Эффект мортидо (джен)

Там, где кровь лилась на землю, снег протаял, покрывшись неровными язвами. Неправдоподобно алые, они походили на кляксы небрежно выплеснутой в сугроб кошенили, которая среди людей ценилась не в пример дороже. В конечном счете, ярко-красные наряды могли позволить себе лишь богачи, а кровь… кровь с самого рождения бежит по жилам даже самого распоследнего бродяги.

Оглянувшись через плечо, Фрида посмотрела на Тома, и тот, поймав взгляд матери, едва заметно кивнул, перехватывая умиротворенно притихшую на его руках Агнесс поудобнее.

— А давай играть в «Кто крепче зажмурится»? — постаравшись, чтобы голос звучал как можно беззаботнее, спросил он.

— Мы уже сколько раз иг'али! — Агнесс завозилась, стараясь высвободиться из рук брата, однако тот держал ее бережно, но крепко. — Пусти, я к маме лучше...

— Ну что делать-то, если ты все время побеждаешь? — Том с фальшивой обидой шмыгнул носом. — Вот спорим, что в этот раз я тебя уж точно обыграю?

— А вот и не обыг'аешь. Не обыг'аешь! — мгновенно повелась на уловку Агнесс, для которой «р» все еще оставалась буквой слишком сложной и непонятной, так что она привыкла ее отовсюду просто выкидывать. — Ладно уж. Давай жму'иться.

— Только, чур, не подглядывать. Раз, два...три, — дождавшись, когда сестра закроет глаза, прикрыв их все еще по-детски пухлыми ладошками, Том зашагал в сторону дороги. Смотреть на то, что должно было произойти дальше, не стоило не только Агнесс, но и ему самому.

— Может, пусть кто-то из нас? — делая шаг вперед, тихо спросил Мартон, оглядываясь на замершую среди деревьев молчаливую группу, однако Фрида лишь отрицательно покачала головой.

В тишине безветренной морозной ночи особенно ясно был слышен треск ломающихся костей и тихий, утробный хруст рвущейся под пальцами человеческой плоти, из которой слабыми толчками продолжала литься в снег густая, уже стынущая кровь. Руки у Фриды тряслись, в горле застрял болезненный ком, но она ни на секунду не позволяла себе закрыть глаза или остановиться.

Сначала руки, потом ноги, и только в самую последнюю очередь — голова. Потом отыскать палку попрочнее, дробя ребра, вбить ее в грудь и провернуть несколько раз для верности. Фрида не знала, что именно сработает наверняка, зато твердо знала — она должна сделать все, чтобы этот мертвец не поднялся.

А в том, что они способны вставать даже с пробитой грудью, распоротым животом или порванным горлом, Фрида успела убедиться. Шестеро немертвых стояли позади, и спиной она чувствовала на себе их пристальные взгляды, не звериные, но уже и не человеческие. Шестеро первых. Однако, кроме них, были и другие — те, кто, несмотря на все усилия, появились до того, как Фрида научилась мешать убитым перерождаться. Полагаясь на те крупицы знаний, что дошли до нее в детстве вместе со страшными сказками, она пробовала протыкать им сердца, срывая и обламывая ногти, закапывала их в промерзшую землю, сбрасывала на дно горных ущелий, заставляя мертвые тела превращаться в изломанные, искореженные силуэты на запорошенных первым снегом камнях. Но некоторые поднимались все равно — каким-то странным образом Фрида ощущала каждого — и теперь, словно волчья стая, шли следом, не приближаясь, но и не отставая. Фрида понятия не имела, кого они видят в ней — вожака или добычу, но точно знала, что в одну из ночей они подойдут совсем близко. Так близко, что она сумеет заглянуть в их лица — такие же мертвые, как ее собственное.

Зачерпнув чистого снега из ближайшего сугроба, Фрида, как могла, обтерла руки и, отвернувшись от оскверненного тела, быстро зашагала следом за Томом, слыша, как за спиной тихо скрипит снег под еще шестью парами ног. Если повезет, уже к утру останки несчастного растащит лесное зверье. А если нет… что ж, сама она сделала для него все, что могла.

Спущенная братом с рук Агнесс, точно щенок, увлеченно возилась в пушистом снегу, подбрасывая его вверх и с довольным видом наблюдая, как серебрящееся в лунном свете искристое облако медленно оседает обратно.

— А я опять выиг'ала! — сообщила она подошедшей матери и радостно, звонко расхохоталась.

— Молодец, малая, — басисто одобрил Корнель, приобнимая за плечи ссутулившуюся, судорожно вздрагивающую Джизи. — Не давай братцу спуску!

Фрида же, глядя на дочь, лишь улыбнулась ей натянутой, болезненной улыбкой.

Большие карие глаза в обрамлении пушистых ресниц, немного курносый нос, темные завитки кудрей… и потеки крови, выпачкавшие одежду на груди. А еще — по-детски беспечная широкая улыбка, обнажающая пару острых, смертоносных клыков, несколько минут назад вонзавшихся в тело запоздалого путника. Фрида стала ей матерью дважды, вот только, если в первый раз она произвела на свет ангела, то второе «рождение» привело в мир чудовище. Пожалуй, куда более страшное, чем любой из тех, кто стоял сейчас на залитой лунным светом дороге.

