Эффект мортидо (джен)

В первый раз чертова ось переломилась милях в двадцати от Мегури прямо посреди дороги, и больше двух часов было потеряно на то, чтобы кое-как, при помощи смекалки и подручных средств ее закрепить. Скорость передвижения, разумеется, тут же упала до скорости усталого ходока, и нервно сжимающий поводья Андрас, напряженно вслушиваясь в поскрипывания и пощелкивания груженой «с верхом» телеги, истово молился, чтобы та все же дотянула хотя бы до окраины, где можно будет призвать на помощь местных.

Разумеется, о том, чтобы прибыть в город до темноты, теперь и речи не шло — пока они возились с поломкой, солнце уже успело зацепиться брюхом за иззубренные горные вершины, а впереди лежали еще мили и мили ухабистой дороги, грозящей в любой момент угробить телегу окончательно. С надеждой пропустить пару-другую стаканчиков в одной из трех местных забегаловок тоже можно было проститься. Тут бы к рассвету успеть приличное место на ярмарке найти, чтоб не совсем на задворках — те, кто попредприимчивее, с ночи лучшие участки занимают, а им со своей шерстью теперь, похоже, придется ютиться в каком-нибудь углу, в который хорошо, если вообще кто завернет.

Время, по прикидкам Андраса, давно уже перевалило за полночь, а до заветной цели оставалось не больше двух миль, когда телега, попав колесом в очередную рытвину, вздрогнула всем своим деревянным телом и, душераздирающе крякнув, просела, накренившись на один бок.

Почуяв неладное, рыжая с подпалинами Гнедка тут же замерла между оглобель, прядая ушами, а затем, фыркнув, потянулась к растущим по обочине зарослям жухлого подмаренника, давая понять, что до хозяйских проблем ей и дела нет.

Засветив фонарь, Андрас вместе с Михалем заглянули под днище и убедились, что ветреная удача сегодня вместо лица твердо намерена демонстрировать им задницу — ось не просто разломилась повторно на месте прошлого скрепа, она еще больше растрескалась, ощетинившись иглами острой, белесой щепы, так что ни бечева, ни усиление добротным прутом, ни крепкие матерные ругательства починке уже не помогали.

— Вот ведь падаль! — после четверти часа бесплодных попыток вдохнуть в транспорт даже не вторую, а уже третью жизнь, высказался Андрас, в сердцах пнув ближайшее к нему колесо, от чего телега, скрипнув, покосилась еще сильнее. — Чтоб оно все провалилось!

— Да все уж и так провалилось, — Михаль устало провел крепкой ладонью по лицу, огладив всклокоченную в пылу сражения с упрямой колымагой бороду. — Куда уж дальше? Придется в Мегури на своих двоих добираться.

— Товар посередь дороги так и бросишь, умник? — поинтересовался его собрат по несчастью, подбородком указав на громоздящиеся в телеге тюки. — А женам мы вместо денег два шиша предъявим. Ты — своей, а я — своей.

— Зачем бросать-то? — неторопливо возразил Михаль, которого, в силу характера, не так-то просто было сбить с толку. — Я посторожу, а ты за подмогой сбегаешь. До города уж рукой подать, ночь вон какая ясная, луна, что твой фонарь. Глядишь, еще до третьих петухов обернемся.

— А почему это я?! — тут же вскинулся Андрас, нервно хрустнув костяшками пальцев. — Может, ты пойдешь, а я тут посторожу?

— И что ж ты сделаешь, если и правда добро стеречь придется, а не только на телеге сидеть, сливовицей греться? — Михаль окинул худощавого приятеля насмешливым взглядом. — Тебя самого оглоблей перешибить — пару раз плюнуть. И ходишь ты шибче моего, быстрее управишься. Или разбойников боишься? Так все, кто тут есть, засели конца торжища ждать, когда народ с барышами по домам потянется.

На это Андрасу возразить было нечего. Грабить тянущихся на ярмарку купцов, у которых денег только и было, чтоб до города добраться, и вправду никто бы не стал, да и бойцовской прыти в Михале, с его почти медвежьей статью и умением на спор, поднатужившись, подкову лошадиную разогнуть, как ни крути, было куда больше. Такого лихим людям самим бояться впору.

Тащиться ночью через лес от природы трусоватому Андрасу не хотелось, да, похоже, выбора особого не было — идти страшно, на телеге сидеть, к шорохам за кустами прислушиваться — тоже, а до света ждать — даже плохоньких мест для торговли не останется.

— Ну, добро, — скрепя сердце, наконец, сказал он. — Смотри, не засни мне тут!

