Остёр на язык (джен)

— Если хочешь, в благодарность, я могу заплатить, — предлагает Дрочильщик Андрей.

— Не хочу.

Я не ощущаю удовлетворения, и не грызусь из-за досады. Мне как-то безразлично.

Что произошло с моими чувствами? Куда делась злость? Почему я настолько спокоен? Из-за того, что узнал Дрочильщика немного лучше? Что теперь он и «Андрей»? Что я как бы вникнул в его ситуацию?

Ничего подобного.

Всё, что хотел сказать Дрочильщик, Андрей сказал. Я услышал. Теперь мы можем разойтись, оставить друг друга и ту субботу в отведённом ей числе. Но я не хочу.

Я не могу отпустить Дрочильщика потому, что чувства могут проснуться. Мне надо будет их выплеснуть. Поэтому проще держать его поблизости, чтобы сразу выдать порцию злости и матов. Но… сколько они будут просыпаться? Проснутся ли? Решение нелепо.

Впериваюсь в Андрея, прищурив глаза, и разрываюсь между: можно расходиться или посидим ещё, вдруг дойду.

Но оно не шло.

Дрочильщик, изредка ёрзая и оглядываясь по сторонам, сидит мирно. Ждёт вердикта. Перед ним закрытый блокнот. Он всё сказал.

— Телефон с собой? — спрашиваю я.

— Да, — Андрей показывает его.

— Тогда будь готов ответить на мой звонок.

— Ты позвонишь?

— Не точно.

Если я захочу высказать ему, то не дам себя проигнорировать.

— Ладно, — соглашается он.

Это тоже его характер?

— Ты специально ведёшь себя покладисто со мной?

— Я… нет. Я веду себя так потому, что… думаю, что сейчас мне стоит так вести себя.

— Что?

— Я про то, что это — нормальное моё поведение. И я не делаю это специально.

Тупой характер.

— Вали, пока не наткнулся на другие мои словечки, — с щедростью говорю я, пуская в Дрочильщика последнюю стрелу.

— Хорошо, — усмехается он. — Спасибо тебе.

— Да-да.

— Пока. — Звучит странно.

Мне повезло? Человека исправил. Попался бы перец, который на мою защиту ответил потоком злости или насилия, а потом проклинал матами при встрече, и что я бы делал?

Реагировал в ответ — теми же словами и действиями. И других мыслей, кроме: «Пидор ёбаный», в голове не было бы.

Но именно эти слова, не похожие на первые, но идущие от них, изменили человека.

Я против этого. Так не должно быть. Но… изменение произошло. За эту грязь мне сказали «спасибо», тогда как я использовал её, чтобы разрушить.

В вечерней глухоте я не хочу ничего чувствовать. Но уже ощущаю вызревающее омерзение к себе.

* * *

Поздно возвращаюсь домой. Я не устал, но ощущение силы внутри тела испарилось.

— Ох, Вадим, с возвращением, — голос мамы звучит взволнованно.

— Привет. Что-то случилось? — Я никак не мог снять кроссовок.

— Я звонила тебе, но ты не брал трубку. Забеспокоилась, — говорит она, держа руки у груди.

Я достаю телефон. Он стоит на беззвучке. Два пропущенных от мамы.

Сегодня четверг.

— Мы хотели посидеть. Я забыл.

Выветрилось из головы.

Дрочильщик Андрей!

— Извини, — говорю я. — Уже поздно, да?

— Нет, не поздно, — с улыбкой отвечает мама. — Но ты выглядишь болезненно. Устал?

Почему она замечает?

— Немного утомился. Всё в порядке.

— Хочешь отдохнуть?

— Я бы… посидел с вами и поговорил.

— Заварить чай?

— Лучше кофе. Спасибо.

Я слушаю маму и старика, но не участвую в разговоре. От тёплого кофе я мякну и не замечаю, как засыпаю в кресле.

* * *

День растягивается: перемены удлиняются, уроки вмещают в себя по восемьдесят минут, Денис говорит много и будто бы бесконечно — его словоток не обрывается, раздражающая энергетика становится вязкой и густой, как и у Гоши; я не выкуриваю сигарету к концу перемены — в моём воображении она не тлеет.

— Вади-и-им, — тянет Гоша, подлизываясь, — я бы не назвал это причиной…

Я, не проговаривая в мыслях действия, достаю сигарету и протягиваю Гоше.

