Остёр на язык (джен)

Как сейчас помню свои первые слова: «Ты мне неприятен. В меньшей степени. В большей — вызываешь отвращение», а за ними такое хлёсткое и необдуманное, пылкое, но заключённое в контейнер: «Пошёл на хер», и тонна, тонна разочарования, в себе, обиды, злости и вины. Если бы я был сильнее, не телом, духом, поступил бы иначе?

Наверняка. Но тогда я был другим. Слабым.

А теперь?

Смотрю в щель между шторами, вижу серые окна, нависающие друг над другом, и молчу. Хочу молчать и не подтверждать в тысячный раз, что стал я только хуже.

* * *

— Вадим, ты тут как тут, — свирепо звенит голос Дениса.

Он вызывает усталость своим оптимизмом.

— Чё надо?

— Бузишь, как всегда, — смеётся он и не обращает внимание на заёбанный его присутствием взгляд. — Только сказать хотел, что ты опять рано.

— Ого. Как здорово, — комментирую с издёвкой.

— Вадим.

Я нехотя отзываюсь и смотрю на его лицо: только и замечаю, что прыщи размножились.

— Что?

— Я реально удивился, что ты не опоздал. — Я закатываю глаза.

Он жаждал, когда я спрошу:

— И почему же?

— Я слышал, что в метро произошло. Вот и подумал… ну, всякое бывает, это же…

— Ты об этом! — Я успел забыть и, вспомнив, хлопнул по столу. — Блядь, грязная свинья. — Запускаю пальцы в волосы. — Конченый извращенец. Я думал, эти твари передохли, а нет, смотри, живы и продолжают дрочить на публике.

Денис вздыхает с облегчением.

— Рад, что ты прежним остался.

— А каким мне быть? Прикинь, если бы этот говнарь мне на штаны кончил? Пиздец. Я бы не пережил: обратно, домой, час гнать. На месте бы завалил.

— Я видео смотрел, — полушёпотом говорит Денис, подтянувшись ко мне, — ты его конкретно унизил.

— Словесно. Пусть радуется, сука.

— Но ты же в полицию на него написал?

— Да. С ним сделают что надо.

— Не повезло ему на тебя наткнуться.

— Сам виноват. — Я усмехаюсь.

Хреновый был день: я поздно вышел, попал в час пик, наткнулся на грёбаного онаниста.

Передёргивает от воспоминания: его член прижимается к моей ноге.

— Блядь, ну и животное.

Из-за него я потратил три часа на разбирательство в участке. И опоздал.

* * *

— Ты курить? — спрашивает Денис, когда отделяюсь.

— А куда ещё?

— Не забудь, дальше физра.

— Да-да.

Ничего не имею против Дениса, он — нормальный парень, вполне отзывчивый, «дружок», но — его много. Я говорил ему и не раз, он понимающе кивал, а на следующей перемене поворачивался и принимался трещать, забывая сказанное мной. Я спрашивал, страдает ли он амнезией, на что Денис пожимал плечами и недоумевал: «А в чём дело?».

Я клал руку на лицо. Парень контактный, а людей игнорит. Поэтому общается со мной — больше не с кем.

На пятачке для курильщиков застаю Александра Владимировича — нашего психолога и, по совместительству и при отсутствии кандидатов, социального педагога.

Всегда думал, как было бы странно, если бы я не знал, как он выглядит, с тем способом общения, который предпочитаю и который не устраивает учителей.

Киваю в приветствие и достаю сигареты.

— Здравствуйте, Александр Владимирович! — голосит Гоша из-за угла.

— Здравствуй, Жора, — отвечает Александр Владимирович и улыбается. — С тобой вся компания.

Вся компания — это Вася, Петя, Данила и Митя.

— Здрасте, — поочерёдно говорят ребята, после чего жмут руку мне.

Вот так каждый день.

Поднимается тихий гвалт. Я затягиваюсь, теряю слух на несколько мгновений и замечаю всё, что есть: медленно текущий дым, переизбыток энергии знакомых, спокойствие психолога, который курит с учениками за школой, и вялую, зелёную листву…

— По-братски, Вадим, одолжи, — отвлекает Гоша.

— С хуя ли? Иди купи. Или у своих стреляй.

— У своих я отстрелял недельный лимит.

— Ты — долбаёб? Сегодня вторник.

— Вот именно, — нажимает он.

— Придурок, — говорю я и даю одну-единственную. — Больше не получишь.

— На неделе?

— Да.

— Слава богу.

Курим, наслаждаемся и делаем вид, будто разбираемся во вкусе табака. Пока Гоша не спрашивает наверняка самое интригующее с прошлой недели:

— Кстати! Что думаете об безопасности в метро?

— Ну ты и мудак, — говорю я, — отдай сигарету.

— Я половину скурил!

— Отдай, блядь!

Александра Владимировича ситуация смешит.

— Это же очень важная и щепетильная тема! Я думаю, она стоит обсуждения, — орёт Гоша и не позволяет мне дотянуться до сигареты.

— Не в моём присутствии! Всё, что я хотел, я сказал.

— Ха-ха! Дай процитировать… Как там было? «Если судейство не закончится кастрацией, всё было зря»?

— Если руки закона не дотянутся до его яиц, это сделают мои, — дотошно исправляю я, так и не выхватив сигареты.

Ребята угорают. Александр Владимирович не комментирует, но выглядит довольным, без осуждения наблюдая за нашей склокой.

Поэтому мы расслабляемся в его присутствии: материмся, курим, орём друг на друга. Он понимает нас. Перед ним нет смысла строить из себя покладистого мальчика, не надо быть лучше, чем ты есть, при любом раскладе он будет вести себя одинаково.

Он уважает учеников и, в отличие от учителей, знаком с каждым не по отметкам в журнале и уровню знаний, которые показывают контрольные. Мы говорили с ним в его кабинете, для каждого из нас он — не просто взрослый из кучи других взрослых. Он оказался тем, кто поймёт, не осудит, не отругает, не посмотрит грозно за дерзкое словцо. Он стал для нас кем-то большим.

— Вадим, — Александр Владимирович трогает за плечо, — по поводу метро, — он тактично подавляет смех и выражает его в улыбке, — зайди после уроков.

— Конечно. — Стискиваю губы, а Александр Владимирович с сочувствием трепет по руке.

Потом мне в полицейский участок. Что за радость?

— Я, кстати, думал, что извращенцы по-другому выглядят, — заводит Гоша.

— Например?

— Жирные сальные мужики с щетиной, — со смехом подключается Петя.

— А прикиньте, если бы это была баба, — вставляет Данила.

Мы смачно смеёмся.

— Ну не знаю, — говорю я.

— Вадим, ты бы и на тёлку написал? — спрашивает Митя.

Я задумываюсь, оставляя сигарету.

— Сложный вопрос… Если подумать, то как бы она домогалась? Вагиной тёрлась? Тогда я не представляю, что хуже: когда баба пилоткой елозит или мужик с хуем играется. Первое не я бы один заметил.

Гвалт дикого смеха.

— Понятно, написал бы! — подводит Митя.

— Именно, — чеканю я и выкидываю бычок в урну.

Такое общение мне по душе: у каждого своя роль, никто не лезет на передний план, у всех есть мысли, которые они могут высказать в нужный момент. В отличие от Дениса, который забирает внимание себе.

Бедолага.

Почему извращенец добрался не до него? Так он бы отхватил славу.

* * *

Встаю перед дверью с табличкой «Психолог» и прислушиваюсь — внутри тишина. Если бы я услышал разговор, не стал бы заходить. Но, зная, что иногда возникает молчание, я стучусь и заглядываю в кабинет.

— Ты, как всегда, вовремя, Вадим. Заходи, — с улыбкой говорит Александр Владимирович и приглашает рукой занять место.

Я осматриваю кабинет — замечаю, что делаю так каждый раз.

Чую, Александр Владимирович постарался при его оформлении: бюджетная политика учебного заведения не посчитала бы нужным покупать кресло, специально для учеников, бесшумный кипятильник, чаи, кофеи. Эта комната могла остаться белой или серой, но не стать притягательно зелёной. Тёмной, будто чаща леса, где приятно и нестрашно находиться, где солнце пробивается сквозь шторы, как через ветви, и не слепит, а освещает подготовленную тропу.

— Будешь чай или кофе? — спрашивает Александр Владимирович.

— Я не буду, спасибо, — отказываюсь и устраиваюсь в кресле.

Александр Владимирович наливает чашку себе и раскладывает макулатуру за кофейным столиком.

— Думаю, ты уже понял, что не моя затея была пригласить тебя, после всех уроков, разбираться с тем, что произошло в субботу.

— Конечно, — бахвально говорю и складываю руки на животе. — Это из-за видео.

— Верно. Если бы не оно, то педсостав навряд ли бы сильно интересовало то, что произошло с тобой. К сожалению.

— Это же нормально. Что их волнует собственное лицо. Такие ученики, как я, престижа не добавляют. Как-то наоборот, понижают его. Сохраняют баланс.

Александр Владимирович оценивает смехом.

— Если что, мы провели с тобой долгую и мучительную профилактическую беседу по этому поводу. Теперь ты знаешь, будто до этого не знал, что так делать не стоит. А несчастного извращенца за тебя в полиции пообзывают.

— Так точно.

— Освобожу тебя через тридцать минут. За это время не умри от скуки, хорошо?

— С вами лучше проводить время, чем с учителями. Я бы мог все пятьдесят минут отсидеть.

— Какие жертвы, — шутливо произносит Александр Владимирович и заполняет ведомость посещения.

В плане бумажной работы и учётности с него требуют в полной мере: кто приходил, когда, сколько работали. Александр Владимирович рассказал, что есть «норма» работы с учениками, которую необходимо выполнять каждую неделю. Но с этим проблем нет. Александр Владимирович располагает к себе, и к нему ходят: обсудить проблемы, поболтать. Он принимает всех, бывает, задерживается допоздна вместе с учениками, но ни он, ни они не жалеют.

Он — самый сильный магнит в школе.

— Вадим, вернёмся к произошедшему в метро? — Александр Владимирович убирает бумаги и освобождает пространство между нами.

— Хорошо.

— Как ты себя чувствуешь?

И вот это трогает в нём: его волнует, как ты, что в тебе, о чём ты думаешь и чего хочешь.

— В плане?

— В плане, что произошедшее, всё-таки, не обыденная ситуация, к тому же противоправная. Ты ведь понимаешь? Сексуальное домогательство представляет собой стрессовую ситуацию, и реакции бывают разнообразными. Как правило, ничего хорошего не следует, а уныние и апатия — наиболее лёгкие последствия.

— Всё в порядке, — усмехаюсь, — единственное, что я почувствовал тогда и что чувствую сейчас, — это злость. Стал бы я на весь вагон орать, если бы… впал в уныние?

— У всех по-разному. Сначала они пылят, потом осознают, что с ними произошло, но, если твоё отношение осталось прежним, это — хорошо. Лучше злиться.

— Это и остаётся. Ну вы представляете, до чего может дойти человек, чтобы удовлетворить себя? Блядь, это за гранью.

— Да, это действительно за гранью. За гранью нормы и принятого нами, и все находят свои способы переходить эту грань. Наверное, это — не лучшая тема, как считаешь?

— Мне нравится разговаривать с вами, пусть и об этом типе… Тема как тема. Оказывается, когда некоторые вещи происходят… с тобой, то воспринимать их начинаешь иначе. Я не думал, что знаю столько слов. Или могу быть настолько злым.

Субботнее утро в метро я запомню надолго.

— Верно, нетипичные реакции всегда показывают нам что-то новое. Кому-то это придётся по душе, а кому-то наоборот… Вадим, если эта тема обострится, то свяжись со мной. Мой номер у тебя ведь есть? Звони, когда понадобится.

— Даже посреди ночи?

— Особенно посреди ночи.

Я понимаю, почему Александр Владимирович располагает: он кажется заоблачно добрым. Слишком добрым среди учителей, которые пускают стрелы в неугодных.

— Я позвоню. Если понадобится.

— Отлично, — говорит он, смотря на часы, — ещё пятнадцать минут. Тебе никуда не надо?

— В полицейский участок. По поводу метро.

— Если к спеху, можешь идти сейчас.

— Ничего. Давайте поговорим.

К нему часто приходят за обычными разговорами — вся наша компания такая. Кто из педсостава может похвастаться такими доверительными отношениями с учениками? Никто.

Для Александра Владимировича естественно быть на одном поле с нами, несмотря на то, что мы знаем меньше, часто ведём себя глупо и нелепо. Он не скажет прекратить. Он посмеётся вместе с нами, может, оставит свой комментарий. Но, если понадобится остановить нас, он найдёт другие, более уместные и мягкие слова.

— Извини, Вадим, задержалась, — говорит мама, запыхавшись, и опирается на колени.

— Ничего, мам. Ты хоть дыхание переведи.

— Годы не те… — с притворной жалостью произносит она.

— Не те для восстановления дыхания? Милая, у меня для вас серьёзные новости!

— Вадим! — смеётся она. — Для бега не те годы, понятно?

— Нет, непонятно. У нас во дворе бабушки бегают, им про годы никто не говорит.

— Они и каблуки не носят.

— То есть с кроссовками годы были бы те?

Мама задумывается.

— Пожалуй, да.

— Так пацанам и буду говорить: мама сегодня на каблуках, годы не те, но вы ей не говорите.

— Вадим! — Она продолжает смеяться.

— Да, тема исчерпала себя. Папа сегодня на совещании?

— Конечно, так бы и он пришёл.

Будучи малолетним, не все вопросы можно решать в одного, где-то нужно пособничество родителей.

— Вадим, — произносит мама, когда мы заходим в полицейский участок, — всё… хорошо?

— Да. Всё в порядке. Это оказалось… такой глупостью.

Я замечаю, насколько разнится моё поведение среди друзей и при родителях, каким разным я бываю на публике и в одиночестве, и, иногда, я сталкиваюсь с ощущением подмены — где я настоящий? Какой больше является мной? Или эти «я» одинаково истинные?

Пока мы ждём, мама проверяет «чадскую любовь», которая по известным причинам в моём возрасте тухнет и превращается в раздражение. Показывает платья, которые хотела бы купить, и спрашивает, пойдёт ли ей, потом хвастается фотографиями примерки.

— Если тебе нравится, почему бы не купить?

Но никакого раздражения она не вызывает. Мне не жаль потратить время и внимание на неё. Я не буду кусаться, если она попросит помощи или захочет обнять, или поцеловать в лоб. Я не буду испытывать того, через что прошло и проходит большинство моих знакомых. У каждого второго проблемы с родителями, склоки и непонимание. А у меня, как оказалось, их нет.

Сначала я думал, что по-другому не бывает, а на деле — всем есть о чём пожаловаться.

— Коршунов, — зовёт мужчина в форме и проводит в кабинет.

Там я повторяю то, что произошло в субботу, и стараюсь не загореться, не сматериться. Участковый, выслушав, разъясняет ситуацию, что и за чем будет следовать, как будет происходить процесс, как долго… Я устаю слушать. Вспоминаю, как извращенца забирали на платформе, и думаю: «Этого недостаточно? Его повязали на месте. Свидетелей туча. Зачем эта бумажная работа и повторное обговаривание?».

— От Михалкова, — участковый передаёт бумагу. — Письменные извинения.

«Письменно прошу прощения за то, что передёргивал рядом с тобой», — по-другому оно звучать не может.

Заглядываю в бумажку, а текст на весь лист.

— Он просит рассмотреть его. И, безусловно, ждёт смягчения.

Смягчения в кастрации? Максимум, под наркозом высококвалифицированным хирургом, а не моей разгорячённой мстливой рукой.

Собственные комментарии радуют, но было бы лучше сказать их вслух и посмеяться.

Я оглядываю полицейских. Если скажу такое при них, они усомнятся в моей «жертве», а это может продлить процесс или сделать его несерьёзным.

* * *

— Если хочешь, поедем на такси, — предлагает мама, когда мы выходим из полицейского участка.

— Зачем? Можно на метро.

Мама не отвечает сразу. Долго молчит, сжав губы, и старается не смотреть в глаза.

Волнуется. Наверняка думает, что я для бахвальства делаю вид, будто меня это не касается, а на деле — придаю существенное значение.

— Мам, — я беру её за руки — это её успокаивает, — всё нормально.

— Да как же… — тяжело произносит она, а я крепче сжимаю её ладони.

— Вот так. Ты больше меня переживаешь, и поэтому переживаю я.

Александр Владимирович прав: кому-то не будет дела, а кто-то зависнет на недели.

— Давай купим пиццу и посмотрим тупую комедию. Или даже не одну. Пиццу. Дождёмся папу и отдохнём вместе.

— Вадим… — Она смотрит на меня и поджимает губы, а глаза слезятся.

Мам, что ты?..

Не успеваю додумать. Она крепко обнимает меня, и я её.

Забываю, какая она хрупкая, что для неё я значу больше, чем карьера, здоровье и собственная внешность. Её руки с трудом обхватывают мою спину, а мои — легко сходятся на её талии. Ей приходится вставать на носочки, чтобы дотянуться до меня, а мне — наклоняться, чтобы ей было проще. Она дрожит и боится за меня, в то время как я шучу и смеюсь, забывая, как много может значить для людей подобное нарушение границ.

— Вадим?! — вскрикивает она, когда я подхватываю её на руки, подбирая длинную юбку. — Что ты делаешь? Отпусти!

— Мам, не тушуй, а то уроню. — Она не пушинка, но и не весит столько, что я не донесу её до станции.

— Ты как папа, — стонет она и утыкается в плечо.

— Если бы.

Не настолько я крепче и сильнее — просто я беспокоюсь о своих вещах, с других сторон, с другими мыслями.

* * *

Вечером, втроём, смотрим кино и уплетаем пиццу. Когда нет темы для волнения, никто его не проявляет. Нам весело, тепло и уютно.

К двенадцати расходимся по комнатам. Я желаю спокойной ночи и закрываю дверь.

В комнате оглушающе пусто и темно. Горящие через один окна освещают раму.

Я подхожу и, цепляясь за шторы, смотрю в пустые белые квадраты: никто не мелькает, не смотрит на меня, не замирает перед окном.

Дом напротив заносит тоску и выживает мысли. Возвращает туда, где я был два года назад, где произнёс первые слова.

Я помню непонимающий взгляд Коли и надменное превосходство Матвиенко, и забитое лицо в отражении витрины. Забитое бессилием, ненавистью и болью, которую я принёс, которую не оправдал причиной и которую оставил при себе.

Зашториваю окна, но оставляю маленький разрыв, чтобы утром опять увидеть осколки неба.

Утром перекладываю учебники и нахожу письмо от извращенца. Вчера не вспоминал о нём, сейчас нет времени читать, поэтому оставляю на потом. Кладу его в отдельный отсек в рюкзаке и заваливаю тетрадками и учебниками.

На перемене, когда лезу за сигаретами, письмо опять выползает. Я бы мог прочитать его, но не хочу тратить время, отведённое на курение, — много чести.

С глотком заполняюсь силами, на курительном пятачке, со старой компанией. Сегодня Денис неумолим и лезет с чем только может.

После школы возвращаюсь домой, выкатываю бэху⁽¹⁾ и еду до площади.

Знакомые уже собрались. Большинство из них живёт и учится в одном районе, в отличие от меня.

Жму руку Стасу.

— Где был вчера, друг?

— С родителями.

— А. Что делали?

— Фильмы смотрели. Пиццу уплетали, — довольный говорю я и прокручиваю педали назад.

— Я со своими бы не смог, — оценивает Стас.

— На то ты со своими, а я со своими.

Об этом я и говорил. Многие знакомые не могут представить время с родителями, тогда как для меня это — естественно.

— Базар.

Замечаю новые лица, несмотря на холодный ветер. Все они младше на года три-четыре, но уже делают финты лучше меня.

— Есть покурить?

— Возьми в рюкзаке. Во внутреннем кармане.

— Вадим, ты спаситель.

— С тебя причитается.

— Несомненно. А это что? — вместе с сигаретами Стас достаёт мятый листок.

— О! Письмо от извращенца.

— Их ещё пишут?

— Заставляют, видимо.

— Я прочитаю?

— Да. Только вслух. Я ещё не читал. — Подъезжаю к Стасу, а он зажимается.

— Как-то бесперспективно.

— Почему?

— Буду чувствовать себя этим извращенцем, который перед тобой зачитывает подготовленное извинение. На хуй надо?

— Боишься раскрыть извращённые инстинкты? Знаешь, чем раньше, тем лучше.

— Ты в курсе, что это не облегчает мне задачу?

— Читай, — ставлю жирную точку и занимаю позу для активного слушания. — Дорогуша, — капризно подвожу.

— Фу, не называй так.

Это обращение вызывает у Стаса некоторое презрение, поэтому я иногда пользуюсь им.

Стас разворачивает письмо, быстро водит глазами и читает вслух:

— «Уважаемый»… — прыскает он, когда не может с серьёзным выражением прочитать первые строки. Я же, с целью — вернуть его к делу, пинаю в колено. Стас почему-то резко расправляет плечи. — «Уважаемый Коршунов Вадим. Я, Михалков Андрей Витальевич, прошу извинения за случившееся в метро двадцатого апреля две тысячи девятнадцатого года.» Звучит так, словно он кошелёк у тебя украл.