— Не учи. Поболе твоего ученый, — откликнулся Михаль и, заметив, что приятель уже потянулся за дорожной торбой, цыкнул зубом: — Оставь, на кой она тебе? У меня сохранней будет. До города доберешься, к Тибору сразу иди, он и без оплаты поверит, не первый год знаемся.

Андрас в ответ согласно кивнул. С Тибором — живущим на самой окраине кузнецом — они действительно не раз и не два кутили после ярмарки. Немало кружек крепкой, ядреной браги могли засвидетельствовать их добрые отношения, так что он, пожалуй, и впрямь согласится помочь по-дружески. Особенно если пообещать, как расторгуются, проставиться хорошенько.

На прощание отхлебнув из щедро протянутой товарищем фляги той самой сливовицы, Андрас бодро зашагал вперед по вьющейся среди деревьев дороге и, оглянувшись возле самого поворота, успел заметить, как Михаль тяжело и неуклюже карабкается обратно на телегу. Как бы и впрямь не заснул. Впрочем, как за годы дружбы и совместной торговли успел убедиться Андрас — на Михаля можно было положиться.

Ночь и правда была светлая, дорога словно ластилась к ногам, легко ложась под быстрый, размеренный шаг, и снедающее Андраса беспокойство по мере продвижения вперед улетучивалось, уступая место куда более прагматичным размышлениям — по весне ярмарка для них прошла не слишком удачно, даже весь товар распродать не получилось, да и цены пришлось ставить ниже обычного, а теперь вот новая напасть. Они-то надеялись хотя бы пристроиться в этот раз поближе к главной «улице», это бы существенно повысило шансы выторговать неплохие деньги, к тому же шерсть перед зимними холодами расходилась куда лучше, но проклятая телега, сломавшись, заодно сломала и все их планы. Говорила жена — новую покупать надо, но Андрас понадеялся, что старушка еще сезон как-нибудь проскрипит. Вот тебе и проскрипела, называется! Теперь один Бог и знает, сколько денег уйдет… Еще и решить надо — эту чинить, или другую покупать. Телеги-то в Мегури не сказать, чтоб добротные делали, это лучше б в Белиш…

Занятый подобными мыслями Андрас окончательно перестал обращать внимание на подозрительное шуршание в чаще и даже немного удивился, заметив, что впереди уже маячит опушка, за которой начинался вытоптанный скотиной луг. А там уж и до города всего-ничего — четверть лучины, не больше. Ободренный этим обстоятельством, он еще ускорил шаг, однако выйти на яркий лунный свет из-под деревьев так и не успел.

Андрас сам не понял, откуда он взялся — только что дорога была абсолютно пуста, а в следующую секунду прямо перед ним, точно из воздуха сгустился высоченный, одетый во все темное мужчина.

— Не губи, добрый человек, — отступая на шаг, воскликнул Андрас и, примирительно подняв ладони перед собой на уровень груди, торопливо произнес: — Нет у меня ничего, помимо одежды, пустой в город иду, вот тебе крест святой.

С этими словами он размашисто перекрестился, и мужчина напротив него явственно поморщился, точно от боли.

— Деньги твои нам не нужны, — приятным, хорошо поставленным голосом сказал он.

«Нам?» — в приступе накатывающей на него паники еще успел подумать Андрас, прежде, чем из-за плеча одного «грабителя» появился другой. И этот второй оказался еще страшнее первого, хотя, казалось бы, что страшнее уже некуда.

Бледное, заостренное лицо в обрамлении серебристо-светлых, вьющихся крупными кольцами волос показалось Андрасу одновременно самым прекрасным и самым ужасающим из всего, что он видел в своей жизни. Абсолютно черные глаза уставились ему в лицо, и какой-то частью своего сознания он отчетливо понял — человек не может так смотреть. Пристально, жадно, не мигая, точно душу через глаза вытащить пытаясь.

Андрас попытался попятиться, однако ноги от страха перестали слушаться своего хозяина, точно так же, как и его горло, вместо истошного вопля издавшее лишь едва слышное и неуверенное «Помогите…».

— Мне так холодно… — голос юноши, тихий, полный пробирающей до самых печенок тоски, казалось, сливался с шорохом листвы в кронах деревьев, так что Андрас не был уверен, слышит ли он его на самом деле. — А ты теплый… Я всего лишь хочу быть таким же, как ты…

«Тебе нечего бояться, — а вот этот голос, чуть более низкий и уверенный, принадлежавший одетому в темное мужчине, точно звучал только внутри его головы. — Не будет ни страха, ни боли, не будет забот. Сними крест, он лишь помешает тебе обрести, наконец, покой и умиротворение».

