Эффект мортидо (джен)

К концу ноября, когда ночи стали еще длиннее, пожирая большую часть суток, Герберт не мог уже сказать, что хуже. То ли неприкаянные его скитания в пустоте, такой плотной и глухой, что юноше все чаще хотелось, запрокинув голову, кричать в голос, лишь бы хоть на несколько минут расколоть ее вдребезги. То ли растягивающиеся день ото дня часы его «бодрствования», наполненные не только жаждой, которую он вынужден был с каждым разом терпеть все дольше, но и страхом перед тем, что случалось в момент, когда сдерживаться не было нужды. Сорок одна ночь. И десять человеческих жизней, отнятых ради того, чтобы они стали возможны.

«Скажите честно, скольких вы убили за то время, что существуете?» — в один из особенно тяжких вечеров, когда горы за окнами стонали от бушующей над Карпатами бури, все-таки спросил Герберт, получив в ответ лишь короткий взгляд, да встречный, заданный пугающе будничным тоном вопрос: «Вам известна фактическая численность австрийского пехотного полка?» ⁽¹⁾

Больше к этой теме они не возвращались. Этингейр начал ловить себя на том, что разговаривать с фон Кролоком ему хочется все меньше, поскольку, стоило графу открыть рот, как на Герберта обрушивалась очередная мерзкая сентенция, подававшаяся так, словно речь шла о чем-то естественном. Словно то, что говорил граф, не было либо отвратительным, либо жестоким, либо и вовсе противным самой человеческой природе. А порой — все одновременно.

Однако больше Этингейру разговаривать было решительно не с кем — Кристоф все еще пребывал в Себеше, и отзывать его Кролок не торопился. Так что единственное, что оставалось барону — с головой погрузиться в учебу, благо недостатка в занятиях, как и сулил ему когда-то Кролок, у юноши не было. Контролировать органы чувств на деле оказалось не так трудно, как он себе представлял поначалу — нужно было всего лишь четко определиться в своих желаниях и не сомневаться в том, что они выполнимы. В некотором роде, это напоминало общение со слугами, отдавая приказ которым Герберт даже мысли не допускал, будто этот приказ не будет выполнен незамедлительно. Куда хуже дела обстояли с контролем силы — по словам все того же графа, «предел физической прочности» у вампиров не превышал человеческий, так что, в теории, обладая неограниченной мощью, в действительности, при попытке пробить каменную стену рукой, немертвый добивался лишь одного результата — ломал саму руку. В этом Герберт имел несчастье убедиться на собственном опыте, слишком самонадеянно попытавшись поэкспериментировать с новообретенной силой. Как быстро осознал барон, неуязвимость вампиров в целом таила одно крайне мучительное свойство — она вовсе не означала, что они не испытывали боли. Зато она давала фон Кролоку прекрасный повод во время тренировок не делать скидок на смертную хрупкость своего подопытного материала, обращаясь с ним так, что Герберт не сомневался — будучи человеком, он не прожил бы в подобных условиях и месяца. Однако барон терпел. С переменным успехом, порой не стесняясь демонстрировать старшему вампиру свои, стоит признать, довольно скромные познания в области бранных выражений, а порой, забившись в свою комнату и тихо всхлипывая сквозь стиснутые зубы, в ожидании момента, когда утихнет боль в стремительно восстанавливающемся теле, отчаянно жалея, что больше не может плакать — но все-таки терпел. Потому что от этого зависело его собственное, свободное будущее. Достаточно было фон Кролоку один-единственный раз, на первой же тренировке, посвященной контролю над силой и скоростью, продемонстрировать уровень своих навыков, как Герберт, которого окружающие всегда не без оснований считали юношей весьма изящным и грациозным, почувствовал себя медлительным и неуклюжим увальнем. Скорость, с которой мог двигаться вампир, требовала от него не только обостренного восприятия мира, но еще и такого уровня владения собственным телом, какого Этингейр раньше не мог себе даже вообразить. Молодому человеку порой начинало казаться, что нещадно натаскивающий его, словно гончую собаку, граф способен с легкостью пройти под дождем, лавируя меж падающих с неба капель, даже не намочив плаща. И Герберт, который всю свою жизнь терпеть не мог уступать кому бы то ни было, неожиданно осознал, что не только должен, но еще и хочет уметь, если не лучше, то, по меньшей мере, не хуже.

