Эффект мортидо (джен)

Пригревшийся возле стойки Джаник уже начал потихоньку клевать носом, задремывая, когда ведущая на улицу дверь громко хлопнула о косяк, впуская в жарко натопленное нутро трактира поток холодного, остро пахнущего дымом и прелой листвой воздуха. Уютную дрему, разумеется, тут же как рукой сняло, и трактирщик знобко поежился, мысленно пожелав позднему гостю всяческого здоровья. Впрочем, дальше мыслей дело не пошло. Дорога между крошечным Черком и еще более крошечным Меришелом даже в летние месяцы не пользовалась особенной популярностью, что уж заикаться об осени, с ее ветрами, ранними сумерками и пробирающим до костей, ползущим с гор холодом. Словно проложенная по следам вспугнутого секача, она петляла среди горных уступов, временами превращаясь в узкую, жмущуюся к скалам тропу, по которой даже при свете дня путешествовать было страшновато. И Джаник, вынужденный снабжать выпивкой в основном своих же соседей, был рад каждому потенциальному постояльцу. Даже имеющему привычку открывать двери пинком ноги.

Трактирщик встряхнулся, прогоняя остатки сна, и, подслеповато сощурившись, уставился на вошедшего, надеясь, что он не окажется кем-то из его односельчан, спятивших настолько, чтобы решиться заскочить в трактир после наступления темноты.

Однако опасения оказались напрасны — ввалившийся в дверь мужчина мало того, что оказался незнакомцем, так еще и одет был дорого, что и вовсе являлось добрым знаком, позволяющим надеяться на хорошую выручку. Особенно, если удастся неурочному посетителю угодить.

— Доброй ночи, господин! — нацепив на лицо самую любезную из своих улыбок, сказал Джаник. — Садитесь ближе к огню, ночка выдалась холодная. Чего желаете? Ужин, выпивку, комнату на ночлег?

Мужчина на некоторое время замер, словно всерьез обдумывал все предложения трактирщика по очереди, после чего хрипло спросил:

— Du sprichst Deutsch? — так и не дождавшись ничего, кроме беспомощного пожатия плечами, гость скривился и, кашлянув, продолжал: — Français? English? Черт побери… только венгерский?

— Да, господин, — Джаник, сообразив, наконец, чего от него хотят, кивнул. — Иными наречиями не владею, да и надобности обучаться нет, иноземцы тут редко бывают.

— Варварский язык, — под нос себе пробормотал мужчина и, демонстративно окинув взглядом пустой зал, снова обратился к Джанику: — Я смотрю, успехом твое заведение не пользуется. Хотя, чего еще ждать от постоялого двора, который называется «Постоялый двор». Неужели ничего получше придумать не смог?

— А чего тут придумывать? — трактирщик беззлобно пожал плечами. — Постоялый двор, он постоялый двор и есть. Один он тут, так что, если уж кто в дорогу отправится, мимо не проедет. Да только, правда ваша, редко ко мне путники забредают, особенно теперь. Вот весной да летом, когда дни подлинней…

Он безнадежно махнул рукой. Стоило заподозрить неладное, услышав смехотворно малую цену, выставленную прошлым владельцем. Да и рожа у этого самого владельца была слишком умильной, когда он в красках расписывал Джанику все прелести тихой и сытой жизни хозяина единственного на дороге подворья. Мол, клиентов все равно сманить некому — большую часть года, что от Меришела, что от Черка сюда как раз до темноты и доберешься.

А в том, что по ночам здесь путешествовать не принято, Джаник убедился быстро — по местным лесам в темноте проехать решился бы только герой. Или дурак.

Он бросил взгляд в окно, за которым уже пару часов как ни черта было не рассмотреть, и снова повернулся к своему позднему гостю, пытаясь на глаз определить, к какой же из двух категорий тот относится.

На героя высокий, стройный до худощавости мужчина, несмотря на выглядывающий из-под края плаща кончик шпаги, никак не походил. На дурака тоже — хотя, кажется, явился он в эту глушь совсем один.

Больше всего он был похож на…

Джаник с тревогой покосился на висящее прямо над дверью распятие и немного успокоился.