Толком не понимая происходящего, но ощущая странную уверенность в том, что совершает единственно возможный и самый, пожалуй, правильный в своей жизни поступок, Андрас нашарил на груди распятие, резко дернул, так, что, на секунду больно врезавшись в шею, лопнул засаленный гайтан, и швырнул его на дорогу.

«Благодарю. Ты решил верно, так будет гораздо лучше».

Молодой человек тем временем выступил из-за плеча старшего своего товарища и, сделав стремительный, плавный шаг вперед, оказался совсем близко. Узкие, напитанные могильным холодом ладони легли на щеки впавшего в какое-то странное оцепенение торговца, черные, отнимающие волю и последние силы к сопротивлению глаза оказались совсем рядом.

— Не беги, не нужно, — бледные, бескровные губы разомкнулись, и Андрас увидел тонкие, белоснежные клыки. Слишком длинные для того, чтобы их можно было счесть человеческими. В памяти на мгновение всплыли страшные байки, из числа тех, что так любили рассказывать за кружкой браги съезжавшиеся в Мегури на ярмарку купцы. Ходячие покойники, кровопийцы, подстерегающие свою жертву во тьме… он никогда в них не верил — да и кто в здравом уме поверит в такие нелепицы? — и, как видно, напрасно.

Где-то далеко, должно быть, на окраине города, звонко и победительно заорал петух. Сначала он надрывался один, а затем к нему присоединились еще несколько, и где-то в глубине души Андраса шевельнулась робкая надежда.

— Останься со мной, — мертвый юноша склонился ниже, к бешено дрожащей жилке на шее, и Андрас, понимая, что жизнь его подошла к концу, и вместе с тем отчаянно желая откликнуться на прозвучавшую просьбу, нашел в себе силы лишь на то, чтобы закрыть глаза.

Похоже, кое в чем байки и вправду ошиблись — петушиный крик не имел над живыми мертвецами никакой власти.

* * *

— Это все я?...

Граф, привалившийся плечом к толстому стволу векового вяза и все это время внимательно прислушивавшийся к окружающему миру, дабы вовремя обнаружить нежеланных свидетелей, чуть повернул голову, глядя на Герберта.

Тот, забыв, кажется, о своем дорогом облачении, стоял на коленях возле обескровленного тела, и руки у него отчетливо дрожали. Укус у новообращенного барона вышел неумелый, неаккуратный — клыки пропороли артерию, так что кровь хлынула тугой волной, заливая камзол, лицо и даже светлые волосы юноши. И теперь Герберт вяло пытался вытереть подбородок, еще сильнее пачкая алебастрово-бледную кожу.

Не дождавшись ответа, барон повернулся к фон Кролоку, который продолжал все так же молча рассматривать своего подопечного. Больше всего юный Этингейр был похож на новобранца, только что выбравшегося живым из первого своего сражения. Даже взгляд был точно такой же, знакомый графу по временам, когда ему самому еще доводилось воевать. Десятки, а то и сотни почти детей, толком не знакомых с суровыми реалиями века, в котором им не посчастливилось родиться — треснувшие изнутри, как дорогой китайский фарфор. Некоторые ломались сразу, рассыпаясь осколками, некоторые выдерживали, но трещины оставались всегда.

— Я не хотел, — тем временем, точно оправдываясь, сказал Герберт, беспомощно разводя руками и обращаясь к неподвижному телу добавил: — Нет, я хотел, но не такого… не так… просто он казался таким… таким…

— Теплым? — подсказал фон Кролок, когда молодой человек затих, очевидно, не в силах подобрать подходящего слова. — Именно такими они всегда и кажутся. Убивая, все мы хотим только одного — немного их тепла, а вовсе не их смерти. Кровь лишь переносчик, источник, но не конечная цель. Вкус и запах мертвой крови для нас так же неприятны, как для большинства людей.

— Но со мной все было в порядке… — пробормотал Герберт, качая головой из стороны в сторону, так что колыхались вокруг лица слипшиеся потемневшие пряди. — До тех пор, пока я его не увидел, со мной все было хорошо… черт возьми, мне абсолютно не хотелось кого-нибудь… Да я и его убивать не собирался… оно само… я не понимаю!

Последнюю фразу юноша фактически выкрикнул, с силой стискивая руки в кулаки, и в голосе его отчетливо проскользнули визгливые истерические нотки.

— Ваши вопли, барон, дела уже не меняют, — сказал граф и, оттолкнувшись, наконец, от дерева, подошел ближе, рассматривая распростертый в пыли труп. — Ему уже все равно, чего вы хотели. А созывать окрестных жителей, дабы они насладились делом рук ваших, не обязательно. У нас есть куда более важные дела.