Еще не разменявшая третий свой год Агнесс не понимала, что такое смерть, а значит, не ведала ни жалости, ни сомнений. Готовая убить с легкостью по первому своему желанию, Агнесс относилась к этому, точно к забавной игре, не испытывая страха перед содеянным, не терзаясь угрызениями совести. И та воистину животная грациозность, с которой маленькая девочка бросалась на взрослого человека, безошибочно точно впиваясь зубами ему в горло, заставляла остановившееся сердце Фриды сжиматься от ужаса… и вины.

Свое возвращение домой она помнила смутно, точно сквозь застилающую глаза плотную пелену тумана, которая спала слишком поздно, оставив Фриду посреди ее тесного жилища наедине с маленькими бездыханными телами. Агнесс умерла первой, не успев даже проснуться. Девятилетний Том еще пытался позвать на помощь, прежде чем клыки глубоко вошли в его шею, заставив захлебнуться собственным криком, и Фрида даже теперь, точно наяву, видела перед собой его широко распахнутые зеленые глаза и искаженное ужасом лицо. Никто не пришел на детские крики. Как не пришел никто и на глухой, полубезумный вой самой Фриды, до рассвета просидевшей в углу, крепко прижимая к груди обоих своих мертвых детей — в бедняцких районах Медиаша каждый слишком хотел жить сам, чтобы обращать внимание на чужие вопли.

Вот только пожирающее Фриду изнутри чувство вины имело отношение не столько к смерти ее детей, сколько к их последующему «воскрешению». Она точно знала, что именно ей нужно было сделать дюжину ночей тому назад, в тот миг, когда она впервые сумела упокоить очередную жертву по-настоящему. Знала — и не могла себя заставить. Возможно, потому что Том и Агнесс были тем единственным, что удерживало ее саму от превращения в дикое, одержимое лишь жаждой крови существо. В такое спустя неделю превратился шестнадцатилетний сбежавший куда-то в горы Янош, и следы того же безумия уже явственно читались во взгляде жмущейся к рослому, плечистому Соломону Лисии. Фрида же спасительной легкости сумасшествия позволить себе не могла.

— Куда теперь? — вырвал ее из размышлений голос Мартона.

— Подальше отсюда, — ответила Фрида.

— С меня довольно! — хриплый голос Лисии больше напоминал рычание, нежели человеческую речь. Она сделала несколько быстрых шагов вперед, и Фрида на всякий случай загородила собой детей. — Так и будем скитаться по чертовым лесам до конца света?! Кто-нибудь знает, куда вообще мы идем?! Почему нельзя было остаться в Жидве или Хопирте?!

— Потому что там слишком много людей, — проговорил Мартон.

— Плевать мне на них! — выщерила клыки Лисия, не отводя от Фриды взгляда почерневших, бешеных глаз. — Это ты! Ты виновата во всем! Ты сделала это со мной! Со всеми нами! Ты и твои выр…

Резкая пощечина, силы в которую было вложено куда больше, чем способен был вложить физически крепкий мужчина, заставила Лисию отлететь на несколько шагов, врезавшись боком в придержавшего ее Соломона. Она замолчала, схватившись за щеку, на которой остались глубокие царапины от когтей.

— Не смей говорить ничего о моих детях, — в наступившей тишине жестко приказала Фрида и все тем же тоном добавила: — Думаешь, меня кто спрашивал? Или их? Я никого не тащу силой, так что, хочешь назад в родную Жидву — уходи. И крутись дальше, как знаешь. Городок маленький, но ты многих успеешь убить, до того, как тебя найдут и поднимут на вилы. А я в это время хочу быть далеко оттуда.

— Зачем вы 'угаетесь? — встряла в разговор высунувшаяся из-за Фридиной юбки Агнесс, неодобрительно глядя на взрослых, и веско добавила: — Лиси, не обижай маму, укушу!

Корнеля при этих словах отчетливо передернуло. Сбежавший Янош многое мог бы рассказать о том, на что была способна маленькая, миловидная Агнесс, решившая, что кто-то угрожает ее брату или матери.

— Мы вовсе не ругаемся, милая, — подхватывая девочку на руки, быстро заверила Фрида. — Просто немного поспорили, и все. Так что, ты уходишь или останешься?

Некоторое время Лисия сверлила ее яростным взглядом, однако Фрида глаз не отводила, и женщина, дернув уголком рта, потупилась первой.

— Ненавижу тебя, — тихо буркнула она, и по ее тону Фрида поняла, что Лисия покуда остается. Хотя и неясно, надолго ли. — И вас всех — тоже.

— Уверяю тебя — это взаимно, — впервые за несколько минувших часов раскрыл рот Элиас.