— Что ж, надеюсь, хотя бы выпивка в твоей забегаловке сносная? — гость, наконец, шагнул к стойке, и Джаник с изумлением понял, что перед ним вовсе не мужчина, как ему сперва показалось, а совсем еще юноша, едва ли разменявший второй десяток. Хотя, обмануться было не мудрено — из-за нездоровой бледности и залегших под глазами теней худое лицо молодого человека казалось изможденным и «взрослым». Точнее, лишенным возраста вовсе.

— Да всякая имеется, — не стал лукавить трактирщик, у которого состояние неожиданного посетителя при ближайшем рассмотрении вызывало все большую тревогу. Юношу отчетливо пошатывало, будто от сильнейшей усталости, он коротко, часто дышал, и на его бледных скулах в тепле трактирного зала загорелся алый, нездоровый румянец. — Приличную в погребке тоже держу, для особых гостей. Местные все больше брагой интересуются, такой, чтоб подешевле, да покрепче. Есть вино, есть палинка вишневая годичной выдержки, сливовица преотличнейшая…

— Принеси красного вина, любезный, — перебил его юноша, который по-венгерски говорил вроде бы и чисто, но с такими чудными интонациями, что каждая его фраза больше напоминала вопрос, нежели утверждение. — И побыстрее, побыстрее, Бога ради. В ваших чертовых горах от холода сдохнуть можно.

Словно поперхнувшись собственными словами, он резким, заставившим Джаника вздрогнуть, жестом выхватил из рукава платок и прижал его ко рту, согнувшись в приступе надсадного кашля.

— Присядьте, господин, — в меру обеспокоенно и в меру сочувственно посоветовал трактирщик. — Вы, гляжу, с ног от усталости валитесь, да и здоровье поберечь бы не худо, ветра в наших краях по осени студеные, всерьез расхвораться — раз плюнуть.

В ответ юноша издал горлом тихий, булькающий звук, в котором Джаник далеко не сразу сумел распознать смех.

— Это ты верно подметил. Раз плюнуть, — наконец, сказал он, рухнув на ближайшую к очагу скамью, и, внимательно посмотрев на трактирщика, с кривой усмешкой добавил: — Твоей заботе о моем здоровье я бы предпочел вино, так что не стой столбом. Твоя жалость моего сердца не согреет.

Трактирщик, спохватившись, торопливо кивнул и поспешил в погреб, с трудом заставив себя отвести взгляд от расшитого кружевом платка, зажатого в тонких пальцах юноши — еще минуту назад безукоризненно белая ткань тут и там расцветилась яркими алыми пятнами, лучше всяких слов дающими трактирщику понять, что здоровье его гостю беречь уже бессмысленно.

Где только судьба не носила Джаника, прежде чем на пятом десятке, изрядно потрепав, выбросить в этой глухой местности, оставив на отмели в стороне от жизни. И насмотреться на то, как умирают чахоточные — долго, натужно, горлом выплевывая вместе с кровью собственные легкие — он успел. Рабочие, фабриканты, каменотесы, аристократы — белая чума не делала различий, выкашивая людей целыми семьями, и толкового средства от нее не было. Знать лечилась ртутью, кровопусканиями и прогулками на свежем воздухе, бедняки — хиной и молитвами, но умирали все одинаково. Выцветшие, измученные болями, тихие — люди будто превращались в тени самих себя и угасали. Кто-то в роскоши собственных поместий, кто-то в темных углах нищенских кварталов. И Джанику оставалось лишь гадать, каким именно образом его посетитель ухитрился добраться до этих мест, проделав путь, который и здоровому человеку по осени перенести было непросто.

— Вот, господин, лучшее из всего, что есть, — поставив на стол откупоренную бутылку, с изрядной долей гордости заявил он и тут же отступил обратно за свою стойку. Крепким здоровьем Джаника Господь не обделил, но все-таки подходить к чахоточному слишком близко мужчина поостерегся, мысленно порадовавшись, что Аранка вместе с детьми давно уже отправилась спать на второй этаж.

Молодой человек, глядя на маневры трактирщика, понимающе усмехнулся и, щедро плеснув себе густого и сладкого красного вина, выпил его в несколько долгих глотков, точно простую воду.