— Какие еще дела? — юноша неверяще уставился на графа. — Я ведь только что его загрыз! В буквальном смысле! Вы что, ничего не понимаете?!

— Святые угодники… — фон Кролок, скрипнув зубами, подавил в себе настойчивое желание залепить явно находящемуся не в себе юноше крепкую оплеуху, вместо этого холодно бросив: — Мальчик, вы думали, что, говоря о неизбежности человекоубийства, я имел в виду что-то иное? Да, вы только что лишили его жизни. И он не станет последним на вашей совести, уверяю. Идемте.

Герберт завороженно проследил за тем, как граф, наклонившись к телу мужчины, имени которого, равно как и рода его занятий, фон Этингейр никогда не знал, и теперь уже точно никогда не узнает, подхватил его за шиворот, так, что верхняя часть туловища приподнялась над землей, а голова безвольно свесилась набок. Только поймав на себе резкий, нетерпеливый взгляд фон Кролока, юноша сообразил, что от него требуется и, приблизившись, ухватился за свободную руку своего «наставника» точно так же, как сделал это несколько часов назад, в замке.

Правда, тогда он еще не представлял, как на самом деле выглядит то, что со стороны представлялось эффектным растворением в воздухе, столь поразившем его воображение накануне инициации.

Мир словно распался на части, смазавшись и превратившись в бешеное мельтешение теней. Герберт ощутил, что он падает куда-то с огромной высоты, рискуя вот-вот разбиться о землю, но прежде, чем это произошло, пространство вокруг него вновь обрело плотность, обрастая каменными стенами и высоким сводчатым потолком, очевидно, одного из многочисленных залов графского обиталища. Их общего обиталища, если быть точнее. Пошатнувшись, молодой человек отступил от графа и повертел головой по сторонам — здесь он еще ни разу не был, как, впрочем, и в большинстве замковых помещений. Комната, в которой они оказались, представляла собой не слишком большой, по преимуществу пустой зал, в дальнем конце которого Герберт рассмотрел массивный, почерневший от времени деревянный стол. Возле этого стола на широкой скамье лежали аккуратно сложенные стопкой темные отрезы ткани, а чуть поближе к фон Этингейру располагалась…

— Что это? — пораженный внезапной догадкой, спросил молодой человек, глядя на графа, который, как ни в чем ни бывало, направился к подозрительного вида приспособлению, отчетливо напомнившему барону о публичных казнях.

— Ровно то, о чем вы думаете, — подтвердил худшие его опасения фон Кролок. — Это именно плаха. А в целом все это помещение можно назвать... хм… моргом. Я ведь говорил, что у нас с вами есть дела, которые необходимо завершить до рассвета. Голову, разумеется, можно оторвать на месте и вручную, однако лично я, признаться, брезгую. Много грязи. Так или иначе, вашу жертву необходимо обезглавить, иначе к следующей ночи в окрестностях станет на одного вампира больше.

Герберт некоторое время молчал, пытаясь, очевидно, осознать сказанное графом, после чего неуклюже попятился, не сводя с фон Кролока загнанного взгляда.

— Да и пусть станет! — воскликнул он. — Вы с ума сошли… я глумиться над трупом не буду! Это бесчеловечно… это варварство! Вообще все это — варварство!

Бросив тело, граф стремительно шагнул к продолжающему бормотать нечто бессвязное юноше и, коротко размахнувшись, все же отвесил ему несильную пощечину, от которой белокурая голова барона мотнулась в сторону. Сделал это он, надо сказать, не без удовольствия, которое, впрочем, померкло так же быстро, как и появилось.

Этингейр тихо всхлипнул и, наконец, замолчал, осоловело моргая, точно разбуженный после затяжного сна.

— Возьмите себя в руки, — сухо велел граф. — Я понимаю, что вам сейчас трудно это принять, однако возиться с вашими истериками у нас нет времени. Одно из основных правил, которое вы должны соблюдать неукоснительно — не плодить себе подобных. Любая ваша жертва должна быть упокоена и похоронена сразу после трапезы. Это понятно?

— Д-да, — медленно согласился Герберт и шепотом добавил: — Но я не могу. Правда не могу…

— Черт с вами, — рассудив, что для ранимой психики подростка, только что совершившего первое свое убийство, собственноручное обезглавливание трупа действительно может стать слишком тяжким моральным испытанием, способным вколотить последний гвоздь в крышку и без того весьма плотно закрытого гроба, фон Кролок коротко вздохнул и сказал: — Однако не советую рассчитывать, будто и в дальнейшем я буду заниматься подобным вместо вас. Вы можете уйти, однако, мой вам совет — лучше пройдите через это отнюдь не приятное зрелище сейчас. Вам в любом случае придется научиться не только убивать, но и прибирать за собой.