— Лучше бы кошелёк — я бы злился, но не так.

— Ему лучше было бы, если бы попался не ты.

— Ты говоришь, что грёбаному онанисту было бы лучше, будто жалеешь его, а не меня, его жертву, к слову.

— Но ты похож на того, кого стоит избегать, когда ты в хуёвом настроении.

— Лучше не доводить до него. Что дальше? Я видел, там дохера букв.

— М, — примеряется Стас. — «О причинах произошедшего…»

— Неудержимое сексуальное желание, — вставляю я.

— А в воскресенье горланил о «желании вздрочнуть». Начитался, перед тем как приехать?

— Матчасть вызубрил вдоль и поперёк.

— Друг, у меня впечатление складывается, что ты меньше моего хочешь услышать эту штуку, — без зазнайства говорит Стас и машет листком перед моим лицом.

— Ну-у-у, ты знаешь, там обо мне. О таких страшных интимных подробностях…

— Ты кого пытаешься обмануть?

— Блядь, устоявшийся образ.

— Давай я спокойно прочитаю, а ты потом?

— Ладно, — горланю и отъезжаю к малолеткам за уроками, которые я упустил в своей более юной юности.

Полвечера катаюсь, другую половину провожу со знакомыми. Домой возвращаюсь к одиннадцати. Только учебники на столе напоминают о письме. Я был бы рад забыть о нём.

В моём праве не читать его, не видеть и сжечь, но отчасти я заинтересован: что дрочильщик мог написать? Что ему надо сказать мне, после того, что он сделал своим причиндалом?

Я хочу и не хочу прочитать.

На размышления трачу полчаса. Эти полчаса я сражаюсь с «за» и «против» — обе стороны настолько желательны для меня, насколько неприемлемы.

«Я, бла-бла-бла. О причинах произошедшего, они имеют личный характер (означает «личный» — сталкерский или психически ненормальный?), и, если это возможно и Вы заинтересованы, я хотел бы обсудить их с Вами наедине.»

Ниже номер телефона, но я скомкиваю лист и кидаю его в угол комнаты раньше, чем определяю мобильного оператора.

Кем он себя возомнил? Наедине? Этому похотливому стыд ни в какой форме не доступен?!

Я пылю.

* * *

— Вы представляете?! Каким непрошибаемым надо быть? — я не могу унять себя и почти ору в кабинете Александра Владимировича. — Недели не прошло, а он уже готов обсудить со мной причины, мать его, личного характера. Я в ахуе.

Руки трясутся, лезут в карманы, будто найдут там сигареты. А их нет. Закончились. Выкурил все за пять перемен — меня трясло, злоба не утихала, лаял на всех, как бешеная псина (Денису досталось больше всего внимания). Еле выдержал уроки, а потом, бегом, к Александру Владимировичу.

Куда мне девать звериное негодование?

Я был бы рад избить этими чесоточными руками морду дрочильщика. Уверен, мне бы это здорово помогло.

— А что ещё тебе могло бы помочь? — спокойно спрашивает Александр Владимирович.

— Его исчезновение. Из моей памяти. Забыть и не вспоминать.

— Но на данный момент, я думаю, ты понимаешь, что это невозможно.

— Понимать — понимаю, а что делать?

— Ты бы мог позвонить ему и сказать, что чувствуешь. По-моему, сложилось вполне удачно, что ты можешь связаться с ним.

— Да, но… я бы не хотел. Достаточно, если бы этого извращенца просто не было.

Тишина встаёт резко, как по нажатию клавиши.

— Звучит так, словно ты избегаешь его.

Слова Александра Владимировича бьют метко.

Я замираю, опустив глаза, в сторону от кофейного столика. И дышать становится вязко.

Я понимаю, почему он говорит так, но вижу другую ситуацию. Но такую же, где я избегал. Мне нужно было избегать, а Коля смотрел. На меня. С надеждой, тревогой, он ждал, когда я откроюсь и расскажу. Он ещё верил мне. В меня. Верил в дружбу, которую я променял на безопасность.

«Ты мне неприятен. Вызываешь отвращение», — эти слова колом встали поперёк мыслей и образов, где в его глазах остывали едва тёплые ожидания.

Мои руки настолько слабы, что я не могу их сжать.

— Вадим? — спрашивает Александр Владимирович. — Как ты? Тебе, кажется…

— Всё в порядке, — спешу оправиться, — я немного удивился вашим словам, но… они справедливы. Надо же. До чего докатился. Сам решил его избегать. На днях только и делал, что поливал его, а теперь думаю, как уйти подальше.

— Тебя беспокоит что-то ещё?

— Нет, — отвечаю с улыбкой, но чувствую себя отвратительно. Потому что старые воспоминания поглощают, как новые впечатления, и свисают тяжёлой грязью.

«Ты мне неприятен». Это сто тысяч раз так.

— Время у нас заканчивается, — замечает Александр Владимирович, — как ты себя чувствуешь?

— Обескураженно. Я подумаю, о чём мы говорили, и зайду к вам отчитаться.

— Я могу быть уверен, что сейчас ты уйдёшь и с тобой ничего не случится?

— Можете. Если что, позвоню вам посреди ночи и изолью всю душу в уши. Да так, что слышать потом не захотите.

— Попробуй, — улыбается Александр Владимирович. Я тоже.

Но когда выхожу из кабинета, нет сил держать лицо.

Я выдохся.

---

1) Вадим так называет bmx.

Вернуться к тексту

Прусь к станции и отгоняю мысли.

Не люблю, когда что-то задаёт тон тех времён. Не люблю потому, что начинаю вспоминать, каким дерьмом являюсь. От этого хочется убежать сильнее, чем от дрочильщика. Дрочильщик на фоне этих мыслей — пылинка, которая затирается всплеском разочарования.

Выходит, он не стоит и части моей злости. Он оказывается чем-то совсем нелепым и пустым.

Усмехаюсь и смотрю в сторону. В витрину бутика.

Выгляжу не так паршиво, как тогда. В состоянии перетерпеть себя.

— Нарцисс не наглядится на себя?

— Могу себе позволить. Как и сигареты, — оборачиваюсь и вижу Гошу.

— Да-да, твоя взяла.

— Наверняка комментарий не с первого раза придумал?

— За идиота меня держишь?

— Ни в коем разе.

— А что за интонация?

— Меняю характер.

— Думаешь, это поможет тебе?

— С чем?

— С общением.

— У меня нет с ним проблем.

— Ха! — смеётся Гоша. — С кем ты общаешься, кроме нас и Александра Владимировича?

— С Денисом.

— Это он с тобой общается.

— С ним по-другому не получится.

— Та ещё трещётка! Как только терпишь?

— Не терплю.

Медленно разговор с улицы перетекает в почти приличную беседу в закусочной.

— Ты, кстати, поздно. От Александра Владимировича? — спрашивает, жуя, Гоша.

— Именно.

Я пересказываю ситуацию с письмом.

— Я бы тоже не стал читать.

— Да?

— Ну, как бы, на хер нервы мотать?

— Ты не меньше мне нервы мотаешь.

— Для разрядки ситуации.

— Не сомневаюсь.

— Но, если говорить об ситуации в общем, мне бы тоже хотелось, чтобы всё по-быстрому разрешилось и все жили, как раньше.

— Это да, — соглашаюсь я. Но насколько это «быстро» возможно и не будет ли оно «избеганием»? Чтобы не вернуться к тому, с чего начал и во что погрузился, я спрашиваю: — Ты тоже ходишь к Александру Владимировичу? — подразумевая посещение на постоянной основе.

Гоша понимает:

— Да, периодически.

— О чём разговариваете?

— Это — секретная информация.

— А — ты не психолог, а клиент. Б — почему все знают, по какой причине хожу я, но я не могу знать, почему ходят другие?

— Да потому, что твой случай — школьное достояние. Ты у нас локальная звезда. Не думал в кино продаться? Сцены яростных потасовок с твоим участием будут самыми эффектными.

— Так ты лечишь мои нервы?

— Вижу плюсы в том, как ты пылишь.

А я вот ни капли не рад.

— Ну спасибо. Скажи лучше, почему ходишь.

— Тебя хоть что-нибудь может сбить с пути?

Ответ конечно «да». В первую очередь, я — человек и знаю не все факты, которые могут меня сбить, но такие могут попасться. А во вторую, я был «сбит с пути» от самой школы до встречи с Гошей. Горячий пример.

— Да, но не ты.

— Ты не воспринимаешь меня всерьёз.

— Прошу.

— Ты бываешь невыносим.

— Ха, — смеюсь через силу. Стас бы согласился. — Прошу второй раз.

— А Будда милостив лишь три раза?

— Так точно.

— Определённо невыносим, — тихо говорит Гоша с улыбкой. — Как у всех, — делает мощный глоток и выдыхает, — из-за родителей.

Об этом я и говорил.

— Не у всех, — демонстративно подпираю подбородок.

— Да-да, счастливчик, у которого нет проблем в семье. Как такое возможно? Ты точно родился в России?

Я точно знаю, что отсутствие проблем в семье компенсируется рядом проблем в других областях. Тот же Дрочильщик, тот же педсостав с их: «Такое поведение выходит за рамки, является крайне некультурным и даже, извините за резкое словцо, отвратительным. Вы пятнаете не только собственное лицо, молодой человек, но и престиж школы». Хотел бы я запятнать престиж данного учреждения, не поскупился бы на баллончики и сверху донизу исписал стены красными словами.

— Чё ты лыбишься? — спрашивает Гоша, прищурившись.

— Рад, что стал счастливчиком в номинации «Парень без проблем в семье». Как круто. Осталось получить статуэтку.

Гоша монотонно и приглушённо хлопает в ладоши. Я отпиваю со дна остатки сока и трещу трубочкой, настырно втягивая воздух.

— Что у тебя с родителями? — после минутного противостояния я переключаюсь.

— Да такое, — Гошу передёргивает, он не готов к моему интересу. Я предпочитаю не лезть в семейные склоки. — Ничего необычного.

— У всех «ничего необычного» разное. Наверняка схемы похожие, но содержание — одно лучше другого.

— А почему ты интересуешься?

— Нельзя?

— Можно, но, — редкое зрелище: Гоша возводит стены против меня, моего любопытства, — ты так не делаешь.

— Меняю характер, — напоминаю к случаю.

— Перестань! Это пугает.

Я, который проявляет интерес к проблемам других, пугаю. Вот останусь один, и никто не спросит: «Что-то случилось?».

Верно, не спросит, сам расскажу.

— Плыви к своим проблемам! — напутствую Гошу, когда мы расходимся на станции.

— А ты — к своему извращенцу!

— И унесут тебя железные гусеницы, подальше от города, прямиком в кабинет психолога!

Гоша не успевает сообразить ироничный ответ, поэтому строит гримасу из недовольства и ребячества. Я, как победитель, смеюсь в горло.

* * *

По какой-то причине я не следую своим словам. Достаю письмо и читаю без помех.

«По себе я человек слабовольный и податливый. Я — тот, кто не сопротивляется общественному мнению, кто идёт в сердцевине стада, кто никогда не выходит из пелотона. Я поступаю так потому, что знаю, что на мне будет меньше ответственности, возможно, я не буду нести её вовсе. Намного проще повиноваться, чем думать, что делать и как поступить. Самому, без прикрытия, пусть и мнимого, тяжелее крутить педали...»

Бла-бла-бла.

— Чё это за брехня?! — ору я в телефон, втройне раздражённый тем, что продолжением письма оказалась длинная тирада (я дочитал до конца) о том, какой «слабый» этот Дрочильщик; из-за того, что я позвонил ему, а оператор вежливо и услужливо доложил: «Абонент находится вне зоны действия сети. Оставьте своё сообщение после сигнала», и я оставляю это грёбаное сообщение, чтобы облегчиться. — Ты знаешь, что такое письменное извинение? Это не самооправдание и повествование о том, какой ты! Думаешь, мне есть дело? Ни-ху-я. То, что ты сделал в метро, — единственный факт, который волнует меня в тебе. Что, блядь, за личные причины? Причины — это твой характер? Так знай, тебя он никак не прощает и не снимает вины и ответственности за то, что ты дрочил на незнакомца в общественному месте! Трудно представить, что может быть хуже.

Так я заканчиваю и валюсь спиной на кровать.

Характер.

Я злюсь сильнее, когда понимаю, что моё сообщение может остаться без ответа.

Если Дрочильщик так поступит, ему не сыскать своего усмирения. Ни в жизнь. Не говорю, что он получит его, но с этим дополнением — его шансы пропадут, навсегда.

Также я понимаю, что никакой его ответ меня не утешит. Я буду недоволен всем, чем бы оно ни было. Признает он свою неправоту или продолжит перетягивать моё внимание на свой характер, попросит опять прощение или начнёт оправдываться — только представляю и уже горю синим пламенем матерных слов.

* * *

Выкуриваю по сигарете в перемену. Медленно, как дон мафии, который наслаждается вкусом изысканного табака, с высокомерным видом, будто сигарета из пачки за сто рублей адекватно сравнима с настоящей сигарой. И я готов вправить мозги любому, кто считает иначе.

Вася, Петя, Данила и Митя держатся в стороне.

— Знаете, — говорю я, будто между нами велась светская беседа, а не стояло тревожное молчание: — этот мир полон отвратительных людей.

Петя решается спросить:

— Пиздец, на тебя второй раз покусились?

— Не настолько отвратительных, — исправляюсь. — Но мне не легче. Ни капли. И я никак не могу успокоиться.

Я сдерживаюсь в речи — чеканю с тактом слова, в эмоциях — показываю закреплённую на мнимый клей перетянутую улыбку, в действиях — сижу на корточках, прижавшись к облупленной стене, и держу себя за плечо. Иначе разнесёт не только меня и знакомых, но и проходящих людей.

Я уверен, я захочу облить грязью каждый листик на берёзе, до которой быстрее всего доберусь, до каждого пятна на её стволе и до каждого слоя коры, который отщепился от основы.

Наверняка мне кажется, но сигареты в руках парней истлевают быстрее моей. Смотрю на них и думаю, выбить бы каждую щелчком.

— Гоша! — кричит Митя.

Гоша семенит к пятачку неприкаянных.

— Проблемы из-за родителей, — приветствую его, не вытягиваясь из панциря, который сковывает меня.

— Да-да, маршал острый язык. — Удивительно, но прозвище ласкает душу. — Выглядишь... дерьмово. — Гоша опускает плечи и вздыхает так: «Я не хотел говорить, но ты вынудил».

— Он не в порядке, — шепчет ему Вася, да так, что я слышу.

— Когда было по-другому?

Щелчком я пускаю дотлевший окурок в Гошу. Он истерично уворачивается и вопит:

— Ты не в себе?!

— Когда было по-другому?

— Ну ты и дрянь.

Лицо Данилы говорит: «Это правда, но вслух — приговор».

— Одолжи сигарету, — капризно просит Гоша и протягивает руку.

— Уже одалживал. Жди следующей недели.

— А если расскажу причину, по которой хожу к Александру Владимировичу?

— Ты знаешь, как меня заманить.

— Эй.

— Я не знал, что это сработает.

Вытягиваю сигарету, как самурай — длинный меч из ножен, и проговариваю: «Может, не так важно это узнать? Вчера я скурил столько, сколько хватило бы на целую неделю. Одумайся!». Но я не одумываюсь.

— Ощущение, что я обворовываю тебя.

— Не хочешь, не бери.

Гоша выхватывает сигарету.

— В общем, одна из причин — это курение.

Меня поимели.

— Ненавижу тебя. Отдай. Это нечестно и несправедливо.

— Никто не обещал, что причины будут высокими!

— Тогда говори следующую.

— Не буду. Одна сигарета — одна причина.

Меркантильная крыса.

В тот момент все думали, что я кинусь на Гошу, чтобы отобрать сигарету или избить за около-обман, и Вася, и Петя, и Данила, и Митя, и сам Гоша, и я сам, все так думали, но я продолжил сидеть. И это пугало намного больше. Потому что не было моим характером.

* * *

— …кратеры раньше «цирками» называли, потому что у них дно плоское было и не было горки. А «кратерами» впадины называли, у которых горка есть. Получается, названия объединили, но для полноты картины «цирки» до сих пор используют и их можно в некоторых статьях встретить. А кальдер от кратера отличается тем, что он меньше по размерам, и тем, как формируется, — как всегда, трещит Денис. — По-моему, реально здорово, что в прошлом, смотря на Луну, на её пятна, люди моря и океаны видели, озёра и болота, словно на Луне такая же жизнь была, как тут, на Земле. Звучит, немного, романтично.

— Ага, сентиментально.

— А названия: Озеро Нежности, Счастья, Залив Любви, Верности, Согласия, мило звучит и… — Денис замирает. Раньше подобного не случалось. — Ты что… слушаешь? — удивляется он.

— Это иллюзия.

— Тогда понятно.

* * *

После уроков захожу к Александру Владимировичу.

— Здравствуйте, Александр Владимирович, сегодня я не готов.

Я говорил, что зайду к нему отчитаться. По поводу того, что я не готов отчитаться, тоже надо отчитаться.

— Здравствуй, Вадим. Ты выглядишь напряжённым.

Я киваю.

— Вы сегодня не выходили курить.

— Да. Работой завалили. На перекур не было времени.

— Вот как. Везёт, — думаю вслух. — Я пойду. Переработаю как-нибудь напряжение.

— Звони в любое время.

* * *

Прихожу домой и валюсь в кровать.

Идти кататься — тоже не канает. Пока я в таком состоянии, нарочно или нет (это всегда первое) я буду наносить ущерб. До площади долго гнать, сколько людей мне попадётся? Сколько я измотаю нервов и напряжения накоплю? Лучше отлежусь и приструню мысли.

Лежу час, два. Иногда закрываю глаза и проваливаюсь в дрёму, иногда смотрю в потолок и думаю, что он не меняется. А иногда смотрю в окно. На многоэтажку и ряды восходящих окон, одно над другим. На разбросанное по квадратам небо.

Первое, что я заметил, когда мы переехали, — это то, что небо здесь не отличается. Оно то же самое. На него я и Коля смотрели с сопки, окраины города, до которой добирались весь день пешком, или с моста над речкой. Каждого из пяти мостов, где неслись машины и срывали ветром.

Я перестаю дышать. Пытаюсь вспомнить запах реки, запахи газов автомобилей, жгучего солнца в августе, но я только вижу: пурпурный закат, как мякоть спелой сливы, нежно-голубой восход с кромкой мягкого сияния на горизонте, тысячу звёзд, которые складываются в созвездия и задают ориентиры, и пытаюсь вспомнить, когда я перестал их видеть?

Я смотрю на разрозненные куски неба.

Наверняка тогда, когда я перестал смотреть на Колю.

Убожество.

Встаю с кровати, когда приходят родители. Чтобы поприветствовать маму, чтобы достать старика.

— Это я слышал, скажи что-нибудь новенькое. Если созреешь второй раз, — отвечаю старику на подкол и подхожу к маме. — Помочь? — спрашиваю и смотрю через её плечо: на столе коробки китайской лапши.

— Спасибо, Вадим, правда, здесь помогать не с чем. Кстати, папа предлагает сходить в новую бургерную. Как ты на это смотришь?

— Исключительно положительно, — и добавляю громче: — А эти новые бургеры никуда у папы не отложатся?

— Главное, чтобы у мамы не отложилось.

— Если отложится, её никто не разлюбит, а к твоей красоте, и надобности, появятся вопросы.

— Ты в кого такой языкастый? — спрашивает старик и проходит на кухню.

— В того, кто был молод двадцать лет назад.

— Да, мама тогда была неукротимой, — смеётся старик и обнимает маму сзади.

— Конечно! — Она гордо поднимает лицо. — Без помощи посторонних укрощала диких зверей и обращала в домашних.

— Так вот что со стариком случилось.

— Ладно вам, — говорит мама, — не будем искажать факты нашей биографии, а насладимся настоящим.

Я и старик поддерживаем.

* * *

— Вадим, ты хорошо выглядишь, — обращается голос Дениса до того, как я замечаю его и закрываю уши.

— Хоть человеком стал! — драматизирует Гоша на пятачке.

— Усохни, — говорю ему и показательно зажимаю сигарету между средним и безымянным пальцами.

— Всё напряжение выпустил? — спрашивает Александр Владимирович.

— Да, — отвечаю с улыбкой. — Но сегодня не смогу к вам зайти, — замечаю, что мой тон смягчается.

— Подлиза, — не терпит обращение Гоша.

— А ты — скотина, которая думает, что защищает мои нервы.

— Как с тобой общество мирится?

— Я составляю его часть.

— Вы оба — часть общества, — говорит Петя. — Но зачем такая нужна? Кто скажет?

— Чтобы находить проблемы? — Вася говорит про себя, но все слышат и оценивают смехом, кроме меня и Гоши.

— Блядь, это же отсылка к субботе?

— Неделя прошла! — напоминает Гоша и заваливается на моё плечо. — Это нельзя не отметить. Поздравляю, брат, целую неделю тебя не домогались. Как ощущения? Что испытываешь?

Я не отвечаю, но смотрю в точку между бровями Гоши. Он напрягается и медленно отодвигается.

— Почему ты молчишь?

Виснет молчание. Даже Александр Владимирович с любопытством наблюдает за тем, как событие развернётся.