Однако, когда ко всем прочим занятиям добавилась менталистика, на изучении которой Кролок настаивал особо, Герберт понял, что еще и этого он попросту не вынесет.

Раз за разом граф вторгался в его сознание, оставляя Этингейра абсолютно беззащитным и не способным что-либо противопоставить влиянию той холодной, неумолимой силы, которая, кажется, могла проникать в самые дальние уголки его разума. И пускай Кролок, не в пример физическим тренировкам, на ментальном уровне относился к Герберту с удивлявшей юношу бережностью, проникая в его сознание осторожно и безболезненно, никогда не касаясь вещей, которые Этингейр не желал показывать никому на свете, всякий раз он чувствовал себя почти уничтоженным, униженным и в какой-то степени оскверненным. Хуже были лишь моменты, когда, вместо того, чтобы защищаться, ему требовалось «атаковать», пытаясь воздействовать на Кролока в ответ, поскольку он никогда не знал, какой прием ему окажут на этот раз. Казалось, будто разум графа до неузнаваемости перестраивался после каждой безуспешной гербертовой попытки — по ту сторону нити ментальной связи, которую Этингейр со временем научился чувствовать постоянно, его могло ждать что угодно. Он то проваливался в черную, текучую смолу, грозящую заполнить его собственное сознание, сковывающую мысли, заставляющую позабыть о том, какую цель он ставил перед собой изначально. То блуждал по бесконечному, погруженному во мрак лабиринту, где любой путь оканчивался тупиком, и Герберту начинало казаться, будто он никогда уже не выберется в реальность. То оказывался в настоящем «оке бури», и вокруг его разума закручивался воющий смерч, сплетенный из тысячи образов, слишком мимолетных, чтобы он мог рассмотреть хоть один, и сменяющихся слишком быстро, чтобы он мог за них зацепиться. И ни в одной из картин сознания, в которой он оказывался, Герберт не мог уловить и намека на настоящие мысли или ощущения своего «тюремщика». Граф виртуозно прятался от его поиска, не давая увидеть себя даже на долю мгновения, и, позорно отступая, Этингейр ощущал лишь головокружение и тупую, ноющую боль в висках.

Если и была от его набегов на разум Кролока какая-то польза, то заключалась она в том, что после него сознание людей представлялось Герберту простым и понятным, словно детская головоломка в сравнении с часовым механизмом.

Воздействовать на людей Этингейру вообще удавалось без особого труда — их чувства, мысли и страхи открывались до смешного просто, стоило лишь внимательнее вглядеться им в глаза, потянуться к ним собственной мыслью. Они никогда не сопротивлялись, послушно отдаваясь ему без остатка, они доверчиво шагали навстречу, и Герберт отчетливо чувствовал их слепую веру в каждое произнесенное им слово. Счастливыми, восторженными и умиротворенными умирали они на его руках, вместе с кровью отдавая ему собственные боль и ужас. Будто у Этингейра недостаточно было своих. Заглядывая в лицо очередной, расчетливо выбранной жертве, молодой человек с кристальной, неумолимой ясностью сознавал — он был не просто убийцей. В довершение к этому, он был еще и обманщиком, хитростью присваивающим себе чужое доверие, чтобы в итоге предать его самым гнусным образом. Каменный мешок замкового морга, слабый шелест ускользающего дыхания, его собственная паника, пустые, бледные лица, тошнотворный металлический запах мертвой, потерявшей всю свою иллюзорную привлекательность крови, сухой стук скатывающихся с плахи голов, торопливые погребения. И рвущееся откуда-то из глубины, сквозь страх и отвращение, сытое удовлетворение существа, жаждущего повторить все заново.