Он в ступоре. Ребята подхватывают его реакцию.

— Тебе поставили онкологический диагноз?

Я кидаю в Гошу сигарету, но из-за ветра она обрывает свой полёт и поддерживает иллюзию замедленного времени.

После уроков прихожу к Александру Владимировичу. Прислушиваюсь и стучусь.

— Здравствуй, Вадим. Рад тебя видеть.

— Да, я тоже, — говорю тише обычного и присаживаюсь.

Не спрашивая про чай или кофе, Александр Владимирович садится. Я смотрю на него. Он сосредоточен на мне.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я бы сказал… озадачено.

Я думаю об этом: я — другой. Не такой, какой с родителями, с Гошей и компанией, не такой, каким был два года назад. Это другая роль. И я не знаю, для кого она предназначена.

— Чем озадачен?

— Чем? — Вчерашним днём. — Я встретил его, Андрея. Опять. И… мы поговорили.

— О чём говорили?

— О том, что он хотел мне рассказать. Когда ещё написал письмо.

— И как тебе?

— Странно, — отвечаю, не осознавая.

— Что странного?

— Ну, я не понимаю, — опираюсь на колени, — почему… почему он сказал мне «спасибо». Он сказал почему, но… я всё равно не могу понять. Я… материл его. Унизил. Публично. Написал на него в полицию. Из-за меня он официально стал «преступником». И всё равно он сказал «спасибо». Потому что это помогло ему измениться. И улыбался.

— Даже улыбался?

— Да.

— А как он улыбался?

Я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда говорил «спасибо». Как усмехался «дряни», которой я его обозвал, и беспрекословно принимал прозвище. Как спокойно ему было со мной, несмотря на то, через что прошёл, будучи ведомым и безвольным.

— Легко. И… освобождённо?

Александр Владимирович кивает.

— Вадим, сейчас ты испытываешь вину за то, что материл Андрея? унизил на людях?

Я пытаюсь вникнуть в свои чувства.

Одно недоумение.

— Нет. Я только не понимаю.

Маленький зазор тишины.

— Я правильно понимаю: Андрей поблагодарил тебя за то, что ты сделал потому, что это помогло ему измениться?

— Да.

— Но ты считаешь, что за такое благодарить не надо?

— Так ведь!.. Я же сделал это.

Почти хватаюсь за голову. Чувство похоже на гнев, но оно утихает слишком быстро.

— Считаешь ли ты своё поведение в метро — плохим?

Я замираю.

Я не думал, что поступил плохо. Я поступил правильно. Я защитил себя. Я вёл себя так и раньше, и это не было плохим. Это было естественным и обычным. Это — мой образ жизни. Все эти два года.

Но тот я, который сидит рядом с Александром Владимировичем, в этом не уверен. Кроме того, он почти согласен, что это плохо. Но я же знаю, что это не плохо — это нормально. Я делал так раньше и не сомневался.

Но почему сомневаюсь сейчас?

Я не могу ответить. Не могу сказать «да» — я не считаю своё поведение плохим. Я не могу сказать «нет», потому что не уверен.

Я… не верю себе.

Руки начинают чесаться. Я хватаюсь пальцами за пальцы, усмиряю обе стороны. Хочу курить. Думаю, как выхожу из кабинета и закуриваю на улице — становиться немного легче. Но я не могу уйти. Но мне хочется.

Опять некомфортно.

Я сцепливаю пальцы.

— О чём это молчание? — спрашивает Александр Владимирович.

Мне страшно. За «да» и «нет». Но перед кем?

Я смотрю на Александра Владимировича. Не перед ним.

— Не знаю, — произношу тупую комбинацию. — Мне трудно ответить.

— О чём думал?

— О том, что… не могу сказать «да». И «нет».

Тяжело дышать. Будто я не перед Александром Владимировичем.

— Можно сказать, что какая-то твоя часть, считает поступок в метро плохим?

Я опасливо киваю.

— Но другая уверена, что в этом нет ничего плохого? — Опять соглашаюсь. — Кто-нибудь из твоего окружения мог бы сказать, что ты поступил плохо?

Вспыхивает множество образов, но только один я зову по имени. Коля.

Я не знаю, почему он. У меня не было возможности узнать, кем он посчитал меня в тот день, что думал потом, когда видел.

Но, я точно знаю, его представление обо мне не могло остаться прежним. А то, что я поступил «плохо», — упрощённый вариант.