Фрида обвела собравшихся внимательным взглядом — может быть, и правда, им всем было бы куда проще поодиночке. Разошлись бы каждый своей дорогой, затерялись среди Карпат, справляясь сами, кто во что горазд. Повязанные одним проклятием, но все равно слишком уж разные. Всегда кажущийся пугающе безмятежным столяр Мартон, шумный и простоватый мясник Корнель, опасно балансирующая на грани, переполненная гневом ткачиха Лисия, тихая, вздрагивающая от любого громкого звука дочь зажиточного купца Джизи, жесткий и решительный старший управляющий имением тирнавского помещика Соломон, желчный, предпочитающий в окружении «плебеев» хранить презрительное молчание сын градоначальника Блажа Элиас… И внутри каждого — свой собственный, вечно голодный, ни с кем не желающий делиться добычей зверь. Пока им еще удавалось как-то сдерживаться, но, несмотря на решение держаться вместе, с каждой новой жертвой голос хищника, которому совершенно не нужны были соперники, становился все громче.

— Тогда пошли, — Фрида взяла Тома за руку и первая зашагала вперед, все глубже в изрезанные ущельями горы. Следом потянулись и остальные. Никто из них не знал, что делать, и не представлял себе конечной цели путешествия, однако, пока они двигались, можно было притвориться, что эта цель хотя бы существует. Как и надежда.

— А он с нами не идет? — Агнесс посмотрела туда, где среди деревьев осталось лежать разорванное на куски тело. Слишком хорошо она успела усвоить, что «уставшие» после ее забав люди, чудесным образом исцелив свои раны, запросто встают на ноги.

— Нет, родная, — на мгновение прикрыв глаза, Фрида уткнулась носом в пахнущие снегом и кровью волосы. — У него свои дела, а нам уже пора.

— Мама? — опустив глаза, женщина встретилась взглядом с сыном. Она и сама не могла сказать, что страшнее: безжалостное неведение Агнесс или эта застывшая в глубине зеленых глаз недетская обреченность и тихий, едва слышный голос. — Мы ведь все уже умерли, да?

Фрида только крепче сжала его руку — Том не решался задать этот вопрос куда дольше, чем она ожидала. Возможно, потому что слишком боялся услышать ответ, о котором догадывался и без материнских слов.

— Замолчи! — визгливо выкрикнула Лисия и, сухо всхлипнув, спрятала в ладонях узкое, бледное лицо.

— Э, нет, парень, — фальшиво-бодро отозвался Корнель. — Мертвецы, они в земле лежат, червяков кормят. А нас так просто не возьмешь, мы еще побарахтаемся, верно говорю?

Джизи все продолжала что-то тихо-тихо бормотать себе под нос, и, прислушавшись, Фрида различила в ее истовом шепоте многократно повторяющиеся слова молитвы. Где бы ни был теперь Бог, даже самые искренние мольбы проклятых его ушей больше не достигали.

— Верно, — кивнув сыну, решительно согласилась она с Корнелем.

* * *

При виде замершей в тупике между складами, почти сливающейся с густыми тенями высокой фигуры графа Кристоф поймал себя на том, что испытывает странное не то облегчение, не то и вовсе — воодушевление. Вроде и отношения с немертвым нанимателем даже отношениями-то толком не назвать, и жизнь вольная, сытная — ходи, где вздумаешь, делай, что душа пожелает — а вот поди ж ты! Скажи Новаку кто-нибудь, что за два месяца он успеет затосковать по пустому, неухоженному замку в глуши, ни за что бы не поверил. На деле же получилось, что первые три недели Кристоф и впрямь жил в свое удовольствие, наслаждаясь компанией обычных людей, среди которых за семь лет успело появиться немало знакомых, даже интрижку закрутил с дородной вдовой белошвейкой — благо, хоть и приблизился он уже к исходу пятого своего десятка, но силы еще позволяли, — а потом в душе заскреблась какая-то маетная тоска. Сначала смутная, поднимающая голову только по ночам, в которые привыкший к хозяйскому распорядку Новак мучился бессонницей. А дальше — больше, уже и днем одолевать стала. Все чаще мыслями Кристоф возвращался в покинутый им замок, раздумывая о том, почему так долго длится его отпуск, как в его отсутствие «уживается» граф с новообращенным бароном, и не случилось ли с ними в конце концов чего-нибудь непоправимого. Хозяин, как назло, мысленной их связью почти не пользовался, оставив Кристофа терзаться неизвестностью, и «подал голос» лишь в декабре, когда дарованная привилегия уже всерьез грозила превратиться для Новака в наказание.

— Здравствуй, Кристоф, — коротко поприветствовал его граф, который, судя по абсолютно обычному виду, пребывал в добром здравии настолько, насколько это в его положении вообще было возможно.

— И вам доброй ночи, Милорд, — Новак почтительно склонил голову, поудобнее перехватывая сумку с немногочисленными своими пожитками. — А я уж, грешным делом, стал подумывать, не ослушаться ли мне вашего приказа и не отправиться ли в обратный путь на своих двоих. Почитай, четыре раза та пара недель, которую вы называли, минуть успела, а от вас вестей все нет.

— Я полагал, что ты, ощутив за это время вкус свободы, едва ли обрадуешься возвращению, — Кролок склонил голову к плечу. — Свободная, вполне обеспеченная жизнь против возвращение в обиталище мертвецов… Большинству людей на твоем месте само наличие подобного выбора показалось бы абсурдным.