С той самой ночи на дороге Герберт не позволял себе истерик над сотворенными его же стараниями трупами. Однако это привело лишь к тому, что юноша начал ощущать себя так, будто медленно, безмолвно сходит с ума, очутившись между бьющимся в агонии человеком и приходящим в восторг вампиром, занимающими одно и то же тело. Мертвое тело, которое вот уже больше месяца продолжало ходить и разговаривать.

Все чаще мысленно возвращался Этингейр к первой своей жертве, и в какой-то миг, когда он сидел в своей комнате, отрешенно наблюдая за тем, как колеблются на легком сквозняке огоньки свечей, к нему, точно вспышка озарения, пришло решение. Оно всегда было на поверхности, и Герберт даже засмеялся тихонько, весело недоумевая, как он не обнаружил его раньше — столь простое, столь очевидное. Легкое.

В мирной тишине спальни этот переливчатый смех прозвучал странно и неуместно, однако вскоре он оборвался, так же резко, как и возник, оставив после себя легкую полуулыбку на губах Этингейра, и комната вновь погрузилась в молчание.

* * *

Внимательно наблюдая за бароном и ненавязчиво отслеживая его состояние через окончательно окрепшую связь, фон Кролок приходил к неутешительному выводу, что ждать осталось совсем недолго. С каждой новой трапезой юноша становился все тише и мрачнее, почти полностью замкнувшись в себе и забиваясь в темные углы всякий раз, когда граф переставал нагружать его работой. Физические тренировки, ментальные упражнения, необходимость, в отсутствие Кристофа, самостоятельно обеспечивать себя всем необходимым — все это неплохо отвлекало молодого человека от разгорающейся внутри него кровопролитной борьбы, помогая удерживаться на плаву, однако Кролок не мог занимать его чем-либо каждую свободную минуту. Во-первых, постоянные эксперименты со способностями быстро истощали и без того пока невеликий запас сил Этингейра, вынуждая графа выводить его на охоту чаще, что, в свою очередь, лишь усугубляло умственное состояние юноши. Во-вторых, барон, как и любая иная личность, остро нуждался хотя бы в небольшом количестве свободного времени, которое он, вместо решения очередной задачи, мог бы посвятить себе. Ну а, в-третьих, это свободное время настоятельно требовалось самому Кролоку. Ни за кем из предыдущих подопытных графу не приходилось следить так, как за бароном. Стоило Кролоку заняться делами в блаженной тишине и уединении собственного кабинета, как молодой человек непременно ухитрялся либо попасть в неприятности, связанные с использованием своих же возможностей, как тогда, когда, в попытке обнаружить пока еще поверхностную ментальную связь с Кристофом, он провалился в свой же разум столь глубоко, что графу потребовалось внушительное усилие, дабы вернуть застывшего в кресле юношу в реальность. Либо успевал учинить в замке форменный погром, разнообразия ради, подпалив край ковра при попытке самостоятельно растопить камин в собственных покоях или обрушив пыльные шкафы в одной из заброшенных комнат замка, желая их передвинуть. Нужда в столь длительных и тесных контактах с юношей графа порядком утомляла и раздражала, так что ему требовалось время, дабы отдохнуть от него и собраться с силами. Именно в такие моменты Этингейр и взял обыкновение отсиживаться у себя, молчаливо о чем-то размышляя. Впрочем, направленность сих размышлений была Кролоку хорошо известна и понятна — сознание юноши ломалось под гнетом того образа существования, который он вынужден был вести, пытаясь перестроиться и найти хотя бы шаткую точку внутреннего равновесия между старыми и новыми устоями. И графу оставалось лишь надеяться, что Этингейр не повторит судьбы прежних его учеников, из которых лишь трое в итоге действительно справились с первым кризисом, сумев добраться до второго. Дальше которого не ушел никто.

