уже на асфальт свалились все, но одиночка первый взметнулся на ноги и тут же беззвучно поник, получив сзади удар обрезком трубы.

Трое, еще способные двигаться, слетелись на него, как воронье, с явным намерением добить. Снова поднялся обрезок трубы… но не опустился.

Огромная лохматая тень стрелой пронеслась мимо Василисы: здоровенный черный пес со страшным рычанием бросился на парня с трубой, сбил его наземь и одним движением мощных челюстей буквально выкусил ему горло. Двое оставшихся не успели оправиться от шока, как Булгаков вцепился в руку одного из них, сжимавшего нож. Его товарищ уже улепетывал во все лопатки…

— Булгаков! Булгаков! Фу! — завопила Василиса, выйдя наконец из ступора.

Булгаков разжал окровавленную пасть, и его жертва с маловразумительными воплями, зажимая левой рукой то, что осталось от правой, помчалась прочь. Пес, как ни в чем ни бывало, заулыбался хозяйке, демонстрируя страшенные, алые от крови зубищи, и завилял хвостом, вмиг распростившись со всей своей свирепостью. Василиса растерянно потрепала Булгакова по холке: кто бы мог подумать, что это безобиднейшее, ласковое, как теленок, создание способно вести себя как натуральная собака Баскервилей!

За спиной раздался шорох и тихий стон. Василиса обернулась. Чуть слышно ругаясь сквозь зубы, боец-одиночка с трудом поднимался с земли. Стоя на одном колене, он отвел с лица волосы… Чингиз! Чингиз Кан собственной персоной! Весь в грязи, в крови, с разбитыми губами и, похоже, перебитым носом… «Изрядно пощипанный, но не побежденный», — невольно усмехнулась Василиса.

Но Булгаков-то, Булгаков! Радостно повизгивая, здоровенный пес прыгнул к Чингизу, завертелся вокруг него, норовя лизнуть в лицо, вскинуть на плечи передние лапы… Чингиз обнял пса, расцеловал лобастую морду:

— Ну спасибо, дружище, спасибо, умница! Если б не ты, завтра в школе некролог бы висел… Тихо, тихо ты! Затопчешь… Откуда ж ты взялся на мое счастье? Звать-то тебя как?

— Булгаков.

Чингиз резко повернулся:

— Опа. Привет…

— Картина Репина «Не ждали»? — съязвила Василиса.

— Типа того… Твой зверь?

— Мой.

— А почему Булгаков?

— «Окончательно уверен я, что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке», — процитировала Василиса.

— А, понятно, — Чингиз попытался рассмеяться, но охнул и схватился за ребра. — «Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживет. Нам на это нечего смотреть». Пойдем-ка отсюдова. А то не ровен час менты набегут… Объясняй потом, кто кого порезал.

— И покусал, — согласно кивнула Василиса. — Вернее, совсем даже загрыз.

Они убрались из двора довольно оперативно, несмотря даже на то, что быстро передвигаться Чингиз по понятным причинам не мог.

— А что ты с ними не поделил? — спросила Василиса, когда они уже шли по освещенному и многолюдному даже в такой поздний час шоссе Революции. — Они ж тебя всерьез убивали!

— Да как тебе сказать… Тротуар узковат оказался, не разойтись. Да к тому же я сам нарвался.

— Зачем?

— Сам не знаю. Вышел погулять, настроение поганое, тут эти… «Ты че?» — спрашивают. Ну в общем, как всегда махаловка начинается. Я и погорячился малость… Не допер, что с пятерыми уже не справлюсь.

— Уже? А что, раньше справлялся? — с ехидцей осведомилась Василиса.

— Не пробовал, но мог, — Чингиз словно бы и не заметил ее сарказма, но тут же сник и как-то даже съежился, уставившись себе под ноги.

— А теперь что? — спросила Василиса и запоздало спохватилась: похоже, эта тема была для Чингиза больной.

Так и есть. Чингиз не ответил. Они молчали, пока Василиса не остановилась у своего подъезда.

— Ну вот, мы пришли. Я тут живу.

— А… Ну пока.

Чингиз развернулся и пошел прочь. Василиса оторопело смотрела ему вслед: на диво бесцеремонный товарищ. Особенно если учесть, что всего пару месяцев назад он ухаживал за ней, как одержимый… Но Чингиз вдруг остановился на углу, секунду помедлил и вернулся. Еще раз обнял Булгакова:

— Спасибо, хороший… Я у тебя в долгу. Вась, ты не обижайся. Я просто не хочу об этом рассказывать. А ты не спрашивай, ладно?

Василиса пожала плечами и кивнула.

— Хочешь, послезавтра в «Мусорку» сходим?

— Куда-куда?

— Ну, в театр имени Мусоргского. Там послезавтра «Пиковую Даму» дают.

— А ты меня уже туда приглашал. Помнишь? — улыбнулась Василиса, словно спрашивая: «Что, опять домогаться начинаешь?». — Ты что, сын миллионера?

— Не, я сын дирижера. У меня там контрамарки на любой спектакль. Ну что, идешь?

Василиса подумала-подумала, и согласилась…

С того вечера, проведенного в театре, они редко расставались. Через некоторое время Василиса все-таки умудрилась вынудить Чингиза рассказать о причине его кошмарной депрессии. И сразу поняла, что он отчаянно нуждался в свободных ушах, чтобы излить всю накопившуюся боль. Он говорил долго, торопливо, то чуть не рыча от злости, то едва не плача от горя. Василиса увидела и еще не побледневшие шрамы на его запястьях…

— Ну вот, меня на месяц запихнули в дурку, накачали какой-то дрянью, я еще недели две ходил заторможенный. Придурок тот еле очухался — я ж ему чуть шею не свернул… На ковер он теперь если и выйдет, то нескоро. Отец еле уговорил его родоков заяву в прокуратуру не подавать. А сколько заплатить пришлось, я вообще молчу… У мамы на нервной почве выкидыш случился. Она так долго хотела второго ребенка, наконец-то все пошло без осложнений, и вот… Отец со мной до сих пор почти не разговаривает, так, два слова сквозь зубы… Тренеру, Стин Стинычу, тоже досталось. Чуть права преподавания не лишили за то, что он меня смертельным приемам обучил… А все из-за того, что у меня вдруг снесло крышу. Так что все правильно: если не можешь справиться со своими эмоциями, в ушу тебе делать нечего. Иначе вон что получается. Но от этого ни фига не легче.

И Василиса тогда сказала:

— Это значит, тебе теперь надо искать себя заново. С таким-то грузом…

Чингиз удивленно вскинул глаза:

— Ты понимаешь.

Им было по шестнадцать лет, и, как всем подросткам, им казалось, что жизнь прожита, наполовину-то уж точно. Но Чингиз после своей отчаянной и горячей исповеди не то чтобы успокоился, но несколько посветлел: страдание, облеченное в слова, не так давило на нервы.

Оба они совершенно не ожидали, что отношения, начавшиеся войной, перерастут в теплую и преданную дружбу. Василиса за уши вытаскивала Чингиза из регулярно сваливавшихся на него депресняков, но и сама, чуть что, бежала к нему за помощью — поссорилась ли с парнем, четверка ли по геометрии, течет ли кран на кухне… Они так много времени проводили вместе и так знали друг друга, что, когда после выпускного бала, изрядно тяпнув шампанского, оказались в постели, сами удивились. Но не разочаровались.

Когда Чингиз ушел в армию вместо того, чтобы хоть куда-нибудь поступить, Василиса чуть не разбила свои очки с досады: зря она, что ли, ему полгода мозги чистила! Когда узнала, куда он попал, в первый и единственный раз в жизни пошла в церковь. Когда получила весть о похоронке, плюнула на ступени той самой церкви и на неделю слегла с высокой температурой и бредом. Чингиз, оказавшийся совсем даже живой, вернувшись в Питер, первым делом примчался к Василисе. Как они тогда напились! А после того, как прошло похмелье, еще два дня не вылезали из кровати…

Когда Чингиз сел на иглу, Василиса готова была его убить, и, как выражались в девятнадцатом веке, отказала ему от дома. Тем не менее, решив завязать, Чингиз буквально приполз ломаться именно к Василисе. Он точно знал, что Васена не бросит, не испугается, не побрезгует, не вызовет «скорую» и не сдаст его на Пряжку… Став свидетельницей его кошмарных мучений, Василиса мигом все ему простила и ходила за ним, как за маленьким ребенком, пока Чингиз сам не попросил позвонить Доктору: справиться с ломкой без медицинского вмешательства, «всухую», оказалось не под силу…

А потом Василиса забеременела. Виновник торжества — случайный любовник в длинной череде Василисиных увлечений — был экстренно сплавлен на фиг за полной ненадобностью. Тогда они с Чингизом всерьез собирались пожениться, поскольку Василиса категорически решила оставить ребенка. Однако этим планам не суждено было сбыться. На восьмой неделе у Василисы случился выкидыш. Потеряв ребенка и узнав, что возможность иметь детей для нее теперь сводится почти к нулю, Василиса сама свалилась в тяжелейшую депрессию. Теперь уже Чингиз, сам еще едва державшийся на ногах после очередного курса лечения, находился при ней неотлучно, ухаживал, тормошил, кормил вкусностями, и мало-помалу возвратил к жизни.

Снова все пошло по-старому. Чингиз выручал Василису деньгами, доставал в Финляндии редкие лекарства для ее мамы, а когда та умерла, помог похоронить. Они снова бегали друг к другу жаловаться и хвастаться, регулярно спали вместе, Василиса ездила с Чингизом на пробеги, и оба искренне полагали, что кроме такой вот дружбы между ними быть ничего не может. Тогда-то они и договорились, что если до тридцати лет у них в семейной жизни не сложится, они быстренько сбегают распишутся и попытаются создать новую ячейку общества если не на пламенной любви, то на нежной дружбе и взаимном уважении. Теперь им было только по двадцать семь, но дело явно шло к ЗАГСу…

* * *

Антон Андреевич Семенов был, прямо скажем, не худшим специалистом в своем деле. Возможно, одним из лучших. Поэтому неподъемный объем работы, предстоящий по ловле крылатого снайпера-робингуда, его смутил ненадолго. Глаза боятся, а руки делают!

Самую хлопотную часть на этом этапе — беготню по городу и пресловутую «отработку версий» — взяли на себя оперативники созданной специально под это дело объединенной группы, земной им поклон. Они разбежались по городу, как тараканы, и уже наверняка беседовали, опрашивали, допрашивали, втирались в доверие, припугивали, напрягали свою личную «агентуру»… Вопреки общественному мнению, старательно сформированному доблестными средствами массовой информации, правоохранительные органы работать не разучились. Но изменившаяся эпоха сделала бесполезными многие методы и приемы работы, поиск новых потребовал огромного количества времени, их шлифовка и освоение — тоже немалого, и борьба с новыми средствами давления на следствие оказалась далеко не простой задачей… Впрочем, Семенов склонен был думать, что пусть уж лучше наивный обыватель видит ту верхушку айсберга, пусть и неблаговидную, которую демонстрируют по телеящику, и не вникает в глубины работы правоохраны. Во-первых, спокойней будет спать. А во-вторых, чем меньше простой гражданин вникает в тонкости оперативно-розыскной деятельности, тем результативнее эта самая деятельность будет вестись. Как там говорил Жеглов? «Вор должен сидеть в тюрьме, и людей не интересует, каким образом я его туда упрячу». Семенов был готов подписаться под каждым словом знаменитого персонажа Высоцкого…

Для начала следовало понять, связаны ли убитые между собой чем-то еще, кроме исполнителя. Да, собственно, и на конкретного исполнителя мало что указывало, помимо чрезвычайно сложных условий, в которых работал снайпер.

Семенов потряс банку с кофе. Гм… Банку из-под кофе. Допинг закончился, за добавкой идти лень. Семенов закурил «всухую».

Чрезвычайно, ну просто-таки фантастически сложные условия… Семенов немного понимал в снайперской стрельбе, да и со спецами проконсультироваться не поленился. Все как один разводили руками и качали головами, утверждая, что либо это просто невозможно, либо при осмотре мест происшествия что-то было пропущено. Семенов только вздыхал: да не пропущено там ничего… просто у снайперов, похоже, крылья прорезались.

Но ведь не на самом же деле убийца висел в воздухе на крыльях! Значит, либо здесь задействовано уникальное оружие (что более вероятно), либо речь идет об уникальном специалисте-снайпере, возможно, единственном в своем роде. Вариант с оружием Семенову нравился не в пример больше. Но эксперты-трасологи утверждали, что во всех случаях использовалась та самая обыкновенная СВД, которую находили на месте преступления. Если только какая-нибудь офигенная съемная оптика… Вариант со снайпером невероятного класса казался чем-то из области фантастики: мастерство мастерством, но есть же пределы человеческих способностей. В их неограниченность Антон Андреевич категорически не верил, а к проповедникам этой точки зрения питал натуральную аллергию и ставил их в один ряд с эзотериками, сектантами, экстрасенсами и прочими шарлатанами.

Однако же разумного объяснения, согласовывавшегося бы с рационалистическим взглядом Семенова на мир, пока что не обнаруживалось.

Антон Андреевич зачем-то еще раз встряхнул пустую банку. Надо взятку взять. Ящиками с растворимым кофе. Четырьмя али пятьми… «Пеле». Или даже «Нескафе». Размечтался.

Многолетний опыт подсказывал: если нет озарения, надо мыть золотой песок. То есть заниматься черной и малорезультативной работой, просеивая сквозь мелкое сито безнадежные версии и безнадежных людей. Озарения не было, да и кофе закончился. Отсюда вывод: хватит барствовать, пора спуститься на землю грешную. То есть оторвать зад от стула и для разнообразия попроводить оперативно-следственные мероприятия. Заодно кофе купить.

* * *

Оперативно-следственные мероприятия выражались в беседе с очередным специалистом. Семенов сам толком не знал, что ему нужно установить или услышать, поэтому просто мотался по компетентным снайперам, и спортсменам, и боевым, показывал фотографии и даже не задавал толком вопросов.

Очередной спец — инструктор спецназа по снайперской стрельбе со смешной фамилией Фитюлькин (угораздило же при такой профессии!) оказался мужиком жизнерадостным и разговорчивым. Он долго крутил на столе фотографии, особенно восторгаясь кадрами с убийства Кондрашевского, прицокивал языком, похохатывал и всячески нахваливал крылатого снайпера, используя все неограниченные ресурсы живого великорусского языка. Он бы, вероятно, еще долго выражал свое восхищение талантами наемного убийцы, если бы Семенов не начал деликатно, но настойчиво подвигать его на разговор «ближе к телу».

— Да можно это, можно, — махнул рукой Фитюлькин. — Сложно, но можно. И лежки не найдете, и расстояние от стрелка до цели будет громадное. Только таких мастеров в мире-то по пальцам пересчитать можно, а в Питере я знаю всего двоих. Но поверьте мне на слово, они такой хренью заниматься не будут.

— Почему это? — Семенов спросил и тут же понял всю глупость вопроса.

— Потому что они специалисты высочайшего класса. У них, во-первых, своих дел хватает, а во-вторых, я даже не представляю, какой должна быть сумма и в какой валюте, чтобы их заинтересовать такими вещами.

Семенов понимающе покивал. Снайпер — сравнительно дешевый киллер, потому что он работает на большом расстоянии от жертвы. Чем ближе наемный убийца подходит к жертве, тем он дороже.

Мысль помчалась, как таракан, застигнутый врасплох на кухонной плите. Фитюлькин прав, нанять супер-снайпера в качестве банального киллера должно стоить таких сумасшедших денег, за которые каждого из потерпевших можно было прибить пятью разными способами, и вышло бы дешевле. Значит, скорее всего, снайпер работал по обычным расценкам. Значит, о рынке подобных услуг знает мало либо вообще ничего не знает. А может ли супер-снайпер, в особенности боевой, не знать, чего он стоит? Ох навряд ли…

— Скажите, — Семенов ловил улепетывающую мысль, стараясь сформулировать ее в вопрос. — А может приобрести такую квалификацию человек, не обучавшийся снайперской стрельбе? Ну, к примеру, лучник или метатель дартсов?

Тут Фитюлькин заржал в голос:

— Шутить изволите! Теоретически все возможно, конечно. Да я таких историй о гениях-самоучках знаете, сколько слышал? Их же сочиняют, как детские страшилки про гробик на колесиках. Вот буквально недавно еще одну такую рассказали… Не думайте даже об этом. Можно стать хорошим стрелком без соответствующего обучения, но чтоб такие номера проделывать, — Фитюлькин кивнул на фотографии, — надо быть одновременно и гением, и мощным профи.

— А что за история?

Фитюлькин поморщился:

— Идиотская, как и все остальные. Пытались мне тут на уши навешать, как в девяносто шестом под Грозным какой-то рядовой-призывник моих курсантов на сигареты выставлял. Чуть не с километра вороне в глаз из калаша лупил якобы. При этом уверяли, что он огнестрельное оружие в руки в первый раз на КМБ взял, а до того какими-то каратульниками занимался. Ну не бред?

Антон Андреевич с жаром закивал, не совсем понимая, что в этой истории должно быть бредом, и как можно невиннее осведомился:

— А кто рассказывал-то, если не секрет?

— Да какой секрет… майор Миронов…Сергей Николаич… Тогда старлеем был.

Координаты майора Миронова также секретом не оказались, хотя Семенов ожидал обратного.

— Неужели вы верите в такую брехню?! — искренне недоумевал Фитюлькин при расставании.

Семенов уклончиво ответил, что его, мол, служебная обязанность проверять все версии, даже самые бредовые. Но если по-честному, у него просто включился нюх. Тот самый, о котором так любят писать в детективных романах. Оно действительно существовало, это шестое-десятое-непоймикакое чувство, ощущение правильности направления, слабый запах жареного, называй как хочешь. Семенов использовал для обозначения этого явления короткое и лаконичное «жопой чую».

Вот он и чуял, что в бредовой байке про гениального стрелка-призывника есть какое-то нужное зернышко, которое надо непременно выковырять и попробовать на зуб. И хотя этот вариант сильно отдавал той самой версией о снайпере с нечеловеческими способностями, которая так не нравилась Семенову, чувство «жопой чую» было не в пример сильнее, а главное — гораздо интереснее.

В общем, Семенов и работал только из-за того, что ему нравилось это ощущение и нравился тот азарт, который его сопровождал, и напряжение мыслей и чувств, и сладостный триумф победы: додумался, догадался, нашел, догнал, схватил и спрятал! Не будь всего этого, его работа превратилась бы в унылый набор бумажек и формальностей. Тогда и работать было бы незачем…

— 50 долларов в час, ясненько, спасибо! — Стеф положила трубку и задумалась. Бомж-пакеты есть, рис еще остался, «святая двадцатка» до дома доехать, пшенка и полпакета пельменей. Если потратить эту полташку, останется неполная тысяча рублей на три недели… Ну что ж, придется потерпеть с клубами, пивом и вкусностями…

Зато сегодня она сделает ход конем! Стеф отложила телефонный справочник и забегала по квартире в радостном возбуждении. Она задумала одно сумасшедшее мероприятие, рассчитанное на мужской «основной инстинкт» Чингиза.

— Я буду не я, если его упущу, — решительно сообщила Стеф своему отражению в зеркале. — Такие встречи случайностью не бывают. И мне плевать, что он меня не вспомнил. Такое приключение раз в жизни попадается!

Отражение ничего не сказало в ответ.

- Ага, молчание — знак согласия!

«Боевая раскраска» много времени не заняла — Стеф вообще почти не пользовалась косметикой, но для такого случая расстаралась. На несколько секунд она задержалась у телефона, раздумывая, не взять ли с собой Иру в виде моральной поддержки. Но пока Ира соберется, пока приедет, еще отговаривать будет, охать и ахать, обвинять в помутнении рассудка… Какая тут, на фиг, поддержка. К тому же свидетели вовсе не нужны в таком деле.

В салоне красоты «Порфира» Ане улыбнулась миловидная девушка с табличкой: «Арина Викторовна Смолина» на груди:

- Добрый день!

- Добрый, — согласилась Стеф. — Как тут у вас на предмет татуировок?

Арина засмеялась:

— Замечательно! Сегодня работает наш лучший мастер. Подождите, пожалуйста, немного. Присаживайтесь.

Кресло было предложено весьма кстати, поскольку у Стеф от волнения подрагивали коленки. Арина приоткрыла дверь, разрисованную ветками сосны, непонятными иероглифами и драконами, и заглянула туда:

- Чингиз, тебе долго еще?

- Минут десять… Сделай чайку, а?

— Ага, сейчас, — Арина закрыла дверь и повернулась к Стеф. — Вы подождете? Можете пока посмотреть альбомы и эскизы, выбрать себе что-нибудь.

Арина указала на журнальный столик, где лежала стопка толстых папок. Стеф раскрыла верхнюю и обомлела: на первой же фотографии красовался сам Чингиз. Обнаженный бронзовый торс с четкими мышцами, гордый разворот плеч, сильные руки… А по рукам вились черными лентами две змеи, сползали с плеч на грудь и там сплетались в пароксизме смертельной ненависти, раздув капюшоны и разинув друг на друга яростно шипящие пасти.

— Это наш мастер, — прокомментировала Арина. — Эту татушку он сам себе делал. Кстати, это тоже его работа…

Арина повернулась к Стеф левым плечом: на белой коже среди хаотически наплетенных линий угадывались контуры обрыва, сидящей на краю длинноволосой девушки, полной луны среди туч…

- Класс, — выдохнула Стеф и тут же забеспокоилась: — А больно?

— Ну как сказать… — Арина задумалась. — Зависит от квалификации мастера, от толщины иглы, от качества машинки… Мне было не больно почти. Но Чингиз действительно классный мастер, он очень быстро делает все и аккуратно. У меня на этом месте другая татушка была, так погано сделанная! Там мало того, что расплылся рисунок, так еще и шрамы остались, и сама татушка стала какого-то цвета синюшного. А Чингиз мне ее сами видите как закрыл — не видно ни шрамов, ничего…

Стеф покивала, ничуть не успокоившись, и принялась рассматривать дальше. Чего тут только не было! Тела, расписанные так, что живого места не было, полностью закрытые татуировкой бедра, руки, ноги, груди и спины. Были и изящные рисунки, небольшие и оригинальные, были экзотические — вроде пущенных по позвоночнику замысловатых переплетений диковинных растений и животных, были надписи, символы, были совсем похабные и интимные а-ля Джиллиан Андерсон, были шуточные татушки и настоящие произведения искусства (особенно Стеф покорила красочная голова тигра на чьей-то спине)… Заканчивалась папка белыми альбомными листами, на которых были выполненные гелевой ручкой эскизы, а в самом конце помещался чистый лист с надписью: «Нарисуй сам!»

Посмотреть остальные папки Стеф не успела, потому что разрисованная дверь открылась, и в «предбаннике» появился квадратной формы бугай, по размерам корпуса и количеству золотой отделки напоминающий бюро восемнадцатого века, следом вышел Чингиз. Бугай радостно разглядывал правую руку, украшенную какими-то перьями, а Чингиз вытирал испачканные ладони и лениво инструктировал:

— Корки не сдирать ни в коем случае. Горячий душ не принимать, в горячей ванне не лежать, пока корки не сойдут. Смазывать специальной мазью, только мазью, не гелем. «Солкосерил» называется. Ариша, запиши название… Через неделю придешь, я посмотрю, не осталось ли пробелов.

«Бюро» восторженно покивало и гордо удалилось, всем своим видом говоря: «Я теперь крутой!» Чингиз покачал головой вслед и обратился к Арине:

- Долго там до чая?

Стеф молча наблюдала и ждала, пока на нее соизволят обратить внимание. И дождалась.

— Тебе еще один заказ, — сказала Арина. — Так что с чаем придется подождать. Девушка и так уже полчаса ждет, трясется, как в зубном кабинете…

— Кто трясется? Я трясусь? — возмутилась Стеф, вскакивая. — Да когда это я тряслась?! Кто-то, может, и трясется, только не я!

Чингиз обернулся и застыл, прижав уголком рта сигарету.

- Стеф?

- Двадцать один год уже Стеф. Что уставился, как на двухголовую?

— Да так… — Чингиз прикурил наконец сигарету, скорбно посмотрел на свои перепачканные черным ладони и вздохнул: — Ладно, пошли.

Закрыв за собой дверь, он кивнул на кресло, и впрямь напоминающее зубоврачебное, и сказал:

— Дурака ты сваляла. Я бы тебе на дому бесплатно сделал. Может, договоримся на свободный вечер? Деньги сэкономишь.

Стеф задумалась. Он дело говорил… Только ведь Арина была права, ее и впрямь потряхивало. И в «свободный вечер» у нее могло просто не хватить духу. Кроме того, дома… Стеф сразу вспомнила все предостережения Дзена. Береженого бог бережет…

— Нет уж, — заявила она. — Или сегодня и сейчас, или никогда. Через час я уже не решусь на такое мероприятие.

— Хозяин — барин. Что бить будем? Или варианты посмотришь сначала?

Стеф в двух словах объяснила Чингизу, какую татуировку она хочет. Тот достал чистый лист и за десять минут набросал небольшого взъерошенного чертенка с копытцами, рожками и лукавой мордочкой. Несколько секунд подумал и снабдил чертенка вилами и длинным хвостом с кисточкой. Показал Стеф, та аж запищала от восторга: с листа хулиганисто ухмылялся тощенький бесенок, облокотившись на вилы и распушив кисточку на хвосте.

Чингиз довольно усмехнулся — мол, фирма веников не вяжет, — и осведомился:

- Где бить?

Стеф собралась с духом, постаралась, чтобы выражение лица было как можно более невозмутимое, и хлопнула себя по правой ягодице:

— Тут.

- Где-где?! — Чингиз поперхнулся. — Шутишь!

— Нет, не шучу. Ну вот блажь у меня такая.

— Хороша блажь… Может, лучше в другом месте? На бедре, хотя бы…

— Нет. Хочу на попке.

— Ты за кого меня принимаешь? — непонятно почему возмутился Чингиз. — Я нормальный мужчина с нормальными мужскими инстинктами! Нет уж. Завтра Настя будет работать, вот она тебе без проблем набьет все что угодно где угодно. А меня уволь.

Стеф чуть не разревелась от обиды: ну что это такое! Что за скромность такая нездоровая!

— Вот интересно! На пляже вы на голые задницы спокойно смотрите, а как работу делать — так нате, засмущался!

- Сравнила божий дар с яичницей!

Стеф на всякий случай не стала уточнять, что Чингиз имел в виду под яичницей, надеясь лишь, что под божьим даром он подразумевал ее. Она нахохолилась и тихонько шмыгнула носом для затравки — пусть его совесть замучает. И неожиданно для себя расплакалась по-настоящему.

Чингиз растерялся. С чего она разревелась? И как ее теперь утешать, скажите пожалуйста?

— Идиот, — пробурчал он себе под нос и беспомощно вздохнул: — Стеф, ну пойми ты… У меня же рука дрожать будет! И думать буду не о том, о чем надо! Тем более, на ягодице бить очень больно. Может, лучше в другом месте?

Аня в ответ расхлюпалась еще горше.

— Ну что ты будешь делать! — Чингиз протянул руку, коснулся светлой пены ее волос. — Ладно, фиг с тобой, золотая рыбка. Только претензий потом не предъявлять! И прекрати реветь, пожалуйста. Нервирует… Иди укладывайся.

Стеф мигом заткнулась, рассудив, что нервировать Чингиза не стоит, и покорно отправилась на кушетку, на ходу расстегивая «молнию» джинсов. Только судорожные всхлипывания сдержать не удавалось.

Чингиз задернул занавеску, закрыв кушетку от сторонних посетителей, долго возился с краской, машинкой и салфетками, стараясь на Стеф не глядеть. Потом, с совершенно каменным лицом, несколько раз уточнял, где именно бить, и, наконец, принялся рисовать.

Стеф хихикнула: гелевый стержень щекотал чувствительную кожу.

— Не дергайся! — укоризненно сказал Чингиз, не прекращая рисовать. — Представь, что будет, когда здесь машинка пойдет.

- А что будет?

— Тебя красные муравьи кусали когда-нибудь? Или пчелы? Вот ощущение такое, будто на квадратный сантиметр сели полторы сотни пчел и все одновременно кусают. Я уж не говорю о том, что дня три как минимум тебе будет больно сидеть и ходить… И как в той рекламе — «белого не носить, обтягивающее не надевать, не танцевать».

- А почему белого не носить?

- Испачкается. Краской и кровью.

- А еще и кровь будет?

- А ты как хотела?

Радужная перспектива, нечего сказать. Стеф лежала на животе и думала — а стоит ли игра свеч? Не зря ли она это все затеяла? Ее терзали смутные сомнения…

Чингиз закончил рисовать, протер рисунок влажной салфеткой и осведомился:

- Ну как? Не передумала? Еще не поздно.

Да щас! Не для того Стеф доллары не меняла, не для того ревела, как полная истеричка, не для того, в конце концов, задницу оголяла, чтоб теперь передумать!

- Нет, не передумала. Бей.

- Ну как знаешь. Я предупреждал.

Стеф услышала жужжание, похожее на звук бормашины, и непроизвольно вздрогнула. «Хорошо, что на попе не растут зубы», — нервно подумала она и вскрикнула, когда игла впилась в нежную кожу. Ощущение было в точности то, о котором говорил Чингиз. Только в три раза больнее!

Аня вцепилась зубами в рукав, а руками — в кушетку, и попыталась думать о чем-нибудь хорошем. О хорошем не думалось. Все мысли концентрировались в точке острой, вибрирующей боли. И Чингиз, как назло, молчит… Хоть бы зубы позаговаривал, что ли…

Откуда ей было знать, что Чингиз был бы не против, если б ему самому сейчас позаговаривали зубы.

- Отдохни, — промолвил он, откладывая машинку.

Стеф блаженно расслабилась, но ненадолго. Скоро мучения начались снова. И на сей раз длились, казалось, целую вечность. Сначала шла машинка, потом салфетка, снова машинка, снова салфетка — и так до бесконечности…

Чингиз мельком поглядывал на часы — двадцать минут на контур. Что-то быстро. Наверняка пробелы остались. Да поскорее бы все это закончилось, в самом деле! Анька и понятия не имеет, что он сейчас переживает! Вот ведь приспичило ей… Чингиз посмотрел на побледневшее лицо Стеф и поспешно убрал машинку:

- Стеф, что, плохо?

Стеф почувствовала вонь нашатыря и открыла глаза:

- Да нет. Просто больно… Долго еще?

— Долго. Я и так стараюсь побыстрее… Будь другом, прикури мне сигарету, у меня все руки в краске…

Перекуров было еще не меньше десятка. Жужжала машинка, Стеф уже даже привыкла к этой боли, кожа словно онемела. Стеф следила, как одна за другой летят в корзину испачканные салфетки, слушала дыхание Чингиза — чересчур спокойное и размеренное. А плакался — мол, руки будут дрожать… И лицо невозмутимое, как подошва «казака». «Основной инстинкт» у него, похоже, отсутствует начисто. Неужели эта пикантная ситуация его нисколько не волнует?! Стеф была так разочарована, что, казалось, была готова сама на него запрыгнуть… если б не было так больно!

Очередная салфетка шмякнулась в сантиметре от корзины, Чингиз пробормотал: «Недолет…» и принялся что-то мурлыкать себе под нос. Стеф прислушалась.

- Надо мною тишина,

Небо, полное огня,

Дождь проходит сквозь меня,

Но боли больше нет.

Под холодный шепот звезд

Мы сожгли последний мост,

И все в бездну сорвалось,

Свободным стану я

От зла и от добра,

В моей душе нет больше места для тебя…

Многообещающе, нечего сказать.

Чувствуя, как к бедрам пробирается теплая мучительно-сладкая дрожь, Чингиз напрочь забыл обо всем на свете, путал слова в песне и молился лишь о том, чтобы не испортить татуировку. Все инстинкты, по непонятным причинам спасовавшие тогда, у сфинксов, теперь разыгрались не на шутку, не оставляя места ни романтике, ни деликатности.

Стеф вздохнула:

— А Дзен сказал, ты на гитаре играешь… И что голос у тебя на Кипелова похож.

Чингиз убрал машинку и недовольно пробурчал:

— Опять Дзен… Скажу Соньке, пусть она ему язык откусит. А если он скажет, что у меня голос на Робертино Лоретти похож, ты тоже поверишь?

- А кто тебя знает, — хихикнула Стеф. — Сыграешь мне как-нибудь?

- Как-нибудь… при случае. Может быть.

Стеф перегнулась назад, пытаясь увидеть, на какой стадии татуировка, но ничего особо не разглядела.

— Ни фига ты гибкая… — откомментировал Чингиз, поднося к татушке зеркало.

— Остатки былой роскоши. — В зеркале отразилась нежная выпуклость, а на ней — ухмыляющийся бесенок, правда, безрогий и куцый.

— Еще немного, еще чуть-чуть! Последний бой — он трудный самый! — тоскливо пропела Стеф и улеглась обратно.

Чингиз улыбнулся краешком рта, и снова зажужжал машинкой:

— Терпи, казак, атаманом станешь. Я свободен, словно птица в небесах, я свободен, я забыл, что значит страх…

«Блин, ну и приспичило же ей… Сам идиот. Какого хрена я сказал ей, где работаю?! У нее голова на плечах есть или как? Являться к парню с таким заказом… Сумасшедшая».

«Мдя… Ноль эффекта! Это ж надо! Неужели не понимает, что я его провоцирую? Как будто не знает, откуда дети берутся… Не верится как-то в его добродетельность. Что ж мне, самой на него запрыгивать?!…»

«Ненормальная! Чего она добивается?! Понимает же, что провоцирует! Хоть прямо тут ее заваливай и… Стерва, зараза! И ведь только попробуй лапни — тут же по физиономии схлопочешь…»

«Такая невозмутимость может объясняться только одним: я для него обычная клиентка. Такая же, как все. Твою мать!!»

«Твою мать!! Я сейчас с ума сойду… Так! Спокойно! Это клиентка, это обычная клиентка! Какая мне разница, с чем работать, с рукой или с задницей… Да скоро это кончится?! Спокойно, Ипполит… Пробелов наделаешь! Если потом поправлять придется — еще одного такого сеанса я не выдержу… Так что дышим ровно и смотрим в оба!»

— Я свободен, с диким ветром наравне… Я свободен, наяву, а не во сне…

- Это что ты напеваешь?

Чингиз вздрогнул и отдернул иглу:

- Ты поаккуратней! А то у чертенка оленьи рога получатся!

- Забавно будет… Так что ты поешь?

- А… Это с альбома Кипелова и Маврина. Разве не слышала?

- Нет… У тебя есть?

- Есть. В понедельник принесу.

- А ты что-нибудь кроме «Арии» слушаешь?

— Естессно… много всякого. «Алису» иногда, под настроение. Но «Алиса» Понтию Пилату не нравится, поэтому редко.

- Кому-кому не нравится?

— Понтию Пилату. Ворону моему. Я его когда домой принес, включил «Кровь за кровь», а он как давай по всей комнате скакать, крыльями хлопать в такт… Ну я его Понтием Пилатом и назвал.

— Откуда он у тебя?!

— На улице подобрал. Птенцом еще. — Чингиз был готов сейчас пороть любую чушь, лишь бы хоть чуть-чуть отвлечься. — Его местные вороны чуть не забили. Я его и подобрал. Он поначалу мне все руки поклевал, придурок… Потом приручился. Только все равно себе на уме. Если, не дай бог, ему что не нравится — начинает летать, книги с полок выкидывать… мне на голову, как правило… Пару кассет мне разбил, диск «Алисы» вообще на мелкие кусочки разнес… Какой хозяин, такой и ворон. Оба психи. А то может на башку камнем свалиться и крыльями по ушам бабах… Как хорошая контузия. Я после таких закидонов час отойти не могу. Приходится наказывать…

— Как? Не кормишь?

— Что я, живодер? Я просто с ним не разговариваю. Он подуется денек-другой, улетит куда-нибудь… Потом приходит мириться.

Жужжание машинки прекратилось. Мягко, очень аккуратно и бережно по болящему месту прошлась салфетка.

— Все, моя прекрасная леди. Вы свободны. Учти, будут корки. Их не сдирать. Так, белого не носить — это я уже говорил… В горячем душе не лежать, под горячей ванной не стоять. Ну то есть… Ну ты поняла. Купишь вазелин, будешь смазывать, пока корки не сойдут. Есть еще специальная мазь, но она бешеных денег стоит, так что обойдешься вазелином. Одевайся пока, я сейчас.

Чингиз появился минут через десять и вручил Стеф листок бумаги:

- Держи квитанцию. Гарантия полгода.

Стеф полезла в рюкзачок за кошельком:

- Сколько с меня?

— Нисколько. Полсотни баксов на дороге не валяются. Оставь на мороженое.

Стеф остолбенела.

- То есть как?

- Так. Считай, что я сделал тебе по дружбе. За спасибо.

- Спасибо в карман не положишь.

- Зато в душу можно положить. Это надежнее, чем в кармане.

Блин, у него такие узкие глаза, что в них ничего не разобрать! И джинсы плотные, фиг поймешь…

— Что уставилась, как на чудо-юдо? Топай давай, в понедельник скажешь, как чертенок поживает. Иди, а то меня уже еще одна клиентка ждет. Надеюсь, у нее заказ более безобидный…

Ого! Это уже что-то! Зацепило его все-таки!

— Спасибо! — Стеф обвила рукой его шею и поцеловала в приподнявшийся в улыбке уголок губ.

Теперь ему есть что хранить в душе!

— Ну пока, до понедельника! — Стеф одарила Чингиза самой убойной своей улыбкой и выскочила за дверь прежде, чем он успел что-то сказать или сделать.

— Авария! — Только и выдохнул Чингиз, когда дверь захлопнулась. — ЧП. Спасайся, кто может.

Спасение утопающих, как известно, дело рук самих утопающих.

Вошла очередная клиентка, щеголяя сногсшибательным бюстом и идеальной формы ногами. Напомнила, что пришла доделать пантеру на бедре. Чингиз без лишних слов указал ей на кушетку, еще хранящую очертания тела Стеф.

Красотка разлеглась на кушетке в позе Данаи, грубо прогнав оставшийся от Стеф теплый призрак, и поддернула повыше юбку, открывая незаконченную татуировку.

Чингиз поймал влажный взгляд из-под густо накрашенных ресниц и провел ладонью по ее бедру до края юбки. Исподлобья глянул на клиентку — ресницы приглашающе качнулись.

Спасение утопающих, как известно… Чингиз бесцеремонно опрокинул девицу на спину, мельком подумав, что за такие проделки порой перепадают неплохие «чаевые»…

Где-то далеко с грустью мурлыкнул пушистый котенок.

«Ты сволочь, — сказало отражение в зеркале. — Сволочь и скотина».

Чингиз щелкнул отражение по носу:

- Я просто честная давалка.

На кушетке валялись пять зелененьких банкнот. Чингиз хмыкнул: ни себе фига! Либо этой девице деньги девать некуда, либо ей так понравилось… Скорее всего, и то, и другое. Ну что ж, если ей хотелось грубоватой бесхитростности, она ее получила. Сказать, что ли, спасибо Стеф, за то, что она так удачно его завела? Даже сто баксов, заплаченные за эту сумасшедшую особу из собственного кармана, «отработал» с лихвой…

Тогда, скажите на милость, почему так стыдно?! Словно предал. Словно в колодец с чистой, хрустальной водой плюнул… Чингиз в десятый раз повторил себе, что Ане он ничего не должен. Скорее уж она ему…

Но от этой мысли стало еще хуже.

Чингиз небрежно сунул деньги в карман и приоткрыл дверь:

- Кто еще на экзекуцию?

Стеф влетела в аудиторию и недоуменно уставилась на пустое преподавательское место:

- Как? Я не опоздала? Странно!

Она плюхнулась на скамейку рядом с Чингизом и тут же с ойканьем подскочила.

- Блин! — выдохнула она. — Ты был прав. Больно. Привет, кстати.

— Привет, — отозвался Чингиз. — А я же предупреждал. Старших слушать надо. На вот, в утешение…

Он достал из рюкзака стопку дисков. Стеф тут же радостно в них вцепилась:

— Кипелов и Маврин… помню-помню. «Потерянный рай» с оркестром! Чингиз, ты гений! «Сделано в России»… этого я не просила, но тоже возьму. А вот «Князя Игоря» я точно не просила.

— Опс… — Чингиз вынул диск из ее рук. — Это мое.

Стеф воззрилась на него с удивлением:

- Вот уж не думала, что ты слушаешь классику!

- Почему это? Не хардом единым жив человек…

- Ясно. Споемся!

Стеф не обратила внимания на необычную, настороженную тишину в аудитории. Как и на недоуменно-непонимающие лица сокурсников. Откуда ей было знать, что Чингиз за три года в универе в первый раз с кем-то по-человечески заговорил. И с кем! С той, кого прибил мало не до сотрясения мозга! А сама Стеф! Ведь крыла его на чем свет стоит, поручила Ване начистить Чингизу узкоглазую физиономию… И вот, музыку берет послушать, ведет с ним светские беседы…

Ане было пофиг. Она раскрыла рюкзачок и попыталась одновременно вытащить из него тетрадь и запихать вместо нее диски. Ничего не получилось. Рюкзачок шлепнулся на пол, и по паркету с глухим стуком покатилась баночка с вазелином.

- Вазелин…— раздался в аудитории чей-то одинокий голос.

Чингиз моментально развернулся в направлении голоса и в звенящей тишине отчеканил:

- Жопу мазать.

Стеф подобрала баночку и мило улыбнулась:

- Чин… Ты поаккуратнее… Люди не поймут.

Чингиз что-то пробормотал сквозь зубы на незнакомом языке.

- А если по-русски?

— Это не переводится. А если и переводится, то чисто физиологически этого не представить.

- Пошляк.

Чингиз пожал плечами:

— Чем удобряли, то и выросло… Начнется лекция — пнешь меня. Я посплю.

- Спасибо, родной! Я тебя уже пинала! И больше не хочу!

Чингиз сокрушенно покачал головой:

— Ну сколько раз мне еще прощения надо попросить? Двадцать? Тридцать? Сто?

— Сыграть на гитаре вполне достаточно. Ты обещал.

Стеф прыснула, наблюдая, как Чингиз меняется в лице — от снисходительной иронии до беспомощного смущения.

— Ань… солнышко…. Ну не умею я серенады петь! Да и репертуар… не для женских ушей, мягко говоря.

- Ничего, мне сгодится. А серенады петь учись. Полезное дело.

Стеф успела заметить, что все это время в аудитории звучали только два голоса — ее и Чингиза. И если последнему было на это глубоко наплевать, то Аню это слегка прибесило. Она встала и во всеуслышанье заявила:

— Коллеги! Я все понимаю. Мы, конечно, красивая пара, но вот так пялиться на нас совсем не обязательно. — Тишина стала еще пронзительнее. — Спасибо за внимание.

Дверь открылась. В аудиторию, с опозданием на добрых полчаса, невозмутимо вошел преподаватель.

— Доброе утро, извините за опоздание… попал в пробку. Ну-с, продолжим…

На перекур все вывалились гомонящей толпой, повытаскивали сигареты и дружно задымили. Чингиз прижал зубами неизменный «Честерфилд», щелкнул зажигалкой и вздрогнул, услышав голос Стеф:

- А мне?

Секунду он соображал, что это значит. А когда сообразил, улыбнулся уголком рта и отдал Стеф прикуренную сигарету. За что был вознагражден ослепительнейшей улыбкой и благодарным чмоком в… почти в губы. Слегка обалдев от такого обращения — это как понимать, как знак особого расположения или как шалость? — Чингиз прикурил новую сигарету, с наслаждением затянулся.

«Как шалость… Хороши шалости! Как пошалит — так меня током бьет. И ведь все прекрасно понимает… Чертовка! Бесенок на попке — ничего удивительного. Она сама как бесенок. Чертовка, вот чертовка! Ведьмочка белокурая… Играет, забавляется! Казаться легкомысленной и быть недосягаемой — верх искусства, Гюго был прав».

Чингиз машинально курил, думая о своем и бессознательно наблюдая за Стеф — вот повернулась, тряхнула белым золотом волос, задорно рассмеялась, махнула кому-то рукой… Ване махнула. Чингиз чуть не зарычал — так его резануло это приветствие, но вовремя опомнился: Стеф ему никто. Никаких прав на Стеф у него нет. Так что она может делать все, что ей заблагорассудится, то есть доводить его до белого каления и с невинным видом исчезать к кому-то другому: «А я что? Я ничего! Я не виновата, что ты так на меня реагируешь!»

«Перекурщики», изредка поглядывавшие на Чингиза — неожиданно теплое отношение к нему Стеф всех, мягко говоря, удивило — увидели, как он внезапно раздраженно отшвырнул окурок и шагнул было ко входной двери, но войти внутрь не успел. Черная тень пронеслась по колоннаде и стремительно спикировала прямо Чингизу на голову.

Тот вскрикнул и неловко отмахнулся, вызвав всеобщий взрыв хохота. Тень оказалась огромной угольно-черной птицей. Она взмахнула широченными крыльями, сделала круг над Чингизом и спокойно опустилась к нему на плечо. Смех стих.

Чингиз недовольно покосился на птицу:

- Ты что тут делаешь? Иди домой.

Ворон громко каркнул, переступил лапами и не двинулся с места, пока Чингиз не дернул плечом:

- Пошел на пол. Опять куртку порвешь.

Ворон спланировал вниз, Чингиз присел перед ним на корточки.

-А теперь объясни мне, что ты здесь потерял. Какого хрена тебе тут надо?

Если бы птица сейчас заговорила человеческим голосом, никто бы не удивился. Но ворон снова крикнул, растопырил крылья и поскакал к двери. Оглянулся, чтобы убедиться, что Чингиз за ним наблюдает. Долбанул клювом в дверь. Скрябнул ее лапой. Потом молниеносно взлетел и заметался над Чингизом, оглушительно каркая и хлопая крыльями.

Чингиз замахал на него руками:

- Стоп! Стоп! Я не понял. Еще раз.

Ворон обреченно шлепнулся наземь и повторил все действия сначала, после чего уселся было вновь на плечо хозяина, но тут же слетел вниз.

Чингиз озадаченно нахмурился:

— Кто-то ключи опять потерял, что ли? Ну неси, — он вытащил из кармана связку ключей и протянул ее ворону. Тот клюнул его в руку; Чингиз снова вскрикнул и шлепнул птицу по клюву: — Придурок! Не нужны ключи — так и скажи, че сразу клеваться? Идиот… Ну что тебе тогда?

Ворон угрюмо нахохлился.

- Что молчишь, как Лига Наций?

Ворон отвернулся.

— Ну вот, обиделся… — Чингиз вздохнул и погладил птицу по жестким перьям. — Да ладно тебе… Чуть что, так сразу дуться. Чуть руку мне не пробил, и еще обижается. Вот возьму и тоже обижусь. Я, между прочим, когда ты со своей подружкой из моей куртки гнездо себе устроил, слова не сказал. Хочешь сухарика?

Ворон медленно, словно делая великое одолжение, повернулся и покосился на протянутую ладонь с сухариком.

- Ну что? Мир?

Понтий Пилат стал клевать сухарик. Все, кто был в колоннаде, затаив дыхание следили за общением человека и птицы. Ворон не сказал ни слова, но создавалось полное впечатление настоящего диалога. Они разговаривали.

Стеф вместе со всеми наблюдала, как Понтий Пилат ест из рук Чингиза, и вдруг ее пронзило чувство поразительного сходства этих двух существ, мужчины и ворона. Может, это оттого, что волосы у Чингиза были точно такого же цвета, что и перья Понтия Пилата. А может, оттого, что Чингиз больше принадлежал к миру зверей и птиц, чем к миру людей. У людей не бывает этой хищной, опасной повадки, этих настороженных, совсем звериных движений, этой дикой необузданности во взгляде и густого жара в ладонях. Чингиз вовсе не приручал ворона. Понтий Пилат чувствовал в нем существо из своего мира, и Чингиз был для него не хозяином, а другом. Аня снова вспомнила Чингиза на Ладоге: он был там дома и несомненно на своем месте.

Чингиз был чужаком среди людей. Чингиза самого надо было приручать.

Понтий Пилат довольно крякнул. Чингиз подтолкнул его под хвост:

- Все, топай. Дома разберемся.

Ворон послушно снялся с места, сделал над парнем «круг почета» и полетел в сторону Невского проспекта. Чингиз проводил его глазами, стряхнул с ладони крошки, поднялся. Недовольно обозрел шокированную толпу:

- Что, ворона никогда не видели, что ли?

- Ручного — никогда, — отозвалась Стеф.

Чингиз натолкнулся на ее взгляд. Она смотрела так, будто решила что-то важное. Решила окончательно и бесповоротно. Словно говорила: «Теперь все. Теперь никуда не денешься».

— Ничего удивительного, — буркнул Монгол и решительно направился к двери факультета. Он терпеть не мог, когда на него глазели.

* * *

Он терпеть не мог, когда на него глазели.

Девицы, заходящиеся от восторга, глядя на его почти обнаженное тело, вызывали у него отвращение. Они обожали его. Они визжали, когда он выходил под поливающий жар софитов. Он извивался на сцене в неистовом, страстном стрип-танце, в его номерах не было нарочитой «бизоновой» грубости, присущей мужскому стриптизу — только лукавый призыв, взрыв сексуальности, изысканная мужественность и животная грация самца, скрашенные неповторимым азиатским колоритом. Каждое его движение вызывало вопль экстаза.

Девицы сходили с ума и, стоило ему под конец номера остаться в узких плавках, почти лезли на сцену: погладить, пощупать сильное, очень стройное, разгоряченное в танце тело.

Он презирал их.

* * *

К обеду настроение у Чингиза упало ниже городской канализации. Он курил и занимался самокопанием, заткнув уши «Князем Игорем». Причиной отвратительного настроения был даже не Понтий Пилат с его непонятной выходкой. В обычное время появление ворона на факультете вызвало бы у Чингиза сильную тревогу и, возможно, побудило бы уйти с лекций и мчаться сломя голову домой. Но сейчас причина коренилась явно в другом. Может, в том, что Стеф всю лекцию прошушукалась с Ваней…

Это было обидно. Поведение Стеф по отношению к Чингизу будто бы давало массу вполне определенных надежд. Теперь она давала понять, что надежды беспочвенны. Не было злости, не было гнева. Была по-детски удушающая обида с острым привкусом горечи. Казаться легкомысленной и быть недосягаемой… Да уж. «Простись с надеждой и направь к знакомым берегам свой парус»… От пришедшей на ум строчки из Лопе де Вега Чингиза передернуло. К знакомым берегам в виде случайных и ни к чему не обязывающих связей для удовлетворения физиологических потребностей возвращаться не хотелось. А придется, похоже…

Чингиз сквозь прикрытые веки наблюдал за Стеф. Та беседовала с Ваней. Забавлялась, пуская ему в лицо струйки сигаретного дыма. Некурящий Ваня морщился, отмахивался и глупо улыбался, красуясь перед Аней, как тетерев на току.

Чингизу стало противно. Он перевел взгляд на Исаакиевский собор и увеличил громкость. Наушники завибрировали от будоражащего кровь ритма «Половецких плясок». Да гори они все гаром…

… Завтра будут деньги. Придется, правда, попотеть. Самопальные байки — прибыльное дело. Рискованное, конечно. Но связи отлажены, и детали достать ничего не стоит. А уж что может быть легче, чем перекроить «Урал» в «Харлей»… Хорошо, когда живешь рядом с границей. Деньги будут.

«О дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить! Спасу я честь свою и славу…»

Если бы кто лет десять назад сказал Чингизу, во что он превратится! Психопат с «чеченским синдромом», бывший наркоман (кто сказал, что они бывшими не бывают?) и вообще полное чмо. «Я свой позор сумею искупить…» Ха! Этот позор не искупишь. Хотя пытался же — своей кровью, как говорится. Только он больше чужой крови пролил, чем своей. Чего уж теперь… Теперь самое великое счастье — сдохнуть поскорее, разбившись на мотоцикле или попав под трамвай. Ну давай, Аннушка! Разливай масло!..

Утонувший в собственных мыслях и переживаниях, оглушенный музыкой, Чингиз не слышал, как вдруг на всю колоннаду взвился возмущенный голос Стеф:

- Придержи язык, хрен недоделанный! Что бы ты знал!

Что ни говори, Стеф была мастерицей по привлечению общественного внимания. Теперь все оторопело наблюдали, как сумасбродная всеобщая любимица решительным шагом направилась к Чингизу и выдернула из-под его шевелюры наушник:

- Угости музыкой. О! «Половецкие пляски»! Здорово.

Стеф прислонилась затылком к груди Чингиза, положила его руки себе на талию и замерла, покачивая головой в такт музыке. Она дала понять, кого выбирает между Ваней и Чингизом.

А Чингиз опешил не меньше остальных, если не больше. Настолько, что даже не шевельнулся и продолжал, как ни в чем не бывало, созерцать купола Исакия. Как будто так и надо.

Единственным, кто не находился в состоянии шока, был Ваня. Он находился в состоянии злобы, подогретой непониманием. Вернее, пониманием того, что он чего-то не понимает. Желание уделать Тихоню до кровавых соплей достигло невероятной силы. И Ваня пошел на абордаж.

Для начала он заслонил Тихоне вид на собор и с нагловатым прищуром уставился на Стеф. Чингиз никак не реагировал, лишь чуть заметно затрепетали его тонкие ноздри. Эх, если бы Ваня знал, что обозначает эта легкая дрожь! Но Ваня не знал. Поэтому сказал громко, чтобы непременно услышали все:

- Стеф, а если бы я тебя ударил, ты бы мне тоже дала?

Последнее, что слышала Стеф, было яростное шипение Чингиза. Потом ее отбросило к стене, а в следующий миг Чингиз рухнул, сбитый с ног ударом кулака в левый висок.

… Он бы успел увернуться, если б не пришлось убирать с дороги Аню и выпутываться из связывающих их наушников плеера. Но это было уже неважно… В ушах еще звенело, но тренированное тело само знало, что делать.

Тихоня винтом взвился на ноги. Второй удар Вани напоролся на несокрушимый блок, одновременно железные пальцы впились ему в горло, едва не выбив кадык. Ваня хрипло булькнул и подкосился, обмякая. Тихоня молча шарахнул его лицом об колено и швырнул здоровенного парня на землю, как тряпичную куклу. Тот попытался подняться, тряс головой. Удар основанием ладони в лоб напрочь лишил Ваню способности соображать. Тихоня секунду постоял над поверженным соперником, а потом вдруг неуловимо быстрым и точным движением припечатал его горло коленом к асфальту. Ваня конвульсивно задергался, пытаясь сдвинуть преграду для дыхания, но с таким же успехом можно было двигать бетонную стену.

Чингиз был в бешенстве. Он ничего не видел и не слышал вокруг. У него была только одна мысль: убить! Убить! Задавить гада, размочалить, как крысу! Только когда это грязное существо перестанет биться за последние вздохи, когда станет кучей костей и мяса — тогда он успокоится. И ни секундой раньше!

— Чингиз!!! Не смей!!! — Стеф, оправившаяся от шока, тараном врезалась в плечо Чингиза, тот потерял равновесие и ослабил давление на горло Вани: — Ты что?!! Совсем спятил?!! Отпусти его!!!