— Ну что ж, вино у тебя, конечно, весьма посредственное, но именно на такое я и рассчитывал, так что прими за комплимент, — все с той же странной улыбкой, сказал он и, повертев головой по сторонам, спросил: — И все-таки, милейший, почему так пусто? Время не такое позднее и, насколько я знаю придорожные трактиры — а я на них, поверь мне, насмотрелся уже до полного отвращения — хотя бы парочка пьяных забулдыг должна была скрасить твое одиночество. И, умоляю, только не говори, что в вашем поселке таких нет.

— Есть, как не быть, — согласился Джаник. — Но у нас здесь, как стемнеет, все по домам сидят. Даже пьяницы завзятые у своей собственной печки лучше стаканчик-другой пропустят, чем со мной тут куковать станут.

— Неужели судьба забросила меня в поселок пугливых лесорубов? — юноша удивленно приподнял брови. — А мне-то рассказывали, что люди в ваших краях крепкие, суровые и на кабанов с рогатинами в леса ходят! Такая экзотика! Или у вас тут разбойники немилосердно грабят невинных дровосеков точно по пути от трактира до отхожего места?

Джаник в ответ коротко вздохнул и снова покосился на окно. Если бы дело было в кабанах! К кабанам и к прочим четвероногим окрестные жители давно привыкли и не слишком-то их опасались, да и не подходили звери близко к человеческому жилью. Разве что в особо снежные и холодные зимы, бывало, волки у самых стен подвывали. То, что могло выйти из леса вместо разбуженного по зиме шатуна или парочки оголодавших волков, было куда страшнее.

Особенно тем, что никто и никогда не знал, в какую из ночей оно явится и кого заберет с собой на этот раз. Может, через месяц, может, через неделю, а может быть, прямо сегодня.

Потому и разбойников в этих краях давно уже нет — лет десять назад, вроде бы, появилась неподалеку какая-то шайка, да вскоре даже слухи о ней ходить перестали. Кто-то говорил, мол, дорога не «хлебная», грабить особо некого, вот и подались лихие люди поближе к тракту. Да только сам Джаник, как и его односельчане, был уверен — не ушли они никуда. Недаром в тот год в поселке несколько месяцев тихо было.

Трактирщик невольно передернулся.

— Места у нас глухие, — уклончиво откликнулся он. — Зверье дикое так и рыщет, особенно в ночную пору. Так что и мы лишний раз наружу не суемся, и вам я заночевать советую.

— Ах, зверье… — юноша негромко хмыкнул и тут же снова зашелся кашлем, старательно уткнувшись лицом в платок. Глядя, как его посетитель мелко подрагивающей рукой наливает в кружку новую порцию вина, часть которого рубиново-алыми каплями расплескалась по столу, Джаник тактично отвел глаза в сторону. Пускай молодой человек все еще дышал и говорил, на самом деле он был уже мертв. — Какое оно у вас, право, богобоязненное, кто бы мог подумать. И как? Хорошо помогают от волков иконы в каждом углу? А крест над дверью, я так полагаю, прекрасное средство против кабанов. Ну и, разумеется, нет лучшего способа отвадить от дома медведя, чем повсюду развешанный чеснок! Честное слово, любезный, у меня только что зародилось страшное подозрение, будто бы ты за дурака меня держишь, можешь себе вообразить? Надеюсь, я ошибся, и ты не поступаешь со мной так низко?

Молодой человек медленно вытер сочащуюся из уголка губ кровь и, брезгливо скомкав заляпанный платок, швырнул его прямо в очаг, где тонкая ткань в мгновение ока вспыхнула и рассыпалась пеплом.

— Не пойму никак, о чем вы толкуете, господин, — немного занервничав, попытался уйти от ответа Джаник. — Иконы в каждом порядочном доме должны быть, только милостью ведь Божьей и живы. А чеснок что же? Чеснок — он и в готовку идет, да и от хворей первейшее средство...

— А ведь казался вполне честным человеком, — покачав головой, разочарованно протянул юноша. — Как обманчива бывает внешность! Скажи-ка мне лучше вот что — почему, вместо того, чтобы продать свою хибару и уехать подальше, и от твоего хваленого зверья, и от вампиров, которые к этому зверью прилагаются, ты продолжаешь держать этот притон — очевидно, не приносящий тебе ни малейшей прибыли?

Юноша чуть подался вперед и, подперев подбородок ладонью, воззрился на Джаника с любопытством.