— Меняю характер. Но отпиздить тебя я всё равно хочу.

— Где ты его меняешь?!

— Глубоко. В душе.

Гоша отходит на безопасное расстояние, в сторону Александра Владимировича — прекрасная стратегия.

* * *

Встречаю родителей около станции. На маме новое платье — длинное, тёмно-красное. Одно из тех, которые она показывала в полицейском участке.

— Как оно? — спрашивает мама и расправляет плечи. Волосы для выхода подкрутила.

— Замечательно, — одобряю я. — Погоди, есть ли в природе вещи, в которых ты бы выглядела плохо? По-моему, нет.

— Вадим, — смеётся она.

Я рад слышать её смех. Смущённый, но искренний.

— Как ответишь? — смотрю на старика, а он улыбается. Подходит к маме и величественно обнимает за плечо:

— Куда там старикам за молодёжью гнаться.

Да, старикам.

— Не может быть! Это секретная техника: «Цифра в паспорте»!?

Иногда мне кажется, что я шучу сам с собой, но вовремя напоминаю себе, что старик обычно копит и одноразово возмещает урон.

* * *

Сидим в бургерной, наслаждаемся вкусом.

Мама с лёгким интересом спрашивает:

— Вадим, а ты… читал письмо?

Я замираю. Чёрт. Мам, не надо было о нём вспоминать.

— Что за письмо? — спрашивает старик.

— От Михалкова, — отвечает она.

— А, этот…

— Да, я прочитал. Ничего необычного, письменное извинение, ни больше, ни меньше, — и отпиваю чай.

Меньше всего оно представляет из себя извинение.

— А трудно представить, правда? Что мотивирует людей на свершение подобных поступков? — тихо приговаривает мама, а старик высказывает своё мнение:

— Надеюсь, я не доживу, когда с лёгкой душой смогу сказать: «Такие времена».

— Окно Овертона заработает не сразу, — успокаивает мама.

«Такие времена» — о том, что новое поколение задаёт тон. Мода задаёт тон. В усладу консерватизма неизменным остаётся малое, и к этому надо привыкнуть. «Такие времена» — мантра старика. Пять лет назад он ещё остро реагировал на гомосексуализм, трансвестизм, трансгендерство и прочие явления, которые приняли в Европе. Поэтому решил, или мама ему подсказала, что ругательства — отличный выход эмоциям, но, может быть, идут впустую, стоит пересмотреть своё отношение.

Путь был труден, но результат феноменален.

Старик видит однополую пару, первая мысль в его голове: «Такие времена», и пара исчезает. Он видит полностью татуированного человека, мантра даёт ему умиротворение раньше, чем он может вспыхнуть.

Пока родители обсуждают зловещее окно разрушения и деградации нации и народов, я достаю телефон и делаю фото. Удачное, с первой попытки.

Листаю: пример с доски, случайный пейзаж дороги, родители, вечер с пиццей, я, мама и старик — старик неудачно делает кадры.

Но я рад, что на моём телефоне таких фотографий больше других.

* * *

За плотным обедом следует прогулка без маршрута.

Мы идём по солнечной улице. Ветер прогрелся и уже не напоминает о том, каким ледяным был месяц назад. Ярко-зелёные листья скрывают кусками небо и отражают свой цвет на землю.

Мама глядит по сторонам, видит сирень и припадает к ней. Я наготове с камерой.

— Вадим, — с улыбкой говорит она.

— Да, мам, кадры превосходные. Модель изумительная. Придраться не к чему.

Она снова смеётся. Когда поднимается ветер, замолкает. Задумывается, рассматривая цветы, и говорит:

— Может быть, съездим летом в N⁽¹⁾?

Я будто бы останавливаюсь:

— Зачем?

— Друзей старых повидать. Или почувствовать ностальгию. Не хочется?

— Я думаю, чтобы почувствовать ностальгию, надо приехать лет через десять или двадцать и сказать: «Как я скучал по этим местам».

— Сынок, если ты приедешь туда через двадцать лет, ты скажешь: «Куда я попал?».

— Ну да. Неустанный прогресс.

— Подумай над этим, — мягко говорит мама и смотрит на меня своими чистыми глазами.

Говорю непринуждённо: «Конечно», но в себе держу другой ответ.

Я не могу туда вернуться.

Не осталось друзей. Ностальгии не будет, те места я вспоминаю слишком часто. Я ещё не забыл: ни улицы, ни короткие пути, ни любимые места для посиделок. Я помню их. Помню запах. Индустриальные виды, виды парков и площадей. Слышу, как там завывает ветер между домов, и знаю, какие чувства ко мне придут.

— Вадим? — спрашивает мама.

Я оборачиваюсь. Они уже впереди.

— Иду.

Хочу, чтобы ветер подхватил мои мысли и унёс за пределы города.

* * *

Родителей отпускаю на свидание, сам возвращаюсь домой. Где тихо, нет ветра, где солнце не греет, где мне становится холодно.

Переодеваюсь и слышу оповещение на мобильнике.

В WhatsApp’е пришло сообщение от пользователя, который на моём телефоне обозначен как «Дрочильщик»:

Ты прав 17:58

Спустя два дня после моего сообщения.

Хорошо, что написал сейчас, а не раньше.

---

1) родной город Вадима.

Вернуться к тексту

По мере возвышения солнце разгорается, начинает жечь кожу и остужать пыл, но я уверенно кручу педали.

На площади куча мелких. Новых и незнакомых мне. С другой стороны — пара знакомых. Стас в уединении. Наворачивает четыре круга и закуривает. На большее не хватает.

Жду, когда он сядет и начнёт осматриваться. Тогда я проезжаю перед ним, но не останавливаюсь, делаю вид, что не замечаю. Он не спрашивает, провожает глазами. И с каждым кругом в его взгляде растёт вопрос, будто он не может вспомнить, куда слил крупную сумму денег.

Когда я заканчиваю представление, торможу перед ним, задирая подбородок, и скрещиваю руки.

Стас до сих пор не понимает, но усердно наблюдает. Может, выкину что-нибудь ещё. Я же презрительно смотрю в ответ.

— Ч-что? — решается спросить он.

— Я на тебя в залупе.

— Это я понял. Что я сделал?

Хлопаю себя по колену.

— Ты читал эту грёбаную записку и не сказал мне, какую муть этот гад написал!

— Ты же сказал, что сам прочитаешь!

— Ты мог предупредить!

— Откуда я знал, что надо было?!

— Надо было проявить скрытые способности!

Стас хочет ещё покричать, но конкретно так задумывается.

— Ты сейчас стебёшься?

Артист.

— Немного. — Я пожимаю плечами и валюсь на руль.

— Я же почти поверил, — упорствует он. — Ну даёшь. Капец.

Улыбаюсь.

Стас всегда один. Боится заводить отношения.

— Ты — исконный придурок, — он достаёт сигарету, нервничая и теребя упаковку, — такого от тебя не ожидал. — Он быстро поджигает и затягивается.

— Вот решил обмануть, хороша попытка? — давлюсь довольством, вспоминая слова Стаса.

— Ага, — вздыхает он, и мы успокаиваемся.

Наверняка дело в моём хорошем настроении. Или в солнечной, почти летней погоде.

— Ты звонил ему?

— Да, высказал своё неуважение.

— А он?

— Был вне зоны действия сети.

— Ах… — У Стаса лицо, будто он ошпарился утюгом. — Телефон разбил?

— Нет. Хотел, когда он ответил, но передумал. Кинул на кровать. Но он отскочил и упал на пол.

— Не везёт тебе. — Стас позволяет себе открытую улыбку.

Редкое зрелище.

— Что написал?

— Что я прав.

— А ты?

— Кинул телефон на кровать.

— А, то есть не ответил?

— И удалил его сообщение.

— Звучит так, будто бы ты с радостью похоронил его заживо.

— Отличная идея.

— Забудь о ней. Как можно скорее, или твои знакомые против тебя будут показания давать.

— Почему против?

— По-твоему, вербальная агрессия выступит за?

— Блядь.

Стас докуривает, не двигается, словно хочет прочувствовать ветер, и лезет в выжженную сумку.

— Не серчай, друг. Хочу похвастаться.

Он достаёт старый Самсунг и протягивает мне.

— Охуеть. Телефон.

— Ага. Надеюсь, через месяц не сдохнет.

— Б/у?

— Конечно. Новый для меня — недостижимая роскошь.

Я смотрю на необъезженные ролики. Стасу нравится быть в движении, динамике. Это ему помогает. Но ролики ему не нравятся. Бэха дорогая, дека часто ломается. У него нет столько денег на удовольствия.

— Сегодня выходной?

— Ага, — говорит он.

— Тяжело работать?

— Когда как. Обычно нет, но бывает… позиции сдаю.

Хмыкаю и возвращаю телефон.

— Дашь номер?

— Знаешь, очкую я тебе давать.

— А начальству не очковал?

— Вероятность того, что мне прилетит от начальства гневливый звонок, куда меньше, чем от тебя.

— Серьёзно? — Делаю круг на заднем колесе. — Как хочешь.

— Ты хороший, — неожиданно говорит Стас.

Я останавливаюсь. Проверяю, всё ли правильно услышал. Правильно, не сомневаюсь. Слезаю с бэхи и отхожу на два шага. Будь у меня крест, я бы его достал.

— Уверен, что говоришь эти слова тому самому человеку?

Стас смеётся. Рвано, но довольно.

— Уверен.

На его лице застывает тяжёлая улыбка. Словно так не должно быть. Не в отношении меня, а в отношении него. Не должен я быть добрым к нему.

— Ты — единственный, кто продолжает общаться со мной, зная, что я наркоманю, — говорит он тише, чем обычно. Тревожно и скованно.

Дело было в наркотиках. В них осталось.

— Ты не кидаешься на меня, приняв за галлюцинацию. Не тыришь деньги и ценные вещи. Поэтому всё в порядке.

— Кому-то хватает факта.

— В этой ситуации факт — не о чём.

Для родителей Стаса факт оказался показательным. «Если считаешь себя взрослым, значит, один справишься».

Стас громко вздыхает и встаёт на ноги.

— Это мне в тебе и нравится. Не кидаешься без повода на людей. А если кидаешься, то говоришь, что думаешь.

— Могу без повода.

— Пока не увижу, не поверю.

— Дай номер. Покажу.

— Это угроза, да? Как пить дать.

— Но я же хороший.

— Спорить не буду, — говорит Стас и просит номер. Пока вбиваю, гул со стороны усиливается — уплотняется, но людей больше не становится.

Я замечаю, как пристально Стас смотрит на мой телефон.

— Завидую тебе. И твоей семье. Знаешь, — он мнёт губы, — я понимаю, что наркотики испортили наши отношения, но... Я уже не помню, когда, но мне кажется, что наши отношения… испортились намного раньше.

— Скорее всего так. — Что ответить, я не знаю. Не собираюсь отговаривать, или свешивать всё на наркотики.

Для меня это непонятно. И тяжело.

— Можешь не грузиться, — говорит Стас.

— Я не грузился.

— Поэтому лицо напряжённое и думающее?

— Обычно у меня лицо не думающее?

— Не настолько усердно.

— Спасибо.

Впрягаю Стаса кататься. Потому что он всегда сидит, ездит только от хаты до площади и обратно, а задницы от бордюра не отрывает.

— Ну кто меня за язык тянул, — ноет Стас, завершая очередной круг.

— Плохой тон — хороших людей не слушать.

— Никогда больше не повторю. — Он резко оборачивается ко мне и хватает за руль. — Если хочешь кого напрягать, напряги своего извращенца.

— Он не мой.

— Твой, не твой, а близкого контакта не стереть. — Хочется стереть едва видное довольство на лице Стаса. — Как мне показалось из письма, он по великам прошарен.

— И? Хочешь сказать, раз новое слово, пе-ло-тон, появилось в моём словаре, я могу его к себе пустить?

— Он может составить тебе компанию.

— Ты издеваешься, да? За то, как я повёл себя? Не ожидал, Станислав, от тебя такого подарка. Охуеть не встать.

Он смеётся — так же нелегко и хрипло.

— Хотел посмотреть на тебя.

— И как оно?

— Замечательно, — на его лице растягивается улыбка, которую он закрывает рукой.

Хорошее завершение недели.

И ужасное начало новой.

После второй перемены сижу с сигаретой на курительном пятачке.

— Не понимаю, почему это происходит? Почему оно не может закончиться? Сколько это будет продолжаться? Не понимаю, — бубню я и прижимаюсь грудью к коленям.

— Здравствуйте, — говорит с удивлением Александр Владимирович. — Что-то случилось?

— Здравствуйте, — отвечает Гоша. — Как тут сказать...

— Не понимаю. Есть рассуждать гипотетически, мог ли я в прошлой жизни совершить такое зло, что мне воздаётся сейчас? Выходит, я был мировым злом, с грехами не меньше тех, за которые сидят на девятом кругу ада. — Я подтягиваю руку с сигаретой и не чувствую вкуса. Она потухла. — За что мне это? Кто от меня невинный натерпелся и повесился?

— Слышите, — шепчет Вася, — не матерится.

Я смотрю на компанию. Данила напрягается и критично смотрит на Васю: «Если говоришь шёпотом, не говори так громко».

— Я сегодня не готов, — обращаюсь к Александру Владимировичу.

— Ты можешь прийти напряжённым, — улыбается он.

Я задумываюсь. Надолго. Никаких мыслей в голове. Я до сих пор на станции метро, там, где проносится поезд, который, без опоздания, доставил бы в назначенное место, откуда я бы двинул в школу. И пришёл на первый урок. Но этого не случилось.

Случилось вот что: приехал поезд, я двинулся к дверям, и меня тронули за плечо, приговаривая: «Извини».

Я обернулся. Передо мной был молодой парень, студент, объективно привлекательной внешности. В меру худой, вытянутый. Волосы тёмные, глаза светлые, одет прилично и обычно: в джинсовой рубашке, лёгком свитере в крапинку, в тёмных джинсах и белых кроссовках. На шее туча родинок, а во взгляде волнение. Его звали… тогда я напрочь забыл, как зовут Дрочильщика. Вспомнил слова Гоши: не так я себе извращенцев представлял.

Дрочильщик отошёл. Поезд уехал.

Тогда я всё увязать не мог, почему вижу его, что ему надо и как он посмел появиться передо мной.

Зрительный контакт не держался. Дрочильщик опустил голову.

— Что дальше? — спросил я, неотрывно впериваясь в фигуру и не моргая.

Никак не мог отвести глаза. Как в субботу, когда спалил его. Когда начал орать на него.

— Я… — мялся он, — хочу поговорить.

— А я — нет.

Я видел, ответ его не устроил. Он напрягся: поднял плечи, почти посмотрел на меня, но спасовал.

Он знал, что у него нет права спорить со мной, поэтому просил:

— Пожалуйста, подумай об этом.

— Не хочу. О чём я думал, ты услышал. — Этого было достаточно, но я продолжил: — Как мозгов хватило? Лёгких путей ни для себя, ни для своей жертвы не ищешь, да? Казалось бы, старше меня, а какую дичь творишь. Если бы это был не я? Тот, кто не смог бы ответить? Не рассказал бы и пережёвывал в себе? Ты думал, я не замечу? На что ты рассчитывал? О чём ты думал, когда писал своё ебучее письмо? Оправдывал себя передо мной? Думаешь, это нужно говорить? Ответ — «нет», умник. Хочешь, чтобы я вошёл в твоё положение? А в моё войти не хочешь? Понять, что на уме у людей, когда на них дрочат и думают, что останутся незамеченными?

— Думаю, — с опаской начал он, — что у тебя было на уме, я услышал.

— Отлично. Замечательно. — Я хлопнул в ладоши. — А если бы это был не я? Радовался бы? Продолжил своё похотливое дело?

— Нет. — Его голос стал твёрже, но уступал мне.

— Что тогда?

— Об этом я хотел рассказать.

На этих словах я остыл: «Не буду его слушать. Ничто не обязывает».

— Держись от меня подальше.

— Но…

— Хочешь записать на свой счёт «преследование»? разнообразить уголовный список.

Дрочильщик не ответил. Не поднял глаза. Только сцепил губы и напряг брови, как бы говоря: «Не сегодня, так завтра».

Это подобие гордости разожгло презрение. Преступление остаётся преступлением вне зависимости от того, какое он слабовольное существо и что он собирался объяснять.

Поджигаю полускуренную сигарету и затягиваюсь. Вдох сушит глотку.

— Всё в порядке, — говорю Александру Владимировичу. — Это то, что я могу переварить сам.

— Хорошо, — лишь отвечает он, позволяя мне делать так, как я считаю нужным.

Я всегда могу позвонить. Всегда могу обсудить. Никогда не окажусь лишним.

Сегодня ветер холоднее. Поэтому я жмусь и быстро докуриваю.

Встреча с Дрочильщиком выбила меня. И мне это не нравится.

* * *

— Вадим! — «Денис», — шипят мысли. — Ты готов?

Я закатываю глаза.

— К чему?

— К диктанту.

Вот заботы.

— Нет.

— Тебя оценки не интересуют?

— Нет.

Денис меня тоже не интересует.

— Это здорово, — озадаченно комментирует он. Я подпираю щёку, потому что на вопрос: «Почему?», не хочу тратить воздух. — Меня они волнуют. Не могу прийти на проверочную неготовым, или не повторив материал. Всегда перед контрольными тетради штудирую и важные главы из учебника.

Блядь. Как он может столько пиздеть о себе?

Смотрю на Дениса и поджимаю веки. Вспоминаю себя на станции метро, с Дрочильщиком. У меня накопилось. С полицейского участка, с письма, с его содержания, с «вне зоны действия сети», с его сообщения и появления сегодня. У меня была причина.

Что за причина может быть у Дениса? На что у него копится?

Матерь божья. Как тут не стать верующим?

Денис — грёбаное радио, которое я не могу выключить. Поправка, могу, но этого мне с рук не спустят. Стоит ли цель средств?

Приглядываюсь к Денису и щурюсь. Нет. Не может стоить.

Денис обращает внимание на мой взгляд. Перестаёт трещать.

— Что-то не так?

— С тобой всегда что-то не так.

— Реально?

А он спрашивает.

— Да.

И забудет. Для него это неважно. Оценки и прочая лабуда в приоритете, пока он не забудет о них. Как ему просто живётся. Выболтал и доволен. Потом забыл и рад.

Сколько бы я не говорил о Дрочильщике, это не помогает мне забыть его. Как забудешь, когда он вторгается в мою жизнь, второй раз, третий? Чувство стыда ему не писано.

Откидываюсь на спинку стула. Я устаю думать о нём. Мне нужно то, что перехватит внимание.

Забудь одну невзгоду, появится другая.

— Вадим?

Когда я думаю о жизни два года назад, я забываю Дрочильщика. Но от этого мне не лучше.

— Чем ты занимаешься?

— Я? — переспрашивает Денис, будто я обратился не к нему.

— Да-а. — Я стараюсь не злиться.

— Общаюсь… с тобой.

— Вообще. Танцуешь, поёшь, читаешь книжки?

Денис смотрит на меня, как на незнакомца.

— Ничем.

— Совсем?

— Ну, почти. Статьи читаю. Иногда. И провожу время с семьёй. — Его голос стихает, а взгляд упирается в стол.

Я настораживаюсь.

— У вас хорошие отношения?

— Ну, обычные, как у всех.

— У всех по-разному.

Денис напрягает мозг.

— Общаемся просто. Иногда ссоримся, потом миримся. — Это всё, на что хватает его обычных отношений.

* * *

Нехотя прихожу к Александру Владимировичу.

— Утром я встретил этого извращенца, вот, — говорю в себя, скрестив руки, и прижимаюсь к спинке кресла.

— Ты говоришь о?.. — Александр Владимирович ставит кружку чая передо мной.

— Да, о Дрочильщике.

— Скажи, пожалуйста, как его зовут?

— Кажется, Андрей. Я не уверен.

— Хорошо. Вы случайно встретились?

— Не знаю, — беру кружку, — но я бы его не заметил, если бы он не остановил.

— Он что-то хотел?

— Да. Поговорить.

— В письме он тоже об этом просил?

— Да, просил. — Отхлёбываю чай. — Но я не хочу с ним разговаривать.

— Почему?

— Всё, что надо, было сделано. В этом нет смысла.

— Тебе не интересно?

— Нет. Мне надоело, что он появляется в моей жизни. Исчез бы. — Добавляю не думая.

— Вадим, ты чувствуешь, — Александр Владимирович осторожен и мягок, — насколько упорно ты избегаешь его?

— На семёрку, — говорю и сжимаю кружку.

Мне некомфортно. Ни в мягком кресле, ни в зелёном кабинете, ни с Александром Владимировичем.

— Если бы он не лез, мне бы не пришлось его избегать. Почему мне может быть интересно? Почему он весь такой ведомый и безответственный хочет со мной поговорить? О чём… Без разницы. Неважно, какой он человек и что из себя представляет. Важно только, как он поступил. А поступил он как мразь. Вы же сами говорили, что это стрессовая ситуация, полнейшее нарушение границ, это — грёбаное домогательство. А если бы это был не я? Если бы это был тот, кто не рассказал? Кто переживал и боялся? Не могу закрыть на это глаза.