— Ну, так те люди и не на моем месте вовсе. А мои годы уже совсем не те. Забыл я, насколько в городе жизнь суетная. Поначалу оно, вроде как, и в удовольствие, да только потом уставать от этой круговерти начинаешь. Там-то, в замке, я свою работу понимаю, а тут…. Праздность, Милорд, она только для господ хороша, которые в ней родились и сызмальства знают, что с ней делать надо, — Кристоф пожал плечами, снизу вверх глядя хозяину в глаза и, не утерпев, все-таки спросил: — А что, кабы я сам возвращаться не хотел, неужели взяли бы, да и отпустили на все четыре стороны?

— Разумеется, нет, — спокойно откликнулся граф. — Однако твое добровольное желание многое упрощает. И служит лишним подтверждением, что в этом мире самой чудовищной силой обладает время. Оно порождает привычку, способную сотворить с человеком то, что оказывается не под силу ни шантажу, ни подкупу, ни пыткам. Закрой глаза.

Прежде чем провалиться в водоворот теней, Кристоф еще успел подумать, что раньше за его хозяином склонности к подобным философским рассуждениям не водилось, а в следующую секунду в нос ему ударил ставший за десять лет почти родным запах сырости, запустения и пыли. Они стояли посреди замкового холла, где свет луны, пробиваясь сквозь полуслепые окна, мутными полосами ложился на истертый пол, и Новак почувствовал, как ослабевает наконец все туже затягивавшийся внутри него в последние недели узел беспокойства. Именно здесь, в этих мрачных и неприветливых стенах, он и впрямь был дома.

— Милорд, а с бароном-то все в порядке? — осторожно поинтересовался он, не до конца уверенный, что действительно так уж хочет услышать ответ. Памятуя о судьбе предыдущих «учеников» Кролока и о том, в каком шатком положении пребывал Этингейр прямо перед тем, как Новак отправился в свое вынужденное путешествие, Кристоф опасался в ответ получить лишь многозначительное заявление о том, что несчастному юноше все же пришлось покинуть этот грешный мир окончательно.

— Я так не думаю, — спокойно заметил граф и после непродолжительного молчания добавил: — Впрочем, у него на этот счет явно иное мнение.

Кролок небрежно повел ладонью, призывая Новака прислушаться, и тот наконец осознал, что все это время на заднем плане звучала музыка, доносящаяся, кажется, из бального зала — из-под клавиш старинного клавесина лилась какая-то бодрая, незатейливая мелодия, а спустя еще несколько мгновений к ней присоединился чистый, хорошо поставленный голос юного Этингейра. И голосом этим вполне можно было бы заслушаться, если бы не выбор песни. Чудовищнейшие в своей пошлости куплеты об особенностях взаимоотношений некоей цветочницы с неким безымянным графом взмывали ввысь и, отраженные высокими сводами потолка, обретали особенную объемность и глубину звучания.

Чувствуя, что против воли начинает краснеть, Кристоф украдкой покосился на хозяина, который, заложив руки за спину, задумчиво вслушивался в сей плод венгерской народной поэзии.

— Именно это я и имею в виду, — наконец, сухо заметил он. — Отвратительно. Ему определенно стоит поработать над «ре» второй октавы.

Музыка резко оборвалась, а спустя секунду на пороге залы появился и сам раскритикованный Их Сиятельством исполнитель.

— Вы, ко всему прочему, еще и певец? — осведомился фон Этингейр, явно недовольный тем, что его «невинная шутка», кажется, не произвела на графа нужного впечатления, и мстительно прибавил: — Уверен, вы ее вообще взять не способны!

— Во-первых, барон, отсутствие малейшей склонности к вокальным ухищрениям нисколько не мешает мне иметь представление об этом виде искусства, — все так же холодно откликнулся граф. — А, во-вторых, ваше «обвинение» не корректно. Это не моя тесситура.

В ответ молодой человек фыркнул, пробормотав себе под нос что-то на немецком, и наконец повернулся к Новаку, который последние полминуты только и делал, что переводил взгляд с одного вампира на другого.

— Ах, Кристоф, вот и ты, наконец! Здравствуй, — подчеркнуто потеряв к Кролоку всякий интерес, радостно воскликнул он. — Ты и вообразить не можешь, как мне тебя не хватало. Позволь выразить тебе свое восхищение — я понятия не имею, как ты ухитрился прожить несколько лет в столь сомнительной компании, и остаться при этом нормальным человеком!

— Да я… — сделавший было пару шагов вперед Новак оглянулся на графа, не зная, как стоит реагировать на подобное заявление, однако на прежнем месте его не обнаружил. Да и в целом в холле, кроме него и барона, ровным счетом никого не оказалось.

— Впрочем, уверен, ты по-прежнему в себе исключительно потому, что хозяину от тебя не нужно ничего сложнее вытирания пыли в его кабинете и своевременной замены свечей, — следы бурной радости пропали из голоса молодого человека, словно по обыкновению своему исчезнувший без предупреждения граф и ее с собой прихватил. Опершись плечом о притолоку массивной двери, Этингейр глубоко вздохнул и уже куда более спокойно добавил: — Безумно жаль тебя разочаровывать, но без слез восторга и приветственных объятий придется обойтись. Я так и не понял, способен ли на первые, а вторые… У меня все еще есть трудности со слишком тесными контактами. Что не значит, будто я и правда не рад тебя видеть! Помнится, мы толком не попрощались, так что позволь принести извинения за тот случай теперь. Мне очень жаль.

