Рональд М. Уизли (джен)

Парень, что подошел к ним на вокзале, оказывается Гарри Поттером. Еще один человек, имеющий право на молчание... Рон не спрашивает его о Том-Самом, хотя еще год назад — уже чуть больше года — не удержался бы.

Он так давно ни с кем не знакомился, что почти забыл как это делается, и сейчас не знает, что сказать. Он молчит, и Гарри тоже.

Грустная пожилая женщина в очках заглядывает в купе:

— Хотите перекусить?

Рон знает от братьев, что ее зовут миссис Уоррен и что она всегда такая печальная. И чтобы ее хоть немного утешить и развеселить, все Уизли стараются у нее что-нибудь купить, даже Перси, который не любит сладкое. У Рона почти нет денег, но, с другой стороны — на что тратить-то? Все равно в Хогсмид ему еще рано, а в школе все есть — так почему бы и не купить лягушку.

— Хорошего дня, миссис Уоррен.

— О, спасибо, дорогой, — она улыбается, но как-то очень грустно, и толкает свою тележку дальше.

— Ты ее знаешь?

— Вообще-то только как ее зовут, и еще — что она в Хогсмиде живет, это деревня недалеко от школы. Мне братья рассказывали...

Он рассказывает о своей семье, о квиддиче и немного о Хогсмиде, Гарри — о родственниках-магглах, о Хагриде и первом походе в Косой, но, как назло, теперь их так и норовят прервать. То парень, потерявший жабу, то девочка, решившая ему помочь, то...

Когда дверь купе открывается в очередной раз, пропуская еще троих парней — двух крупных и одного помельче, очень бледного, — Рону вдруг становится нечем дышать.

Нет, он ни разу не видел этого бледнолицего — ни разу в нынешней жизни. В прошлой — не чаял увидеть, вспоминая изредка, но всегда тепло — не как близкого друга, но как часть давно ушедшего детства.

Те же светлые волосы, серые глаза, узкое остроносое лицо. Но волосы чистые, гладко зачесанные назад, лицо белое и нежное, никогда не знавшее палящего солнца и пахнущего хвоей ветра с гор, и ледяной воды, и кулаков обозленных фермеров. Будто картинку раскрасили в неправильные цвета. И взгляд — неприятный, надменный.

Он открывает рот, и Рону делается совсем плохо. Хорошо, что на него никто не смотрит. Тот же голос, и даже слова почти те же, но...

— В нашем мире есть несколько династий волшебников, которые куда круче всех остальных. Тебе ни к чему дружить с теми, кто этого не достоин. Я помогу тебе во всем разобраться...

Альберт Джемейн, устроившись на заборе, чистит ногти кончиком ножа. Солнце блестит на истертом лезвии, на грязных светлых волосах.

— Понимаешь, вот говорят — все люди, меры и бетмеры равны между собой, — он встряхивает головой, отбрасывая назад неровно обрезанные пряди; на скуле наливается кровью свежий синяк. — А ведь это не так. И не потому, что у кого-то хвост на заднице болтается, а у другого нет... просто с одними компанию водить выгоднее, чем с другими, понимаешь? Чем раньше ты разберешься, кто есть кто, тем легче тебе будет по жизни.

Понятно, к чему дело идет. У Муциана при себе кулек орехов в меду, а Альберт, поди, в последний раз ел вчера. Но дворянские замашки не дают ему просто взять и попросить у парня двумя годами младше, а еще — хочется порассуждать, и чтобы непременно слушали. Даже, может, поговорить важнее, чем брюхо набить. И Муциан делает вид, что ведется.

— А ты навроде как подходящий друг, да?

— Пока, возможно, не самый подходящий, — легко соглашается Альберт, не прерывая своего занятия. Вроде как ему не так уж и важны чьи-то орехи, и вообще он не то имел в виду. Вроде как не его живот крутит от голода и не ему засветили в глаз, поймав за руку на краже. — Но когда-нибудь, когда за мной приедет отец...

— ...он тебя выпорет как следует, когда узнает, чем ты промышляешь, вот что.

Альберт — безотцовщина, сын дешевой шлюхи. Но в лицо ему этого не говорят, и Муциан — хоть с хитрым бретоном они не так чтобы большие друзья — первому, кто посмеет по этому поводу рот раскрыть, готов пересчитать зубы. Ему мать не раз говорила: не суди человека по его родителям, суди по нему самому. А сам по себе Альберт — беззлобный парень, веселый и неглупый, занятно с ним и младшие его любят. Взрослым, правда, он не по нутру — вор и попрошайка, работать нанимается разве что на денек и с большой голодухи, хотя сто раз мог пойти в подмастерья. И по морде при случае получает за дело. Но раз хочет он верить, что его папаша — король Хай Рока, так и пусть верит, никому его мечта не мешает.

Может, оно и вправду так, в конце-то концов. В Хай Роке ведь с королями просто: нашел ничейный холм — и ты его король*. Может, кто-нибудь помельче в самом деле заехал в Коррол шестнадцать лет назад да и зашел поразвлечься к Изабель Джемейн — всякое в жизни бывает. Правда, даже если и так, Альберту с такого родства ни жарко ни холодно — где Коррол и где Хай Рок... кто ж поедет через столько лет в такую даль искать бастардов, когда можно и поближе наплодить?

— Выпорет или нет — не твоя печаль. А все равно он меня спросит, кто мне помогал в тяжелое время, делился куском хлеба или парой монет. И я скажу про тебя, что ты хороший парень, потому что сегодня ты со мной орехами поделился... ведь поделишься?