— Да кто же его у меня купит? — слова сорвались с языка прежде, чем трактирщик успел себя остановить. — Тут только если бросить. А денег я на отъезд где возьму? Я же пятнадцать лет назад все, что за жизнь скопил, спустил на этот треклятый трактир, дурак старый!

— Неужели угадал? — обращаясь скорее к самому себе, чем к Джанику, спросил юноша, и его обветренные губы растянулись в почти счастливой улыбке. — Ну наконец-то! Знаешь, а ты ведь первый, кто купился на мой вопрос! В предыдущих десяти трактирах на меня смотрели, как на умалишенного. Я, можно сказать, сердцем чувствовал, что все эти слухи — не просто нелепый вымысел, и где-то в округе действительно есть вампиры!

Он негромко рассмеялся, и трактирщик крякнул от досады, сообразив, что молодой человек попросту блефовал.

— Да вам-то что за радость? — спросил он, тоскливо морщась. — Даже если бы и были… а вообще, не к ночи про такое поминать, господин. Да и днем того… лучше не стоит.

— Ну, уж нет, — юноша нахмурился. — Именно к ночи. А точнее, ты прямо сейчас мне расскажешь все, что тебе известно. У меня совершенно нет времени на споры!

Глядя в бледное и решительное лицо юноши, как бы одним своим выражением стремящееся пресечь любые отговорки, Джаник только головой покачал.

Разве же о таком говорят? Особенно глухой октябрьской ночью, вплотную подобравшейся к окнам и дверям пустого трактира, когда что-то в темноте запросто может тебя услышать.

Местные не называли его «вампиром» и — трактирщик был уверен — даже в мыслях этого слова не произносили.

Он был один, и обитал здесь столько, сколько помнили себя самые старые жители, а точнее, столько, сколько помнили себя их отцы и деды.

Нынче почти заросшая, мощеная растрескавшимися плитами дорога начиналась почти сразу за поселком и по горным уступам поднималась на несколько миль, прямо к старому замку, о существовании которого знали все и который воочию не видел никто. По крайней мере, никто из тех, кто мог бы о нем рассказать.

Раз в несколько месяцев сюда спускался бледный, немолодой мужчина по имени Кристоф — его слуга. Неизвестно, как он появился в этих местах, но случилось это уже при Джанике, и о том, что сталось со стариком, приходившим до Кристофа, трактирщик старался не думать, успокаивая себя тем, что тот был действительно стар и вполне мог умереть своей смертью.

Кристоф молча клал на стойку позвякивающий мешочек с деньгами, протягивал Джанику список, состоящий, как правило, из одних и тех же пунктов — провизия, дрова, свечи и прочие бытовые мелочи — и терпеливо дожидался в дальнем углу, пока ведающий торговыми делами маленького поселка трактирщик не соберет все необходимое. Ждал он тоже, как правило, молча, поскольку, стоило только Кристофу войти в зал, как люди старались оказаться от него как можно дальше, словно тот был болен проказой.

Сам Джаник тоже поначалу побаивался, однако со временем привык обмениваться с его служащим короткими, малозначительными фразами относительно погоды, урожая и последних новостей.

Только единожды он собрался с духом и все-таки задал вопрос, который не давал покоя всем посельчанам.

«Ну и каково оно?» — почти шепотом спросил он и тут же замер под внимательным взглядом карих глаз Кристофа.

«Лучше, чем ты мог бы подумать. И гораздо лучше, чем там, где я был раньше», — наконец сухо отозвался тот, и больше они этой темы никогда не касались.

Самого хозяина замка Джаник видел только один раз и, видит Бог, он многое отдал бы за то, чтобы забыть его силуэт, отчетливо различимый сквозь окно на фоне свежевыпавшего декабрьского снега. Высокий — на голову выше самого рослого из местных — он двигался степенно, даже плавно, и снег не скрипел под его ногами. Зато он весело и громко поскрипывал под каблучками Терезии Петер — младшей из трех дочерей местного кузнеца. Девушка шла покорно, точно по собственной воле, и за все то время, что обмерший от какой-то леденящей кровь, подсердечной жути Джаник провожал их взглядом, не издала ни звука. Впрочем, никто из тех, кого забрали на его памяти, не кричал. А даже, если бы и кричал, никто не осмелился бы прийти на помощь, отсиживаясь за надежно запертыми на засовы дверями собственных домов.