— Пустое, — кашлянув от неловкости, откликнулся Новак. Сперва граф, а теперь еще и ученик его... — Было и было. Уж и вы на меня за волосы зла не держите, будьте великодушны. Сами знаете, я — человек подневольный…

— Волосы? — юноша озадаченно замолчал, однако спустя мгновение с губ его сорвался короткий смешок: — Ах да, волосы… я уже и забыл.

— Как вы здесь, Ваша Милость? — тихо поинтересовался Кристоф.

Прежде, чем осесть в замке, почти отгородившись его массивными стенами от окружающего мира, на людей Новак успел насмотреться досыта — на работяг, купцов, ростовщиков, честных крестьян, ловких воров, грязных побирушек и высокородную знать. И пускай знатоком себя Кристоф называть был не вправе, короткого знакомства с Этингейром ему было вполне довольно, чтобы сказать — такие, как он, без серьезной на то причины не позабудут подобной выходки челяди и через год, не то что через два месяца. Прищурившись, он попытался разглядеть лицо юноши, однако темнота не позволяла человеческому глазу толком различить что-либо, кроме высокого бледного силуэта в проеме дверей.

— Все еще бессовестно обманываю всеобщие ожидания, как видишь. Например, ожидания уже похоронившей меня семьи. Да и твои, милый Кристоф, если уж на то пошло — тоже. Помнится, ты некогда предрекал, что я очень скоро последую за своими предшественниками, и что же? — со стороны Герберта донесся еще один смешок. На сей раз — отчетливо ехидный.

— А Их Сиятельства? — спросил Новак, пропустивший мимо ушей явную колкость, зато обративший внимание на то, что о графе Этингейр по какой-то причине ни слова не сказал.

— О, его, разумеется, в первую очередь! Пока тебя не было, он, знаешь ли, в попытках меня прикончить развил весьма бурную деятельность, — саркастично откликнулся молодой человек и, резко сменив тон, с какой-то тихой грустью добавил: — Вот только порой мне начинает казаться, будто он — единственный, кто и вправду рад, что у него пока ничего не выходит.

* * *

Украшенные резьбой двери отворились бесшумно, стоило лишь легонько толкнуть их рукой. Свет на мгновение почти ослепил Дэвида, и он замер на пороге, глядя на десятки заполняющих просторный зал людей — ни разу в жизни не видел он настолько богато убранных комнат, торжественных танцев и роскошных нарядов. Одна люстра здесь стоила столько, что на вырученные за нее деньги в их деревне можно было бы безбедно прожить полгода, а может, и того больше.

Впрочем, Дэвид почти мгновенно напомнил себе, что в подобных мелочных подсчетах у него больше нет нужды — насквозь продуваемый карпатскими ветрами крошечный поселок остался в прошлом, и за окнами, насколько хватало взгляда, сиял огромный ночной город…

«Буда — новая столица старого королевства», — Дэвид так и не сумел понять, было ли это его собственной мыслью, или негромкий, бархатистый голос исходил откуда-то извне.

Лица озарялись вежливыми улыбками, головы склонялись в приветствии, когда Дэвид проходил мимо, и в обращенных на него взглядах читалось… принятие. Пару раз в своей жизни ему доводилось выбираться вместе с отцом в Албу-Юлию, где зажиточные горожане не удостаивали скромно одетого деревенского юношу и взглядом, точно его на свете не существовало вовсе. Однако здесь, в этом зале куда более богатые и знатные гости смотрели на него, будто на ровню, и Дэвид откуда-то точно знал, что ему удалось почти невозможное — стать «своим» в мире, о котором он запрещал себе даже мечтать.

Взяв последний переливчатый аккорд, музыка стихла, танцующие пары распались, чтобы через несколько мгновений собраться вновь — уже в ином порядке, и из их пестрой круговерти выпорхнула Виктория, облаченная в расшитое серебром и жемчугом платье, которое так шло к ее светлым волосам. Серые глаза девушки сияли, и, когда она оперлась о его руку, Дэвид увидел на ее тонком безымянном пальце кольцо — в точности такое же, как у него самого.

— По-моему, это ужасно нечестно, что, придя на праздник с женихом, я весь вечер должна танцевать с какими-то чужими людьми! — Виктория потянула его за собой к центру зала. — Так что хватит уже отлынивать, твои дела никуда от тебя не убегут.

Счастливо рассмеявшись в ответ, Дэвид согласно кивнул… и открыл глаза, глядя в низкий, темный потолок собственной спальни под стрехой. Единственное крошечное окошко под луной тускло серебрилось наросшей на нем ледяной «шубой», и во всем доме стояла глубокая, сонная тишина. Разбудивший Дэвида петух на соседском подворье снова заорал, надсаживая глотку, и сызмальства привыкший к сельской жизни молодой человек, безошибочно определив, что рассвет за стенами даже брезжить не начал, с жалобным стоном уткнулся лицом в подушку.