Фон Этингейр в ответ только покрепче стиснул зубы и, на секунду крепко зажмурившись, кивнул.

— Хорошо, — нервно сказал он. — Я справлюсь с этим. Наверное.

— Лучше бы вам и вправду с этим справиться, — фон Кролок вздохнул. — Я ведь предупреждал вас, барон, весь этот романтический ореол — чушь. Измышления смертных. То, чем нам приходится заниматься, дабы продолжать свое существование, по большому счету, весьма мерзко, и вам невольно придется найти внутренний компромисс со своей человеческой брезгливостью.

— А вы? — глядя на то, как граф уверенными, явно отточенными до автоматизма движениями располагает мертвое тело на плахе и понимая, что тишины сейчас просто не вынесет, спросил фон Этингейр. — Вы его нашли?

— Разумеется, — убедившись, что тело находится в правильном положении и вполне стабильно, Кролок отошел к стене, снял со стойки тяжелый двуручный меч и, с легкостью удерживая его одной рукой, вернулся к месту импровизированной казни, еще более странной из-за того, что приговоренный был уже мертв. Секунду постояв над трупом, похожий в своем черном наглухо застегнутом облачении не то на священника, не то на самого настоящего палача, граф все с тем же непроницаемо спокойным выражением лица занес оружие над головой. — Еще при жизни.

Остро отточенное лезвие коротко свистнуло, вспарывая воздух, и отрубленная голова с глухим стуком, показавшимся Герберту абсолютно неправдоподобным, скатилась точно в стоящую рядом с плахой корзину.

Крови почти не было, и фон Этингейр отстраненно подумал, что это, вероятно, оттого, что вся она осталась на его одежде. И в желудке. И лучше бы эта мысль ему в голову вовсе не приходила.

— …Меня, кажется, сейчас стошнит…

Юноша покачнулся и резким движением прижал тыльную сторону ладони к губам.

— Едва ли, — коротко возразил Кролок, бестрепетно вытирая меч вытащенным из-за отворота рукава платком. — Это исключительно фантомное ощущение, иллюзия, порожденная мозгом, пока не осознавшим, что ваше тело мертво и, следовательно, некоторые рефлексы, включая рвотный, у него отсутствуют.

— Просто замолчите! — на секунду отняв ладонь ото рта, простонал Герберт, сгибаясь в три погибели и опираясь о стену трясущейся ладонью.

— С превеликим удовольствием, — фон Кролок, откровенно утомленный сегодняшней ночью, только пожал плечами и добавил: — Ступайте, барон. Выглядите вы просто отвратительно и недостойно вашего титула. Захоронением я, так и быть, займусь сам, а вы приведите себя в порядок и спускайтесь в склеп. Вторая от входа лестница вниз.

— Ну а в склеп-то мне за каким чертом? — по привычке бурно хватая воздух приоткрытым ртом, поинтересовался молодой человек.

— Вы же наверняка слышали о том, где обычно спят вампиры, — не столько спросил, сколько констатировал граф.

— Я в гроб не полезу! — собравшись с силами, завопил Герберт.

— Полезете. Потому что я так велю.

Заметив, как фон Кролок, наклонившись, вытаскивает из корзины отрубленную голову, Герберт с коротким вскриком поспешил отвернуться и, оттолкнувшись от стены, ринулся к двери, уверенный, что вопреки замечаниям графа о фантомности собственных ощущений, его с минуты на минуту отнюдь не фантомно начнет выворачивать наизнанку.

— Да чтоб вы, граф, сдохли со всеми вашими повелениями! — отчетливо услышал фон Кролок доносящийся из коридора голос юноши.

Настолько искреннего и при этом настолько технически невыполнимого пожелания граф, пожалуй, не слышал очень и очень давно.

* * *

Рывком приняв сидячее положение, Герберт пребольно стукнулся макушкой обо что-то твердое и, испытав мгновенный приступ паники от того, что темнота перед глазами оставалась все такой же непроглядной, судорожно зашарил руками вокруг, опасаясь, как и прежде, ощутить под пальцами лишь вязкую, упругую пустоту. Однако обе его ладони тут же уперлись в какую-то вполне материальную преграду, нащупав которую, барон несколько успокоился. Кажется, мир вокруг него все же был материален, а уж со всем остальным он как-нибудь мог разобраться. Сообразив, что он находится в некоем небольшом, полностью замкнутом пространстве, Герберт поднял руки и что есть силы толкнул потолок своего узилища. В ответ на подобное обращение потолок с неожиданной легкостью поддался и с диким, порождающим многоголосое эхо грохотом завалился куда-то вбок.