Только когда оба скрылись в плотной тени деревьев, трактирщика наконец «отпустило», и он резво шарахнулся от окна, спеша поскорее добраться до спальни, точно уверенный, что сегодня ему не уснуть. А поутру, слушая глухие рыдания кузнецовой жены, старательно отводил глаза от сдвоенной, ведущей к лесу, цепочки следов — маленьких девичьих и крупных мужских, напрямую свидетельствующих о том, что увиденное ночью ему не привиделось.

После того случая близко к окнам Джаник в темное время суток без острой нужды не подходил, да и жене с детьми запретил настрого.

— Будет вам, господин, — примирительно заметил он, обращаясь к терпеливо ожидающему ответа юноше. — Вы уж простите меня, да только не стану я с вами такие разговоры вести. Вам бы вообще о таком знать не стоило, но раз уж я сам проболтался… Теперь-то вы всяко лучше понимаете, как у нас неспокойно, так что давайте я вам лучше комнату подготовлю и воды теплой принесу, с дороги умыться. А уж завтра, по свету дневному, и разберемся. Если вы, конечно, путь свой не продолжите, куда бы вы там ни ехали.

Он добродушно улыбнулся в хмурое лицо своего собеседника. Юноша кивнул как-то рассеянно и принялся искать в складках плаща, очевидно, чистый платок. А в следующую секунду прямо в лоб Джанику уже смотрело дуло длинноствольного пистолета. В наступившей тишине металлически скрежетнул взведенный кремневый замок.

— А ведь я не хотел, чтобы до этого дошло, — сокрушенно заметил юноша. — Послушай… как там тебя?

— Джаник, — не столько испуганный, сколько ошеломленный, трактирщик попробовал было шевельнуться, и пистолетное дуло тут же повернулось следом за ним, по-прежнему продолжая смотреть точно между глаз. — Джаник Верес…

— Отлично! Итак, герр Верес, слушай меня очень внимательно, — не переставая весьма точно и уверенно целиться в трактирщика, юноша свободной рукой снова полез за пазуху и, спустя секунду, небрежно бросил на стол весьма увесистый, сытно звякнувший кошель. — Это, как ты изволишь видеть, пистолет, а это — полсотни таллеров. И перед тобой, дорогой мой герр Верес, сейчас стоит очень легкий выбор. Ты можешь быть очень хорошим трактирщиком и, послушно ответив на мои вопросы, забрать деньги, которых тебе хватит на десяток таких заведений в любой точке страны. А можешь… — блуждающая по губам юноши доброжелательная улыбка на секунду сползла с его лица, и он абсолютно серьезно добавил: — Можешь быть очень скверным трактирщиком, который с ослиным, не делающим тебе чести упрямством отказываться отвечать. И получить пулю в череп. Прежде чем ты ответишь, подумай о том, что мне, в отличие от тебя, терять нечего, даже совесть замучить не успеет. Убивать мне уже доводилось — и знаешь, что? С каждым разом это все проще! Однако ты, кажется, добрый малый, поэтому мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал вести себя так глупо.

Трактирщик сглотнул и посмотрел на кошель — пятьдесят таллеров! Целое состояние... Затем он снова перевел взгляд на лицо юноши, на котором играла все та же любезная, чертовски пугающая улыбка. Ярко-голубые, лихорадочно блестящие глаза смотрели на него пристально, и было в них что-то такое, что не позволило Джанику усомниться — в случае «неправильного» ответа молодой человек действительно выстрелит.

Выбор и впрямь оказался до смешного легким.

— Что именно вы желаете знать, господин? — поинтересовался трактирщик, мысленно уже успевший собрать весь свой скарб и отправиться куда-нибудь подальше от этих Богом проклятых мест, оставив пустой постоялый двор сиротливо дожидаться следующего дурака-владельца.

* * *

— Эй, хозяин!

Джаник поднял взгляд от очередной кружки, в которую как раз наливал дешевое ягодное вино, и вопросительно взглянул на вошедших в его — пока еще его — трактир, мужчин. Все, как на подбор, рослые, крепкие, с загорелыми, обветренными лицами, добротно и по-дорожному одетые. И все при оружии.