Сон был настолько ярким, настолько реальным, что даже сейчас, после пробуждения Дэвиду казалось, будто сквозь витающий в тесной комнате запах дыма и руты, пучки которой висели вдоль стены, пробивается тонкий аромат духов и чистого свечного воска. Отголоски счастья — теплого, всеобъемлющего, живого — такого, какого Дэвид, кажется, ни разу не испытывал наяву, все еще бились внутри в унисон с ударами сердца, постепенно истаивая под напором действительности, и чувство потери было таким разочаровывающим, что юноша всерьез был готов перелезть через забор и свернуть чертову петуху шею голыми руками.

Дышать сквозь подушку было тяжело, так что спустя минуту Дэвид сел на постели и, спустив босые ноги с кровати, принялся шарить ладонью в ее изножье, отыскивая штаны. По опыту последней недели он уже знал, что, даже если ему и удастся уснуть опять, в продолжение сновидения попасть никак не удастся, отчего наутро будет еще обиднее, и лучшее, что он может сделать — встать и приняться за дела. Все равно через час-другой поднимется дядькина жена, а там уж и сам он встанет, так что надо будет печь топить, птицу кормить, да воду из колодца таскать, если, конечно, за ночь тот не замерз накрепко.

С дядькой и его семейством Дэвид жил с тех самых пор, как мать от простуды скончалась — то есть лет с трех. Отец его преставился куда раньше, по пьяному делу замерзнув в лесу, так что старший его брат взял осиротевшего племянника под крыло, несмотря на то, что у самого на тот момент уже двое по люлькам пищало. И Дэвид был ему за это благодарен — приняли его, как родного, среди детей ничем не выделяли и, в целом, жил он не так уж плохо. По меркам их поселка, само собой. Однако, чем старше Дэвид становился, тем яснее он понимал, что впереди его не ждет ничего хорошего: люди здесь рождались, кажется, исключительно для того, чтобы прожить долгую или не слишком — кому как выпадет — безрадостно однообразную жизнь, наполненную каждодневной тягостной и неблагодарной работой. Жена дяди утверждала, будто счастье для человека, под Богом ходящего, в труде, в молитве да в семье, вот только Дэвид, который и в существовании Бога-то в глубине души сомневался, был с этим не согласен. Что, например, за радость в труде, когда вся награда за него — возможность не протянуть ноги с голоду? А с семьей получалось у юноши и того хуже — отец Виктории еще год тому назад ясно дал понять, что дочь свою за Дэвида покуда не выдаст, и тот, несмотря на всю свою злость, понимал, почему. Куда бы он привел ее после свадьбы? К дядьке, где, кроме него, ютится еще четыре человека? Или в обветшалый родительский дом, сквозь дыры в крыше которого запросто ворона пролететь может? Конечно, дядька обещал, что, как придет время, дом они подлатают, вот только неясно, когда тот день наступит и наступит ли вообще, а Дэвид не мог ждать. Пока суд да дело, Викторию уже за другого просватают.

Натянув сапоги и набросив на плечи тулуп, Дэвид вышел во двор и, ежась после спертого домашнего тепла, побрел к сараю. Уговорить бы любимую бежать вместе в город — в Турду, например, а лучше сразу в Албу-Юлию — и зажить там, наконец, свободно.

«Так уж устроен мир, Дэвид, что свобода, которой ты так жаждешь, невозможна без денег, — прозвучало в его голове. Когда подобное случилось впервые, юноша всерьез встревожился, однако было в тихом, словно пришедшем прямиком из сна, голосе что-то знакомое, вселяющее чувство умиротворения. — Увы, но доброта, мужество, трудолюбие или же честность, не подкрепленные происхождением и звонкой монетой, стоят удручающе мало. И люди, наделенные ими, так и умирают в безвестности и нужде, не познав ни вкуса жизни, ни ее радостей».

Вытаскивая из поленницы наколотые третьего дня дрова, Дэвид прерывисто вздохнул, признавая, что именно так на самом деле все и обстоит. Ну, предположим даже, согласится Виктория и сбегут они в город... Да только там будет все то же самое, а может, и еще хуже — здесь хотя бы родня рядом, совсем уж пропасть не дадут. Другое дело, если бы ему удалось добыть денег, а того лучше — разбогатеть… Тогда он бы и семье дядькиной отплатил за доброту, и отец Виктории наверняка сватовству преграды чинить не стал бы. Дэвид на мгновение зажмурился, в красках представляя, как, отыскав какой-нибудь клад, возвращается в поселок верхом на лошади с чеканной сбруей, а односельчане высовываются из-за своих заборов, провожая его удивленным и восхищенным шепотком. Одна беда — клады, они только в сказках встречаются, а в местном лесу, кроме коряг, шишек да грибов, сколько ни броди, ничего не найдешь, разве что...