— Ну, это, право, слишком! — обнаружив, что «помещение», в котором он очнулся, по ряду характерных признаков больше всего напоминает гроб, возмущенно заорал Герберт и, брезгливо передернувшись, поспешил выбраться наружу.

Огромное помещение освещалось лишь парой масляных фонарей, света которых хватало только на то, чтобы выхватить из темноты ряд каменных, резных колонн, увенчанных смутно различимой во мраке балюстрадой, и небольшую открытую площадку, на которой располагалось всего два гроба. Один — тот, из которого только что поспешно выкарабкался на твердую землю Герберт, второй — точно такой же, только плотно закрытый.

Масштаб «последних пристанищ» воистину впечатлял — это были, скорее, массивные саркофаги, похожие на те, которые видел барон во время посещения базилики Святого Петра в Риме. Разве что там покоились мощи святых и мучеников, а здесь — существа, Богу, очевидно, противные. Однако гроб — пускай и роскошный, изукрашенный резьбой и весьма просторный — все равно оставался гробом, и Этингейру этот факт решительно не нравился. Равно как и то обстоятельство, что в этом самом гробу он оказался неизвестно каким образом, поскольку «спать» он ложился в спальне, к которой за несколько дней уже начал привыкать, и которую в какой-то степени считал своей.

Каменная крышка, сброшенная Гербертом, лежала на полу и, глядя на ее толщину и размеры, молодой человек всерьез задался вопросом, как именно он вообще сумел сдвинуть ее с места. Особой физической мощью Герберт фон Этингейр никогда не отличался — природа наградила его высоким ростом и некоторым изяществом фигуры, однако длинноногий и тонкокостный юноша всегда был скорее ловок и проворен, нежели силен. Обойдя покинутый им саркофаг, Герберт задумчиво постучал носком сапога по крышке и, взявшись за нее обеими руками, неуверенно попробовал приподнять. Та, вопреки собственным недавним «фокусам», осталась на месте — неприступно тяжелая и явно не намеренная обращать на усилия Этингейра ни малейшего внимания.

— Вот, значит, как? — насупившись, Герберт ухватился покрепче, раздраженно дернув несговорчивую каменную плиту на себя, и даже пошатнулся оторопело, когда та без особенных проблем подалась, с легкостью оторвавшись от пола. Опасаясь, что в любую секунду непонятный ему механизм перестанет действовать, и несколько центнеров известняка попросту погребут его под собой, попутно переломав все кости в организме, Этингейр поспешно водрузил плиту на прежнее место и покосился на соседний гроб.

После минутного раздумья юноша все же приблизился к предполагаемому вместилищу графа и, бесцеремонно сдвинув крышку чуть в сторону, заглянул внутрь, с немалым изумлением обнаружив, что фон Кролок, похоже, не слишком торопился вернуться к своему подобию жизни.

Руки вампира были чинно сложены на груди, глаза закрыты, губы плотно сомкнуты, и в целом выглядел он ровно тем, кем и был на самом деле — покойником, которому, навскидку, можно было дать дня два или три. Впрочем, как было известно Герберту, эта трехдневность для графа являлась неизменным состоянием вот уже на протяжении двухсот с лишним лет.

Облокотившись о бортик саркофага, молодой человек задумался над тем, что его новый древний знакомец, по всей видимости, застал Трансильванию Австрийской, затем оккупированной турками, а затем вновь Австрийской, «пережил» Тридцатилетнюю войну, окончившуюся Вестфальским мирным договором, и борьбу за Австрийское наследство. Века насыщенной событиями истории, о которых фон Этингейр по большей части лишь читал в книжках… впрочем, судя по образу существования, который выбрал для себя граф, до него о большинстве этих самых значимых событий разве что слухи доходили. Герберт уже всерьез принялся прикидывать, с кем именно из Кролоков, изучение родословной которых, наравне с родословными всей десятки наиболее влиятельных австрийских родов, входило в обязательную программу образования столичного аристократа, он имеет дело, когда неподвижное тело графа конвульсивно вздрогнуло.

Глаза распахнулись резко, точно у механической куклы, и мужчина шумно втянул носом воздух, зачем-то схватившись за плотно замотанное шейным платком горло.

— Ну и здоровы же вы спать, — успевший глубоко уйти в свои мысли Этингейр, рефлекторно отшатнувшийся от гроба, вновь заглянул в него, с любопытством наблюдая за тем, как медленно сужаются зрачки фон Кролока, фокусируя его взгляд на окружающем мире. — Так всю жизнь проспать недолго!