Стеф неимоверными усилиями отпихала Чингиза от полузадушенного Вани и, не вынеся нервного напряжения, закатила ему пощечину, потом еще одну, еще и еще…

Кто-то уже помчался вызывать «скорую» для Вани, кто-то тихонько произнес слово «милиция»… Это слово подействовало на Стеф, как красная тряпка на быка. Она отвернулась от Чингиза и завопила:

— Ах, милицию вам?! А что ж вы стояли и глазели, идиоты?! А разнять никто не подумал!! Мне пришлось!!! Кретины! Какая милиция?! Хоть бы пальцем кто пошевелил!! Конечно, получили хлеба и зрелищ, теперь можно и милицию для хорошего финала!!

Стеф снова посмотрела на Чингиза. Он выглядел ужасно. Лицо, искаженное бешенством, стиснутые зубы, частое дыхание через раздувающиеся ноздри, мокрые от пота длинные пряди волос свисали на лоб. И все-таки он немного пришел в себя, совсем чуть-чуть, от неожиданности пощечин. Это уже хорошо…

Стеф подхватила рюкзачок, обняла Чингиза и мягко повлекла его в сторону Биржевого проезда:

- Пойдем отсюда… Сами справятся. Понедельник — день тяжелый…

Стеф втолкнула Чингиза в квартиру и тщательно заперла дверь. Нельзя позволить ему вырваться на улицу. Иначе натворит делов, до конца жизни не отмоется.

Она стащила с него куртку и запыленный свитер, велела:

- Разувайся и топай в комнату!

То, что Чингиз послушно пошел за ней, уже чудо. Но теперь он не двигался, он трясся от гнева, он судорожно сжимал и разжимал кулаки и словно не слышал ее слов.

- Разувайся, говорю!

Разулся. Стянул носки, босиком протопал в комнату и резким рывком распахнул окно.

- Комары же налетят! — пискнула Стеф.

— Душно, — прохрипел Чингиз и сел на пол у подоконника, подтянув колени к подбородку. Он сдерживался из последних сил, и только благодаря присутствию Стеф.

— Можешь разбить что-нибудь. Здесь ничего ценного нет… Кроме меня, пожалуй.

- Не поможет.

- А что поможет?

Чингиз не ответил. В голове у него медленно прояснялось, и он со страхом пытался вспомнить, что сотворил с Ваней.

А Стеф была в растерянности. Она видела, что Чингиз не совсем адекватен, и побаивалась его, одновременно понимая, что вот теперь-то отпускать Чингиза никуда нельзя. Козел этот Ваня, просто козел! Надо что-то срочно делать!!!

— Тебе плохо?..

Чингиз поднял на нее безумные и измученные глаза:

— Ты лучше расскажи, что случилось…

И тут до Ани дошло: да он сам напуган до полусмерти! Дзен ведь говорил, что Чингиз в припадке бешенства себя не контролирует и может даже убить! Бедный… Пожалуй, ему-то сейчас хуже всех.

— А что случилось? — Игриво улыбнулась она. — Ну помял ты его немного. Красиво, прям как в кино. Все живы, все довольны, все смеются…

— Так уж и смеются?

Стеф перебралась к Чингизу за спину и положила руки ему на плечи:

— Успокойся… Ну чего ты разнервничался? После драки кулаками не машут. А Ване этому давно надо было показать, где раком зимуют. Хамло… Ну как, хорошо?

— Угу…

Маленькие теплые ладошки начали разминать ему плечи. Аккуратно, почти без силы разглаживали узлы мышц за плечами, скользили по спине. Неохотно, сопротивляясь и огрызаясь, отступал тяжелый страх — но медленно, мучительно, чересчур медленно…

Ладошки соскользнули на предплечья, погладили сведенные судорогой напряжения мускулы. Мягкие губы коснулись шеи, окатив Чингиза бархатным теплом. Он вздрогнул всем телом, непроизвольно сжал кулаки, простонал:

— Аня… не надо… пожалуйста… — и сам откинул голову назад, прося еще ласки.

Стеф перегнулась через его плечо, коснулась губами ключицы… Пушистое облако солнечно-светлых волос щекотало Чингизу грудь и нервы. К сердцу снова прильнул ласковый котенок… И опять, опять дикое желание — и непреодолимое смущение, даже робость, как будто в первый раз… Вот уж хрен маме вашей!..

Чингиз властным и быстрым движением привлек Стеф к себе, нашел губами ее губы и впился в них — жестко, почти грубо.

Стеф с коротким вскриком ловко вывернулась из-под его руки и отпрянула. Она не думала, что Чингиз так трепетно чуток к прикосновениям и ласкам! Полминуты — и у него крышу сорвало!

Чингиз, тяжело дыша, приподнялся на локтях:

— Передумала? Правильно. Я пошел.

Поспешишь — людей насмешишь. Провалиться бы тебе сквозь землю, а, Монгол?

Но теплые ладошки легли на его грудь, слегка толкнули:

— Лежи, глупый… Никуда я тебя не отпущу.

Чингиз и сам не хотел, чтобы его отпускали. Он медленно опустился обратно и закрыл глаза, упиваясь ощущением маленьких ласковых ладоней и шелковых губ, блуждающих по груди и животу. Ему безумно хотелось ответить на ласку, но кто знает, вдруг Аня опять испугается?

А Стеф не переставала удивляться невероятной чувствительности Чингиза. На любое, самое мимолетное прикосновение его тело отзывалось волной сладостной дрожи. И что самое приятное — эта волна начала захлестывать и ее. Стеф блаженно улыбнулась сама себе: вечер обещает быть нескучным…

Вдруг ласки прекратились. Чингиз открыл глаза и чуть не застонал от мучительного предвкушения: Стеф стояла над ним, обнаженная, светлокожая, почти сияющая этой белизной… Он задыхался в благоговейном восторге, он боялся прикоснуться к ней, боялся, что она сейчас исчезнет, оставив его наедине со своими страхами…

— Где же ты была… Где ты пряталась… — прошептал он, неверными пальцами распутывая хитрую пряжку поясного ремня. Справившись с ремнем, он взял Стеф за запястья и легонько потянул на себя: — Иди сюда… Иди ко мне…

На прикосновение ее губ Чингиз отозвался легким, нежным поцелуем, как бы говоря: «Я в порядке». Об относительности этого порядка весьма красноречиво говорили его руки, скользящие по спине и бедрам Стеф — руки были такими горячими, что Ане на секунду показалось, они оставят ожоги на нежной белой коже. «Вот забавно будет, — подумалось ей. — Ожог на заднице в виде пятерни. Впрочем, татушки мне вполне хватит…» Это была последняя ее осознанная мысль. Дальше был только Чингиз и его обжигающие — в прямом смысле! — ласки, от которых терялось ощущение времени и пространства, от которых кружилась голова…

А потом время споткнулось и застыло, кровь загрохотала в висках, и лампа на ослепительно-белом потолке взорвалась и рассыпалась миллионом разноцветных искр.

Откуда-то из невообразимого далека Стеф услышала рычание, шипение, хриплый стон. Чингиз приник лицом к ее плечу, замер, тяжело дыша. Стеф медленно вернулась на землю. На грязноватом потолке, как ни в чем не бывало, преспокойно висела лампа. Стеф улыбнулась ей и прижалась к Чингизу еще крепче, запустила пальцы в его волосы, с наслаждением вороша жесткие черные пряди. На смену исступленному удовольствию пришла тихая нежность, настоящая, та, которую ни с чем не спутаешь.

Чингиз коснулся ее шеи благодарным поцелуем, приподнялся, растянулся рядом на полу. Среди сумбура, царившего в его голове и душе, он четко смог выделить лишь два чувства. Сначала радостная легкость, томительное блаженство. Он словно растаял топленым воском, он ощущал себя сейчас бесформенной лужицей стеарина, оставшегося от сгоревшей свечи.

А потом — ураганом нахлынувшее обожание. Весь свет, вся Вселенная теперь для него заключались в небольшом мире, где безраздельно властвовала Она. Она, приникавшая к груди ласковым солнышком. Она, сказочная золотоволосая красавица, белокурое чудо, маленький чертенок… И если все пережитое нужно было для того, чтобы встретить Ее — Чингиз бы еще раз прошел все мучения последних десяти лет с радостью, зная, что в конце этого пути будет Она. Наверное, так же чувствовал себя Демон, целуя Тамару…

Чингиз был готов молиться на Нее, целовать Ей ноги, быть мальчиком на побегушках, лакеем, тенью, верным псом сидеть у Ее колен, обречь себя на самое сладкое в мире рабство. Она стала для него святой. Божеством, на алтарь которой он принес себя самого.

Стеф, естественно, не догадывалась о том, что ее канонизировали и обоготворили. Странноватое выражение его лица она списала на отходняк после приступа. Аня приподнялась на локте, окинула Чингиза взглядом и невольно залюбовалась его стройным, сильным телом. Чингиз относился к редкому виду мужчин, которые без одежды выглядят еще привлекательнее. Гибкий, поджарый, без капли жира, породистый самец. Такому бы не университетские коридоры топтать, а на страницах эротических журналов для женщин красоваться.

На его бедре Стеф углядела еще одну татуировку — дракон в китайском стиле, выполненный с невероятным искусством. Но разглядеть дракона обстоятельно Стеф не успела — Чингиз обнял ее и привлек к себе.

- Ты смотришь, словно рентгеном просвечиваешь.

- Классный дракон, — с улыбкой промолвила Стеф. — И красивое тело.

Объятие стало еще крепче:

- Оно все для тебя…

- Да? Тогда как насчет повторить? Сможешь?

Вместо ответа Чингиз легонько куснул ее за ушко. Стеф рассмеялась, почувствовав его губы на своей груди: вечер продолжается…

* * *

Прежде чем отключиться, Аня мельком кинула взгляд на часы и лениво удивилась: три часа ночи. Это ж сколько они кувыркались? Пришли где-то около двух дня… Сколько-сколько?! Получается, больше двенадцати часов почти непрерывного секса… Ни себе фига… Вот это марафон… Неужели хомо сапиенс на такое способен? Наверное, это зависит от того, насколько он сапиенс. Они с Чингизом, похоже, на сапиенс не тянут. Двенадцать часов… Как же должен чувствовать себя Чингиз…

Стеф покосилась на него, ответила довольным смешком на его улыбку. Прижалась к нему, разомлевшему, усталому, горячему, как печка. Устроилась поудобнее в кольце его рук и провалилась в сон.

Чингиз долго любовался ею. Встрепанная, разрумянившаяся, с припухшими от поцелуев губами, красивая, как может быть красива только любимая женщина. Он вдыхал запах ее волос, изредка осторожно прижимался щекой к ее щеке, с чувством неимоверной вины целовал синяк на белоснежном плече, оставленный его неосторожными пальцами, и смотрел, смотрел…

Наконец он тихонько выбрался из постели, оделся, в ванной сунул голову под ледяную воду, вытер мокрые волосы найденным полотенцем.

Когда он выскальзывал на лестничную площадку, дверь предательски скрипнула. Чингиз зашипел на нее, прижав палец к губам. И вдруг рассмеялся, радостно, совсем по-детски.

Домой войти так же тихо не получилось. Замок упрямо не хотел открываться. Ключ застревал, как если бы замок пытались взломать.

Дверь распахнулась раньше, чем Чингиз успел позвонить. В дверном проеме мрачно стыл отец. За его спиной сжалась Асель Ильясовна. Понтий Пилат вылетел навстречу и укоризненно закаркал.

Чингиз глупо улыбнулся родителям:

- Доброе утро!

— Ты где был? — мамины красные глаза требовали правды. Асель Ильясовна еще очень хорошо помнила те страшные полгода, когда сын точно так же пропадал ночами, а то и сутками, и вены на его руках были изодраны, точно так же глупо улыбался и говорил: «Доброе утро!»

— Все-то вам расскажи… — у Чингиза давно не было такого легкого голоса, такого жизнерадостного блеска в глазах.

Он прислонился спиной к двери и лукаво глядел на родителей. Какие они у него замечательные! И совсем-совсем еще молодые!

— Аджике… — Асель Ильясовна беспомощно повернулась к мужу.

Тот вдруг ответил сыну такой же заговорщицкой усмешкой:

— Ну-ну… И как ее зовут?

Чингиз расхохотался, весело и заливисто:

— Ата… Ну ты и… Аня ее зовут! Ей дали имя при крещеньи — Анна, сладчайшее для губ людских и слуха! — и помчался в ванную, на ходу скидывая одежду: — Я вас люблю! Но у меня очень мало времени!

На бритье и душ — пятнадцать минут. Ему очень не хотелось смывать с себя запах тела Стеф, а с губ — вкус ее поцелуев, но он не сомневался, что через какой-нибудь час снова сожмет в объятиях свою величайшую драгоценность и восполнит эти потери.

— Чингиз! — послышался из-за двери ванной голос отца. — А у нас дверь взломать пытались. Если бы не твоя птица, мы б сейчас, наверное, над пустой квартирой плакали. Замок все равно менять придется.

Чингиз чуть не проглотил зубную щетку. Так вот что имел в виду Понтий Пилат! А он, тупица, не понял. Повезло с другом, ой как повезло. Небось, атакованные истошно орущим огромным вороном, воры подумали, что ломятся в притон оккультной магии или еще что-нибудь в этом духе. Чингиз был недалек от истины…

- Оки, поменяю…

- С каких пор ты у нас специалист по замкам с сигнализацией?

- Ну как хотите…

Пять минут — переодеться. После драки с Ваней Чингиз был грязный, как шакал. По счастью, проблемы выбора одежды для Чингиза не существовало: весь его гардероб состоял из черных джинсов, брюк, свитеров, водолазок и пары белых рубашек на экстренный случай.

Так. Почистился, побрился, оделся. Голова, сердце и деньги при себе. Ключи и документы тоже. Можно лететь обратно. Только надо сначала обтяпать одно дельце и получить за это, что причитается. И на велосипеде будет куда быстрее…

* * *

Ветер.

Свежий утренний ветер выдул из головы все лишнее. В черепной коробке стало холодно и пусто.

Мотоцикл он оставил за пару кварталов от места. Оставил безбоязненно: те, кто мог оценить агрегат по достоинству, несомненно, знали и его хозяина — слишком известная машина, и связываться бы ни в коем случае не стали. А для непосвященных и алчных мотоцикл имел пару сюрпризов, не очень опасных для здоровья, но весьма и весьма неприятных.

В круглосуточном магазине не оказалось морковки, пришлось купить коробочку морковного сока — какой-никакой, а каротин…

Он шел бесшумно, хотя на нем было огромное количество того, что могло брякать и звякать. Но при должном умении…

Дом элитный. Вернее, должен был быть таковым: от домофона остались одни воспоминания, чего уж говорить о консьержке, один кодовый замок, и тот на скорую (или неумелую) руку прилепленный.

Три, пять, девять.

Последний этаж. Замок чердачной двери заперт, как и полагается. Вернее, это кажется, что заперт. А если его аккуратно дернуть, то дужка послушно распадается на две половинки, и — «все выше, и выше, и выше…»

Все правильно. Все готово. Все ждет только его.

Он натянул хирургические перчатки и положил под язык кусочек сахара.

Полминуты — на контакт с оружием. Он любовно обнял пальцами старую добрую «эсвэдэшку», прильнул к ней, как с нежностью и страстью прижался бы к Стеф… Стеф? Стеф!!

Нет. Это из другой жизни. То, что сейчас происходит, к той жизни никак не относится. Это к жизни вообще не относится…

Он приник к глазку оптического прицела, на миг перестал дышать — и мертвый металл встрепенулся, оживая… Оружие признало его, приняло его, и он растворился, слился с винтовкой в одно целое. Это в нем сейчас дремала смерть со стальным сердечником.

Дом напротив был по-настоящему элитным, со всеми положенными причиндалами. Ну и обитали там соответствующие персоны. Его сейчас интересовала только одна из них. Фарух аль-Ади. Типа бизнесмен. На самом деле — один из организаторов терактов на Каширском шоссе и в Волгодонске. Конечно, придавить эту гниду по закону нечего и мечтать. Потому он и застыл сейчас здесь, на этом чердаке, он-винтовка, винтовка-он, и ждал, когда Фарух выйдет, по своему утреннему обыкновению, с чашкой кофе на балкон.

Дождался.

Прицел.

Вдох.

И в ту тысячную долю секунды, когда время умерло и вокруг разрядился воздух, он легким движением пальца послал живущую в нем смерть туда, где ее совсем не ждали. Он сам стал смертью, а смерть стала им. Хлоп! И все.

А потом время ожило и понеслось дальше с безумной скоростью, грохот жизни оглушил его. Он отшвырнул винтовку, ставшую вновь мертвой бандурой. Он не видел, как человек на балконе упал с аккуратной дырочкой во лбу и недоумением в глазах — он знал, что не промахнулся.

Он беззвучно выскользнул с чердака, на площадке второго этажа расстегнул косуху и с шумом и бряканьем вывалился из подъезда -— просто ужравшийся в хлам металлист.

Секьюрити у парадного входа еще не чесались — он кинул на них якобы мутный взгляд, убедился, что все пока в порядке и побрел вдоль стены дома, очень натурально спотыкаясь и вжимаясь носом в стену так, что лица разглядеть было почти невозможно.

Охранники проводили его насмешливо-сочувственными взглядами: это надо же так ухрюкаться… Да еще с утра! Металлист, что с него взять.

Видели бы они, как этот металлист, выйдя за пределы их обозрения, вдруг выпрямился, стянул с головы цветастую бандану, вызволив из-под нее роскошную гриву иссиня-черных волос, и зашагал уверенной, упругой походкой, расправив плечи. Наверняка они бы многое поняли…

А он на ходу стянул перчатки, швырнул их в ближайший мусорный бачок, с наслаждением закурил. Чердак, СВД и смерть, ненадолго поселившаяся в нем, убитый Фарух-аль Ади — все это уже отодвинулось в туманное никуда.

Через несколько минут он уже мчался на «Ваську», в мир, где жила Стеф, а с ней — тепло, свет, успокоение и радость.

От жестокого и хладнокровного снайпера по кличке Монгол не осталось и следа. Остался Монгол-Тихоня, Монгол-байкер, Монгол-чудик… Монгол-любовник. И не самый плохой, судя по прошедшей ночи!

Он улыбнулся ветру и прибавил скорость.

* * *

Стеф проснулась от холода. Окно они так и не удосужились закрыть, и теперь в комнате было холодно, как в Антарктиде. Чувствуя себя пингвином, Стеф закуталась в одеяло, прошлепала к окну, захлопнула рамы и поняла, что Чингиза-то в квартире нет.

Выползла в прихожую, для верности проверила ванную, туалет и кухню. Даже в «тещину комнату» заглянула. Ну да, и куртки его на вешалке нет!

Стеф в голос чертыхнулась: вот скотина! Тварь неблагодарная! Это ж надо! Хоть бы разбудил… Сволочь. Конкретная сволочь!

Ругаясь, обзывая себя полной дурой, идиоткой, малолеткой и кретинкой, Стеф заползла в ванную, увидела себя в зеркале… и с трудом подавила желание разбить мерзкое стекло. Матушки, ну и вид! На голове швабра, под глазами синяки, малиново-лиловый засос на шее, искусанные и опухшие губы… В фильмах ужасов только сниматься. Без грима.

Аня выпростала из одеяла руку, открыла холодную воду, подставила под струйку указательный палец. Провела им по одному глазу, потом по другому. Внешний вид не улучшился. Может, снова завалиться спать? Но там такой колотун…

— Замерзну, — вслух решила Стеф и поплелась на кухню ставить чайник. — А мы пингвинчики, а нам не холодно, а мы на севере живем…

До кухни она не дошла. Тихий щелчок замка остановил ее на полпути. Стеф секунду подумала и на цыпочках двинулась в прихожую, готовая огреть незваного гостя чайником. Если бы еще одеяло не сползало…

Осторожно, стараясь, чтобы не скрипнула половица, Чингиз разулся, поднял с пола шуршащий пакет, разогнулся… Стеф стояла перед ним, угрожающе покачивая чайником.

— Опс… — Чингиз мгновенно спрятал что-то за спину и виновато улыбнулся: — Я думал, ты спишь… Извини, я ключи взял, чтобы тебя не будить…

Чайник все так же покачивался. Чингиз вздохнул:

— Только ногами не бейте…

Из-за его спины появилась огромная ярко-алая роза. Он протянул цветок Ане, с опаской косясь на чайник.

Стеф оторопела.

- Роза, — вымолвила она замогильным голосом. — Роза… В пять утра?!

- А что? Неужели дурной тон? — стушевался Чингиз.

- Откуда?!

- Военная тайна!

Чингиз вручил ей розу, одновременно целуя в шею и как бы между прочим забирая чайник.

— Подлиза! — воскликнула Стеф, зарывшись носиком в бархатистые прохладные лепестки.

— Тебе же вроде нравилось… Досыпать будешь?

— Еще чего! Ты знаешь, какой там дубак? Всухую моржевать можно… Твоими стараниями, между прочим!

— Опять виноват! Да что ж это такое…

Чингиз сгреб Аню в охапку вместе с розой и сползающим одеялом.

- Идем спать. Я тебя погрею.

- Так, как ночью? Не надо, спасибо! Я и так уже никакая…

У нее действительно сладко ныли ноги и мышцы живота. Сильнее, чем когда-либо раньше. Двенадцать часов все-таки…

Чингиз смущенно усмехнулся, опуская ее на кровать:

— Я сам никакой. Ты меня вымотала по самое «не могу». Тем более, ты хоть передремнула, а я глаз не сомкнул. Так что спать, спать и спать…

В обжигающем жаре его тела Стеф согрелась за считанные секунды. Уткнулась носом в змею на его груди, вдохнула легкий запах туалетной воды. «Драккар Нуар», — машинально определила она и отключилась.

* * *

Ира в пятый раз утопила кнопку звонка. Половина девятого! Что Стеф думает?! Это ж как надо спать!

Дубль шесть. Ну подумать только, никаких признаков жизни. Стоп! Она же вчера с Тихоней ушла! Похоже, ушла с концами. Не случилось бы чего…

Дубль семь. Черт, а если этот козел с ней и впрямь что-нибудь сделал?!

Ира уже была готова мчаться на факультет, свистать всех наверх, кричать караул, вызывать милицию, «скорую», МЧС и пожарных (непонятно, зачем пожарные, но пусть будут), когда за дверью наконец зашуршало. Щелкнули замки.

Ира открыла рот и набрала полную грудь воздуха, чтобы выпалить что-нибудь типа «Здравствуй, ночь, Людмила, где тебя носило?», но дверь отворилась, и девушка так и осталась с открытым ртом. На пороге стоял Чингиз. Невозмутимый, как бюст Мавродина.

— А… а… ага… А где?.. Аня где?.. Ты что с ней сделал?!

— Я ее убил, — грустно сообщил Тихоня. — И съел.

Ира не прореагировала.

- Ты рот-то закрой, гланды застудишь.

- А… ага…

— А, ага… Чего стоишь, как памятник Ришелье? Заходи, раз пришла. Только тихо, она спит.

— Ага…

У Иры волшебным образом куда-то делись все приличные слова. Да и из арсенала неприличных в голове вертелось лишь одно. Никто еще не мог похвастаться тем, что заставил Иру Купчинскую растерять весь наличный словарный запас.

Ира таращилась на черных кобр, на прокачанный, даже на вид железобетонный торс, на явно впопыхах натянутые джинсы с расстегнутым ремнем, на взлохмаченную черную гриву. Свежий укус на плече Чингиза и ярко-малиновые полосы на его спине не оставляли сомнений в том, что здесь происходило.

— Чин, кого это там принесло в такую рань? — голос Стеф был разморенный и сонный.

— Стеф, это меня принесло, — Купчинская обрела наконец дар речи. — И не рань вовсе, а девять утра. Вы в универ собираетесь или как?

— Или как, — буркнул Чингиз, удаляясь на кухню.

— Ир, ты издеваешься?! Какой универ?! Ты посмотри на меня и скажи, могу ли я куда-то идти!

Ира ничтоже сумняшеся протопала к Стеф прямо в кроссовках. Картина, открывшаяся ее глазам, была просто эпохальна: Стеф, всклокоченная и заспанная, валялась в постели на животе, среди смятых и скомканных простыней, блаженно щурилась на свет и потирала под одеялом правую ягодицу:

— Чингиз, да что же это такое?! Болит, сволочь…

— Ну а я что сделаю? Мажь вазелином… — отозвался Чингиз из кухни.

— Да уж… Все, что мог, ты уже сделал.

— Моя совесть чиста. Я предупреждал.

Ира переводила взгляд на дверь комнаты и обратно, и у нее шевелились нехорошие подозрения. Стеф, конечно, известная авантюристка, но чтобы до такой степени… Спать с Тихоней — ладно, фиг с ней, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не ручками. Правда, как выяснилось, ничто человеческое ему не чуждо. Но вот сексуальных изысков, от которых может болеть зад, за Аней никогда не наблюдалось. Ире пришло на ум, как вчера этот, с позволения сказать, Тихоня уделал Ваню тремя ударами. Она поежилась. Ну Стеф, ну дает…

— Ля-ля-ля, я сошла с ума! Какая досада! — прогнусавила Стеф голосом фрекен Бок.

— Какая потеря для общества! — в тон ей подхватил появившийся в комнате Чингиз. — Дамы, чай будете? Ир, ну не смотри ты на меня так! Что, в первый раз видишь? Уставилась, как на маринованное чудище из Кунсткамеры…

— Они не маринованные, — только и сказала Ира. — Они заспиртованные.

У нее не сходились в голове файлы. Этот смуглый встрепанный красавчик с потрясающим телом, диковинными татуировками и змеящейся по губам лукавой усмешкой не имел ничего общего с закупоренным в черную кожу, вечно мрачным и молчаливым Тихоней. Таким она действительно видела его в первый раз.

— Заспиртованные? Это интересно… Надо в Кунсткамеру наведаться, глядишь, алкоголем разживусь... Так дамы, вы чай будете или нет?

— Чин! Чай в постель?! Фантастика! — Так и подскочила Стеф.

Чингиз пожал плечами:

— Да нет, собирался вообще-то в чашку налить… Но если ты настаиваешь, могу и в постель.

Порой Ира отличалась сообразительностью. На лекцию она безнадежно опоздала (Стеф, зараза, и не хочет, а подгадит!), но здесь она явно была третьей лишней. Дружба дружбой, но ведь и совесть надо иметь.

— Ну ладно, с вами хорошо, но табачок врозь, — протараторила она, хватая сумку и быстренько выметаясь в прихожую. — Я помчалась. Может, на вторую пару еще успею.

Чингиз запирал за ней дверь с нескрываемым удовольствием. Он и в самом деле был доволен, что незваная гостья наконец-то умотала. И так разбудила, еще и минут сорок проторчала в квартире.

Стеф лежать на месте и дожидаться сервиса не смогла. Не расставаясь с одеялом, она прошлепала на кухню, намереваясь поискать чего пожевать, и теперь озадаченно изучала содержимое холодильника. Насколько она помнила, вчера в нем были только мороженые тараканы. Она и заглянула-то в него чисто по инерции. Сейчас, кроме вполне объяснимых растительного масла, майонеза и лука, в нем что-то делали такие странные вещи, как курица, сыр, копченая шейка, кальмары, цветная капуста, оливки, болгарский перец…. В морозилке нашелся торт-мороженое нехилого размера и три бутылки «Гиннеса». Внизу в контейнерах Стеф обнаружила аккуратно уложенные яблоки, огромную гроздь спелых бананов, почти красные мандарины, мохнатенькие персики и еще более мохнатенькие киви, пакет с вишней и кучу всяких огурчиков-помидорчиков. Охапка диковинной зелени, из которой знакомы были только укроп и петрушка, и бутылка белого вина довершили культурный шок. После этого Стеф почти спокойно отреагировала на лимоны, похожие на маленькие солнышки, на взбитые сливки, минеральную воду, яйца, орехи, мед…

Чингиз наблюдал, как Стеф инспектирует холодильник, и тихонько посмеивался. Знать бы точно, что она любит, можно было бы сделать подбор продуктов более определенным. А то бардак какой-то… Но в любом случае, если он задержится здесь еще хотя бы на три часа, от коронной «золотой» курицы Стеф просто не сможет отказаться.

Аня медленно закрыла холодильник. Повернулась. Увидела Чингиза. И вдруг резко сбросила одеяло:

— Я что, тощая?!

Чингиз оторопел.

- Не понял…

- С какой радости ты решил меня откармливать?!

В ее душе радостное удивление и признательность боролись с неловкостью и возмущением. А это сочетание всегда было чревато взрывами и прочими чрезвычайными ситуациями. Что-что, а такие ситуации Аня Стефанова создавать умела.

Но черные змеи на бронзовой груди оказались прямо у ее губ, сильные руки обвились вокруг талии — черта с два вырвешься! Да и не хотелось, откровенно говоря, вырываться… Горячий шепот обжег щеку:

— А мне подумалось, что с такими темпами мы на бомж-пакетах долго не протянем…

И утро перестало отличаться от ночи, и упавшее на пол одеяло пришлось весьма кстати.

В баре «Телеграф» было многолюдно, а потому накурено. Стильное заведение в духе английского паба с расторопной обслугой, прекрасной кухней и неизменно свежим пивом обставляло, по мнению некоторых, даже знаменитый «Моллис паб». Совсем небольшой зал и далеко не демократичные цены почти гарантировали от присутствия сомнительных личностей и «гламурных подонков» из псевдозолотой молодежи; здесь собирались люди респектабельные и платежеспособные, предпочитающие старый добрый рок утомительному и раздражающему «тыц-тыц-тыдыдыц».

По всем этим причинам Аня была здесь впервые. О материальном положении Чингиза она до этого момента как-то не задумывалась, но, спустившись вслед за ним в зал, мигом определила, что он тут был постоянным и желанным клиентом. А как еще понимать то, что он по дороге к барной стойке успел бросить привет одной официантке, получить чмок в щеку от другой, а с барменом вообще поздоровался за руку?

— Привет. Тесновато у вас сегодня…

— Да уж, — ответствовал бармен. — Вроде не суббота… Че не позвонил-то? Я б тебе местечко приберег.

— Да мы спонтанно. Я не собирался сегодня к вам. Кстати, никто меня не хотел?

— Ой! — спохватился бармен. — Вон там в углу мужик сидит вроде из твоей компании. Третий вечер тебя ищет. Совсем памяти не стало, пора на пенсию…

Стеф оглянулась едва не раньше, чем Чингиз. Внушительного вида бородач, по прикиду — явный байкер, во все глаза таращился на нее с углового диванчика под окном. От Ани не укрылось легкое недовольство собственника, промелькнувшее на лице Чингиза: кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Ох, подумала Стеф, и намучается она с ним…

— Голодная? — спросил Чингиз. Аня вместо ответа покрутила пальцем у виска. Вкуснющую курицу с медом, приготовленную им всего несколько часов назад, она смолотила со скоростью и аппетитом саранчи, и теперь у нее было ощущение, что в желудок провалился чугунный утюг.

— Два «Гиннеса», — бросил Чингиз бармену и направился к байкеру, у которого, казалось, глаза сейчас вылезут из орбит, как у краба.

— Нехорошо так на чужих женщин пялиться, — промолвил Чингиз, опершись ладонями о стол. — Чего хотел?

— Дак это… — мужик, несколько оторопев от такой бесцеремонности, встал и протянул ему руку. — Я Саня, Саня-Гром, помнишь? Мы в Выборге виделись…

— А! — Чингиз хлопнул себя по лбу и пожал протянутую руку. — «Урал»?

— Ну! — Гром разулыбался, все время косясь на Стеф. — Я тут третий день сижу, решил уже, что ты передумал.

— Не передумал.

— Я все равно не врубаюсь, на кой тебе это барахло, — трещал Саня. — Ты ж, как говорят, из фирменных деталей байки делаешь.

Чингиз усмехнулся:

— Ну да, только они тогда по цене золотые получаются. Какой смысл самопально собирать «Харлей» из харлеевских же деталей, когда можно взять фирменный? Это только для снобов, кому принципиальна ручная сборка…

— Так ты, в известном смысле, тоже фирма.

— Спасибо на добром слове. Что брать-то собираешься?

— Гы… «Босс Хосс»! — горделиво объявил Гром.

Чингиз недоуменно приподнял брови:

— На фига? Он ведь быстро ездить умеет только по прямой, на поворотах замаешься, да и тяжелый, как моя жизнь. Бабла, кстати, немерено угрохаешь. Их же сотни полторы всего выпустили, надо тебе такое счастье? Твоя нынешняя машина и то лучше.

Гром помолчал, мозоля глаза о Стеф.

— Ну не знаю, — протянул он чуть погодя, поняв, что по мотоциклетной части конкретно проигрывает собеседнику. — Насчет того, что «Волк» лучше, ты это хватил… По-моему, он хуже «табуретки».

Тут уж Чингиз откровенно рассмеялся:

— Да ты балда! Мой велосипед видел?

Саня кивнул, не скрывая зависти.

— А сделан на базе «Волка». Чем тебе не ХаДэ74?

— Дак двигло-то не «уральское»?

— Двигло не «уральское», но кто ж в здравом рассудке сейчас на «уральских» движках ездит? Я те больше скажу, двигло и не «харлейное»…

Ане стало неинтересно. Чингиз и Саня разговаривали о движках, каких-то подвесках, передачах и лошадиных силах. Она пила пиво, слушала музыку, рассматривала публику — вполне себе однородную, если не считать фигуристой длинноногой блондинки, в гордом одиночестве сидевшей у барной стойки и цедившей не то чай, не то кофе с брезгливой миной на холеном лице. Блондинка пристально рассматривала Чингиза. Стеф вмиг поняла его чувства, когда ее саму так же беззастенчиво разглядывал Гром: руки прочь от советской власти! Едва удержавшись, чтобы не показать красотке язык, Аня поднырнула под локоть Чингиза, — тот махал руками, пытаясь объяснить Грому устройство какой-то вилки — прижалась к боку и звонко чмокнула его в щеку. Чингиз аж подпрыгнул от неожиданности:

— Ты чего?

— Так, просто так, — процитировала Аня, пристраивая его руку к себе на талию.

Чингиз понял ее маневр по-своему:

— Извини, мы тут заболтались о своем… Ну короче, Сань, думай. Я из твоего «Волка» «Триумф Тэндербэрд» сляпаю запросто. Это будет в сто раз лучше, чем «Босс Хосс». А главное, дешевле. Не хочешь — просто куплю, переделаю и продам уже как эрзац-«Триумф». В общем, у меня сейчас в гараже все равно места нет, а через недельку пригоняй коня, пошаманим.

Стеф поймала себя на том, что буквально лопается от гордости: вот он, вот этот экзотический красавец, которого здесь все знают и любят, такой весь крутой и уважаемый байкер, вот он — ее парень. Он принадлежит ей, принадлежит по своей собственной воле, потому что сам выбрал ее, выбрал снова, даже не вспомнив о той случайной связи на Ладоге. Снова предпочел ее огромному количеству разномастных красоток вроде той крашеной блондинки у стойки… кстати, а где она? Аня чуть улыбнулась, отвечая на далекий от скромности поцелуй. Вот так, проваливай, милая, с дороги. Здесь нет рыбы…

* * *

Нелли наблюдала за Каном-младшим и его подружкой, сидя за барной стойкой в уголке. Она не курила, не любила пиво, и подобные «Телеграфу» кабаки для рокенрольщиков и футбольных болельщиков не выносила на дух. Но другой возможности понаблюдать Чингиза Кана «в естественной среде обитания» у нее не было, так что приходилось терпеть.

Нелли не слышала, о чем говорил Кан с бородатым байкером, поэтому ревниво разглядывала его подружку. И вынуждена была признать: девочка что надо. Где он только такую откопал? Можно тридцать раз перекраситься в блондинку, вставить голубые линзы, извести тонну кефира на выбеливание кожи, но такого ангельского очарования не видать, как своих ушей. Да, при такой компании пытаться его охмурить — дохлый номер. По сравнению с девчонкой Кана длинноногая и пышногрудая Нелли почувствовала себя ужасающе вульгарной, непристойно размалеванной кобылой, и моментально решила перекраситься обратно в брюнетку.

Сам же Чингиз Кан ей активно не нравился. Нет, он, конечно, невероятно привлекательный самец, и почти наверняка неплох в койке. Ей не нравилось в нем то же, что и в его отце. Чингиз Кан не создавал впечатления, что им можно манипулировать. Не без некоторой взбалмошности, очевидно, однако парень с крутым характером. Вон как на бородатого цыкнул за лишний взгляд на свою девчонку, тот аж посерел, бедняга, от страха.

Нелли пришла в «Телеграф» подготовленной: все, что только могла узнать об объекте, она узнала. Правда, представление о сыне Аджимурата Кана она составила в основном из слухов и сплетен. Но не бывает ведь дыма без огня. Биография Чингиза Кана оказалась на диво бурной: боевые искусства, дисквалификация, замятое уголовное дело по малолетке (спектр вменяемых статей в зависимости от источника информации варьировался от банальной хулиганки до убийства), армия, Чечня, потом наркота, снова замятая уголовка за хранение героина, теперь вот байкеры… Слухи о том, что Чингиз Кан в свое время танцевал стриптиз, работал в эскорте, снимался в порнухе, связан с чеченской наркомафией и вообще склонен к БДСМ, Нелли с презрением отвергла как полный бред. Тому, что он блядун, каких мало, и изрядный выпивоха, что у него в голове нет тормозов, что у него прегадкий характер и куча поедающих его поедом комплексов — поверила безоговорочно. Похоже, что он нигде не работал и существовал исключительно на родительском иждивении. Портрет получался неприятный.

В целом же наблюдать за Чингизом Каном оказалось занятием неинтересным. Он не преподнес никаких сюрпризов, не проявлял своего оголтелого нрава: спокойно пил пиво, разговаривал, посмеивался, периодически лизался со своей девчонкой, которая бесила Нелли уже одним фактом своего существования в природе. Нелли покинула бар разочарованная. Чингиз Кан оказался заурядным молодым подонком, паразитирующим на деньгах папаши.

* * *

Это уже была просто наглость. Два заказных трупа за неделю! Летучий снайпер вконец оборзел.

Семенов теперь окончательно утвердился в мысли, что это новичок. Дерзкий, талантливый и глупый. Свято уверенный в собственной неуловимости. Надо признать, на то есть вполне определенные основания…

Антон Андреевич точно знал, что вот эта самая уверенность рано или поздно приведет Летучего Голландца к фатальному исходу: настанет момент, и он обязательно на чем-нибудь проколется по небрежности. И если бы все расследование зависело только от Семенова, он бы уселся спокойненько в своем кабинете кофе пить и ждать, когда снайпер потеряет бдительность и совершит заветный прокол. Если бы…

Семенов тяжко вздохнул: это вам не пьяная поножовщина, ее под сукно не положишь и в сейф не запрячешь на условно-вечное хранение, формальными отписочками не отмахаешься. Пресса, как всегда, устроила кипеж, сделав из убиенных едва ли не мучеников, из следствия — бразильский сериал, а из правоохранительных органов — ленивых идиотов в погонах. Попробуй тут подожди.

Он враждебно поглядел на валяющуюся в углу чердака винтовку. Бывает оружие, которое говорит о преступлении и преступнике лучше, чем любой свидетель. Эта СВД оказалась совсем неразговорчивая. Да и снайпер в этот раз сработал как-то халтурно: практически в идеальных условиях. Может, это и не он вовсе, но жопа чуяла. К сожалению, этот аргумент к делу не подошьешь… Объединять дело Летучего с этим эпизодом формальных поводов пока не было. Плюс один висяк. Хрен редьки не слаще.

С охраной Аль-Ади он уже успел побеседовать. Оба гундели в один голос, что никого не видели, ничего не слышали и ничего не помнят. Такой влиятельный бизнесмен мог бы и получше себе телохранителей завести, кажется, а не слепоглухонемых склеротиков. Форменные недотепы, прости господи.

— Антон Андреевич! — в люке чердака появилась лохматая голова лейтенанта Зайцева. Лицо у головы было удрученное. — Там эксперт приехал…

— Ну так хорошо, что приехал, — сварливо заметил Семенов. — Было б хуже, если б не приехал.

Голова Зайцева стала еще несчастнее:

— Да вы на него посмотрите!

— А что?

— Нет, вы посмотрите!

Семенов посмотрел. Вылез с чердака, перешел в дом напротив, поднялся на девятый этаж, вошел в квартиру свежеубиенного, подошел к трупу Аль-Ади и посмотрел.

Эксперт — экземпляр пудов на восемь в кругленьких очочках и с солидной окладистой бородой — производил чрезвычайно сложную манипуляцию. Он укладывал линеечку возле головы трупа. Это было для него почти неисполнимо, потому что он был пьян в зюзю. В хламину. В стельку. Он наклонялся с линеечкой в руках и плавно заваливался прямо на труп, втыкаясь головой в пол, как непомерно разжиревший страус-недоросток. Что-то недоуменно и неразборчиво бубнил, кое-как поднимался, отыскивал линеечку, снова наклонялся, заваливался… Присутствующие в комнате врачи «скорой», понятые и участковый взирали на происходящее действо с нескрываемым интересом. В этом и впрямь было что-то завораживающее, но у Семенова на сей раз от бешенства даже маты из горла не лезли.

Выходя из квартиры, он грохнул дверью от всего сердца, как будто дверь была в чем-то виновата. Потом так же выместил злость на дверце машины, проигнорировав замечание обиженного водителя: «Осторожнее, не холодильник же!»

Семенов фырчал под нос и злился аж до самой улицы Рубинштейна. Собственно, и на Рубинштейна он не сильно успокоился. Но он несколько отвлекся, и покривил бы душой, если б сказал, что увиденное не подкинуло ему положительных эмоций. Точнее, увиденные. Эти двое, явно «под газом», выбежали из бара «Телеграф» и ломанулись прямо под колеса служебной машины, заставив шофера высунуться из окна и заорать: «Рехнулись, что ли?!!!»

— Ага! — нахально расхохотался в ответ парень азиатской наружности. — Справку показать?

Семенов с удовольствием разглядывал парочку. Узкоглазый парень в косухе и потертых джинсах был просто неприлично красив. Вылупляются же такие… Единственное, несколько высоковат для азиата, но, может, полукровка… А вот при взгляде на девушку у Семенова просто перехватило дух, и даже потянуло зажмуриться: словно от солнца откололся кусочек, и спустившись на землю, превратился в человека. Сияла нежная персиковая кожа, лучились пронзительно-синие глаза, светились волосы, пушистыми локонами рассыпавшиеся по плечам, серебристым колокольчиком звенел заливистый смех.

Антон Андреевич вздохнул — повезло же мальчишке. Неужели осталась еще на свете такая волшебная красота? Впрочем, странно было бы видеть рядом с таким чудом рода человеческого какого-нибудь пэтэушника в засаленных трениках. Все закономерно, все правильно. Разные, как ночь и день, они так здорово смотрелись вместе, так подходили друг другу…

Семенов кинул на них прощальный взгляд через заднее стекло машины. Они бесстыже целовались на обочине тротуара, опершись о шикарный мотоцикл вроде «харлея». Ослепительно красивые, молодые, такие счастливые. И Семенову очень-очень захотелось, чтобы у этих двоих все было хорошо, чтобы не утонуло их неистовое счастье в море человеческого дерьма.

Феерическая парочка на мотоцикле обогнала машину на повороте на Невский. На секунду Семенов встретился глазами с парнем, краем мозга подумав, что вечно эти молодые придурки шлемов не надевают… и ему что-то не понравилось. Настолько, что Антон Андреевич размышлял об этом всю дорогу. И только войдя в кабинет, осознал, что в этом несусветно красивом азиате было не то.

Семенов называл это повадкой: сплав осанки, движения, взгляда, голоса, мимики… Тот азиат, при внешней охламонистости, был собран и напряжен, как свернутая тугая пружина, а двигался плавно и быстро, словно хищник перед атакой. Цепкие и внимательные глаза, настороженный взгляд никак не сочетались с его счастливой физиономией. Надо же, как девчонка глаза застила, сразу и не заметил, что парень непрост.

Ну да бог с ним…

В конце рабочего дня, заполненного под завязку беготней и составлением никому не нужных бумажек, Семенов понял, что регулярно вспоминает того странного байкера. С чего бы вдруг? Вспоминать его невероятную подружку было бы логичнее… Понял и едва не споткнулся: жопа чуяла!

Семенов опрометью бросился в кабинет, забыв, куда и зачем шел. Вывалил на стол все документы, записи и записочки по Летучему снайперу и принялся методично их перечитывать, дрожа от нетерпения. Перечитывал пять раз. До десяти вечера. Без толку.

Антон Андреевич поматерился, попсиховал, извел целую банку кофе и две пачки сигарет и пришел к выводу, что стареет. Жопа обманула.

Истфак СПбГУ славился многими вещами. Например, потрясающей запущенностью коридоров и аудиторий. Запущенность эта, правда, скоро вышла из ранга истфаковских достопримечательностей, поскольку была явлена пред светлы очи ее высокопревосходительства Вербицкой, ранимое женское сердце последней не вынесло этого душераздирающего зрелища, и бытие истфака ознаменовалось некоторым косметическим ремонтом. Впрочем, и здесь не обошлось без накладок: первые полгода сего ремонта пришлись на туалет (на тот момент — единственный женский на все три этажа факультета).

Но куда больше, чем подобными вещами и явлениями, истфак славился людьми. Чего стоил один только Абрам Давыдович Столяр, такой же первобытный, как общество, историю которого он, собственно, преподавал. Ровесник мамонтам, учитель наших учителей, он держал древнее рубило так умело и чтоб не сказать — грациозно, что вывод напрашивался один: он сам им пользовался, возможно, сам сделал, причем именно в те незабвенные времена. Это объясняло и то, что он феноменально знал свой предмет, но вот качество преподавания его было прямо пропорционально его настроению. Во всяком случае, так казалось.

А Кротов, преподаватель по истории России, специалист по петровскому времени и один из лучших военно-морских историков в России! На его лекции валили валом, как на концерт Жванецкого: Кротов являл собой театр одного актера, он говорил с одному только ему присущей страстностью, временами захлебываясь, спотыкался, вспоминал тему разговора, снова говорил, размахивал при этом руками, носился по аудитории… Он не скупился на шутки, он как бы между прочим мог заметить: «Ах да, на следующей неделе я уезжаю в Париж, поэтому вместо истории России у вас будет история Средних веков…» Но все эти замечательные качества затмевались одним невероятным достоинством: Кротов почти никогда не задерживал лекции. Кто был студентом, тот поймет. Заканчивались его законные час двадцать — и дальше хоть потоп.

А потрясающий «универсал» Кривошеев, а милейшая Исакова, а общефакультетский дедушка Алексеев, а борец за правду Воробьев, а Жестоканов с лицом древнего грека!

Но особое очарование и некую пещерную романтику факультету сообщали, конечно, студенты. Такие незабвенные личности, как староста пятого курса Починкин, который, по словам знающих людей, имел счастье пить со всеми преподавателями факультета (насчет факультета сомнительно, но вот в пределах кафедры-двух — вполне возможно), как Леша Пьянь с его исторической фразой: «У меня есть три рубля, пойдемте пива попьем…», как Дима Папа, особенность личности которого очень точно охарактеризовал все тот же Леша Пьянь: «Здравствуйте, я Дима Гурьев, пошли все на хрен!», как порнозвезда заборного разлива Ирочка, как, в конце концов, легендарная Ира Купчинская — они, безусловно, сделали истфак во всех смыслах. Если бы не эти и многие другие выдающиеся люди, не было бы ежегодно на истфак конкурса в 4 человека на место.

И еще на истфаке СПбГУ складывались порой совершенно удивительные и неожиданные пары. «Спаривались» люди разные, как земные полюса. В зависимости от «спаривающихся» людей сочетания могли быть такими несуразными, что факультет, бывало, недели две хохотал по всем углам. Истфак видел всякое, и удивить его весьма и весьма сложно.

Но можно. В существование пары, образованной Стеф и Тихоней, истфак верить положительно отказывался. Как сказано у классика, «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не так различны меж собой». Конечно, Ира Купчинская была сверхнадежным источником информации, но… Но Стеф с… Тихоней! Стеф, любимица всего факультета, душа компании, желанная гостья любой тусы, предмет обожания половины мужского населения истфака, включая десяток преподавателей! Видать, она все-таки сильно шандарахнулась головой тогда…

Весь день, пока новообразованной пары не было на Менделеевской, 5, факультет тихо и напряженно гудел. Купчинская натерла мозоль на языке, в сотый раз пересказывая обстоятельства своего утреннего появления у Стеф, свои ощущения в компании с Тихоней («Жутковато, прямо скажу! Но он, как выяснилось, не кусается. Вот только одна деталь…») и свои соображения по поводу всего происшедшего, а особливо упомянутой «детали». В тот вторник большинству историков, ясное дело, было не до учебы. И даже в помещении кафедры истории России одна аспирантка доверительно сообщала каждому преподавателю, которого видела:

— Вы представляете, с кем наша Аня Стеф спуталась?! Ни за что не поверите! С Тихоней! Ну, с этим, как его… Азиат такой, красивый, но странный какой-то… Чингиз, во! Это который, помните, в том году курсовик притащил по монголо-татарам такой, что даже Юрий Владимирович обалдел?

Другое дело, что большинству преподавателей на сердечные дела Ани Стеф было, по большому счету, глубоко плевать. Но те, кто знал об этой курсовой, повергшей в легкий шок самого Кривошеева, и видел на защите этого худощавого азиата, державшегося с мрачным достоинством, очень долго пытались понять, что может быть общего у него с Аней Стеф. По всему выходило, что ничего.

Истфаковцы не знали, как относиться к этой новой паре. К разряду нелепых она явно не принадлежала — по той простой причине, что пример Вани оказался куда как наглядным. Теперь назвать Тихоню нелепым осмелился бы только тот, кто не был свидетелем той чудовищной по своей легкости и жестокости расправы, или полный идиот.

А к числу признанных и уважаемых союзов отнести Стеф и Тихоню просто душа не лежала ни у кого. Чтобы положить глаз на Тихоню, надо было потерять к себе всякое уважение, считал истфак. Но истфак обожал Стеф. И, скрепя сердце, истфак простил ей этот заскок, как прощал короткий, но бурный амур с молоденьким преподавателем латинского языка, постоянную ругань с уже упомянутым Починкиным, беззастенчивое кокетство с большинством мужских особей факультета и уводы самых аппетитных представителей прямо из-под носа у несчастных соперниц…

Перебесится, решил истфак. Ведь не было такого, чтобы начало нового учебного года Стеф не отметила очередной умопомрачительной эскападой. Перебесится.

Но утром во вторник, когда Стеф и Тихоня под ручку вырулили на Биржевую линию и двинулись через площадь Сахарова («Тьфу, поганка!» — отозвался по поводу сего деятеля Чингиз), истфак понял — не перебесится.

Они шли через площадь, и прохожие оборачивались им вслед. Те, кто знал обоих — с изумлением. Те, кто не знал — просто любовались.

Те, кто не знал, видели пару, о которых пишут в женских романах. Эти двое напоминали значок «инь-ян», висящий на груди Чингиза, только наоборот. Он — смуглый, очень красивый, с неестественно черной гривой волос и раскосыми черными глазами. Матово поблескивала на солнце черная кожа косухи, звякали в такт шагам тяжелые цепи. И она — полная противоположность: волосы одного оттенка с солнечным светом, пружинистая, танцующая походка, а главное — невероятное обаяние, бьющее наповал. Ее нельзя было не любить. А рядом со своим спутником она смотрелась еще светлее, еще солнечнее и очаровательнее. Она словно освещала его, сводила на нет всю мрачность и опасность его вида.

Состояние женской половины факультета можно было очень точно охарактеризовать как «прозрение». Ощущение некой нестыковки «вчера» и «сегодня» лишь дополнило картину. Стеф, как всегда, ухватила самый лакомый кусочек! То, что лакомый кусочек три года бродил рядом, не удостоенный внимания, моментально забылось.

Стеф, естественно, не могла не заметить, какое количество голодных глаз всех цветов и размеров уставилось на Чингиза. А особенно ее взбесили усердно стреляющие в него зеленые глазки Ирочки. Стеф уже начала лихорадочно соображать, что бы такое сделать, чтобы все признали ее право собственности на Тихоню, но — тихий голос над ухом и горячие ладони на талии:

— Успокойся, не бесись. Меня никто, кроме тебя, не интересует. Если бы еще вымерли все мужчины в возрасте от шести до шестидесяти — я был бы совершенно спокоен.

- Ревнуешь?

- Угу. Идиот, знаю.

— Да ладно… Ты тоже не бесись. Когда ты рядом, вряд ли кто теперь рискнет ко мне подойти. Да здесь ревновать-то не к кому…

- Это тебе так кажется. А я же вижу — сейчас слюнями подавятся…

— О! Явились пропащие! — Купчинская выросла перед Стеф, как из-под земли, уперев руки в боки. — Где шлялись, признавайтесь!

- В «Телеграфе» тусили, — как бы между прочим сообщила Стеф.

Купчинская слегка икнула:

- Ребята, вы что, наследство получили?

Чингиз недоуменно вскинул брови:

- Почему?

— Ну… «Телеграф»… Там кружка пива — половина моей стипендии. Когда она есть, эта стипендия…

Чингиз пробурчал что-то невнятное, глянул на часы (притороченный к кожаному напульснику циферблат с изображением скелета на «харлее» и надписью “Death rider” на крышке):

— Или я чего-то не понимаю, или где. Почему никто на русскую историю не торопится? Вроде полчаса назад началась…

— Так вы не в курсах! — Всплеснула руками Купчинская. — Ну конечно, вы ж вчера прошлялись весь день… Сегодня у нас субботник. Нам на откуп — мавродинская аудитория. Окна вымыть, столы, полы, стены, Мавродина…

Чингиз выразил свое отношение к этому мероприятию коротко, но так емко, что даже Купчинская оторопела:

- Ты где такого нахватался?!

— Вечерами дома придумываю, — огрызнулся Чингиз. — Свалить, что ли, по-тихому?

— Толку-то… — вздохнула Стеф. — Нам не простят дезертирства…

Субботник так субботник. В среду так в среду.

Мужской состав курса был запряжен в ведра с водой и добычу тряпок. Женская половина долго возмущалась тем, что и столы, и стены, и Мавродина пришлось отмывать одним и тем же, а именно — жидкостью для мытья стекол… Стеф во главе ударной команды не ищущих легких путей взялась за окна. И все бы обошлось, если бы не Чингиз.

Он потом так никогда и не смог понять, что за черт его дернул подкрасться неслышно к Стеф, когда та, вскарабкавшись стул, поставленный на стол, с остервенением намывала верхнюю фрамугу. Чингиз подкрался и просто сцапал ее за талию… но он не видел, что в руке Аня держала тазик с мыльной водой! Раздался возмущенный визг, перешедший в испуганный, и вопль, переплетенный с потоком цветистого мата.