Откровенничать с Кролоком относительно беспокоящих его нравственных терзаний юноша не торопился, всячески избегая этой темы, и граф отчасти был даже рад этому — едва ли у него нашлись бы подходящие к случаю слова для мальчишки, высшим проявление насилия для которого до недавних пор было наставление пистолета на людей. В отличие от него, сам Кролок даже непосредственно после своего обращения в вампира не видел особенной проблемы в том, чтобы, руководствуясь необходимостью, отнять чью-то жизнь. Внутреннее напряжение, которому Этингейр сознательно не давал выхода, запирая в себе, все нарастало, и предпочитающий помогать своему подопечному не словом, а делом, граф понимал, что долго это своеобразное затишье не продлится. Он ждал неизбежного срыва.

И срыв этот действительно произошел во время очередной охоты — на сей раз в предместьях Литы. Умонастроения барона с самого начала вызывали у Кролока массу вопросов: как и всегда в последние пару недель, Этингейр был напряжен и собран, однако мимолетная улыбка, по временам проступающая на его бледных губах, графу категорически не нравилась. Она исчезала так же внезапно, как и появлялась, однако, когда Кролок пытался определить эмоциональное состояние своего подопытного, он находил в нем лишь твердую, болезненную решимость и предвкушение чего-то, о чем граф не имел ни малейшего понятия. Учитывая весьма нестабильное состояние психики барона, соваться глубже Кролок не стал, однако безмолвно подобрался, обращая внимание на каждое движение и изменение выражения лица Этингейра, чувствуя, что тот непременно преподнесет ему какой-то сюрприз. Вероятнее всего — неприятный.

К величайшему своему сожалению, ошибался граф с годами все реже: в тот момент, когда Этингейр приблизился к выбранной им жертве на расстояние прямой видимости, юноша, даже не подумав воспользоваться менталистикой, попросту отпустил с цепей все вампирские рефлексы и рванулся вперед. Так, что Кролок едва успел грубо накрыть выступающего в качестве добычи хрипло вскрикнувшего от ужаса бродягу своим собственным зовом, прежде чем клыки Этингейра неаккуратно вспороли ему горло. Пытаться сейчас оттаскивать барона от его жертвы было делом бесполезным и, по большому счету, бессмысленным, так что граф лишь плавно скользнул ближе, мрачно наблюдая за тем, как тот судорожно утоляет собственный голод. Было в этом зрелище нечто омерзительное и, вместе с тем, весьма знакомое. Выпив столько, сколько требовалось ему для восполнения сил, Этингейр отшвырнул от себя истерзанное тело и огляделся, чутко втягивая воздух подрагивающими ноздрями. Стоя над еще живым и даже оставшимся в сознании мужчиной, фон Кролок, в свою очередь, несколько мгновений внимательно рассматривал рваную рану на его горле, кровь из которой выплескивалась судорожными толчками прямиком на землю. А затем наклонился и свернул ему шею.

Нисколько не заинтересованный происходящим Этингейр уже шагнул было прочь, с явным намерением продолжить ночную свою прогулку… И тут же зашипел, оскалившись, когда граф молниеносным движением схватил его за волосы и, намотав светлые, выпачканные кровью пряди на кулак, рванул юношу обратно, так, что тот, едва удержав равновесие, с полным ярости визгом вынужден был сделать несколько торопливых шагов назад.

— Глупец, — сквозь зубы процедил граф. — Таков, по-твоему, выход?

— Это самое лучшее решение! — младший вампир попытался вывернуться, параллельно достав Кролока когтистой ладонью, однако тот, мягко подавшись чуть в сторону, дернул юношу вниз, все-таки заставив его упасть в придорожную пыль, рядом с трупом его сегодняшней жертвы. — Возвращайся в свой замок, а меня оставь в покое. Мир большой, места хватит!