Чай трясётся и бесконечно отражает круги.

— Раньше ты об этом не говорил. Когда это начало беспокоить тебя?

— Не знаю. — Я чувствую себя потерянным в своём же доме.

— И это уже не злость?

— Не она.

— Это похоже на «впал в уныние»? Как ты оцениваешь своё состояние?

— Не знаю, — повторяю и понимаю, как это не похоже на меня, который сказал свои первые слова. — Не знаю.

Я уже давно не смотрю на Александра Владимировича. Я уже давно склонился над кружкой и не могу распрямиться. Я уже не говорю бахвально и громко.

— Я злился, кричал. Потом смеялся. — Плохо припоминаю, как всё было. — Опять злился. Был в прострации?.. Напряжён. Потом опять смеялся. И по кругу.

Чем были эти чувства? И почему сейчас мне сложно поймать их? Почему они изменились? Почему я думаю: «Если бы это был не я?»

— Вадим, я чувствую, что сейчас ты растерян и обеспокоен. Я могу как-нибудь помочь тебе?

У меня один ответ: «Не знаю».

Ставлю кружку на стол, сам валюсь на свои колени.

— Хочу побыть так.

— Хорошо.

Я ничего не делаю, но мне становится хуже. Я закрываю лицо холодными руками.

Сижу так, пока не начинает ныть спина. Потом ложусь на кресло и смотрю в потолок. Александр Владимирович рядом. Наблюдает. Думает что-то своё. За то время, пока я сидел скрючившись, он никуда не ушёл, никуда не полез, только отпивал из своей кружки и ставил её на место.

Кабинет заливает зелёным. Меня это не успокаивает. Я ощущаю себя ещё более потерянным. Теперь уже в чаще леса, где обычно я видел тропу, но теперь — её нет. Она заросла. Или я ушёл в дебри, которых раньше не видел. Мне плохо и душно.

Я закидываю руку за голову, зачем-то прощупываю кожу под волосами и думаю, что надо покурить. Но думаю с натяжкой. На самом деле не хочется. Почему-то руки не чешутся. Почему-то не матерится. Почему-то не злится.

— Ты будешь готов обсудить это? — спрашивает Александр Владимирович, когда я собираюсь уходить.

Мой ответ прежний.

— Но… если мне станет совсем дерьмово, я знаю, что делать, — говорю, когда смотрю на него, а улыбка не держится. На его глазах отклеивается. — Спасибо. До свидания.

— До свидания, Вадим.

* * *

Ответы не всегда есть: во мне, в ситуации, в том, что и как происходит. И мне это не нравится.

Не нравится быть таким, каким я не ожидал от себя. Я не понимаю эти чувства, это состояние, даже некоторые слова, которые шли из меня, но не от меня. Почему я так веду себя? Что именно меня волнует? Почему я не могу снова отматерить Дрочильщика и смеяться с Гошей и остальными за школой?

Что изменилось?

Я закидываю голову и смотрю в голое небо.

Ничего не изменилось. Кроме меня.

Это — слабость? Страх? Перед чем? Кем?

Перед Дрочильщиком? Глупость. Смехотворно. Тогда перед кем? Кто тот человек, что не даёт мне покоя? Какая это ситуация, которая может подкосить меня?

Не знаю.

Если бы знал, не задавался вопросами.

Тошнит от себя.

* * *

— Вадим, с возвращением, — встречает мама. — Смотри, что купила.

В её руках коробка монополии. Давно хотела купить её, но никак не могла вытянуть жребий. Когда мы устаём от одной игрой (или от всех игр подряд), разыгрываем лотерею. Победитель выбирает новую игру.

Я смотрю, улыбаюсь, но мама спрашивает:

— Вадим? Как ты?

Я отрываюсь.

— Всё в порядке. Задумался. Сегодня сыграем? Папа успеет вовремя?

— Да. — Немного погодя она кивает. — Сядем после ужина?

— Конечно. Я со всем успеваю разобраться.

Тараторю и закрываюсь в комнате.

С чем разобраться в первую очередь я не знаю.

Само сочетание «не знаю» доводит. Оно противно. Оно ничего мне не говорит и стопорит. Я утопаю в потоке «не знаю» и не вижу света. Ни одного ответа.

С раздражением падаю на кровать.

Через окно на меня валятся плиты неба.

Утром отпускает. Воспринимается легче. Не так безысходно.

На станции я осматриваю каждого человека. Никого не упускаю, чтобы не упустить Дрочильщика.

Он не появляется.

На переменах не курю. Не возникает желание. Руки не просят. Я перестал понимать, от чего идёт желание перекурить.

Кажется, впервые после урока иду в раздевалку, а не бегу, когда поджимает начало физры. Поэтому удивляюсь, когда вижу столько людей. Потом до меня доходит — не конец перемены. По той же причине я не замечал, что Денис — доходяга.

— Откуда синяки? — спрашиваю, когда он натягивает футболку.

Они всякие: свежие, фиолетовые, заживающие, жёлтые и зелёные, длинные как палки и жирные как пятна от масла на бумаге. Один на рёбрах, другой на животе, несколько на ногах.

Теперь Денис уверен, что я обращаюсь к нему.

— Отовсюду. Дома постоянно о косяки и двери бьюсь, столы, стулья. Сам не замечаю, уже новый набил. Не знаю, что с ними делать. Они обычно не болят, если не задеваю.

— Тотальное бедствие.

С ним всё не так.

На перемене пересекаюсь с Гошей и компанией.

— Идёшь курить?

— Не курится. — Я замечаю взгляд Гоши. — Блядь, попробуй только пошутить. Язык оторву.

— Тогда одолжи сигарету. — Он милостиво протягивает руку.

Бью по ладони.

— Сука! Ещё и со всей силы! — Гоша затряс ладонью.

— Я тебе, гнида, на той неделе две одалживал.

— Одну ты за причину давал!

— Это был обман!

— Честная сделка!

— Честного столько же, сколько и справедливого!

— Ты хоть понял, что сказал?

— Согласен, не подумал.

Это была корявая фраза. Теряю навык.

— Так дашь?

— По морде дам.

— Ещё одна причина? — неуверенно улыбается Гоша.

Это опять звучит привлекательно.

— Только стоящую информацию, не как с сигаретами.

— Да-да, я понял. — Выглядит Гоша более понимающим, чем Денис. Наверняка горящая ладонь подсказывает, как правильно поступить. — Я могу прислать тебе это сообщением?

— Нет.

— Мы пошли, — говорит Петя и прихватывает за собой Васю, Данилу и Митю.

— Эй! — кричит вслед. — Тогда давай на следующей?

Без слов отдаю сигарету.

— Спасибо. Точно не пойдёшь?

— Точно.

— Здоровские у вас отношения, — горит оптимизмом Денис, пока я разглядываю пачку сигарет, цветастую фотографию чёрных лёгких и суровое предупреждение.

— Тебе обзывать некого?

— Так я обычно никого не обзываю. Воспитание, привычки — просто от них не избавишься. Что думаешь?

Денис красиво уходит от ответа «да».

— Ты про характер? Ну да, так и есть. Ещё среда закладывает.

Я вспоминаю пресловутого Дрочильщика. Приелся со своим характером, который не идёт против мнения большинства, но идёт против моих возражений. Говнюк.

— А ты всегда был таким? — спрашивает Денис.

— Каким?

— Ну, таким, какой сейчас. Таким дерзким.

«Таким».

— Ага, — вру я.

Наверняка в какой-то момент все меняются, произносят свои первые слова, делают первые шаги и не возвращаются назад. Но перед моими глазами часто мелькает прошлое: знойное небо, хлёсткая пурга, широкая улыбка Коли и его глаза, которые ничего не понимают.

Я смотрю в сторону окна. В нём не видно меня. Там нет прежнего меня. Но он ещё живёт во мне и сожалеет.

— Клёво, — говорит Денис. — Реально клёво. Наверно, много кто хочет быть таким. Уметь сказать то, что на уме, тогда, когда надо. Ты, наверно, не прокручиваешь в голове моменты, когда мог ответить, но не ответил, или мог ответить лучше.

Его глаза блестят.

— Ты прокручиваешь?

— Ну, иногда. Иногда так, наверно, много кто делает. Кроме тебя. — Он выглядит счастливым.

Нет, не кроме меня.

— Найди себе того, кого ты будешь обзывать, — советую я.

— Зачем?

Он не думает, что я — не тот человек.

— Чтобы он обзывал тебя.

— А такая радость зачем нужна? — смеётся он.

Наши отношения он называет «здоровскими».

* * *

Встречаюсь с Гошей под лестницей.

— Прошу, — говорю я с довольной улыбкой.

Он не пылает энтузиазмом, не спешит начать.

— Короче, — вздыхает Гоша и мнётся на месте, выдавая стандартный набор: «Эм, ну, э, как бы». — Это сложнее, чем я представлял.

— Сложнее чем бессовестно выклянчивать сигареты?

— Сложнее!

— Ты даже не отрицаешь.

Гоша понимает, что признался.

— Ну… — Он опять вздыхает, смотрит по сторонам, наверх, проверяет, чтобы никого рядом не оказалось. В этот раз причина кажется ему существеннее первой. — Мне нравятся, ну, девушки…

— Вот так неожиданность!

— Да заглохни! Перебиваешь. — Его уши горят, а глаза смотрят вниз. — Но, кроме них… парни тоже.

Сверху гудят малолетки. Со стороны раздаётся смех учителей. Гоше, видимо, так же некомфортно, как и мне у Александра Владимировича.

— Из-за этого проблемы с родителями?

— Не прямо-таки… Это усугубило.

— Как они узнали?

— Я… сказал. Орали друг на друга, а я, чтобы матери насолить, взял и сказал. — Похоже, Гоша сожалеет. — А тебе… как? — неловко обращается.

— Я в твоём вкусе?

— Нет.

— Тогда нормально.

— А если бы был?

— Я бы тебе отказал.

— Да-да. Весь такой крутой, — почти смеётся Гоша.

— Другие знают?

— Нет. Ты… первый, кому я рассказал.

— Ты представляешь, сколько голубых подъёбов пропадёт?

— Нет, и я этому очень рад, — улыбается краем Гоша и не сводит с меня глаз. — Я думал, — говорит он, — что ты отреагируешь… хреново.

— Это как?

— Как с тем извращенцем в метро.

— Ты меня не домогался.

— Да, но…

— Давай без «но».

Гоша смеётся.

— Спасибо.

— К вашим услугам.

Я закидываю голову, смотрю в проём между лестницами и поручнями и утыкаюсь в белый потолок.

Коля тоже поблагодарил.

* * *

День так и говорил, что обойдётся без сюрпризов, но Дрочильщик поймал на выходе из метро.

— Нарываешься, — говорю я и отпиливаю взглядом руку, которая держит меня.

— Я хочу кое-что сказать.

Это уже было.

— Что-то новое? — язвлю не думая.

— Да.

Мне не находится, что ответить, и пока я не взял слово, Дрочильщик затараторил:

— То, что произошло, заставило меня подумать. Обдумать всё, что происходило раньше, и понять, что я должен исправить. Чтобы… жилось по-другому. Правильно. Знаю, дело было в том, кем я был. И характер… — Он останавливается. — Сейчас я знаю, что делать и куда мне стремиться, — его ладонь сжимает моё запястье, — это я и хотел сказать, спасибо. Спасибо, — он серьёзно смотрит в глаза, — что это был ты.

Он позволяет себе слабую улыбку и отпускает меня. Уходит. Пропадает среди людей, а я стою на месте.

Что. Это. Было?

Я не вернулся домой. Это оказалось невозможным.

Я был в шоке. Обескуражен. Я не слышал собственных мыслей, только его «спасибо» повторялось беззвучным эхом в голове. Я забыл его голос, лицо подтёрлось, но пресловутое «спасибо» стояло над мыслями колоссальными буквами и ничто другое не могло перекрыть их.

Я бродил по округе, несколько раз думал сесть на метро или автобус и рвануть в сторону, подальше, а потом вернуться пешком. Но передумывал. Казалось, сейчас отпустит, я перестану вспоминать об этом и вернусь домой.

Почему он поблагодарил? Зачем? Потому что это был я? Какой в этом смысл? Это же я выставил его на обозрение. Не дал уйти без наказания, я пристыдил на глазах у заполненного вагона с открытой ширинкой и членом в руке.

Тогда я взял остановку. Вспомнил субботнее утро: переполненный вагон, тучу тел, налегающих друг на друга, и одно, которое плотно прижималось ко мне. Тогда я ничего не подумал, пока не почувствовал. А как почувствовал, это случилось на станции, то посмотрел Дрочильщику в глаза. Я был взбешён и неудержим. Это правда. Крышу снесло, но я сохранял ужасно холодное отвращение, которое не засняла камера айфона.

Он благодарит за это? За то, что столько людей стало свидетелями его позора? Я не видел его лица, он опустил голову. Поэтому не могу сказать, что оно выражало — удовольствие или страх?

Когда я посмотрел на него, он опешил. Это было замешательство. Однозначно. Но что было потом, только представляю.

Я прошлялся восемь часов, прокручивая «спасибо» и «почему?».

Когда поднял голову, надо мной стелилось тёмное небо. Я разглядел пояс Ориона, попытался найти руку с луком, но она оставалась невидимой.

Я бы и не знал, что три близкие звезды являются частью созвездия, если бы Коля не рассказал. Это ему нравилось небо. Он на него смотрел. Потом начал я.

Сейчас, из дома напротив, на меня смотрит сухое свечение электрических ламп.

* * *

— Как раньше говорили? Мир, труд, май? — заводится Гоша.

— Бла-бла-бла, — зеваю я, опираясь на грабли.

— Ты в «бля» три раза ошибку допустил.

— Клавишей ошибся.

— Даздраперма говорили они, — вставляет Петя.

— Да-да!

Я осматриваюсь. Вокруг школы раскидали учеников: в перчатках, с мусорными пакетами, граблями и мётлами. Добровольно-принудительные работы за сокращённые уроки. За нами бдят учителя. На противоположной от нас стороне мелькает фигура в костюме — Александр Владимирович, он с младшеклассниками.

— И так каждый год, — шепчет уныло Вася.

— Не ходи тогда.

Я улыбаюсь и замечаю подтягивающихся одноклассников. Среди них Денис с метлой. Видит меня, ускоряет шаг, запинается о метёлку. Почти падает.

— Если бы это были грабли, — успеваю нафантазировать я, а пацаны принимаются угорать.

— Фраза «наступить на грабли» никогда не была так близка к своему осуществлению, — чуть ли не поёт Гоша.

Смеюсь в горло.

— Хочу это увидеть! — ору на округу.

— Жестоко, — подкалывает Петя.

— А я чё, терпеть должен?

— Никому ты не должен, завёлся, — смеётся Митя.

— Снова в строю, — тычет в бок Гоша, я щипаю за щёку.

— Блять, бывает, — и давлю лыбу.

Почему-то стало хорошо. Легко и свободно.

На улице приятный ветерок, солнце переменчиво скрывается за облаками, но ласково припекает, стоит ему выглянуть.

Большую часть времени балуемся с инвентарём, пока классная не орёт заниматься работой. Один раз я почти задеваю Дениса, в другой — подставляю Гоше подножку. Мы носимся по территории, разбрасывая мусор и слушая крики девчонок. Кончается тем, что я врезаюсь в Александра Владимировича — добежал до участка малых.

— Извините, — говорю и смеюсь.

— Хорошее настроение?

— Лучше некуда, — и улыбаюсь шире. В этот раз губы не подводят. — А вы как?

— Замечательно. — Он смотрит на мелких. — Тихие, покладистые. Ещё не доросли до бунтарского периода.

Я понимаю, о ком он.

* * *

— Вадим, пойдёшь с нами? — спрашивает Митя.

— Куда?

— На улицу, отдохнуть от долгого и утомительного рабочего дня, — отвечает Гоша.

— Просто на улицу или зависнуть где? Я согласен на любой вариант.

— А тебя долго уговаривать не надо.

— Хочешь, чтобы я поломался?

— А ты умеешь? — шепчет Вася.

— Попробую.

Мы, довольные, выходим из школы. Следом увязывается Денис.

— Тоже идёшь? — спрашивает Митя, замечая прыщавое лицо Дениса.

— Я, — заикается Денис и смотрит на меня, — нет. Не думаю, — и смеётся, чтобы сбросить напряжение. Его голос изменился.

— Если хочешь, — не договариваю я:

— Мне домой нужно, — звенит Денис. Но по-другому. Не тем трещащим колокольчиком — быстро и мелко, наоборот, здоровым — тяжело и глубоко. — С семьёй уже договорился. Не хочу ссориться. — Денис оббегает нас. — Увидимся!

— Вадим, он всегда такой? — спрашивает Митя: Дениса он ещё не слышал.

— Нет, — отвечаю, не вынырнув из раздумий.

— В смысле? — встревает Гоша. — Такой же. Ты чего?

Думаю. Ещё смотрю в спину Дениса. Сравниваю теперешний голос и прошлый — тот, что слышал на первом уроке, когда он радовался сокращённым урокам и ни разу не обмолвился о семье.

Они не похожи. Разные. Я уверен.

Он соврал?

Его дело.

— Ничего, — роняю по пути.

Меня никто не слышит.

— Ощущение, словно с тобой хотел пойти, — шепчет Вася, и его слышат все.

Я первым задаю волну и смеюсь.

— А прикиньте, если он запал на Вадима? — удивляется Данила собственному предположению и подключается ко мне.

— А мы, ублюдки, свиданию помешали, — продолжает Гоша.

Я смотрю на него. Он на меня. На его лице возникает тревожность: сказал лишнее или в меру?

— Один трещащий Денис или пять заядлых куряг? — размышляю я.

— Один извращенец из метро, — не забывает главного Петя.

Он у нас знаток.

— Ну конечно! Главного пидора мы и забыли.

Я почти вспоминаю вчерашнюю встречу, но меня отталкивает очередное едкое замечание:

— Хорошее так быстро забывается! — это Гоша. На самом пике удовлетворённости, почувствовал безопасность.

Через полчаса, вшестером, занимаем столик в KFC. Сразу вспоминаю, когда мы собирались в последний раз, на день Святого Валентина. Как сильные, материально зависимые от родителей школьники, на фудкорте, закупили сладости отовсюду и разделили меж собой общий стол, попутно поздравляя друг друга с грандиозным праздником. Не то что двадцать третье февраля.

После пиршества две недели тошнило.

Я говорю об этом — чаще надо тратить деньги и заваливать стол едой, которой мы будем давиться несколько часов кряду. По большей части из-за того, что не можем есть молча.

— Предлагаешь то же самое с бургерами провернуть?

Я не предлагал.

— Я не готов слюнями делиться, — шепчет Вася.

Никто не предлагал.

— «Я родился» — скажет шлюха-бургер, — серьёзно говорит Петя.

— Ты же его потом есть будешь! — нудно упрекаю я, как мамка-диктаторша.

— Знаете, а я стрипсы хотел, — замечает Данила, поднимая руку.

Наши взгляды кардинально разошлись.

— Так и приходит конец мужской дружбе, — подвожу я.

— Да-да, у нормальных пацанов из-за баб, а у нас из-за жратвы.

— Лучше из-за жратвы. Бабу и другую найти можно, — Петя.

— С таким подходом точно не найдёшь, — Вася.

— А ты, Митя, что думаешь? — спрашиваю я, а тот, как уткнулся в телефон, так не вылезает из него.

Сомневаюсь, что он услышал нашу беседу.

— Я несильно есть хочу, — отвечает он.

— Что-то случилось?

— Девушка у него назревает, — не скупится Петя.

— Словечко ты отменное подобрал, — ухмыляюсь я. — Это не связано с залётом?

Данила смотрит на меня: «Ну не настолько».

— Если говорить о «случаях», — начинает Гоша, — то, по-моему, ты смягчился.

— Я? — не замечаю, как удивляюсь.

— Я не совсем уверен, — тут же отступает он.

— Скажи чётко и ясно.

— Да сомневаюсь я!

— Это значит, что изменение характера, — достижение которого не было моей целью, — продвигается успешно.

— Нет. Определённо нет. — Крестится Гоша.

— Я согласен, что-то в тебе не так, как раньше, — присоединяется Вася.

Как же. Не так.

— Странно, ты говоришь так тихо, а тебя все слышат, да, поклонник инди-культуры?

— И что? — Вася воспринимает мои слова, как угрозу.

— Ничего. Только изумление.

Помню, сначала я познакомился с Гошей. Как-то нехотя, без желания. Он относился ко мне с осторожностью. Наверняка, был повод. Может, чем-то я походил на человека, которого ничего не ограждает. После переезда я потерял тормоза, но, общаясь с Гошей, постепенно вернул их. Там подтянулись Петя с Васей, Данила и Митя.

Стоит мне задуматься, как я замедляюсь. Обращаю внимание на столпище людей, однородный гул и запах фастфуда. И вспоминаю вчера. «Спасибо».

За что?

С утра льёт мелкий дождь. Небо застелено тёмно-серой пасмурностью. Желание покурить убивается.

— Это, наверно, первый дождь, да, Вадим? — по-прежнему звенит Денис. — До этого только снег падал. Помнишь, когда всё растаяло, а потом навалило? Я думал, снова зима наступит, а нет. За пару часов растаяло. Мокро было, конечно, но свежо. Хорошо так.