На глазах у хохочущей публики Тихоня, отфыркиваясь, стянул с себя рубашку из мокрого во всех смыслах шелка и принялся ее выжимать, сопровождая процесс выразительными, но не всегда понятными комментариями. О нецензурном характере изречений можно было догадаться единственно по тону. Скорбно оглядел рубашку, вздохнул, швырнул ее в пустой тазик, тряхнул гривой, рассеяв вокруг себя тучи холодных брызг.

- Е…перный театр… Стеф, душ я сегодня уже принимал!

— А нефиг было лезть! Сам виноват! — Стеф победно обозрела аудиторию с высоты птичьего полета и осведомилась: — А что это все на него уставились?! Лапы прочь от Советской власти! Это мое!

Никто не спорил. Все просто глазели. Наконец Марат восторженно выдохнул:

- Ни себе фига… Это настоящие? Где делал?

До Стеф дошло, что это про татуировки.

— Конечно, настоящие! — она слезла с угрожающе шатающейся конструкции и прижалась к Чингизу: — Мне Арина сказала, ты сам ее бил!

— Не всю. Только левую руку и грудь. Вот уставились… Что, в первый раз татуировку видите?

- Ох и больно, наверное, было…

— Да уж, не щекотно. Так ведь ума нет — считай калека… Ты вон тоже небось кайф не ловила со своим чертенком.

— Ребятки, о чем это вы? — заинтересованно встряла Купчинская. — Стеф, какой чертенок?

— Тот, который у нее на заднице, — ответил за Аню Чингиз. — И в заднице, по-моему, тоже. Нашла, к кому и с каким заказом явиться!

— А что? — Возмутилась Стеф. — Что тебе не нравится? Мне его, видите ли, расхвалили, все говорят, какой Чингиз классный тату-мастер… Почему я не должна была к тебе идти?

Почему? Чингиз бы рассказал ей, как руки дрожали, и как все тело ныло, и как в горле пересыхало, и как в глазах темнело, а между ног просто-таки ломило… Только, рассудил он, Ане об этом узнать хотя и приятно было бы, но совсем не обязательно. И он придумал другую причину, такую же дурную, как и истинная:

— Ага, а кому потом пришлось тебе татушку вазелином смазывать? Самой, видите ли, не дотянуться…

Первой захохотала Купчинская.

- Вазелин! Ой, не могу! Ха-ха-ха… Вазели-и-ин!!!

Казалось, заржет даже Мавродин. Но он был мраморный, поэтому только тихо трясся под аккомпанемент дружного хохота третьекурсников. Узнав причину столь бурного веселья («Татушка! А вы что подумали?!»), Стеф аж подпрыгнула:

- Да за кого вы нас принимаете?!

— Не знаю, за кого они принимают нас, но за кого они принимают меня, я даже думать не хочу, — буркнул Чингиз. — Я курить пошел.

Когда они вместе с Аней вернулись с перекура, в аудитории живо обсуждалась личность одного из сокурсников, по непонятным причинам бойкотировавшего начало учебного года. Чингиз следом за Стеф подошел «погреть уши».

— Говорят, он совсем сторчался, — вздохнул Марат.

Купчинская с сомнением возразила:

— Он же вроде завязал.

— Да какое там! Славка на героине сидит, а с героина слезть невозможно.

— Можно.

Все с удивлением воззрились на Чингиза. Уверенность его тона не оставляла простора для споров на эту тему. Но и наводила на определенные подозрения, которые тут же и озвучила Аня:

— Ты-то откуда знаешь? Сам бросал, что ли?

Чингиз, за три секунды триста раз проклявший себя за неосторожную реплику, понявший, что отступать некуда, страшно разозлившийся на себя и вообще на всю ситуацию, внимательно поглядел на Стеф и вызывающе отчеканил:

— А если да, то что?

— Да ничего, собственно… — несколько оторопев, Аня пожала плечами. — Не ожидала от тебя…

— А чего ты вообще от меня ожидала? — в голосе Чингиза слышалось плохо скрываемое бешенство.

— Погоди… Ты кололся?!

— ДА!! — Взорвался Чингиз. — Я что, отчитываться перед тобой должен?

— Вообще-то ты сам начал… — совсем тихо заметила Аня.

— Ну хорошо! Ладно! Я дурак, я подставился! Ну ты-то… — от нахлынувших эмоций Чингиз сорвался на сильный акцент и даже слова подбирал с видимым трудом. — Ты что… ты моральная садистка, да? Зачем продолжать… разговор зачем?! Тебе нравится в чужом дерьме ковыряться? Ты что, дергаешь от этого? Почему я должен тут публично каяться в грехах? Да еще перед… совершенно чужими мне людьми! А тебе, наверное, в кайф… унижать… так, да?! Ну можешь быть довольна! Ты меня считай по полу размазала! Ровным тонким слоем! Ой, на х…!

Чингиз махнул рукой, подхватил одежду и рюкзак и буквально вылетел из аудитории. Историки молча переглядывались: нашел повод для истерики…

— Офигеть, — прошептала Аня и бросилась за ним.

* * *

Ты не просто знал, сколько действует наркотик и когда начнется ломка. Ты всегда безошибочно чувствовал ее приближение, как животные чувствуют грядущий катаклизм.

Где-то под ребрами чуть теплел студенистый комочек неясной тревоги, потом комочек постепенно горячел, твердел, из него начинали вылезать иглы — они сперва просто царапали, колючий комочек беспокойно ворочался в груди, как разбуженный недовольный еж. Но иголки росли, и скоро пронзали насквозь все мышцы, кости, клеточки. Тысячи раскаленных спиц, тысячи точек острой, мучительной боли.

А еще через некоторое время начинало казаться, что та иголочная боль — не страшнее, чем ожог от крапивы, потому что каждая спица превращалась в сверло, и эти сверла жадно вгрызались в податливую плоть, круша кости и с хрустом раздирая мышцы и сухожилия.

Боль овладевала всем существом, хватала мозг острыми горячими пальцами, выкручивала из суставов каждую косточку, полосовала лезвием по глазам. Она резвилась в беспомощном, измученном теле, заставляя забыть обо всем человеческом, оставив лишь звериные инстинкты. Она злорадно хохотала, наблюдая, как жалко корчится и извивается в судорогах полубезумный зверочеловек, и восторженно неистовствовала, упиваясь исторгнутым из самых глубин поверженного существа животным воплем. Она была великолепна в своем жестоком безумстве, и это великолепие лишало рассудка тех, кто осмеливался заглянуть ей в глаза.

Ты — осмелился. У тебя с болью были особые отношения, как с жестокой и сварливой любовницей, от которой никак не удается отвязаться, и есть только одно страстное желание — убить постылую, но каждый раз не хватает сил и смелости, и рука роняет занесенный нож и выщелкивает обойму из пистолета.

Ты дважды пытался разорвать мучительную связь. Ты знал, что нужно только переломаться, перетерпеть, не смалодушничать в тот момент, когда боль развернется во всем своем величии и начнет тебя убивать. Не унизиться, не «ударить вену холодной иглой», чтобы, как последнее ничтожество, откупиться от боли героином, и ждать ее возвращения, дрожа от страха и злости.

Ты так и не смог этого сделать сам. Для этого тебе снова понадобился Дзен.

Дзен, опять Дзен. Его представления о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», никогда не совпадали с твоими. Ты всегда был уверен, что, прежде чем творить добро направо и налево, нужно спросить: а надо ли твое добро тем, кому ты его причинил? Дзен так не думал. Может, именно поэтому он смог найти тебя тогда в одном из наркоманских притонов на улице Дыбенко, когда ты, теряя человеческий облик в предчувствии близкой ломки, пытался раздобыть если не героин, то хотя бы «винт», хотя бы чего-нибудь уже. Дзен выволок тебя оттуда, так и не дав уколоться, а когда пришла ломка, запер тебя в пустом гараже с канистрой воды и оставил одного воевать со своей болью.

На этот раз у тебя не было возможности струсить. Откупиться было нечем, и боль делала с тобой все, что хотела. Сколько это длилось? Час? День? Вечность… пока боль не выдохлась и не ушла, полудовольная, полуразочарованная.

А потом был госпиталь Военно-медицинской академии, жалобные глаза матери, тщательно спрятанный стыд на лице отца — но все это было подернуто плотным серым туманом абсолютной апатии.

Тебе было все равно, что происходит с тобой и вокруг тебя. Ты существовал на уровне растения. Мысли умерли, эмоции умерли еще раньше. Желания, ощущения — все унесла с собой боль. Ты был пуст, твоя оболочка функционировала, как тупой бездушный механизм. В нее закачивали метадон, промедол, витамины, еще какую-то хрень — тебя ничего не волновало, хоть бы это был цианистый калий.

Но однажды ты проснулся и посмотрел на тех, кто окружал тебя, как смотрел тысячи раз. Запавшие глаза, обведенные темными кругами, тощие тела и кожа слабочеловеческого цвета, гнойные фурункулы и воспаленные вены, неуверенные старческие движения… ты смотрел на это тысячи раз. Увидел впервые.

Увидел и почувствовал, как вместе с нахлынувшим отвращением к горлу подкатил вонючий ком тошноты. Ты рванулся в туалет и долго корчился в спазмах над раковиной — ты почти ничего не ел, и тебя рвало водой, выпитой накануне, и пеной. Когда один позыв кончился, а другой не наступил, ты умылся, поднял голову… Над раковиной висело зеркало.

Ты очень долго не мог определить, кто там, в этом зеркале. Ты категорически отказывался понимать, что это — ты сам. Но потом электрическим разрядом ударило в грудь и под колени: ты здесь, потому что ты такой же, как те, остальные… И ты задохнулся от ужаса и стыда.

Ты содрогаешься до сих пор, вспоминая эти мгновения. Ох, как мучительно и тяжело было выкарабкиваться обратно, к себе самому, себе прежнему! Понятно было, что прежним ты уже не станешь. Но хоть попытаться… Великий парадокс твоего существования заключался в том, что ты привык себя ненавидеть, но и уважать себя тоже привык. А тут получалось, что уважать себя не за что…

Помнишь удивление врачей, когда ты потребовал, чтобы тебя по утрам выпускали на улицу — бегать? И скандал, который ты закатил, когда тебе этого не позволили? А свой страх и отчаяние, когда выяснилось, что пробежать 500 метров или пару раз подтянуться для тебя стало проблемой?

Ты полгода истязал себя, как только мог. Ты восстанавливал растяжку, моторику, пластику движений, вспоминал боевые комплексы и гимнастику цигун, твои глаза горели лихорадочным огнем фанатика. Ты держал себя в черном теле, даже курить почти бросил — времени не было.

На работу тебя не брали. Ты разгружал фуры, сторожил какие-то фирмы и гаражи по ночам, только что мусор не убирал.

Именно тогда ты собрал свой первый байк. Научился бить татуировки. Наладил связи с поставщиками контрабандных автозапчастей. А после того, как ты сделал два мотоцикла на заказ, твое имя загремело среди байкеров Питера, а чуть попозже — и всей страны. Ты научился собирать роскошные дорогие чопперы, освоил сварку, хромирование и окраску. Вскоре тебя зауважали настолько, что молча принимали всех твоих внутричерепных тараканов, и твою вспыльчивость, и неулыбчивость, и отчаянный профессиональный выпендреж. Именно тогда ты вспомнил о гитаре, к которой не прикасался со школы, и рояль, о котором забыл еще раньше.

Ты так завалил себя всем этим, что тебя почти не бывало дома, и не оставалось времени вспоминать и размышлять. Но в зеркало ты все равно смотрел только когда брился. И если бы не огромное трюмо, стоявшее тогда в прихожей, ты бы еще долго занимался самоистязанием.

Однажды ты выперся из ванной нагишом — забыл полотенце и расческу. В трюмо глянул случайно, мимоходом, и оцепенел, поскольку точно так же, как полгода назад, не признал себя.

Болезненная худоба уступила место мускулистой стройности. Если в юности ты напоминал мощного тигра, лоснящегося от обилия добычи, то теперь тебя скорее можно было сравнить с гепардом, закаленным в беге, сильным, изящным зверем. А когда успели отрасти до лопаток волосы? Откуда эти жесткие, плотно сжатые губы, эти рубленые линии тонкого лица, и упрямость развернутых плеч — откуда она взялась? Горбинка на переносице стала чуть заметнее и сделала лицо хищным и холодным.

За что боролся, на то и напоролся.

Твои неулыбчивые глаза и каменное лицо вкупе с совершенным ухоженным телом влекли к тебе женщин сильнее самого мощного магнита. В компании они неизменно предпочитали тебя веселым и обаятельным балагурам, видя в твоей мрачной молчаливости какую-то душераздирающую тайну и лелея мечты ее раскрыть.

А тайны-то никакой не было. Поэтому в тебе быстро разочаровывались. Впрочем, у тебя совершенно не было душевных сил на теплые длительные отношения, поэтому ты мог тогда, едва отдышавшись после секса, выскочить из постели и уйти, даже не попрощавшись…

Аня поймала его в коридоре у поворота на «курительную» лестницу: матерясь сквозь зубы, Чингиз натягивал еще влажную рубашку.

— Я не ангел, у меня нет крыльев. — Негромко проговорил он, когда Аня встала перед ним, преграждая дорогу. — Но такого отношения, по-моему, даже я не заслуживаю.

Стеф уперлась обеими руками в его грудь, не давая пройти.

— Знаешь, среди всего бреда, который ты там нес, было одно слово правды. Ты действительно непроходимый дурак. Иди сюда.

Она положила ладони ему на загривок и заставила наклонить голову. Уже коснувшись губами его губ, Аня поняла, что этот раунд остался за ней.

* * *

… Купчинская ждала полчаса. Потом, решив, что Чингиз и Стеф опять где-нибудь ссорятся, пошла на поиски с твердым намерением разнять, если дерутся. Она обежала весь факультет и окрестности — их нигде не было. «Курительная» лестница! Ира бросилась туда, не обратив внимания на тишину, затопившую лестничную площадку… и застыла в неловкости. В полутьме лестничного пролета виднелись две слитые фигуры. Красный огонек сигареты, рассыпая шлейф искорок, упал на ступеньку. Тихий, задыхающийся шепот:

- Стеф… не здесь… Ох! Ну что ты со мной делаешь!

- А что я с тобой делаю?

- Веревки ты из меня вьешь, вот что… Не хулигань!.. Не сейчас… М-м-м-м…

Иру Купчинскую как ветром сдуло.

* * *

В ознаменование успешного аврала историки стихийно сформировали толпу, и вся толпа поперлась на квартиру к Марату — праздновать хорошее настроение. Стеф, естественно, вышагивала в первых рядах. А Чингиз, естественно, вынужден был последовать за ней. И естественно, без большого удовольствия. Компания была ему неинтересна, более того — после безобразной сцены в мавродинской аудитории он чувствовал себя крайне неудобно, словно в тесных ботинках, не знал, куда себя деть и как себя вести. Поэтому решил на всякий случай ничего не делать и ничего не говорить. К тому же, количество спиртного, затаренного в ближайшем магазине, не прибавляло ему оптимизма.

На месте прибытия он мигом облюбовал себе кресло в углу, забился в него с бутылкой пива и сделал вид, что его вообще здесь нет. Первое время это получалось, и Чингиз даже расслабился, но Аню такое положение дел не устроило. По всей видимости, она представить не могла, что в этой компании кому-то может быть плохо… Она с упорством, достойным лучшего применения, выцарапывала его из спасительного кресла:

— Пойдем! А то все без тебя выпьют!

— Ну и на здоровье.

— Как это? Не поняла, мы сюда пришли пить или медитировать?

— Так я пью уже.

— Ну пойдем! Там Ленка своего жениха на смотрины привела.

Чингиз решительно не понимал, какое ему дело до Ленкиного жениха, но кресло покинуть пришлось.

Посреди кухни, окруженный восторженными историками, стоял невысокий белобрысый парень и пил штрафную. Чингиз, увидев его, споткнулся и застыл, как соляной столп. Парень, опрокинув стопку, случайно бросил взгляд на Чингиза — и поперхнулся, глаза его вытаращились, словно он увидел привидение.

Минуты полторы они глазели друг на друга в полной тишине, а все остальные глазели на них. Потом оба одновременно выдохнули:

— Бля…

Потом парень просипел:

— Монгол? Ты что, живой, что ли?

— Да вроде как…

Парень нашарил стул, сел. Перевел дух.

— А я за тебя только вчера пил не чокаясь…

— Ну извини, Кошак.

— Здорово, напарник!

— Здорово!

Они обнялись. Вновь воцарившееся молчание прервала Купчинская:

— А вы что, знакомы, что ли?

Чингиз и Кошак (которого на самом деле звали Сергеем Кошкиным) посмотрели на нее, словно только что вспомнили, что они не одни здесь. А потом Кошак заорал от избытка чувств:

— Знакомы ли мы? Знаком ли я с Монголом? Да у нас в части каждый сапер ему тридцать раз жизнью обязан!

Чингиз только поморщился: ну и к чему такие откровения? А Кошкина уже понесло:

— Я ж в Чечню сразу после училища попал, думал, все мне пофиг, круче меня снайпера нету. Ну, пальцы растопырил веером… Надо мной в части такой ржач подняли! Ты, говорят, сопля зеленая, сперва Монгола обстреляй, потом понтоваться будешь. Я в непонятках — что за Монгол такой. Мне про него такого понарассказывали, ну прям киборг, не человек!

Чингиз начал медленно вжиматься в стенку. Какого черта?.. Если бы можно было провалиться сквозь землю, Чингиз бы с удовольствием это сделал.

— Ну, я-то сначала не верил ничему, а потом напросился с ним в пару. В общем, я понял, что зря меня учили. Эта морда чукотская, — Кошак кивнул на Чингиза, — ни одной формулы не знал, ни про какие карточки огня и поправки на угол, траектории полета пули всякие даже не слышал, а лупил так, что хоть заново иди учиться. Каждую травинку сек, зараза, куда колыхнулась, про маскировку я вообще молчу — на ровном месте заляжет, и нет его, хамелеон хренов… Его саперы друг у друга одалживали. Говорили, если Монгол прикрывает, можно не то что ползать, во весь рост ходить, как по Невскому, и ничего не бояться… По десять часов у прицела не шелохнувшись лежал на открытых позициях, а потом еще вставал и бегал, как сайгак… И ни на какую приманку никогда не велся! Он же Дудаева чуть не положил! Если б не наше командование в Ханкале гребанное…

Чингиз уже не знал, куда деваться. Он упорно делал вид, что его тут ничего не касается. И вообще это не он. И вообще его тут нет. Потянуло же Кошака на воспоминания… А историки недоуменно переводили взгляды с Чингиза на Сергея и обратно.

— Кошак, да брось ты! — Чингиз не вынес незаслуженных дифирамб. Он вообще не знал, как себя вести, когда его хвалят. — Я никогда не умел долговременные позиции обустраивать, все время с подскока работал.

— А кто больше суток на дереве наблюдателем просидел? Мы тебя потом полчаса по всему дереву искали, и долго бы еще не нашли, если б ты сам не закопошился. А дуэль помнишь? На тебя ж тогда чехи целую контрснайперскую группу отрядили… Ой, не слушайте вы этого придурка! Он тогда всю группу положил, несколько дней с ними возился, мы его уже мертвым или пленным считали, а он же, гад, смылся как-то.

Чингиз почувствовал непреодолимое желание открутить Кошкину голову. «Пленным считали»… А он и был тогда в плену. Он, талантливый самоучка, не смог соперничать с профессиональной контрснайперской группой и попался на вторые сутки отчаянного противостояния. С вывихнутой ногой далеко не убежишь, голод и жажда тоже сделали свое дело, и не спасли ни ушу, ни лютая злоба, ни последний патрон.

Ты уже понял, что тебя бросили. Не позабыли в пылу боя, как это порой бывает, и не посчитали убитым. Бросили хладнокровно и расчетливо, как кусок мяса взбешенной собачьей своре. В ложбинке, по которой ты отползал, тебя должны были прикрыть автоматчики второго взвода — их не было. Еле осознав это, ты змеей заскользил вверх по склону, в сторону минометных позиций своих, в надежде прикрыться их огнем. Огня не было тоже. Рота испарилась, оставив тебя на растерзание духам, только и мечтавшим прикончить наглющего снайпера, который устроил им натуральный террор и выкашивал их ряды, как холера. Они обложили тебя, как волка, и загоняли двое суток.

…В живых тебя оставлять не собирались. Слишком уж ты насолил в этом районе боевикам. И легкой смерти ждать не приходилось. Впрочем, уже на первом допросе тебя измордовали так, что ты с трудом ориентировался в пространстве, и из всех мыслей в голове осталось только малодушное: «Скорее бы…»

Тебе опять сказочно повезло. Всласть поиздеваться и толком допросить тебя боевики просто не успели. Ускользающим сознанием ты отмечал внезапную суету, потом звуки боя, характерный голос скорострельной пушки БМП, стрекот автоматных очередей, беготню, мат… «Свои…» — с трудом додумался ты.

Спецназ брал село, боевики мигом потеряли к тебе интерес и заботились теперь исключительно о собственных жизнях. Ты отключился ровно за минуту до того, как над тобой склонились двое солдат и вопросительно переглянулись, увидев твою нерусскую физиономию. Ты не слышал, как окончился бой, и как решился вопрос, что с тобой делать: документов при тебе, естественно, не было, а камуфляж на всех был одинаковый, российского образца.

Ты очнулся в тряском нутре бэтээра. Еле слышные, как сквозь подушку, голоса:

— Эй, он прочухивается!

— Ты кто, чучело?

«Сам кто?» хотел привычно огрызнуться ты, но из пересохшего горла вырвался только мучительный хрип. Ты попытался открыть глаза, но перед лицом тут же все поплыло, и ты обессилено опустил веки. К губам прижалось что-то прохладное и жесткое, ты ощутил влагу… Вода! Ты успел сделать несколько жадных глотков, но фляжку тут же убрали. Кто вокруг? Точно не свои, раз не узнают…

— Не, слышь, тут соседи жаловались, что снайпера классного потеряли, тоже вот нерусского какого-то, просили тело забрать, если найдем. Может, он? На духа вроде не похож…

— Да хер его знает! Похож — не похож… Тут среди духов даже негры встречаются, так что… Э, чучело! Ты кто? Ты по-русски-то понимаешь?

Все-таки свои. Не совсем, но свои. Ты облегченно выдохнул и прохрипел:

— Монгол…

— Че?

— Позывной — Монгол…

— Понятно. Вот вам и тело. Ну держись, братуха, щас мы тебя в Шали на вертушку устроим, в «Северном» отдохнешь.

И снова тебе сказочно повезло. До Шали тебя везти не стали, а обкололи промедолом и сдали на руки врачам ближайшей санчасти.

— На нем что, лезгинку танцевали? — пробурчал капитан медицинской службы Дронов, меланхолично смоля папиросу.

— Не танцевальная лезгинка, а твист, — ты еле ворочал языком, но нездоровый юмор остался единственным средством сохранить присутствие духа.

Сощурив красные, воспаленные от недосыпа и постоянного напряжения глаза, Доктор широко ухмыльнулся:

— Жить будет! Служить тоже.

Колонна спасших тебя спецназовцев попала в засаду недалеко от Автуры. Головной БТР, в котором тебя привезли в санчасть, взорвался. Из тех, кто был внутри, в живых не осталось никого.

Дронов, он же Доктор, оказался гениальным врачом. Хирург по специальности, он за годы практики научился делать все, и был великолепным полевым универсалом, способным оказать в любой ситуации помощь, далеко выходящую за рамки экстренной. Не то чтобы Доктор вытащил тебя из могилы — до нее тебе было очень далеко, но именно он сумел привести в чувство твои отбитые, да к тому же застуженные от долгого лежания на холодной земле почки, избавив от необходимости всю дальнейшую жизнь глотать таблетки и писать через катетер. Уже в «Северном» благополучно срослись переломанные ребра…

Сразу после выхода из госпиталя ты в составе специального разведотряда «тянул пустышку» в Асланбек-Шерипово, участвовал в штурме Шатоя, и уже там получил серьезное ранение в грудь. На этот раз тебя не оставили даже в «Северном», а при первой возможности отправили во Владикавказ. И снова тебя оперировал Доктор, переведенный туда месяцем раньше…

Скажи на милость, зачем ты вообще потащился в армию? Ага, локти кусаешь? Ну-ну…

Как говорится, знать бы, где упадешь, соломки бы подстелил. Тебе еще, придурку, повезло в живых остаться и при всех конечностях. Без головы, правда. А вообще-то не помешало бы тебе чего-нибудь отхватить — руку там или ногу, а лучше обе, чтоб знал, почем фунт собственной глупости.

Амбиции, вишь, заели. Скажите пожалуйста! Назло барину повешусь на воротах… Ты ведь назло это сделал, урод! Назло матери, тренеру, а особенно назло отцу, который совершенно правильно оценил твой суицидальный порыв как соплежуйство. «Возьму и помру, чтоб все плакали». Что, не так?

И правильно запихали тебя в десантуру. Чтоб жизнь медом не казалась. Чтоб уму-разуму научили. И в Чечню ты ох как не зря попал. Но даже война тебя не исправила…

— Чингиз! Ты что, оглох? К тебе обращаюсь!

Стеф нетерпеливо подпрыгивала у него перед носом:

— Ну ты чё? В ступор впал? Тут Сережка про тебя такого нарассказывал! Ты у меня прямо супергерой получился!

— Половина — вранье, — ответствовал Тихоня. — Если не больше.

— Да вы че! Ишь, заскромничал. Про него такие легенды ходили! Я его чуть не каленым железом пытал — как ты без таблиц превышения по движущейся цели попадаешь? Этот только плечами жмет: а че там, говорит, попадать-то… Мурло алтайское. Когда сообщили, что он в бэтээре сгорел, у нас вселенский траур был. Девочки из санчасти прямо слезами уливались. Мы, когда в Питер вернулись, первым делом нашли его могилу на Смоленском, наквасились там… Еще никак не могли усвоить, что такому человеку — и такая глупая смерть.

— Значит, так, внук барона Мюнхгаузена. Еще слово про армию — яйца оторву, понял? Устроил тут вечер воспоминаний… Лучше расскажи, как сам. Все убиваешь по заказу Родины?

Кошкин сник. Глянул в пустую стопку, налил водки, выпил в одиночку, выдохнул.

— Нет. Уволили меня.

— С какого?.. Ты ж классный снайпер.

— Кончился снайпер.

— В смысле?

— В прямом. Два года назад на День ВДВ в драку с ментами влез по пьяни. Получил дубинкой по башке, сотрясение — ну и зрение упало. Минус полтора всего, но сам понимаешь, какой я теперь, на хер, снайпер. Ну и уволили по состоянию здоровья.

— Нда… И где ты теперь?

— Да где… В охране, как все. — Кошкин тяжело вздохнул. — Спасибо Миронову, не дал пропасть, взял к себе в фирму.

— Какому Миронову? Это ротный наш, что ли?

— Ну да, Сергей Николаич. Он сейчас начальник службы безопасности в фирме одной строительной. «Санкт-ПетербургСтройИнвест», слышал?

Опа! Тесен мир, ничего не скажешь. Что-то больно часто в последнее время медведевская фирма отсвечивает перед глазами. Это ж надо было судьбе Миронова с Кошаком туда занести. Впрочем, это стечение обстоятельств может быть весьма и весьма перспективным, если его правильно раскрутить. Служба безопасности порой в такие парижские тайны посвящена…

Чингиз нахмурился:

— Да слышал. Говорят, кидалы те еще, двойными продажами промышляют… По деньгам-то как, не обижают?

— Аааа… — горестно махнул рукой Кошкин. — Больше все равно никуда не берут. Давай выпьем.

— Наливай. Но знаешь ли, в Питере работа под ногами валяется, только возьми. Если тебе действительно нужна работа и ты ее не боишься, заработать кусок денег на хлеб с маслом проще простого. А «никуда не берут» — это отмазка для ленивых и тупых.

О том, что после армии сам разгружал фуры и сторожил автостоянки, Чингиз деликатно умолчал. Истину «Было бы желание — работа найдется» он постиг тогда очень быстро.

— Умный, твою мать… Тебя бы на мое место. Я ж ничего больше не умею!

— Мне и на своем месте неплохо. Военная вышка у кого? Не умеет он… Что, кроме снайперской стрельбы больше ничему не учили? Или руки отсохли и мозги через уши вытекли?

Чингиз помолчал. Кошак тоже. Потом Чингиз поднял стопку:

— Ладно, что я тебе нотации читаю. Офицер как-никак, сам разберешься. Поехали.

Видно было, что Кошкин немного обиделся, но пара стопочек быстро исправила ему настроение.

Алкоголь «догонял», и Чингиз постепенно расслаблялся. Похоже, про его отвратительную выходку никто не собирался вспоминать. Он сидел на полу, опершись затылком о колени Стеф, потягивал пиво и тихо блаженствовал до тех пор, пока Кошак не взял в руки гитару. По Кошкину в детстве явно прогулялся медведь, а голос у него был мерзостный, как скрип дверных петель. Это Чингиз помнил с армейских времен очень хорошо и внутренне ужаснулся: ему с его абсолютным слухом подобное музицирование причиняло страданий больше, чем зубная боль. Ну почему люди, напрочь лишенные музыкальных способностей, так обожают петь и играть, причем обязательно на публику? Чингиз даже подумал было отобрать у Кошака гитару, но мысль эта несколько запоздала. Под нескладное треньканье струн Кошак заныл: «Расплескалась синева, расплескалась…» Терпения у Чингиза хватило ровно на один куплет.

— Так, заткнись и не мучь инструмент. Дай сюда, пока мы все тут психологическую травму не получили.

— Психическую, грамотей!

— А я чурка нерусская, мне простительно…

На этот раз Кошкин обиделся всерьез: чтобы его утешить, потребовалось пять стопок и сигарилла. Гитару он, впрочем, отдал, поскольку в глубине души подозревал, что все-таки он не Карузо.

— О! — воскликнула Стеф. — Точно! Ты ж обещал мне сыграть! Давай.

— Давать ты будешь, — не удержался Чингиз и тут же взвыл, потому что Аня в отместку за похабень вцепилась ему в волосы мертвой хваткой. — Все! Все! Молчу!

— Ты не молчи, а пой.

— Слушаюсь и повинуюсь, — пробурчал Чингиз, подстраивая гитару.

Он уже начал было что-то наигрывать на пробу, но вдруг подскочил на месте и вытащил из кармана джинсов звонящий телефон. Посмотрел на экран, нахмурился, но вызов принял:

— Здорово, Ветерок… Регулярно. Че хотел?

Чингиз вышел из кухни в прихожую. Через секунду из-за прикрытой кухонной двери раздался его возмущенный возглас:

— Как полетел? Куда полетел? Он же намертво приварен! Ты что, БелАЗ таранил, что ли?

Пауза.

— Да иди ты на хер! Я тебе сто раз говорил, чтоб ты не лазил в мотоцикл своими кривыми руками, растущими из жопы! Трахайся теперь сам, как хочешь! Любишь кататься — люби и гайки крутить, а не умеешь обращаться с машиной — нехрен в седло садиться.

Снова пауза.

— Конечно, зря! Потому что все, за что ты мне заплатил, ты сам своими руками и ухайдакал! Что-о?! Это я-то плохо работу делаю?! Да я из твоей гнилой рамы шедевр вылепил, мудак ты неблагодарный! Если не прекратишь вонять, из клуба наперед собственного визга вылетишь, понял? И мой тебе совет, не звизди, что Монгол тебе байк плохо сделал. Все равно никто не поверит.

Ира, склонившись к уху Стеф, тихонько спросила:

— Это он всегда такой нервный?

— Не… У него, похоже, сегодня луна не в том доме… — покачала головой Аня и спросила вернувшегося в кухню Чингиза: — Что стряслось?

— Да ничего, дело житейское. Хуже дурака может быть только дурак на мотоцикле. Вот же козел, прости господи… На чем мы остановились? А… Ну что тебе сыграть, солнце мое? Романсов не знаю, серенад тоже.

— А что ты на Ладоге тогда играл.

— Как будто я помню, что я играл на Ла… Стоп, а ты-то откуда знаешь, что я играл на Ладоге?

Стеф таинственно улыбнулась:

— Думай.

— Не, погоди… Если б мы с тобой там встречались, я б тебя не пропустил, это точно.

— А ты и не пропустил. Думай!

— Да ладно тебе! Небось, Дзен опять баек натравил, он любит про этот поход потрендеть, как мы три раза чуть не утопли. Ань, мы там двадцать дней шлялись в чисто мужской компании. У меня голодняк был такой, что я натурально на луну выл. Неужели ты думаешь, что я тогда прошел бы мимо девушки с твоим экстерьером и не затащил ее в ближайшие елочки…

Тут Чингиз осекся и медленно прикрыл рукой глаза с видом только что нашкодившего на ковре кота:

— Твою мать… Елочки?

— Ага! — Аня с удовольствием наблюдала, как Чингиз краснеет, и веселилась от души. — Вот, а говорят, память девичья…

— Так это ты была, что ли?!

— Ага!

— Да ладно!

— Шоколадно.

— Да нет. Быть того не может. Не так уж там было темно…

— Хочешь, докажу? — Стеф обняла Чингиза и что-то зашептала ему на ухо. По мере того, как Аня шептала, вид у него становился все более ошарашенный.

Чингиз помнил ее, как помнят самые сладкие в жизни сны — расплывчатое, туманно-прекрасное, ускользающее счастье. Ни лица, ни имени, ни голоса, только ощущение. Предчувствие чего-то невероятного, самого главного в жизни, таинственного, томительно-радостного.

Дзен с Доктором вытащили Чингиза в двухнедельный байдарочный поход по Ладоге, справедливо рассудив, что здоровый экстрим, природа и полный отрыв от цивилизации вылечат его лучше всяких антидепрессантов и окончательно снимут с иглы. Экстрима оказалось — полные штаны, природа тоже действовала живительно, и все равно на душе было хреново.

Тот кошмарный шторм, в который они угодили на обратном пути и который пригнал утлую «Таймень» к островку, в компанию детей-робинзонов, был явно ниспослан кем-то свыше…

Чингиз почувствовал Ее взгляд только у костра, сидя с гитарой в руках. Раньше он от усталости и злости вообще ничего не замечал вокруг. Инстинктивно найдя Ее глазами — нехрен таращиться, не экспонат в музее! — он тут же отвернулся, потому что сердце захолонуло и забилось медленно и тяжело. Вероятность необыкновенного резко подскочила вверх. Воздух вокруг наполнился обещанием чего-то нового, волшебного, сказочного…

Пожалуй, никогда еще Чингиз не пел так вдохновенно. Взглянуть в Ее сторону он, словно пятиклассник, больше не решался, а мучивший ожиданием чуда воздух вполне ощутимо покалывал кожу и бередил голову.

Заснуть Чингиз так и не смог, хотя едва с ног не валился от усталости. Он сидел у догорающего костра, не понимая, что с ним происходит и чего он ждет…

А потом Она пришла сама. Что нашептал ей дождь, что посулила гитара, на что сманил ветер? Она прижалась к нему спокойно и доверчиво, Она ничего не боялась.

Бешеная кровь рванула виски, грудь зашлась болью, как от удара огромного молота. Мир вокруг затуманился, сердце, казалось, вот-вот проломит ребра.

Едва соображая, что делает, Чингиз подхватил Ее на руки и унес в густой ельник…

Он не отдавал себе отчета в том, что его пещерные инстинкты напрочь разрушат ожидание чуда, которое он себе придумал. А Она отдалась радостно и уверенно, и позволила ему все, как будто он имел на это право. Никто и никогда не был так близок и дорог, даже Василиса.

И запах дождя, влажной хвои и брусники стал для него навсегда Ее запахом.

* * *

Наконец Аня отстранилась и посмотрела на него торжествующе: — Ну что?

— Елкин пень… — Чингиз смущенно уставился в пол. — Я так скоро в судьбу поверю. Ни хрена себе, вечер откровений… И сколько тебе лет тогда было?

— Шестнадцать!

Под дружный смех однокурсников Чингиз схватился за голову:

— Оййй!!! А я-то считал, что в моем послужном списке хотя бы совращения малолетних нет… Бросать тебя надо к чертовой матери.

— Это еще почему?! — возмутилась Стеф.

— А на кой мне женщина, которая меня два раза за один день раком ставит?

Вопрос был риторический, и ответом на него стал новый взрыв хохота. Просмеявшись, Стеф указала Чингизу на гитару:

— Можешь начинать замаливать грехи.

Чингиз кинул на нее несчастный взгляд исподлобья. Его пальцы заскользили по грифу, приноравливаясь, примериваясь, аккуратно и бережно… Стеф на миг подумалось, что вот так же он касается ее тела — умело, ласково и любовно извлекает те звуки, которые ему нужны…

От ножа — до меча,

От локтя да сплеча…

Осень дождем разбивает лица в кровь.

Господи, ну зачем мне твоя любовь?

Лапой бьет в окна ель,

Чистой кровью — постель.

Я оставлял позади врагов и друзей,

Отраженьем скользил в битве теней.

Голос Чингиза был негромок, бархатист и мягок, с еле слышной хрипотцой, идущей откуда-то из-под ребер:

Без вина вел в мир грез,

Был виновником слез,

Разбивал сердца, уходя в никуда,

Не любил, пока не пришел сюда.

От яслей до могил

С кем-то спал, с кем-то жил,

И вдруг встал у постели, не в силах уйти,

Жил дорогой, вдруг понял — нет дальше пути.

Что искал — все нашел.

Выбор есть — нет двух зол.

Ты спишь, зная, что утром проснемся вдвоем.

Я не знаю, кем быть — ветром или царем.

Жил один средь людей,

Без рабов — но ничей.

Ты разрушила мир, открыв мне дверь.

Я стою у порога, как пойманный зверь.

От ножа — до меча,

От локтя да сплеча…

Осень дождем разбивает лица в кровь.

Господи, ну за что мне моя любовь?*

Эхо последнего аккорда рассеялось по углам. Чингиз обвел глазами безмолвную публику, довольный произведенным эффектом. Похоже, реабилитировался. Знать бы, надолго ли… Аня смотрела на него с нежностью и гордостью. Надо срочно-обморочно вспомнить что-нибудь такое же душераздирающе романтичное, чтобы закрепить успех. Как назло, кроме арийского «Потерянного рая» в голову ничего не приходило.

Сержан, уже изрядно окосевший, наплюхал в рюмки водку и протянул одну Чингизу:

— Монгол, да че ты, в самом деле!.. Давай бахнем и повеселее чего-нибудь!

— Иди на фиг, — беззлобно скривился Чингиз. — Кто меня потом будет из-под стола доставать? Ты, что ли? Похоже, ты сам туда скоро отправишься.

— Хто?! Я? Куда?

Чингиз бы объяснил, куда, по его мнению, Сержану надлежало отправиться, но тут снова зазвонил телефон. Это была Василиса.

— Да, дорогая… — Чингиз спохватился и поглядел на Стеф: ну так есть, возмущенно вытаращилась. Придется объяснять, кто такая Василиса и почему к ней не стоит ревновать…

— Прости, Васена, что? Я тут выпал из реальности немного…

— Я говорю, у тебя есть же право подписи на документах без доверенности.

— А я почем знаю? Вроде есть, че-то когда-то я подписывал…

Судя по голосу, Василису клевал в ее соблазнительную попку жареный петух.

— Вроде… Есть, я устав ваш смотрела.

— Чего? Какой устав?

— Неважно. Ты мне срочно нужен, через час будь в арбитраже. А если можешь, то и раньше.

— Васена, не ругайся, какой арбитраж, ты че, с дуба рухнула? И вообще-то я занят.

— Арбитражный суд Санкт-Петербурга и Ленинградской области. — Тоном «для дебилов» объяснила Василиса. — А с дуба рухнем мы все, если ты не обеспечишь себя через час на Суворовском. Вопрос не обсуждается.

— Васена, помилуй, какой, на хер, суд? Во мне уже полтора литра пива сидит! И еще будет.

— Бухарик несчастный! Не колышет. Ты где территориально?

— На Ельнике.

— Это… Елизаровская, что ли? Говори адрес, я за тобой приеду, чтоб ты никуда не делся. Сидеть на месте и не рыпаться!

Чингиз почувствовал, что опять начинает заводиться.

— Васена, что за нафиг? С какого бодуна я должен срываться и куда-то бежать непонятно зачем?

— Чинга, родной, я все объясню тебе по дороге, но ты реально очень нужен мне в суде, иначе я просру процесс. Спасай, я тебя умоляю! Короче, я уже по Обуховской Обороне еду, куда дальше?

Василиса — просто прелесть. Кто еще может так виртуозно ликвидировать любую вспышку гнева в самом зародыше? Чингиз невольно улыбнулся.

— Ну хорошо. Лови меня на углу Крупской и Обороны через… ну минут через двадцать.

— Это где Невский суд, что ли?

— Я не знаю, какой там суд, странная у тебя система координат. Там на углу шиномонтаж.

— Это у меня-то странная система координат? Ладно, жду тебя через двадцать минут.

Чингиз со вздохом поглядел на Стеф. Вид у нее был не просто недовольный. Опасно недовольный вид у нее был. Лучшая защита — нападение…

Не дав Ане даже воздуха набрать, чтобы что-нибудь сказать, Чингиз молниеносным движением стащил ее с табуретки к себе на колени и закрыл рот поцелуем, стараясь продержаться как можно дольше. За это время Аня успела что-то возмущенно помычать, подрыгать ногами, поколотить ладошкой по его деревянно-непробиваемому плечу, потом это же плечо погладить, и когда Чингиз наконец от нее оторвался, от ее обиды осталось только сожаление:

— Ты куда-то уходишь?

Чингиз удрученно кивнул:

— Меня уходят. Но я надеюсь, ненадолго, часа на два-три… Я вечером приеду. Если ты не против, конечно.

— Не против, а вовсе даже за. А что это за Васена такая, к которой ты так срочно срываешься?

— Вот я вечером приеду и все тебе расскажу, и куда я так срываюсь, и кто такая Васена, и как влияет ультрафиолетовое излучение на рост телеграфных столбов. За тобой сюда приезжать или домой?

Аня велела приезжать к ней домой. Они еще долго миловались в прихожей, и Чингиз, уже стоя одной ногой за порогом, чмокнул Аню в нос:

— Не дуйся. От таких женщин, как ты, налево не ходят.

И умчался вниз, перепрыгивая через четыре ступеньки. Спросить, чем же она так исключительна, что от нее даже налево не уйти, Аня не успела.

— Знаешь что, подруга, — промолвила за ее спиной Купчинская, — ты всегда выбирала каких-то странных парней. Но это!

— Зато не скучно, — хмыкнула Аня.

К Василисиной профессии Чингиз относился с почтением, даже благоговейно. Василиса была адвокатом, и если он хоть что-нибудь хоть в чем-нибудь понимал, адвокатом весьма и весьма неплохим. Познания и навыки Чингиза в юриспруденции ограничивались умением отбояриться от ДПС-ника, поймавшего за вождение мотоцикла в нетрезвом виде. Все остальное, связанное с законом и законодательством, он считал натуральным чернокнижием, и преклонялся перед Василисой, плавающей в этих несусветных премудростях, как золотая рыбка в кораллах Красного моря.

Юридическое изящество и высокая репутация достались Василисе потом и кровью. Закончив юрфак Большого университета, она долго не могла найти работу. Наконец устроилась в одну коллегию адвокатов помощником: получала сто долларов в месяц, стаптывала ноги по колено, раньше десяти вечера дома не появлялась, жила впроголодь с мамой-пенсионеркой, и, несомненно, через некоторое время ушла бы на более денежную работу (да хоть кассиром в «Ленту»!), если б не Чингиз. В отличие от Василисы, он всегда умел добывать деньги. Первые два года тернистого пути юриста-судебника Чингиз буквально ее содержал, благодаря чему Василиса могла заниматься любимым делом, не заботясь о том, чего бы поесть на те гроши, которые ей платили. Потом дела у нее пошли на лад, а с получением статуса адвоката доходы ее впечатляюще скакнули вверх. Теперь Василиса жила в собственной двухкомнатной квартире в старом доме на Гатчинской, лихо водила темно-серый «Лансер», дорого и с шиком одевалась, за год сменила три мобильных телефона, и признавала косметику только от «Живанши».

Чингиз искренне радовался за нее: уж кто-кто, а Василиса это благополучие давно заслужила. О том, что благополучия скорее всего не было бы, если б не его, Чингиза, своевременная помощь и поддержка, он как-то не задумывался. Вот и сейчас, отмахивая быстрые широкие шаги по улице Крупской, он думал совсем о другом. О Стеф.

Собственно, в последние несколько дней ни о ком и ни о чем другом он думать не мог. Он млел от одного ее взгляда, заводился от малейшего, даже самого невинного прикосновения. Немел от счастья, обнимая ее. Задыхался от восторга, целуя утром ее тепленькие, мягкие со сна щечки и нежные податливые губы. Помнил то ощущение высшего блаженства, когда сегодня, проснувшись, как всегда, в полшестого утра, нашел ее маленькую ладошку на своей груди, почувствовал, как спокойно она дышит, уткнувшись носом в его плечо, и хотелось одновременно смеяться, кричать, плакать и выть, хотелось разодрать себе грудь и вытащить засевший там горячий пульсирующий ком… Он три часа, пока не запиликал будильник, лежал неподвижно, боясь хоть чуть шевельнуться, чтобы не разбудить ее.

Состояние было непривычным и пугающим. Оно захватывало дух, как будто вписываешься в поворот на предельной скорости, оно оказалось слаще героинового кайфа, нужнее воздуха, и вместе с тем зыбко, как туман. Оно свалилось на него, как чемодан без ручки, который прилип к рукам: нести тяжело, а бросить никак. Чингиз даже представить боялся, что с ним станет, когда в один прекрасный момент он надоест Ане, и она пошлет его куда подальше. В том, что это случится, он почему-то нисколько не сомневался. Мысль об этом пронзала острой болью, душила страхом: а что, если прямо сейчас? Или прямо завтра? Ведь тогда останется только лечь к ее ногам и помереть, потому что как жить дальше, зная, что этого уже никогда не будет? И Чингиз был нежен с ней до свирепости, и творил в постели такое, от чего сам удивлялся.

— Ты чего такой недовольный? — Василиса подставила щеку для приветственного поцелуя, окатив Чингиза волной «Мажи Нуар». — Я тебя из койки вытащила, что ли?

— Ну… почти. Кайфоломщица…

— Работа такая.

«Лансер» прыгнул с места в карьер, вливаясь в поток машин на проспекте Обуховской Обороны.

— Ну короче, слушай. Сегодня финальное заседание по «бешеным бабкам».

Почти все дела у Василисы имели кодовые названия: «дело табак» — о запрете курения на лестничной площадке в ее офисе, «дело утопленник» — о полудурке, умудрившемся утопить машину в Петровском пруду и отчаянно пытавшемся получить страховое возмещение, разделы имущества Василиса презрительно называла «кастрюлькиными делами». А если бы Васенины клиенты знали, какими «партийными кличками» она порой их награждала, точно бы отказались от ее услуг…

— Что за «бешеные бабки»? Я про них не слышал.

— Батюшки твоего дело. Смысл такой. Подрядчик требует неустойку за просрачку приема результата работ и задержку выплат по договору. Тонкость в том, что по этому договору оплата работ производится после приема работ, а завершением работ считается передача заказчику — то есть твоему отцу — оригинальных поэтажных планов и актов согласования подведенных коммуникаций с коммунальными службами города. Козел, куда прешь, мудила недотраханный! — Василиса ругалась, как сапожник, и на работе, но за рулем загибала просто в пять этажей, искренне считая, что на дороге правда только за ней, а все остальные вчера купили права и к тому же страдают дальтонизмом и глубокой идиотией. — Так вот, все согласования Аджимурат Исмаилыч проводил сам, потому что подрядчик это дело пролюбил по срокам, а вместо оригинальных схем передал заверенные копии… Дебилоид, мать твою! Яйца оторву на хер! Развелось недоносков, хоть отстреливай!

Чингиз посмеивался. Все-таки Васена замечательная женщина. Далеко не отличаясь выдающейся красотой, она умела, что называется, подать себя так, что все мужики в радиусе ста метров при виде ее теряли дар речи: она носила предельно допустимые при ее работе короткие юбки, высоченные шпильки, имела вид горделивый и снисходительно-высокомерный — мол, все кругом дебилы, а я Талейран. Она чуть манерно курила длинные сигареты через длинный мундштук и обожала огорошивать оппонентов в суде фривольными фразами вроде «не говорите мне, что делать, и я не скажу, куда вам пойти». На работе ее называли змеюкой и царицей Савской, а начальство тряслось от негодования при виде ее длиннющих ногтей, неизменно покрытых черным лаком, и умопомрачительно декольтированных пиджаков.

— Васена, мне эти подробности до одного места. Я-то тебе зачем так срочно понадобился?

Остановившись на светофоре, Василиса шваркнула ему на колени толстую стопку чертежей, сверху бросила ручку.

— Вон там внизу, где печать «ДСЦ», пиши: «Копии принял», 24 февраля 2002 года, фамилию и подпись. На каждом листе.

— Мухлюем?

— А что делать? Не отдавать же полтора лимона неустойки ни за что ни про что. Значит, когда дойдет, скажешь, что схемы принял секретарь и передал тебе по причине отсутствия Генерального. Что копии от подлинников может отличить даже ребенок. Смотри, может быть вопрос, какую должность ты занимаешь, сообрази что-нибудь типа «третий заместитель второго помощника технического директора», вряд ли суд с нас штатное расписание потребует в доказательство…

— А я-то здесь зачем? Дернула бы отца, он же тебе после «Муринских страданий» сережку из ушка…

«Муринскими страданиями» на Васенином языке именовалось долгое и запутанное дело, связанное с несвоевременной сдачей построенного «Долевым строительным центром» дома в Первом Муринском квартале, которое «опустило» бы фирму Аджимурата Кана ниже плинтуса. Штатные юристы запороли дело почти наглухо, и Аджимурат Исмаилович в бешенстве бегал на четвереньках по потолку, пока Чингиз не предложил ему обратиться к Василисе, только получившей вожделенный адвокатский статус. Юный адвокат Огнева вытащила дело из глубокой задницы, да еще так красиво это обставила, что «ДСЦ» вышел из процесса с репутацией неправедно оболганной святости с пушистыми белыми крылышками, а Аджимурат Кан разогнал на фиг всю свою юридическую службу и с тех пор доверял Василисе как себе самому.

— До него не дозвониться. Опять где-то в верхах шароболтается?

— Да хрен его знает. Ты ж знаешь, я в его дела не лезу…

— А зря.

— И ты, Брут?!

* * *

Арбитражный суд Санкт-Петербурга и Ленинградской области делит с питерским ГУВД огромное мрачное здание на Суворовском проспекте. Монументальное сооружение, скучное в своей темно-серой гранитной мощи, очень подходит для обеих законозащищающих структур, издалека предупреждая, что ничего хорошего в этом доме не ждет.

Василиса, безбожно ругаясь, втиснула «Лансер» в крохотный зазор в плотном ряду припаркованных на Шпалерной машин: «Понаехали, уроды, плюнуть некуда!» Из салона пришлось не выходить, а выползать по-змеиному, поскольку открыть дверцы нормально не давали стоявшие по соседству иномарки. Еще раз ругнувшись напоследок (надо же успеть состроить лицо!), Васена кинула Чингизу жевательную резинку:

— Зажуй. От тебя шмонит, как из пивной бочки. Судья Несмиян, конечно, мужик правильный, но надо же и края видеть.

Открывая перед Василисой тяжеленную входную дверь в суд, Чингиз мельком глянул в ее лицо, и по спине пробежали мурашки. Он никогда не видел Васену «в действии», и теперь ему очень захотелось оказаться где-нибудь на почтительном от нее расстоянии. Наверное, с такими лицами выходили на поединки древние викинги: сурово сжатые губы, сдвинутые к переносице брови, холодные немигающие глаза атакующей кобры. Васена шла в бой.

Она по-хозяйски процокала в гардероб, не глядя скинула с плеч кожаный плащ (уж не из змеиной ли кожи?), не сомневаясь, что Чингиз его подхватит. Гадина, с удовольствием подумал Чингиз, отдавая бабусе за гардеробной стойкой свою куртку и пойманный-таки плащ. Не может без театральных эффектов.

Пропускной турникет Василиса миновала, не удостоив даже взглядом двоих бравых охранников. Пока те таращились ей вслед, Чингиз юркнул следом под шумок, вполне закономерно подозревая, что у него-то с его колоритным фейсом уж точно паспорт потребуют как минимум. Вообще подобные учреждения вызывали у него некоторую опасливую робость, а работающие там люди — немотивированную неприязнь, так что он постарался как можно быстрее догнать Василису, уже поднимавшуюся по лестнице на второй этаж, и больше от нее не отставать.

Широкий светлый коридор с двумя рядами дверей был забит людьми под завязку. Облаченные в строгие деловые костюмы мужчины и женщины с папками и портфелями чинно сидели и стояли вдоль стен, коридор заполняли равномерный средней громкости гул голосов и шелест бумаг, изредка прерываемые объявлением по громкоговорителю: «В такой-то зал приглашаются…» В этот момент публика как по команде замолкала, с надеждой прислушивалась к громкоговорителю, потом кто-то радостно срывался с места по направлению к указанному залу — наконец-то! — а остальные расслаблялись, кто удрученно, кто облегченно, и возобновляли гул. «Все жаждут приобщиться к правосудию» — откомментировала Василиса. Она двинулась по коридору, даже не думая никого обходить или просить посторониться. Шла, словно коридор был пустой. И, удивительное дело, толпа покорно расступалась перед ней вполне естественным образом. Чингиз приложил все усилия, чтобы не отстать и не потеряться, потому что толком даже не знал, куда они шли.

Наконец Василиса остановилась возле одной из дверей. Здесь толпилось особенно много народу. Василиса поглядела в какую-то бумажку, привешенную возле двери, и спросила у всех сразу:

— На сколько слушаются?

— На три десять… — безнадежно вздохнул молодой человек, гипнотизировавший тоскливым взглядом дверную ручку.

— О блин… Чинга, сколько времени?

Время приближалось к пяти часам.

— Ну, успеем бутылку водки выпить и продышаться!

Чингиз забеспокоился: он же обещал Стеф, что вернется через два, ну в крайнем случае через три часа! На его резонные вопросы Василиса только плечами пожала:

— Ты понимаешь, тут у каждого судьи только один день в неделю для слушаний. У них на аншлаге, ты посмотри, по пятьдесят-шестьдесят дел болтается. Они среднестатистическое дело небольшой сложности рассматривают за пять-семь минут. А уж если что пооригинальнее попадется, сам видишь. Ну и не забывай, судьи ведь тоже человеки, пожрать, посрать и покурить всем надо. Ладно, может повезет, и назначенные не явятся…

Им не повезло. Заветная дверь открывалась и закрывалась, через нее входили и выходили всякие люди, разные и одинаковые одновременно, регулярно и монотонно вещала громкая связь. Чингиз успел уже весь измаяться, считая минуты и секунды, раз десять сбегал покурить, когда замученный и начавший сипнуть голос возвестил:

— В двести восьмой зал приглашаются ЗАО «Долевой Строительный Центр» и…

Кто там еще, Чингиз дослушивать не стал. Василиса расправила плечи, надела на лицо торжествующую полуулыбку и царственно продефилировала в зал. Чингиз ввалился следом, отчаянно боясь, что сделает или скажет что-нибудь не так, и погубит все предприятие на корню…

Это первое в его жизни — и, дай Бог, последнее! — судебное заседание произвело на него неизгладимое впечатление, сравнимое, пожалуй, только с ощущениями от первой дорожной аварии. Заняв место рядом с Василисой по одну сторону большого стола, стоящего в центре зала, Чингиз посмотрел на оппонентов и сразу понял, почему Васена окрестила дело «бешеными бабками». Напротив него сидели и злобно таращились две болотные жабы лет этак пятидесяти с хвостиком, одна с фиолетовыми волосами, вторая в толстенных роговых очках.