Что-то зачастили в их медвежий угол гости — не к добру. Отдыхающие после утренней вырубки поселяне, впрочем, косились на пришельцев лениво и без особого интереса, куда больше занятые содержимым собственных мисок и стаканов. А вот старшая дочь трактирщика Китти на чужаков уставилась во все глаза, позабыв поставить на стол перед клиентом очередную порцию сливовицы. Известно дело — девке уже, почитай, четырнадцать, а ладных парней в поселке по пальцам перечесть. Ну ничего, в городе выбор женихов у нее побогаче будет.

— Я хозяин! — бодро откликнулся Джаник из-за своей стойки. — Чего подать?

— Да обожди ты с подачей, — старший и, очевидно, главный в этой компании — обстоятельный бородач лет тридцати вразвалку приблизился к стойке и, навалившись на нее грудью, душевно пробасил: — Разговор у нас к тебе для начала имеется, а там уж, может, и до харчей доберемся. Ищем мы тут человека одного, говорят, по вашей дороге третьего дня в горы отправился.

— Третьего дня… — задумчиво протянул Джаник, старательно хмурясь. — Да нет, не было у нас тут никого проезжего с неделю, почитай... А может, и того больше.

— Да ты не торопись, подумай, — посоветовал бородач и, повернувшись к собравшейся в трактире публике, громко спросил: — Эй, добрые люди, никто из вас путника не видел? Юнец совсем, одет дорого, высокий, бледный, что твой покойник. Дорога-то тут одна-единственная, свернуть некуда. Через вас точно проезжать был должен.

Выглянувшая из кухни Аранка с тревогой покосилась на мужа, и тот незаметно сделал ей знак убраться восвояси. От жены Джаник секретов не держал, да и как тут объяснишь, откуда на их семью в одну ночь такое богатство свалилось… Однако женщиной Аранка была чувствительной, мягкой и вполне могла одним только взволнованным выражением лица вызвать ненужные подозрения.

«Да, и, кстати, через пару дней сюда явятся люди, будут меня искать, — уже стоя в дверях, юноша, точно вспомнив о чем-то, оглянулся. — Так вот, ты меня не видел, герр Верес. Сегодня у тебя выдался на редкость скучный вечер наедине с недомытой посудой. Там моя лошадь у коновязи — скажи, что сама пришла, и считай своей, пока я за ней не вернусь. Ну, а если не вернусь, хм… значит, не нужна больше, бери навсегда».

— Слушай, Джаник, а кобыла-то? Кобыла ведь была, и как раз третьего дня! — крикнул из угла страдающий над еще не початой кружкой помощник местного хлебопека.

— А и точно! — глазом не моргнув, откликнулся Джаник и, обращаясь к бородачу, сказал: — Путников у нас тут и вправду не было давно. Но как раз третьего дня к моему подворью лошадь приблудилась, чистая вроде, ухоженная, а седока нет.

— Покажи-ка, — тут же заинтересовался мужчина и следом за трактирщиком отправился на задний двор, оставив своих подельников переминаться с ноги на ногу возле стойки.

Лошадь, белая и, похоже, очень породистая, мирно хрупала овсом, обращая на людей не больше внимания, чем на солому под собственными копытами. Дорогое седло и украшенную чеканным серебром сбрую Джаник убрал подальше, навскидку определив ее стоимость не меньше, чем в полдесятка талеров.

— Точно, она, — так и эдак осмотрев «приблудившуюся» лошадь, мрачно сказал бородач и выдал такую длинную и цветистую бранную фразу, что Джаник только языком восхищенно прищелкнул. — Их светлость головы нам отвернет!

— А что, — аккуратно поинтересовался трактирщик. — Этот юноша — преступник? Украл что или чего похуже сделал?

— Да кабы преступник... — с досадой махнул рукой его собеседник, — оно бы, может, и не так плохо было. Его милость Герберт — сынок хозяина нашего, барона фон Этингейра. Вечно с ним проблемы… магией всякой увлекался сатанинской, вместе с дружками своими. Капризный, как девица, никто ему не указ. Вот и допрыгался, подхватил где-то жемчужную болезнь. Лечили его, лечили, и доктора, и знахари какие-то, и святоши, а толку? Был наследник, да вышел весь, и деньгами тут не откупишься. Загоревал барон, конечно, но ничего уже не поделаешь — отправил сына в поместье свое Карпатское. Воздух мол, тут целительный, да только он уж кровью харкать начал, что ему тот воздух... Чах он там пару месяцев, и мы вместе с ним заодно. Всех извел, чуть что — скандал, вопли, или и вовсе швырнет тем, что под руку подвернется. А то бродит часами, как привидение, бормочет себе под нос чего-то… Ну, да мы и не в обиде были. Мальчишка ведь еще совсем, кроме танцев и развлечений, всю жизнь ничего не видел, а тут… страшно оно, помирать-то.