Я смотрю в окно. За ним уныло, а освещённый кабинет выглядит непривычно. В нём некомфортно.

— Кстати, ты замечал, что в фильмах и сериалах довольно часто на похоронах дождь идёт? Или на тяжёлых моментах. Драматизируют по-страшному. Будто чёрных костюмов не хватает, слёз и цветов, нужно обязательно до нитки промокнуть, утонуть в грязи и…

Тогда дождя не было. Было сухо и солнечно.

У природы своя атмосфера.

* * *

На полу станции растекаются грязные следы. Люди несут мокрые зонты, сталкиваются и препираются друг с другом. Рядом хлюпают кроссовки.

У выхода вижу картину: трое на одного. В стороне, почти в углу. Никому не мешают, внимание тактично не привлекают.

Я подхожу вплотную. Замечаю белые кроссовки и свитер в крапинку и слышу:

— Голос прорезался, хочешь сказать? — говорит спина посередине.

Дрочильщик не отвечает.

— Один раз цапнул да загаситься решил? — продолжает она же. Агрессивно и серьёзно.

— Не в этом, — отвечает Дрочильщик и поднимает лицо. Видит меня.

Так и замирает.

Окружившие его следуют примеру — смотрят на меня. Сколько внимания я привлекаю, даже не открыв рот. Денис, учись.

— Это же тот ненормальный, — говорит парень слева.

Так меня ещё не обзывали.

— А ты — пример нормальности? — спрашиваю я, навешивая улыбку, и достаю телефон.

Начинаю запись.

— Вали. Тебя это не касается, — вставляет агрессивно-серьёзный. В руке держит айфон.

— Касается, — я повышаю голос, чтобы привлечь народ. — Я из-за этого парня пострадал, — тычу в Дрочильщика. — Моральную травму получил. У меня есть полное право взыскать с него то, что причитается. Мешать будешь?

Я слышу затишье: гам и шаги исчезают.

Парень с айфоном раздражается: стискивает челюсти и пытается смирить взглядом. Но я не чувствую напряжения. В нём нет опасности. Он никак не влияет на меня.

— Что сделаешь? — нагло улыбаюсь я и направляю камеру на него. — Скажи, дорогуша, чем честь окажешь?

Ему хватает ума не вестись на дешёвую провокацию, но, кажется, хотелось.

Он цыкает и махает рукой. Проходит мимо и пытается задеть плечом, но я пропускаю его.

— Спасибо, — говорит Дрочильщик.

— Издеваешься? — Я вспыхиваю и выключаю телефон.

— Нет, — он таращит глаза, — нет.

Точно нет.

Но это «спасибо»… лучше бы оно не звучало.

— П-почему ты подошёл? — неуверенно спрашивает он, а я понимаю, что не отвожу от него глаза.

— Стало интересно, что происходит.

— О, понятно.

Дрочильщик опускает голову и принимается теребить лямку рюкзака.

Я до сих пор смотрю на него. И не могу отпустить.

Палец задевает швы, точно отсчитывает секунды моего сопротивления.

Это напрягает. Я не могу упустить этого из виду и пялюсь, вслушиваюсь, забываю о людях вокруг. Только и думаю:

— Почему ты сказал это?

Вопрос его озадачивает.

— Спасибо. Почему сказал?

Я сжимаю ручку зонта и понимаю, мне нужен ответ. Прямо сейчас. Без траты времени.

Как я мог игнорировать это любопытство?

— Я сказал потому, что, — Дрочильщик не сразу находит слова — он в растерянности: не ожидал ни меня, ни моего вопроса, — потому, что… ты помог мне осознать кое-что очень важное.

— Что это?

Он мнётся. Теряется на глазах.

Приструнить бы.

— Мой характер, — едва выговаривает он и замолкает. Помнит, что я не хотел слышать о нём.

— Дальше.

— Это… всё.

Не понимаю. Абсолютно. И эта паскуда ничего не объясняет.

— Ты не знал, что у тебя воли нет?

— Нет, я знал. Это… о другом.

— Так скажи, о чём.

Я представляю собой плотный кусок раздражения, который никак не может получить разрядки в виде паршивого ответа. Он не идёт из Дрочильщика. Дрочильщик не может его показать.

Вижу: он по себе такой. Это — его характер.

— Это всё одна ситуация, — собирается он, — и, не говоря о характере, я не могу полностью рассказать о том, почему поблагодарил.

Его палец уже должен был разорвать швы на лямке, а та нервозность, которая вырывается из меня, загрызть его. Я бы от такого избавился.

Сильно вздыхаю. Ставлю кулаки в бока, зонт ударяет по ноге, к слову напоминая о субботе. Я поднимаю голову и опять вздыхаю.

Всё ведёт к этому. Словами Александра Владимировича, настоятельностью Дрочильщика, моим неукротимым любопытством и внезапным терпением.

— Ну ты и дрянь, — говорю я и смотрю на Дрочильщика. Мои слова его будто бы не касаются. — Забыл твоё имя.

— Андрей, — называет он.

— Да, Андрей, ну ты и дрянь.

— Понимаю. — Он звучит и выглядит так, будто действительно понимает.

* * *

На улице капает, поэтому мы зависаем в кафе.

— Прошу, — говорю я.

Дрочильщик Андрей вздрагивает и суматошно лезет в рюкзак. Из него он достаёт блокнот с мятой обложкой. Открывает, листает, быстро водит глазами и находит нужную страницу. Остальные были исписаны, с обеих сторон, некоторые страницы перечёркнуты, где-то обведены слова.

Блокнот он кладёт перед собой и застывает.

— Сначала, спасибо, что согласился послушать меня, — негромко говорит он и осматривается по сторонам. Вокруг нас другие посетители.

— Пожалуйста.

— Тогда, — Дрочильщик Андрей выдыхает через рот и ставит палец на строчку, — мой характер… Ты, уже прочитал про него. И о том, как он проявляется. И, — он делает глубокий вдох и не решается. Никак.

Хочу ударить его по ноге — слишком затягивает. Но не представляю, что поведёт за собой моё действие: затянет ступор или выведет из него. С Гошей и Стасом это — опробованная схема.

И почему я думаю об этом?

Не хочу спугнуть? Есть такое. Его монолог и без моего участия затягивается, а мой интерес не сможет прожить спокойно завтрашний день, если его не угомонить сегодня.

Пейджер бренчит по столу — привлекает моё внимание, а Дрочильщика Андрея заставляет вздрогнуть. Заказ готов. Можно забирать.

— Это тоже часть характера, — тихо говорит Андрей и прижимается к кружке. — Мне стыдно и… я иду против себя. — Он берёт блокнот и перекидывает несколько страниц. — Ты спрашивал, радовался бы я, продолжил бы, если бы это был не ты. Я не был бы рад. И не стал бы продолжать. Честно. Я… я не хотел этого делать. Но сделал потому, что я — такой. Потому, что мной пользовались. И я шёл на поводу. И я знаю, что это — только моя вина. И что я должен был сопротивляться тому напряжению, которое на меня оказывали. Но я не мог. Я не мог ничего сказать. И поэтому согласился. — Удивительно, до сути он не дошёл. — Они сказали, либо я буду… мастурбировать, — его голос затих, — либо на меня. И поэтому я согласился. Я… поставил себя выше другого человека. И поэтому твои слова подействовали на меня. Я о тех: «А если бы это был не я?». И я подумал: «В самом деле, если бы это был не тот человек, который мог ответить? Который почувствовал, но ничего не сделал?». Я совершил бы ужасную вещь…

— Ты совершил ужасную вещь. — Я не перестаю дёргать ногой и крутить пальцы. Его монолог затянулся, и это раздражает меня.

— Да. И я — дрянь, — покорно повторяет он. Но с улыбкой. — Я подумал, как это здорово, что ты можешь сказать такое. И не боишься оказаться в такой ситуации. И показать её другим. Ты сразу принял возможные меры, чтобы… остановить меня, — Андрей переворачивает страницу блокнота. — Мне это недоступно. Поэтому мной пользовались. И поэтому я делал, когда давили. И поэтому я — дрянь. И поэтому я благодарен тебе: ты открыл мне глаза. Если бы это был не ты, всё было бы намного хуже. Я бы только сожалел. Сильнее после того, что остался не пойманным, что могу спокойно жить, тогда как другой человек пострадал из-за меня. Я не думал об этом, но ты… включил мои мозги. И поэтому я попытался пойти наперекор тем, кто давил на меня. Но это оказалось непросто. — Вместо лямок он возится с пальцами: трёт, сжимает, сдавливает их. — Совсем не просто. Один раз я смог сказать им, что думаю, но потом… я снова был под напряжением и готов был согласиться со всем, что они скажут. Словно, только один раз я смог быть… немного смелее, чем раньше. А дальше никак.

— Те, кто давил на тебя, — те трое в метро? — спрашиваю я, колупаясь в вафле.

— Да.

Если они заставили его дрочить, значит, знали, за чем наблюдать.

— Они снимали видео?

— Да.

Я успеваю нафантазировать, как толкаю агрессивно-серьёзного типа в ответ на его выпад и он роняет телефон. Это была бы непреднамеренная месть за пустословие педсостава. Хорошее представление.

Но я возвращаюсь к реальности. Смотрю на Дрочильщика Андрея.

Слабость подвела его к преступлению, но моё открытое сопротивление восхитило его, а мысль о другом человеке — активировала вину и благодарность мне. Если кратко.

— Но преступления это не отменяет.

— Да, я знаю. И… и не говорю о нём. Я знаю, что…

— Ты — дрянь?

— Да, — он даже усмехается. — Я знаю, что через это нужно пройти. Чтобы взять полную ответственность за свои действия. И ты поступил правильно. Правда. Правильно.

Очень странно, когда преступник говорит жертве, что она поступила правильно, осудив его. Складывается впечатление, что преступник — неправильный.

Примечание к части

Изображение — образ персонажа.

Андрей — https://b.radikal.ru/b29/1912/40/09000b94084e.png

— Если хочешь, в благодарность, я могу заплатить, — предлагает Дрочильщик Андрей.

— Не хочу.

Я не ощущаю удовлетворения, и не грызусь из-за досады. Мне как-то безразлично.

Что произошло с моими чувствами? Куда делась злость? Почему я настолько спокоен? Из-за того, что узнал Дрочильщика немного лучше? Что теперь он и «Андрей»? Что я как бы вникнул в его ситуацию?

Ничего подобного.

Всё, что хотел сказать Дрочильщик, Андрей сказал. Я услышал. Теперь мы можем разойтись, оставить друг друга и ту субботу в отведённом ей числе. Но я не хочу.

Я не могу отпустить Дрочильщика потому, что чувства могут проснуться. Мне надо будет их выплеснуть. Поэтому проще держать его поблизости, чтобы сразу выдать порцию злости и матов. Но… сколько они будут просыпаться? Проснутся ли? Решение нелепо.

Впериваюсь в Андрея, прищурив глаза, и разрываюсь между: можно расходиться или посидим ещё, вдруг дойду.

Но оно не шло.

Дрочильщик, изредка ёрзая и оглядываясь по сторонам, сидит мирно. Ждёт вердикта. Перед ним закрытый блокнот. Он всё сказал.

— Телефон с собой? — спрашиваю я.

— Да, — Андрей показывает его.

— Тогда будь готов ответить на мой звонок.

— Ты позвонишь?

— Не точно.

Если я захочу высказать ему, то не дам себя проигнорировать.

— Ладно, — соглашается он.

Это тоже его характер?

— Ты специально ведёшь себя покладисто со мной?

— Я… нет. Я веду себя так потому, что… думаю, что сейчас мне стоит так вести себя.

— Что?

— Я про то, что это — нормальное моё поведение. И я не делаю это специально.

Тупой характер.

— Вали, пока не наткнулся на другие мои словечки, — с щедростью говорю я, пуская в Дрочильщика последнюю стрелу.

— Хорошо, — усмехается он. — Спасибо тебе.

— Да-да.

— Пока. — Звучит странно.

Мне повезло? Человека исправил. Попался бы перец, который на мою защиту ответил потоком злости или насилия, а потом проклинал матами при встрече, и что я бы делал?

Реагировал в ответ — теми же словами и действиями. И других мыслей, кроме: «Пидор ёбаный», в голове не было бы.

Но именно эти слова, не похожие на первые, но идущие от них, изменили человека.

Я против этого. Так не должно быть. Но… изменение произошло. За эту грязь мне сказали «спасибо», тогда как я использовал её, чтобы разрушить.

В вечерней глухоте я не хочу ничего чувствовать. Но уже ощущаю вызревающее омерзение к себе.

* * *

Поздно возвращаюсь домой. Я не устал, но ощущение силы внутри тела испарилось.

— Ох, Вадим, с возвращением, — голос мамы звучит взволнованно.

— Привет. Что-то случилось? — Я никак не мог снять кроссовок.

— Я звонила тебе, но ты не брал трубку. Забеспокоилась, — говорит она, держа руки у груди.

Я достаю телефон. Он стоит на беззвучке. Два пропущенных от мамы.

Сегодня четверг.

— Мы хотели посидеть. Я забыл.

Выветрилось из головы.

Дрочильщик Андрей!

— Извини, — говорю я. — Уже поздно, да?

— Нет, не поздно, — с улыбкой отвечает мама. — Но ты выглядишь болезненно. Устал?

Почему она замечает?

— Немного утомился. Всё в порядке.

— Хочешь отдохнуть?

— Я бы… посидел с вами и поговорил.

— Заварить чай?

— Лучше кофе. Спасибо.

Я слушаю маму и старика, но не участвую в разговоре. От тёплого кофе я мякну и не замечаю, как засыпаю в кресле.

* * *

День растягивается: перемены удлиняются, уроки вмещают в себя по восемьдесят минут, Денис говорит много и будто бы бесконечно — его словоток не обрывается, раздражающая энергетика становится вязкой и густой, как и у Гоши; я не выкуриваю сигарету к концу перемены — в моём воображении она не тлеет.

— Вади-и-им, — тянет Гоша, подлизываясь, — я бы не назвал это причиной…

Я, не проговаривая в мыслях действия, достаю сигарету и протягиваю Гоше.

Он в ступоре. Ребята подхватывают его реакцию.

— Тебе поставили онкологический диагноз?

Я кидаю в Гошу сигарету, но из-за ветра она обрывает свой полёт и поддерживает иллюзию замедленного времени.

После уроков прихожу к Александру Владимировичу. Прислушиваюсь и стучусь.

— Здравствуй, Вадим. Рад тебя видеть.

— Да, я тоже, — говорю тише обычного и присаживаюсь.

Не спрашивая про чай или кофе, Александр Владимирович садится. Я смотрю на него. Он сосредоточен на мне.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я бы сказал… озадачено.

Я думаю об этом: я — другой. Не такой, какой с родителями, с Гошей и компанией, не такой, каким был два года назад. Это другая роль. И я не знаю, для кого она предназначена.

— Чем озадачен?

— Чем? — Вчерашним днём. — Я встретил его, Андрея. Опять. И… мы поговорили.

— О чём говорили?

— О том, что он хотел мне рассказать. Когда ещё написал письмо.

— И как тебе?

— Странно, — отвечаю, не осознавая.

— Что странного?

— Ну, я не понимаю, — опираюсь на колени, — почему… почему он сказал мне «спасибо». Он сказал почему, но… я всё равно не могу понять. Я… материл его. Унизил. Публично. Написал на него в полицию. Из-за меня он официально стал «преступником». И всё равно он сказал «спасибо». Потому что это помогло ему измениться. И улыбался.

— Даже улыбался?

— Да.

— А как он улыбался?

Я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда говорил «спасибо». Как усмехался «дряни», которой я его обозвал, и беспрекословно принимал прозвище. Как спокойно ему было со мной, несмотря на то, через что прошёл, будучи ведомым и безвольным.

— Легко. И… освобождённо?

Александр Владимирович кивает.

— Вадим, сейчас ты испытываешь вину за то, что материл Андрея? унизил на людях?

Я пытаюсь вникнуть в свои чувства.

Одно недоумение.

— Нет. Я только не понимаю.

Маленький зазор тишины.

— Я правильно понимаю: Андрей поблагодарил тебя за то, что ты сделал потому, что это помогло ему измениться?

— Да.

— Но ты считаешь, что за такое благодарить не надо?

— Так ведь!.. Я же сделал это.

Почти хватаюсь за голову. Чувство похоже на гнев, но оно утихает слишком быстро.

— Считаешь ли ты своё поведение в метро — плохим?

Я замираю.

Я не думал, что поступил плохо. Я поступил правильно. Я защитил себя. Я вёл себя так и раньше, и это не было плохим. Это было естественным и обычным. Это — мой образ жизни. Все эти два года.

Но тот я, который сидит рядом с Александром Владимировичем, в этом не уверен. Кроме того, он почти согласен, что это плохо. Но я же знаю, что это не плохо — это нормально. Я делал так раньше и не сомневался.

Но почему сомневаюсь сейчас?

Я не могу ответить. Не могу сказать «да» — я не считаю своё поведение плохим. Я не могу сказать «нет», потому что не уверен.

Я… не верю себе.

Руки начинают чесаться. Я хватаюсь пальцами за пальцы, усмиряю обе стороны. Хочу курить. Думаю, как выхожу из кабинета и закуриваю на улице — становиться немного легче. Но я не могу уйти. Но мне хочется.

Опять некомфортно.

Я сцепливаю пальцы.

— О чём это молчание? — спрашивает Александр Владимирович.

Мне страшно. За «да» и «нет». Но перед кем?

Я смотрю на Александра Владимировича. Не перед ним.

— Не знаю, — произношу тупую комбинацию. — Мне трудно ответить.

— О чём думал?

— О том, что… не могу сказать «да». И «нет».

Тяжело дышать. Будто я не перед Александром Владимировичем.

— Можно сказать, что какая-то твоя часть, считает поступок в метро плохим?

Я опасливо киваю.

— Но другая уверена, что в этом нет ничего плохого? — Опять соглашаюсь. — Кто-нибудь из твоего окружения мог бы сказать, что ты поступил плохо?

Вспыхивает множество образов, но только один я зову по имени. Коля.

Я не знаю, почему он. У меня не было возможности узнать, кем он посчитал меня в тот день, что думал потом, когда видел.

Но, я точно знаю, его представление обо мне не могло остаться прежним. А то, что я поступил «плохо», — упрощённый вариант.

Разговор идёт тяжело. Будто под водой, где нужно преодолеть шаг за шагом, по дну, десять километров. Ноги вязнут в песке, вода отталкивает тело, воздуха не хватает.

Мне надо ответить, что это Коля. Но я не рассказывал Александру Владимировичу о нём или о том, что произошло между нами. Это никогда не было нужным.

Я не уверен, что это необходимо сейчас.

Дело не в доверии, — я доверяю Александру Владимировичу, — дело в ситуации. Я никому о ней не рассказывал. Знают я и Коля. И Матвиенко.

Я ощущаю злость. Старую, потухшую, но взывающую из пепла.

— Блять, — шепчу я. Злюсь и чувствую, как склеиваюсь.

В другой ситуации я собираюсь.

— Такой человек… был. Мы с ним не контачим.

— Он был близким человеком?

Был.

Не хочу говорить об этом. Не хочу вспоминать то время, которое мы провели. Не хочу сожалеть. Но — это уже случилось.

Мы долго были вместе. С ним я всегда чувствовал себя увереннее. Наверняка, только красовался — проявляя сильные стороны, чтобы не упасть лицом (и всё равно упал), шёл впереди, лез первым, тянул за собой, когда Коля сомневался, и в ответ получал его поддержку. От которой я отказался. От которой избавился парой слов, за один миг.

Всё испортил.

Гнилая кочерыжка.

— Да.

Я чувствую, что падаю. Что Александр Владимирович уводит от одного состояния к другому. А я не могу рассказать ему всего. Может, это мешает.

— Извините, — говорю я, — слова никак не лезут.

— На что похоже это «не лезут»?

Не понимаю его вопрос.

— Ком в горле? Спазмы?

— Думаю, — я кладу руку на шею, — я их не чувствую.

— Как это?

— Ну, — сам не знаю, — будто у них нет формы. С моим голосом. Вот так.

Вытягиваю ответ за ответом. Не могу связать, зачем они Александру Владимировичу. Иду наугад и не знаю, куда свернуть. Поэтому сворачиваю каждый раз. Нет прямой и проверенной дороги.

Домой возвращаюсь опустошённым. Без негативных чувств, без радостных.

Я вымотан.

Курю от школы до станции, от станции до дома. В пачке остаётся мало.

* * *

— Ты как, друг? — спрашивает Стас.

— Нормально, — мычу и закуриваюсь.

— Отказали в возбуждении дела?

— Что?

— Ты не в курсе?

— О чём?

Стас выглядит озадаченным.

Ставит сигарету за ухо и достаёт телефон. Печатает и отдаёт мне.

— После того, как ты подал заявление, тебе должны были сообщить: возбудят дело или нет. В течение десяти дней. Уже недели две прошло?

— Да.

— И ничего не сообщали?

— Да.

— Россия, — усмехается Стас.

— «Почта России» разносит своё влияние по воздуху.

— Это — выражение менталитета страны.

— Ага.

Я смотрю на открытую страницу: «Статья 133. Понуждение к действиям сексуального характера» — мой случай.