— Неужели? — холодно поинтересовался граф и, окончательно отодвинув крышку своей мрачной спальни, поднялся во весь немалый рост. С поразившей Герберта грацией перешагнув через довольно высокий каменный бортик, фон Кролок мягко ступил на каменные плиты пола, неторопливо поправляя складки и без того пребывающей в идеальном порядке одежды, и все так же неприветливо заметил: — Весьма ценное замечание, однако, впредь потрудитесь не вторгаться в мое личное пространство столь бесцеремонно.

— Только если вы потрудитесь не вторгаться в мое! — возразил Этингейр и, скрестив руки на груди, добавил: — Почему, интересно, я вынужден просыпаться в гробу?

— На этот вопрос я ответил вчера, — граф едва заметно пожал плечами. — Потому что я так велел. Нравится вам это или нет, вы будете возвращаться в склеп ежедневно. Либо своими ногами, либо при посильной помощи Кристофа — решать вам.

— И что же делать, если я абсолютно не хочу здесь спать?! — запальчиво поинтересовался барон, в ответ заработав взгляд, который показался ему оскорбительно насмешливым.

— Очевидно, захотеть. Иного варианта я, признаться, не вижу, — ответил фон Кролок. И исчез.

— А я?... — оторопело спросил Герберт у окружающего его полумрака. На ответ он не слишком-то рассчитывал, а потому, когда прямо в ушах у него прозвучал спокойный голос графа, юноша невольно дернулся.

«Пройдетесь пешком. Лестница наверх слева за колоннадой».

— Там же темно, как… — фон Этингейр всмотрелся в глухую черноту, начинающуюся сразу за очерченным светом массивных фонарей кругом, и, сардонически хмыкнув, добавил: — В могиле.

«С каких пор вампирам стал нужен свет?»

Молодой человек был почти уверен, что Кролок продолжает над ним издеваться, однако некое здравое зерно в этом замечании все же имелось. Неуверенно подойдя к самой границе освещенного пространства, Герберт сделал шаг вперед — и тут же провалился во мрак.

— Но я ничего не вижу! — ощущая себя умалишенным, ведущим беседы с некими голосами в собственной голове, пожаловался он и услышал в ответ что-то, подозрительно напоминающее раздраженный вздох.

«Психология, барон, и не более того. Вы можете видеть в темноте, однако некая часть вас, все еще уверенная в том, что вы человек, продолжает утверждать обратное. У большинства перестройка сознания происходит автоматически, однако у некоторых, как у вас, возникают с этим проблемы. Перестаньте отрицать возможность — и сможете ей воспользоваться».

Фон Этингейр только головой в ответ покачал. Слова графа представлялись ему, мало того, что слишком сложными для понимания, так еще и откровенно абсурдными.

— В точности как с феями? — иронично поинтересовался он. — Они не прилетят, пока в них не поверишь?

«Нечто вроде, барон», — согласился Кролок, и Герберт, не выдержав, нервно рассмеялся, однако, собравшись с мыслями, честно попытался разглядеть хоть что-нибудь в обступившей его с трех сторон темноте, которая к его стараниям осталась потрясающе глуха.

— А если у меня не получится? — спустя пару минут блужданий вслепую натолкнувшись на притаившуюся во мраке колонну и больно ударившись ногой о какой-то выступ, спросил молодой человек.

«Значит, просидите всю ночь в склепе, — отозвался граф. — Все, что нужно, я уже сказал. Дальше дело за вами».

В голове у Герберта воцарилась абсолютная тишина, и, уже немного знакомый с повадками старшего вампира, юноша отчетливо понял, что, если он не справится, граф и впрямь не станет его отсюда вытаскивать.

— Ну хорошо же, — под нос себе пробормотал он и, вернувшись к гробам, скептически посмотрел на ярко горящие лампы. Возможных решений задачи у Этингейра было целых три.

Он мог вытащить фонарь из наглухо закрепленного на колонне металлического держателя, мог найти дорогу на ощупь, раньше или позже выбравшись на поверхность, а мог…

Герберт решительно повернул оба вентиля регулировки фитилей, позволив темноте затопить склеп целиком.

Время тянулось бесконечно медленно, пока юноша безуспешно пытался убедить себя в том, что зияющая чернота перед глазами отнюдь не так плотна, как кажется, и не является для него хоть сколько-нибудь серьезным препятствием. Однако помогали самоуговоры скверно, и липкий страх поднимался откуда-то из глубины его сознания, затапливая Герберта с головой. Все это слишком походило на его «сон», где он часами блуждал в непроницаемом мраке, в котором не было ничего — только он сам и его голос, словно мгновенно поглощаемый голодной, молчаливой бездной. И стоило лишь Этингейру оторвать ладонь от успокоительно вещественного бока собственного гроба, как ему казалось, что пространство вокруг него попросту исчезает.