— Понятное дело, — поддакнул сгорающий от любопытства Джаник, когда бородач ненадолго замолчал. — Ну а дальше-то как же?

— Сбежал он, — мужчина от души сплюнул на землю. — Ночью лошадь из конюшни умыкнул и деру… а до этого все к экономке нашей приставал с вопросами. Она к тетке в Белиш ездила, и та ей все уши прожужжала, мол, где-то у них в округе настоящие упыри завелись. За месяц пять добрых христиан под корень извели — то в самом Белише кого убьют, то в Меришеле девки не досчитаются, а то в Мегури двое бродяг сгинут бесследно... Одно слово — бредни бабские. Не знаю я, что уж там в скорбную голову наследнику барона взбрело, но мы уже, почитай, четвертую неделю все его изловить не можем. Казалось бы, там уж и душе-то держаться не в чем, а он скачет туда-сюда, как блоха, следы путает. Барон, как узнал, на уши всех поставил, его по крупным городам даже гвардия уже ищет. Верните, говорит, как хотите, а не то шкуру спущу… а как мы его найдем? Из воздуха, что ль, достанем? Вот теперь лошадь еще! Точно, голову отквернут и разбираться не станут… как думаешь, друг, может, жив он еще все-таки?

Бородач с надеждой покосился на Джаника, и тот сокрушенно вздохнул. К сожалению, ответ на этот вопрос был ему прекрасно известен — чего бы ни искал в горах юный Герберт, дорога к замку всегда вела в один конец.

— И рад бы сказать, что все может статься, — отозвался он. — Да только сам посуди, лошадь без седока пришла, край тут дикий, тропы узкие, зверей в лесах полно. Сдается мне, искать вам тут больше нечего.

Его собеседник в ответ вздохнул и уныло покивал головой.

— Твоя правда. Да только нам бы хоть тело найти, не по-людски оно… без погребения-то…

— У нас тут, коли человек пропал, считают, что на все воля Божья, — трактирщик пожал плечами. — Где искать-то? Глухомань кругом, обрывы, речки такие, что тело уж в десятке миль отсюда быть может.

— Голову отвернут… — еще раз обреченно пробормотал бородач. — Как есть отвернут…

— Так ты и не возвращайся. Карпаты велики, народу мало, кто тебя тут найдет? Думаю я, и искать не станут, больно господам твоим нужно силы тратить, — поддавшись порыву, посоветовал Джаник и задумчиво спросил: — Семья-то есть у тебя?

— Один, как перст, — мужчина в ответ отрицательно помотал головой. — Все как-то не складывалось, да и бабы ладной не нашлось.

— Так тем более. Мужик ты крепкий, тут такие нужны. И бабы у нас одна другой краше, кровь с молоком, — трактирщик похлопал своего собеседника по плечу. — Я через пару недель уезжать надумал. Деньжат скопил — и с семьей в город. Трактир пустым оставляю, нет у нас тут на него покупателя… надумаешь остаться, забирай. Ну, или сам в город подайся, лучшей доли искать, потому как, врать не буду, опасно тут у нас, и дохода, почитай, никакого. Но, если уж тебе головы не сносить, оно все лучше, чем с такими новостями домой ехать. Меня, кстати, Джаником звать.

— Бернат, — бородач ухватился за протянутую трактирщиком руку и коротко ее встряхнул. — Складно говоришь, но тут думать надо. И с мужиками нашими посоветоваться заодно. А думать на пустой желудок дело неправедное, так что пошли-ка в дом, Джаник, выпьем, а там уж и потолкуем как следует.

Распахивая перед Бернатом заднюю дверь, трактирщик про себя решил, что, чем бы ему это ни грозило, уподобляться предыдущему владельцу постоялого двора он не станет и об особенностях местных лесов бородача непременно предупредит. Как и о том, что, согласно слухам и памяти местных, за последнюю сотню лет здесь не тронули ни одного трактирщика.