— Тебе ничего не объясняли?

Пытаюсь вспомнить субботу, за ней вторник.

— Наверняка объясняли. Я не слушал.

— Честный ответ.

Не помню, что обсуждали, о чём вели разговор.

— Штраф? — читаю дальше.

— Поскольку ты несовершеннолетний, но тебе уже стукнуло шестнадцать, ему грозит до пяти лет лишения свободы.

— Ого, — без энтузиазма удивляюсь.

Дрочильщик Андрей выглядел спокойно для человека, которому грозит тюрьма. Будто его это не волновало. Единственное, что было важным, — разговор со мной.

— Ему могут дать условно?

— Вполне.

Здесь я должен разозлиться? Обматерить карательную систему?

Но я ничего не чувствую, будто меня это не касается. Уже не касается. Срок воздействия истёк.

Тру колени и тянусь к сигаретам. Достаю новую.

— Нервничаешь? — спрашивает Стас.

— Не знаю. — Одёргивает позже.

Опять не знаю.

— Ты… как-то утих, друг.

— Ты не первый, кто это говорит, — сдерживаю раздражение улыбкой. — Так заметно?

— Достаточно.

— Блять.

— А это «блять» не похоже на предыдущие.

— Издеваешься, гнида. В сердце колешь.

— Почти что. — Специально молчу. — У нас есть целый вечер на репетицию.

— Спасибо.

Ложусь с бэхой на бок. Оставляю её в стороне, сам переворачиваюсь на спину.

Плитка отдаёт холодом, солнце припекает. Небо красивого синего цвета. Особенно глубокого в центре, по краям — бледного.

— Тебе, — голос Стаса почти пропадает, — нужна помощь?

— Нет.

Если бы я знал, в чём мне нужна помощь и нужна ли, я бы попросил. Сказал бы.

— Но спасибо, — я улыбаюсь.

Что-то во мне изменилось. С четверга, в кафе с Дрочильщиком Андреем. С его слов. С моих слов.

Опять всё делают эти неправильные слова.

Я смотрю на Стаса. Он, перевёрнутый, слабо улыбается.

Наверняка, его тоже изменили слова.

Нас всех, в какой-то момент, сделали слова, которые повлияли сильнее других. Чаще они — дерьмовые.

— Не катается сегодня, — говорит Стас.

— Когда у тебя катается?

— Когда тебя нет.

— Звучит так, будто я мешаю.

— Нет. Ты… помогаешь.

Стас берёт сигарету и поджигает. Затягивается и выдыхает:

— Избежать одиночества.

Облака закрывают солнце. Стас ссутулится, почти ложится на колени. Становится меньше и замолкает.

Если бы помогал.

Достаю мятый листок с извинениями Дрочильщика. Читаю. Перечитываю. Те же слова, тот же посыл, тот же характер, но меня не злит. Не беспокоит. Не трогает.

Расправляю бумагу и кладу под учебники.

Что мне с этим делать?

* * *

— Доброе утро, Вадим, — говорит с улыбкой мама.

— Добрый… день, — замечаю 11.37 на часах.

— Организовать завтрак?

— Пожалуйста.

После полуденного завтрака подходит старик. Травит пару второсортных шуток и переходит на серьёзный тон. Дело возбудили.

Если бы Стас не просветил, я бы удивился и накинул старику светлых мыслей. Поймал бы на лаже. Не упустил бы.

Родители объясняют, что будет происходить и как, несмотря на наличие прямых доказательств. Так работает система.

Для подобных дел нужен отдельный суд, чтобы не ждать два месяца. А если я забуду? Опять вспоминать? А если вспылю? Моральный вред компенсировать будет?

Вот счастье.

* * *

Без Дрочильщика время оседает.

К замечаниям знакомых могу добавить, что затих не только я, все сбавили обороты, когда история оттеснилась настоящим в далёкое прошлое. Будто её не было. Но она была. Для меня, моей семьи, для Дрочильщика Андрея и, должно быть, для его семьи.

Я впервые задумываюсь об этом: он — не одиночка. У него есть семья, родители.

Они знают, что сделал их сын? Если узнали, помогли?

Большинство моих знакомых не полагается на родителей. Каким «знакомым» окажется Андрей?

Из любопытства пишу. Он отвечает: «Мама была в шоке. И потом долго злилась, и кричала. Думаю, она очень волновалась, но не могла выразить чувства по-другому». Краткий ответ по теме.

Надеешься на условное? 10.56

Да 11.01

На исправительные работы. Так смогу искупить вину 11.01

«Передо мной надо вину искупать», — недовольно тычу в экран.

Честный ответ.

Ты будешь недоволен таким решением? 11.10

Буду. Но не пишу. Что-то останавливает: те же погоревшие эмоции. Заслужил. Никак иначе. Поэтому недоволен. Но недовольства, как такового, во всей красе и силе, я не ощущаю.

Почему так?

* * *

Майские праздники выдаются жаркими. Классом едем на шашлыки в сопровождении нескольких учителей и сильно ответственных родителей. Такими оказываются родители Васи. Громкими, заводилами, в отличие от сына инди-культуры.

— Ну-ну, налетайте! Пока горячее!

— Твой отец прирождённый торгаш, — комментирую я.

— А твои идеальные родители где? — язвит Вася.

— На работе.

— А нормальные люди отдыхают.

— А счастливые работают.

— Так себе оправдание, — утешает Гоша.

— Твоих тоже не видно, — замечает Петя.

— Им не до этого.

Я обвожу взглядом присутствующих. Многим родителям не до этого.

— Ну, жрать так по полной! — наставляю я.

Семьи Дениса не нахожу, сам он торчит в стороне, что почти вызывает жалость. Создаёт впечатление изгоя. Хотя на деле таким не является.

Эта мысль опустошает.

Всё-таки жалко его. Нелегко быть одному. И нехорошо забивать время с человеком своей бесконечной болтовнёй.

— На место положил, — угрожаю Гоше, ломая пластиковую вилку о деревянный стол.

Он замирает с куском мяса.

— Опиздюливаться будешь.

— За общее мясо?

— За мясо из моей тарелки.

Любит он мои нервы трепать.

Весь день собираем нотки внимания от учителей и родителей, то матернулись громко, то при ребёнке, то запалили с сигаретой, то вид у нас «сильно демонстративный». К замечаниям уши быстро привыкают, поэтому головы бессмысленно кивают, пока мы продолжаем материться и курить.

Под конец линяем, прихватывая Дениса. Сначала он ломается, но, когда я говорю, что его семья не обезумит, если он вернётся на час позже, соглашается.

— Тебя будто шантажом вынудили, — говорит Петя и осматривает Дениса — раз третий или четвёртый.

— Если бы я не хотел, то не пошёл бы, — отвечает притихший Денис.

Он плёлся в хвосте и не трещал без разбору, как со мной.

Ситуация другая, условия не те, но в этом ли причина?

Я оглядываюсь, цепляюсь за прыщи и опущенный взгляд. Петя, как всегда, меток в выражениях.

Шляемся по берегу: по песку и камням, реже по осколкам зелёного стекла. Солнце тянется к горизонту и почти не меняет цвет неба. Ветер с речки пресный и мягкий.

— Добрались, — стонет Митя и садится на песок.

— Ебать ты слабак.

— Вадим, — Митя поучительно выставляет средний палец, — не ты вчера шлялся с матерью «за покупками» по ебучему гиперцентру.

— Бюстгальтер помогал выбирать? — спрашивает Вася.

Мы разражаемся смехом.

— Без шуток про «мамку». Табу. — Отчеканивает Митя, но после давит улыбку. — Ублюдки.

— Благо у тебя семья полная, можно ещё про отца пошутить, — не останавливается Вася.

— Попробуй, пошути.

Пока перебрасываемся любезностями, Денис откалывается. Кажется, если бы он знал дорогу, непременно бы ушёл.

В перерыве между обсасыванием темы Данила с торжественным видом вываливает из рюкзака баллончики. Кое-где мятые, с пятнами краски.

— Данила, сколько в них? — спрашивает Митя и берёт один.

— Чистосердечно не ебу, — отвечает Данила, — брат свалил всё, что было не жалко.

— Тут и остатков на полноценную работу хватит, — Гоша встряхивает баллончик и рассматривает стену заброшенного завода.

До нас её уже украсили рисунками и всевозможными надписями, но вот самое главное — мы ещё ничего не оставили.

Парни разбирают снаряжение и принимаются трясти банками. Я выбираю баллончик с ядовитой зелёной краской. Денис не подступается, поэтому я кидаю ему на свой выбор. Он не ожидает — кипешит, поздно вытягивает руки, почти роняет, но ловит, прижимая баллончик к себе. А потом смотрит с вопросом.

— Включайся, — говорю я, — потом статью о них прочитаешь, натрещишь ещё, — и в этот момент мне хочется улыбаться.

Здесь, на берегу реки, под закатом, со всей компанией, которая, кажется, не изменилась с первой встречи, я забываю многое. Может быть, слишком многое, но мне нравится. Нравится запах лака в воздухе, следы краски на пальцах, несуразные рисунки, которые не претендуют на правильные пропорции и эстетику.

Вася распыляет краску вокруг себя.

— Ты — торчок? — ору я, убегая от него.

— За инди-культуру! — кричит он, догоняя меня, и оставляет пятно на футболке.

— Больной! — в горло смеюсь и давлюсь запахом краски. — Спасите-помогите!

— Похоже на импрессионизм, — комментирует Гоша.

— Не согласен, Георгий, это — лютый постмодернизм, — противопоставляет свою точку зрения Данила.

— Это — красный паук, — говорю я и оставляю пятно на футболке Гоши.

— С ума сошёл?! — ревёт он.

— Это всё поклонник инди-культуры, — я тычу в Васю с зелёным крестом на спине.

— Он меня довёл! — орёт Вася.

— Это… — начинает Денис и обрывает, когда мы смотрим на него. — Это бархатный клещ. Очень прикольный, — от его оптимизма и уверенности в своих высказываниях не остаётся былого налёта.

Мы переглядываемся.

— Так надо подписать! — подвожу итог я. — Данила.

— Так точно, — отвечает он, и я взбираюсь на его плечи, выводя, насколько возможно, ровные буквы и пару широких стрел. — Возьми мой, — Данила отдаёт синюю краску, и я добавляю цвета.

— Идеально.

Спрыгиваю и ощущаю холодок позади. Так же, как и запах краски. Это Гоша нанёс ответный удар.

— Ирод окаянный! — ору, преследуя задницу Гоши.

Тот запинается и падает в песок.

— Всё удовольствие испортил, — бурчу я.

— У меня голова кружится, — уточняет он.

— Ещё газку?

— Обойдусь.

Пока носились и распыляли краску по воздуху, Петя и Митя замутили грандиозное граффити. Денис хорошо вкладывался на побегушках, отыскивая нужные цвета.

— Сопротивление бесполезно, — направляю баллончик на Митю.

— Ага, давай, знаешь, сколько эта майка стоит? — он заносчиво откидывает чёлку.

— Боюсь представить.

— А ты попробуй. Рискни здоровьем! — басом произносит Митя, расставляя ноги и пружиня на коленях, как персонаж восьмибитной игры.

— Тебе что ли, девушка, назревающая, отказала?

— Вообще-то да, — отвечает за него Петя.

— Оу-у, — тяну я, — из-за нас должно быть?

Петя, смеясь, толкает в руку.

— Да чёрт её знает!

— Не парься, не перевелись ещё пидоры, будет шанс, — подмигиваю я.

— Твоего извращенца я тебе оставлю.

Вовремя вспоминаю о цене тряпки и прыскаю остатки краски на локоть Мити, и, понимая, что натворил, даю дёру.

— Коршунов! — он готов рвать и метать.

Пустые баллончики скидываем в вырытую яму, дно которой заложили сухими ветками и бумагой. Наломав вторую партию веток, мы ждём, когда Петя довырывает листы из ненавистной алгебры.

— Если подумать, — шепчет Вася, — то ни у кого из нас нет девушки.

— У кого-нибудь была? — спрашиваю я.

— Да, — кивает Петя.

Мы смотрим на него, как на чужого.

— Прошлым летом. На время каникул. Фигня была.

Молчание казалось общим и чуть ли не церемониальным вокруг ямы и телефонов с фонарями.

— Знаете, в нашем возрасте, кажется, самое то заводить отношения, — размышляет Данила.

— А кто так сказал? — спрашивает Митя.

— Сам же пытался, — отмечает Гоша.

— Пытался-то пытался, а толку? Я так вообще не думаю, что готов к отношениям. Кому они нужны? Мне и так хорошо.

— Но ты пытался, — напоминаю я. — Значит, останемся до конца жизни курягами, матерщинниками и девственниками.

— Вадим, жестоко так говорить, — усмехается Петя, — есть возможность, что именно тебе повезёт расстаться с девственностью в первую очередь.

— Блять. Пидорские шутки. Такие тёплые и родные.

— Ты мне за теплоту и родство черепушку не вскрой, — примирительно кивает Петя.

— Денис, а что насчёт тебя? — спрашивает Митя и выглядывает из-за Данилы, точно ища пропавшего.

— Я… нет, — шугается как голубь.

— Что «нет»?

Денис думает, а потом понимает, что думать не о чём:

— А в чём был вопрос?

Мы смеёмся.

— Не было вопроса, — успокаивает его Гоша.

Но задумываюсь я. Вспоминаю, чем со мной поделился Гоша.

Как он понял, что ему нравятся парни, если почти ни у кого из нас не было отношений с девушками? Меня осеняет: значит, что-то было с парнями?!

Я резко смотрю на Гошу. Он замечает мой рывок и смотрит в ответ. Я не могу спросить в открытую, но могу намекнуть, поэтому киваю в сторону парней, делая запрос. Гоша не понимает, сводит брови. Я рисую пальцами сердечки. Гоша начинает активно мотать головой.

— Вы выглядите стрёмно, — говорит Петя.

— Да, пожалуй, — соглашаюсь я и смотрю в сторону.

Гоша дуется.

Разбираем телефоны и отходим на расстояние.

— Помереть хотите? — говорю я, замечая, что, кроме Пети, близко к яме остались Данила и Митя.

— В первой что ли? — спрашивает Митя.

— Ещё мне что-то про тряпку втирал!

Петя поджигает бумагу и отходит подальше. Огонь начинает разгораться.

Ночь уже опустилась. Ветер похолодал. Речка шумит и перебивает трещание огня.

Я смотрю на Дениса. На его лице нет особенных эмоций. Он спокойно наблюдает за огнём и, кажется, где-то не здесь.

Час давно прошёл.

Я трогаю его за плечо, а он одёргивает руку.

— Извини, — быстро говорит и смотрит, будто не ожидал увидеть меня. — Там синяк.

Точно. Бедствие.

— С тобой всё в порядке?

— Да, — быстрый ответ. Без раздумий.

— Твоя семья будет злиться?

Денис застывает с улыбкой. Крошечной, нелепой.

— Наверно. — Этим ограничивается, кусая губы. — Чем можно стереть? — Денис смотрит на руки: на его, как и на моих, пятна краски.

— Ацетоном.

Денис вздыхает.

— Дома вряд ли будет.

— Да? — я так сильно удивляюсь, что спрашиваю.

Конечно «да».

— У тебя так строго?

Я не могу найти другое объяснение его поведению и закрытости. И фальшивой открытости, которая вначале казалась способом привлечь внимание. Сейчас я думаю, что это способ спрятать себя, который легко распознаётся на публике.

— Нет, — тяжело отвечает Денис. — Там… — и замолкает. У него есть ответ, но я — не тот, кто должен его услышать. — Почему ты говоришь «семья»?

— Семья?

— Ты не говоришь, что мои родители будут злиться. Ты не сказал, что мои родители обезумят, если я вернусь позже. Ты говоришь «семья».

— Ты сказал, что твоя «семья обычная». Ты не сказал, что твои родители или твои отношения с родителями обычные. Ты не говорил, что ссоришься только с мамой или только с папой. Поэтому я так говорю. Странно звучит, да?

— Да, странно, — выдыхает Денис. — Я просто, — он закрывает лицо ладонью, — забываю о таких вещах.

— Потому что они неважные?

— Да, потому что они такие, — на его лице улыбка, но за ней нет радости или облегчения.

Первый баллончик взрывается, отдаваясь в груди, и оглушает.

На неделю Денис пропадает. Появляется в понедельник и показывает бумажки учителям, а те серьёзно смотрят на него и кривят лица.

— К бабушке семьёй ездили, — начинает Денис без вопроса и песчинки интереса с моей стороны. — Она в другом городе живёт. Из больницы позвонили и сказали, что ей стало очень плохо. Возможно, умрёт. Мы вещи собрали и поехали. Всю неделю в больнице навещали, пока она не поправилась. Врачи сказали, обошлось. Я был так рад, не представляешь! — судя по реакции Дениса, представить я мог: сияет, журчит и не может закрыть рот. — Не знаю, как чувствовал себя, если бы всё-таки… ну, она… умерла. Было бы так плохо. Случается, да? Живёт себе человек, а тут болезнь… и… и нет человека, — Денис вздыхает и затихает, но не так, как с нами. Он грустит.

Выглядит, лицом и телом, так, будто вечера на реке не было.

Руки чистые. Голос противный и давящий. Прыщи, как сигнальные ракеты в небе, на месте.

— Всей семьёй ездили?

Ни об одном из членов которой я не слышал.

— Да. Нас это… сплотило, круто, да?

Нас, семьёй — когда Денис говорит так, он не находит это странным. Потому что это неважно.

* * *

С мамой и стариком решаем пойти летом в поход. Разговор об А не встаёт. Никакой ностальгии, только предстоящие впечатления.

— Вадим, не думал, чем будешь заниматься после школы? — спрашивает мама.

Она не говорит: «Пойдёшь в университет? Устроишься на работу?». Она оставляет выбор за мной.

— Ещё не решил.

Будущее — странная штука. Оно изменчиво и непостоянно. Мои действия в настоящем закладывают для него основу. Делают определённым, предсказуемым. Но может случиться так, что в основу попадёт шальная пуля — непредвиденное, и будущее изменится — не так, как ожидал я.

Года три назад я бы не подумал, что буду тем, кто я есть сейчас. Я бы не задумался, что могу отказаться от друга, сделать ему больно. Убежать…

Я бы не подумал, что буду столько раз возвращаться в прошлое и гнать себя оттуда прочь.

* * *

— Кем ты хотел стать? — спрашиваю, пристроившись около Стаса.

— Определённо не наркоманом. — Он отпускает дым. — Друг, откуда такой сложный вопрос? А. Ты же скоро выпускаешься?

— Если это — скоро, то да.

— Это скоро, — вздыхает Стас. — Не помню, была ли мечта. Я не обращал на неё внимание.

— На что обращал?

Стас задумывается. Погружается.

— На всех, кроме себя.

Его голос сухой, сыпучий, но искренний. Не как у Дениса, который всем собой прячет себя.

— Не забывай о себе, друг.

— Это возможно?

— Вполне. И не наркомань. Не стоит оно того.

— А что стоит того?

— Хм, — Стас подпирает подбородок рукой с сигаретой. — Жизнь с яркими впечатлениями без веществ, с хорошими отношениями. Со словами: «Я счастлив», или как минимум: «Доволен».

Я молчу. Смотрю на малолеток: на скейтах, бэхах, самокатах. Когда их мало, они трюкачат. Проваливаются и снова поднимаются. Когда их много, они сидят шабашем и говорят о вещах, которыми довольны и которыми особенно недовольны.

Это хорошо: они чувствуют, что им так, а что нет. Но чаще на стороне «не так» оказываются люди, с которыми они не могут ничего поделать.

— А ты доволен, друг?

Хочу сказать: «да», вдыхаю воздух и упираюсь в малолеток.

Я доволен, но чего-то не ощущаю или ощущаю то, что не даёт быть полностью довольным.

— Почти.

— Это — «нет».

— Блять. А сам? Доволен?

— Я на довольного человека похож?

Я смотрю на Стаса. Он похож на человека, который много устаёт и мало отдыхает, которому не хватает солнечного света и воды, который изводит себя, не давая того, что необходимо. И у всего этого есть объяснение.

— Похож, не похож: а что у тебя внутри, только ты знаешь.

— Глубоко, — Стас причмокивает сигарету. — Проникновенно! — и зажато улыбается.

— Говнюк. — Ударяю своим коленом его. — Пафосным придурком меня выставляешь?

— Никак нет. Никак… нет.

Наверняка, Стас бы хотел походить на довольного человека. И быть им.

Но для него это — непросто.

Отвлекаюсь на щебет птиц.

Около площади вьются стрижи, наворачивают петли. Они появляются в мае и говорят, что на подходе лето и пора затмить небо виражами.

Кажется, в этом их жизнь — в полёте. В обширном пространстве и в невидимой клетке, где они летают и кричат.

Кричат сильнее недовольных людей.

* * *

Необходимость ходить к Александру Владимировичу отпала.

Дрочильщик окончательно превратился в прошлое. Я не реагирую на него. Я не думаю о нём. Он не преследует меня. Его страницу вырвали из моей жизни. Теперь он — только Андрей, с которым я встречусь в суде.

— Ещё ходишь? — спрашиваю у Гоши. Он сидит около кабинета психолога.