— Слушается дело по иску… и по встречному иску… о выплате неустойки… — монотонной скороговоркой оглашал судья Несмиян, лениво листая толстый том. — проверяется явка… дело слушается в составе… отводы есть?

Чингиз покосился на Василису. Она развалилась в кресле с выражением безмятежного спокойствия на лице, и едва не ноги на стол положив. Только «паркер» в ее пальцах еле слышно постукивал по такой же толстой, как у судьи, папке. Кстати, судья действительно производил впечатление «правильного» мужика: спокойный, доброжелательный, с искринками смеха в серо-стальных глазах.

— Есть ходатайства, заявления?

Василиса невинно улыбалась.

— Так, на прошлом заседании суд обязал сторону ответчика представить оригиналы копий… вот так каламбур… оригиналы копий поэтажных планов. Вы готовы?

— Ну разумеется, — Василиса в меру неторопливо поднялась и со стопкой планов прошествовала к судейскому столу.

— А нам копии? — квакнула фиолетовая жаба.

— Так это ж ваши планы, — ласково улыбнулась Василиса. — Разве у вас их нету?

— А откуда мы знаем, что вы под видом наших планов представляете суду?

Судья Несмиян выжидающе посмотрел на Василису: ну как, мол, чем крыть будешь?

— А ознакомитесь с делом и узнаете, какую ерунду вы нам под видом ваших поэтажных планов подсунули.

Несмиян одобрительно ухмыльнулся и произнес, словно советуясь с Василисой:

— Ну, пусть ознакомятся?

Васенина улыбка стала еще приветливее, когда она протягивала жабам документы. И буквально через секунду жаба в очках завопила, как милицейская сирена:

— Что это? Что это еще за подпись?!

Васена быстро оглянулась на Чингиза, но тот уже сам понял, что пора выходить на сцену.

— Это моя подпись, — сказал он как можно хладнокровнее. — Она чем-то вас не устраивает?

— А кто вы вообще такой, чтобы принимать подобные документы?!

— Я-то? — Чингиз поймал себя на том, что он, похоже, заразился Васениным артистизмом, что вот он уже нехорошо и ядовито улыбается, и даже привстает с места, в упор глядя на жаб. И куда только мандраж девался? — Да у меня ненароком 55% акций. Так что я не только ваши филькины грамоты имею право принять, но и всю компанию могу хоть завтра разогнать к чертовой бабушке. Когда вы изволили доставить в наш офис документы, ни генерального, ни технического директора на месте не оказалось, и планы принял я. Точнее, их копии. Еще вопросы есть?

Получив легкий пинок от Васены, он замолчал. Дальнейшее общение Василисы с жабами происходило на сугубо юридическом языке, недоступном непосвященным. Судья с любопытством зрителя на боях без правил переводил взгляд с одной стороны на другую: кто кого? Чингиз перестал понимать Василису с третьего слова (первыми двумя словами были: «Уважаемый суд!») и мысленно поклялся сегодня же прочитать ей лекцию по устройству карбюратора, а в качестве факультатива преподать теорию балансировки передней вилки с задней подвеской и кормой.

Запах паленого он почувствовал только один раз, когда сиреневая жаба в пылу сражения квакнула что-то насчет подделанных планов, и напрягся, судорожно соображая, чем можно отмахаться.

— Вы под протокол обвиняете нас в фальсификации доказательств? — сладко пропела Василиса.

Жаба моментально нишкнула, и Чингиз расслабился. Отец не зря платил Васене бешеные деньги. Она была не просто хорошим профессионалом, она была великолепна. Как ни мало соображал Чингиз в юридических поединках, одно он понимал точно: Васена применила свой «хвост дракона», и жабам теперь ничего не остается, как позорно ретироваться. Паузу — смятенную со стороны жаб и торжествующую для Василисы — нарушил судья Несмиян:

— Прошу стороны удалиться, суд примет решение.

Арбитражный суд уже тогда был нашпигован различными средствами повышения комфортности человеческого существования вроде кондиционеров и магнитных замков в залах и судейских кабинетах. Однако чья-то злая воля (или обыкновенное разгвиздяйство?) лишила суд одного из самых необходимых атрибутов судебного процесса: ни в одном зале Арбитражного суда Санкт-Петербурга и Ленинградской области не было предусмотрено совещательной комнаты…

* * *

— Так весело, отчаянно шел к виселице он! В последний час в последний пляс пустился крошка Джон! — громко пела Василиса детскую песню на недетские стихи Роберта Бернса.

— Макферсон, — поправил Чингиз. — Оригинальный у тебя победный туш.

— Да ну тебя… Прости, мой край, весь мир, прощай, меня поймали в сеть!

— Но жалок тот, кто смерти ждет, не смея умереть! — подхватил Чингиз. Ему тоже требовалась разрядка. Заслушав вместе с Василисой судебное решение («Основной иск оставить без удовлетворения, встречный иск удовлетворить полностью») он, довольный — и мы пахали! — вышел в коридор… и обнаружил, что его бьет мелкая дрожь. «Не бери в голову, — сказала Василиса. — Для любого нормального человека судилище — это всегда стресс. Только такие моральные уроды, как я, могут от этого удовольствие получать». Правда, сама она выглядела не просто усталой, а прямо-таки измочаленной. Сомнительным, видимо, было удовольствие. Вот когда Чингиз понял, почему Васена периодически впадала в состояние, близкое к нервному срыву, а также почему она выкуривала пачку сигарет в день и довольно много для молодой женщины пила. Такого сумасшедшего ежедневного напряжения, как морального, так и физического, не выдержал бы ни один нормальный человек.

— А куда едем? — поинтересовался Чингиз.

— К Тофику, конечно! Надо же расслабиться после долгого боевого дня.

«К Тофику» означало — в ресторан «Старый Баку» на Гатчинской улице, чуть не напротив Васениного дома. Тофиком звали администратора ресторана: полтора метра в прыжке, упитанное плотное брюшко, модные тонкие очочки — и поистине кавказское искусство принять гостя, накормить и напоить, да так, что гость наутро с похмела имя свое забудет, а название «Старый Баку» будет помнить с восторгом и благодарностью.

Чингиз с Васеной «нарыли» это заведение случайно. Инспектировали только что законченный ремонт в Васениной свежекупленной квартире на Гатчинской, остались довольны результатом и ощутили настоятельную потребность обмыть событие. Однако на улице в конце ноября было мерзко и холодно, да вдобавок ближе к вечеру повалил мокрый снег вперемешку с дождем, и вытряхиваться в любимый ими обоими «Телеграф» не было ни малейшего желания. Тут-то Васена и засекла из окна спальни — первое место после туалета, которое следовало обновить! — радостное зелененькое свечение «старобакинской» вывески. Несерьезность расстояния соблазняла, и Чингиз предложил вылезти на разведку. А если не понравится — купить на обратном пути бутылку коньяка и снова забраться в постель.

Они ввалились в маленький теплый «предбанник», как два снежных человека с Гималаев. Облаченный в строгий черный костюм гардеробщик не повел и ухом: вежливо поздоровался, принял мокрющую от мгновенно стаявшего снега верхнюю одежду, аккуратно развесил на плечики. Из зала навстречу гостям уже спешил с радушной улыбкой сам Тофик, который лично провел их к столику, где официант уже выдвинул стулья, и почтительно задержался, готовый дать советы и пояснения относительно меню… Чингиз и Василиса остались в сущем восторге. Кухня оказалась выше всяких похвал: нежнейшие люля (вручную рубленое мясо! Никаких мясорубок!) и свежий сыр четырех сортов таяли во рту, зелень выглядела только что сорванной, крохотные помидорчики пахли грядкой. Что же до шашлыка из телячьей вырезки… Чингиз и сам был изрядный мастак готовить шашлык, но то, что им подали в «Старом Баку», отличалось от его кулинарных упражнений, как «Харлей Дэвидсон» от «табуретки».

Обслуживание было под стать кухне. Бдительный и расторопный официант, несмотря на обилие посетителей, четко «сек поляну»: регулярно подливал вино, коньяк и минеральную воду, тарелки и пепельницы менялись со скоростью звука, а Василиса один раз аж подскочила от неожиданности — она вставила сигарету в мундштук и не успела попросить у Чингиза прикурить, как официант тут же щелкнул у кончика ее сигареты зажигалкой.

Ну а если ко всему этому прибавить уютное, выдержанное в традиционном азербайджанском стиле оформление, негромкую приятную музыку и отличную вытяжку, то по всему получится, что лучше заведения во всем Питере и не найти, но возникает закономерный вопрос: а сколько стоит такой воз удовольствия и в какой валюте? Чингиз тоже задумался над этим, попросив счет (как выражалась Василиса — «приговорчик»), и уже гадал, сколько знаков перед запятой будет содержать итоговая сумма… Он раскрыл кожаную книжечку, и Василиса увидела, как у него от изумления глаза лезут на лоб. Зрелище, между прочим, было выдающееся: победить национальную узкоглазость Чингиза могли только очень сильные эмоции. Вот они-то и наличествовали в полном объеме: цифра, обозначенная в счете, оказалась едва не вдвое меньше той, которую Чингиз ожидал увидеть.

— Я здесь жить останусь! — восторженно изрек он, добавляя солидную сумму на чай. — Вон там, у фонтанчика, половичок постелю…

Когда они, подпирая друг друга под острым углом, уходили, оказалось, что Василисино пальто и косуха Чингиза аккуратно почищены щеточкой и высушены…

«Старый Баку» имел и еще одно значительное достоинство. От него до Васениной квартиры было ровно семь минут ползком.

С той поры они часто «ныряли» к Тофику, и просто пообедать, и — гораздо чаще! — хорошо покутить.

— Не, Вась, к Тофику я сегодня не ездец! Меня ждут!

— Чинга… — с укоризной протянула Васена.

Наверное, только Чингиз, знавший Василису Огневу десять лет, мог расслышать в этом коротком и не терпящем никаких возражений обращении отчаянную мольбу: «Пожалуйста! Побудь сейчас со мной! Я замучилась, мне плохо!»

— Ладно, — проговорил он, понимая, что совершает чудовищную ошибку. — Но только на час, не дольше!

Ему ли было не знать, что посиделки у Тофика часом ограничиться не могут… Но Василиса была другом, лучшим, дорогим, наперсницей и «спасательным жилетом». И нельзя, нельзя оставлять ее одну, когда ей так хреново, иначе для чего ты тогда существуешь, Монгол? Разве не для того, чтобы целовать ноги той, которая тебя едва не из гроба вытащила?

А Василиса уже радостно мурлыкала в трубку:

— Тофик? Здравствуйте, уважаемый! Василиса беспокоит… Мне бы столик на двоих…

* * *

К одиннадцати вечера в графине бултыхались жалкие остатки «Хеннеси», и в пачке осталась последняя «честерина». Но сигареты у Тофика тоже продавались, а значит, можно было сидеть дальше.

У Чингиза с самого утра было непреодолимое желание хорошо напиться. Скромные посиделки после аврала разбудили зеленого змия, и стадия «напиться» уже плавно переходила в стадию «нажраться». «Убрался» Чингиз на диво быстро. Где-то в уголке мозга ютилась мысль — надо бы позвонить Ане и сказать, что сегодня он ночует дома. Потому как от «Старого Баку» добраться до «Васьки» в теперешнем его состоянии было ой как затруднительно. До Васены бы доползти…. Васена пила вино, а не коньяк, но теперь и ее развезло.

— И… ты понима-ишь… какая фигня… Она только обнимет — и все! Вс-се проходит… как будто и не бесилс-ся… Веришь — нет? Слова поперек сказать не могу… Идиотом себя чувст… встс… сссвую… Чесс-лово!… Раньше пять часов в сутки спал… Теперь ваще не сплю… Все время с ней… И ведь я на нее сердис-ся даже не могу! Я спятил, да? Она меня по морде бьет, а я и рад… как пос-слей-дний придурок… Я тряпка, да? Сам знаю… Только лучше я буду с ней… хоть тряпкой… хоть ковриком для ног… чем без нее…

— Чинга! — Изумленно вытаращилась Василиса. — Да ты никак влюбился?! Вот это номер!

Что-то нехорошее мелькнуло в ее голосе, но Чингиз был слишком пьян, чтобы это заметить, и озадаченно замолчал. Он бурно переживал свалившиеся на него незнакомые эмоции, пугался разительной перемены в собственном мироощущении, но о том, что все перечисленные им признаки свидетельствуют о влюбленности, почему-то не подумал. И вот растерялся: а что теперь с этим делать? Как обращаться? С чем это едят? Или оно несъедобное?..

— Похоже на то…

— Дак… она-то что? Она-то тебя любит?

— Она? — Чингиз усмехнулся пьяно и горько. — Она… Она со мной спит. Зна-ишь, вроде как с постельной грелкой… Приятно и весело…

— И тя это ус-страи-ва… ик?!

— Нет. Но уж пусть луй-чше так, чем… никак…

— А ес-си она тебя бросит? Что делать буишь?

— Что делать… Издыхать буду. На коврике под ее дверью. Наливай.

И они налили еще немного. И еще немного, и еще… Пока в графине совсем ничего не осталось.

* * *

Следующим после «Старого Баку» пунктом всегдашней программы была Васенина квартира и Васенина постель. Квартира подразумевалась сама собой, потому что среди ночи с Петроградки Чингиз мог бы выбраться только если вплавь. А вот что касаемо остального… Вообще-то, «под мухой» Чингиза так пробивало на секс, что он порой готов был изнасиловать первую попавшуюся на пути особь женского пола. Другое дело, что до такого радикального удовлетворения естественной потребности никогда не доходило.

Желание было и сейчас — как всегда, животное, всепоглощающее и непреодолимое. Однако, несмотря на высокий градус, Чингиз понимал совершенно отчетливо: любая женская особь его сейчас не устроит. Ему нужна одна конкретная женщина… Которая, кстати, его как бы ждет!

Чингиз медленно отвел руки Василисы, расстегивавшие на нем ремень.

— Не, Васена… Извини.

Василиса, уже соблазнительно полураздетая, глянула на него недоуменно:

— Ты что, заболел?

— Хуже.

— Не хочешь? Кого обмануть пытаешься?

Что на это ответить? «Хочу, но не тебя»? Чингиз молча застегивался. Однако Васену спьяну тоже пробивало. Только не на секс, а на упрямство. Она прекрасно поняла причину такого странного поведения Чингиза, даром что была пьяна. Но она прекрасно знала своего старого друга и любовника. Знала и то, что в нынешнем состоянии предельной «боевой готовности» он вряд ли совладает с собой.

Василиса сбросила с себя остатки одежды. По-кошачьи подкралась к Чингизу, прижалась обнаженной грудью к его спине. Ее тонкая рука юркнула под полурасстегнутую рубашку, острые когти пощекотали ямочку между ключицами, слегка царапнули по груди, которая от таких прикосновений заходила ходуном. Она почувствовала, как гулко бухало под ее ладонью его сердце. Привстав на цыпочки, Василиса легонько куснула его за хребет, запустила свободную руку в его волосы, жарко дохнула над ухом…

— Гадина! — прорычал Чингиз, стремительно развернувшись и подхватив ее под попку.

Василиса стиснула коленями его талию и торжествующе улыбнулась ему в шею: ишь ты, любовь-морковь, лебединая верность… Пара секунд в руках опытной женщины — и где она, эта верность? Самец, он и в Африке самец: «кончаю, страшно перечесть»…

Чингиз вечером не пришел. И не позвонил.

Памятуя о том, что вечер — понятие растяжимое, Стеф довольно долго сохраняла присутствие духа. Но к часу ночи она уже в ярости расхаживала туда-сюда по квартире и громко материлась, проклиная за доверчивость себя и за наглое кидалово — Чингиза. Она ни на секунду не сомневалась, что Чингиз сбежал от нее потрахаться с этой Василисой, ежа ей в задницу. Оскорбленная и обиженная до глубины души, Аня костерила себя еще и за то, что после двух ночей с Чингизом даже не подумала узнать, ни где он живет, ни номер трубки. Да ничего, кроме имени! Как там Дзен выразился? Поматросит и бросит?

Около половины второго ей вдруг пришло в голову, что с Чингизом могло что-нибудь случиться. Вопреки здравому смыслу, Аня даже обрадовалась такой мысли. Да пусть его хоть прирежут в темной подворотне, лишь бы не в чужой койке он валялся! Стеф пила чай — кружку двадцатую за вечер, наверное — и гипнотизировала телефон, думая, не начать ли ей обзванивать морги и больницы… Когда она уже протянула руку, чтобы придвинуть аппарат поближе и начать звонить, телефон взорвался истошным треском. Аня дернулась от неожиданности, уронила чашку с кипятком себе на колени, взвыла и схватила трубку:

— Але!

— Привет… Не разбудил?

Чингиз.

— Твою мать! — завопила Аня. — Прорезался! Ты знаешь, сколько времени?!

— Половина третьего… кажется…

— Кажется ему! Я тут с ума схожу, а ему кажется! Сволочь! Подонок!

— Ну… так я приду? Если ты меня еще ждешь…

Стеф онемела. Ни фига себе наглость!

— Представь себе, жду! — рявкнула она. — Чтоб в морду тебе плюнуть!

— Через полчаса плюнешь. Слюну готовь.

* * *

Задание гласило: «Изловить и доставить».

То, что задание было дано не самим генеральным, а его пассией — вот та еще паучиха! — Сергея Миронова не смущало. Будучи шефом медведевской безопасности, Миронов прекрасно сознавал, кто он такой есть. А также ясно понимал, кто такая есть Нелли. Медведев слушал не то, что твердили ему специалисты на совещаниях, а то, что ему нашептывала Нелли в койке. Так что приказания Нелли в известном смысле были даже выше распоряжений самого Медведева.

Миронов ухмыльнулся, вспомнив, как Нелли прокомментировала поручение: «Это будет несложно. Говорят, он много пьет». Поучи жену щи варить, это называется.

Если верить рассказам Нелли, парень вел разгульный образ жизни. Миронов разглядывал плохонькие фотографии — похоже, почерпнутые из Интернета, с какого-нибудь байкерского сайта — и никак не мог отделаться от ощущения дежа вю. Парень на фотографиях казался ему смутно знакомым, но где и при каких обстоятельствах они могли встретиться, Миронов не представлял. И имя: Чингиз Кан, Чингиз Кан. Впрочем, фамилия в городе известная, так что ничего удивительного. Но вот физиономия…

Что ж, отловим — посмотрим. Может, увидит живьем — что-то и вспомнится.

Миронов был жертвой военного развала начала девяностых. До того он служил Родине долго и в каких только горячих точках не побывал. После тяжелого ранения во время печально знаменитого штурма Грозного Родина недвусмысленно дала понять, что в его услугах больше не нуждается, и спровадила боевого офицера на нищенскую пенсию: отработанный материал. Сняв погоны, капитан Миронов обнаружил, что, кроме как убивать, ничего не умеет. В девяносто шестом для таких, как он, никому на фиг не нужных отставных военных, было три пути: либо спиваться, либо идти в охрану, либо искать пристанища у бандюков. Миронов на эту тему даже не раздумывал, и ему повезло устроиться не камуфляжным пугалом в игровых автоматах, а начальником службы безопасности небольшой и вполне приличной строительной фирмочки. За шесть лет, что он там проработал, фирмочка выросла до солидной и респектабельной организации, и Миронову приятно было осознавать, что это произошло не без его деятельного участия.

Чем выше поднималась фирма, тем чаще Миронову приходилось выполнять деликатные поручения вроде нынешнего. Из чувства самосохранения он предпочитал не доискиваться до причин и мотивов подобных поручений. Не задавался ненужными вопросами типа: «Кто виноват?», а выполнял свою работу четко и бесстрастно, как робот. И он бы покривил душой, если бы сказал, что его умение убивать на гражданке осталось невостребованным. Сделку с совестью заключить очень легко, когда кушать хочется.

Зачем нужно наматывать километраж по городу, разыскивая пресловутого Чингиза Кана, — в родительской квартире он явно появлялся чисто эпизодически, — а затем его отлавливать и шкерить в подвале медведевского дома в Стрельне, Миронова, как всегда, не интересовало. Не надо быть шпионом ЦРУ, чтобы дотумкать: Медведев опять что-то не поделил с Аджимуратом Каном, и на этот раз пытается решить проблемы путем вульгарного шантажа.

Так вот, найти сыночка медведевского конкурента оказалось делом геморройным. Ребята дежурили, конечно, и около дома, и возле бара «Телеграф», околачивались вокруг запертого помещения байк-клуба, но везде было глухо. Не исключено, что он вообще свалил из города. Миронов припомнил, что у байкеров вроде где-то в области скоро намечается грандиозная гулянка по случаю закрытия сезона. Надо разузнать точнее, вдруг там…

«Телеграф» закрылся, и Миронов разрешил подчиненным «покинуть пост». С этой, так ее и растак, ловлей все его ребята дружно опоздали на мосты, впрочем, как и он сам. Теперь если успеть проскочить через Тучков мост, то часам к четырем до дому можно добраться.

* * *

Из квартиры Василиса выставила его буквально пинками. Чингиз понимал, что поделом — он был с ней непростительно груб.

— Что с тобой? — давя злые слезы, спросила она, когда Чингиз перестал ее терзать.

— За что боролась, на то и напоролась.

Говоря честно, он ее попросту отодрал, словно последнюю шлюху, да так, что сам почти протрезвел. Теперь ему было неловко и стыдно — и перед Василисой, и перед Аней. Но если Василиса, в общем-то, сама виновата, то по отношению к Стеф Чингиз чувствовал себя предателем, и не представлял, как вообще теперь покажется ей на глаза.

— Проваливай! — прошипела Василиса, кутаясь в одеяло.

Молча, пряча глаза, Чингиз оделся и ушел. Василиса захлопнула за ним дверь так, что во всей квартире затряслись стекла. Ей очень хотелось плакать, громко, навзрыд, от злости и обиды. После беспощадных рук Чингиза у нее болело все тело, на бедрах и талии уже начали проступать жестокие синяки, саднили искусанные губы и горло — она кричала криком, умоляя его остановиться. Ныла шея: Чингиз, в ярости не обращая внимания на протесты, намотал на кулак ее роскошные волосы и грубо дернул к себе, заставив Василису запрокинуть голову и выгнуться дугой. На глазах вскипали слезы боли и унижения, но вырваться от него не было никакой возможности…

Василиса потерянно прошла на кухню. Закурила, хотя курить ей не хотелось. До нее начинал доходить смысл происшедшего. Она понимала, что просчиталась: неизвестная девушка Аня пробудила в Чингизе гораздо более глубокое чувство, чем могла предположить Василиса. Похоже, он действительно влюблен не на шутку.

Кто бы мог подумать! Чингиз — и влюбился! Гад, циник, эгоист, бабник — и нате, влюбился! Это ж надо… Впору посмеяться и пожелать старому другу удачи, но у Василисы было так тяжело на сердце, что она даже дышала с трудом.

За десять лет странных отношений, наивно именуемых «просто дружбой», у Василисы ни разу не возникло мысли, что все это может так бесславно закончиться. И она, и Чингиз пуританскими взглядами не страдали, и возьмись Василиса подсчитать количество своих любовников за последние лет шесть, у нее ничего бы не вышло. Ее никогда не волновало, с кем там спит Чингиз. Потому что в любой момент она могла позвонить — и он мчался к ней на всех парах, даже если для этого ему приходилось вылезать из чужой постели, прерывая процесс на самом интересном месте. Сколько слез было выплакано на его груди, сколько бед вместе пережито, а радостей сколько! Большинство окружающих считали Чингиза редкостной сволочью, и только она, Василиса, знала, что он нежный любовник, чуткий и преданный друг, умный, решительный, сильный…

Самый лучший парень на свете.

Василиса прислонилась лбом к прохладному пластику кухонного шкафчика и тихо заплакала.

* * *

На мост Миронов успевал впритык. В силу этого томление на Стрелке в ожидании зеленого сигнала светофора приобретало нервический характер.

Миронов вообще не любил помпезный, шумный и суетливый питерский центр. Васильевский остров и Петроградская сторона раздражали его теснотой и запредельным неудобством: их словно специально проектировали с расчетом как можно сильнее испортить людям жизнь.

Тоскливо зевнув, Миронов оглянулся по сторонам, но только получил новую порцию отрицательных эмоций: на гранитных парапетах набережной гроздьями висело турье. Вообще-то Миронов ксенофобом не был, но иностранных туристов не переносил на дух. Притащились, блин, пожрать русской водки с черной икрой в дикой стране, где по городам бродят стаями медведи, мужики носят косоворотки и кирзачи, а бабы все сплошь проститутки в оренбургских пуховых платках… У Медведева были зарубежные партнеры, и с их представлениями о России начальник службы безопасности был знаком не по монологам Задорнова. Пообщавшись с «цивилизованными» иностранцами, Миронов понял: описывая «братьев по разуму», знаменитый сатирик явно деликатничал. Особенно бесили Миронова маниакально фотографирующие все подряд японцы, бесили даже больше, чем самодовольные американцы. Понаехали, уроды…

Загорелся зеленый, и Миронов пришпорил свою «девятку». Успевать-то он успевал, но на ловлю ворон времени не было. На середине моста он чуть притормозил, перестраиваясь в крайний правый ряд, чтобы потом уйти на набережную — пробираться через путаные закоулки Петроградки ему хотелось меньше всего. Пешие любители романтики — Питер, мосты! — тоже торопились в этот час покинуть «Ваську», в обратном направлении двигались немногие. Держась за руки, проспешила мимо юная парочка явных «ботаников», чуть поодаль вышагивал по синусоидной траектории изрядно «датый» металлист, за ним — двое гопницкого вида охламонов с пивом, и, похоже, с определенными намерениями.

Сцену из серии «Закурить не будет? — Извините, не курю!» Миронов наблюдал уже в зеркало заднего вида. Как и следовало ожидать, молодые подонки выбрали для наезда более легкую мишень. Беззащитные влюбленные не рассчитывали на подобный поворот событий, и оказать мало-мальски достойного сопротивления не смогли. Пьяного неформала двое хулиганов в расчет, конечно, не брали, и, как выяснилось, зря. За короткое время, пока Миронов съезжал с моста, парень в косухе расшвырял их, как слепых котят, не утруждаясь каким-либо выяснением отношений. Молодец. Даром что бухой.

Перед поворотом на набережную Миронов еще раз посмотрел назад — как там дела? Металлист, отмахнувшись от робких благодарностей, повернулся спиной к ветру, прикуривая. Трепещущий огонь зажигалки на короткий миг осветил узкие глаза, хищный тонкий нос, характерные азиатские скулы… Миронов с матом ударил по тормозам.

Первым и естественным намерением было развернуться и погнать обратно на мост, но было поздно: въезд уже закрыли. В любом случае до половины пятого утра Чингиз Кан, будь он неладен, с «Васьки» никуда не денется.

Расстроенный Сергей Миронов покатил домой, вертеться с боку на бок, стараясь не разбудить жену, и отчаянно вспоминать, откуда ему может быть знакома физиономия Чингиза Кана.

* * *

Если бы Чингиз встретил сейчас себя самого на улице, он бы с удовольствием набил сам себе морду. Но стоять посреди Большого проспекта Петроградки и колотить себя по физиономии было, по меньшей мере, глупо, и отдавало дурдомом. Поэтому он, особенно не задумываясь о последствиях, купил в круглосуточном магазинчике еще бутылку коньяка и попробовал утопить в ней разбушевавшуюся совесть. За короткий путь от Гатчинской улицы до 4-й линии Васильевского острова он успел снова ухрюкаться в сопли.

— У-у-у! — протянула Стеф, когда он, пару раз перепутав подворотни, таки возник на пороге ее квартиры. — Ка-акие мы расписные!

Чингиз молча развел руками: на ногах он еще держался, но внятно говорить по-русски уже не мог. Бухнуться на колени хотел прямо с порога, однако остатки здравого смысла подсказали ему, что если он это сделает, то больше не поднимется. Те же остатки намекнули, что, если он сейчас попытается Аню поцеловать, то вылетит от нее на бреющем полете еще быстрее, чем давеча от Василисы.

— Спать! — рявкнула Стеф и толкнула его в грудь, едва он сделал шаг к комнате. — На кухню! На диван!

Она совершенно справедливо рассудила, что проводить какие-то разборы полетов, когда Чингиз, мягко говоря, стеклянный — неблагодарное и бессмысленное занятие. Вот с утра, когда он будет похмельный и несчастный, это совсем другое дело. Пусть знает, почем фунт лиха.

* * *

Стеф не сразу поняла, что ее разбудило. Часы показывали четыре утра, а значит, она спала всего час.

Аня повернулась на другой бок и закуталась в одеяло. Ей уже даже начало что-то сниться в сладкой полудреме, но тут раздался звук, разбудивший ее снова. Она раздраженно приподняла голову от подушки, вслушиваясь в тишину квартиры. Ничего… Пожав плечами, Аня улеглась было опять, и тут услышала тихий хриплый полустон — полувсхлип.

Аня села в постели. Стон повторился, перешел в неразборчивое бормотание, потом в крик. Стеф, шипя, как разозленная кошка, выскочила из-под одеяла и бросилась на кухню, где спал Чингиз. Что бы там ему спьяну ни снилось, это вовсе не причина, чтобы не давать спать еще и ей.

Чингиз неловко скорчился на узеньком и немилосердно коротком кухонном диванчике, подложив под голову свернутую косуху. И смотрел, судя по всему, кошмарнейший кошмар. На его лице застыла болезненная гримаса, дыхание с хрипом вырывалось из приоткрытых пересохших губ, он метался, сжимал кулаки, что-то бессвязно говорил. Вдруг он, не просыпаясь, грохнул кулаком в стену, стон снова сорвался на крик. Конвульсивно дернувшись, Чингиз скрипнул зубами и затих, часто и тяжело дыша.

Стеф испуганно остановилась. Где-то она слышала, что человека, которому снится кошмар, нельзя ни в коем случае будить, а лучше попытаться успокоить его во сне. Или наоборот, лучше разбудить, чтоб не мучился? Наконец она решилась и шагнула к дивану, чтобы растолкать Чингиза, но тут он громко, жалобно вскрикнул, рванулся — и с грохотом свалился с дивана. Сел на полу, недоуменно озираясь по сторонам, будто не понимая, где находится. По щекам его текли слезы.

Он вздрогнул, когда Аня взяла его лицо в ладони:

— Ты чего? Кошмар приснился?

Чингиз несколько секунд смотрел на нее остановившимися глазами, потом ткнулся лбом ей в колени и судорожно вздохнул.

Мягкосердечная дура, обругала себя Аня, стягивая с его волос резинку. Она долго и нежно ворошила пальцами жесткие черные пряди, оглаживала плечи, слегка массировала шею… Наконец он задышал спокойнее, и Стеф подняла его голову со своих колен:

— Пойдем спать?

— Да какой тут, на фиг, сон…

Чингиз поднялся и, пошатываясь, побрел в ванную. Его мучил ужасный сушняк, и он с наслаждением выхлестал бы литра три воды прямо из-под крана, если б не знал, что это бесполезно. Придется ставить чайник и страдать, пока не закипит…

А еще его мучил не менее ужасный стыд. Как взглянуть теперь на Стеф, это чудо терпеливости и всепрощения, он решительно не знал, поэтому нарочито долго умывался, чистил зубы, полоскал рот, пытаясь избавиться от гадостного — как кошки насрали! — привкуса похмелья.

Чингиз не помнил, что именно ему приснилось. Он помнил только давящий, потусторонний ужас, стиснувший клещами горло и парализовавший разум. Кажется, никогда в жизни ему не было так страшно: этот страх не имел формы или воплощения, он был везде. Внутри и снаружи, безнадежный и необъяснимый страх затравленного зверя. Страх неотвязный, как красный огонечек снайперского прицела; от него было некуда деться, словно чьи-то жуткие глаза постоянно наблюдали за ним из-за каждого угла, каждой двери, из каждой щели. Во сне Чингиз чувствовал вкус и запах смерти.

Его передернуло. Ладно, успокоил он себя, проглотив подкативший к горлу ком тошноты, чего спьяну не привидится. Хорошо хоть, не зеленые человечки…

Впрочем, зеленые человечки не заставили себя долго ждать. Как и всяческие звездочки, птички, и ухмыляющийся водяной в унитазе.

Когда-то следователь Семенов был «совой». Подъем в семь утра, чтобы успеть на работу к девяти, являлся мукой мученической, и Семенов выставлял будильник на самое позднее время, а потом, собираясь на службу, носился по квартире, как наскипидаренный, теряя носки, ключи, документы, кошелек и еще тысячу мелочей. Он досыпал на автобусной остановке и в метро, на работе с самого утра заливался кофе, но все равно периодически просыпался от стука собственного лба о разложенные на столе документы. В то время он регулярно не успевал утром почистить зубы, не то что побриться, и даже завел в рабочем столе зубную щетку и электрическую бритву. Вскоре туда же переселились любимая кружка, любимая пепельница и растопыренный кактус — единственное живое существо, оставшееся в его квартире после ухода жены. Так рабочий кабинет стал для Семенова более обжитым местом, чем его собственная спальня.

Теперь Семенов «ожаворонел». Сон безвозвратно покидал его около пяти утра. Семенов сначала ворочался в тщетных попытках уснуть, потом лежал, уставясь в потолок, а потом — что поделаешь! — вставал и лениво блуждал по квартире, варил кофе, курил, работал. «Старею!» — кряхтел Семенов, вылезая ни свет ни заря из постели. Но, несмотря на ранний подъем, на работу все равно едва успевал, и около одиннадцати утра падал головой в документы, и пил кофе кружку за кружкой.

… Бац. Семенов потер лоб и посмотрел на часы. Без пяти одиннадцать. Антон Андреевич, тебе сорок семь лет, где твои мозги? Уж в таком-то почтенном возрасте, который греки называли «акме» — вершиной, между прочим! — можно надеяться на приобретение некоторого благоразумия! С какого бодуна ты пригласил капитана Миронова на «побеседовать» к одиннадцати? Какой запеченный рябчик тебя клюнул? Ты двадцать лет в это время засыпаешь на работе! Кого сейчас увидит перед собой бравый боевой офицер российской армии? Мятое, сонное, с отпечатавшимися на щеке словами из протокола допроса, замученное тяжелой неволей чучело! И безмозглое, как выяснилось…

Капитан Миронов, к несчастью, оказался человеком пунктуальным. Ровно в одиннадцать в дверь постучали, и Антон Андреевич вынужден был крикнуть: «Открыто!» несмотря на то, что веки предательски опускались, словно их кто крючком вниз тянул. Дверь заскрипела, как в фильме ужасов, и под этот скрип Семенов успел подумать, что напрасно он вызвал Миронова повесткой. Лучше бы в неформальной обстановке, но, как говорит лейтенант Зайцев, поздняк метаться.

Если Миронов и волновался по поводу вызова на Литейный, то успешно это скрыл. Не может человек не волноваться, будучи вызван для беседы в такую специфическую организацию, недовольно подумал Семенов. А капитан Сергей Николаевич Миронов был вызывающе спокоен.

Спокойно кивнул, услышав фамилию «Фитюлькин», спокойно пожал плечами, отвечая Семенову:

— Да много их у меня было. Призывники в девяносто пятом гибли быстрее, чем командиры запоминали их фамилии. Да и я тогда, знаете ли, о другом думал… Хотя погодите. Был один чебурек…

— Кто?

— Мы так нерусских называли — чебуреки. Так вот, был один такой, стрелок от Бога, хотя нигде не учился. По кличке «Монгол». Как звали его, не помню, хоть убейте, да и недолго он с нами прослужил. Как-то вышел на позицию и не вернулся. Потом узнали, что он погиб под Автуры, сгорел в бэтээре. Году в девяносто пятом, кажется.

— А имени, значит, не помните?

— Нет, не помню.

Жопа чуяла даже не жареное, а горелое, и Семенову больше всего на свете хотелось схватить этого надменного отставного офицера за шкирку, подвесить вверх ногами и колотить, как грушу, пока не выбьет из него имя того несчастного призывника. Какой идиот запретил пытки при допросе?

— А разве похоронные документы на него не вы готовили?

Миронов снова пожал плечами с тем же ленивым спокойствием:

— Вы знаете, сколько я этих документов каждый день отправлял? Я что, должен всех поименно запоминать?

Неправильно, ох как неправильно! И дело даже не в том, что глаза капитана Миронова кричали о том, что все он прекрасно помнил. Миронов почему-то не осведомился, на кой ляд в Большом доме интересуются никому не известным нерусским призывником, воевавшим в девяносто пятом году в Чечне. Какого черта так дотошно расспрашивают про погибшего снайпера-самоучку. Нормальный человек давно бы уже полюбопытствовал. А Миронов демонстрировал амнезию типа «тут помню, тут не помню» и полное равнодушие к теме разговора. Слишком уж усердно демонстрировал.

А что сие значит?

А сие значит, что не все так безоблачно вокруг имени мертвого паренька, разводившего на сигареты профессиональных снайперов.

* * *

… Твою мать, твою мать, твою мать!

Миронов выскочил на улицу, в три прыжка пересек бушующий Литейный, бухнулся в машину, откинулся на спинку сиденья, закурил.

Твою мать, твою мать…

Во-первых, он облажался. Да как! Если уж начал строить из себя святую невинность — «ой, да я не помню, ой, да я не знаю» — так и надо было до конца строить. Нет же, зачем-то радостно растрепал про снайпера, а потом, видите ли, спохватился — не помню имени. Да чтобы в это поверить, надо быть клиентом Пряжки! Вот этот дядька с сонными глазами и прокуренным голосом и не поверил. Ни одному слову не поверил, и даже притворяться не стал.

Во-вторых, Миронов действительно не помнил. Война оставила слишком много важных и неважных, нужных и ненужных воспоминаний, чтобы постоянно держать их на поверхности сознания. Зато где-то в подкорке сохранились, оказывается, ничего не значащие не первый взгляд чувства и картинки, ждали своего часа. И одна картинка дождалась.

Миронов уверял следователя в чудесной амнезии, а перед глазами его стоял невысокий смуглый паренек-новобранец, жилистый и подтянутый, с бесстрастным тонким лицом и злобой голодного волчонка в узких раскосых глазах. Снайпер-самоучка, уже через пару месяцев боев прославившийся такой хладнокровной жестокостью, что даже «чехи» произносили кличку «Монгол» со смесью ненависти, страха и уважения.

Его запоминали все, кто с ним сталкивался. Необычная внешность (пацан отличался редкой красотой), необычные способности, необычные даже для военного времени зверства, им чинимые — все это надолго впечатало его в память друзей и врагов. Не запомнить его имя-фамилию было просто невозможно.

Тлеющий фильтр опалил усы.

Твою мать, твою мать, твою мать…

Имя Монгола всплыло в памяти через секунду после того, как Миронов назвал следователю кличку снайпера. Всплыло и просыпалось за воротник ледяным муравьиным ворохом.

Чингиз Кан.

Твою мать, твою мать…

Теперь понятно, почему узкоглазая фотоморда Чингиза Кана показалась Миронову знакомой. Монгол изменился за семь лет: чуть раздался в плечах, чуть поправился — в армии был немного упитанней скелета, — и словно даже подрос, пожестчело и погрубело лицо, длинные волосы, опять же… И до сегодняшнего дня Миронов был свято уверен, что Монгол погиб.

Ловись, рыбка, большая и очень большая…

Мать твою.

* * *

Семенов еще раз перечитал текст запроса и раздраженно бросил бумажку на стол. Туда, не знаю куда, тому, не знаю кому, дайте то, не знаю, что. Бред.

А что ему, собственно, нужно-то? Имя Монгола? Конкретно, имя ПОГИБШЕГО Монгола? На кой?

Не расслабляйся, приказал себе Семенов. Ты что, не слышал никогда про бюрократические ошибки? Приходит на дом похоронка, а вслед за похоронкой приходит «похороненный», не всегда здоровый, но вполне живой. Слышал. А уж при том бардаке, который творился в военных и военизированных структурах в середине девяностых, вероятность подобной ошибки в отношении загадочного Монгола вырастает просто на глазах… Которые опять неудержимо закрываются…

Из капитана Миронова много вытянуть не удалось, но при сложившихся обстоятельствах этого и не требуется. Жопа чует, так что работай головой, Антон Андреевич. Легкого пути, как видишь, не получается, вспоминай теорию вероятностей. Для начала неплохо бы запросить список военнослужащих части спецназа, где служил Миронов… вот и номерочек… личный состав его подразделения на девяносто пятый… нет, для верности на девяносто четвертый — девяносто шестой годы… Всех нерусских оттуда… Ловись рыбка, хоть какая-нибудь, ловись… да, раз Монгол, среднеазиатов… хоть как-то… область поиска…

Хррр… Бац.

Семенов вяло потер вновь ушибленный об стол лоб.

Сузить область поиска… Ловись, рыбка…

Хрррр… Пффф…

Легонько пискнув петлями, открылась дверь. В образовавшуюся щель протиснулась голова лейтенанта Зайцева. Увидев мирно похрапывающего на документах следователя, голова Зайцева усмехнулась и исчезла в коридоре. Дверь тихо закрылась.

«Из нихррр… погибшихфпфф… хррссссс…» — Донеслось вслед Зайцеву.

* * *

Чингиз был уверен, что сна ему не видать, как своих ушей. Спать после шести утра он категорически не умел. Но Аня затащила его к себе под одеяло, уютно прижалась спиной, обняла себя его рукой, мурлыкнула что-то уже в полудреме — и через полминуты Чингиз с блаженным удивлением понял, что засыпает.

И вот уже одиннадцать утра, и он только проснулся, Аня сонно возится под его рукой, и ежу понятно, что истфак сегодня опять их не дождется. А двигаться совсем-совсем не хочется, хотя рука затекла, под одеялом невыносимо жарко, подушка уже влажная от пота, мокрые волосы обвились вокруг шеи…

Огненным стыдом захлестнуло воспоминание о предыдущем вечере и ночи, стало еще жарче. Дежурная мысль о том, что он никому ничего не обещал, почему-то не только не спасала, но заставляла окончательно почувствовать себя распоследним дерьмом.

Вот сейчас Аня проснется, и… И что? Какими глазами на нее смотреть? Что сказать? Да что вообще можно сказать в такой ситуации?

Стеф глубоко вздохнула во сне, закопошилась, сбрасывая одеяло, разметалась по постели. Чингиз приподнялся на локте, наблюдая, как золотящийся лучик света крадется по снежно-нежной коже.

Что ты со мной сделала, бесшабашная солнечная девочка? Почему я с таким страхом жду твоего пробуждения? Почему забываю, как дышать, при мысли о том, что обидел тебя? Почему мне хочется биться головой в стену, осознавая, что я изменил тебе? Учитывая, что понятия измены для меня в принципе никогда не существовало… Ведь я тебе не муж, не жених, а секс, как говорится, не повод для знакомства. Ты даже не знаешь, что я переспал с Василисой, отчего же я чувствую себя таким виноватым? Почему я считаю себя твоим — не важно, кем — и обязанным быть тебе верным?

Я знаю ответ. Еще я знаю наверняка, что не решусь рассказать тебе… потому что тебе это не нужно. Я для тебя лишь экзотическое развлечение со всеми удобствами, ты и не скрываешь этого. А когда закончится твое развлечение, закончится моя жизнь. Нет уж. Пусть все останется как есть, сколько бы это ни продолжалось. И я очень постараюсь не сказать тебе, что я…

— Люблю тебя…

Еле слышным шепотом слова сами сорвались с губ, шевельнув горячим дыханием пушистый, сияющий на свету локон у виска. Чингиз замер, испугавшись непонятно чего.

Вот и сказал. Небо не упало на голову, гром не грянул, земля не разверзлась. Произнесенное так тихо, произнесенное ли вообще «люблю тебя» разлилось в воздухе почти ощутимой полынной горечью…

Аня улыбнулась, не открывая глаз:

— Нынче ночью это было особенно заметно.

И, не давая ему опомниться и в очередной раз задохнуться от страха потери, закинула руки ему за шею:

— Иди ко мне, пьяное чудовище…

* * *

Через час вылезать из постели хотелось еще меньше. Но у Ани закончились сигареты, курить «Честерфилд» она наотрез отказалась — «Слишком крепкие!» — и, не принимая никаких возражений, отправила Чингиза в магазин. Утешало только то, что магазин с российским набором первой необходимости (алкоголь, хлеб, пельмени, сигареты) находился прямо через дорогу, и не нужно было в поисках ментолового «Салема» совершать путешествие через всю «Ваську».

Чингиз поежился, выйдя из подъезда в запущенный двор-колодец. Меньше чем за час беспечное утреннее солнце сменилось мрачной сырой хмарью, на улице стало зябко и противно.

Молоденькая продавщица в магазинчике относилась к разряду «страшненькая, но трудолюбивая». Она неодобрительно покосилась на смазливого азиата, подавая ему блок дамских ментоловых сигарет и бутылку «Новотерской»: следы недавнего жестокого похмелья читались на тонком смуглом лице очень явственно. Забирая покупки, Чингиз подумал, что с большей неприязнью девушка-продавщица смотрит, наверное, только на колоритных кавказцев, затаривающихся по вечерам коньяком, шоколадом и фруктами — понятно, для каких целей. Он буквально кожей ощутил исходящую от девчонки тоску и горечь: природа обделила внешностью и талантами, не слишком потратилась на удачу, а про личное счастье вообще, похоже, забыла и не включила этот пункт в хронологию ее жизни…

Распираемый счастьем, Чингиз облокотился на прилавок и тихо сказал продавщице:

— Все будет хорошо. Честное слово!

Дождался робкой улыбки в ответ и вышел под начавший моросить унылый осенний питерский дождик. Прикурил предпоследнюю сигарету из пачки, силясь вспомнить, есть ли еще в рюкзаке запас курева, или лучше вернуться в магазин за сигаретами. В раздумье пересек линию, вошел в полутемную грязную арку…

— Слышь, мужик! Закурить не будет?

Так. За двадцать лет жизни в России, из них пятнадцать — в Питере, Чингиз научился определять по тону, надо ли человеку действительно закурить (прикурить, узнать время, нужное подчеркнуть) или это классический повод для «замесить чурку нерусского». Здесь безоговорочно наличествовал второй вариант.

— Не курю, — ровно проговорил Чингиз, демонстративно затягиваясь.

Приличия соблюдены. Чингиз отбросил в сторонку сигареты и минералку. Не судьба.

Шорох сзади… Тело привычно среагировало: разворот — удар — отпрыгнуть спиной к стене. Двое в лоб. Ребром ладони по горлу — локтем поддых — разворот — к другой стене. Один с ножом. Поймать занесенную руку скрещенными запястьями — каблуком казака в колено — носком в пах — «лапа дракона» наотмашь по лицу — готов.

— Стой, пристрелю!

И правда, пистолет. Нападающий пошатывается: удары ногами даром не проходят… Изобразить замешательство — Дао-кыок — и уже чисто по-русски кулаком в морду — оружие к чертовой матери отшвырнуть подальше — безжалостным движением ладоней свернуть шею…

Еле отдышавшись, Чингиз подхватил с земли блок сигарет, разыскал укатившуюся минералку и бросился прочь из подворотни. Он влетел в подъезд, как ошпаренный, повис на перилах лестницы. Его колотило. Одного из троих нападавших он точно убил. Того, с пистолетом. Упала шторка, как всегда в таких ситуациях… Белый день на дворе, скоро бдительные соседи милицию вызовут… Если двое живых раньше не очнутся и дружка с собой не уволокут… «Ох, Люсенька, дались же тебе эти макароны»!

Спокойно. А я тут ни при чем, совсем я ни при чем… Спокойствие, только спокойствие.

Чингиз отлепился от перил, с трудом выровнял дыхание. Глядя в треснувшее стекло окна лестничной площадки, состроил как можно более беспечное выражение лица и легко побежал вверх по ступенькам.

— Что-то ты долго, — заметила Стеф. Взяла сигареты: — О! Я ж укурюсь!

— Да на здоровье, — хмыкнул Чингиз в ответ. — Прогулялся чуть-чуть, голову проветрил.

— Я тут от никотинового голодания изнемогаю, а он променады совершает! — Совсем не сердито рассердилась Аня. — Чай кипела, садитесь жрать, пожалуйста…

— Ну хватит издеваться над моим русским!

— Как это вообще могло случиться?!! — неистовствовала Нелли. — Он кто, супермен?! Брюс Ли, мать вашу?!! А брал его кто? Инвалиды-паралитики?!

Миронов молчал. Ребята, дежурившие на Васильевском, действительно не были самыми лучшими. Но убогими недотепами или хлюпиками они тоже не были. Обычные такие, здоровые телом и духом молодые парни. Беда вся в том, что Монгол не был обычным.

— Вы хоть понимаете, что у меня нет времени ждать, пока вы его через полгода выловите! Мне он нужен сейчас! Сейчас, уроды! Вчера он мне нужен!!!

Когда Нелли кричала, у нее некрасиво надувались жилы на шее, вытаращивались глаза и багровело лицо. Самая красивая женщина должна быть слепой и немой, философски думал Миронов, пока Нелли разорялась. Он знал, что хозяйка проорется, выдохнется и будет способна на конструктивный разговор.

В этот раз Нелли буйствовала дольше обычного. Еще бы… Миронов знал, что для Монгола убить человека и прикурить сигарету — дела одинакового уровня сложности. Похоже, в этот раз он был в хорошем настроении: Кочетков, с перебитой трахеей, чудом жив остался, у Макеева какие-то повреждения глаз, но ничего фатального… А Белоярцева Монгол убил. Свернул шею, как куренку. Если бы у Монгола настроение было плохим, в живых не остался бы ни один из троих… Когда Монгол прославился своими зверскими выходками, Миронов заподозрил у него настоящую психопатию, и неоднократно задавался вопросом, как такого отмороженного вообще взяли в армию, да еще в спецназ ВДВ. Но время было известно какое: стране нужно было пушечное мясо, призывали всех подряд, а военная врачебная комиссия сводилась к приблизительному подсчету количества конечностей… Как бы там ни было, теперь Миронов уверился твердо — война вынесла Монголу последние мозги, и он до сих пор определяет, что правильно, а что — нет, по меркам военного времени. Сегодня днем он походя, как ни в чем ни бывало, убил человека. Такого подонка и не жалко, если уж начистоту…

— …И что вы теперь намерены предпринять? — все еще гневно, однако гораздо тише завершила Нелли свою тираду и застыла в позе Бонапарта на поле Аустерлица.

Миронов внутренне подтянулся: главное не переборщить. Дать понять двадцатипятилетней холеной никчемушке, что он не мальчик-шестерка, на которого можно вопить безо всяких тормозов, а он боевой офицер, взрослый мужик, и, между прочим, начальник службы БЕЗОПАСНОСТИ. То есть обижать его совершенно незачем. И в то же время выказать должное почитание, некоторое раскаяние и служебное рвение — кто ж плюет в руку, зарплату дающую?

— Выполнять, — умеренно ровным тоном отчеканил Миронов. — Если не будет иных указаний.

— Да какие могут быть еще указания?! — Есть еще порох в пороховницах. Нелли снова начала закипать. — Достать его немедленно! Сегодня к вечеру чтоб был!!! Если у вас опять все накроется, то…

— Нелли Викторовна! — Вот теперь лучше перебить…

Нелли недоуменно уставилась на Миронова: как это он посмел? Но Миронов уже начал говорить своим особым, «военным» голосом, деловым и проникновенным одновременно. Таким тоном разговаривают в американских боевиках крутые копы на совещаниях у большого начальства.

— Нелли Викторовна, я не обязан отчитываться, но предупредить должен. Меня сегодня вызывали на Литейный.

Эти слова подействовали на Нелли, как кнопка “mute”. Миронов тоже помолчал, наслаждаясь тишиной. Недолго.

— Зачем?

— Вы будете смеяться, Нелли Викторовна, но меня расспрашивали про Чингиза Кана. Он, оказывается, в моей роте служил в девяносто пятом. Так что, похоже, у нас появились конкуренты.

Нелли сжала губы. Миронов видел, что ей не то чтобы страшно, а несколько не по себе. Большой Дом есть Большой Дом. Миронов даже примерно представлял себе ход мыслей шефовской подстилки. В Большом Доме ищут Кана — вдруг Кан пропадает — нехорошо — ищут усерднее — неизбежно находят понятно где. Последствия? Правильно, далекие от приятного…

Заманчивая возможность решить медведевские проблемы путем шантажа неумолимо уплывала от Нелли облачком досады. Но кому охота нарываться на неприятности?

— О чем вас там спрашивали?

— Что он за человек.

— И что вы сказали?

— Правду. Жестокий, неуравновешенный… С головой явно не все в порядке. Он из тех, кому война сильно ударила по психике. Очень опасный. Я, грешным делом, был уверен, что он погиб, потому и не сопоставил сразу. Он сильно изменился, к тому же…

Миронов не стал говорить, что, по его мнению, операцию по отлову Чингиза Кана следовало свернуть, дабы не приобрести кучку проблем дополнительно к уже имеющимся у Медведева. Что шантаж — это наимерзейший из возможных способов решения любого вопроса, и что умный в гору не пойдет. Если драная кошка Нелли действительно не дура, она и сама догадается об этом.

— А по какому поводу им ТАМ заинтересовались?

— Не знаю. Не сказали.

— Хорошо… То есть плохо. — Нелли сосредоточенно вытаптывала на ковре тропинку. — Вы пока свободны, Сергей Николаич. Далеко не уходите, вы мне еще понадобитесь.

Миронов скривился, выходя. Все годы после увольнения из армии он горько недоумевал: почему он, взрослый умный мужик, боевой офицер, повидавший и переживший такое, что и врагу не пожелаешь — почему он обязан подчиняться молоденьким дряням, жизненный опыт которых можно смело мерить количеством принятых членов? Ответа не находилось, и Миронов старался думать на эту тему как можно реже, иначе останется только в петлю или застрелиться. Но в такие моменты никак не мог себя побороть.

Вот и Кошкин — товарищ по несчастью, жертва военной системы, сидит у входа за стойкой, и место его в жизни отмечено табличкой «Администратор». Ему действительно впору посочувствовать. Кошкин, как и Монгол, прошел Чечню, но остался нормальным парнем, не спился, не сторчался, даже когда его поперли из вооруженных сил по состоянию здоровья. Кошак оказался единственным, кто смог сработаться в паре с Монголом. И как поиздевалась над ними судьба: слетевший с катушек Монгол живет припеваючи, крепко пьет, сладко спит и горя не знает, а профессиональный снайпер, имеющий высшее военное образование старший лейтенант Кошкин двенадцать часов в сутки торчит у офисных дверей, кланяется и улыбается, как китайский болванчик, и перебивается от зарплаты до зарплаты… Непараллельные параллели, прямо по Лобачевскому.