— Ошибаешься, — сразу после трапезы барон был полон сил, да и желания освободиться у него было предостаточно, так что лишь многолетний опыт позволял Кролоку удерживать его так, чтобы ни вырваться, ни дотянуться до него Этингейр никоим образом не мог. Точнее, не вполне Этингейр, поскольку человеческая его ипостась в это мгновение пребывала где-то в самой глубине его подсознания и, что злило графа сильнее всего, даже не пыталась взять контроль над телом, безоговорочно уступая его подчиненному инстинктам хищнику. — Этот мир весьма тесен. Особенно для тебя. И скоро ты в этом убедишься.

Не желая дальше тратить время попусту, Кролок свободной рукой подхватил с земли труп безымянного бродяги, которому он подарил ту милость, которую когда-то никто не удосужился подарить ему самому и, не выпуская Этингейра, шагнул обратно в замок, мысленно проклиная мальчишку за то, что из всех возможных вариантов тот умудрился найти самый безумный, самый опасный и самый обманчиво-простой способ справиться со всеми своими проблемами.

* * *

Возня с телами уже давно стала для Кролока привычной, так что все хлопоты, связанные с погребением, он выполнял безошибочно точно и аккуратно, затрачивая минимум времени и не отвлекаясь от собственных размышлений. Которые, как и всегда в последнее время, крутились вокруг барона и тех невероятно «разумных» и «взвешенных» решений, которые по временам посещали его златокудрую, дурную голову. Проследить логику юноши графу не составляло особого труда, и в некоторой степени она действительно была почти безупречна. Вот только это «почти» Кролока совершенно не устраивало — он прямым текстом сообщил Этингейру, что не намерен позволять ему причинить себе вред, и собирался неукоснительно следовать этому утверждению. Даже если сам молодой человек, с его неопытностью и горячностью, искренне почитал сделанный им выбор благом.

Именно поэтому, спускаясь в замковый каземат, в который ему уже в который раз приходилось помещать барона, фон Кролок твердо был настроен на серьезную «беседу». Которая обещала продлиться столько, сколько потребуется. Благо, торопиться ни графу, ни его подопечному, в силу объективных причин, было решительно некуда.

Делая шаг сквозь стену камеры, которую Этингейр против своей воли посещал чаще, чем Кролоку того бы хотелось, граф с досадой подумал, что, учитывая количество времени, проводимого юношей в этих стенах, придется все же озаботиться элементарной меблировкой камеры, рискующей стать для барона аналогом личных апартаментов.

Мечущийся из угла в угол вампир встретил появление Кролока неприязненным не то рычанием, не то шипением — плечи его сгорбились, верхняя губа вздернулась, демонстрируя противнику весьма устрашающего вида клыки, которые, впрочем, не произвели на графа особого впечатления. Вампиры в полной трансформации, с его точки зрения, представляли собой зрелище неприятное и, отчасти, даже жалкое, поскольку, пускай они сохраняли способность думать и разговаривать, поведение их делалось приближенным, скорее, к животным, нежели к людям. И животные эти — чрезвычайно опасные, агрессивные, изворотливые и хитрые — оставались не более чем животными. По сравнению с которыми Кролок имел одно несомненное преимущество — обладая ровно теми же возможностями, он, к тому же, не терял способности мыслить подобно человеку.

— Выпусти меня отсюда, — безапелляционно потребовал вампир, настороженно наблюдая за тем, как граф неспешно обходит его по дуге, задумчиво рассматривая своего сорвавшегося с поводка подопечного чуть прищуренным взглядом.

— Не вижу ни одной веской причины исполнить твое пожелание, — откликнулся Кролок, расслабленно опираясь спиной о холодную стену каземата и скрещивая руки на груди. — Хочешь освободиться? Что ж, верни контроль человеческой части своего сознания, и мы обсудим условия. Беседовать о чем-либо, пока ты пребываешь в столь непотребном виде, я не стану. У нас был уговор, Герберт.