— Представь себе, — бурчит и проигрывает уровень. — Два раза в неделю.

— Серьёзно.

— Да-да, — отнекивается.

Толкаю в стопу.

— Что, проблемы с родителями, не в настроении? — я же сияю, лишившись последней проблемы.

— Вообще, — брыкается и насильно отталкивает. — Всё бывает, разве нет? — вздыхает и смотрит на меня. Становится серьёзнее.

— Почувствовал себя виноватым? — спрашиваю с усмешкой.

— И очень зря! Ну что ты за язва такая?

— Такая же, как и ты.

Гоше нечем ответить.

— Не завидую этому желудку, — отвечает с сожалением. — Но ты хуже.

— Ты хотел сказать: смелее, громче и креативнее.

— О-о-о! Если бы хотел, сказал. Откуда столько уверенности?

— Признаёшь, да? Неуверенный слюнявчик.

— Как же ты невыносим, — говорит Гоша с улыбкой. — Как только удаётся.

— Опыт, дорогуша.

— Везде этот блядский опыт.

— Не настолько обширный.

Наступает лето, мы мягчаем.

Жара наступает. Солнце слепит, будто хочет выжечь глаза. Кататься невозможно.

Со Стасом устраиваемся в тени, подальше от светоотражающей площади.

— Убийственным лето будет, — дышит Стас и снимает ролики.

— Одну неделю июня. Потом — три месяца дождей, — предлагаю свою версию убийственного лета.

— Друг, не настолько. Я на улице хочу изредка отдыхать.

Ветер затих, не поднимается даже из жалости. Асфальт плавится и горизонт течёт.

— Подыхаю, — ною и валюсь на траву.

Сквозь листву солнце хитро пробирается до лица.

В такую погоду двигаться — мучить себя. Но я пробую прокатиться и сделать тейлвип, оптимистично настраивая Стаса, что всё будет.

— Если всё — это разбитое колено, то у тебя получилось, — хлопает мне Стас.

— Это жара. Всё, сука, она.

— Именно так.

Стас помогает промыть и заклеить рану.

— Выгляжу как инста-бложный сэлфхармщик, — оцениваю ряд тонких пластырей.

— Сложно, друг!

По пути обратно заворачиваю в парк. Колено ноет, глотка требует воды, тело — прохлады. Поэтому устраиваюсь около фонтана. Нет желания возвращаться — долго, жарко, душно.

Выливаю воду на голову. Временно, но остужает.

И я замечаю, как спокойно. Не только вокруг. Умиротворение появилось после того, как всё обговорилось. И это тревожит.

Я не отошёл от произошедшей катавасии, но её уже нет. Это — её последствие, к которому надо привыкнуть. А привыкать не к чему.

Скручиваю бутылку и выкидываю, направляясь к выходу. Ветер поднимается, но не остужает. Он горячий. Только шелушит листву, тем и утешает.

— Странное место для отдыха! — слышу со стороны ворот.

Группа моих одногодок или погодок.

— Здесь жарко и ярко, что ещё нужно? Лучше сфотай, — говорит девчонка, толкая в руки парня фотоаппарат, и встаёт с подругой у цветочной картины.

— У Коли есть вкус — ему можно доверять.

Я сглатываю, почти добираясь до кучи.

— Были ситуации, когда Коле нельзя было доверять? — я узнаю голос.

Останавливаюсь и вспоминаю, с какой другой стороны я могу уйти.

— Нет! — хором кричат девчонки.

— Чувствую себя божеством, в котором никто не усомнится, — смеётся Коля, не веря в собственные слова.

У меня сводит лицо. Я не вижу ничего, кроме плитки и руля. Пульс бьёт под челюсть и над глазом.

Надо уходить.

— А сам смущаешься! — дразнит девчонка.

Надо развернуться, сесть на бэху и уехать. Быстро. Срочно. Прямо сейчас.

Я чувствую, как кровь бежит под кожей по лицу.

Я аккуратно поднимаю голову: три девчонки, три пацана. Среди них один особенно вытянутый, но не выше меня. На лице смущённая улыбка, а кожа заплыла красными пятнами от обилия похвал и внимания.

Кто-то замечает меня, следом он.

Надо гнать, пока не узнал, пока не увидел другой. Но Коля узнаёт, Матвиенко видит.

— Коршунов! Ты ли это! — горланит Матвиенко, тупо улыбаясь. — Сколько лет, сколько зим.

Делает вид, будто рад видеть, будто для него это что-то значит.

У меня заплывают глаза.

— Подойдёшь? — даже звенящий голос Дениса не вызывает ярость.

Бурлящую, готовую выплеснуться и залить с головой.

— Сам подойди, выблядок, — говорю. Себе под нос.

Смотрю, не отрываясь, а в голове никаких мыслей.

Показываю средний палец и разворачиваю бэху.

* * *

Не скажу, что ярость сошла, когда я открутил последние метры до дома. Думаю, я заглушил её мыслями о Коле. Если бы не он, я бы поступил так же, как с Дрочильщиком. И был бы намного довольнее.

* * *

Я плохо сплю. Задёрнутые шторы не спасают. Когда я просыпаюсь, не вылезаю из-под одеяла — не могу. Лицо сводит. Я не хочу показываться маме и старику. Чтобы не волновать маму, чтобы не давать лишний повод старику.

Как думаю, что и он может начать переживать за меня, лицо сжимает сильнее, и я закрываюсь одеялом.

Почему Коля здесь? Меня почти не ебёт, почему с ним Матвиенко, но почему именно он здесь, не даёт покоя. Он должен быть в А, за сотни километров от нас. Так же, как был эти два года. Но он оказался здесь. И не просто оказался — увидел меня. Узнал.

А глаза всё те же — с вопросом, который просит объяснения.

С силой вздыхаю и откидываю одеяло.

Почему? Зачем? Что он здесь забыл?

Бьёт боль. По лицу и груди. Я цепляюсь за волосы и пытаюсь вспомнить, сколько сигарет осталось. Считаю, сколько мне понадобится выкурить. Пачки не хватит. Нисколько не хватит. И я задохнусь.

Дрянь.

* * *

Меня мурыжит весь день. Родителям стараюсь не показываться, но с натянутой улыбкой провожаю на свидание за покупками, оговаривая, что чувствую себя неважно.

Я действительно чувствую себя неважно. Меня тошнит, тело сводит без остановок. Лежать могу только на спине: на животе ощущение, что раздавлю сердце, которое и без того, гремит на грани нормы; на боку — сдавливаю лёгкие, что не продохнуть. В мыслях прокручиваю встречу с Колей. Нелепую, случайную. Ненужную.

Встреча составила несколько секунд, но их хватило, чтобы мне стало слишком плохо.

С этим надо что-то сделать. Но что? Что я могу сделать с этим? Один?

Эта мысль перенаправляет. Я не один. Я всегда могу позвонить Александру Владимировичу. При необходимости написать.

Я беру телефон, почти с надеждой. Конечно могу. И родителям могу… Но это — не то, о чём так просто я бы мог рассказать, как о Дрочильщике. Совсем другое.

Мне страшно. Почему не знаю. Ни родители, ни Александр Владимирович не осудят меня, они выслушают, я знаю, но что потом? Что-то изменится? К чему разговор может привести?

Я почти уверен: ничего не изменится, и ни к чему я не приду.

Надо пережить, как было до этого. Справился тогда, справлюсь и сейчас.

Смотрю в потолок — ровный и белый, без капли изменений. Изменился ли я?

Начал курить, материться и смеяться в горло, не стесняться присутствия взрослых и… грязных слов. В голове светлеет, и я сажусь на кровати.

Я изменился и понимаю, что не в лучшую сторону, но я не довёл себя до совершенно ублюдского состояния — есть чем гордиться. Но я не верю. Это могло бы оправдать, но не выходит. Почему-то.

Почему я встретил его? Почему нельзя было оставить всё, как было раньше? Как было день назад?

Хочу смеяться этой глупости. Но я не смеюсь. Лишь говорю себе: «Точно, это — всего лишь глупость.»

Я больше не встречу Колю — встреча была случайной. Он не знает, где я живу, учусь, у меня нет представления, где водится он. Мы не пересечёмся. А завтра я пойду в школу и верну свой порядок. Денис будет трещать, а я буду раздражаться и замечать его прыщи. На перемене пойду курить на пятачок, может, благосклонно подарю Гоше сигарету, а он примется доставать меня, говоря, что я не следую своим правилам. Если с нами будет Александр Владимирович, он будет так же стоять в стороне и слушать, понимать и улыбаться, а Вася, может, поддёрнет меня шёпотом, Петя скажет колкость, Митя что-нибудь спросит, а Данила скажет лицом — и мы будем смеяться, до звонка. Я опять опоздаю на физкультуру, буду переодеваться один и не буду думать о Коле.

Может, предложу парням прошвырнуться в центре, или, на крайний случай, провожу Гошу до станции, задирая в отместку за перемену, например, спрашивая, кто из парней в его вкусе — это же важно! Если не получится, поеду на площадь, буду заставлять вкалывать Стаса, чтобы не расслаблялся. А под вечер закажу роллов или пиццы, выберу фильм с рейтингом выше семи, и проведу с мамой и стариком пару часов, смеясь или оскорбляя картину.

Да, так и будет. Ничего не изменится, говорю себе и не засыпаю этой ночью.

До будильника думаю, что стоит прогулять. Я не спал. Ворочался в кровати с закрытыми глазами и говорил себе засыпать. Никак не получалось. Застал, как темень сменилась рассветом, но не застал изменение в отражениях: шторы задёрнуты с концами. Но мне не легче.

* * *

Завтракаю медленно, в меня не лезет. Долго собираюсь, ищу вещи, которые лежат на виду, и не вижу их. Попадаю в час пик, меня теснят со всех сторон, но мне настолько побоку, что я почти пропускаю свою остановку. Роняю телефон, когда решаю проверить время. Опоздал. Уже. А до школы ещё не дошёл.

Перед уроками хочу перекурить, а в пачке всего одна сигарета. Вчера мне казалось, их больше половины. Если скурю сейчас, потом придётся выпрашивать у пацанов. Если одолжит Гоша, упрёков с его стороны наслушаюсь в тройном размере. Могу не вынести.

Перевожу дыхание. Сердце слишком бьётся, желудок урчит от голода. Ноги слабо держат, и голова прямо не стоит.

Сегодня тяжело.

Когда я решаю всё-таки перекурить, ветер выбивает сигарету из пальцев. Спешу поймать её, мельтешу и, когда она падает, наступаю на неё.

Понедельник издевается надо мной.

В классе я слышу, как гудит не только учитель, но и как трещат ручки в тетрадях, как перешёптываются на последних партах, как часто скрипит мел, а кто-то без остановки стучит пальцами по парте. Впервые я обращаю на это внимание. Впервые это выводит из себя, а я не могу ответить. Я слишком устал.

Моё тело будто разбирают по кускам — как пазл: сначала отрывают рамку, потом второй ряд, третий и четвёртый, убирают, пока не остаётся так мало, что можно стряхнуть рукой. Так и меня сейчас можно стряхнуть одним движением или словом. Не уверен, что отвечу, встану, или захочу это сделать.

Мне так дерьмово, потому что причина никуда не делась. За два года с ней ничего не произошло. Поэтому я в таком состоянии.

На переменах Денис не трогает, будто моё состояние — это то, что может его остановить. Я удивлён. Удивлён так же, когда, лёжа на парте, слышу:

— Вадим! — это Гоша.

Я поворачиваю голову, а он стоит в двери, зовёт рукой. Я отмахиваюсь. Он понимает, жмёт плечами и показывает мне средний палец. Я не успеваю ничего ответить — не успеваю ничего придумать.

Ощущение, будто я не могу перестать жевать резинку: она потеряла вкус, челюсти устали и ноют, но я продолжаю. Без понятия с какой целью, но я делаю это. И, кажется, страдаю.

* * *

После уроков не решаюсь идти домой.

Не уверен, что мне стоит приходить таким. Не думаю, что выдержу ещё один вечер. Что тогда будет со мной завтра? Может, я засну от усталости. Но… если нет? Если вообще не смогу спокойно спать и каждый день будет таким?

Я не хочу. Такое счастье мне не нужно.

Значит, нужно попробовать — поговорить с Александром Владимировичем. Он выслушает, он поймёт. Попытается помочь. Ни с чем я не уйду. Не дам себе уйти таким.

Я сжимаю кулаки и прислушиваюсь к сердцу. Но оказываюсь не слишком готовым — не могу спуститься к нему.

Вдруг пройдёт? Отпустит сегодня? И тогда ничего не придётся менять. Тогда не нужно идти и рассказывать. Тогда всё останется, как было — и это хорошо.

Но если не отпустит? Тогда я должен пойти. Тогда станет лучше. Но если не станет? Если я зациклюсь сильнее? Буду вспоминать и после Александра Владимировича, и продолжу жевать резинку?

В этот момент разболелась голова. Я сел на лестнице и попытался обдумать варианты. Я не мог полноценно думать о них, поэтому только предпринимал попытки и разрывался. Так же было с письмом Дрочильщика.

Я одинаково нуждаюсь в этом и нет.

Пока сижу и разбираюсь с приоритетами, казалось бы, очевидными, слышу, как галдят малолетки на дополнительных занятиях или на кружке ИЗО. Гвалт отвлекает — я прислушиваюсь и забываю, почему так поздно нахожусь в школе и что меня держит. Тогда я освобождаюсь. Но, когда голоса затихают, я возвращаюсь к тому, что делаю здесь и чего жду.

Я жду от себя ответ. Решение, оставить всё или попытаться хоть как-то изменить. Попытаться рассказать, — сердце сразу бьётся, а руки трясёт, — что я наделал. Что сказал… и почему. Я знаю, сам виноват, прогнулся, не подумал, как можно поступить по-другому, как извернуться. В конце концов, набить морду Матвиенко. Надо было. Конечно. Надо было, но я не мог. Не думал. Не знал.

И от этого ещё хуже.

* * *

Когда я смотрю в телефон, время — 18.38. У меня болит лицо — особенно лоб и брови, сердце, а в груди ощущение пары сломанных рёбер. Так я довёл себя, своим решением.

Воздух тяжёл для вздохов. Лицо почти сковала судорога, когда я спустился на первый этаж. Сердце ноет и гудит, когда я смотрю на табличку с надписью: «Психолог».

Это верное решение. Правильное.

Точно.

Хочу схватить ручку, но вспоминаю о своём маленьком правиле. Удивительно, что вспомнил. И подумал, что Александр Владимирович мог не уйти. Время позднее. Мне может не повезти, но тогда я позвоню. Я не отступлю. Не дам себе сделать этого.

Я не хочу, чтобы мне становилось хуже. Пора пройти это. Пора что-нибудь сделать с этим и собой.

Прижимаюсь к прохладной двери и прислушиваюсь. Слышу, как унимается сердце, и дышать становится свободнее. Улыбаюсь, потому что вспоминаю, что давно хочу сказать Александру Владимировичу, что нужна табличка: «Занято». Она лишит меня подобного ритуала и защитит доверительную атмосферу, которая может существовать в уголке этой школы. Скажу ему прямо сейчас, потому, что, когда я открою рот и скажу, что у меня есть проблема, я забуду об этой табличке и об её надобности.

Я трогаю ручку и слышу вздох. Из кабинета. Столбенею на секунду. Не соображаю, что надо отлипнуть от двери.

— А-Александр Владимирович, — я признаю голос Гоши.

Который ещё не слышал — слабый, почти тонкий. Довольный.

— Жора, — отвечает Александр Владимирович, но не так, как привык слышать я.

Я в замешательстве, и только череда каких-то слизких звуков заставляет отдёрнуться. Меня отталкивает. Руку будто обожгло — поэтому я прижимаю её к себе, с непониманием взирая на деревянную дверь.

* * *

Домой я прихожу после девяти. Говорю, что ужинать не буду, и закрываюсь в комнате. Опираюсь спиной на дверь и падаю на пол, прижимая рюкзак к груди.

Мышцы вокруг глаз изныли — они не перестают дёргаться, а веки не опускаются. Мне больно моргать от сухости, и я не могу заставить себя закрыть глаза.

Я не могу забыть то, что услышал.

Я хочу ошибаться, но понимаю, что прав.

Глаза чертовски болят, почти слезятся.

Голос, которым говорил Александр Владимирович, был ужасно… ужасно нежным. Не добрым, не понимающим, не сочувствующим. Я уверен. Я знаю, как он звучит. Я слышал его столько раз, но такой интонации — ни разу. Ни на перемене, ни в кабинете он не был таким. Потому что… не было причины.

Я зажмуриваю глаза, шиплю и сильнее прижимаюсь к рюкзаку.

Опять эти звуки. Эта пошлость.

Гоша и он… вместе. В кабинете.

Меня начинает воротить.

Неважно, чем они занимались, это — отвратительно.

* * *

Я засыпаю под утро.

Сегодня валяюсь дома. Нет ни аппетита, ни желания чем-нибудь заняться.

Проснулся на полу, с рюкзаком, и не потратил ни секунды, чтобы вспомнить, почему я в таком состоянии. Оно не прошло — никуда не делось за ночь, не уменьшилось. Осталось со мной.

Вчерашний день свирепо дышал в ухо.

Я переоделся, поел и принял душ. Стоял под водой больше часа — так утихали звуки, и я был защищён. Так было спокойнее, потому что я не прекращал думать о том, что услышал. Как услышал.

Александр Владимирович?

Давит злость.

Кто будет с таким удовольствием обращаться ко взрослому человеку? В школе? Только потому, что остались наедине? Бред.

Жора?

Он всегда называл его так, но никогда не был таким — будто с любовницей. Как-то ласково, шуршаще…

Пытаюсь вспомнить и становится погано. Мысли обволакивает слизь.

Они были там вместе. Делали что-то и получали от этого удовольствие. Это не звучало никак иначе. Это не было ни слезами, ни сочувствием.

Я знаю. И от понимания тошно. Желудок сводит, а желчь подкатывает к глотке. Приходится сглотнуть. Противно. Горько.

Не вздохнуть.

* * *

О пропуске маме позвонили.

— Привет, Вадим, — говорит мама, заходя ко мне.

— Привет. Извини, что не предупредил.

— Ничего. Как ты? — ласково спрашивает она и гладит по плечу.

— Почти в порядке. Подташнивает.

— Может быть, в больницу?

— Нет. Не так страшно. Хочу...

Смотрю на неё, такую близкую и понимающую, а взгляд падает.

— Побыть один.

Не хочу обидеть или прозвучать резко, вроде получается.

Сейчас это — единственное состояние, которое я могу представить себе.

— Хорошо, — улыбается она. — Ты не против, я открою окно?

— Да, конечно.

Я думал, она распахнёт шторы.

— На улице очень хорошо. Тепло, ветерок прохладный, липой пахнет. Пусть проветрится.

— Ага.

Сердце стучит немного громче. Я не смотрю на маму, но она приобнимает и говорит, что в любой момент я могу к ней обратиться.

— Конечно, — тухло отвечаю я.

Нет мне дела ни до тепла, ни до ветра и липы.

* * *

После ужина ко мне стучатся. Темой из «Марио».

— Чего тебе, старый?

Я сажусь на кровати. С опозданием понимаю, надо было не отвечать, а посмотреть, сколько продержится.

Старик заходит. Довольный, сытый. Я ощущаю себя угрюмым.

— Есть не будешь?

— Нет, не буду.

— Мама сказала, что ты хотел один побыть. Сейчас тоже?

— Тебе что-то надо? — спокойно говорю я.

— Хотел посмотреть на твои страдания, — отвечает он и показывает свитч.

Мои попытки в задроты — то ещё страдание.

— Ла-адно, — вздыхаю я и пододвигаюсь на кровати.

Старик садится рядом. Протягивает розовый Джой-кон, у самого синий — по классике. Экран ставит на одеяло и выбирает игру. Я откидываюсь на подушку и предвкушаю грядущие поражения.

— «Cuphead»? — спрашивает старик, будто это изменит результат.

— Я понял, ты хочешь моей преждевременной старости.

— Я только хочу подёргать тебя за язык, — смеётся он и включает.

Отыгрывается. Я улыбаюсь. Пришло его время.

Мы начинаем играть. Только музыка и диснеевская рисовка сохраняют моё умиротворение, после череды смертей, воскрешений, путанных кнопок и сбитых атак. Я не особо реагирую, когда натыкаюсь на снаряды, жвачку и цветы, но радуюсь, когда надо воскрешать старика. Он не непобедимый.

Мы проходим одного босса, второго. Я включаюсь, атакую удачнее, умираю в два раза меньше, но постепенно игра становится менее заметной. Приглушается.

— Поссорился с кем-то? — спрашивает тогда старик.

— Ну, я часто ссорюсь с кем-нибудь.

— Да-а, — весомо, — я смотрел то видео.

Я натягиваю улыбку.

— Оказывается, со мной ещё цветочки, правда? Даже я так в молодости не выражался.

Подкрадывается стыд. А я знаю, меня не накажут, не наругают, но дискомфорт внутри не даёт сидеть спокойно.

Я умираю.

— Мама тоже видела?