Миронов остановился посреди коридора. Он понял, что вовремя его уволили из армии. Потому что голова напрочь перестала соображать, а память и подавно никуда не годится. Кошкин работал в паре с Монголом. КОШКИН РАБОТАЛ В ПАРЕ С МОНГОЛОМ.

Миронов схватил трубку внутреннего телефона, едва вошел в кабинет:

— Сергей, зайди ко мне. Это Миронов.

* * *

Смотрит так задумчиво-недоверчиво. Медленно курит, выслушивая неуверенную чушь про Василису, суд, кабак и коньяк, ехидно улыбается. Она чувствует, где ты недоговариваешь. Но молчит и только улыбается.

А ты изнываешь от тоскливого страха, от жгучего стыда. Все, чего тебе сейчас хочется — кинуться ей в ноги и умолять, кричать, реветь бешеным зверем: «Не бросай!!!»

«Не бросай!!!» Ты понимаешь, что ты далеко не подарок, что ты ходячая нерусская мерзость. Ты знаешь, что за тобой тянется длиннющий хвост ошибок и глупостей, что на тебе дерьма больше, чем в ассенизаторской машине. Ты не тот, о ком надо мечтать. Таких не любят, таких стреляют.

«Не бросай!!!» Ты согласен на все. Смириться с тем, что никогда не прикоснешься к ней. Не подойдешь ближе, чем на метр. Ты готов спать на коврике возле ее дверей. Ты готов сам лечь вместо этого коврика. Лишь бы только быть поблизости от нее, лишь бы только ловить ее случайную улыбку, хватать ртом наполненный ее запахом воздух… Слышать голос… Если ей вдруг вздумается заполучить сумочку из твоей кожи, ты не промедлишь ни секунды.

«Не бросай!!!» Ты сделаешь все, но ни одна неприятность не омрачит ее жизни. Ты будешь беречь ее от любой беды, и если будет надо, ты убьешь американского президента, да что там президента — ты Фроянова бантиком завяжешь, если потребуется. Ты закроешь ее собой от всего, что могло бы причинить ей хоть малейшее неудобство.

«Не бросай!!!» Ты не можешь объяснить ей, что с тобой происходит: ты не знаешь слов, способных выразить твою лютую любовь. Ты расскажешь ей глазами, руками, губами, каждым вдохом-выдохом, движением, стоном — потому что не умеешь по-другому.

— Чингиз! Ты что опять творишь…

— А что я творю?

Тихий вскрик, довольный смешок.

— Ты… бесстыжий…

— Несомненно!

— Нахал…

— Стараюсь!

С кухонного стола со звоном полетели чашки. «На счастье», — мельком подумал Чингиз, а Стеф возмущенно завопила:

— Блин! Какого хрена, ты, слонопотам-м-м-м…

Чингиз расстарался, и чашки были забыты на время. К тому же, стол оказался очень удачен по высоте. А что он угрожающе шатался и натужно скрипел — сущие мелочи… В такие моменты думать о грозящем развалиться столе было выше Аниных сил. А о чем вообще можно думать, когда Чингиз, крепко стиснутый ее бедрами, выгибается раненым зверем и шепчет, стонет, хрипит ее имя?.. Разве только о том, как невероятно вкусно будет сейчас слизнуть соленую капельку пота, медленно стекающую по его шее… И точно в ритм равелевского «Болеро»…

Стоп, откуда, на фиг, «Болеро»?!

— Чингиз! Что это?

— Что?..

— Музыка откуда?

— Какая?

Занимаясь любовью, Чингиз глох напрочь, как тетерев на току.

— «Болеро»!

— Твою мать… Телефон, — почти прорычал Чингиз. — Ну его на хер…

«Болеро» не умолкало и, мягко говоря, отвлекало от процесса. С разочарованным вздохом Стеф отстранилась, Чингиз раздраженно зашипел, чуть разжал руки.

— Да кому ж так неймется!

Соскользнув с облегченно крякнувшего стола и закутавшись в рубашку Чингиза, Стеф с улыбкой наблюдала, как тот, чертыхаясь, достает телефон.

— Да! — рявкнул Чингиз так, что неустойчивая, словно Пизанская башня, стопка учебников и конспектов на подоконнике угрожающе покосилась. — Да, это я!

Привычки слушать чужие телефонные разговоры Аня не имела. Она поплотнее запахнула рубашку и лениво направилась в комнату, размышляя, стоит ли продолжать начатое, когда Чингиз наговорится, или лучше отложить на другой раз.

В прихожей ее внимание привлек уголок книжки, торчащий из рюкзака Чингиза. Аня оглянулась на дверь кухни, вытянула книгу, юркнула в комнату и плюхнулась на диван. Гессе, «Демиан». Ну-ка, что за штука…

Дойдя до тридцать шестой страницы, Стеф застыла, как громом пораженная: «Был некий человек, и в лице у него было что-то такое, что пугало других… это была какая-то чуть заметная жутковатость, чуть больше, чем люди к тому привыкли, ума и отваги во взгляде. У этого человека была сила, перед ним робели. На нем была «печать».

Гессе описал Чингиза.

Вот почему его все так сторонились! Вот что так привлекло в нем саму Стеф! И вот что не давало Стеф просто переспать с ним и сделать ему ручкой — эта непонятная и могучая сила была теперь у ее ног. Стеф упивалась чувством того, что Чингиз, как укрощенный дикий зверь, готов был сидеть у ее колен, тихий и покорный. Он был прикован к Ане своей любовью крепче, чем самой прочной цепью. Рядом с ним Аня чувствовала себя высшим существом, способным приручить чудовище, которого все боятся.

Некоторое время Аня медитировала на эту неожиданно открывшуюся тему, и вывод, который она сделала, оказался прост и, по ее мнению, логичен. Народная мудрость гласит: «Дают — бери, бьют — беги». Раз такое удобство, как Чингиз Кан, снова и как нельзя вовремя свалилось на голову, надо этим обстоятельством срочно пользоваться. Вот только подрессировать бы его, а то пропадает ночами у каких-то Василис, понимаешь, а потом врет про коньяк и не краснеет. Кстати, что-то он там долго разговоры разговаривает…

Чингиз отрешенно курил, сидя на кухонном полу. По выражению его лица Аня решила, что он если не теорему Ферма пытается доказать, то пятизначные числа точно в уме перемножает. Причем так, как если бы от результата зависела его жизнь. Непорядок…

На расспросы о том, что он услышал, кто это был и в чем вообще дело, Чингиз буркнул:

— Ошиблись номером.

— Ага, и спросили Чингиза?

— Фигня, забей. Ничего существенного. Я тебе лучше вот что скажу: завтра днюха у Дзена. В пять часов народ подгребается к факультету, и дружно валит к имениннику. Форма одежды — походная.

— Замечательно, — вознегодовала Стеф. — А ты не спросил, может, у меня какие планы на завтрашний вечер?

— А у тебя планы? — Чингиз так и поник.

— Нет, но поинтересоваться стоило бы, — нравоучительно изрекла Аня, отправляясь в ванную.

— Угу…

Звонок Сержана привел Чингиза в смятение. Кто бы мог предположить, что все так серьезно! Надо же, целую облаву устроили… По-хорошему, зашкериться бы куда-нибудь на оставшуюся до подписания договора неделю. Чтобы с собаками не нашли. А Стеф? А со Стеф, раз пошла такая пьянка, надо срочно расстаться, причем громко и демонстративно, чтобы по ней не отрикошетило ненароком… От этой мысли Чингиза передернуло. Вот уж нет уж! Должен же быть какой-то более удобный для всех вариант не вляпаться и никого не подставить! Сталась сущая фигня — придумать этот вариант.

Но вот кого действительно надо предупредить, так это…

Чингиз не глядя набрал номер.

— Ольга Юльевна, мое почтение!

* * *

Когда Стеф изволила выплыть из ванны, Чингиз стоял у окна, незряче уставившись на чахлый клен за стеклом и тихонько выстукивая пальцами по подоконнику одному ему известный ритм.

— Чин, ты что, обиделся?

— Нет.

— Тогда звонок?

— Нет.

— Значит, обиделся. — Стеф обняла его, прижалась щекой к его спине: — Ну прости… Ты же знаешь, я сначала говорю, потом думаю…

— Да не обиделся я! Вот глупая… Иди сюда…

Пизанская башня из книг со страшным грохотом рухнула с подоконника на пол.

— Таки она упала, — виновато прошептал Чингиз.

— Она всегда падает… когда волнуется…

В молдавском кафе La Isvor в часы бизнес-ланча бывало так людно, что на всех посетителей не хватало мест. Удивительно, что делают с людьми красивые иностранные названия! Стоит назвать обыкновенный советский комплексный обед бизнес-ланчем — и пожалуйста, нет отбоя от желающих его съесть. Окрещенный «по-инострански», комплексный обед тут же сделался символом достатка для офисных служащих средней руки.

Однако в этот раз количество посетителей оказалось вполне сносным, сидеть друг у друга на головах никому не приходилось. Может, поэтому одна пара гостей невольно привлекала всеобщее внимание и провоцировала на скабрезные смешки. Шикарно одетой даме можно было смело дать около сорока лет, несмотря на ее стройность, ухоженность и весьма привлекательный вид. Спутник ее, как на заказ, блистал молодостью, силой и непривычной, нерусской и оттого еще более яркой красотой. У внимательного наблюдателя не могло бы возникнуть сомнений в мезальянсе, если бы не напряженно-задумчивое выражение их лиц.

— По твоему аппетиту и не скажешь, что ты попал в такую передрягу, — улыбнулась Ольга Юльевна.

— Это нервное, — серьезно ответил Чингиз, приканчивая немалых размеров тарелку солянки. — И потом, вы ж знаете, у меня восемь желудков, и в каждом черная дыра.

— Чувство юмора, я смотрю, у тебя тоже в порядке. А отец знает?

— Разумеется, нет, — Чингиз принялся терзать внушительных размеров шмат свинины. — И я очень надеюсь, не узнает.

Он многозначительно посмотрел на собеседницу и снова вцепился в свинину.

— Ты сдурел, — заключила Васильева. — Со страху, не иначе. Отец должен знать!

— Ольга Юльевна, как вы думаете…

— Головой.

— Это хорошо. Так вот, что сделает мой уважаемый родитель, когда узнает, что Медведев решил шантажировать его мной?

— Примет меры!

— Вот именно! — Чингиз проглотил последний кусок свинины почти не жуя и схватился за сигареты. — Причем примет так, что об этом узнает вся страна и окрестности до самой Земли Франца Иосифа. А Медведев быстренько сообразит какую-нибудь другую подставу, понимаете? Я сейчас не очень правильно говорю, наверное… Извините, нервы…

Едва заметный акцент действительно слышался в словах Чингиза.

— Но я и об этой облаве узнал чисто случайно, в другой раз так не повезет. Так что пускай Медведев меня ловит хоть до Судного дня, а вы бы ускорили подписание вашего этого чертова договора, только чтоб тихо.

Васильева помолчала. Салат, который она ковыряла вилкой все это время, успел превратиться в малопривлекательную однородную массу.

— Резонно, — наконец протянула она. — Но ускориться не получится, увы. Там третьей стороной выступает город в лице КУГИ. Попробуй объясни им, что у нас за пожар случился.

Чингиз только плечами пожал:

— Ну значит, побегаю с недельку. Это не так уж сложно.

Васильева укоризненно покачала головой. Ей не нравилась самонадеянность Чингиза, но со своей стороны она мало что могла предложить для более разумного выхода из ситуации.

— И где же ты собираешься бегать?

— Вписок, что ли, мало в Питере?

Ольга Юльевна скривилась: непонятный сленг ее раздражал.

— Хорошо, а мне-то ты зачем докладываешься, раз решил устроить конспирацию?

— Чтобы вы побереглись.

Ольга Юльевна картинно-удивленно приподняла брови, и Чингиз пояснил:

— Ну Медведев же не клинический идиот. Вряд ли он будет меня ловить до последнего. Скорее придумает какой-нибудь страховочный вариант, с него станется.

По неизвестной причине эти слова взбесили Васильеву. Она, конечно, очень тепло относилась к Чингизу, особенно учитывая специфическую историю их отношений. Но сейчас его поведение показалось Ольге Юльевне ребячеством сродни детским играм в шпионов или детективов. Все-таки в свои двадцать шесть Чингиз еще мальчишка, несмотря на весь непростой жизненный опыт.

Васильева уже сделала вдох, чтобы отчитать собеседника за неуместную самоуверенность и непонимание всей серьезности ситуации…

— Монгол!

Ольга Юльевна вздрогнула от неожиданности, а Чингиз буквально подпрыгнул и уронил сигарету в чашку с кофе.

— Доктор, твою мать! Я ж так русский язык забуду!

Васильева выдохнула и обернулась на громоподобный бас, так ее напугавший. Она последовательно увидела: огромные, с коротко подстриженными ногтями, очень чистые руки без колец, массивную металлическую пряжку поясного ремня, начинающее обозначаться брюшко над ремнем, свитер цвета хаки под расстегнутой косухой. На том месте, где полагалось быть голове, топорщились невообразимые заросли — борода, усы, кустистые брови и длинные волосы образовывали нечто вроде щетки для смахивания пыли. Из щеткиных лохм торчала сигарета и блестели удивительно спокойные, внимательные серые глаза.

Доктор поздоровался с Ольгой Юльевной легким полупоклоном, неожиданно грациозным для его гигантского тела, и пророкотал:

— А я пожрать заехал, смотрю — ты сидишь, решил присоседиться.

Чингиз молча подвинулся, Доктор с трудом втиснул свои необъятные габариты за стол и обратился к Ольге Юльевне совершенно другим тоном:

— Вы простите мою наглость, но здесь больше некуда сесть. Обедать стоя, как боевой конь, я почему-то не хочу. Надеюсь, я не очень помешал?

Ольга Юльевна быстро глянула на Чингиза — тот, нахохлившись, курил в углу — и отрицательно качнула головой. Доктор действительно не сильно помешал. Все цели встречи с Чингизом были достигнуты: информация получена, обед отобедан, и можно было уже отправляться дальше по делам. Однако внезапный интерес к лохматому громиле (оригинальные у Чингиза друзья!) побудил ее остаться на месте. Время не торопило.

— Ты к Дзену на ДэРэ едешь или как? — грохотал Доктор, изучая меню.

Чингиз молча кивнул.

— Дзен говорил, туда несколько «валькирий» собираются. Натуральный цветник будет.

— Мне твои мимозы до одного места. Я вдвоем еду.

Доктор хохотнул, отчего чашки на столе жалобно звянькнули:

— Да ты че? В Тулу со своим самоваром?

— Скорее, в козлятник с капустой.

— Ну! Ты поаккуратней в выражениях! Кстати, может быть, ты нас наконец познакомишь?

— Давно бы уже сам представился.

Похоже, появление приятеля окончательно испортило Чингизу и без того не блестящее настроение. Он с явным неудовольствием слушал, как Доктор (отрекомендовавшийся Станиславом) оглушительно балагурил, комментируя качество и количество предлагаемой пищи и нескончаемым потоком травя военно-медицинские байки.

— Ну вот, и представьте, только дали ему наркоз, у него тут же останавливается сердце. Годы, что поделаешь… Бедные интерны давай делать ему непрямой массаж сердца, да с перепугу так даванули на грудь, что сломали несколько ребер. Ничего соляночка, кстати… А сердце так и не запускается. Пришлось им вскрывать грудную клетку, чтобы сделать прямой массаж сердца. Ну, кое-как они сердце завели, стали зашивать. И тут один из ассистентов, который собирал использованный инструмент, поскальзывается со скальпелем в руке и втыкает его несчастному пациенту в живот. Девушка, а скажите, свинку, из которой я отбивную заказал, уже зарезали или еще только ловят?.. Ну вот, пришлось еще срочно и пузо шить. До кучи, когда несчастного этого перекладывали с операционного стола на каталку, сломали ему руку, а когда перекладывали с каталки на кровать, сломали ногу… О, свинью несут!

Ольга Юльевна с улыбкой качала головой, временами поглядывая на Чингиза — тот скептически морщился. Видимо, эти истории Станислав рассказывал далеко не в первый раз. Впрочем, от этого они не становились менее смешными.

Конечно, Доктор красовался. Конечно, он очень хотел понравиться. И, что удивительно, он Васильевой понравился, хотя обычно ее отношение к подобному поведению со стороны мужского пола было однозначно негативным. Ольга Юльевна видела перед собой уверенного, довольного жизнью, профессионально состоявшегося, а потому спокойного и веселого мужика. Таких в ее окружении было немного — всех глодали нереализованные комплексы и ни на чем не основанные амбиции. Доктор же просто делал любимое дело, при этом не жалуясь на зарплату и не причитая на тему «никто меня не любит, никто не понимает». Очень приятным дополнением ко всему этому было то обстоятельство, что Станислав понятия не имел, кто такая Ольга Юльевна Васильева (ну дизайнер и дизайнер!), а потому заигрывал с красивой женщиной безо всяких задних мыслей. Сейчас он строил из себя беспечного балагура, но Ольге Юльевне хватало проницательности, чтобы понять: судьба у Доктора сложилась не самая легкая. Станислав очень просто смотрел на вещи, еще проще относился к жизни, и все указывало на тернистый путь достижения такого философского подхода.

Станислав с удовольствием рассказывал о своей работе, о людях, с которыми встречался, о городах, где побывал, о своем байкерском увлечении. Ольга Юльевна тоже охотно делилась жизненными воспоминаниями и наблюдениями. Ровно до тех пор, пока в ее сумке требовательно не запиликал телефон. Пожалуй, никогда это не происходило настолько некстати…

Закончив разговор и нажав «отбой», Ольга Юльевна обнаружила, что Чингиз куда-то испарился. Она перевела вопросительный взгляд на Доктора. Но тот лишь пожал плечами…

* * *

Питер — город промозглый по определению. Редко бывает так, чтобы осенью долго держалась хорошая погода. Но когда в эту листопадно-дождливую пору попадаешь на Петроградку, возникает ощущение, что вся сырость, серость и пакость сползлась со всего города именно сюда. Может, в этом виноваты узость замусоренных улочек-переулочков, однообразное каменное нагромождение бывших доходных домов, затхлый полумрак проходных дворов и «колодцев»?

Чингиз любил Петроградку, хотя сам толком не понимал, за что. Но и ему на этом острове даже в самую солнечную погоду хотелось поднять воротник. Сейчас ему хотелось это сделать еще по одной причине. От страха. Чингиз осознал всю серьезность своего «попадалова» только во время разговора с Ольгой Юльевной, и теперь буквально шарахался от каждого угла.

Сзади что-то громко бахнуло. Монгол вздрогнул, с трудом подавив желание броситься за ближайший куст. Оглянулся — похоже, просто хлопнула дверь подъезда. Нервно хохотнул, вспомнив, как по возвращении из армии вот так же боролся с рефлексом залечь от каждого резкого звука. Аналогия получилась полная и очень неприятная…

Да что ж такое, в самом деле?! Але, Монгол! Не думаешь ведь ты, что попрятаться с неделю от медведевских опричников труднее, чем три дня драпать от боевиков по горам без еды, воды и практически без оружия — последний патрон не в счет? Думаешь, не звизди. Эх ты, герой, голова — два уха. Секи: ну кто рискнет нападать и тащить посреди бела дня в самом сердце Петроградки? Даже медведевские охламоны не станут так дурить. Поэтому сам дурить переставай и срезай вот здесь двором. Да не оглядывайся ты, как шпион из советского мультика, по этой «муравьиной тропе» вся Петроградка дорогу укорачивает…

Оглядываться Чингиз не стал. Потому что незачем. Натянутые до предела нервы заставляли его едва не кожей чувствовать малейшее движение и ловить даже еле слышные звуки. Правда, от каждого такого «сигнала» он покрывался холодным потом и внутренне замирал, ожидая в любую минуту удара с любой стороны.

Ну вот, опять шаги за спиной. Монгол, ты так паранойю заработаешь… Страх зашкалил до такой степени, что волосы на всем теле встали дыбом. Три секунды — разум покинул затравленное тело. Едва сознавая, что делает, Чингиз отчаянно рванулся в сторону, одновременно разворачиваясь для «золотой подсечки». Шедший сзади человек в безлико-темной куртке упал навзничь с коротким вскриком недоумения, что-то выпало из его руки и, глухо постукивая, покатилось по асфальту… Легкое движение носком казака — предмет прыгнул Чингизу в руку. Дубинка вроде милицейской. А, не, покруче, с электрошокером. Понятно.

Рассудок вернулся так же стремительно, как сбежал. Отрезвляющим ледком накатила веселая злость: нет, этой фигней он пользоваться не будет, это для лохов. Тут делов-то… благо, джинсы достаточно свободны в шагу, чтобы без стеснения и изысков бить ногами по физиономии. Иии-рраз! А растяжка осталась, оказывается… Ух ты, встаешь, что ли? Иии-два! Вот и все. Отдыхай. Это только ожидание страшно, а когда уже напали, все становится до обидного просто. До ужаса просто.

Похоже, счастье Чингизу пока не изменяло — в подворотне все это время никого не было. Чингиз не стал проверять, жив ли несостоявшийся агрессор. Несколько раз глубоко вздохнул, закурил и неторопливо направился к выходу из двора. А чего теперь торопиться? Два раза в одну воронку бомба не падает… Только вырулив на Кронверкский проспект, Чингиз осознанно успокоился. Медведевские методы захвата он, кажется, уяснил. Значит, надо по возможности избегать малолюдных мест и темного времени суток. И пить поменьше, кстати, чтоб реакция не притуплялась.

Блядь, стремно-то как!!!

Идя к Нелли, Миронов едва не печатал шаг. Разговор предстоял, без преувеличения, судьбоносный: от его результата зависело, скольких мироновских подчиненных успеет покалечить Монгол, пока не получит мешок на голову. Поэтому Миронов настраивал себя на самый решительный лад и готовился к бескомпромиссному отстаиванию своей позиции. Позиция заключалась в следующем: делайте, что хотите, решайте свои проблемы, как хотите, но гробить своих людей Миронов больше не даст. Пока эта, мать ее и перемать, драная подстилка ворочала своими мозгами размером с чупа-чупс, Монгол уже успел «отметиться» на Петроградке. В этот раз, правда, никого не убил, но лицевые кости у Игоря теперь похожи на конструктор «лего». И почему этот чокнутый Кан не остался на контракте? Вот было бы приобретение для родимой армии. Это ж натуральный киборг-убийца. «Универсальный солдат» нервно курит в сторонке…

— Сергей Николаич, не надо больше никого ловить, — вместо приветствия выдала Нелли.

Миронов опешил на мгновение, потом решил, что с чупа-чупсом он, пожалуй, погорячился. Кивнул на телефон:

— Разрешите?

Нелли царственно кивнула в ответ.

— Сергей, отзови всех ребят из города, — приказал Миронов снявшему трубку Кошкину. А про себя порадовался, что не пришлось подключать кошкинские знания и навыки к поимке Монгола. Все-таки они дружили, хоть и своеобразно…

Миронов повернулся к Нелли. Неужели она его только за этим пред светлы очи выдернула?

— А к вам, Сергей Николаич, у меня поручение конфиденциального характера.

Ну так и есть. Миронов напрягся. Фраза «поручение конфиденциального характера» имела вполне определенный устойчивый смысл. Если Нелли сейчас зарядит его разделаться с Монголом, она будет послана так далеко, что не дойдет дотуда. Нашла Рэмбо…

Но Нелли протянула Миронову небольшой листочек бумаги. Десять цифр в верхней строчке — номер телефона. Восемь внизу… кхм.

— Позвоните, Сергей Николаич, сегодня. Не мешкайте. Вас свяжут с человеком, который решит все проблемы.

Тут бы и расслабиться, но Миронов забеспокоился еще сильнее. Интуиция у него была неважнецкая, но даже она криком кричала, что дело не просто нечисто, а явственно пахнет керосином.

Миронов выразительно посмотрел на Нелли. Та усмехнулась:

— Понимаю. Позвоните. Вам скажут, что делать вот с этим, — по столу скользнул тоненький белый конверт. — Кличка «Монгол» вам о чем-нибудь говорит?

Миронов сел. Нет, это ерунда какая-то. Так не бывает. А если и бывает, то лишь в дурацких штатовских боевиках.

Нелли явно была удивлена мироновской реакцией.

— Сергей Николаич, у вас есть какие-то вопросы?

— Есть, — если голос может быть остолбенелым, то у Миронова он был именно такой. — А вам-то самой эта кличка о чем-нибудь говорит?

— Перестаньте, Сергей Николаич. Мы с вами оба прекрасно знаем, кто такой Монгол. Киллер. Снайпер, если угодно. Не стройте из себя святошу. Вам все понятно, я надеюсь?

Чего уж тут непонятного. Нелли хочет заказать Кана киллеру по кличке Монгол. Миронов невесело усмехнулся, представив, как Монгол получает аванс и пускает себе пулю в лоб.

— Нелли Викторовна… Монгол не сможет выполнить ваш заказ.

— Это еще почему? С чего вы взяли?

— С того, что я знаю его имя.

Нелли вопросительно подняла бровь.

— Его зовут Чингиз Кан.

* * *

Явившись утром на истфак, Стеф прямиком угодила в празднование дня рождения Марата. Празднование это в вялотекущем режиме длилось безостановочно: во время лекций под столами тихо плыли пластиковые стаканчики, а в перерывах откупоривались бутылки и засылались гонцы «за ещем». Поэтому добрая половина истфаковского населения несколько неуверенно держалась на ногах, и к последней паре с трудом находила аудитории.

Памятуя о предстоящем дне рождения Дзена, Аня особенно не налегала на алкоголь, и за весь день выпила всего пару бутылок пива. Чингиз предупредил, что у Дзена пьянка будет безобразнейшая, и Стеф не хотела являться туда уже в «раскладном» виде. Тем более, она собиралась бдительно следить, чтобы Чингиз сам не налакался в дупель — еще не хватало его потом на себе до дому волочить. К тому же, без него было как-то скучновато. Аня за несколько дней успела привыкнуть к его веселому вниманию, и чувство некоторой пустоты рядом слегка портило настроение. Но Чингиз еще вчера вечером уехал по каким-то своим байкерским делам, и обещал забрать Аню после занятий, чтобы вместе ехать к Дзену. Интересно, что-то он там поделывает? Аня тут же вспомнила, какого калибра девицы разъезжают обычно с байкерами и тихо заскрипела зубами: развлекается, небось… он же у них там первый парень на деревне. А точнее, первый блядун, если верить Дзену. Блин!

— Стеф, ну ты только погляди! Какой зая!

Тьфу. Купчинская. Она, в отличие от Ани, «дринкала» подряд все, что передавалось под столами. А в перерывах, уже хорошо тяпнувшая, пыталась доказать Стеф, что Тихоня — это совсем не то, что доктор прописал, и настойчиво рекламировала каждые проходящие мимо штаны.

Стеф тоже тяпнула достаточно, чтобы начать отстаивать свою точку зрения по этому поводу.

— Ирка, ты ни хрена не понимаешь в мужиках! — покровительственно вещала Аня. — Ты мне хоть одного настоящего мужчину покажи здесь! Эти мамины-папины мальчики, которые еще толком от сиськи не оторвались, это мужчины, что ли?

— А это твое ходячее недоразумение — это, ты хочешь сказать, мужчина?

— И хочу! И скажу! Он не недоразумение! Побольше бы таких недоразумений! Он — мужчина до мозга костей, до отпечатков пальцев…

— До пятен на простыне! — фыркнула Купчинская.

— Иди ты в жопу! — Стеф еле удержалась, чтобы не поиграть в Жириновского, благо пива в бутылке еще на глоток оставалось. — Вот что значит хронический недотрах! Ирка, заведи ты себе мужика, в конце концов, и не парься! Глядишь, и подобреешь. А то ты в последнее время совсем остервенела.

Удар попал в десятку. Ира действительно хронически не могла обзавестись парнем. Фатальная невезуха. Купчинская начала медленно багроветь.

Тут бы и остановиться, но Стеф уже несло:

— Да ты хоть представляешь себе, что такое настоящий мужчина рядом? Хотя откуда тебе… Это когда ты идешь с ним по Петроградке после матча «Зенита», а у тебя ощущение, будто ты едешь на танке. Это когда после секса тебя не спрашивают: «Дорогая, тебе было хорошо?» Это когда без него ты не можешь заснуть. Когда, обнимая тебя, он не косится на ноги проходящей мимо блондинки. Когда все твои неразрешимые проблемы решаются щелчком пальцев. Когда он умеет просить так, что ты не можешь ответить «Нет». Когда он обнимает так, что косточки хрустят, а чувствуешь себя как на пуховых подушках. Когда за тебя голову оторвут самому президенту, причем в прямом смысле. Когда ты понимаешь, что ни одна в мире неприятность больше к тебе не просочится, потому что тебя защищают от всего на свете. Вот Чингиз — такой.

— Не, Стеф, ну ты совсем сдурела! Ты всегда рассудком страдала, но чтоб до такой степени… На какой день знакомства ты его к себе в койку пригласила? На второй, на третий? Смотри, подруга, так и до нашей Ирочки недалеко…

Она хотела сказать еще что-то, но ее и всеобщее внимание отвлек оглушительный рокот и сопровождающее этот рокот зрелище: на площадь Сахарова эффектной «свиньей» вырулили штук семь байков с очень колоритными седоками. «Свинья» с ревом подкатила к истфаку и, притормозив, расположилась напротив здания Двенадцати коллегий, даже не думая глушить моторы. Двое «беспечных ездоков» покинули седла и направились к истфаковской колоннаде. Аня с торжествующим удовольствием наблюдала за потрясенным лицом Купчинской: в одном из байкеров она опознала Чингиза. Вторым байкером был Доктор. Впрочем, когда Чингиз приблизился к Ане и легонько чмокнул ее в нос, Купчинская уже снова представляла собой безграничное презрение.

— Привет. Я смотрю, ты уже разгоняешься?

— Ну да, тут Марат день варенья празднует…

— Стеф, ты опасная особа! — пробасил Доктор. — Что с парнем сделала! Напрочь рехнулся! А какой парень был… Видела бы ты его неделю назад! В очередь двух девчонок целовал. А тут ты появилась, и пропал человек. С ним разговаривать теперь невозможно! Через слово — Аня, Аня, Стеф, Стеф…

Стеф улыбнулась:

— Если ты думаешь, что я по этому поводу расстроюсь — таки нет.

— А чего тебе расстраиваться? Тебе радоваться надо. Слышь, Монгол, тут Волки просили их на набережной подождать, а то они дороги не знают.

Чингиз нахмурился, раздраженно буркнул:

— Делать нам больше нехрен. Где мы там встанем такой кодлой? Если у них топографический кретинизм, это их проблемы. Ань, цигель-цигель, поехали, водка стынет.

Мотоциклетная «свинья» уже издавала нетерпеливые гудки. Стеф подхватила поудобнее сумку, позволила Чингизу обнять себя за талию и бросила горделивый взгляд на истекающую ядом Купчинскую:

— Ир, поздравь Маратика еще раз от меня, ладно? Пока!

Истфак был убит наповал. Несколько десятков глаз пораженных в самую печень историков наблюдали, как Тихоня по-хозяйски оседлал рокочущего металлического монстра, подождал, пока Стеф уже привычно запрыгнет сзади, и отсалютовал:

— Погнали!

Кожано-стальное великолепие взревело, потрясая самые основы тихого здания истфака (кто-то потом даже утверждал, что с колонны — пятой справа — осыпалась штукатурка), и снялось с места в карьер, оставив позади себя клубы выхлопного дыма и онемевших и оглохших историков.

* * *

Семенов еще раз бережно погладил кончиками пальцев стопку документов, закурил, отхлебнул давно остывший кофе. У него было чувство, сходное с тем, которое испытывает марафонский бегун, придя к финишу.

Он провел за этим столом почти сутки, выходя только в туалет. Списки призывников, списки личных составов воинских частей, списки погибших… Никаких доказательств, только сопоставление и логика. Семенов никогда в жизни не взялся бы рассказать, какими путаными закоулками бродила его мысль, пока не пришла наконец в пункт назначения. Он старался не думать о том, что теперь ему предстоит еще более долгая и сложная работа. Результат ночного бодрствования отдавался в мозгу бронзовым позвякиванием: Чингиз Кан, Чингиз Кан, Чингиз Кан…

Сомнений не было. И быть не могло. Все сходилось. Можно было дать девяносто процентов из ста. Чингиз Кан. Это Монгол. Если бы он работал на ФСБ или ФСК, был бы снайпером класса «мастер». Собственно, он таковым и являлся, только класс этот ему никто не присваивал. Уникальный самородок, чувствующий оружие, как толчки собственного сердца, обладающий невероятной природной меткостью. Выносливый, как робот. Непредсказуемый, как та обезьяна с гранатой. Он вполне мог быть тем пьяным металлистом, о котором, поднатужившись, вспомнили охранники Аль-Ади.

Любопытно было бы узнать, что же сподвигло отпрыска одного из самых успешных питерских бизнесменов заняться таким рискованным делом. Щекочет нервы? Убивает ради порции адреналина? Самоутверждается?

Нормальный следователь задал бы Семенову резонный вопрос: а тебе-то не все ли равно, почему он это делает? У тебя сейчас другая головная боль — убедить в своей правоте начальство. А потом собрать доказательства. Да такие, чтоб на их основании можно было Римского Папу посадить, не то что… А потом добиться обвинения. И вот это, пожалуй, будет посложнее, чем посадить Папу, потому что Аджимурат Кан достаточно влиятелен и богат, чтобы купить всю правоохрану вплоть до МВД, Большой дом там или не очень Большой…

Творчество кончилось. Начиналось то, за что Семенов свою работу порой ненавидел. Иногда, в приступах немотивированного романтизма, он сравнивал себя с художником, который написал картину и теперь не может ее никому продать. Большинство коллег и все начальство считало Семенова невозможным для его профессии романтиком. Не только за эти красочные сравнения, а преимущественно за то, что Семенов непременно старался докопаться не то что до мотивов преступлений, а до их истинных причин. Ему обязательно нужно было влезть в душу к подследственному и вытряхнуть ее наизнанку, в результате к окончанию следствия Семенов знал своих фигурантов лучше их самых закадычных друзей.

Именно поэтому Семенову было не все равно, почему Чингиз Кан взялся за СВД. Поэтому он сейчас торопливо сооружал очередной запрос — в ИЦ ГУВД. Там наверняка знают, что такое Чингиз Кан.

* * *

Пристанище Дзена, гордо именуемое квартирой, располагалось в чертовой тьмутаракани где-то на Ленинском проспекте.

Лестничная площадка сотрясалась от забойного хэви, гремящего из квартиры сигналом: не промахнитесь, мол. Чингиз с сомнением глянул на звонок, но все-таки притопил кнопку положенные семь раз. Дверь открылась на удивление быстро — не прошло и десяти минут.

— Ой, парни, а че это вы так быстро? Я и убежать не успел! — вместо приветствия проорал Доктор.

Дзен что-то проорал в ответ, что именно — Стеф не слушала, потому что находилась в некотором смятении от внешнего вида хозяина тусовки: Дзен вышел встречать гостей в расстегнутой рубашке и плавках, слегка продранных спереди и обвисших сзади. Темно-русые волосы длиной почти до поясницы он стянул во внушительный хвост.

— Привет, привет, заползайте! — Дзен сиял голливудской улыбкой и нимало не смущался ни Стеф, ни прочих особей женского пола, присутствовавших в квартире. — Ботинки можно не снимать, все равно грязища.

— Дзен, ты чего это? Играешь совратителя? — попытался пошутить кто-то из прибывших.

Дзен опустил глаза на непрезентабельную дыру в плавках:

— Да нет, вентиляция…

— А я уж думал, новая фишка, — с деланным сожалением протянул Чингиз. — Для пущего удобства, чтоб время на раздевание не терять… Даже хотел позаимствовать…

— Что, плавки?

— Да нет, идею.

В единственной комнате было накурено, и раскрытое окно плохо спасало. Человек пятнадцать в разных позах развалились в разных местах — кто на диване, кто на пуфиках, но большинство предпочло пол, поскольку порядком уже початая снедь почему-то красовалась на расстеленной на полу клеенке. Какая-то парочка, устроившись в углу за шкафом, активно предавалась плотским утехам, и судя по тому, что на них никто не обращал внимания, такое непотребство считалось здесь обычным делом…

— Это «дежурный угол», — шепотом просветил Аню Чингиз. — Если кто чего пожелает — туда. Правда, есть еще ванная… но без двери. Зато с непрозрачной занавеской.

В следующие полчаса прибитая таким положением дел Стеф была подвергнута тщательному знакомству с присутствующим обществом. Оказалось, что о ней уже все слышали, и похоже, ее появления вместе с Чингизом ожидали, как гвоздя программы. Женская составляющая общества ревниво сверлила ее глазами и улыбалась пираньими оскалами, а мужская часть во все гланды завидовала Чингизу, на что Монгол ослепительно улыбался и скромно пожимал плечами:

— Должно же и мне когда-нибудь повезти…

Для них быстро очистился плацдарм, и не где-нибудь, а в привилегированном месте, у стены, с небольшой подушкой, по соседству с виновником торжества.

— Монгол, а ты чего уселся? — возопил вдруг Дзен. — Ты курицу обещал! Без курицы не нальем!

— Да я от любви пьяный.

— Ну куру-то сделай, упырь!

— Куру сделаю, так и быть, — и Чингиз стремительно поволок уже подогретого Дзена на кухню. — Покажешь, где что.

На кухне он первым делом плотно закрыл дверь, закурил и спросил очень тихо (впрочем, можно было и не тишиться — музыка грохотала так, что услышать в комнате что-либо из кухни было просто невозможно):

— Что-то есть?

Дзен кивнул и положил перед Чингизом на стол обыкновенный почтовый конверт. Чингиз сложил его в несколько раз и сунул в карман.

— Не посмотришь?

— Потом. Не хочу портить настроение.

— Слушай, братишка, тебе не кажется, что пора это прекращать?

Монгол вздохнул, нервно втянул сразу полсигареты, выпустил клуб дыма.

— Да нет. А разве мы можем?

— Не знаю. Но думаю, попробовать стоит.

— Что такое? Пахнет жареным?

Дзен тяжело облокотился о стол.

— Хрен поймешь… Мне это надоело. Все время как на пороховой бочке.

— Когда ты мне эту работу предлагал, ты об этом не думал.

— Ты думаешь, я понимал, во что ввязываюсь?

Чингиз потушил сигарету и тут же схватился за следующую.

— Никто не понимал. Давай так. Если можно уйти — уйдем. Я последний хрен без соли доедать не буду. Мне самому все это остоюбилеело. Ну а если нет?

— Ладно, братишка, прорвемся. И хорош курить, скоро никотин из ушей закапает!

Чингиз слегка улыбнулся, но тут же снова помрачнел:

— Смотри, Дзен. Мне теперь не все равно, что со мной будет. Я, считай, только с этого понедельника жить начал…

— Ну так и живи! Ты же из каких только передряг сухим не выходил!

— Я тогда никого не любил… — прошептал Чингиз. — И жить не хотел.

— Куру готовь, горе луковое! — вдруг рявкнул во все горло Дзен.

Чингиз аж подпрыгнул от неожиданности, но тут в кухню вошла Соня со словами:

— А что это вы тут делаете, а?

— Решаем, с медом курицу делать или с перцем. Зайка, а ты как считаешь?

— Да хоть со стрихнином! Народ бунтует, требует именинника, и желательно с главным гитаристом. Слышишь?

Из комнаты действительно донесся слаженный ор луженых байкерских глоток, скандирующих: «Сне-гу-роч-ка!»

— Именинника сейчас получите, а с гитаристом придется подождать, поскольку он у нас временно переквалифицировался в шеф-повара!

Дзен повлек Соню в комнату, успев показать Чингизу сжатый кулак: держись, мол, все будет пучком.

Чингиз обреченно вздохнул, потушил сигарету (третью не то четвертую подряд) и принялся за «золотую» курицу, свое фирменное блюдо, без которого не обходились ни одни посиделки.

* * *

Стеф ни на секунду не пожалела, что приехала сюда. Было потрясающе весело. Рекой лилось все подряд — водка, вино, пиво и непристойные анекдоты. Ржач стоял до небес. Трое байкеров жарко спорили о каком-то кардане, девица справа закатывала глаза, рассказывая соседке:

— Блин, он в койке — просто ураган! Я никогда в жизни так не трахалась! Жаль только, что ему кроме секса ни фига не надо. Прикинь, встал, оделся и ушел, только дверь хлопнула. Даже не попрощался, а на следующем слете встретились — так себя вел, как будто ничего и не было! Подонок он, короче…

— Так его Кипа и назвала — «мальчик-пиздец», — ответствовала та. — Он с ней денька три позаморачивался этим летом, она аж кипятком писала, и потом точно так же свалил, как будто они едва знакомы…

Если бы Стеф послушала их разговор подольше, она бы поняла, что речь идет о Чингизе. И наверняка бы все ее удовольствие от вечеринки улетучилось в момент. Но дослушивать Аня не стала, потому что сидевший слева от нее парень по прозвищу Вторник пришел сюда без пары, и от нечего делать стал Аню развлекать.

Вторник был хорош собой, как Адонис, и вдобавок блистал весельем, красноречием и обаянием. Про таких людей говорят «человек-праздник». Общаться с ним было невероятно приятно и радостно, Аня и общалась, и даже простила Вторнику руку, как бы невзначай положенную на талию, и излишне близкое расстояние от его губ до ее уха. Говорил Вторник о Сталине и о репрессиях, но таким голосом, будто шептал ей на ухо всяческие непристойности. Аня снисходительно с ним спорила, но с таким выражением лица, будто ее приглашают в постель, но она раздумывает. Что у Вторника на уме, было понятно и очевидно всем, кроме Ани, и поэтому она благосклонно принимала знаки внимания, не подозревая, что творит нечто «криминальное». Вторник ворковал и ворковал, Аня мурлыкала в ответ…

— Вторник.

Голос Чингиза прозвучал негромко, но как-то так, что перекрыл весь гвалт гулянки.

Вторник вздрогнул всем телом. Стеф оглянулась.

Чингиз стоял в дверном проеме, неподвижный, как каменная статуя. Каким он был грубым по сравнению со Вторником! Какими резкими, рублеными — черты лица! Каким диким — взгляд, какими жесткими — плечи! В Чингизе не было толики той радости, что была у Вторника, ни капли бархата в голосе, ни солнца в улыбке. Он весь был — обсидиановая скала, холодная, твердая, острая. Только хищная злость, только суровость, только воющие глаза волка-одинца.

Он заявил свои права на нее, на Аню Стефанову по прозвищу Стеф, и пушистый, как холеная лайка, Вторник покрылся холодным потом под этим яростным взглядом каменного чудовища, и убрал руку с талии Стеф, и как-то весь уменьшился в размерах, только что в уголок не забился.

И Стеф поняла, что зверь, хоть и укрощенный, хоть и прирученный, все равно остается зверем. И ей стало страшно. Впервые в жизни по-настоящему. Неправда, не была она укротительницей чудовища. Это кошмарный зверь взял ее, как добычу, и теперь не отступится от своего ни перед кем, и будет драться за нее, и загрызет любого, кто покусится на его собственность.

Чингиз не стал ни тащить Вторника на лестницу «поговорить», ни устраивать сцену прямо в квартире. Он просто одернул не в меру зарвавшегося претендента. Но Аня впервые задумалась о том, с кем она связалась. И поступила совсем не так, как велела бы ее свободолюбивая натура.

Стеф пробралась к Чингизу, прижалась к плечу, словно говоря: «Я здесь, я твоя!», и Монгол ощутимо успокоился, обнял, притиснул к себе — «мое!». Аня едва заметно улыбнулась. Впервые в жизни испытанное чувство принадлежности оказалось неожиданно приятным.

Инцидент был исчерпан, гуляки понемногу возобновляли гомон и возвращались к выпивке и закуске, Вторник тоже «отдубел» и принялся ластиться к какой-то байкерше, едва видной из-под копны африканских косичек… Очередной семикратный звонок в дверь нарушил эту своеобразную идиллию. Дзен удивленно глянул на Чингиза — похоже, он больше никого не ждал, но пошел открывать.

— Поздравляем с днем рождения, желаем счастья в личной жизни, Пух! — раздался в прихожей противный пискливый голосок.

Чингиз так и встрепенулся, отпустил Аню и опрометью бросился на голосок с воплем:

— Лисонька!!!

Удивленная, Стеф выглянула в прихожую. С выражением неописуемого восторга на лице Чингиз обнимал невысокую пухлую девчонку, страшную, как братья Колобки из мультика. В дверях неуклюже топтался парень, тоже мало чем отличающийся внешностью от крокодила.

Реакция присутствующего общества удивила Аню еще больше.

— За-мок-Иф! За-мок-Иф! — загромыхало из комнаты. Один за другим байкеры выскакивали из комнаты и с радостными воплями тискали новоприбывших.

— Ур-ра! Будет рокенрол! — орал Чингиз.

— Ну и соскучились мы по вам, ребята! — орал Дзен.

— Лисонька! Соловушка моя! — орал Доктор.

— Лисичка! Зорг! — орал Вторник.

Забытая и немного обиженная, Аня вернулась к столу. Девица в африканских косичках, тоже покинутая Вторником ради толстой страшилки Лисы, сердито пробурчала:

— Ну все, теперь можно хоть публичное самосожжение устраивать, никто внимания не обратит.

— Почему? — поинтересовалась Аня.

— Сейчас увидишь.

Действительно, большая часть присутствующих мужчин, в том числе Чингиз, радостно суетилась вокруг толстухи, усаживая поудобнее, наливая вино, накладывая закусь…

— Господа, прошу любить и жаловать! — провозгласил счастливый Дзен. — Краса и гордость питерского андеграунда, группа «Замок Иф»! «Блэкморс Найт» и рядом не проходили!

— Ой, да ладно тебе, Дзен! — еле слышно из-за грохнувших воплей и аплодисментов пропищала Лиса. — Сидай лучше, мы тебе новую песню в подарок привезли!

Шум стих моментально. В благоговейном молчании над «столом» проплыла гитара. Зорг ударил по струнам. Мощное бархатное контральто залило комнату:

Моего сердца не хватает на всех,

Кого любил, и кого полюблю...

Моя душа — это раненый стерх,

Пляшет огнем по тонкому льду...

Когда вокруг все как-то не так,

Когда устал быть сильным всегда,

Не сжимаются руки в кулак,

И от тоски взрывается голова...

Незряче уставившись куда-то в стенку, с мечтательной полуулыбкой на губах пела Лиса. В этот момент она казалась почти красивой…

Крикну — Боже, если ты есть,

Разорви мою грудь до размеров вселенной,

Чтоб я смог вместить весь мир и гореть!

Но чтоб душа оставалась нетленной!

Я не умею здесь жить...

Глубокие низкие звуки рвались из горла Лисы, заставляя слушателей покрываться мурашками. Ее голос выбивал из реальности, завораживал, как удав Каа — несчастных мартышек. Этот голос будил неясную тягучую тоску, словно в жизни упущено что-то самое важное, словно вся окружающая действительность — серое бессмысленное никчемушество, а где-то есть и настоящая жизнь, яркая, как голос Лисы…

Моего сердца не хватает на всех,

С кем дружил, с кем пел и грешил...

Мы живем ради мелких утех,

Я устал, я себя взбередил...

То гуляем, то пьем до утра,

Импровизируя с жизнью своей...

Ищем истину в кривых зеркалах,

Отражениях глупых теней...

Слышишь, Боже, если ты есть,

Разорви мою грудь до размеров вселенной,

Чтоб я смог вместить весь мир и гореть!

Но чтоб душа оставалась нетленной!

Стеф не могла поверить своим глазам: где в Лисе помещался этот огромный, необъятный голос? Как может такое невзрачное существо издавать эти колдовские звуки?

Моего сердца не хватает на всех,

Кого любил и кого полюблю...

Как же быть, когда все пусто в душе?

Когда-нибудь я до конца догорю...

Я не сплю...

* * *

Запрос оказался не первый и не последний. Прочитав справку на Чингиза Кана, Семенов хмыкнул и принялся строчить запросы в УБОП, УБНОН, Прокуратуру, Федерацию традиционного и спортивного ушу… Едва он поставил точку в очередном запросе, из-за двери опасливо высунулась голова лейтенанта Зайцева:

— Антон Андреич, вызывали?

Зайцев явно надеялся, что перепутал, и Семенову от него ничего не надо.

— Вызывал. — Голова Зайцева сокрушенно поникла. — На, возьми эти сочинения, и завтра утром ответы чтоб были у меня на столе.

Голова Зайцева вытаращилась:

— Антон Андреич, помилуйте! Я еще после ГУВД не отдышался! Я ж не Карлсон, чтоб за два часа везде успеть!

— Ты еще здесь?

Голова Зайцева что-то обиженно пробурчала и скрылась вместе с запросами. Семенов покривился ему вслед: эх, молодежь… Снова взялся перечитывать ГУВДшную справку и снова захмыкал. Похоже, на сыночке могущественного Аджимурата Кана природа капитально отдохнула. Парень тянул к себе все дерьмо, какое только попадалось на пути. Как там кто-то пел: «Их дети сходят с ума от того, что им нечего больше хотеть…» Тот самый случай. У Семенова детей не было, но лучше уж никаких детей, чем такие вот… упыреныши. Он даже представлял себе этого Чингиза Кана: наглый взгляд, вальяжные манеры, «вы ничего не докажете» и «Да вы знаете, кто мой отец?» Семенов еще раз сморщился. Ничего, бывают и хуже. Наверное.

* * *

Аня сидела на кухне в квартире Дзена, курила и едва не плакала от злости. Вот уже полтора часа Чингиз не обращал на нее ровным счетом никакого внимания. Да и никто не обращал. Чингиз пел под гитару дуэтом с Лисой, вызывая вполне заслуженный восторг, пил все без разбору и успел уже основательно набраться. Вел он себя при этом отвратительно, флиртовал со всеми девицами подряд и так пошлил, что краснел порой даже Доктор.

Привыкшая быть в центре внимания, Стеф была обижена до глубины души: в этой тусовке до нее никому не было никакого дела, а поскольку как объект сексуальных домогательств она не годилась (ссориться с Монголом вряд ли кто хотел), то интереса для мужчин она не представляла. Что же до барышень, то они явно объявили ей бойкот за кражу всеми обожаемого и желанного Монгола.

Ане очень хотелось взбрыкнуть и гордо и незаметно убраться восвояси, но тому препятствовали несколько существенных «но». Во-первых, Стеф даже приблизительно не представляла себе, в какой стороне тут метро. Во-вторых, время перевалило за полночь, и идти к метро не было смысла. В-третьих и в-главных, было уже довольно поздно, чтобы в одиночку совершать вояжи по незнакомому району. Однажды Аня имела неосторожность совершить такую глупость, едва осталась цела, и повторять опыт не собиралась.

Поэтому она сидела на кухне в гордом одиночестве, курила и предавалась активному себяжалению, пока ее уединение не нарушила Лиса.

— О, а чего ты тут одна скучаешь?

Аня едва сдержалась, чтобы не нагрубить в ответ. Именно Лиса с ее роскошным голосом и бесконечным балагурством отвлекла на себя и Чингиза, и всех присутствующих. Еще теперь с ней задушевные беседы вести!

— Я не скучаю, — ровно проговорила Стеф.

— Оно и видно, — Лиса окинула ее цепким взглядом и вдруг улыбнулась: — Обиделась?

— Чего?

— Да ты не обижайся. Это неконструктивно, особенно здесь. Раз про тебя забыли, ты сама в этом виновата. Никто тебя персонально общать не будет.

— Тебе-то что за дело?

Лиса закурила и снова усмехнулась:

— А мне до всего есть дело. И мне очень дорог Монгол. Я хочу, чтобы он был наконец счастлив и спокоен. Ты можешь дать ему и спокойствие, и счастье, потому он тебя и выбрал. Ты для него нужнее воздуха, а ты сидишь тут и дуешься, как мышь на крупу.

Аня молчала, насупившись.

— Впрочем, как знаешь. Сиди и сопли на кулак наматывай: никто меня не любит, никто не понимает. Видала, сколько там красуль? И каждая его хочет. А Монгол, если обидится, раздумывать не будет.

— Он и так не раздумывает, по-моему, — процедила Стеф.

— Да ну, брось! Это он рефлекторно, манера общения с женщинами у него такая. Поддерживает имидж «мальчик-пиздец». Иди к нему, сядь рядом, попроси спеть для тебя. Поцелуй его, в конце концов. Гарантирую, он вмиг забудет обо всем на свете. Если тебе нужно внимание, иди и привлеки его, блин! А я отдохну, надоело уже весь вечер на арене без страховки…

Каждое слово Лисы падало в разобиженную душу успокаивающей прохладной каплей. Чертова толстуха оказалась еще и проницательной, как спецагент. Аня раздавила в пепельнице недокуренную сигарету и встала.

— Люби его изо всех сил, Ань, — в спину ей произнесла Лиса. — Он этого заслуживает. И не говори, пожалуйста, Зоргу, что я курила, ладно?

* * *

В шахматы Нелли играть не умела. Не то чтобы не получалось, просто ленилась учиться. К тому же, разрешение некоторых жизненных ситуаций было куда сложнее и интереснее шахматных задач.

Сегодня Нелли приняла решение, от которого у нее самой бежали по спине мурашки. Она не стала передавать заказ на Аджимурата Кана другому киллеру. И сейчас, наверное, Монгол уже получил этот заказ… Собственно, почему она так решила, она до сих пор толком не понимала. Но когда Нелли услышала от Миронова имя Монгола, ее словно кто в спину толкнул: «Ничего не меняй!» И Миронов получил указание звонить.

Теперь Нелли пыталась разобраться, кто же ее толкнул и чем все это может обернуться. Вариант раз: если Миронов прав, Монгол, естественно, отклоняет заказ. И что? И все? Искать другого исполнителя? А время кто вернет упущенное? Информацию уплывшую?

Вариант два: Миронов ошибся, и Монгол принимает заказ. Это в идеале.

Вариант три: Миронов не ошибся… но Монгол принимает заказ. Это уже из области фантастики. Но, черт побери, как соблазнительно! Чтобы сынок грохнул папашу по заказу! Жаль, что нереально.

Хотя почему нереально?!

Нелли даже съежилась от внезапного озарения. Еще не оформленная мысль, предчувствие идеи сверкнуло в мозгу. Нелли с шумом выдохнула, прикусила губу и почти помчалась варить кофе: медитативность занятия помогала размышлять.

Когда над узеньким горлышком джезве вспухла ароматная пенка, Нелли уже улыбалась.

Конечно, Монгол откажется. И тогда надо будет его заставить.

Осталось придумать, как, но это уже технический вопрос…

— Стеф, ты что, беременная?

Аня вздрогнула и изумленными глазами уставилась на Купчинскую:

— С какого здрасте?

— Да ты на себя посмотри!