Все это — и солнечный лордас, и сам Альберт, — проносится единым мигом перед глазами. А обесцвеченная его копия продолжает говорить:

— ...закончишь, как твои родители... не знали, что для них хорошо, а что плохо... Если ты будешь общаться с отребьем вроде этого Хагрида, тебе же будет хуже...

И наваждение рассыпается, острыми стекляшками полоснув по ушам и памяти. Альберт, он уверен, никогда не назвал бы кого-то отребьем. И никогда не оскорбил бы чужих родителей, тем более — память о них. Даже если бы в самом деле оказался принцем и отец забрал его ко двору. Мутно, жалобно дребезжит что-то в горле, поднимается к глазам... Рон одновременно с Гарри встает с места, сжав кулаки:

— Повтори, что ты сказал... — "еще одно слово, еще хоть одно, мать твою, слово, и мне будет очень легко тебе врезать..."

— А ты еще кто такой? Впрочем, дай угадаю — рыжий, в чужих обносках... ты из Уизли, верно? Я слышал, вы одну мантию всей семьей по очереди носите...

"Хватит!"

Мозг заволакивает душным ярко-красным гневом. Бледнолицый отшатывается с криком, держась за разбитый нос. Рон бьет еще раз, промахивается; правый глаз взрывается болью... ах ты ж, про свиту-то бледнолицего он и забыл...

— Прекратить!!!

Они замирают, где стояли: бледнолицый, зажимающий нос, его телохранители, Рон и Гарри — с занесенными кулаками.

В дверях стоит Перси. И он очень зол.

— Что здесь происходит?

Бледнолицый мнется, переводя взгляд с Перси на Рона и обратно. Недолго раздумывает — на Прорицания ходить не надо, о том, что важнее для Уизли: семейные отношения или буква закона, — но все-таки решает не рисковать.

— Ничего. Мы уходим.

— Подожди, — Перси взмахом палочки возвращает носу бледнолицего прежний вид, останавливает кровь. — Теперь идите. Рон, на два слова.

Плотно прикрыв дверь тамбура, Перси сводит брови:

— Что это было?

— Не сошлись во мнениях, — Рону сейчас не до нравоучений.

— Послушай. То, что я староста, еще не значит, что я буду тебя прикрывать и защищать. На первый раз я не стану писать маме, но будь любезен, в следующий раз сдерживайся. Идет?

— Идет, — выходит сдавленно и почти неслышно, но Перси этого достаточно; он поворачивается на каблуках — красиво, как на параде — и выходит, еще немного и строевым шагом.

Оконное стекло — гладкое, прохладное и чуть вибрирует вместе с поездом. Приятно холодит горячую голову. Рон прижимается к нему носом и лбом, глядя в ало-золотую полосу горизонта.

Что на него нашло? Ведь этот бледнолицый — не Альберт Джемейн, он понятия не имеет, что где-то когда-то жил такой. И Рон не потому взбеленился, что бледнолицый оскорбил память чужих родителей — хотя это его, конечно, не красит. Дело в том, что он слишком похож на человека, к которому хорошо относился когда-то Муциан, и в том, что сходство это — только внешнее.

Нельзя злиться на человека только за то, что он на кого-то похож. Это ведь все равно что ненавидеть кого-то просто за то, что он родился магглом... как слуги Того-Самого. Чем он, Рон Муциан, лучше их?

"Да ничем, — самому с собой можно быть честным. — И никогда, наверное, не был лучше".

Но он может постараться исправиться — не бросаться на людей с кулаками, например. Не ждать от них сходства с кем-то, кто жил давно и даже не здесь. Не видеть в людях тени прежних знакомцев, даже не пытаться. Это... несправедливо по отношению к живым. Тех, прежних, в любом случае давно нет — таких, какими он их запомнил.

— Ты чего? — в тамбур просачивается Гарри, и Рон с усилием отлепляется от окна.

— Да так... ничего, — в самом деле уже ничего. Встретив прежнего знакомого на улице, Рон никогда его не узнает — а тот не узнает в нем Муциана, даже если помнит.

— Да не расстраивайся. Малфой — придурок, он сам напрашивался...

— Придурок, — соглашается Рон; улыбнуться сейчас не выйдет, как ни пытайся. Но Гарри смотрит чуть ли не с жалостью, и наверняка может подумать, что Рон — слабак и плакса. — Ты не думай, что я из-за него. То есть из-за него, но не совсем. Он мне просто напомнил одного моего приятеля... короче, он умер. Тот парень, я имею в виду.

Он не знает наверняка, но почти уверен. Альберт слишком любил риск и легкие деньги, такие люди редко доживают до старости. А еще он был всем сердцем предан своей земле — не власти графа и не закону, а вершинам гор, вековым лесам и узким быстрым рекам Коловианского нагорья — и вышел бы, не колеблясь, хоть с одним кинжалом против Этого, сжигавшего города.

— Знаешь... он был порядочным придурком временами, но он никогда в жизни не обозвал бы кого-то отребьем.

— Извини, я не знал...

— Да нет, все нормально. Пойдем? Наверное, скоро уже приедем, надо переодеться...

"Переодеться" — громко сказано: накинуть мантию, да и вся недолга. Говорить как будто не о чем, да и не хочется. Но молчать гораздо приятнее, чем утром.

А вдалеке уже мерцают, точно желто-рыжие звезды, огни замка.

______________________________

*Перефразированная шутка, высмеивающая раздробленность Хай Рока; в момент флешбека до Деформации Запада и образования пяти королевств вместо сотен еще около 18 лет.