Подняв голову, Дэвид в очередной раз бросил взгляд на дальний конец поселка. Туда, где, начинаясь недалеко за последним, давно уже брошенным домом, отщеплялась от наезженной дороги еще одна — едва различимая, поросшая кустарником, уходящая куда-то вверх по склону. Старшие жители поселка эту тропу едва ли не по кругу обходили, будто чумную, да и молодежи приближаться строго-настрого воспрещали. Так что верхом лихости, как среди детей, так и среди Дэвидовых ровесников, считалось тайком подняться по ней в глубь леса — до первого поворота, где выпирала из земли немного покосившаяся от времени, заросшая лишайником каменная вешка. Сам Дэвид доходил аж до третьей, но ему не больно кто верил.

О древнем замке на горе поговаривали разное. Взрослые — опасливо и коротко, не приветствуя расспросов, молодняк — много и полушепотом, соревнуясь в том, кто выдумает самую жуткую историю. Но большинство сходилось на том, что место то — гиблое, возможно, даже проклятое, так что, если жизнь еще дорога, соваться туда нечего. А еще — будто в подземельях замка спрятан секрет бессмертия, книга, в которой написано будущее каждого из живущих на земле, и груды золота, что за века скопил его хозяин, живущий на свете уже тысячу лет.

Кто-то утверждал, будто он — порождение Дьявола, питающееся человеческой плотью. Кто-то — что он колдун, в обмен на вечную жизнь продавший когда-то душу и крадущий людей для своих черных ритуалов. Кто-то верил, будто он и есть — Смерть, принявшая человеческое обличье и поселившаяся в этих диких краях. Сам же Дэвид над этими побасенками только посмеивался — судя по тому, что этого самого владельца замка никто в глаза не видел, тот давно уже умер, оставив свое жилище и все, что в нем есть, ветшать в запустении, в то время как Кристоф и тот старик, что приходил раньше, были не больше чем оборотистыми охотниками-бирюками, наловчившимися дурить головы слишком уж суеверным местным.

Люди из поселка действительно нет-нет да и пропадали неизвестно куда, однако примера собственного отца, да и некоторых других, Дэвиду было вполне довольно, чтобы сказать — для этого дела в их медвежьем углу никаких чертей с колдунами не требуется.

И, несмотря на то, что юноша ни разу так и не поднимался по дороге до самого верха, сам не зная толком, что именно удерживает его в последний момент, с недавнего времени мысли Дэвида упорно возвращались к тому разговору с Санием, состоявшемуся под бревенчатой стеной трактира. И все чаще размышлял он о том, что, если догадки его верны, то где-то там, в горах, одиноко стоит заброшенный замок, куда более настоящий, нежели все сказочные клады на свете. Возможно — единственный его шанс сделать сны реальностью.

Сообразив, что довольно долго стоит посередь двора, прижимая к груди охапку дров, так что уже и уши от мороза щипать начало, Дэвид тряхнул головой, точно сбрасывая с себя наваждение, и заспешил к крыльцу.

— А вот возьму, да и пойду, — тихо пробормотал он себе под нос.

«Удача презирает робость, Дэвид, — согласился внутренний голос. — И, без сомнения, благоволит храбрости».

* * *

Со временем походы через тени вместо головокружения и ощущения, будто его вот-вот вывернет наизнанку, начали доставлять Герберту некое подобие удовольствия. Не столько в силу привычки, сколько из-за того, что в одну из ночей, наблюдая за пытающимся в очередной раз улететь головой в ближайший овраг подопечным, фон Кролок в свойственной ему весьма своеобразной манере порекомендовал Этингейру ускорять реакции так же, как делал он это во время тренировок. Тон у Их Сиятельства при этом был исполнен возмутительного снисхождения, однако Герберт успел неплохо усвоить — если уж граф давал себе труд что-либо советовать, совет этот обычно бывал полезен, и пренебрегать им, равно как и пропускать мимо ушей, не стоило. А на тон, в конечном счете, можно было и наплевать.

То, что прежде представлялось Герберту беснующимся вихрем, через который его неумолимо тащило, точно подхваченную водоворотом щепку, в вампирском восприятии преображалось почти до неузнаваемости. Стоило Кролоку сделать шаг, как мир выцветал, превращаясь в нагромождение зыбких, бесконечно наслаивающихся друг на друга силуэтов, больше всего похожих на языки дыма или тумана и обладающих ровно той же плотностью. Граф, не останавливаясь, пробивал их насквозь, словно выпущенная из ружья пуля, безошибочно точно выныривая в привычный для людей мир именно там, где это было ему необходимо. Правда, вопросы о том, как именно старший вампир ориентируется в этом сумрачном царстве бесконечных дверей и, покидая его, ухитряется не врезаться в неучтенное препятствие, а заодно и о том, как вообще в это царство попасть, для Герберта по-прежнему оставались открытыми. Попытки дознаться об этом у самого Кролока оказались откровенно лишены смысла, однако скрытность наставника не могла помешать Этингейру во время очередного путешествия внимательно наблюдать, в надежде разобраться самостоятельно.

— И где мы на этот раз? — как только реальность вокруг вновь налилась насыщенной ночной синевой, поинтересовался он, вертя головой по сторонам.

— Лита, — коротко ответил граф, и юноша задумчиво кивнул, мысленно воскрешая в памяти висящую на стене его комнаты карту с изображением прочно вошедшей в состав Венгерского королевства Трансильвании.