Аня посмотрела. Узкие брюки, призванные подчеркнуть талию и плоский живот, за последние несколько дней стали даже свободнее. Кувыркания с Чингизом даром не проходят… Но в совершенно обратном смысле — на интересненькую округлость не было даже намека. Чего себе Купчинская наглючила?

— Ира, ты перепила или обкурилась? Глюки пошли?

— Да вы целый день ходите оба шибанутые какие-то. Твой Тихоня на тебя плохо влияет! Становишься такая же, как он.

Но Стеф ее уже не слушала. Она размышляла, утонув глазами в чашке с кофе.

С самого утра Чингиз вел себя как-то странно. Как будто исчерпал до дна все вчерашнее разгульное веселье, и был непривычно тих и сосредоточен. Настолько, что буквально выпадал порой из реальности, отвечал невпопад, то и дело прикуривал фильтр сигареты, и периодически настороженно оглядывался по сторонам. Словно ждал чего-то или кого-то, что должно было выскочить из-за ближайшего поворота… Когда Ане удавалось его растормошить и пристать с расспросами, Чингиз неубедительно врал, что просто не выспался. «Я тоже не выспалась!» — Негодовала Аня. — «Но я же не пытаюсь надеть левый ботинок на правую ногу!»

Ко всему прочему, Ане вспомнился тот телефонный звонок, прервавший их с Чингизом на самом интересном месте, и после которого Чингиз был как пыльным мешком из-за угла огретый. Почему-то ей казалось, что звонок этот должен вписаться в ситуацию.

— Нет, ну вы гляньте на нее! Стеф! С тобой разговаривают!

— А? Что?

— Да что с тобой такое? Тихоня, кажется, заразный… Бросай ты его поскорее.

- А мне нравится… Розы по утрам, и денег — не только на мороженое.

— Так я и думала, — заявила Купчинская. — Ты с ним только из-за денег, что ли?

Стеф качнула головой:

— Мне с ним… удобно.

— Скажите пожалуйста… Удобно ей! А ты знаешь, что на тебя теперь косятся, как на чучело огородное? «Это та, которая спит с Тихоней!» Как тебе это понравится?

Стеф только плечами пожала.

— А Тихоня что, прокаженный, что ли? — Чингиз появился за спиной у Ани буквально из ниоткуда. — Ань, ты не заметила, я у тебя тетрадку с антропологией не оставил ненароком? Зеленая такая, растрепанная…

— Не знаю, — буркнула Стеф. — Зато могу сказать, что ты точно где-то потерял. Голову.

— Да голову я потерял, когда тебя увидел. Так Ир, я ответа не слышу.

— Пожалуйста! Ты три года ходишь по факультету привидением. Ты ни с кем не общаешься. Ты с самого начала отпугивал от себя всех, кто пытался к тебе приблизиться. Ты держишься так, будто все, кто тебя здесь окружают — быдло. Да, ты смазливый парень, и ты даже не дурак вроде. Но это еще не дает тебе основания презирать всех и вся. Сначала мы относились к тебе как к чудику. Потом уже и видеть тебя стало неприятно. Ты всячески даешь понять, что ты — из другого теста, ты выше всех нас. А ты — никто был и никем останешься! Может, и есть в твоей жизни то, за что тебя можно уважать, но я лично ничего такого не вижу. И никто не видит. Ты кичишься тем, что повоевал в Чечне — для нас это не повод для уважения, скорее даже наоборот.

— Ира! — так и подпрыгнула Аня. Она хорошо знала злую улыбку, появившуюся на лице Чингиза, и могла с уверенностью предположить, что Купчинской теперь не поздоровится. Чингиз обычно за словом в карман не лез, и мог припечатать так, что не отмоешься.

— Не, Ань, погоди. — Хмыкнул Чингиз, доставая из кармана и распечатывая какой-то конверт. — Мне столько комплиментов зараз давно не отвешивали. Я слушаю, Ир, продолжай, пожалуйста.

— И продолжу! Посмотри на себя! Что ты из себя представляешь? Ничего! Дерьмо на палочке! А потом ты бьешь Стеф чуть не смерти, и пытаешься замолить грехи, окопавшись в ее постели! Да ты просто идиот. Все вы, чурки, одинаковые — самоуверенные козлы, один к одному.

— Ира, замолчи! — Снова подпрыгнула Аня. Она не обратила внимания, как Чингиз побелел, глянув на содержимое конверта, и стиснул чашечку с недопитым кофе.

— А почему это я должна молчать? Нет уж, я скажу. Ты, Стеф, тоже хороша! Ты, видать, совсем уважение к себе потеряла — с этим ничтожеством спуталась! Ты меняешь нас всех на него … Ой!

Теперь подскочила Купчинская, а вместе с ней — половина посетителей кафе и бармен: на столике растеклась темно-коричневая лужица. Чингиз медленно разжал ладонь. На столешницу посыпались окровавленные осколки чашки.

…Мир вокруг стал каким-то ватным. Чингиз не стал перечитывать послание — буквы прыгали и расплывались перед глазами. В мозгу ехидно позвякивало, перекатываясь: «Доигрался! Доигрался! Доигрался!» Облило жаром, потом ледяным холодом, занемели кончики пальцев.

Он и подумать не мог, что все может так обернуться! Дзен, видимо, почуял неладное, раз затеял вчера на днюхе тот разговор… А почуял ли? Знал?! И молчал?!! Нет… Нет-нет-нет… Монгол, Монгол, что ж ты беду-то к себе тянешь, как дурак — фантики?

— Батюшки, что ты делаешь!?

Голос Ани разогнал вату. Чингиз обнаружил себя стоящим у раковины при входе в кафе и меланхолично смывающим кровь с порезанной ладони.

— Это же надо обеззаразить и хотя бы пластырем залепить! Погоди, щас сбегаю в первую комнату, у ребят водка должна быть…

Чингиз перехватил Аню на старте и постарался проговорить как можно ровнее:

— Не надо. Царапина. Заживет.

— Ни фига себе царапина!

— Ничего со мной не будет. Пойдем покурим.

Не дожидаясь ответа, Чингиз развернулся и пошел прочь.

А Стеф вернулась в кафе за сумкой и, уходя, прошипела в лицо Купчинской:

— Ну ты и дрянь!

Купчинская молча допивала свой чай, не глядя на окружающих. «Да я не с ними, — говорил весь ее вид. — Я так только, рядом посидела. И вообще, это обычное дело, нечему удивляться…» И все-таки глазами ее проводили, когда она чинно и нарочито неспешно покидала кафе.

* * *

Семенов мял пальцами нижнюю губу и не знал, что ему делать, радоваться или огорчаться. Перед ним на столе бесформенной кучей громоздились документы, принесенные расторопным и вездесущим Зайцевым — ответы на вчерашние запросы.

Радоваться можно было, потому что интуиция Семенова опять не подвела, а чувство жопы оказалось по-прежнему безотказным. А огорчаться… Семенову хватило одного взгляда на фотографию Чингиза Кана, чтобы пережить настоящий шквал эмоций, завершившийся отчаянным и горьким сожалением. Он узнал того байкера, с которым столкнулся на Рубинштейна.

Как жаль, как чертовски жаль!

В практике Семенова немало было случаев, когда преступник вызывал гораздо больше сочувствия, чем его жертва. И почему бы Чингизу Кану не оказаться тем бессовестным подонком, какого прежде рисовало семеновское воображение? Парень смотрел на следователя с фотографии измученными глазами загнанного звереныша. По виду — лет двадцать, по взгляду и вот этой складке у губ — все сорок… Люди с такими лицами не бывают наглыми никчемушками.

Антон Андреевич удрученно покачал головой, вспомнив, как искренне желал счастья Кану и его подруге, разглядывая их через окно служебной машины. Ох, бедненькая, придется же тебе поплакать! За все подвиги твоему милому «вышка» светила бы, если б не мораторий. А так — пожизненный строгач, если удастся доказать все эпизоды. Если удастся…

Еще раз сокрушенно вздохнув, Семенов полез в шкаф за «губозакатывательной машинкой». Так называлась тяжеленная деревянная чушка, снабженная вертикальными планками по краям и тремя дырками. Предназначалось это чудо инженерной мысли для сшивания дел. Именно благодаря ей, а еще обыкновенному шилу и мотку суровых ниток в преступном мире появился забавный эвфемизм «шить дело». Техника на грани фантастики, сердился Семенов каждый раз, вытаскивая чушку на свет божий. Правоохранительные, мать их, органы… Снабжение на уровне известного всем органа…

Портновские упражнения отняли у Семенова весь остаток дня. Документов было много, расположить их в логическом порядке, чтоб даже идиот понял, что к чему — задачка та еще. И хотя за двадцать с лишним лет работы Семенов научился мастерски управляться со своей «швейной машинкой», времени это занятие требовало немалого.

Наконец запас дежурного мата иссяк, ворох документов на столе несколько поуменьшился, чушка была отправлена в шкаф, и Семенов с облегчением решил, что сегодня он уйдет вовремя. То есть не станет рассиживаться допоздна, как обычно, а пойдет домой, как белый человек. И наплевать, что дома его никто не ждет, и делать там решительно нечего. В конце концов, пенсия не за горами, надо же когда-то учиться ничего не делать…

Горькие думы о пенсии на время вытеснили мысли о Монголе. Кроме своей работы Семенов ничего не умел, не знал и не хотел. Работа и жизнь всегда были для него явлениями одного порядка. Понятия «отдохнуть от работы» для Семенова не существовало. Во времена всеобщего безденежья, когда вся правоохрана прочно встала на путь левых заработков, про Семенова шутили — если даже брать с него плату за вход на работу, он один раз войдет и поселится жить в своем кабинете. Да он и так, по большому счету, жил там. И работал, как одержимый, делая именно то, что должен делать следователь, а именно — раскрывал преступления. Не выслуживался, не делал карьеру, никого не подсиживал и не стремился занимать высокие должности. Не скопил денег, не получил наград. Друзей — и тех не нажил. Работал, некогда было… Ухода жены Семенов даже не заметил бы, если б та не закатила страшный скандал на прощание и не уволокла с собой семеновский письменный стол.

Пенсия?.. Может, проще сразу в могилу? Разницы-то никакой…

Погруженный в эти невеселые рассуждения, Семенов неспеша добрел до Невского. Транспорта здесь больше, можно быстро уехать практически на любом автобусе… Эх, Семенов, Семенов, что ж ты за гэбэшник такой, за двадцать лет даже на машину не скопил… Покряхтывая, Семенов переложил в другую руку тяжелый портфель — дело Летучего снайпера весило, как небольшая котомка кирпичей. И чуть его не выронил, потому что кто-то весьма неделикатно толкнул следователя в плечо.

— Осторожнее! — рявкнул Семенов, перехватывая портфель.

— Извините, — буркнуло сверху.

Антон Андреевич поднял глаза. Черная косуха, джинсы, цокающие при каждом шаге казаки, длинные волосы, кое-как стянутые в хвост… Прочь от Семенова по Невскому быстро уходил Чингиз Кан.

* * *

Думай, чертов Монгол, думай! Да головой думай, а не тем местом, которое у тебя лучше всего работает! Что ж ты натворил, что! Давай теперь, посыпай голову пеплом, рви на жопе волосы, бегай на четвереньках по потолку…

Мысли панически скакали в голове, и казалось, колотились о черепную коробку: «Что делать, что делать, что делать?!» Первым и естественным побуждением было бежать к Дзену и валить проблему с больной головы на здоровую. Чингиз остановил себя буквально на взлете, сообразив, что если Дзен знал о содержании заказа и все-таки его передал, то в помощники он не годится. Верилось в это, конечно, с трудом, но лучше не рисковать. Да и чем бы помог Дзен?

Василиса. Вот у кого светлая голова и целая пачка полезных связей. Только после того, как ты по-гадски с ней обошелся, она тебя по таким адресам отправит, что в жизни не найдешь. Соломки не желаешь, Монгол? Мозги тебе вправить некому…

Доктор. А при чем тут Доктор? Твоих головняков ему не хватает для полного и абсолютного счастья. Оставь хоть Доктора в покое, скотина.

Отцу все рассказать… Ага, и покончить жизнь самоубийством. У вас и так отношения, прямо скажем, сложные, а уж при таких обстоятельствах… Проще сразу удавиться, чтобы потом не мучиться.

Вообще-то, если бы собственная смерть могла решить проблему, Чингиз не задумался бы ни на секунду. Но увы, даже такой радикальный способ ни фига не подходил…

— Осторожнее!

Заразмышлявшись, Чингиз на кого-то налетел. Вернулся в реальность и обнаружил себя на углу Невского и Владимирского.

— Извините, — машинально бросил он через плечо, понимая, что раз уж оказался здесь, мимо «Телеграфа» ему не пройти.

Прохлада полутемного и полупустого зала неожиданно успокоила. Наблюдая, как в бокале с «Гиннесом» поднимаются пузырьки, Чингиз медленно приходил к осознанию полной беспомощности. И одиночества перед лицом свалившейся беды. Никто не мог помочь, даже если бы очень захотел. Значит, надо как-то выпутываться самому. Только как?..

Глоток. Пиво в горло не полезло, неловко булькнулось, Чингиз чуть не закашлялся. Второй глоток прошел удачнее, паника понемногу отступала, сменяясь тоскливой и безнадежной растерянностью. С третьим глотком Чингиз понял: отказываться нельзя. И не просто потому что нельзя, а потому что откажись — и Медведев тут же найдет другого киллера, который выполнит заказ. В том, что отца заказал именно Медведев, Чингиз не сомневался. Кому еще надо столь радикально и срочно избавиться от надоевшего конкурента?

Так, уже лучше. Принять заказ. Обязательно принять, чтобы на сторону не уплыл. И тянуть, тянуть время, как только можно! До подписания договора неделя, времени на подготовку ему дадено пять дней. Значит, есть пять дней форы. Если через пять дней Аджимурат Кан не склеит ласты, успеет ли Медведев нанять другого исполнителя? Вряд ли, если только у него нет запасного варианта…

Да ну, зачем ему запасной вариант? Сам факт получения такого заказа означает, что Медведев не знает, кто такой Монгол. Откуда ему знать? Раз не знает, значит, повода сомневаться в исполнении заказа у Медведева нет. На фига тогда страховка. Да к тому же, Медведев, кажется, не выжил еще из ума, чтобы заказывать отца сыну… Что-то нехорошо екнуло внутри при этой мысли.

Чингиз нервно хохотнул, закурил нарочито неторопливо, словно тормозя собственные метания. Вот мексиканский сериал, в бабушку и в бога душу мать! Кому расскажешь — не поверят.

А рассказать придется. Ане придется рассказать обязательно. И уйти из ее жизни, совсем уйти, как будто тебя в ней не было. После того лихого кидалова, которое ты задумал, жить тебе наверняка останется недолго. Еще не хватало Аню за собой потащить… Если ты и впрямь ее любишь, откажись от нее.

Вот когда заныло, тоскливо запричитало все внутри, как будто кто-то сжал душу чугунными тисками и тянет из нее тонкую проволоку. Медленно, со скрежетом, заставляя до хруста сжимать зубы и едва слышно стонать от боли и внезапно возникшей вакуумной пустоты вокруг. Все, Монгол. Игры кончились. Наломал дров, разгребай теперь.

Решения были приняты, но Чингиз еще сам не до конца в них верил.

* * *

Семенов поморгал, привыкая к полутьме. Гм, неплохое местечко, Монгол, похоже, знает толк в кабаках… Вот и он сам, забился в дальний угол, отсутствующе вперился в бокал с пивом. А выглядит… да-а. В гроб краше кладут. Горек, видать, киллерский хлеб.

Антон Андреевич уселся в противоположный угол, заказал кофе, про себя прикидывая, что цены здесь наверняка не демократичные. Симпатичная официантка шустро принесла кофе, бросилась к столику Монгола, поменяла пепельницу — тот даже не заметил. Она что-то спросила — Кан словно очнулся, поднял на официантку глаза, переспросил. Улыбнулся, услышав ответ, покачал головой. И снова, нахохлившись, ушел в себя.

Тогда Семенов сделал то, чего делать, вообще-то, не следовало бы. Он взял портфель, чашку с кофе и пересел за столик Монгола. Тот не прореагировал. Семенов облокотился о столешницу и негромко уточнил:

— Монгол?..

Кан вскинулся так, что Семенов даже отшатнулся непроизвольно. Нервишки у Монгола явно ни к черту.

Из-под черной гривы сверкнули раскосые графитные глаза:

— Ну?..

Баранки гну. Хорошими манерами парень точно не испорчен.

Семенов развернул удостоверение. Монгол неопределенно угукнул и откинулся на спинку дивана. Стоп, что это? У него на лице… облегчение? Однако… Что ж это за проблемы у него такие, по сравнению с которыми семеновские корочки перед носом — мелкая неприятность?

— Ну?..

Не нукай, не на ипподроме.

Семенов, ни слова не говоря, выкопал из портфеля несколько фототаблиц с мест преступлений. Последней на стол легла подборка фотографий с убийства Аль-Ади.

Монгол подался вперед, быстрым взглядом окинул фотографии. Равнодушно пожал плечами:

— И че?

…через плечо!

Если бы Семенов не видел состояния Кана полминуты назад, поставил бы ему пять с плюсом за самообладание.

— Твоя работа?

— Моя работа — собирать мотоциклы.

Ага. А чего ты ждал, Семенов? Что Монгол тут же во всем покается и протянет руки для наручников? Если ты все правильно понял, он явно чего-то сильно боится, но уж точно не тебя.

Монгол молча курил и выжидающе смотрел на Семенова. Антон Андреевич тоже закурил и так же выжидающе уставился на Монгола. Бар постепенно заполнялся народом и гомоном, Кан неторопливо прихлебывал пиво и даже не собирался начинать нервничать. Несколько раз он привставал с места и кивал кому-то в ответ на приветствия, и он первым нарушил молчание. Тон его был спокойным и даже дружелюбным:

— Я так понимаю, если бы это, — он кивнул на фотографии, так и не убранные Семеновым со стола, — было доказано, мы бы сейчас не здесь встретились, а в СИЗО ФСБ?

— Правильно понимаешь.

— И раз мы разговариваем здесь, то с доказательствами у вас проблемы?

Семенов красноречиво промолчал.

Монгол снова угукнул, прикурил сигарету от сигареты.

— И чего вы от меня хотите?

Семенов и сам хотел бы это знать. В порядке бреда — явки с повинной и чистосердечного признания.

— Неужто явки с повинной?

Паразит что, еще и мысли читает? Семенов кашлянул:

— В идеале.

— А практически?

— Стало интересно в глаза посмотреть.

Монгол усмехнулся, немигающим взглядом уставился на Семенова:

— И как?

— Нормально. Мне любопытно было бы знать, зачем ты это делаешь?

— Что? Мотоциклы?

— Ты знаешь, о чем я.

— Ну, о мотоциклах…

Семенов только вздохнул:

— Не паясничай, Монгол. Когда докажу — поздно будет.

— Боюсь, действительно будет поздно…

Голос Кана прозвучал задумчиво и даже обреченно. Прежде, чем Семенов успел что-то еще сказать или спросить, Монгол одним глотком допил оставшееся в бокале пиво, подхватил рюкзак и быстро вышел из бара.

Последнюю реплику Монгола Антон Андреевич понял. Парень вляпался во что-то настолько серьезное, что даже не верит, что останется в живых. Как же скоро до него дошло, что такой вкусный сыр только в мышеловке бывает?

Вопреки ожиданиям, чувство сожаления после знакомства с Чингизом Каном не улетучилось. Наоборот, стало острее. Семенов искренне жалел Монгола. Жалел наемного убийцу, которого, по совести, надо закрыть до конца жизни в зоне строгого режима.

Нет доказательств… Ну нет, так будут, если постараться. Семенову не раз и не два приходилось буквально выбивать из подследственных признательные показания. Он запросто мог подтянуть пару-тройку оперов — таких безжалостных псов, которые от Монгола за полчаса оставят ремешок. Тот же Зайцев быстренько убедит его в убийстве Старовойтовой сознаться, не то что по этим девяти эпизодам. Только обвинение, основанное на одном чистосердечном признании, с треском рассыплется в суде, стоит только Монголу заявить присяжным, что это был самооговор под давлением следствия. И тогда бери мочало, начинай сначала. А если Монгол действительно ходит под прицелом, его и в тюрьме достанут.

Не трону, решил Семенов, и на душе стало чуть легче. Ты, Антон Андреевич, после двадцати лет верной службы неблагодарному государству, за полгода до пенсии, уже имеешь право на такую вот придурь. Не надо рыть носом землю в поисках доказательств виновности Монгола; найдутся они — хорошо, не найдутся — да и хрен бы с ними. Пускай Кан разбирается со своими проблемами, а если эти проблемы его прихлопнут — что ж, значит, судьба такая, ее, как известно, на кривой козе не объедешь.

Возле дома Семенов купил три бутылки пива в ларьке и шаверму из кошек в таджикской забегаловке. Прямо через дорогу шавермой торговали узбеки, у них она была из собак. Кошки Семенову нравились больше.

Гудящую пустоту одинокой квартиры не развеивал даже балаболящий телевизор. Антон Андреевич, давясь, затолкал в себя шаверму, без удовольствия выпил пиво, посмотрел по телику какое-то америкосовское кино, не очень-то поняв, про что оно было. Бесцельно побродил по комнатам, пыхтя сигаретой, зачем-то заглянул в туалет, ванную и кладовку. Долго ворочался в постели, силясь уснуть. Спустя час, чертыхаясь, выволок дело Летучего снайпера, уселся читать прямо в одеяле. Еще спустя полчаса осознал, что не понимает ни слова. Вернее, не читает ни слова, потому что знает наизусть все дело, как маленькие дети знают книжки, которые каждый вечер слушают перед сном.

Снова бродил из комнаты в комнату, листал телик, пил кофе, курил. К полуночи решил, что пора перестать себя обманывать. Семенов переживал и тревожился. Переживал за Монгола. Наверное, как за собственного сына переживал бы, если б у него был сын.

Минутное удивление самому себе, легкая озадаченность — и защелкали в голове шестеренки, привычно строя цепь рассуждений. Мозг прилежно работал, выдавал целые гроздья решений, выбирай — не хочу.

К утру Семенов выбрал. И то, что он выбрал, невозможно было объяснить ни формальной, ни какой-либо еще логикой. Просто этот вариант ему понравился.

С Чингизом явно творилось что-то не то.

Аня задумчиво грызла персиковую косточку. Сам персик был давно съеден, и косточку Стеф мусолила чисто машинально. Поведение Чингиза озадачило ее до крайности. Взять хотя бы сегодняшнее происшествие в истфаковском кафе. Кто бы мог подумать, что он так отреагирует на Иркин бред! Ходил, как оглоблей огретый, а перед самым семинаром по палеографии вдруг смылся непонятно куда и зачем, бросив только: «Я вечером приеду». Однажды он уже пообещался вот так вот «вечером приехать», и что в итоге получилось? По-успенски говоря, полная эпидерсия.

Стеф раздраженно выплюнула косточку. Все же мужики — непроходимо самовлюбленные тупицы. Ну проблемы у тебя, ну поделись ты ими, всем легче будет. По крайней мере, не придется сидеть и гадать, что же там с ним происходит. Нет ничего противнее, чем отсутствие информации, и ничего страшнее, чем неизвестность. А они этого не понимают, гады, и вечно корчат из себя супергероев: «Это мои проблемы, я сам все решу». То ли у них это на генетическом уровне заложено, то ли их в школе этому учат… если так, то Чингиз эту науку усвоил на пять баллов: ежику видно, что он нервничает и места себе не находит, и при всем при этом молчит, как немой, словно все в порядке. Придурок.

Придурок — это значит, находящийся при дуре. Стеф хихикнула: вот и окомплиментилась. Так дура и есть. Подобные возмущения — «он меня не посвящает в свои проблемы, значит, не относится ко мне серьезно» — имели бы право на существование, будь их отношения хоть сколько-нибудь значимыми. Да ну на фиг, какие тут серьезные отношения, кто он тебе? Развлекуха, и только. Еще не хватало его проблемами грузиться. Своих хватает. Вот, к примеру, завтрашний семинар по антропологии — чем не проблема? Большинство лекций было благополучно прогуляно, благодаря Чингизу, кстати. Придется теперь звонить Купчинской и слезно умолять ее дать тетрадку хотя бы на несколько часов, чтобы отксерить конспект. Для этого надо переться в ее несусветную глухомань в Купчино, искать там ксерокс, потом ехать домой готовиться… И делать это надо быстро, потому что если Чингиз вечером приедет, как обещал, вся подготовка окончится, как всегда, в постели, и семинар будет благополучно проспан, а грядущий экзамен просран.

Аня удрученно вздохнула. Перспектива забить на семинар, забраться с Чингизом в постель, утром вволю выспаться и начать с того, чем закончили вечером, была чарующе заманчивой. Стеф обозвала себя не просто дурой, а сексуально озабоченной дурой, и решительно придвинула к себе телефон, чтобы позвонить Ире.

Звонок в дверь затрещал, едва она занесла руку над телефонным диском. Аня снова вздохнула: если это Чингиз, то прости-прощай, антропология, будь она неладна. Стеф подошла к двери, глянула в глазок.

Купчинскую заказывали?

Ирка ворвалась в квартиру, потрясая, словно казак шашкой, видеокассетой в пестрой обложке, и с порога завопила:

— Я же говорила! Я же тебя предупреждала!

— Ир, спокойно, что…

— Видак работает?

Не дожидаясь ответа и не разуваясь, Купчинская бросилась в комнату. Аня в недоумении последовала за ней.

Ирка торопливо запихала кассету в видеомагнитофон, нажала «плей»… На экране замелькали сцены забойнейшего порно.

— Ируся! — Насмешливо протянула Стеф. — Неужели все так плохо, что ты уже порнуху гоняешь?

— Да ты смотри, дурында!

— Че я там не видела…

— А ты посмотри хорошенько!!!

Усмехнувшись, Аня перевела взгляд в телевизор. Банальная до тошноты картина «туда-сюда-обратно» в разных позах заставила ее скептически скривиться:

— Ну тебя на фиг, Ира, я предпочитаю процесс вживую…

Она осеклась. Этого китайского дракона на бронзовом бедре она знала очень хорошо. Знала, что хвост у дракона немного кривоват — под ним скрывался рубец, оставшийся от минного осколка. А сколько раз она впивались ногтями в роскошного тигра, маскирующего сетку шрамов от тех же осколков на спине! Она изучила пальцами и губами каждый изгиб черных кобр, каждую впадинку на этой груди…

Чингиз.

Выглядит значительно моложе, худее, и волосы едва достают до плеч — а сейчас почти зарывают поясницу. Грубый грим плохо скрывает темные круги вокруг глаз. На тонком лице гримаса злого животного удовольствия.

Чингиз.

В сплетении голых тел жесткой групповухи сосредоточенно дерет истерически взвизгивающую блондинку.

У Ани пересохло во рту. Загорелись уши и щеки. К горлу подступил ком, к глазам слезы — от возмущения и стыда. Сердце забухало гулко-гулко, свело желудок, и ноги затряслись меленько так, противно.

Чингиз. Вот так вот. Чингиз.

Казался таким гордым, таким разборчивым, с таким достоинством себя вел. Такой умный, галантный, нежный, любящий, заботливый…

Боже… Какой позор…

Звонок в дверь Аня услышала не сразу. А услышав, затравленно глянула на торжествующую Купчинскую и побрела открывать.

— Привет, — Чингиз наклонился, чтобы привычно чмокнуть Аню в нос.

Та шарахнулась от него, как от мерзкой жабы.

— Ты чего?

Аня молча отступила вглубь прихожей. Чингиз недоуменно хлопнул глазами — и насторожился, услышав из комнаты весьма неоднозначные звуки. Бросил быстрый взгляд на Стеф, деревянным шагом прошел в комнату.

— А-а-а… — протянул он, увидев красочное зрелище на экране телевизора. — Ну и как? Понравилось?

Аня, на автомате вошедшая следом за ним, снова отшатнулась: такого злобного выражения на его враз побледневшем лице она еще не видела.

— Ириша, неужели ты постаралась?

Купчинская прямо сжалась: Чингиз посмотрел на нее так, словно собирался от души вдарить по носу.

— И много секс-шопов обошла, чтоб это найти?

— А далеко ходить не надо было…

Чингиз дико улыбнулся, как оскалился.

— Хорошие у тебя подруги, Ань. Даже слишком.

— Видеть тебя не хочу! — прошипела Стеф, хватаясь за Купчинскую. — Опозорилась на весь город, когда с тобой связалась! Тебя не было в моей жизни, понял? Знать тебя не желаю!

— Как угодно!

Чингиз отвесил издевательский поклон и выскочил из квартиры, хлопнув дверью.

Аня обессилено опустилась в кресло и тихо промолвила:

— Да, Ир. Ты и впрямь хорошая подруга.

* * *

Перед глазами все плыло. Сердце колотилось где-то в горле, руки тряслись. В голове словно развели костер: пылающий жар охватил лоб, не давал соображать, перед глазами — возмущенное лицо Стеф.

Чингиз шарахнул дверью подъезда так, что та покосилась.

Нет. Не может быть, так не бывает. Какая дрянь, какая глупость!

Захлебываясь злым отчаяньем, ткнулся лбом в бензобак.

А почему это не бывает? Вот они, камушки, которые в свое время разбросал. Больно бьют, да прямиком по голове…

Влезать в жесткую шкуру Хана Ратмира оказалось непросто. Хан Ратмир был сладострастен, развратен и нагл. Он никого не стеснялся и ничего не боялся.

Ты всегда долго маялся перед зеркалом, надевая на лицо нужную улыбку — бесстыжую и лукавую…

…Ты справился как раз вовремя. Загорелось зелененьким светом «Выход» — и Хан Ратмир потянулся, расправился, поиграл мускулами под соблазнительно бронзовой кожей… Истекайте соком, похотливые сучки! Пусть каждая из вас сходит с ума, вспоминая дома в мягкой постели его, извиваясь в одиночестве от непознанного удовольствия — и зная, что он никогда не окажется рядом на горячих простынях, никогда не прикоснется и не подарит самого невероятного в жизни наслаждения, которое он сулил со сцены!

— Милые дамы! Только сегодня! Только для вас! — заливался в темноте эстрады невидимый конферансье. — Ха-а-а-а-ан Ратмир!

Хан Ратмир подобрался и по-кошачьи выпрыгнул на сцену.

Громыхнула музыка.

Бронзовое тело изогнулось так, будто у него не было позвоночника. По коже зазмеились, как живые, черные кобры. Вороново-блестящая шевелюра метнулась, отразив блеск софитов…

“Nomad, rider of the ancient east!

Nomad, rider that men know the least!”

Развратный блеск черных раскосых глаз. Нахальная, призывная улыбка Казановы. Руки — такие сильные, ловкие, чуткие, снисходительно вытягивают из кожаных штанов тяжелый ремень…

“Nomad, where you come from no one knows,

Nomad, where you go to no one tells!”

Бесстыжее подмигивание — ремень ложится на шею визжащей в экстазе девицы у рампы, притягивает ее лицо к самой кожаной ширинке… Замысловатый разворот — девица, уже почти дотронувшаяся губами, остается ни с чем.

“Nomad! You are rider so mysterious!”

Звериный, страстный оскал.

“Nomad, you're the spirit that men fear in us!”

Щелчок ремня о кожаное бедро.

"Nomad, you're the rider of the desert sands!”

Блестящие от пота и света бицепсы, «квадратики» на торсе…

“No man's ever understood your genius!”

Босые ноги едва касаются подмосток.

Стремительный танец звериной алчности. Тонкая насмешка кривит приоткрытые губы…

Ты был очень хорош. Даже несмотря на то, что уже с полгода прочно сидел на героине. И когда за сценой к тебе подошел странный мужик богемного вида и предложил сняться в порнофильме, ты согласился, не раздумывая. О нет, порно тебя вовсе не привлекало. Но той суммы, которую тебе посулили за один съемочный день, хватало на целую дозу. Моральный аспект предприятия тебя не интересовал совершенно.

Правда, карьера порнозвезды у тебя не задалась. Пробы прошли на ура, но во второй же день съемок помощник режиссера застукала тебя с иглой, и ты вылетел с площадки, что называется, со свистом. Обещанных денег тебе, естественно, не заплатили, но клятвенно заверили: отснятый материал никуда не годится, и использован не будет. Большего тебе, в общем-то, в той ситуации и не требовалось…

Видать, кому-то твой работающий хер все-таки пригодился.

Чингиз выпрямился в седле, глубоко вдохнул. Сколько еще грехов и грешочков неожиданно повылазят в самый неподходящий момент, чтобы со смаком швырнуть в морду очередной кусок твоего же собственного дерьма? Ой, много, накушаешься досыта.

Медленно выдохнул. Что ж, может быть, так оно и лучше. Не нужно ничего объяснять, не нужно ни в чем каяться. Купчинская, сама не подозревая, сильно облегчила тебе жизнь: Аня теперь точно на три километра к тебе не подойдет, а при одном упоминании о тебе будет покрываться аллергической сыпью. Отныне и навсегда ты для нее — ничтожество, подонок, дрянь… А кто ты, собственно, есть?

Вот и все. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит.

Чингиз изо всех сил ударил по кик-стартеру и с оглушительным грохотом вылетел из двора, перепугав гуляющих детей и едва не сбив какую-то старушенцию, черепахой Тортиллой переползавшую тротуар.

* * *

… Ветер гудел в ушах, вышибал из глаз слезы, обжигал лицо. Чингиз гнал что есть мочи по Выборгской трассе, выжимая из небыстрого, в общем-то, чоппера его предельную скорость, словно пытаясь убежать, улететь, скрыться. Он знал, это не побег, это иллюзия побега — если б в самом деле можно было убежать от несущегося следом ужаса, от наступающей на пятки беды, от тоски, висящей на плечах стотонным грузом! От них не сбежишь. От себя не сбежишь. Но Чингиз яростно пришпоривал железного коня и мчался, мчался вперед по извилистому Приозерскому шоссе, «положив» на возможную встречу с гаишниками и опасность не вписаться в поворот.

Маршрут он выбрал неосознанно, и не засекал, сколько часов летел, не разбирая дороги. Спустя некоторое время слева пронеслась древняя полуразрушенная крепость в ожерелье черной воды и невесомо-золотых берез. Чингиз немного притормозил, поняв, что докатил до Приозерска. Значит, прошло часа два. Вон и стемнело уже, оказывается…

Отчаянное бешенство уступило место удрученной усталости. Куда теперь? Куда угодно, только не назад. Не сейчас, по крайней мере.

Утопающий в трепетной желтизне осени провинциальный городок добродетельно дремал неторопливой, степенной дремой, готовясь к новому дню, точно такому же, как и прошедший. На крошечной площади тихо взирали друг на друга памятники Ленину и Петру Первому. Едва слышно шелестели в парке многолетние клены, и каменный Маугли прислушивался к их шороху, надежно охраняемый безмолвной Багирой… Рокот мотоцикла нарушил этот чинный покой, когда Чингиз уже неспеша огибал площадь, возвращаясь к крепости.

Он любил это место даже больше, чем парк Монрепо. При виде белокаменной усыпальницы на монументально-мрачном острове возникало неконтролируемое желание утопиться. Под ветхими стенами крепости Корела, слушая таинственные нашептывания мерно струящейся Вуоксы, в прозрачной полутьме арок из березовых крон, хотелось раствориться в этом каменно-древесном чуде и дышать, чуять, слышать, наслаждаться благостным и чарующим умиротворением… жить…

Чингиз оставил мотоцикл на импровизированной стоянке возле крепости, медленно спустился к воде, сел прямо на землю у корней старой березы. Корела окутала плотным запахом прелой листвы, влажно и прохладно дышала сонная Вуокса. Им не было дела до бед и тревог человека, одиноко сидящего на берегу. Они ничего не хотели от него, и человек был им за это благодарен.

Он долго сидел под березой, курил и гнал от себя все до единой мысли. Потом зачем-то встал и пошел вдоль реки к малюсенькому пляжу под самой крепостной стеной. Постоял, глядя на серебристые огни домов на другом берегу крохотного заливчика. И, повинуясь безотчетному стремлению совершить какую-нибудь глупость, чтоб самому хуже стало, содрал с себя одежду и бросился в ледяную воду.

Дыхание тут же перехватило, глаза вполне ощутимо полезли на лоб. Чингизу хватило нескольких мощных гребков, чтобы пересечь речушку туда и обратно. И еще раз. И еще… Пока не занемели от холода губы. Трясясь и стуча зубами, весь в мурашках, он выполз на песок, синий, как водяной, и стал торопливо одеваться. Одеревеневшие пальцы путались в застежках, ткань прилипала к мокрому телу, нисколько не согревая. Чингиз попрыгал на месте, надеясь таким образом разогнать кровь, но это не помогло. Тогда он упал в песок и принялся отжиматься так быстро, как только мог…

Скоро стало совсем тепло. Чингиз еще помахал ногами для закрепления результата, отдышался… и ошалел от огромного количества внезапно нахлынувших желаний и надобностей. Для начала, очень срочно необходимо в кустики. Хотя кого тут стесняться в четыре утра? Вон, уток разве что. А от них можно к стеночке отвернуться.

Хотелось курить, хотелось есть, и ужасно хотелось хряпнуть грамм двести коньячку для сугрева. Хотелось спать, да так, что Чингиз даже посомневался — садиться ли в седло. Но сначала курить, курить, курить! Он лихорадочно зашарил по карманам в поисках зажигалки. Неужели выпала? Твою мать!

До мотоцикла Чингиз почти бежал. Сорвался с места в карьер по направлению к единственному в Приозерске месту, где можно было раздобыть кусок еды в такое время — узбекской забегаловке на городском рынке. Уже выглядывая местечко, где поудобнее припарковаться, невесело усмехнулся сам себе: вот, Монгол, ты тут переживаешь, сопли на кулак наматываешь, помирать собираешься, а телу твоему фиолетово до твоих звиздостраданий, оно живет, и хочет жрать, срать, трахаться вне зависимости от твоих бед и обид… И попробуй-ка откажи ему в этом! Да, Монгол, аскета-отшельника из тебя точно не получилось бы.

Курить, курить, курить!

* * *

— Стеф, прекрати истерить! — Ира Купчинская увернулась от летящего в нее стакана и огляделась в поисках, чего бы потяжелее бросить в подругу, чтобы та прекратила скулить и всхлипывать. — Ну что такого произошло, объясни мне? Чего ты ревешь, дура!? Отвязалась так здорово от этого недоразумения, и расстраивается! Не хочешь же ты сказать, что я не должна была приносить тебе эту кассету?

При упоминании о кассете Аня взвыла так, что осколки только что использованного в качестве метательного снаряда стакана тихонько зазвенели в ответ.

Если б кто сейчас спросил ее, с чего она так убивается, ответа бы не получил. Аня и сама хотела это знать. Но ревела она где-то с полуночи, не в состоянии остановиться хотя бы на секунду. Причиной стала подушка.

Послав по известному адресу Чингиза, Аня не замедлила послать туда же Купчинскую. Выкинула ее из квартиры, чуть не выломала замок от злости, бухнулась на кровать, уткнулась лицом в подушку… и разревелась. Подушка пахла Чингизом. Неповторимая смесь запахов пота, табака, «Драккар Нуар» и еще чего-то неопределенного. Аня сходила с ума по этому запаху. Так было здорово уткнуться носом в его шею или в грудь, где сплетались злющие кобры, и вдыхать этот его запах, и тихонько попискивать от восторга и удовольствия. Чингиз уворачивался, отпихивал ее, обзывал извращенкой и токсикоманкой и по возможности убегал в душ, не понимая в принципе, как может нравиться запах мужского пота, да еще в составе такой безумной смеси… Говорят, запах любимого мужчины убивает на корню все женские болезни…

Вот здесь-то Стеф и заревела. Потому что осознание происшедшего сверкнуло перед глазами с яркостью фары дальнего света в полной темноте и резануло болью до слез. Как?! Как он успел за это время сделаться — страшно сказать! — любимым?! Нет, это какая-то хитрость, или подлость, или заговор! Это неправильно! Так нечестно!

А потом поняла, что все честно и все правильно. Потому что сила действия равна силе противодействия. Потому что за преступление положено наказание. Она совершила преступление, принявшись играть с Чингизом, как с домашним животным, использовать по мере надобности. И наказание наступило соответствующее по жестокости. Возможно, если бы не эта ссора, Стеф никогда бы не узнала, насколько он ей нужен… нет. Надо называть вещи своими именами. Насколько она его любит.

Она заигралась. И получила по справедливости. Но за свою недолгую жизнь Аня отрастила себе огромный хвост из достаточно странных принципов, и один из них говорил о том, что порно — это позор, а другой утверждал, что такие вещи не прощаются, а третий — что существует, в конце концов, женская гордость, и что если женщина неправа, надо попросить у нее прощения. О здравой житейской логике и умении прощать самой не говорил ни один.

Аня подняла подушку, в порыве ярости зашвырнутую в угол, обняла ее так, как не обнимала никогда самого Чингиза, и проревела в нее всю ночь. Щеки покрылись соленым налетом, глаза понемногу слепли от слез, дыхание сбоило и останавливалось, чтобы потом задушить приступом истеричного кашля — а внутри все заходилось, кричало, визжало, ныло и билось в судорогах.

А к утру, когда плакать уже не было сил, и слезы текли уже сами по себе, как вода из-под сломанного крана, Стеф поняла, что теперь надо как-то с этим жить. И стало страшно.

Потом приперлась Купчинская. Застала Аню в состоянии транса, приближающегося к истерике, и принялась приводить ее в чувство, как умела. Умела, как выяснилось, плохо. Потому что основным аргументом было то, что Тихоня — это вообще полный отстой совсем, и это ж надо себя напрочь не уважать, чтобы так рефлексировать, и слава Богу, что Ане подвернулся такой удобный случай послать Тихоню туда, куда она его, собственно, послала. Вот тогда-то и полетели стаканы.

Никого в свою неожиданную беду Аня посвящать не собиралась, а Купчинскую — тем более. Поэтому, разбив все стаканы, послала ее за водкой.

* * *

«Телеграф» был закрыт. Правильно — это ж не «Макдоналдс», чтобы в девять утра вовсю завтраки раздавать. «Телеграфные» обитатели в это время только глаза продирают. Но сами «телеграфисты» уже давно были на работе: пчелки-официантки готовили зал к открытию, кухня вовсю кашеварила, бармен методично протирал бокалы…

Семеновское удостоверение оказалось для охранника достаточно веским доводом, чтобы впустить следователя в заведение в неурочное время.

— Да, он часто у нас бывает, — буднично ответил на вопрос Семенова бармен, не прекращая своего занятия. — Передать что-то?

Семенов мысленно похвалил себя, умницу: как и предполагалось, этот кабак был для Монгола чем-то вроде постоянной явки. Бармену, видимо, частенько приходилось «передавать что-то» для него. Может, бармен и есть связное лицо?..

— Передать, — согласился Семенов, кладя на барную стойку визитную карточку. — Передайте, что я очень просил связаться со мной. Именно просил. Это в его интересах.

Дождавшись от бармена молчаливого кивка, Антон Андреевич покинул бар и неторопливо зашагал по Литейному, с удовольствием представляя, как придет в свой кабинет, вынет дело Летучего снайпера из портфеля и запихнет в самую глубину сейфа. А потом сядет за стол, заварит кофе и примется, наконец, за обвинительное заключение по делу о покушении на депутата ЗакСа. Давно пора его в суд передавать, а этот Монгол все мозги отвлек, паршивец…

Еще зевок — и челюсть точно заклинит. Ох, как спать хочется! Хоть прямо тут, на лестнице, ложись.

После еды Чингиза разморило окончательно. Соблазн остаться и поспать где-нибудь в Приозерске был велик, и Чингиз перебрал около десятка вариантов, от скамеечки на городском пляже до дежурки местного отделения милиции. Последняя идея оказалась совсем уже бредовой: это тебе не Питер, не поймут. Скорее, настоятельно предложат обезьянник, а там можно делать все, что угодно, только не отсыпаться. Самое простое решение — гостиница — не канало по причине банальной нехватки денег. Банкомат для захолустного Приозерска — зверь диковинный, а налички наскребалось ровно на бензин. Чингиз горько пожалел, что выложил из седельной сумки спальник — сезон закончился, дальние пробеги не планировались.

Поэтому пришлось отказаться от коньяка, залить неумолимо наваливавшуюся дрему двумя чашками дрянного кофе и тащиться обратно в Питер, едва не втыкаясь головой в руль.

На въезде в город проблема сна встала в полный рост. Домой Чингиз категорически не хотел, перспектива встрять в очередные выяснения отношений с отцом совсем не радовала. В другое время Чингиз помчался бы к Василисе, но… Эх, Василиса! Умница, красавица, надежный товарищ, могла бы стать для него идеальной женой. Если бы его не угораздило напороться на Аню. Аня… Аня… Аня…

Чингиз мотнул головой. Нюни будут потом, когда все закончится. Ведь как-то этот нелепый кошмар должен закончиться?

К Дзену по понятным причинам соваться тоже не стоило. Напроситься к Лисе с Зоргом? У них годовалый шкет, громкий до невозможности и такой моторный, что находится одновременно во всех точках квартиры. Чингиз обожал этого мелкого шалопая, но спать в то время, когда пацан бодрствует — увольте!

Полусонный мозг напрочь отказывался вспоминать «вписочные» хаты, куда можно без проблем завалиться в половине седьмого утра. Чингиз уже почти смирился с необходимостью ехать домой, но тут одна извилина все-таки проснулась и выдала беспроигрышный вариант: Ольга Юльевна! И вот Чингиз всползал на четвертый этаж, забыв про лифт, и с наслаждением предвкушал блаженное тепло ванны и пахнущую лавандой подушку. На то, чтобы предварительно позвонить, ресурсов проснувшейся извилины не хватило.

Закрытая дверь… Ах да, звонок же…

Чингиз надавил на кнопку и прислонился к стене, закрыв глаза. Он уже начал понемногу «отъезжать», когда в сознание вклинилось щелканье замков. С усилием приподнял веки — и снова опустил, пытаясь сообразить, сон ли это уже, или просто автопилот подвел: дверь в квартиру Ольги Юльевны ему открыл Доктор.

— О… Здорово.

— Привет… Картина Репина «Не ждали»… А ты чего здесь…

— Это я хотел спросить: ТЫ чего здесь делаешь?

Чингиз был так удивлен, что не нашел ответа. Доктор вышел на лестничную площадку:

— Короче так, Монгол. Я в курсе, что было у тебя с Ольгой…

Чингиз непонимающе хлопал глазами.

— Ты не строй из себя святую невинность. Твои блядоходы на весь Питер известны. И твоя любовь к чужим женщинам — тоже. В общем, говорю один раз и повторять не буду: держись-ка ты от Ольги подальше. Да и от меня тоже. Ты знаешь, я шутить не буду. Увижу хоть за километр от нее — станешь пособием по анатомии для моих курсантов.

— Да я…

— Ты все понял? Теперь исчезни. Навсегда.

Доктор не стал дожидаться ответа. Просто закрыл дверь.

Чингиз какое-то время постоял, тупо рассматривая дверную обивку. То есть, поспать у Ольги Юльевны не получится? Вот же блин. Значит, надо ехать в гараж… Там и отоспаться.

* * *

Водка подходила к концу. Это была уже вторая поллитруха, и Стеф мало что соображала.

Зажав в качающейся руке сигарету, она распласталась на столе и орала во все горло вместе с Кипеловым:

— Все! Все, как вчера, но бе-ез тебя-я-я!

Какое-то время Купчинская молчаливо и мрачно взирала на Стеф из угла. Водку с утра Ира не пила принципиально, поэтому была почти трезвая (пара рюмок за компанию — не в счет!). Собственно, ее присутствие было необходимо Ане лишь для проформы: не пить же в одиночку. Однако саму Иру статус табуретки не устроил, и через пару часов созерцания она махнула рукой и присоединилась к Стеф.

— Слышь, хватит голосить!

Аня с трудом сфокусировала на Купчинской мутный взгляд:

— Н-не хва-титтт… Ойййй…

Купчинская тоже была изрядно пьяна, но не заметить, как резко Аня позеленела, было просто невозможно.

— Э! Подруга! Только прямо здесь блевать не надо!

Схватить Стеф под руки и транспортировать в туалет оказалось делом непростым, но Ира успела. «Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота!» — приговаривала она, поддерживая корчившуюся в спазмах подругу.

Ире было жаль ее до слез. Хотя Аня, даже налакавшись в дугу, ни слова не сказала о причинах этой спонтанной и отчаянной пьянки, Ира прекрасно поняла, что с ней происходит. А то она не видела, как еще вчера светились гордостью и абсолютным счастьем глаза Ани, когда она смотрела на Чингиза, как торжествующе она обозревала мир, когда Тихоня обнимал ее, зарывался лицом в ее волосы или хулигански покусывал за ухо… Купчинская не была ни слепой, ни глухой, ни безмозглой.

О том, что принесла Стеф ту злосчастную кассету, Ира не жалела. Просто предугадать Анину реакцию оказалось, как всегда, невозможно. Вместо того, чтобы уйти «в отрыв», как обычно после расставания с очередным парнем, Стеф ушла в депрессию.

Спустя час Аня в изнеможении прислонилась к стенке туалета. Пугать канализационного Ихтиандра стало нечем, водка вся вышла, хмель тоже. Во рту остался гадостный привкус, саднило горло, болела голова, и в глаза словно насыпали песку. Ира устало опустилась рядом: за то время, пока откачивала Стеф, она и сама успела протрезветь.

— Ну как, ты живая там?

— Не знаю…

— Может, тебе прилечь?

— Может…

— Хочу ли я, могу ли я, говно ли я, — пробурчала Купчинская, цитируя известный анекдот. — Подымайся, магнолия.

Хряхтя и ругаясь, Ира вытащила Стеф из туалета, приволокла в комнату и свалила ее на диван, как мешок с картошкой.

— Лежи, алконавтиха, я пойду чаю сделаю.

Когда Ира вернулась из кухни, Аня все так же лежала на диване, безучастно глядя в потолок. Предложенную кружку с чаем она проигнорировала.

Сначала Купчинская ее уговаривала. Потом ругала. Потом высмеивала. Но даже крайние меры в виде выливания на Анину голову уже остывшего чая не возымели никакого действия: Стеф молчала и безразлично пялилась в потолок, зачем-то обняв подушку. Наконец Ира выдохлась и морально, и физически.

— Дура! — выдала она финальный аккорд, плюхнулась в кресло и включила телевизор, нарочно выкрутив громкость почти на максимум. Посмотрела пол-серии какого-то дебильного бразильского сериала, потом еще пол-серии не менее дебильного отечественного бандитского, послушала, как президент Путин показательно разносит очередного министра, узнала прогноз погоды на завтра. Когда на экране замелькали титры очередного импортного «мыла», Купчинская раздраженно выключила телевизор и обернулась к Стеф. Та по-прежнему сидела в обнимку с подушкой.

— Знаешь, — тихо начала Ира. — Моя бабушка пережила блокаду. Все, что связано с войной, для нее всегда было свято и неприкосновенно. После войны она вышла замуж. Дед был откуда-то со Смоленщины, и про войну предпочитал не рассказывать, всегда отмалчивался. Они любили друг друга… я передать не могу, насколько. О таком и в романах не пишут, это не опишешь. Родили троих детей… А спустя тридцать лет выяснилось, что дед не воевал на фронте. Он был в своем селе полицаем, даже формировал эшелоны для угона людей в Германию. Бабушку тогда как убило. Она выставила деда за дверь, а сама не ела, не спала, ходила из угла в угол и плакала, плакала… Высохла вся и совсем постарела. Через две недели она разыскала его, — деда приютил кто-то из его друзей — и домой они пришли вместе. Мне пять лет было. Потом, уже когда школу заканчивала, я спросила ее, как же она смогла простить ТАКОЕ? Знаешь, что мне бабушка ответила? «Я его люблю. Мне все равно, кем он был в прошлом, главное — кто он сейчас». И еще она сказала, что те две недели без деда стали для нее тяжелее блокады.

Аня медленно перевела на Купчинскую недоверчивый взгляд. Ирины интонации вдруг живо напомнили ей Лису, и подействовали так же. Эмоциональная кома понемногу проходила, сменяясь валом страхов и сомнений.

Когда Стеф таки встала с дивана, Купчинская едва не закричала «Пи-хо!». Аня подошла к видику, вытащила злополучную кассету и почти прошипела:

— Если ты кому-нибудь об ЭТОМ трепанешь, я тебя убью.

С кассетой в руках Аня удалилась на кухню, а Ира, услышав, как хлопнула крышка мусорного ведра, с улыбкой буркнула:

— Могла бы и сама догадаться.

* * *

Как отвратительно в России по утрам!

Чингиз глянул на часы.

По вечерам тоже. Особенно, если весь день проспал.

Постанывая от разрывающей голову боли, Чингиз ужом выполз из спальника и поежился — в гараже было не теплее, чем на улице. Скоро станет совсем холодно. Еще недельку покататься — и пора готовить мотоцикл к зимней спячке…

Нахохлившись, Чингиз вышел на улицу, закурил. Над плоскими крышами гаражей густел серый дымок безнадежного вечера. Как быстро… Как вообще быстро все происходит! Вот только что было утро…

При воспоминании о сегодняшнем утре Чингиз попытался хмыкнуть, но вместо этого получился сдавленный хнык. Доктор… и Ольга Юльевна! Охренеть. Что же нужно было сделать с Доктором, чтобы он вот так, ни за понюшку табаку, перечеркнул многолетнюю дружбу? Стоп, а была ли дружба? Можно ли назвать дружбой то, от чего так легко отказаться? Вот когда открывается, кто есть ху.

Доктор не просто захлопнул дверь. Доктор закрыл ЕЩЕ ОДНУ ДВЕРЬ. С истинно хирургической безжалостностью отсек еще один путь поступления кислорода. Похоже, жизнь решила срочно расставить все по своим местам. Но почему ей приспичило заняться этим так не вовремя?

Чингиз мимолетно удивился сам себе: утреннее приключение не вызвало в нем ни обиды, ни злости. В последние дни перед ним закрылось столько дверей, что переживать по этому поводу уже не было сил. Он чувствовал себя так, будто потерял управление на гололеде, и теперь его несет с бешеной скоростью непонятно куда, а единственное, что остановит это бесконтрольное движение — препятствие, в которое он рано или поздно врежется, оставив после себя только мокрое место.

Скорее бы врезаться уже…

Чингиз обернулся, посмотрел в полутьму гаража. Свет габаритов проехавшей мимо машины отразился от передней фары мотоцикла. Байк словно подмигнул ободряюще своим единственным глазом: держись, все образуется! Чингиз грустно улыбнулся в ответ. Наверное, так и сходят с ума — сначала разговаривают с мотоциклами, потом с зеркалом, потом с зелеными человечками… Он улыбнулся шире, вспомнив, как на одном байк-фесте нажрался так, что начал разговаривать с елками.

“Born to be free” — было выгравировано на хромированном боку мотоцикла. «Рожден быть свободным». Чингиз впервые задумался о том, что у свободы есть второе лицо — одиночество. Настоящая свобода оказалась холодной и бессмысленной. Потому что настоящая свобода — это не когда ты свободен ото всех, а когда все свободны от тебя.