«Вчера в морге не было ни одного фонаря, — спустя, кажется, целую вечность, раздался в ушах Герберта ровный голос графа. — Вы, похоже, были слишком заняты иными переживаниями, чтобы обратить внимание на сей факт, но света там не было».

Фон Этингейр озадаченно моргнул и заставил себя вернуться к воспоминанию о вчерашней ночи, о которой он с радостью предпочел бы забыть вовсе. Каменный пол, стены без окон, обезглавленное тело, боком сползающее с плахи после удара мечом… и ни единой лампы или свечи. Тем не менее, он отчетливо видел перед собой каждую складку на плаще графа и каждую трещину на стене, на которую опирался ладонью. Юноша подумал о крышке, которую с легкостью откинул в сторону, желая выбраться наружу, и в приступе раздражения с не меньшей легкостью сумел поднять с пола.

В фей Герберт фон Этингейр не верил. А вот в вампиров — очень даже.

Он закрыл глаза, отчетливо представив перед собой ту часть склепа, которую успел рассмотреть, и коротко вздохнув, распахнул их, с восторгом наблюдая за тем, как словно подсвеченные холодным, голубоватым сиянием, проступают из мрака ярусами уходящие куда-то ввысь круговые галереи старинной крипты. Лестница действительно обнаружилась в левом проходе за колоннами, и у молодого человека возникло неприятное ощущение, что, блуждая в потемках, он все это время топтался где-то рядом с ней.

— Я хочу спросить кое о чем… — негромко проговорил он, поднимаясь вверх по истертым от времени ступеням, абсолютно уверенный в том, что граф прекрасно его слышит. Впрочем, Этингейр и сам до конца не знал, действительно ли он хочет знать ответ на свой вопрос. — Днем… когда я... хм… спал… у вас тоже так? Огромный темный зал, в котором ничего нет?

«Это не зал, — наконец, после долгого молчания откликнулся Кролок. — У него нет границ, стен или дверей. И выхода из него тоже нет. Да, у меня тоже. Я полагаю, что в подобное место попадают все немертвые, засыпая, хотя я не стал бы называть это сном, поскольку разум продолжает бодрствовать, осознавая себя. В пересчете на человеческие категории можно сказать, что вампиры не спят никогда, в разное время суток просто пребывая в двух разных пространствах».

— Но… если у всех так, то почему я никого не встретил? — содрогнувшись, поинтересовался Герберт.

«Потому что там никого нет, кроме вас, — прозвучало в ответ. — По крайней мере, за без малого двести лет я не обнаружил там ничего материального или же эфирного, обладающего сознанием или неодушевленного. Ничего».

— Двести лет… — Этингейр закусил губу и уточнил: — Двести лет каждый день только пустота?

«Да, барон. Это еще один побочный эффект нашего с вами бессмертия. Вечная жизнь, по большому счету, означает вечное одиночество».

— Но ведь так с ума сойти можно!

Одиночество. Герберт боялся его едва ли не сильнее, чем боялся смерти, а точнее, того, что «там» на самом деле ничего не будет. Твердо намеренный стать вампиром, он был уверен, что избавляет себя от этого ужаса, однако, как он выяснил сегодня днем — устрашающее, тоскливое, зияющее ничто, лишенное времени и границ, никуда не делось, оно ждало своего часа, чтобы поглотить его, бросив в холодной тишине совершенно одного.

«Многие сходят».

По тону «внутреннего голоса» фон Этингейр понял, что больше от своего незримого собеседника он ничего не добьется. Да и слова, произносимые им, были слишком чудовищны, чтобы требовать дополнительных разъяснений.

Трусливо решив подумать об этом в другой раз, точно так же, как и об упрямо всплывающем в памяти неподвижном, остекленевшем взгляде мужчины, которого он убил накануне, взгляде, который мерещился ему там, по другую сторону «сна», Герберт решительно толкнул рукой ведущую наружу дверь, наконец, оказавшись в просторном холле. В котором он наткнулся на торопливо идущего к выходу из замка Кристофа.

— …мать! — встретившись взглядом с замершим на пороге склепа, вытянувшимся в струнку Этингейром, тихо выдохнул Новак и, не поворачиваясь спиной, медленно попятился.

В нос Герберту ударил печально знакомый по прошлой ночи запах — дурманящий, обволакивающий, неодолимо притягательный, и молодой человек с силой вцепился в ручку двери, чувствуя, как проминается под пальцами литое железо.

— Кристоф, беги… — еще успел сказать он, прежде чем сознание его, как и в прошлый раз, начало уплывать, захваченное чем-то, над чем у Герберта, к его вящему сожалению, не было ни малейшей власти.