— К черту уговоры, — вполне предсказуемо ощерился вампир, и граф обреченно вздохнул. — Ты мне не хозяин, и власти надо мной у тебя нет!

— И вновь ты ошибаешься, — все с теми же ровными интонациями в голосе возразил Кролок. — Я не хозяин тебе, это так, однако власти и возможностей у меня достаточно. Я лишь не желаю сразу прибегать к иным, неприятным способам договориться, давая тебе возможность сделать все добровольно. Поверь, с твоей стороны это будет самым разумным решением.

— Разумность! — воскликнул юноша. — Вечно от нее одни проблемы. Мне надоело! И ты мне надоел. Почему я не могу делать то, что захочу?

— Потому что мир устроен иначе? — граф пожал плечами. Все то время, что длился их разговор, больше напоминающий короткий обмен репликами, он сохранял подчеркнуто нейтральный тон, не демонстрируя юноше ни намека на слабость и неуверенность, которые дали бы ему повод напасть, однако не проявляя и агрессии, дабы не вынуждать его защищаться. — Потому что ни одно мыслящее существо никогда не делает всего, что захочет, дабы не превратиться в безумную, бешеную тварь, которая заслуживает участи всех бешеных тварей — скорейшего уничтожения, и вампиры — не исключение? Потому что таковы мои требования? Выбирай любой вариант по вкусу, суть не переменится. Тебе придется взять себя в руки. Так или иначе.

— А что, если я скажу «нет»? А еще лучше «катись ты к Дьяволу»?

Вампир склонил голову, напружинившись, и Кролок пришел к прискорбному выводу, что взывать к Этингейру, похоже, абсолютно бессмысленно, поскольку ни одна из частей сознания юноши — ни вампирская, ни человеческая — попросту не желала его слышать, находясь в удивительно гармоничном единении. И, если бы подобное единение было достигнуто при обратном соотношении сторон, Кролоку оставалось бы лишь порадоваться успехам своего подопытного, однако нынешний расклад был для графа, да и для самого Этингейра, абсолютно неприемлем. Что бы сам молодой человек ни думал по этому поводу.

— Тогда мне придется тебя заставить, — констатировал очевидное Кролок, и эта фраза послужила для барона неким спусковым крючком. Сигналом к тому, что ему угрожает опасность.

Полностью подчиненное рефлексам тело Этингейра двигалось с куда большей быстротой и ловкостью, нежели в те моменты, когда юноша пытался управлять им осознанно. Однако на стороне Кролока был возраст, а значит, и время, посвященное тренировкам, благодаря которым он, не теряя контроля над разумом, добился того же, что мог, по большому счету, всякий немертвый, стоило лишь ему этот контроль полностью утратить. В отличие от юноши, уровень мастерства которого, судя по всему, ограничивался паркетом зала, где его обучали фехтованию, граф умел драться по-настоящему. А еще ему не раз доводилось вступать в схватку с себе подобными, и он прекрасно знал, как именно отдавшиеся во власть инстинктам вампиры ведут себя в боевых условиях, так что невероятно быстрый, резкий выпад барона уже не застал Кролока на прежнем его месте возле стены. Хлесткий удар отбросил юношу в сторону, однако он, извернувшись в воздухе, мгновенно перекатился по полу и атаковал повторно, нацелившись клыками на графское горло. Добраться, схватить, разорвать, уничтожить угрозу любым возможным способом — вампиры были прекрасными хищниками, злобными и абсолютно безжалостными, стоило лишь дать им повод для серьезного нападения. И убить их было гораздо легче, нежели взять «живьем», однако графу требовалось именно последнее. Убить он всегда успеет. Удар Этингейра пришелся по касательной, распоров плащ и камзол на плече Кролока, однако, не встретив на пути ожидаемого препятствия, юноша по инерции сделал лишних полшага вперед. Чем граф, которому абсолютно ни к чему было затягивать этот нелепый поединок, незамедлительно и воспользовался. Не слишком церемонясь, Кролок вцепился в запястье барона, придавая ему дополнительное ускорение, и с силой впечатал его в стену каземата, а затем, не дав опомниться, схватил за шкирку, точно щенка, впиваясь когтями в загривок, так, что по бледной коже медленно потекли, скатываясь за ворот рубашки, густые, темные струйки крови. Вампир попытался было дернуться, но это привело лишь к тому, что когти вошли глубже, заставив юношу зарычать от бессильной ярости. К сожалению, в силу природной неуязвимости, при полной трансформации у немертвых был притуплен инстинкт самосохранения, так что подобная мера, как и полагал Кролок, не остановила барона слишком уж надолго. Юноша резко вывернул голову, позволяя когтям графа еще сильнее располосовать собственную шею, и попытался вгрызться клыками в его руку, однако так и не сумел до нее дотянуться, поскольку Кролок оставлять ему подобной возможности вовсе не собирался. Графу довольно было лишь сильнее сжать пальцы, чтобы Этингейр расстался со своей головой прямо сейчас, однако вместо этого он другой рукой обхватил затылок юноши, вынуждая его посмотреть себе прямо в глаза. Такие же черные, как и его собственные.