Вот куда Чингиза несло по гололеду — к истинной, никому не нужной, такой страшной свободе.

* * *

— Стеф, вытащи из жопы шило!

В суждениях Ира была категорична, как всегда.

— Завтра на факультете встретитесь и поговорите, не пори горячку.

— А если он не придет?

Аня отшвырнула полотенце и зажужжала феном.

— Ну не придет завтра — придет послезавтра! — Ира с трудом перекрикивала фен. — Куда ты собралась? Ночь на дворе!

А действительно, куда? Аня в растерянности отложила фен.

— Ну придешь ты к нему домой посреди ночи, — почему-то продолжала кричать Купчинская, хотя фен давно был выключен. — И что ты скажешь? «Здрасьте, где Чингиз?»

— Ир… А я не знаю, где он живет…

Купчинская аж присела:

— Ну ни хрена себе! Анька, да ты совсем уже ку-ку! Как еще имя не забыла спросить! Что, секс — не повод для знакомства?

Аня подавленно молчала.

— Ну телефон-то его у тебя есть?

Стеф покачала головой, явно собираясь снова зареветь.

— Зашибись! Это ж надо было так втрескаться… Что ты вообще про него знаешь, кроме имени?

Аня подняла на Купчинскую несчастный взгляд:

— Да почти ничего.

Ира вздохнула:

— Картина Репина «Приплыли». Только не ной, я тебя умоляю! Успокойся и думай. А лучше подожди до завтра, утро вечера мудренее.

Ну как объяснить Купчинской, что ждать до завтра — это еще одна бессонная ночь, тревожное ожидание, кофе, сигареты, слезы, бесцельные брожения по квартире и нескончаемое себяжаление? И самое отвратительное, что выхода, похоже, нет…

Ира тем временем решила сменить гнев на милость, а тон с менторского на участливый:

— Ань, ну не надо так переживать. Понимаю, хреново тебе, но жизнь-то не закончилась. Придет он завтра, никуда не денется, будете жить долго и счастливо, и умрете в один день. Знаешь, что? Пойдем лучше погуляем, проветримся, вон погода какая классная! Пивка попьем, на мосты поглазеем… Пошли, а?

Купчинская не сразу поняла, почему Аня внезапно замерла, приоткрыв рот, а потом бросилась подруге на шею с воплями:

— Пиво! Ируся, родная, ты гений! Пиво, точно! Ур-раааа!!!

Стеф отцепилась от Купчинской и бросилась в комнату, громко распевая: «Кто весел, тот смеется, кто хочет — тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет!» Ира в недоумении покрутила пальцем у виска и всерьез подумала, не вызвать ли психушку.

Аня появилась через полторы минуты при полном параде, сияющая, как будто сдала археологию на «отлично». Ира за это время едва успела завязать один кроссовок.

— Ирка, я знаю, куда нам надо. В «Телеграф»! Он там постоянно отвисает, как это я забыла!

Ира в сердцах бросила второй кроссовок на пол:

— Нет уж, дорогуша! Двигай-ка ты одна разбираться со своим ненаглядным! Меня от одного его вида трясти начинает.

— Ну и пожалуйста! Вот ключи, будь как дома, не забывай, что ты в гостях. Только бы на мост успеть…

Судя по звукам из-за двери, Стеф перескакивала, по меньшей мере, через четыре ступеньки. Совсем спятила, рассудила Ира. Она посмотрела из окна, как Стеф поймала машину и буквально прыгнула в салон. Может, все-таки стоило поехать с ней? Опасно вот так на частниках раскатывать, вдруг маньяк попадется? Ладно, Стеф большая девочка, должна уже соображать, по идее. Правда, последние события свидетельствовали как раз об обратном… Что любовь делает с людьми!

* * *

Нелли готова была скакать на одной ножке и петь дурацкие песенки. Не зря говорят, что на ловца и зверь бежит, но чтобы он бежал таким косяком и буквально прыгал в руки!

Только что звонил один из мироновских ребяток. Девчонка Кана, за которой тот был отряжен пару часов назад, сама села к нему в машину, посулив три сотни, если успеет на Дворцовый мост. Сейчас уже, наверное, бьется в истерике, поняв, что везут ее не на угол Невского и Рубинштейна, а в совсем другое место… Такая удача! Есть от чего запрыгать!

Но статус и образ прыгать не позволяли, поэтому Нелли только напевала вполголоса штраусовский вальс, усердно колдуя над макияжем.

— Куда ты опять собралась? — Медведев с недовольной миной выполз в коридор, шаркая тапками. Вот убожество…

Нелли неторопливо застегнула высокий сапог и игриво улыбнулась:

— Котик, ну я же говорила! Мы с девчонками в клуб собрались, Таша замуж выходит, у нас девичник!

Физиономия Медведева стала еще недовольнее:

— Не хватит уже по клубам шарахаться? Опять до утра?

Нелли капризно надула губки:

— Ну миленький, ну такое событие! Ну ты же сам говорил, что тебе в таких местах не интересно, музыка громкая и все такое… Ну я же ненадолго…

— Знаю я твое «ненадолго»… Ладно, иди, но это в последний раз!

— Спасибо, мой сладенький!

Нелли на секунду прижалась щечкой к щеке Медведева, символически чмокнув губами возле его уха — чтоб не смазать помаду — и выплыла за дверь в облаке аромата изысканных духов. Ни в какой клуб она, разумеется, не собиралась. Просто вранье для Медведева подходящее, схавал и не поперхнулся.

Нелли направлялась в «Телеграф». Настало время пообщаться наконец с Чингизом Каном. Гарантии, что он окажется именно там, конечно, не было, но кто в наше неспокойное время может хоть что-то гарантировать?

Ей снова повезло: Монгол сидел у барной стойки, и, судя по всему, методично напивался. Игнорируя направленные на нее восхищенные взгляды, Нелли продефилировала через битком набитый зал, демонстративно-растерянно оглянулась. Будто бы невзначай мазнула взглядом по лицу Монгола, смущенно улыбнулась, поймав его глаза, и пожала плечами: вот, мол, какая досада, ни одного свободного места… Кан поступил, как и любой нормальный самец: шепнул что-то бармену, и через полминуты возле стойки образовался еще один высокий стул.

Нелли одарила Кана новой улыбкой, на этот раз ослепительно-благодарной.

Монгол ответил короткой, чуть ехидной усмешкой.

Нелли вспорхнула на стул, повела плечиками, сбрасывая отороченную мехом пелерину.

Кан галантно подхватил накидку, помогая снять ее совсем, отнес на вешалку.

Нелли долго изучала меню, в результате заказала вино.

Кан отрицающе махнул бармену и наконец-то подал голос:

— Вино в английском пабе? Моветон…

Насыщенный баритон с легкой хрипотцой заставил Нелли подавить секундное раздражение: ишь, гурман выискался…

— А что нужно пить в английском пабе?

Кан пожал плечами:

— Пиво.

Нелли снова смущенно улыбнулась:

— Да я как-то пиво не очень люблю…

— Ну тогда скотч, — Кан щелкнул по бутылке “Famous Grouse”.

— А что это?

— Шотландский виски.

— Ой, оно крепкое, наверное…

Нелли прекрасно знала, что такое скотч. И знала, что скотч — мужского рода. Но игра есть игра, особенно если тяпнувший Кан так запросто в этой игре «ловится».

Вообще-то, Нелли не планировала такого развития событий. Она собиралась просто найти Монгола и выставить ему ультиматум. Но атмосфера «Телеграфа» и реакция мужчин на ее появление заставили Нелли непроизвольно вести себя по-охотничьи. А Кан так легко повелся на элементарные уловки-завлекухи, не то что его папаша, скорей бы земля ему стала пухом…

— Скоч пьется по правилам трех «не», — Кан вложил в руку Нелли бокал с янтарным напитком. — Не охлаждать, не смешивать, не закусывать.

Нелли старательно изобразила нерешительность.

Кан снова усмехнулся:

— Не бойся, не отравишься.

Нелли одарила его еще одним томно-кокетливым взглядом из-под тени ресниц — этот взгляд она позаимствовала у олененка Бемби из мультика — и сделала глоток. Виски ожгло гортань, тут же разлившись по телу приятным теплом. Нелли любила скоч, но эту марку никогда не пробовала, и она оказалась стократ лучше знаменитого «Джонни Уокера».

Кан вопросительно приподнял бровь, словно спрашивая: «Ну как?» Черт, надо было хоть закашляться, что ли…

— Я тебя здесь раньше не видел.

Нелли кивнула:

— Подруга посоветовала. Сказала, хорошее место…

— Хорошее. Но сюда обычно в одиночку не ходят…

— Но ты же один?

Усмешка, искривившая губы Кана, показалась Нелли почти злобной.

Скотина он все-таки. Его ангельская девочка, поймав машину, потребовала ехать на угол Невского и Рубинштейна. Сюда, в «Телеграф», к нему. А он, сволочь, без зазрения совести откровенно клеит другую девушку, едва получив намек на благосклонность. Кобель.

Но до чего хорош! Нелли даже пожалела, что вынуждена общаться с ним при таких обстоятельствах. Кан определенно умел нравиться. В его взгляде сквозила едва уловимая порочность, в движениях — ленивое изящество хищника. Нелли сидела близко-близко к нему, касаясь коленом его бедра, игриво щебетала ему в шею какую-то ерунду. Она чувствовала его горячий запах: ни следа какого-либо парфюма, табак, бензин, кисловатинка кожаной косухи и ни с чем не сравнимый и ничем не перебиваемый запах мужчины, от которого у Нелли защемило внизу живота. Мужская грубость всегда привлекала ее, а уж в таком чистом виде подействовала, как месяц март на кошку.

Кан говорил мало, зато много пил и прикуривал сигарету от сигареты. Видимо, он истолковал появление Нелли в «Телеграфе» в истинно кобелином стиле: девушка приходит в кабак одна, чтобы найти партнера на ночь. Он ни разу не прикоснулся к собеседнице, не сказал ничего, что намекало бы на постель, он даже не спросил, как ее зовут. Но смотрел и улыбался так однозначно, такие мурлыкающие интонации слышались в его голосе, что сомнений возникнуть не могло: он планирует завершить вечер хорошим сексом.

А что? Почему бы не побаловаться? Совместить, так сказать, приятное с полезным? Медведев категорически не устраивал Нелли как любовник («шприц одноразовый!»), но походы налево она позволяла себе крайне редко: Нелли дорожила своим статусом серой кардинальши при Медведеве, еще больше дорожила медведевским кошельком, и расставаться со всем этим из-за минутной прихоти не собиралась. Но Кан — случай исключительный. Не только потому, что Нелли хотела его уже просто нестерпимо. Переспать с ним стоило хотя бы ради того, чтобы утром увидеть его лицо, когда он услышит… и увидит… Нелли не смогла подавить улыбку предвкушения.

Кан понял ее по-своему: усмехнулся в ответ (вот гад, надо же быть таким неотразимым!) и в очередной раз плеснул ей виски. Нелли поняла, что если она еще чего-то хочет от Кана, нужно срочно сворачивать посиделки, иначе он налакается так, что ничего не сможет. Сделать это проще простого: допить бокал, прикинуться пьяной и попросить проводить домой…

* * *

Пытаясь спастись от противных холодных мурашек, он свернулся калачиком. Но все равно было зябко. Озноб вполз в его существо, еще не вынырнувшее из темного паводка, и теперь заставлял очухиваться и воспринимать реальность.

Следующим проснувшимся ощущением была головная боль. Вернее, даже не боль, а нудный ровный гудеж, как будто несчастную черепушку запихнули внутрь звонящего колокола.

Потом рванулись болью одеревеневшие мускулы, стон наждаком продрал пересохшее горло. Глаза словно засыпали песком и солью, и темнота в них взрывалась и переливалась сотнями крохотных вспышек. Монгол, сколько раз уже ты зарекался пить?

Осязание возвращалось медленно. Чингиз шевельнулся, пытаясь распрямиться несмотря на жалобы затекшего тела, и понял, что не одет. Совсем недавно он это проходил. Дежа вю…

Память с трудом отматывала пленку назад.

Ночь. То, что происходило ночью, нельзя было называть даже сексом. Это была первосортная животная ебля без лишних сантиментов. Еще сидя в «Телеграфе» Чингиз понял, что Нелли слаба на передок и голодна, как мартовская кошка. Она клеила его так откровенно, что грех было не воспользоваться. Но чтоб она оказалась настолько бешеной… Не открывая глаз, Чингиз мерзко усмехнулся. Наставить ветвистые рога Медведеву — не совсем равноценный, но приятный ответ на то дерьмо, в которое он медведевскими стараниями впутался.

Вечер. Томительный и холодный, непроглядный, как вода в проруби зимой. Такой гулко-одинокий, что в поисках человеческого тепла пришлось бежать в «Телеграф» — за иллюзией не-одиночества.

День, в омуте тяжелого сна, не принесшего отдыха.

Утро. «Теперь исчезни. Навсегда.» Захлопнутая дверь. Память неумолимо надвигалась, как асфальтовый каток.

Ночь. Глупая гонка непонятно куда и зачем, совсем уже дурацкое купание в ледяной Вуоксе.

Вечер. «Видеть тебя не хочу! Тебя не было в моей жизни, понял?» Память рухнула на него сверху, придавив к постели тяжестью могильной плиты.

Да, Монгол, ты и впрямь безнадежен. После всего происшедшего не смог придумать ничего лучше, чем трахнуть любовницу Медведева. Кстати, где она? Постель рядом с Чингизом была пуста, в квартире не слышалось ни звука. Получила, что хотела, и свинтила по-быстрому? Он обычно сам так поступал…

С недовольным ворчанием — опять голова раскалывается, и сушняк в организме, как в пустыне Сахаре — Чингиз разлепил глаза, приподнялся на локте. Он смутно припоминал, как приехал сюда с Нелли на такси, как она с порога потащила его в койку… Похоже, хата предназначалась как раз для таких вот случайных развлечений. Вспомнить бы еще, где тут душ…

Чингиз огляделся, и только теперь увидел толстый белый конверт рядом на смятой подушке. Что за нафиг?..

В конверте оказалась более чем внушительная пачка банкнот америкосовского производства, еще один конверт потоньше и сложенный вдвое тетрадный листок. Не иначе, Нелли решила, что его услуги стоит оплатить? Чингиз удивленно хмыкнул и развернул записку.

«Это аванс. Гонорар — в конверте. Осталось три дня».

Чего?..

Понимание пришло через секунду.

Так кто кого трахнул?

«Не трогай!» — Вопило предчувствие, когда он протягивал руку ко второму конверту. — «Не трогай, спокойней спать будешь!» Но не смотреть на Вия оказалось невозможным. Чингиз вытряхнул на одеяло несколько фотографий.

Он разглядывал их долго и внимательно, пока на одну не упала капелька крови из закушенной губы. Внутри все молчало. В голове было пусто, а сердце билось ровно, мерно, как будто ничего не случилось. Утомленный за прошедшие дни рассудок, загнанные эмоции словно заклинились, застряли… Машинально стерев с глянцевой поверхности темное пятно, Чингиз выбрался из постели и пошел искать душ.

Тугие ледяные струи ударили в лицо, заставив непроизвольно вскрикнуть — и словно вышибло стопор: крик перешел в истошный, отчаянный вопль бешенства, ненависти, боли, страха. Уткнувшись лбом в кафельную стенку ванной, он кричал, едва не выхаркивая легкие, выл, ревел до хрипоты, до изнеможения, до рвоты.

Наконец он выдохся и обессилено сполз на дно ванны, трясясь под холодным душем и судорожно втягивая воздух. Когда начала неметь кожа, а сердце исступленно забилось в ребра, Чингиз заставил себя подняться, открыл горячую воду, понемногу приходя в себя. Не потрудившись вытереться, прошлепал в комнату, собрав по пути раскиданную одежду. Закурил, оделся, аккуратно сложил фотографии и записку в конверт, вместе с деньгами сунул его во внутренний карман косухи. Бросил непотушенную сигарету на кровать.

Гонорар что надо. И уж отработан будет — мало никому не покажется.

Чингиз не мог знать, как долго Нелли сомневалась в успешности своего плана. И возможно, отказалась бы от этой затеи совсем, если бы среди его рычания и стонов не расслышала имя…

Кошак недоуменно поднял глаза на Чингиза:

— Это чего?

Монгол тяжело молчал.

— Это же твоя…

— Бывшая. Кошак, думай меньше, это вредно. Говори быстро, знакома тебе обстановка или нет!

— Нет, — пожал плечами Кошкин, — откуда?

Монгол кивнул так, словно ничего другого и не ожидал услышать.

— Что, история с продолжением?

Монгол снова кивнул:

— Похоже… Ладно, на нет и суда нет.

Он развернулся и успел отойти на несколько шагов, когда Кошак его окликнул:

— Погоди. Ты уверен, что это наши?

Монгол не ответил и даже не оглянулся, но Кошак и спросил только для проформы.

— Короче… вчера в загородный дом Медведева в Стрельне отрядили дополнительную охрану. Сроду такого не было. А сегодня утром его любовница туда рванула, как ужаленная. Обычно она туда почти не ездит, все в городе сидит. Больше ничего не знаю. Даже адреса, я никогда там не был.

Вот теперь Монгол обернулся. Ветер бросил волосы ему в лицо, и Кошак мог поклясться, что в спутанной черной гриве мелькнула седая прядь. Впрочем, это тусклый свет осеннего солнца мог так отразиться от витрины «Кофе-хауса»…

— Спасибо, Кошак. Я у тебя в долгу.

— Сдался мне твой долг… — Кошкин выкинул окурок и смачно сплюнул. — Помощь нужна?

Он не знал, что Монгол умеет так улыбаться — устало и благодарно, немного удивленно и очень светло. Такие улыбки бывают у дряхлых стариков, когда юные оболтусы в приступе немотивированного благородства раз в год помогут донести сумку до квартиры или поднимут упавший костыль… Старческая улыбка на молодом красивом лице смотрелась дико, и Кошак даже отвел на мгновение глаза. Когда он снова взглянул в сторону Монгола, тот уже заворачивал за угол на Кирочную, направляясь в сторону метро «Чернышевская».

Если бы кто-нибудь в этот момент поинтересовался, о чем думает Кошкин, увидел бы, что Кошкин не думает ни о чем. Глядя вслед бывшему напарнику, он мучительно ощущал, как мимо проходит еще одна жизнь, напитанная болью в расплату за радость, стремительная и страшная, загнавшая двадцатипятилетнего парня до потери всех чувств, кроме страха и злобы. Еще одна живая жизнь. Кошкин прошел по краешку этой жизни, похожей на триллер, чтобы вернуться к своей, унылым размеренным маятником качающейся между опротивевшей работой и равнодушным холодным домом. Понимая, что маятник можно или остановить, или пустить вразнос, Кошкин продолжал качаться на нем, провожая глазами живых и страдающих.

А Монгол, петляя нескончаемыми переулками между Маяковской и Литейным, продолжал неосознанно улыбаться. Он с некоторым удивлением думал о том, что единственным, кто предложил ему помощь и даже не спросил, что происходит, оказался Кошак — бывший напарник и даже не друг, недолгий армейский приятель…

* * *

Если бы удовольствие могло пахнуть, оно бы пахло кофем. Нет, кофе не склоняется. Значит, кофеем. Как в девятнадцатом веке: «Не желаете ли откушать кофею?»

Обычно, в целях экономии времени и сил, Семенов заваривал в гигантской кружке растворимую бурду, которую хлебал большими глотками, не отрываясь от документов или клавиатуры компьютера. Но сейчас следователь намеревался именно откушать, а потому неторопливо описывал круги по кабинету, жужжа маленькой ручной кофемолкой. Небольшое помещение начинало понемногу наполняться сказочным ароматом «Ямайка Блу Маунтин». Густые, как запах кофе, мысли неохотно переплюхивались из одного полушария мозга в другое.

Следователь думал о том, что он — фигура процессуально самостоятельная, так за каким же хреном всякое быдло, нацепившее генеральские погоны, считает себя вправе указывать, как и куда вести следствие (это про остозвиздевшее начальство). Еще думал, что давно вышел из того счастливого возраста, когда воспринимаешь всерьез все выволочки и ценные указявки ненаглядного (глаза бы не глядели!) руководства. Одно из профессиональных семеновских правил гласило: «Выслушай начальника и поступай по-своему». Следующее по важности правило напоминало: «Начальник — не пластинка, поорет и забудет». Истины эти были выстраданы, поэтому работали безотказно. Порой Семенов напоминал себе толстокожего тапира, меланхолично пережевывающего… что там жуют тапиры?

Из открытой кофемолки повалил такой дух, что Антон Андреевич едва успел сглотнуть слюну, чтоб не поперхнуться. Не зря «Ямайка Блу Маунтин» стоит бешеных денег. За один только этот аромат истинный ценитель кофе родину продаст. Семенов закрыл кофемолку, чтобы запах не разбежался по коридорам.

Следующим этапом приготовления было раскочегаривание газовой горелки. Варить кофе в рабочем кабинете на газовой горелке — это, конечно, экстрим. Но не в кофеварке же его, в самом деле, бодяжить! Кофе — да как, впрочем, и любая нормальная пища, — должен готовиться на огне, пусть и газовом. Ибо огонь суть энергетическая субстанция, что бы там ни говорили физики-химики. Кофе, приготовленный на огне, принимает в себя часть его энергии и становится поистине живительным напитком.

Чугунная турка досталась от бабки — заядлой кофеманки, и была антрацитово-черной от копоти и времени. Семенов пристроил ее над тихо шипящей горелкой и погрузился в состояние, близкое к нирване. Погружению весьма способствовал никакими словами не описуемый плотный аромат изысканного кофе. Единственное, что заставляло держать востро пол-уха — теоретическая вероятность появления вездесущего (даже мысленно произнося это слово, Семенов непроизвольно растягивал звук «с») начальства. За все бесконечные годы службы он ни разу не «попалился» на варке кофе, ни в прямом, ни в переносном смысле. Ему было даже интересно, что сказал бы озвиздевший генерал, увидев следователя Семенова в позе дрессированной кобры над горелкой и туркой. Но судьба пока миловала от столь сомнительного счастья.

Когда настала пора снимать турку с огня, Семенов мог с уверенностью сказать, что достиг просветления. То есть послал в тридвенадцатое королевство работу, начальство, голову порядком надоевшего лейтенанта Зайцева, грядущую пенсию, злость на чересчур веселых соседей, трещину на традиционной кофейной бадейке, вечерние пробки на Невском, стоптанную насмерть набойку на левом ботинке, Летучего снайпера…

Твою мать!!!

С досады громко выругавшись, Семенов поставил на стол крохотную чашечку. «Ямайка Блу Маунтин» выпрыгнул из ее фарфорового нутра и некрасиво растекся по столешнице, мигом превратившись из божественного нектара в противную лужу. Момент просветления был безнадежно похерен. Злоедучий Монгол засел в мозгу раскаленной иглой и не давал ни вздохнуть, ни пернуть спокойно. Собственно, сегодняшняя кофейная церемония была затеяна с целью вытряхнуть из головы Летучего и вместе с делом зашкерить в самый дальний, темный и пыльный угол сейфа, чтоб никто и никогда не нашел.

Не думать о белом медведе оказалось, как всегда, невозможно. Не удавалось обойти взглядом сейф с похороненным в нем делом Летучего. Мыслями не получалось обойти тем более. А ведь казалось так правильно и просто — плюнуть с высокой колокольни, загнать в долгий ящик, и потом сбагрить к чертовой матери в архив «за недоказанностью» или что-нибудь в этом роде…

— Размечтался, старый дятел, — в сердцах прошипел Семенов сам себе. Если уж начистоту, и не смог бы он плюнуть и забыть. Иначе это был бы не Семенов.

Следователь плюхнулся за стол, поставил локти прямо в кофейную лужицу и предался неконструктивной рефлексии, едва не кожей ощущая присутствие дела Летучего непосредственно за спиной. В сейфе.

* * *

Ветер бросил табачный дым прямо в лицо. Чингиз фыркнул, прочищая ноздри. Дурацкая привычка курить за рулем…

Мотоцикл деловито рыкнул, стартуя с перекрестка. Чингиз в очередной раз спросил себя, на кой он уже битый час нарезает круги по городу. От этой бессмысленной езды ничего не изменится. Стеф не вернется домой, отец не окажется в безопасности, да и сколько-нибудь подходящий способ расхлебать заваренную кашу тоже вряд ли отыщется.

После разговора с Кошаком навалилась неподъемная усталость. Такая, что даже глаза держать открытыми было тяжело. Заснуть бы, и уже никогда не просыпаться… Судьбу, действительно, не перехитришь — жаль, что не оказался он в том сгоревшем БТРе. Зачем нужно было выживать тогда, десять лет назад? Кому-то стало от этого лучше? Разве за эти годы сделано хоть что-то, за что не было бы стыдно? Словно проклятый злой колдуньей, приносил несчастье всем, кто встречался на пути. Чужие жизни ломал, свою пустил под откос. То, что разрушалось десять лет, за один день не исправишь.

Но попытаться стоит.

Должен попытаться.

Хуже не будет, хуже некуда.

«Долж-ж-ж-жен!» — Шипел асфальт под колесами.

«До-олже-ен!» — Завывал в ушах ветер на набережной.

«Должен! Должен! Должен!» — Хлестал пощечинами дождь.

А унылая, стылая, тяжелая волна брезгливо полизывала носки запыленных казаков и сварливой старухой уползала обратно в Финский залив, чтобы вернуться через полминуты и выдать очередную порцию презрения.

— Что у тебя есть, Монгол? — Ехидно шептала волна. — Что есть, кроме тебя самого? Маловато, чтобы привести в порядок развороченную жизнь, хотя бы свою, не говоря уже про чужие. Летать не умеешь, чего тогда выпендривался?

Чингиз опустился на холодный мокрый песок и уставился в туманно-серое марево горизонта. Камни, волны, дождь и небо слились в сплошную зыбкую пелену, и невозможно было понять — не то вода льется с неба, не то поднимается вверх.

Волна сказала правду. Выхода нет. Ну и что с того, что у Медведева есть загородный дом? Ехать в Стрельну и брать приступом каждый фешенебельный особняк, пока не найдется медведевский? Бред… Строить из себя Рэмбо Чингиз не собирался. Куда уж там, в лаптях за паровозом. Одному в поле, как известно, только срать хорошо.

Просить о помощи? Окстись, кого? Хотя… При должной степени нездорового энтузиазма можно найти подходящих людей, возможности тусовки практически безграничны. Но вот вопрос: что они смогут сделать? Не штурмовать же, в самом деле, медведевский особняк… Даже если на полсекунды допустить такой идиотизм, знать бы для начала, где этот особняк находится. Стрельна — понятие растяжимое… Опять же, люди людьми, но собрать по тусовке взвод спецназа — это, мягко говоря, сомнительно. Полсекунды закончились.

И что? И ничего.

Чингиз откинулся назад, улегся на песке. Дождевые капли забарабанили по лицу, заставляя непроизвольно жмуриться, стекали со щек, противно заползали в уши и за шиворот.

О том, чтобы рассказать обо всем отцу, он даже не собирался думать. Как-то сразу Чингиз определил для себя, что не имеет права впутывать в свою паутину других. Но у него самого, как оказалось, нет никаких средств для самостоятельного выпутывания. Куда ни кинь — везде клин.

Замерзли руки, отсырела одежда, намокли волосы, и губы начали неметь от холода — только тогда Чингиз поднялся. Оставленное его телом углубление на песке тут же наполнилось водой. Стараясь не стучать зубами, полез во внутренний карман за сигаретами, вяло надеясь, что они не промокли. Нечаянно вытянутые вместе с пачкой несколько мелких купюр и какие-то бумажки упорхнули наземь, Чингиз стал машинально сгребать их в охапку. Взгляд запнулся о ровный прямоугольничек с российским триколором и золотым тиснением герба.

Удивленно взирая на визитку, Чингиз попытался определить, откуда она к нему приплыла. Единственную встречу со следователем Семеновым он помнил очень хорошо — там никакие визитки не фигурировали. Но, тем не менее, на карточке русским по белому было напечатано: «Семенов Антон Андреевич. ФСБ Российской Федерации. Управление по Санкт-Петербургу и Ленинградской области»… Мистика, не иначе. Вот же попалась на глаза, нарочно не придумаешь. Прям хоть иди и сдавайся. А что? Там тебе будет и спецназ, там тебе будет и Стрельна, и обеспечение жильем на всю оставшуюся жизнь.

Чингиза передернуло. Он отбросил визитку, словно та обожгла ему пальцы, и лихорадочно защелкал зажигалкой, прикуривая. От мысли, что на самом деле можно позвонить по указанному на визитке телефону, встала дыбом даже двухдневная щетина вокруг губ и на подбородке. Нет, он еще не сошел с ума… Боже! Боже, помоги!!! Дай только один шанс, дай спокойствия, дай разума, Господи!!! Никогда не просил, пожалей только сейчас, только сейчас помоги!

Поплыли перед глазами зеленые круги, безвольно подкашивались колени, и хотелось вцепиться зубами в камни набережной, чтобы не завыть от ярости и бессилия, не принимать медленно надвигающегося чувства последней утраты.

… Кому ты врешь, Монгол? Думаешь, есть другой выход? Нет его! Нет и быть не может! Ты сам лучше всех это знаешь!

Страшно тебе… Конечно, страшно. А когда отстреливал «клиентов», словно зайцев в тире, страшно не было? Вот потому-то и стоишь здесь, и слушаешь злобный плач собственной души, и отчаянно ищешь в себе хоть крупицу смелости, чтобы совершить единственный оставшийся, неизбежный, как смерть, шаг.

Оглянись, Монгол. Ты не найдешь ничего, что позволило бы дорожить собой. Так сделай же хоть что-нибудь достойное в своей недостойной жизни. Если выбранная тобою дорога привела на край пропасти — прыгай вниз, и, пусть на один краткий миг, ты узнаешь счастье полета…

Дождь усилился. Казалось, вода уже не льется, а стоит вокруг мутной сплошной стеной. Вдруг стало нечем дышать, как на дне океана, Чингиз судорожно хватанул ртом воздух и надсадно закашлялся. Почти физическая боль сдавила горло, всверлилась в грудь, словно вытатуированные на коже кобры вползли внутрь и вонзили в сердце истекающие ядом клыки.

Ветер плюнул в лицо снопом дождевых игл. Чингиз непроизвольно съежился, глянул вниз. К металлической пряжке казака прилипла мокрая бумажка — прямоугольничек, окрашенный в цвета российского триколора. Словно во сне, Чингиз поднял прибежавшую обратно визитку.

Тоскливый страх терзал его, безнадежный страх попавшего в капкан зверя. Чингиз знал, что будет делать, и от мысли об этом стало так жутко, что его замутило.

Чтобы немного прийти в себя, он включил плеер. В уши задышал пушистым теплом чарующий голос Лисы:

«Ночь под желтой луной,

Страх в усталых глазах.

Жить, так хочется жить,

Но не любою ценой.

День, еще один день

Встреч, бесед и звонков.

Все смогу я купить,

Но не

Такую любовь.

Я знаю — ты везешь меня

По встречной полосе.

Я знаю — мы летим с тобой

По встречной полосе.

Я знаю — не свернуть в кювет

На встречной полосе…»

Девять заказных убийств. За это — даже не двадцать лет. Прыгнуть с обрыва… Громкое уголовное дело — острые камни на дне пропасти. Он разобьется об эти камни, он уже не вернется.

«Брось педали и руль,

Мы вне правил этой игры.

Мне один лишь твой поцелуй

Важней,

Чем сотня прожитых дней…»

Это конец.

Конец жизни.

… Монгол, а ты еще и жить собрался?!...

* * *

Дело было вечером. Делать было нечего.

Ну то есть дел было, что называется, начать и кончить, но рабочее настроение залезло в сейф, спряталось за делом Летучего снайпера и вылезать, судя по всему, не собиралось. Семенов раскачивался на рабочем стуле, рвал листы бумаги на ровные части, комкал из них маленькие шарики и прицельно швырял в мусорную корзину, специально для этого перенесенную из-под стола к двери. Пол вокруг корзины был усыпан бумажными комками — с меткостью у Семенова были определенные проблемы. Пару раз в голову следователю приходила мысль, что было бы не очень полезно для карьеры попасть бумажным шариком в физиономию генералу, буде тот ненароком вздумает проведать Семенова. Мысль приходила и уходила, а бумажные снаряды на полу все множились.

Вообще такое состояние рабочей апатии случалось у Семенова редко. Зато уж если случалось, могло растянуться на несколько дней. Происходило это, как правило, не вовремя — то в разгар рабочей недели, а то прямо посреди допроса — и, на первый взгляд, беспричинно. Доискиваться до причин следователю не хотелось.

С каждым годом работы Семенова все сильнее терзало неясное чувство какой-то неправильности. Он ловил людей, нарушивших закон, и прилагал все силы, чтобы они понесли положенное наказание. Он давно убедился, насколько условно понятие преступления, насколько формально то, что понимает под преступлением Уголовный кодекс. Преступница ли женщина, убившая мужика при попытке изнасилования? По закону, да — это превышение пределов необходимой обороны, статья сто восьмая, срок до двух лет. А по совести?..

Или тот же, не к ночи будь помянут, Монгол. Ну какой он, к чертям собачьим, преступник? Освободил страну от девятерых смрадных гадов. Какая разница, делал он это по велению сердца или за денежку? Наверняка многим после этого стало легче дышать… Но в глазах закона Чингиз Кан — не просто преступник, а особо опасный. И Семенов приставлен его изловить и упечь за решетку на веки вечные. Закону плевать, что те, кого убил Монгол, были стократ опаснее…

Впрочем, дело было даже не в этих неправильностях. С ними Семенов худо-бедно мирился.

Самоцель уголовного закона — наказание. Антона Андреевича наказание не волновало. Самоцелью Семенова был поиск и доказательства правильности его результатов. Как только преступник оказывался вычислен, следователь терял к нему и его деянию всякий интерес.

Семенов считал эту свою особенность признаком профессиональной ущербности и боролся с нею, как только мог. Именно поэтому он вцеплялся в своих подследственных клещом и заставлял их выворачивать души наизнанку. Для многих это было наказанием хуже уголовного…

Нынешний приступ ничегонехотения был спровоцирован недавним кофейным фиаско. Вроде бы такая мелочь, а поди ж ты — выбила из колеи и уничтожила всякое желание в эту колею возвращаться.

Очередной бумажный снаряд отскочил от двери к самой корзине и потерялся среди столь же неудачливых собратьев. Следователь глянул на часы. Можно собираться домой. Антон Андреевич со вкусом зевнул, потянулся, балансируя на задних ножках стула…

Телефон взорвался истерическим звоном, Семенов рухнул на пол, с матюгами схватил едва не прыгающую трубку:

— Да!!!

Услышав ответ, следователь настороженно замер, и даже на миг перестал дышать, словно боясь спугнуть невидимого собеседника.

Разговор не занял и полминуты. Следователь медленно поднял стул, сел, смахнул со стола несуществующие пылинки.

Он ждал Монгола.

Семенов ждал почти час. Мысль о том, что Монгол передумал, посетила его минут через двадцать. Еще через четверть часа пришло предположение, что тот неудачно пошутил. Но следователь все равно упорно сидел в кабинете.

И когда от напряженного ожидания начало звенеть в ушах, дверь осторожно открылась.

Так открываются двери в фильмах ужасов перед появлением какого-нибудь жутика. Чингиз Кан, мокрый с ног до головы и такой бледный, что даже губы стали белыми, вполне подошел бы на роль привидения-утопленника. Вода стекала с его волос, блестящими бисеринками подрагивала на куртке, медленно струилась по бессильно опущенным рукам, чуть задерживалась на кончиках пальцев — и срывалась вниз, разлетаясь на полу крохотными искорками. Казалось, даже глаза стали уже от залегших вокруг них теней, глаза глухонемые, как потухшие уголья.

Кан стоял в дверном проеме посреди россыпи бумажных шариков и смотрел на Семенова испуганно и растерянно, как заблудившийся в лесу ребенок. Господи, да он и есть ребенок! Наивный, глупый мальчишка, вдруг осознавший последствия сотворенной только что шалости! Следователь почувствовал, как сползает с лица удовлетворенная усмешка.

Голос прозвучал излишне сухо:

— С чем пришел?

Чуть пошатываясь, будто пьяный, Кан деревянной походкой прошагал к столу, оставляя мокрые следы. На полированную столешницу влажно шлепнулся толстый конверт.

— Документы, — все так же безразлично потребовал следователь.

Кан озадаченно моргнул, соображая, потом мотнул головой:

— А… ну да…

Паспорт, права, военный билет… Семенов кивнул Кану не стул. Монгол сел, как осыпался.

Следователь зашуршал страничками паспорта, заполняя шапку протокола. Антон Андреевич обычно проделывал это с ненавистью — повисала неуместная пауза, нарушающая атмосферу допроса, возникал незримый барьер, через который бывало сложно пробиться… Сейчас необходимая формальность Семенова радовала: можно повнимательнее присмотреться к Монголу и хотя бы примерно прикинуть, в каком тоне с ним общаться…

Семенов на секунду поднял глаза от протокола. Кан сидел неподвижно, словно бронзовый, его бесстрастный четкий профиль казался нарисованным на светлой дверной обивке. Спокоен? Черта с два! Пальцы сцеплены так, что побелевшие костяшки, того и гляди, захрустят. Губы сжаты отчаянно, и только бровь слегка подрагивает, выдавая панический страх, сдавленный тисками показного самообладания.

Следователь отложил протокол и взялся за конверт.

— Ты куртку-то сними…

— А… ну да… — не сразу отозвался Кан и заскрипел косухой, освобождаясь от нее, как моллюск от раковины.

Содержимое конверта не привело Семенова ни в ужас, ни в негодование. Да что там, он даже не удивился. За годы службы довелось насмотреться такого, что и Стивену Кингу в кошмарах не снилось. Чего стоило одно только видео, на котором боевики «в методических целях» запечатлели свои издевательства над пленными русскими солдатами: отсматривая пленку, блевали даже опытные опера. После этого банальный шантаж, посредством которого Монгола, по всей видимости, пытались призвать к порядку, казался едва не верхом дипломатичности. Понятно теперь, как с ним разговаривают. Вот тебе кнут, вот тебе пряник. Вопрос, почему вдруг пряник оказался невкусным, а кнут не сработал?

Следователь снова посмотрел на Кана:

— Отомри.

Кан выдавил мрачную полуулыбку.

— Кого тебе заказали?

— Отца.

* * *

«Действующее жилищное законодательство не связывает прекращение права пользования жилым помещением с наличием или отсутствием у гражданина права на иное жилое помещение, следовательно…»

Василиса перечитала написанное. Великий Плевако, ну и бред… А что делать? Если решение бредовое, кассация будет соответствующая, хоть ты усрись. Не напишешь же прямым текстом, что судья — мудак.

Она сдвинула очки на кончик носа, устало потерла глаза. Плюнуть на все и уйти в отпуск. Рвануть в Прагу… Василиса болезненно поморщилась: в Праге они с Чингизом встречали прошлый Новый Год и праздновали ее день рождения. Такой вот он устроил подарок…

О, Чингиз как никто другой умел делать подарки. Несколько лет назад он умудрился добыть посреди зимы букет обожаемой Василисой сирени — где он его взял, так и осталось загадкой. А в позапрошлом году буквально украл ее с работы и утащил в какое-то загородное захолустье: крохотный домишко, заваленный снегом по самые окна, жарко гудящая печка, ледяное шампанское и горячий глинтвейн, пушистый новогодний лес — и Чингиз, бережно кутающий ее плечи в невесомую песцовую шубку… Василиса тогда упорно отказывалась принимать такой дорогой подарок, пока Чингиз всерьез не обиделся…

Резким жестом адвокат Огнева вернула очки на переносицу и злобно уставилась в монитор. Отставить сопли! Нет больше Чингиза. Умер.

«…следовательно, суд применил закон, не подлежащий применению, и неправильно истолковал закон…»

Телефон зажужжал вкрадчиво, словно зная, что отвлекает от работы. Василиса раздраженно нахмурилась.

«В связи с вышеизложенным и на основании ст. 336, 361— 363 ГПК РФ прошу…»

Жжжжжжж….

«Решение Петроградского федерального районного суда отменить…»

Жжжжжж…

«…и направить дело на новое рассмотрение в ином составе суда…»

ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ!!!

Василиса с ненавистью посмотрела на умоляюще зудящий телефон. Вот же неймется кому-то! Она взяла трубку с намерением нажать «отбой», но посмотрела на экран — и непроизвольно оглянулась вокруг: кто мог подслушать ее мысли? В кабинете было пусто. Василиса помедлила еще секунду, а потом глубоко вздохнула и приняла вызов с того света.

— Васена…

— Ну?

— Мне помощь твоя нужна…

— А больше ничего?

— …как адвоката… Мне больше некого просить.

— Неужели тебя наконец-то прав лишили?

— Нет… тут… ну короче, следователь говорит, по таким делам участие адвоката обязательно…

— ЧТО??? — Василиса нервно сглотнула. — Чинга, во что ты вляпался?!

— В девять заказных убийств…

— Не шути так!

— Я не шучу.

— О Господи… Обвинение уже предъявлено?!

— Пока нет.

— Ты где?!

— Не кричи так, Вась… Я на Литейном.

— Твою мать! — Почти прорыдала Василиса, нашарив УПК в ящике стола. — Не вздумай там ничего говорить или подписывать!!! Я буду через час!

* * *

Семенов неистово дымил сигаретой и расхаживал туда-сюда по кабинету, поглядывая на Монгола. Тот склонился над столом и усердно, как школьник пишет сочинение, заполнял убористым стремительным почерком бланк явки с повинной.

Семенов прикидывал. Чистосердечное признание, помощь следствию, действия под влиянием угрозы, отнюдь не добродетельные потерпевшие… Все равно не меньше четвертака. Ох, парень, чего тебе в жизни не хватало? Как тебя угораздило этим заняться?!

По всей видимости, последнюю фразу он произнес вслух, потому что Кан тихо и как-то бесцветно вымолвил:

— Кровь…

Семенов озадаченно оглянулся на Монгола.

— Чего?

— «Кан» по-киргизски означает «кровь»…

— Уважительная причина…

Кан не ответил. А что тут ответишь? Если Семенов хоть что-то понимал в людях, от Кана не стоит ждать ни жалостливых историй об отсутствии выбора, ни робингудовских лозунгов. Он живет в системе ценностей, где дорого только то, что дорого ему. На каком месте в этой системе располагается жизнь самого Монгола, Семенов мог только догадываться. Следователь подозревал, что Кан относится к жизни с оголтелым максимализмом: любить так любить, гулять так гулять, стрелять так… кхм, да, стрелять так стрелять. Без компромиссов, без полутонов, без оглядки. Только такой человек мог решить предложенную ему головоломку из трех жизней ценой собственной судьбы.

Наэлектризованный напряжением воздух вокруг Монгола, казалось, сейчас начнет потрескивать крохотными разрядами. Авторучка в его пальцах едва не рвала бумагу, мертвенная бледность лица сменилась темным лихорадочным румянцем. Семенов знал, отчего это. Опергруппа в сопровождении ОМОНа выехала в Стрельну чуть больше получаса назад. Даже не выехали — бросились, как гончие по команде «Ату!». Теперь оставалось только ждать…

— Не жалеешь? — спросил Семенов почему-то у кактуса, назависимо топорщащегося возле монитора.

Монгол поднял глаза и тоже уставился на кактус:

— Жалею…

Врешь!

— … что отменили смертную казнь. Было бы легче.

Семенов лишь задумчиво кивнул: вводя мораторий, власти руководствовались отнюдь не соображениями гуманности. О какой гуманности можно говорить, обрекая человека на пожизненное страдание?

Разумеется, Монгол ничуть не жалел о содеянном. По справедливости говоря, и не о чем там жалеть. Но Антона Андреевича интересовало не это.

— Я одного не понимаю… Тебе после армии больше нечем было заняться? Война многим сломала жизнь, но ты-то не из таких. Ты не на пепелище возвращался. У твоих родителей состояние и связи, неужели зазорно было воспользоваться? Ни за что не поверю, что в империи Аджимурата Кана не нашлось бы места для наследного принца… Чего тебе еще надо было? Адреналина?

— Как все радужно, правда? — Нехорошо усмехнулся Кан. — Действительно, чего еще желать… Теплое местечко с непыльной работой, крыша над головой, мягкий диван, телик светится — жизнь удалась…

— Что же нужно, чтобы жизнь удалась? Убивать?

— Для кого-то, может, и так…

… И когда Господь призовет меня и спросит, как я посмел присвоить его полномочия, отвечу Ему… Что я Ему отвечу?

Я отвечу: Ты сам дал их мне. В тот момент, когда мои руки ощутили тяжесть Калашникова, когда мои уши услышали приказ, когда Твои слуги со звездами на плечах погнали сотни таких, как я, на горячий асфальт Грозного.

Я скажу: ведь Ты знаешь, смерть — это так просто… И чем больше Твоих детей гибнет, тем она проще. Убить — как это легко!

Не стращай меня Адом, не нужно. Я уже был в Аду — там… И раскаленной сковородкой стала для меня Минутка. В грязном тумане пороха, пота и смерти закончилась моя юность.

Серое — черное — черное — серое. Там не было других цветов. И в душе моей все стало серым и черным. Серый пепел выжженной дотла радости и черная боль разорванной пополам жизни.

Все поменялось местами, все встало с ног на голову. Или наоборот, с головы на ноги? Был человек — нет человека, и цена ему — один автоматный рожок. А тебе от этого ни холодно, ни жарко, потому что твое существование оценивается в той же валюте. Нет добра и нет зла, только смерть и жизнь.

Мы все забыли, как мы жили ДО, и не думали, как будем жить ПОСЛЕ. Не были уверены, что ПОСЛЕ вообще настанет…

Оно настало. Кому-то на счастье, а мне — на беду.

Мирный Питер стал для меня другой планетой. Я никогда не подозревал, что люди вокруг так равнодушны. Мы прошли семьдесят семь кругов ада в наивной надежде, что это не зря. Оказалось, что всем все равно. Оказалось, они придумали для нас диагноз: «чеченский синдром». Оказалось, они ничего не хотят знать о нас. Мы стали для них неудобной необходимостью, острым камешком в ботинке, соринкой в глазу… Ведь каждый из нас унес в себе кусочек той войны — свою долю страха и боли.

Может, поэтому нам не стало места на этой другой планете? Война ржавой косой оттяпала самое главное и нужное время в жизни. Я вынырнул из двухлетнего провала, чтобы попасть в пустоту… Ни на что не годное, ничего не умеющее, озлобленное, потерянное существо. Хотя нет, убивать я умел. Очень хорошо умел убивать…

Что делать человеку, состарившемуся в двадцать лет всего за два года войны, в мире, где стреляют тайком и за большие деньги? Стрелять самому.

Мне просто предложили. И я просто согласился.

Просто выстрелил.

Просто получил деньги.

Все просто.

И мне будет просто ответить Ему, раскаиваюсь ли я. Просто ответить, совестно ли мне, понимаю ли я, что посмел совершить. А может быть, Он и сам все знает…

Разговор не клеился. Густое молчание заполнило кабинет, мешая дышать.

Монгол не выдержал первым.

— У каждого есть точка разлома, — заговорил он медленно, словно размышляя вслух. — После нее ты уже не ты, и жизнь — бестолковый бардак. Плутаешь, плутаешь… кругами, как в лесу… куда ни иди, везде одни и те же елки. Иногда покажется — сейчас выберешься, бежишь, а там полянка, и опять елки…

— Чечня?..

Монгол поморщился:

— Нет… Вы говорите, война ломает людей. Не ломает, а доламывает. Есть люди — как столетние дубы, их не всякий ураган из земли вывернет. Их больше, чем… Люди не на войне ломаются, а раньше. Иногда сами этого не замечают. Знаете, как треснувшая чашка. Стоит на столе вроде целая, а щелкнешь по ней — развалится…

— А ты?

— И я раньше. А война… верите, как будто не со мной было. Словно кино посмотрел с кем-то, похожим на себя, в главной роли. Страшно, больно, мерзко, но знаешь, что выйдешь из зала на улицу, а там солнышко, люди ходят… Один раз только сон приснился, что мне сердце вырезали. Лежит оно на блюде непонятным комом, все в какой-то слизи, окровавленное, и вроде бы даже подгнившее сбоку… А я смотрю на него и удивляюсь: это мое, что ли? Как я жил с таким? Хорошо, что вырезали…

Монгол опустил голову, с тихим стоном потер пальцами виски.

— И все-таки, зачем?..

— Вы еще спросите, зачем я на иглу сел! Не знаю!

— Не ори.

— Извините. Я не на вас кричал.

— Понимаю, на себя. Что, правда, не знаешь?

— Правда. Может, это единственное, что я умею… Не задумывался как-то...

Монгол достал из косухи смятую пачку сигарет, вопросительно глянул на Семенова. Тот кивнул и спросил, снова обращаясь к кактусу:

— А сколько стоит заказать у тебя мотоцикл?

Кан от удивления даже прикурить забыл.

— В смысле?

— Ну сколько?

— Смотря какой… Если обычный дорожник, без наворотов, то штуки две… заводской дешевле, но за ручную сборку… Чоппер — от трех.

— Серьезно… Неужели люди за такие деньги мотоциклы покупают?

— Покупают и не за такие… Мотоцикл — это целая философия, образ жизни. На нем экономить нельзя…

— Много заказов?

— Когда как… Вам-то это зачем?

Монгол спросил и тут же криво усмехнулся: он понял нехитрый маневр следователя.

— А говорил, единственное… Прибедняешься. Не пойму я тебя, хоть убей.

— Неудивительно. Я сам себя не пойму.

Он жадно затянулся, выпустил клуб дыма и болезненно поморщился, прикрыв глаза. Снова коснулся виска, будто проверяя, на месте ли он…

— Вы все причины ищете… Не трудитесь, не найдете. Ни объективных, ни надуманных. Мне просто предложили такую работу. Я просто согласился.

— И просто выстрелил?

— Да. Просто выстрелил. Просто получил деньги.

— Тебе так нужны были деньги?

— Не больше, чем всем…

— А с отцом у тебя какие отношения?

Кан отвел глаза:

— Какие там могут быть отношения… Удивляюсь, как он вообще позволяет мне дома появляться. Я на его месте прибил бы давно…

Следователь покивал: биография Чингиза Кана оставляла мало возможностей для пламенной родительской любви.

— А мать?

Грустная улыбка.

— Она мне всегда и все прощала. Даже…

Кан осекся, опять сжал пальцами виски.

— Голова болит?

— Да, есть немного…

— Кофе будешь?

Монгол удивленно воззрился на следователя, но тот, не дожидаясь ответа, щелкнул кнопкой электрического чайника.

— Ты так и не ответил: где твоя… точка разлома? — Как бы между прочим спросил Антон Андреевич, доставая вторую чашку и банку «Максвелл Хаус». Не «Ямайкой» же его, в самом деле, угощать — жирно будет. — Дисквалификация?

Кан приподнял тонкую бровь:

— И это знаете? Хотя чему я удивляюсь… Да, наверное. Будете смеяться, но что-то в самом деле надорвалось тогда.

— Почему я должен смеяться?

Семенов разложил по чашкам кофе.

— Ну не знаю… Хоронить себя в шестнадцать лет… Вся жизнь впереди, перспективы, все такое… Какие беды в этом возрасте…

— Не скажи. Детское и юношеское горе — самое сильное. И, кстати, часто определяет всю дальнейшую жизнь.

Чайник сухо щелкнул, сообщая, что вода закипела. Семенов наполнил чашки.

— Хорошо, что вы понимаете… Вот у меня и определило. И не только у меня, по многим отрикошетило.

— Что же такого случилось на турнире? Тебе с сахаром?

— Не… — Кан осторожно принял горячую чашку. — Да что случилось… Как говорят, шторка упала. Есть удары, которые на соревнованиях можно только обозначать… А я как вломил со всей дури… Не справился с эмоциями, разозлился. Правда, я помыслить не мог, что противник не знает, как такой удар блокируется. Понимаете, там очень сложная комбинация движений-обманок, но защита, по иронии, элементарная. Даже не зная этого удара, блокировать его проще простого. К тому же я по наивности считал, что меня учат тому же, чему учат всех… Оказалось, нет. В общем, сломал противнику позвоночник…

— Хочешь сказать, тебя незаслуженно наказали?

— Нет. Совершенно заслуженно. Нельзя заниматься боевыми искусствами человеку, который не в состоянии себя контролировать. Вы же не дадите обезьяне гранату с выдернутой чекой?

В словах Монгола было столько горечи, что следователю захотелось сыпануть в кофе еще пару ложек сахара. Как же ему больно! Десять лет прошло, а ему все еще больно… Интересно, если бы руководство Федерации ушу знало, чем обернется решение о дисквалификации Чингиза Кана, было бы такое решение принято?.. Есть категория функционеров, для которых принципы дороже человеческой судьбы.

Телефон зазвонил по-военному бодро и деловито. Семенов поднял трубку, краем глаза наблюдая за Монголом: тот едва заметно кривился — видимо, голова болела не «немного».

— Слушаю, Семенов.

Монгол поднял на следователя стонущие глаза.

— Так… И что там?

Монгол напрягся, и кажется, даже забыл дышать.

— Ну слава богу… — Семенов посмотрел на Монгола: — Нашли твою ненаглядную, жива и вроде даже здорова.

Следователь мог бы этого не говорить, Монгол уже сам все понял: ослабли жесткие губы, плечи безвольно поникли, затуманились полуприкрытые глаза… Он глубоко и тяжело вздохнул, словно ему не хватало воздуха, подрагивающими пальцами достал из пачки сигарету. Давай-давай, расслабляйся…

Семенов мысленно улыбнулся, отворачиваясь к монитору. Нашел болванку постановления о возбуждении уголовного дела и даже нажал «Insert», когда его отвлек непонятный шорох.

Закатив глаза и выронив прикуренную сигарету, Монгол медленно валился на пол.

— Э-эй, ты чего?!

Следователь сам не понял, как умудрился в один миг преодолеть расстояние между ним и Монголом. Из носа Кана текла кровь, лужицей скапливаясь под его щекой. Преодолев секундный ступор, Семенов сграбастал телефон и проорал в трубку:

— «Скорую»! Быстро!!!

— ЧИНГА!!!

В детстве Нелли боялась ходить ночью в туалет.

Длиннющий коридор коммуналки, где она ютилась с родителями, никогда не освещался, по нему и днем-то было жутковато передвигаться. А уж ночью, когда коммунальный муравейник затихал, коридор становился вместилищем всех ужасов, которые только способно породить живое детское воображение.

Задыхаясь от страха, десятилетняя Неля кралась по скрипучему старому паркету к заветному выключателю, и ей казалось, что следом змеятся отвратительные когтистые лапы, которые вот-вот сцапают за ноги… Короткая передышка в освещенном туалете — и бегом обратно, под защиту комнаты с уютно горящим ночником и спокойным дыханием родителей.