Авторство этой карты принадлежало лично Кролоку, и едва ли где-то существовал еще один настолько же скрупулезно составленный документ, отмечающий не только довольно крупные города, но и самые мелкие людские поселения, которым не посчастливилось угодить в границы охотничьих угодий Их Сиятельства. Сам Кролок, как быстро убедился барон, знал всю карту наизусть, требуя ровно того же и от своего подопытного, так что, посещая то или иное место, Этингейр по возвращении в замок обязан был отыскать местоположение очередной деревни и запомнить его, так же, как все предыдущие.

— Где-то на юге? — уже привычно подстраиваясь под размеренные шаги графа, наугад предположил он, во многом исключительно затем, чтобы сказать хоть что-нибудь. Собираться с духом перед очередным неизбежным убийством в полной тишине для Герберта было почти невыносимо.

— Где-то на востоке, — безжалостно опроверг его догадку фон Кролок, однако, к радости Герберта, вместо того, чтобы вновь умолкнуть, вынуждая юношу придумывать новый повод для разговора, продолжал: — Будьте внимательны, барон, Лита — поселение довольно крупное, по численности своей приближающееся к границам нынешних возможностей вашего восприятия. Из-за пожара годичной давности большая часть окраин разорена и находится в запустении. А это, в свою очередь, означает…

Заканчивать фразу граф не стал, явно предлагая Герберту сделать это самостоятельно.

— С одной стороны, это неплохо, — задумчиво протянул юноша, разглядывая темные силуэты домов, в окнах которых не светилось ни одного огонька. — Если предместья и заселены, то пока совсем не плотно, проще будет найти… подходящего человека. С другой — если все погорельцы разбежались или перебрались в целые дома, возможно, придется подходить слишком близко к скопищу народа, а мои рефлексы…

Поднявшийся ветерок дохнул вампиром в лица, донося до них отчетливый горько-соленый запах, который ни один из них не способен был спутать ни с чем другим. Так отвратительно и, вместе с тем, непреодолимо маняще могла пахнуть только еще живая человеческая кровь. Чувствуя, как вдоль позвоночника пробегает волна мурашек, а тело против воли хозяина напрягается, готовое в любую секунду стремительно сорваться с места, Герберт судорожно зашарил рукой в пространстве, пока ладонь его не стиснули жесткие, ледяные пальцы. Теперь юноша по крайней мере был уверен — чтобы опрометчиво броситься вперед, следуя за вставшими на дыбы инстинктами, ему для начала придется оторвать себе руку.

«Спасибо», — разжимать накрепко стиснутую челюсть в сложившейся ситуации Герберт не рискнул. После шести суток вынужденной «голодовки» он и без того пребывал не в лучшем состоянии, так что сейчас ощущал, что балансирует на весьма тонкой грани, за которой поджидал своего часа очередной срыв. Уже третий по счету.

А вот голос фон Кролока, когда тот наконец заговорил, звучал абсолютно спокойно:

— Довольно неплохой вариант. Мужчина один, и никого поблизости я не слышу. Вероятнее всего, без помощи через час-другой он либо умрет от раны, либо замерзнет, в то время как вам вполне хватит того, что в нем еще осталось.

Этингейр в ответ лишь коротко кивнул и, стоило графу разжать руку — быстро и бесшумно скользнул вперед, к темному проулку между ближайшими заброшенными домами. В глубине души его теплилась надежда, что хотя бы на этот раз справиться с муками совести впоследствии будет проще, нежели обычно. По крайней мере, сейчас он намеревался всего лишь присвоить то, что и так никому уже не поможет.

Мужчина полулежал, привалившись спиной к покосившемуся частоколу, и снег вокруг него был расцвечен пятнами крови, вытекающей из нескольких рваных ран на груди и боках. Лицо его было искажено мукой, он хрипло, натужно дышал, хватая воздух приоткрытым ртом, и расфокусированный взгляд его дико блуждал по окружающим его заброшенным строениям.

Когда Герберт опустился перед ним на колени, в темных глазах мелькнула отчаянная надежда.

— Помоги… умоляю...— непослушными губами прошептал мужчина, и Этингейр, собрав остатки невеликой своей выдержки, мягко обхватил его лицо ладонями, накрывая собственным зовом.

— Успокойся, все будет хорошо, все уже почти позади, — чувствуя, как расслабляется скрученное паникой и болью тело, солгал он так, как лгал каждому из тех, кто умирал у него на руках.

Этингейр наклонил голову мужчины вбок, готовясь, наконец, дать волю собственному сжигающему его изнутри голоду, да так и замер, неотрывно глядя на две рваные, неаккуратные, но все же слишком характерные дыры в горле своей потенциальной жертвы.

Герберт резко отшатнулся, так, что, не удержавшись, уселся прямо на снег и, повернув голову, уставился на вынырнувшего из темноты возле него графа. Серые глаза фон Кролока неотрывно смотрели на лежащего под забором мужчину, и лицо его, как никогда прежде, напоминало неподвижную посмертную маску.

— Это не я! — понимая всю абсурдность своего заявления, зачем-то все же сообщил графу разом взявший свою жажду под абсолютный контроль Герберт.