Сопротивляться Этингейр совершенно не умел, однако сейчас это было даже к лучшему — без труда окунаясь в хаос, в который превратилось еще недавно человеческое сознание молодого человека, Кролок послал вперед себя ощущение всепоглощающего ужаса, и вампир замер, тихонько заскулив и попытавшись съежиться под грузом обрушившегося на него ментального удара. За которым последовал еще один, а за ним — еще.

— Ты сделаешь, как я велел, — граф неторопливо разжал залитую кровью ладонь, поскольку физически сдерживать барона больше не было никакой необходимости. — В противном случае, я буду причинять тебе боль столько, сколько потребуется. Даже смерти ты не получишь до тех пор, пока не прекратишь прятаться. Ты делаешь это вполне сознательно, и мне об этом прекрасно известно, так что не трать время попусту.

Кролок мягко, но неотвратимо продолжал давить на сознание Этингейра, заставляя его выполнить «просьбу» и чувствуя, как болезненно сотрясается в судорогах разум юноши — барон оказался существом невероятного упрямства, так что противостояние их растянулось на довольно продолжительное время. Однако Кролок в буквальном смысле не оставлял своему подопытному выбора, не превышая пределов прочности его сознания, однако не проявляя ни капли жалости к мелко дрожащему не от физической, но от ментальной пытки Этингейру. Так что, спустя без малого час, глаза барона начали медленно светлеть, и, когда граф, полностью вернув себе человеческий облик, покинул его разум, юноша с хриплым, полным боли стоном рухнул на пол, складываясь пополам и бурно хватая воздух раскрытым ртом.

— Верное решение, — фон Кролок вытер все еще липкие от крови пальцы о край безнадежно разодранного плаща. Смерив тихо стенающего у его ног Этингейра оценивающим взглядом, граф со вздохом наклонился, рукой обхватывая его плечи, и аккуратно поставил на ноги. — Хотя и несколько запоздалое. Пойдемте, барон. Вы выглядите ужасно.

— Я вас ненавижу, — обессиленно привалившись к графскому боку, едва слышно прошептал юноша, стискивая виски ладонями, а затем, уже громче и надрывнее, простонал: — Ненавижу!

— Не могу сказать, будто вы сообщили мне нечто неожиданное, — хмыкнув, светски заметил Кролок, на всякий случай продолжая придерживать едва способного стоять молодого человека, дабы уберечь его от повторной бесславной встречи с каменным полом. — Поверьте, герр Этингейр, подобный вариант вполне приемлем.

1) фактическая численность австрийского пехотного полка в те времена составляла около трех тысяч человек

Вернуться к тексту