Прошли годы, унесли с собой детские страхи. Но порой у Нелли возникало ощущение, что ей снова десять лет, и она стоит в непроглядной темени пустого ночного коридора, не находя в себе смелости сделать шаг. Вот как сейчас…

Нелли забилась в уголок кухонного дивана и пыталась унять мелкую дрожь. «Вести с полей» — то есть из стрельнинского особняка — походили на фрагмент сценария из какого-нибудь дурацкого ментовского телесериала: ОМОН, «маски-шоу», спасение заложников… Было бы смешно, если б не было так страшно. Откуда они там взялись?! Кто стукнул?!

Тот, кому выгодно. А кому выгодно?

«Дура! О чем думаешь!» — Осадила себя Нелли. — Соображать надо, как сухой из этого дерьма вылезти!»

Соображалка работала плохо. Но для осознания того, что гениальный план убийства Кана-старшего руками Кана-младшего развалился на глазах, ее оказалось достаточно. Средство воздействия на Монгола сейчас наверняка валяется в больнице под бдительной охраной. Да и черт с ним, с Монголом, не последний киллер на свете… Но как объяснить присутствие девчонки в медведевском доме?! Парни из службы безопасности «Санкт-ПетербургСтройИнвеста», отряженные охранять дом, в полном составе сидят в СИЗО ФСБ. Миронова дернули на Литейный, и можно не сомневаться — он отправится оттуда прямиком в компанию к своим подчиненным… А молчать они не станут. Во-первых, на кой им брать на себя чужую вину — не за те же копейки, что Медведев по недоразумению считал зарплатой охранников. Во-вторых, гэбэ есть гэбэ, они в убийстве Кеннеди заставят сознаться, если захотят. Миронов может, и поупрямится для приличия, но тоже все-все выложит, как миленький — кто, что и когда ему приказывал. Если уже не выложил… А что сие означает?

А сие означает, что в недалеком будущем пожалуют незваные и очень нежеланные гости. По ее, Нелли, душу пожалуют. И если так, то рассиживаться нечего.

Нелли подскочила к холодильнику, выхватила из него бутылку минералки, залпом выпила почти половину прямо из горлышка. Граждане, соблюдайте спокойствие…

Стараясь не сорваться на бег, Нелли направилась в спальню. Открыла гардероб. В поисках нужной одежды пришлось покопаться — образ жизни позволял носить одежду красивую, а не практичную.

Длинные стройные ноги — в удобные теплые джинсы. Плотная футболка на случай, если станет жарко. Свитер из верблюжьей шерсти — на случай, если станет холодно. Джинсовое пальто на овечьем меху — на всякий случай. Высокие ботинки на толстой подошве.

Из недр гардероба Нелли выволокла большую полотняную торбу растаманской расцветки. Эту потрепанную, чудовищного вида сумку она берегла как память. Именно с ней Нелли автостопом приехала покорять Питер восемь лет назад. Берегла не зря — вот, пригодилась же. Торба была едва не безразмерной, и в ней легко уместились смена белья, запасные носки, косметичка.

Нелли в который раз порадовалась бесхребетности Медведева — он не счел необходимым скрывать от любовницы код сейфа. Она выгребла из металлического нутра все деньги и драгоценности. Побрякушки завернула в полотенце и запихнула на дно торбы. Несколько купюр помельче переложила в кошелек, остальные спрятала для пущей надежности среди взятого с собой белья.

Оглянулась. С сожалением провела ладонью по искристому меху новенькой норковой шубки. На секунду задумалась — взять? Нет, очень громоздко. Вместо этого вытащила большой цветастый палантин, накинула на голову и плечи. Жаль, что приходится оставлять роскошь и комфорт. Было хорошо. Будет еще лучше. Мало ли на свете Медведевых! И пусть горят синим пламенем сволочной Аджимурат Кан вместе с его непутевым сынулей, вместе с ФСБ-шниками и Мироновым…

Внезапная мысль посетила Нелли, когда та уже стояла на пороге квартиры. Со злой ухмылкой она вытащила мобильный телефон и набрала номер, сверяясь с записной книжкой.

— Сереженька, здравствуйте! — Обворожительно замурлыкала Нелли, дождавшись ответа. — Это Нелли Викторовна беспокоит…

Уходить надо красиво! Получите прощальный фейерверк!

* * *

… Если бы ты мог изменить прошлое, что бы ты изменил? Изменил бы вообще что-нибудь?

Тогда, на чемпионате… Каждая клеточка тренированного тела поет от восторга, разогретые мышцы послушны, мощные движения быстры и так непринужденны, будто это не финальный бой турнира, а обычный учебный спарринг. Ликование наполняет все твое существо, в голове одуряющая легкость, на губах улыбка — ты упиваешься собственным мастерством, ты великолепен и недосягаем, ты — лучший! Эйфория захлестывает тебя с головой и бросает в сокрушительную атаку… Это и называли «боевым безумием» скандинавских берсерков. О да, ты действительно потерял самоконтроль. Но злости и ненависти, которыми ты привык отговариваться, не было. Только огненный экстаз поединка, пьянящее вдохновение боя… Твое безумное счастье.

Два года кровавой грязи. Смерть снаружи, смерть внутри. Клокочущий азарт поделен поровну между тобой и твоей винтовкой. Ненависть — вот где она действительно была. Ненавистью сводило челюсти, ненависть наполняла вены, ненависть заставляла биться сердце. Ненависть смотрела твоими глазами, скрипела твоими зубами, плакала твоими слезами, ненависть давила на курок. Горем луковым оказались все твои беды. Ты увидел настоящее горе. Ты увидел настоящую боль. Увидел отчаянное, бессмысленное, никому не нужное мужество. Ты узнал настоящий страх и настоящую злость. Понял, что человеческое счастье складывается из крошечных, почти незаметных в обычной жизни вещей. Спокойный сон. Свежий хлеб. Чистое белье. Ходить, не пригибаясь… Понял, как это много.

Игла. Кубарем вниз, в чавкающее болото самопотери. Тошнотворный туман окружающей недо-действительности, маниакальное исследование глубин собственного бесстыдства. А потом — вверх, из вонючей топи, цепляясь за соломинки остатков самого себя, обдирая пальцы в кровь о собственные грехи, учась не опускать глаза от стыда, забывая о том, что плюс на минус дает минус. Сложил по кусочкам себя, как разбитый витраж, картинка получилась кривоватая, в сетке трещин, многие осколки потерялись. Но сложил ведь… И хранил пуще глаза, оберегал от малейшего щелчка хрупкое изображение собственной души.

А упоительное счастье дороги… А торжествующий восторг осознания: вот только что из немой груды металла под твоими руками возникло двухколесное рокочущее чудо…

Холодная уверенность, расчетливое равнодушие — перед выстрелом. Удовлетворение от полученной суммы — после. Свидетельство того, что ты не пробковая никчемушка. И то, что ты делал два года в армии, ценится в мирной жизни куда дороже.

Твоя любовь. Земная, сумасшедшая. Невероятная. Невозможная. Твоя любовь.

Так от чего бы ты отказался?..

— Чинга…

Он приоткрыл глаза. Потолок покачнулся, затуманился.

— Как ты себя чувствуешь?

— Чувствую… — Голос повиновался не сразу, в горле словно еж поселился. — Но плохо.

Повернул голову — как будто в пропасть полетел. В белесой дымке угадывалось лицо Василисы.

— Какого хрена…

— Огородного. Ну ты устроил бучу… Надо же было в обморок грохнуться прямо у следователя в кабинете! Хоть бы меня дождался…

— В обморок?

— Ну да. Врач сказал, сильный стресс плюс грипп. Ты где умудрился так простыть?

— Не знаю… Это больница?

Василиса вздохнула:

— Нет, блин, морг. Что глупые вопросы задаешь?

— Какое сегодня число?

— Семнадцатое. Среда.

— Ни фига себе…

— Да уж. Ты почти двое суток дрых, температура под сорок шкалила…

— Ты тут двое суток сидела, что ли?

Василиса передернула плечами:

— Ага, щас. Делать мне больше нечего. Тебя и так охраняют, как мумию Ленина.

— А тебя почему пропустили?

— Потому что я твой адвокат.

Помолчали. Чингиз молчал, потому что горло болело, да и сказать ему было нечего. Василиса — потому что хотелось сказать слишком много.

— Чинга… как тебя заставили признаться?

— Никто не заставлял. Я сам.

Кажется, он попытался улыбнуться?

— Значит, это правда ты?

— Я.

— Господи… бред какой-то… Зачем?

Чингиз раздраженно скривился и прошипел:

— Ну вот только ты еще не начинай! Мне Семенова хватило…

— Ишь, цаца! Хватило ему! Пороли тебя в детстве мало! Страдалец хренов, тебя бы башкой в стенку воткнуть раз десять, чтоб дурь выбить! Тоже мне, Злой Стрелок выискался!

Чингиз снова сморщился и засипел:

— Вась, не ори… Голова раскалывается… как будто на самом деле об стенку приложили…

— Мало приложили! — Рявкнула Василиса, но все-таки перешла на свой фирменный адвокатский тон: — Послезавтра тебе предъявят обвинение. До этого момента можем еще отыграть назад.

— Нет.

— Я всегда знала, что ты кретин. Но чтоб настолько… — Василиса откинулась на спинку стула — тоже фирменный жест: ногу на ногу, сплетенные пальцы обнимают округлую коленку в черном чулке. — Я говорила со следаком. Нормальный, кстати, дядька. Уж не знаю, чем ты ему так приглянулся, но он будет квалифицировать тебя на четвертак строгача.

— Вась, говори по-русски…

Василиса устало фыркнула.

— Сторона обвинения будет требовать двадцать пять лет строгого режима. Теперь ясно?

— Ясно.

— Ничего тебе не ясно, дубина ты монгольская. Ты хоть представляешь, что тебя ждет?

— Представляю, ничего хорошего… Вась, не грузи, а? И так тошно…

— Тошно… Семенов сказал, если б ты сам не пришел, тебя бы никакой Шерлок Холмс не вычислил. Чинга, не собираюсь я читать тебе морали… но как мне тебя защищать, если я даже не знаю, что к чему?

Чингиз надсадно закашлялся. Василиса терпеливо ждала, когда закончится приступ.

— Не надо меня защищать, Васена. Мне просто нужно, чтоб рядом был не чужой человек, который поможет со всякими формальностями. Я где-то слышал, что при чистосердечном признании можно вынести приговор без всяких заседаний… Это правда?

— Правда. Только не в твоем случае. Но даже если бы на тебя это распространялось, я бы не позволила тебе этого сделать.

— Ты говорила, что адвокат обязан выполнять волю клиента…

— Обязан. Кроме случаев, когда адвокат подозревает самооговор, — многозначительно отчеканила Василиса. — А я ох как подозреваю!

— Васена… Зачем ты так стараешься? Почему ты вообще согласилась? Ведь я же…

Он снова зашелся кашлем.

Василиса усмехнулась полугрустно-полуиронично:

— Что — ты же? Обидел меня? Я помню. Я никогда ничего не забываю, особенно обиды, ты ведь знаешь. Но это не значит, что я желаю тебе зла. Чинга, я профессионал. Сейчас не имеет никакого значения моя обида. Я приняла поручение, и я его выполняю. Вот вытащу тебя — и снова обижусь насмерть.

Чингиз удивленно приподнял бровь:

— Вытащишь? Я думал, это у меня температура…

Василиса встала, подняла с пола портфель — официальная, исполненная достоинства, с боевым блеском в глазах. Великолепная.

— Я адвокат, Чинга. В Питере мало адвокатов лучше меня. И я тебя вытащу, чего бы мне это ни стоило. Или съем свое удостоверение.

— Вырвите мне язык, я должен это видеть! — Задыхаясь от кашля, прокаркал Чингиз.

Василиса обернулась уже у двери палаты:

— Не дождешься.

Выйдя в коридор, адвокат Огнева смерила взглядом полусонного охранника. Н-да… Бдительность на грани фантастики: шваркнуть чем-нибудь тяжелым по голове — да вон хоть той табуреткой! — и заходи, кто хочет, бери, что хочешь. Василиса покачала головой и неторопливо двинулась по коридору.

Происходящее плохо укладывалось в ее голове. Почему-то в то, что убийство девятерых крупных питерских шишек — дело рук Чингиза, Василиса поверила, хоть и не сразу. При всем трагизме ситуации приходилось признать: Чингиз Кан достаточно безголовый и самонадеянный для такого поступка. А вот что он чистосердечно сдался без каких-то внешних, скажем так, воздействий… Бред. Нездоровым альтруизмом и склонностью к покаяниям Чингиз далеко не отличался. От попытки представить, какого рода это могли быть воздействия, Василисе стало дурно. Фантазия услужливо подбрасывала ей картинки одну страшнее другой.

— Ой, мама… — непроизвольно прошептала она в ответ на особенно красочное видение.

Круто развернулась, едва не поскользнувшись на гладком полу, и помчалась в ординаторскую на поиски лечащего врача Чингиза с твердым намерением вытрясти из него душу.

Через пятнадцать минут уставший и донельзя раздраженный доктор согласился выполнить требование несносной гадюки и взять у пациента анализ крови на содержание наркотиков. Врач согласился бы и не на такое, лишь бы приставучая стервища на шпильках от него отвязалась и позволила спокойно продолжить обед…

* * *

Первая заповедь адвоката гласит: держи руки чистыми. Звучит красиво, и, как всякая заповедь, выполняется редко. Оплатить деньгами клиента нужное решение гораздо проще, чем демонстрировать чудеса юридической изворотливости, отстаивая в суде свою позицию, а потом объяснять клиенту, почему процесс проигран. Зачем воевать с ветряными мельницами? Ведь все платят. Вопрос в том, кто больше.

Василиса Огнева предпочитала воевать. Преимущественно из любви к искусству.

Второе правило адвоката: прежде чем влезть в кроличью нору, подумай, как ты из нее вылезешь. То есть до того, как принять поручение, прикинь, чем оно может тебе грозить. Не разрастется ли в «процесс века»? Не слабовата ли нормативная база? Не идет ли возможная позиция вразрез с судебной практикой? Не придется ли, в конце концов, судиться у нелюбимого судьи?

Любимых судей у адвоката Огневой не было, судебную практику она имела в особо извращенных формах, отсутствие нормативной базы ее не пугало, а с «процессов века» она, по ее же словам, кормилась.

И, наконец, третье правило адвоката — защищать справедливость в таком виде, как ее представляет себе клиент. Это правило соблюдалось Василисой неукоснительно. И если бы кто-нибудь посмел в ее присутствии рассуждать о заведомо проигрышных делах, получил бы категоричное «фе»: «Летать не умеешь, чего тогда выпендривался?»

Василиса Огнева была адвокатом от бога, хотя после выхода знаменитого фильма ее все чаще кликали «Адвокатом Дьявола».

И есть Золотое Правило адвоката. То, без которого иногда трудно заставить мозг работать, без которого бывает невозможно заставить себя войти в зал заседания, без которого порой опускаются руки и хочется биться головой в стену от осознания собственного бессилия и царящей вокруг несправедливости. У каждого адвоката оно свое. И оно никогда не подводит.

«Делай, что должен, и будь как будет» — таково было Золотое Правило адвоката Огневой.

А еще у каждого адвоката есть Дело Чести. Ради победы в таком деле адвокат бывает готов преступить все заповеди, какие есть — и адвокатские, и христианские, и человеческие, и нечеловеческие. За работу по такому делу адвокат готов не брать денег. В таком деле поднимаются все хоть сколько-нибудь значимые связи. По Делу Чести адвокат не работает — он воюет, а на войне любые средства хороши. Воюет, как за себя. Счастлив тот адвокат, в практике которого Дело Чести бывает один раз, и оно выиграно. Потому что Дело Чести требует всех наличных сил, всех нервов, всего терпения и вызывает слишком сильные эмоции — а эмоции в адвокатской работе должны быть строго дозированы, чтоб не потерять ясность рассудка и с холодной головой принимать не всегда приятные, но единственно верные решения. Проигранное Дело Чести — это личный позор. Воспоминания о нем вызывают глухую ярость, досаду и жгучий стыд. После такого дела не остается иллюзий, если они были, и случалось, после этого адвокаты уходили из профессии, убежденные в тщетности борьбы с ветряными мельницами.

До сего момента Василиса Огнева считала себя счастливым адвокатом, поскольку ни одно из ее дел пока на Дело Чести не тянуло. Но теперь, похоже, час «Ч» пробил. Василису это пугало. Прежде всего потому, что как цивилист она не знала себе равных, а вот в уголовном процессе была слабовата. За уголовные дела она никогда не бралась, справедливо рассуждая, что сидеть на двух стульях неудобно, и в универсалы записываться не собиралась. И еще потому, что безотказное чутье говорило ей: выиграть дело на одном голом процессе нечего и мечтать.

После взбучки, устроенной врачу, Василиса нанесла визит следователю Семенову. Тот оказался на удивление адекватным мужиком, здравомыслящим и неконфликтным. Семенов позволил ей вдоволь покопошиться в материалах дела, сфотографировать их от корки до корки, выдал даже не подшитые еще документы и отпустил несколько весьма ценных комментариев. Усмехнулся, когда она выматерилась в голос, увидев последний заказ Чингиза. В общей сложности, Василиса проторчала в его кабинете больше двух часов, но не похоже было, чтоб ее присутствие доставляло следователю дискомфорт. По крайней мере, если бы это было не так, Семенов точно не стал бы предлагать ей кофе.

— И вот еще, — открыл сейф Семенов, когда Василиса отставила в сторону опустошенную чашку и закурила. — По идее, Вы не имеете права смотреть эти материалы, но считаю, без них картина будет неполной.

На стол легла тоненькая пока папка. Василиса впилась глазами в обложку скоросшивателя: несколько ничего не говорящих Василисе фамилий и квалификация — пункты «а», «в» части 1 статьи 126 УК РФ. Непонимающе моргнув, Василиса перелистала папку и присвистнула, увидев название «Санкт-ПетербургСтройИнвест».

— Вам не знакомо имя потерпевшей? — осведомился Семенов.

Василиса открыла постановление о возбуждении уголовного дела. Стефанова Анна Константиновна. Среди своих знакомых, клиентов и коллег по юридическому цеху Василиса такой особы не припомнила. При чем тут Чингиз?..

Она уже собиралась задать следователю соответствующий вопрос, когда в голове сверкнуло: «Анна!» Сложить два и два не составило никаких трудностей.

— Тогда более-менее понятно… — вслух подумала Василиса.

Следователь удовлетворенно покивал, убирая папку обратно в сейф.

Василиса потушила сигарету, с сожалением глянула на пустую чашку. Семенов улыбнулся и потянулся к чайнику, но Василиса покачала головой:

— Нет, спасибо. Мне пора…

Уже у двери, застегивая галантно поданный следователем плащ, она спросила:

— Сколько времени?

Василиса не надеялась, что Семенов поймет, но не спросить не смогла. Он понял:

— Дня два. До выписки.

Выйдя на улицу, Василиса не стала сразу садиться в машину. Облокотилась о чугунную ограду набережной, закурила. Как говорят, нет неразрешимых задач, есть неприятные решения. Вот и в этом деле, которое настойчиво ломилось в Дела Чести, решение было. Очень неприятное и прямо нарушающее первое правило адвоката. Альтернатива — вести процесс по правилам — никуда не годилась ввиду полной безрезультатности.

Василиса вздохнула. Поморщилась. Выбросила окурок. Не удержавшись, плюнула в проплывающий мимо по черной воде Мойки ярко-желтый кленовый лист. Не попала.

В машине откинулась на спинку сиденья, повертела в руках телефон. Набрав номер, придирчиво оценила себя в зеркало заднего вида — словно собиралась разговаривать очно.

— Генерал-лейтенанта Рябинина могу я услышать?

— Как вас представить? — мурлыкнул в ухо голос секретаря.

Василиса едва удержалась от дежурного ответа: «Представьте меня в ванной».

— Адвокат Огнева.

— Минутку…

Дурацкая, словно вытащенная из приставки «Денди», музыка коммутатора вызвала острый приступ раздражения.

— Василиса Михайловна, рад вас слышать! — Громыхнул в трубку Рябинин, хотя интонация его выражала скорее обратное.

Васена зажмурилась, словно перед прыжком в ледяную воду с обрыва.

— Взаимно, Геннадий Павлович.

— Я так полагаю, вы мне звоните не ради обмена любезностями?

— Вы правы. Но это не телефонный разговор.

— Догадываюсь. Приезжайте вечером ко мне. Поужинаем.

— Спасибо, Геннадий Павлович.

— Пока не за что, — хмыкнул генерал. — Это я вас должен благодарить до конца жизни.

— До встречи, Геннадий Павлович.

Василиса удовлетворенно улыбнулась.

Вот так, товарищ генерал-лейтенант. За все надо платить.

«Ох, какая девушка! Замечательная девушка!» — Крутились в голове Семенова слова Волшебника из «Обыкновенного чуда».

Аня Стефанова действительно оказалась девушкой замечательной. Семенов был свято уверен, что «таких теперь не делают». А вот поди ж ты!

Следователь мог только догадываться, какой стресс пережила Аня. Больничную карту он, естественно, посмотрел, и даже с лечащим врачом переговорил, но сухие врачебные отчеты его не устроили.

Девочке досталось крепко. Глядя на ее обезображенное побоями лицо, Семенов ощутил редкой силы прилив ярости. И тут же пообещал себе лечь костьми, но скотов, сотворивших такое, уделать по самой строгой квалификации и нагрузить отягчающими так, чтобы «мяу» на зоне сказать не успели. Он слишком хорошо помнил ее тогда, на Рубинштейна — сияющую, сказочно-очаровательную, дерзко демонстрирующую всему миру свое счастье.

Врач предупредила, что Аня может еще находиться в состоянии шока от пережитого. Но девушка держалась во время разговора удивительно спокойно и даже деловито. Она отвечала на вопросы внятно и четко, будто сдавала экзамен. Обстоятельно описала все, что смогла увидеть и запомнить. Из ее ответов было совершенно ясно — она понятия не имеет, чем удостоилась сомнительной чести угодить в такую передрягу. Аня ничего не знала о строительной фирме «Санкт-ПетербургСтройИнвест», фамилии арестованных в медведевском особняке «деятелей» ничего ей не говорили.

Убедившись в адекватности потерпевшей, Семенов крутил так и эдак, пытаясь нащупать связующие ниточки между ней и компанией Медведева. И, как он ни усердствовал, ниточка виднелась только одна — та самая, из-за которой, собственно, ему и удалось объединить дело Ани Стефановой с делом Летучего снайпера.

Семенов осторожно задал вопрос о Чингизе Кане.

Аня кивнула: «Да, знаю».

Ну, ребята, не обижайтесь — работа такая.

— В каких вы с ним отношениях?

— В близких, — немедленно отозвалась Аня. — Были.

Следователь вопросительно приподнял брови.

— Мы расстались, — равнодушно пояснила девушка.

— Давно?

Аня задумалась, подсчитывая.

— Около недели…

«Допросный механизм» выключился в голове, и вместо него запустился человеческий. Семенова насторожило это слишком уж показное равнодушие. Неделя — не такой большой срок, чтобы успокоились сильные чувства, если они были. А если их не было, то, как ни парадоксально, Аня должна быть более заинтересованной. Но девушка даже не поинтересовалась, зачем следователь спрашивает о ее бывшем парне.

Они расстались неделю назад. Значит, Монгол пришел с повинной уже после этого. О чем это говорит? О том, что Монгол влюблен до полного самоотречения, и неудавшиеся отношения на его чувства никак не повлияли. Ну либо мальчишка под завязку нашпигован нездоровым альтруизмом, что, мягко говоря, сомнительно.

Дети, какие, в сущности, дети… Наверняка разругались по какой-нибудь ерунде, она устроила скандал, он хлопнул дверью… или наоборот… но от перемены мест слагаемых сумма не изменяется. Она в больнице, он обвиняется в совершении серии особо тяжких преступлений и тоже в больнице. У их истории не будет счастливого конца.

Все-таки хорошо, наверное, что они расстались. Если бы весь этот кошмар случился в разгар их совместного счастья, обоим было бы в сто раз больнее. Хотя куда уж больше-то…

Семенов позадавал Ане еще вопросов — совершенно бесполезных, потому что «допросное» настроение ушло безвозвратно. Чувство острой жалости к двоим влюбленным детям, из которых один оказался серийным убийцей, а другая подверглась зверскому насилию, не способствовало эффективности допроса. Мало того, поселившись внутри, это чувство могло развить бурную деятельность по захвату всех мыслей и эмоций, а это означало стопор в работе на неопределенное время.

Следователь пожелал Ане скорейшего выздоровления, собрался со всей доступной быстротой и уже двинулся на выход, когда его остановил тихий робкий голосок:

— Антон Андреевич… а зачем вам Чингиз?

* * *

В Управление Семенов вернулся в растрепанных чувствах.

Аня Стефанова, поначалу казавшаяся наивным, невинно пострадавшим ангелом, оказалась настырной, как сто китайцев. За считанные пять минут она умудрилась достать следователя до самых печенок на предмет интереса Прокуратуры к Чингизу Кану, и тот с досады и голодного желудка выложил девчонке всю подноготную Монгола. Аня слушала внимательно, не перебивая, почти жадно. А когда речь зашла о последнем эпизоде, — Фарухе Аль-Ади — мотнула головой:

— Он не мог этого сделать. Он был со мной.

— Аня, а вы ничего не путаете?

— Нет! Мы тогда в первый раз… Не путаю я ничего, я это и на суде скажу!

Девчонка так резко перескочила от старательного равнодушия к лихорадочному энтузиазму, что следователь на миг опешил.

— Аня, примите добрый совет: забудьте об этом человеке. Его жизнь кончена, а ваша, несмотря ни на что, только начинается, — веско сказал Антон Андреевич перед тем, как покинуть палату.

И вот теперь следователь Семенов был зол и растерян. Зол, потому что не мог заставить себя относиться к Чингизу Кану, как к опасному преступнику, заслуживающему сурового наказания, а к его обожаемой Ане — как к рядовой потерпевшей. Давая девушке совет распрощаться с прошлым, Семенов не кривил душой, он действительно считал это правильным. Но как же ему не хотелось, чтобы все закончилось именно так! Из-за этого и возникла растерянность: что может быть хуже следователя, не уверенного в своем отношении к фигурантам дела!

Может, попробовать еще раз сварить кофе? Глядишь, и встанут мозги на место… Воспоминание о чарующем аромате «Ямайка Блу Маунтин» заставило Семенова улыбнуться. Он непроизвольно сглотнул слюну и запер дверь: подготовка к кофейной церемонии требовала обстоятельности и терпения. Прекрасное, как известно, должно быть величаво.

Пакет с кофе, ритуальная турка и горелка расположились на столе многообещающим натюрмортом. Антон Андреевич неторопливо отвинтил крышечку бутылки с питьевой водой, наклонил горлышко над туркой, с удовольствием слушая умиротворенное бульканье воды в «туркином» чреве…

Телефон зазвонил решительно и несколько злорадно: что, мол, медитируешь, кофий распивать собрался? Щас тебе!

— Антон Андреевич, зайдите ко мне, — начальство всегда выбирает самый подходящий момент для напоминания о себе. — И дело Кана захватите.

Семенов возненавидел телефон.

А спустя полчаса, возвращаясь в свой кабинет, следователь, хоть и был несколько ошарашен, начал ощущать признательность давно почившему Беллу и даже пока еще живому начальству. Обычно визиты в «высокий кабинет» заканчивались диаметральной противоположностью: Семенов возвращался к себе, хлопал дверью, громко матерился, швырял об стенку что-нибудь небьющееся, и только потом продолжал работу, еще полдня раздраженно бурча под нос ругательства.

Обозрев оставшийся на столе кофейный натюрморт, следователь уселся к компьютеру, сдвинул локтем в сторону горелку и с непередаваемым удовольствием открыл шаблон постановления о прекращении уголовного преследования. С тем же удовольствием заполнил шапку и задумался: мотивировочная часть должна быть если не убедительной, то хотя бы похожей на таковую. Понятно, что прокурор санкционирует вынесенное по «настоятельной рекомендации сверху» постановление даже без всякой мотивировки, но это вопрос принципа и личной бюрократической чистоплотности. Семенов улыбнулся кактусу, вспомнив огорошенное лицо прокурора: тот наверняка ждал, что зловредный следователь, как обычно, будет возмущаться, доказывать, взывать к справедливости и порядочности… Но зловредный следователь спокойно кивнул: «Есть!» и вышел из начальственного кабинета, как выпорхнул.

…Может, так и написать в мотивировке: «Потому что Генеральная приказала»? Юридически неверно, зато правда…

Семенов уставился в монитор невидящим взглядом, перебирая в уме факты и формулировки. Можно топорно через отсутствие доказательств… а чистосердечное куда деть тогда? Вынуть из дела и отложить в сторонку… Мое дело, что хочу, то и подшиваю… Все только рады будут… Кроме родственников убиенных, пожалуй, да и то сомнительно… И постановление о привлечении надо переделать… И опись… и…

Виноватое треньканье телефона прервало мерное течение следовательской мысли. Семенов снял трубку, не отрываясь от монитора.

— Андреич, Кан у тебя в производстве?

— Да. — Семенов хмыкнул мысленно: «Пока еще!»

— Ну двигай тогда к нам, у нас тут такое…

Узнав, какое на набережной Фонтанки случилось «такое», Семенов долго смотрел на коротко пикающую трубку. Он думал о том, что российские правоохранительные органы — стадо самовлюбленных придурков, а следователь Семенов — самый самовлюбленный и придурочный придурок из всех. И совершенно безмозглый.

Забыв выключить компьютер, Антон Андреевич взял портфель, кое-как натянул плащ и покинул кабинет. Пробираясь к машине, пытался вспомнить, запер он дверь кабинета или нет. Выруливая на Невский, вяло порадовался, что наконец-то забрал машину с техосмотра. Включил радио, и после «Хорошо стоим» услышал, наконец, то, чего ждал: «Сегодня на набережной Фонтанки было совершено нападение на известного петербургского предпринимателя Аджимурата Кана. От полученных огнестрельных ранений бизнесмен и его супруга скончались на месте. По информации ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области, подозреваемый в совершении этого дерзкого преступления задержан, его имя в интересах следствия не разглашается. Согласно главной версии следствия, причиной расправы послужила предпринимательская деятельность Аджимурата Кана…»

Семенов раздраженно выключил говорилку. Следствие в его лице в данный момент продиралось сквозь пробку на Невском, и никаких версий не имело в помине. Чертовы борзописцы…

Семенов ехал на происшествие, и все больше убеждался в том, что события вокруг Чингиза Кана — сущий триллер в дурдоме.

* * *

Стена была прозрачна и тонка, почти невидима. Чингиз осматривал ее с испугом; за стеной сплошной безмолвной толпой шли люди. Он не знал их, а они не видели его. Люди двигались безмолвно и целеустремленно, как пинкфлойдовские дети.

Плотная тишина сдавливала ребра, залепляла уши пластилином. Это была не та мерно гудящая тишина, что остается, когда выключаешь телевизор и радио и гасишь свет. Такой тихой тишины Чингиз еще никогда не слышал. Такой глухой, что от нее болели уши.

Нестерпимо захотелось выбраться из-за этой странной стены и из этого бескрайнего беззвучия. Чингиз ощупал стену: прохладная, вроде стеклянной или пластиковой. Двинул по ней кулаком — ничего.

Равномерность людского потока за стеной нарушилась. Из толпы вышел Доктор, посмотрел на стену, ухмыльнулся и снова слился с общей массой. Прошли родители, несколько раз грустно оглянулись и затерялись среди бесцветных спин. Вышел Дзен, оглядел стену подозрительно, покачал головой, пожал плечами и тоже растворился в рядах серолицых и пустоглазых людей.

Чингиз потрясенно проводил его взглядом. Неужто даже Дзен не видит, не слышит, не хочет спасти из этого сводящего с ума стеклянного плена? Борясь с подступающим отчаянием, Чингиз шагнул назад, резко развернулся и впечатал ногу в стену ударом, от которого у человека сломался бы позвоночник. Стена даже не дрогнула. Там, с другой стороны, уходили, не отыскав Чингиза, дорогие, необходимые ему люди, а он застрял здесь, в немом круге безвременья.

Чингиз не стал больше пытаться проломить стену. Отчаянье схватило горло колючим ошейником. Опустившись наземь рядом со стеной, Чингиз прижался к ней разгоряченным лбом, наблюдая, как из ниоткуда в никуда спешат люди.

Равномерный поток полуреальных фигур гипнотизировал. Чингиз тупо следил за механическим передвижением одинаковых силуэтов, пока сводящая с ума упорядоченность по ту сторону стены вновь не нарушилась.

Против движения, расталкивая плотные ряды людей-хатифнаттов, пробиралась… Аня. Чингиз не поверил своим глазам. Взметнувшись на ноги, он наблюдал, как она ощупывает стену в тщетных попытках найти хотя бы трещинку, молотит бездушную преграду кулачками, что-то отчаянно кричит… Непонятно откуда пришло осознание: вот сейчас, сейчас, стоит только прикоснуться к гладкой прохладной поверхности, и стена исчезнет, растает дурным наваждением, оставив о себе лишь страшное воспоминание.

Чингиз рванулся к стене, но почему-то никак не мог до нее дотянуться, стена словно отодвигалась, убегала. Он продирался сквозь воздух, как через вязкий сироп, и не мог, не мог достать…

— Подъем!

Резкий голос и чувствительный тычок под ребра выдернули из липкого кошмара.

Несколько секунд Могнол таращился на раздраженное лицо парня в милицейской форме, не понимая, куда делась стена и где Аня. За спиной охранника напоминанием о действительности маячил белый халат лечащего врача.

— На выписку!

Выписка состояла в выдаче одежды, защелкивании на запястьях наручников и дефиле под конвоем по больничным коридорам к запасному выходу.

Трясясь в жестком стылом кузове автозака, Монгол все еще чувствовал воющее отчаяние от бесплодных попыток добраться до стены.

* * *

Каша в голове — традиционное русское блюдо.

Семенов не любил кашу, он любил кофе. Но эвфемизма, связывающего кофе и состояние мыслей, он не знал, поэтому пришлось довольствоваться кашей. Гречневой, потому что ее он не любил больше всего.

Взяться этому мысленному раздраю было совершенно неоткуда. Наглое, грязно сработанно убийство четы Кан не пришлось даже раскрывать в прямом смысле этого действа. Охрана бизнесмена, хоть и не смогла спасти шефа, взяла снайпера тепленьким на выходе из дома, с чердака которого раздался выстрел.

Снайпер с матросской фамилией Кошкин достался следователю растерянным, злым и порядком побитым. Вытаскивать показания клещами из него не пришлось: парень на взводе выложил следователю все, что знал, да с такой скоростью, что тот едва успевал записывать. Антон Андреевич строчил и только молча удивлялся появляющимся на бумаге именам: Нелли Трифонова, Сергей Миронов… и Чингиз Кан. Змеиный клубок вокруг «Санкт-ПетербургСтройИнвеста» разматывался с пугающей скоростью.

Семенов оформлял протоколы, выносил постановления, выписывал повестки — как ни парадоксально, смерть супругов Кан расставила все точки над «Ё». Дело Летучего снайпера официально похоронено. В деле о похищении Ани Стефановой и деле Кошкина не было больше ни единой загадки.

Следователя глодала профессиональная досада, круто замешанная на чувстве вины. Он, как сопливый летеха, не досмотрел, не догадался, недобдел: ну что стоило предупредить Аджимурата Кана о возможном покушении? Вряд ли предприниматель пришел бы в восторг от предполагаемой роли его собственного сына в этом мероприятии, а также об отношении Монгола к тем девяти убийствам его «коллег по цеху». Но и он, и его жена остались бы в живых. Прохлопал, прошляпил, про… кхм, пролюбил. Вслед за Монголом, явившимся с повинной, свято уверился, что арест снайпер-исполнителя исключает убийство «клиента»! Так что в смерти Аджимурата и Асели Канов следователь чувствовал изрядную долю своей личной вины. Положение усугублялось еще тем, что почетная обязанность сообщить Монголу об убийстве родителей лежала на нем, следователе Семенове.

Когда вездесущая голова лейтенанта Зайцева засунулась в кабинет и сообщила, что Кан доставлен, приглашенная на всякий случай адвокат Огнева допивала вторую чашку кофе. Конвойный ввел Монгола, по просьбе следователя снял с него наручники. От следователя не укрылось, каким настороженным взглядом окинула своего подзащитного Василиса. Будучи в курсе событий, она, несомненно, переживала за Кана. И, так же, как и следователь, не знала, чего от Монгола ждать.

Кан выглядел спокойным, даже отрешенным. Он словно с трудом воспринимал реальность, и Семенов посомневался, достаточно ли парень адекватен. По большому счету, с момента вынесения постановления о прекращении уголовного преследования судьба Чингиза Кана перестала касаться следователя прокуратуры. Вот если он в одуревшем состоянии наворотит чего непотребного, едва выйдя за двери Следственного отдела, тогда добро пожаловать назад, оформим в лучшем виде.

Недоуменный взгляд Монгола, получившего для ознакомления постановление об отпущении грехов, вызвал грустную улыбку у следователя и торжествующий смешок у Василисы. Монгол растерянно смотрел то на следователя, то на протокол, то на адвоката.

— И что теперь? — вымолвил он хрипло, словно несколько лет не разговаривал.

— Похороны. — Отрубила Василиса, как скрипнула железом по стеклу.

Семенов вздрогнул от такой резкости: на его взгляд, сообщать подобные новости следовало в более деликатной форме. Не каждый день узнаешь о смерти родителей, да еще в такой… специфической ситуации.

Монгол уставился на Василису с тупым непониманием в каждой черточке чеканного лица. Дальше тянуть не было смысла.

— Твоих родителей убили, Кан. Вчера днем. — Семенов говорил сухо, наблюдая за реакцией Монгола. — Расстреляли возле дома. Мои соболезнования. Снайпер уже арестован.

Кан озадаченно моргнул, словно слова Семенова до него не дошли.

— Кто? — Голос его показался безжизненным, как у механической куклы.

— Некто Сергей Кошкин. Охранник из «Санкт-ПетербургСтройИнвеста».

И тогда Монгол захохотал. Громко, надсадно, взахлеб, почти до крика. Он хохотал, пока Василиса не схватила его за волосы и не отвесила две сильных, звонких оплеухи. Монгол замолчал, как будто его выключили. О недавней истерике напоминали только прерывистое дыхание и безумно поблескивающие глаза.

— Все, Монгол, — тяжело и устало промолвил следователь. — Надеюсь, больше не увидимся.

Василиса подхватила Кана под руку, заставляя встать, и потянула к выходу. Кан оглянулся уже у двери и бесцветно произнес:

— Теперь действительно все.

* * *

Крохотный желтый листик танцевал на ветру и никак не хотел падать. Чингиз наблюдал за ним, пока тот не примостился на чугунной решетке набережной, подрагивая, будто от холода.

Василиса уехала несколько минут назад.

— Я очень тебя люблю, Чинга. — Сказала она на прощание. — Слишком сильно люблю. Поэтому я не хочу тебя больше видеть. Ты можешь очень хорошо ко мне относиться, но любить меня, как свою Аню, ты никогда не будешь. А я не хочу маяться всю жизнь от неразделенных чувств. Я не стану больше тебе помогать, Чинга. Мне нужно тебя забыть.

Василиса печально улыбнулась и погладила Чингиза по плечу:

— Не делай больше глупостей, ладно?

Она уехала, а Чингиз не почувствовал сожаления. Он не чувствовал вообще ничего. События развивались так быстро, что эмоции не успевали за ними. Еще пару часов назад Чингиз ощущал себя живым покойником, думал, что все разрушено и потеряно. А сейчас, когда все действительно потеряно, не мог даже думать. Внутри воцарились холодная пустота и безмолвие. Как за той стеной…

Мотоцикла не было — отогнали на спецстоянку. Чингиз машинально пошарил по карманам: кошелек, как ни странно, не пропал в больничном гардеробе, деньги тоже остались целы. Документы, ключи и разрядившийся телефон забрала у следователя и передала Чингизу Василиса. В карманах обитали все те же бумажки, мелочь, даже пара подшипников завалялась.

«Что теперь?» — Этот вопрос, заданный в кабинете Семенова, зиял бездонной черной пропастью.

Как теперь? Где теперь? Зачем? Да кто он сам теперь, в конце концов?

Чингиз потер натертые наручниками запястья — надо же, заболели только сейчас. Поднял воротник и бесцельно побрел в сторону Исаакиевской площади. Миновал собор, Адмиралтейство. Словно в трансе, дошел до Большой Морской, свернул к Дворцовой площади. Под аркой Главного Штаба одинокий щупленький аскер уныло гнусавил, терзая гитару замерзшими пальцами:

— Почему я не вижу здесь кораблей

С парусами из дальних, из южных морей?

Почему здесь нет ветра, не слышен прибой?

Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…

Чингиз снова зашарил по карманам в поисках мелочи, но пальцы упорно натыкались на те самые подшипники. Аскер, чуя «кусочек поживы», заныл с удвоенным усердием:

— Я не знаю, зачем я приехал сюда,

Мне казалось, что здесь загоралась звезда,

Я не знаю, откуда на щеке моей кровь —

Здесь, похоже, война за любовь!

И в этом бою, как из крана, вино,

И я пьян и убит под звездою давно,

Дай мне выйти из этой войны с мечом,

И что было потом еще

Продолженье…

Прекратив борьбу с подшипниками, Чингиз выгреб из кармана все, что там было, и высыпал в кофр нытика. Может, пара монет и окажется… Гулкий Двор Капеллы, мостики-тропинки через Мойку и Грибанал, уютная тишь проходных дворов.

Фонтанка.

Чингиз двинулся вниз по набережной, неосознанно замедляя шаг. В голове заезженной пластинкой крутилось: «Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…» Постоял в башне моста Ломоносова, заставляя себя идти дальше. «Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…» Долго ходил кругами: мост Ломоносова — «Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…» — Лештуков мост — набережная — «Я хотел бы уехать…» — мост Ломоносова — «…и быть просто с тобой…» — набережная — снова Лештуков…

Наконец Монгол, не давая себе опомниться, свернул с бесконечного маршрута. Быстро вошел в подъезд, уставившись под ноги, чтобы ненароком не глянуть туда, где…

Квартира встретила его тихим умиротворением. Как в юности, когда Чингиз забегал домой между школой и дневной тренировкой: светло и спокойно, не хочется никуда уходить, а растянуться бы на диване, закинуть руки за голову и молча блаженствовать, поплевывая в потолок. А можно и поспать, и увидеть легкие, удивительные, счастливые сны. Да мало ли чем можно заняться дома, когда родителей нет, а состояние такое расслабленное, что лень даже нос почесать. Квартира тогда была другая, и другой диван, и жизнь была другая.

Возникла неуместная мысль: а куда делся Понтий Пилат? Впрочем, в отсутствии ворона не было ничего удивительного, своенравная птица часто улетала надолго, особенно когда ее хозяин пускался в многодневные загулы или уезжал в длительные путешествия.

Чингиз разулся, прошел на кухню. Чашка с засохшими остатками кофе и следами губной помады стоит на подоконнике. Почему-то за завтраком мама любила смотреть в окно. Простая пиала со штампованным бело-синим рисунком, несколько чаинок на дне — отец никак не хотел расстаться с этим символом своей бурной полуголодной молодости. По столу рассыпан сахар: мама была такой неловкой, когда дело касалось быта. Три окурка в пепельнице: два отцовских, один мамин. Исчерканная карандашом партитура: мама давно хотела поставить «Реквием».

Обычная картина обычного утра свалилась на плечи стотонным грузом. Чингиз медленно осел на пол посреди кухни и уткнулся лбом в ножку стола, не замечая, как текут по лицу бесполезные, никому не нужные, не приносящие облегчения слезы.

****

Решение отправиться к Дзену пришло спонтанно.

Оставаться дома, где даже пыль на журнальном столике напоминала о смерти родителей, Чингиз не смог. Из квартиры он буквально убежал, надеясь хоть немного привести мысли в порядок.

Чингиз бесцельно плутал по городу, пока не закоченели без перчаток руки. Оглядевшись в поисках забегаловки, где можно было бы погреться и что-нибудь съесть, он обнаружил себя возле станции метро «Балтийская». Ни секунды не думая, вошел в вестибюль, и через несколько минут, вдавленный в угол до отказа набитого вагона, ехал на Ленинский проспект.

Если существует такое понятие, как эмоциональный автопилот, то у Чингиза он был, четко настроенный на обиталище Дзена. В хрущевской однушке на Ленинском почти всегда было много народу, который отвлечет от проблем, был «дежурный угол», чтобы поспать хоть одному, хоть с девчонкой, и был Дзен, умеющий заразить оптимизмом и заставить поверить, что все будет хорошо.

Выдавившись из автобуса «изрядно ощипанным, но не побежденным», Чингиз почти бегом бросился к домофону. После нескольких гудков раздался тихий голос Сони:

— Кто?

— Сонька, это Монгол, открывай!

Микрофон пиликнул, Чингиз дернул дверь и взлетел по лестнице на седьмой этаж: лифт в этом доме можно было ждать до старости.

Первое, что бросилось ему в глаза — черный платок на голове Сони.

Второе — зеркало, завешенное черной тканью.

Понимание свернулось где-то в желудке ледяным комом.

— Он разбился, — без всякого выражения промолвила Соня. — Вчера.

— Как? — только и смог выдавить Чингиз.

— Всмятку. — Из кухни появился Доктор, сразу заполнив собой все пространство прихожей. — Тормоза отказали.

— Не может быть… — Смятенно прошептал Чингиз. — Я сам делал ТО…

— Вот именно. ТЫ делал ТО, — Доктор произнес это как ударил.

Соня тихо плакала, прислонившись к стене. Доктор тяжело взирал на Чингиза исподлобья.

Судорожно хватанув ртом воздух, Монгол развернулся и вышел за дверь.

* * *

На похороны Дзена Чингиз не успел: в тот же день на Волковом хоронили супругов Кан. Чингиз отстоял помпезную панихиду, отсидел положенные поминки. Скорбные речи, соболезнования, слова нотариуса об открытии наследства, звонки юристов — помощников Василисы, ворохи непонятных документов — все пролетало мимо его сознания. Как в армии, на войне, Чингиз воспринимал происходящее, словно смотрел фильм со своим участием.

Неизбежные хлопоты занимали почти все дневное время. Несколько раз вызывал Семенов, о чем-то спрашивал — Чингиз не помнил, о чем именно. Он существовал по инерции, по необходимости: куда-то ездил, с кем-то разговаривал, что-то подписывал. Вечером возвращался в пустую квартиру и, не включая свет и не разуваясь, проходил на кухню. Заваривал чай, ложился на жесткий кухонный диван и лежал неподвижно, с открытыми глазами, в полной тишине и темноте, пока наконец не засыпал. А утром, проснувшись неизменно в полшестого, залпом выхлебывал остывший чай, вяло умывался и снова уезжал на целый день, стараясь не задерживаться дома лишнюю минуту. От входной двери к дивану пролегла грязная тропинка, квартира медленно зарастала пылью — в комнаты Чингиз даже не заглядывал, на столе множились немытые чашки. Постепенно к чайным чашкам добавились водочные бутылки. Когда лавина необходимых формальностей сошла на нет, и поводов надолго покидать квартиру не осталось, Чингиз начал напиваться до беспамятства и проводил дни в пьяной прострации, вставая с дивана лишь в туалет, и иногда — в магазин за новой порцией алкоголя. Счет времени он потерял, отключил телефоны и не открывал никому дверь. Надраться — проспаться — проблеваться — снова надраться, без малейших попыток выбраться из бесконечного штопора.

И наступил момент, когда сознание отказалось принимать участие в безумствах тела.

* * *

…Боль и холод вытащили из мутного полусна-полуобморока. Чингиз не сразу смог открыть глаза, а когда смог — не узнал места, где находится.

Его трясло так, что подняться даже на четвереньки удалось только с третьей попытки. Кое-как утвердившись в такой позе, Чингиз огляделся.

Мотоцикл. Его мотоцикл.

Гараж.

Уцепившись за седельную сумку, Чингиз встал на ноги, качнулся, но устоял. Раскалывалась голова, саднили глаза, горло словно вспороли изнутри тупым ножом, разбитые почему-то губы запеклись и горели. От холода хмель почти сошел, остались только боль, дурнота и слабость. Вспомнить, каким образом оказался в гараже и когда забрал мотоцикл со спецстоянки, Чингиз даже не пробовал. По большому счету, это было и неважно. В голове крутилось только одно: он так и не навестил могилу Дзена.

А зачем навещать могилу, если можно навестить самого Дзена?.. Спросить, например, как могли отказать тормоза, которые Монгол проверил самолично? Выяснить, знал ли Дзен о содержании того рокового конверта. И непременно объяснить, почему не пришел ни на похороны, ни потом на могилу. Надо только еще вмазать, чтобы не свернуть с полдороги…

Превозмогая слабость и озноб, Монгол выкатил мотоцикл из гаража. Одинокий фонарь высветил на хромированном боку надпись: «Born to be free».

— Прокуратор! Ну идем уже, идем, уймись!

Ворон оглушительно орал и в непонятной панике метался по квартире. Аня, напуганная таким поведением питомца, второпях никак не могла завязать шнурок кроссовка. Что характерно, Прокуратор напрочь отказывался вылетать в форточку и бился грудью во входную дверь, чем озадачил хозяйку неимоверно.

Собственно, замашки нового обитателя квартиры приводили Аню в ступор по нескольку раз на дню. Понтий Пилат прилетел к ней две недели назад, долго бился в оконное стекло, а, оказавшись в квартире, сиротливо притулился на подоконнике и зыркал на Стеф круглыми глазами: «Че смотришь? Жрать давай!»

Аня никак не могла привыкнуть держать форточку нараспашку, ждать чокнутую птицу сутками напролет, регулярно менять воду в специально отведенной мисочке, просыпаться часа в два ночи оттого, что Прокуратора обуял аппетит. Не могла отучить ворона от дурацкой привычки гнездиться в своей теплой куртке. И никак не могла справиться с его категорическими требованиями гулять вместе.

Но сегодня Понтий Пилат творил что-то совершенно невообразимое.

Подхватив сумку с тетрадками — может, удастся отправить Прокуратора в свободный полет и заглянуть в библиотеку, на носу курсовик! — Аня выскочила за дверь. Ворон не устроился, как обычно, на ее плече, а продолжал буянить. Пару раз, уже на улице, он даже хватал Аню за ворот куртки и тянул в непонятном направлении.

Понтий Пилат привел ее к Стрелке, растерянно покружил над Биржей, потащил через мост на Дворцовую, потом на Невский. Аня не возражала: в сумке лежал разовый пропуск в Научные читальные залы на площади Островского, ей пока было по пути. Но едва она свернула к библиотеке, как ворон закричал истошно, вцепился когтями в воротник и рванулся в сторону Фонтанки, чуть не отодрав от куртки клок ткани.

Аня бежала за вороном, громко ругаясь и привлекая к себе внимание прохожих. Большого труда стоило убедить его притормозить на светофоре: Прокуратору, ясное дело, было плевать на красный свет. Костеря сумасбродную птицу на чем свет стоит, Стеф перебежала Аничков мост… и застыла, не в силах произнести больше ни слова.

На углу Невского и набережной Фонтанки, вальяжно опершись о подножку, стоял роскошный черно-серебристый мотоцикл. В коротком луче неожиданно выглянувшего солнца полыхнула надпись на бензобаке: «Born to be free».

Чингиз вывалился из магазинчика, уставившись под ноги: смотреть на свет было больно глазам. Во внутреннем кармане косухи уютно устроилась чекушка перцовки. До Монрепо этого хватит.

Сощурившись, он быстро огляделся, чтобы не промахнуться мимо байка… и оцепенел. Мотоцикл стоял на углу, где Чингиз его и оставил. А на мотоцикле, на заднем сиденьи… Монгол зажмурился: глюки! Но, когда он открыл глаза, Аня все так же сидела на мотоцикле, копошась в своей сумке. Все так же сияли в солнечном свете буйные кудри, и улыбка, когда Аня подняла на Чингиза ясный спокойный взгляд, была по-прежнему ослепительно счастливой.

Ну что ж, если это шутка одуревшего в запое сознания, то не самая плохая шутка. С такой галлюцинацией дорога в Монрепо станет веселее.

На негнущихся ногах Чингиз подошел к мотоциклу. Видение даже не думало исчезать:

— Куда-то едешь?

Чингиз кивнул, внимательно разглядывая застежки на седельной сумке.

— Далеко?

Он кивнул снова, не поднимая глаз.

— Надолго?

Еще кивок, взгляд в сторону.

— Ну, поехали…

Стеф поерзала, устраиваясь поудобнее.

— Куда?..

Голос подвел, сорвавшись на сдавленный сип.

Аня пожала плечами:

— Туда, куда ты собрался ехать.

— Тебе туда нельзя.

— Тогда поехали туда, куда мне можно.

— А туда мне нельзя.

Чуть склонив голову, Аня разглядывала Чингиза. Небритый, помятый, растрепанный, куртка заляпана грязью, как после хорошей драки. Заострился нос, и скулы обозначились резче, глаза в темных кругах кажутся двумя раскосыми штрихами на сухом лице. Губы в запекшейся крови, на щеке — свежая ссадина…

— Жалкое зрелище, — констатировала Стеф, чувствуя, как по лицу снова расползается дурацкая улыбка. — Душераздирающее зрелище!

И, встав коленями на сиденье, за лацканы косухи притянула Чингиза к себе, и целовала — долго, не жалея его разбитых губ и не обращая внимания на отвратительный запах старого перегара.

Горячие ладони медленно, нерешительно пробрались под ее куртку, легли на спину почти невесомо. Аня подалась вперед, теряя равновесие, но Чингиз не дал упасть, подхватил крепко и уверенно. Аня повисла на нем, обняв за шею, обхватив ногами вокруг пояса, прижимаясь изо всех сил, так, что обоим стало трудно дышать. Они стояли, перегораживая узкий тротуар, и раздраженные прохожие пихали Чингиза в спину, требуя посторониться и «прекратить лизаться в общественном месте». Но Чингиз, как тогда — кажется, десять жизней назад! — у сфинксов, не мог разжать руки, потому что сам не верил в реальность происходящего.

Наконец Аня отстранилась, сползла на землю и, снова запрыгнув на мотоцикл, объявила:

— Поехали!

— Куда?

Стеф рассмеялась, глядя в растерянные глаза Монгола, и похлопала по сиденью перед собой:

— Прямо!

Чингиз посмотрел вперед и вверх, туда, где поблескивал в закатном солнце шпиль Адмиралтейства:

— Поехали.

Мотоцикл мягко заурчал, оживая, и понес своих седоков по дороге, ведущей в обратную сторону от Выборгской трассы и парка Монрепо.

…Я умылся из крана холодной водой,

Смыл с ресниц и бровей серый пепел камней.

Я не знаю и сам, отчего так устал,

Хотя, кажется, жил только несколько дней.

Пил вино жарким летом — очнулся в снегу,

Спать ложился брюнетом — проснулся седым,

Что случилось со мной — сам понять не могу,

А на сердце печаль, и над городом дым.

Это наша дорога

Сгорает у нас за спиной.

Сколько нужно ей дней,

Чтоб совсем до конца догореть?

Золотой дирижабль

В ожиданьи висит надо мной.

Я еще не хочу умирать.

Я уже не боюсь умереть.