— Конечно, — смеётся старик. — Твоё право выражаться так, как считаешь нужным. — Мы начинаем босса заново. — Я понимаю, что при маме и мне, ты будешь вести себя одним образом, а с друзьями — другим, и выражаться по-другому. Думаю, так со всеми происходит. По крайней мере, со мной было. Но я был тем ещё подарком. По-крупному ссорился с родителями, а ты… тихий. Видимо, тут в маму пошёл.

— Я не тихий.

— Знаю. Но с нами — тихий. Надеюсь, ты не притворяешься?

— С чего бы? — усмехаюсь я. — Мне с вами комфортно. И хорошо. Мне нравится быть с вами, и я люблю, когда мы вместе проводим время.

— Какой ты хороший, — заносчиво произносит старик, и я не понимаю, это — похвала или сарказм. — А меня что по шерсти гладили, что против, я всегда на дыбы вставал.

Я смотрю на него. И не кажется он офисным работником — слишком энергичный и молодой.

— Можешь материться при нас, если хочешь. Но за каждый мат будешь скидываться на мои игры.

— У меня почек не хватит!

— Продавай кишки и печень.

Вот и чёрный юмор. Он разошёлся.

— Обойдёшься. — Надо остудить его в игре, если получится.

Не представляю, что повлияло на старика, но он принимается вспоминать былое. Сначала своё, как часто переезжал с родителями, как это злило его, как он хотел завести друзей, но боялся: только они сойдутся, и ему придётся уехать, вспоминал, как ссорился с родителями — «громко, помпезно», и как никто не шёл на уступки. Потом моё, будто думает, что берёт много внимания на себя.

— А с тем пареньком, Колей, да? общаешься?

Я оживляю старика.

— Нет.

— Из-за переезда?

Стреляю в морковку и уклоняюсь от её атаки. Успешно. Продолжаю обстрел.

— Нет, мы… раньше разошлись.

— Поэтому не хочешь ехать в A?

— Я… — смотрю в экран, мы победили, но у меня слов нет. — Просто не хочу. Не там моё место.

Старик медлит.

— А где твоё место?

Хороший вопрос. В этой квартире. На станциях метро, в школе, за партой перед Денисом, на курительном пятачке. На площади со Стасом. На дороге от дома и площади. Там, но не в кабинете психолога.

Подступает. Я сглатываю и вздыхаю. Кислота опять на языке. Я прикрываю рот рукой.

— Плохо?

— Немного.

Тошнота усиливается.

— Я сейчас.

Ухожу в туалет, а там, уперевшись в бочок, дышу через рот. Заставляю себя дышать. Потому что спазмы в животе говорят, что сейчас пойдёт. От частых вздохов начинает кружиться голова, а с меня только слюна — будто желудку нечего вырыгать. Я сплёвываю, пока спазмы не утихают.

На время я стал тюбиком пасты, который выдавили без остатка.

Когда я выхожу из туалета, мама протягивает таблетки от тошноты и стакан воды. Если ночью станет хуже. Я киваю. Старик провожает до комнаты.

— Лучше отоспись, — говорит он.

Опять киваю и замечаю на столе свитч.

— Забирать не будешь?

— Играй. Знаешь, есть такая штука: мелкая моторика рук и-и внимание. Развивай и развлекайся.

— В ходу умные словечки?

— Да. Взрослые любят ими красоваться.

Сначала я улыбаюсь, но потом глубже вдумываюсь в «умные словечки». В себя. Как приходил к Александру Владимировичу и тоже говорил всякие «умные словечки», а он подыгрывал мне. Потому что это было смешно и понятно нам обоим. Потому что я мог так себя вести с ним и знал, что он поймёт. Он знает, о чём это. Для кого это. И почему.

Я глотаю таблетку. Жмурюсь и давлюсь, когда она застревает в горле, и проглатываю с болью.

Это чувство становится хуже.

Я подхожу к окну и немного отвожу шторы. Ветер до сих пор прохладный, а многоэтажка напротив черна. Нет ни одного горящего окна.

Когда я смотрю на дом, в животе болит — почти остро.

Меня предал друг. И этот человек.

Решаю отсидеть последние дни дома. Мне легче и спокойнее. Не считая того, что я только и думаю о том, что произошло.

Ублюдки.

Чтобы отвлечься, беру игры старика.

Ненавижу «Cuphead». Ненавижу «Splatoon». Ненавижу «Arms». Потому что я — полный ноль. Потому что без старика пройти их невозможно. Поэтому я беру наиболее лайтовый вариант из коллекции, еле отыскивая игры на свитч среди коробок Нинтендо.

При всём стремлении подцепить старика, я восхищённо не понимаю, как он стал чемпионом за три рабочих дня, если за два пустых я собрал только пять значков и, не обнадеживающе, сорок покемонов.

Может, я не понимаю игру?

Я никогда не мог сесть за какую-нибудь и пройти до конца. Не мог включиться в сюжет, заинтересоваться побочными линиями, собрать все предметы или достигнуть самого высокого уровня. Это надоедает. Это не особо приносит удовольствие.

В четверг думаю выползти на площадь и заранее спрашиваю у Стаса, будет ли он.

Он отвечает, через два часа, что на работе. Сегодня до ночи. Это я понял, поэтому уже дошёл до шестого гима.

Останавливаюсь. Если это неинтересно, почему я продолжаю?

Потому что сейчас не то состояние для чего-то другого? Более активного и открытого. Пожалуй.

Это состояние совсем не то, к чему я привык. Опять.

Запускаю пальцы в волосы.

То, с каким удовольствием Гоша говорил: «Александр Владимирович», само возникает в голове и от него меня воротит. А от того, что Александр Владимирович был только за, почти сносит крышу. В ярости я замахиваюсь консолью. И тут же застываю, впериваясь в стену.

Я бы кинул. И разбил к чертям. И не сожалел.

Перевожу дыхание и учащённо дышу через рот.

Ненавижу.

Возвращаю свитч на почётное место среди других приставок старика.

Роюсь в вещах и не нахожу сигарет. То была последняя пачка. Надо купить ещё, но выходить — смотрю в шторы, — нет желания. Я не хочу быть на улице. Потому что вспоминаю, как в понедельник бегу до станции, как ошалелый залетаю в вагон и врезаюсь в мужика. Он отмахивается, корчит лицо, я скалюсь, но ничего не говорю. Не могу сказать. В моей голове только имена и звуки. Противные звуки. Чужие голоса.

* * *

В пятницу рано встаю. С прилипшей мыслью: надо выбросить это из головы. Надо с этим разобраться. Надо… всё расставить по местам.

Покупаю три пачки Кента, обхожусь без час пика, прихожу в числе первых. Будто живу по чужому распорядку. Слишком много, слишком пусто, слишком рано.

Слишком тихо снаружи и громко внутри.

На переменах не иду курить. Вместо этого рву листы, чтобы усмирить пальцы. Не помогает.

На одной из перемен пересекаюсь с Александром Владимировичем и обхожу его, будто не замечаю и не слышу приветствия.

— Видеть вас не хочу, — говорю шёпотом. Себе. Он не слышит.

И это бесит меня. Я не могу сказать вслух. Не могу выразить чувства, показать ярость. Будто мне заклеили рот, связали руки, а на голову натянули пакет. Это невозможно терпеть, но я не могу пойти против. Будто я совсем беспомощен. Будто «не могу» — единственное, что я могу. И это разрывает — я не вынесу.

— Вадим, что-то?..

— Денис, завались.

Держу лицо в руках, таращусь в парту и ищу точку спокойствия. Во мне её нет. В окружении тоже.

Денис не унимается, будто ему мало всех тех слов, что он слышал от меня раньше:

— Ну, если что-то хочешь рассказать…

— Нет. Не хочу. С чего ты решил, что захочу? Кто ты мне? Верно, никто.

Голос становится громче и отчётливее, я не бурчу.

Денис принимает к сведению и не трогает. До следующей перемены.

— Вадим, — тихо зовёт.

Я нехотя смотрю на него, с открытым недовольством. Он показывает в сторону. Там Гоша.

— Ого, видок у тебя будто снова извращенца встретил, — он чувствует себя на коне — остроумное замечание воодушевляет.

Я не меняюсь в лице. Да и зачем? Это самая подходящая для него эмоция.

Гоша заметно напрягается.

— Я встретил пару новых. Представляешь?

Руки чешутся. Я близок к тому, чтобы ногтями впиться в живот и разодрать то, что так зудит в нём.

— Ты же был в понедельник у Александра Владимировича, да, Жора?

Медленно, но Гоша понимает, о каких извращенцах идёт речь. Теперь его лицо выражает определённую степень обречённости, которая, к слову, меня веселит.

Поступая исключительно тактично, я встаю и говорю ему на ухо, чтобы никто другой не услышал. И чтобы потерзать его нервы, ведь мои чуть не вышли из строя.

— Хорошо было, да? Не сомневаюсь. Ты бы так не вздыхал, если бы не было. Додумались же: заниматься этим, здесь. Потому что никого не должно было остаться. Потому что думали, что вы одни. Приятно было? А вот мне нет.

Я смотрю него. Уши горят, а широкие глаза уставились вниз.

— Тебе стыдно? — говорю я, как бы удивляясь, и усмехаюсь. — Почему тебе не было стыдно, когда ты соглашался?

Гоша ничего не говорит, сжимает губы. Его веки трясутся, а глаза бегают по полу. Он понимает, проиграл. Проиграл тогда, когда я решился прийти.

— Сделай одолжение, исчезни, — почти дружелюбно желаю и хлопаю его по каменному плечу.

Оставаться в классе я не хочу.

* * *

Сокращённые уроки, оценки за год, ясное небо и солнце не радуют. Они кажутся бессмысленными. Впервые за долгое время. Я привык ощущать тепло, ветер, цвет, но сейчас замечание — блеклое, пустое. Ненужное.

И среди этого я. Такой же пустой и ненужный.

* * *

На выходе из школы задерживает Денис.

— Вадим, я хотел спросить, — обстреливает, — чем ты будешь заниматься на каникулах?

Я в ступоре.

— Ещё не решил. Спать буду, гулять, на бэхе гонять. В середине июля пойду в поход с родителями.

— Вот как. Понятно, — он кивает, открывает рот и не выдаёт сразу. Ещё раздумывает и мнётся. — Если у тебя будет свободное время, может… может быть, мы могли бы встречаться? Ну, чтобы погулять? — со вздохами спрашивает он.

Я смотрю на Дениса, он сомневается.

Степень его одиночества поразительна.

— Мы — не друзья, даже не близкие знакомые, но ты всё равно предлагаешь мне это. От безысходности?

Денис, кажется, задерживает дыхание. Он удивлён. Напуган.

Я сказал дерьмовые слова. Ещё раз.

Натужно вздыхаю.

— Если тебе так надо, давай.

Он меняется: расправляет плечи, расслабляется. Улыбается.

— Дашь свой телефон? — Денис достаёт мобильный.

— Найди «ВКонтакте» по имени, — я додумываю, что, возможно, на город не один Вадим Коршунов. Если я указал город после переезда. Начинаю сомневаться. — Ладно, номер.

Денис выглядит счастливым. Будто моё согласие — лучшее, что могло произойти. К смеху припоминаю: «А если он запал на Вадима?». Как же. Не представляю, что Денис способен на такое — он озабочен только собой и тем, как спрятать себя.

— Спасибо, Вадим. Увидимся, на каникулах, — говорит он и точно светлячок упархивает.

Три месяца последних полноценных каникул — надеюсь, после них моя жизнь станет спокойнее. Не будет в ней ни онаниста, ни педофила, ни предателя.

* * *

В субботу гуляю с родителями. Солнце жарит. Выедает на коже следы и сжигает терпение. Днём не спасает тень, вечером — заход солнца, поэтому я очень удивляюсь, когда просыпаюсь с температурой в тридцать восемь и пять.

Примечание к части

Гоша — https://c.radikal.ru/c40/1912/cf/3d25f5cd79b9.png

Болею неделю. Каждый день тело разрывает. Меня знобит и кидает в жар, когда температура держится на отметке в тридцать семь и пять и никаких других симптомов не появляется. Я лежу с горячкой, мозг плавится, а когда устаю — сплю.

Денис изливает сочувствие грозной тучей из голосовых и текстовых сообщений — ни те, ни другие не доходят до сознания. Нет сил читать и понимать. Нет сил поставить телефон на зарядку. Нет сил ходить в туалет и есть.

* * *

Температура резко исчезает. Вместе с ней усталость и немощность.

Я потерял три килограмма — это не радует, потому что от вида еды подташнивает.

Я даже думать не хочу, что это была за болезнь и откуда она взялась, я хочу с аппетитом съесть пиццу и не подавлять рвотные позывы.

* * *

В субботу пишу Денису, что выздоровел. Мои опасения были напрасны, от еды мой организм избавляться не стал, и потерянные кило успешно возвратились. Кажется, я больше нервничал и преувеличивал.

В диалогах натыкаюсь на Дрочильщика. Больше не было сообщений. Нужда исчезла. Я хочу удалить переписку, но мешкаю.

Удаляю переписку с Гошей и откладываю телефон.

Оно к лучшему.

* * *

— Привет, Вадим.

Денис выглядит взволнованным.

— Привет.

Он поправляет волосы, проверяет воротник, выглаживает складки. Будь на его шее галстук или бабочка, он бы на ходу поправлял, утягивал и перевязывал их.

— Сейчас всё хорошо? — спрашивает Денис.

— Я же писал. Да.

Его волшебная амнезия также распространяется на переписку.

Остаётся вопрос: что запоминает?

— А чем болел? Странно так, на простуду не похоже. К врачу ходил?

О болезни он помнит потому, что из-за неё я не гулял.

— На дом приезжали, укол сделали, потом сказали сходить к врачу, но я не пошёл.

— Почему?

— Не хочу.

— А если повторится?

— Тогда пойду.

— Но, — Денис останавливается, — тебе будет тяжело. И ты не пойдёшь, а потом не захочешь.

— Так тому и быть. — Я иду дальше, Денис нагоняет. — Лучше скажи, куда пойдём.

— Я… я не знаю. Думал просто пройтись. Ну, без маршрута.

— Ладно, — затягиваюсь.

Удивительно, но Денис не достаёт как в школе. Наседает, но не трещит. Он спокойнее — не как на речке.

— Что-то не так? — мешкает он, как только я присматриваюсь.

Смыкает губы и убирает мороженое от лица.

— Всё не так.

— Д-да? — замечание Денис воспринимает острее, чем «тотальное бедствие». Загружается.

— Да. В тебе всегда что-то меняется. То тараторишь, что не заткнёшь, то слово не вытянешь. То помнишь всякие мелочи, то забываешь их. Даже если они твои. Ты делаешь это специально?

Денис загнан в угол. По нему видно. Долго молчит. Когда решает ответить, кадык резко поднимается.

— Но ты тоже изменился, — говорит по-другому: глубже, в себя.

Меня задевает.

Насколько я изменился? Сколько можно меняться? Сколько можно становиться хуже? Сколько слов я ещё скажу?

— Ты… поругался с Гошей?

— А тебе что?

— Ну, вы так хорошо общались. И такое вот.

— Как начали, так и закончили.

— Тебе не жалко? Вы же друзья. Можно помириться, понять друг друга, разобраться что да как. Всегда есть выход.

Было бы что понимать.

— Это и есть мой выход. — Денис смотрит, слушает и не понимает. — Есть такие вещи, на которые закрыть глаза невозможно. Такая вещь случилась.

— И… что это за вещь?

— Тебя она не касается.

— Ты злишься?

— На что?

Я злюсь: на Дениса, на Гошу, на Александра Владимировича. Трудно быть спокойным — и не хочется. Хочется выплеснуть засевшее дерьмо, закурить и выдохнуть, забыв всё, что беспокоило. Почему так нельзя? Почему через всё надо проходить, пропахивая гектарные поля?

— На, — вбирает воздух Денис и замолкает. Не может сказать. Выжимает усилия и мысли, но не произносит. — На, — звучит женское пение.

Денис вздрагивает.

— П-подержи, пожалуйста, — он протягивает мороженое, с которого падает пломбир.

Денис не обращает внимание. Кажется, сильнее хочет избавиться от него.

— Да, — мигом отвечает и прикрывает рот рукой. — Да, я убрался. — Его рука переползает на воротник и трёт угол между пальцами. — О-об этом я забыл. — Он не удивлён, он в ужасе. — Уберу, как приду. Я ведь говорил… гуляю. — Без удовольствия замечает, но успокаивается. — К семи. Я помню. — Весь он трясётся: от губ до пальцев. — Я понял.

Если панические вздохи и напряжение, которые я ощущаю, не реакция на «строго», то, наверняка, ей будет мгновенная смерть.

— Спасибо, — говорит Денис, когда убирает телефон и протягивает руку к мороженому. — Блин! Упало, — притворно плачет над потерей. — Я не думал, что так получится. Обидно…

Если бы Денису было дело, он бы отреагировал ещё тогда, когда мороженое упало. Удивился, огорчился, блинкнул, но не полез бы за телефоном с непроницаемым лицом.

— Давай сядем.

Денис будто не понимает, почему я предлагаю, но соглашается. И выглядит расслабленно, когда садится. Переводит дыхание. Он вспотел. Поэтому проводит рукой по лицу и шее. Словно вместо телефона он держал оголённые провода, по которым, в любой момент, мог пойти ток, а отпускать нельзя.

Я тоже расслабляюсь. Напряжение не могло прийти из ниоткуда, оно родилось в коротком разговоре. И его почувствовал я. Кто говорил на том конце? Как? Почему Денис ведёт себя так? Почему считает, что так надо себя вести? Он, действительно, думает, что этого не заметить?

— Кто звонил? — спрашиваю, чтобы перебить мысли.

Пока Денис молчит, ветер шумит. Шуршит листвой и охлаждает. Солнце редко пробивается, но не греет. В тени морозит.

— Из дома, — придумывает. Не скажет: мама, папа, бабушка или дедушка.

— Семья, — усмехаюсь я, — да?

Конечно да. Звонит всем скопом и запугивает Дениса потому, что он о чём-то забыл.

Что должна сделать семья, чтобы разговора с ней боялись, как угрозы пыток?

— За краску влетело?

— Краску? — Денис недолго вспоминает. — А, нет. Поругались немного, но всё прошло спокойно.

Удивительный парень: если они поругались спокойно — это значит, что поговорили? Если да, почему так не скажет? Если ругались, значит, было не спокойно. Если ругань может пройти спокойно, то каким словом он назовёт разговор без склок? Идеальным? Превосходным? Нереальным?

Что он творит?

Ветер студит шею и уши. Мороженое кажется лишним, когда мы сидим и молчим.

Если притворяется, пусть делает это убедительнее, чтобы я не сомневался.

На площадь приезжаю рано: малышни нет. Разогреваюсь, кручу педали назад, прыгаю на переднем колесе, уверенно еду на заднем и замечаю, сколько людей приходится огибать. Тут и мамочки с детьми, парни с подругами, девушки с друзьями — их слишком много.

Продолжаю кататься и прихожу к осознанию, что это я начал замечать их: часто поднимаю голову, осматриваюсь и отмечаю про себя, кто и где находится.

В этом районе я пересёкся с Колей.

Прошло три недели. Какова вероятность, что он ещё здесь? Наше пересечение было случайностью, но… она может повториться? Как встречи с Дрочильщиком.

Сижу под припекающим солнцем и разматываю комок: Андрей знал, как искать меня, где, в какое время. А Коля — вспоминаю его удивлённый взгляд, вытянутую фигуру, которая будто бы тянулась ко мне, — сам не думал, что встретит меня.

Здесь слишком много места.

Я вздыхаю, опустошая лёгкие до напряжения, и запрокидываю голову. Облака сегодня тонкие и рваные, как куски ваты.

Надеюсь, Коля не видит их.

* * *

Через час подъезжает Стас. Как всегда, на роликах, которые пестрят красной изолентой.

— Жарко-о, — тянет Стас и пожимает руку.

— Вечером холоднее.

— Да ты что? Со своей работой до ночи я только ночью гуляю, — едва заметно издевается.

— Пакостник, — пихаю в ногу.

Катаемся десять минут и прячемся в тени.

Людей стало больше, не повернуться красиво, не упасть распластавшись. Я почти допустил столкновение с малым, которого отпустила мама. Он пошёл в свободный мир, а его чуть бэха не сбила.

Гуляйте в другом месте.

— Друг, ты, — обращается Стас, приглядываясь, а я выставляю указательный палец.

— Тс, тс, тс. Не думай. Не говори, — я думаю, что звучу и выгляжу забавно.

— Похоже, тебе дерьмово. Сочувствую.

Я убираю палец и скрещиваю руки, наваливаясь телом на ноги.

— Ты же не знаешь, что произошло.

— Чтобы посочувствовать, знать необязательно.

Я молчу.

Стас прав. Сочувствовать можно, но чему? Тому, что я трусло, которое боится собственных решений?

Потираю плечи, будто становится холоднее.

Тому, что я смотрю в толпу и ищу одного человека? Тому, что мои мысли совсем отрухлели?

Стас предлагает промочить горло. Я отказываюсь.

— У тебя, — говорю не слишком чётко, без желания задеть или обидеть, — есть друзья?

Знаю, сейчас у него нет близких людей, но спросить «были друзья» совесть не разрешала. Она бы отвесила дюжину пощёчин.

— Да. Ты, — Стас скомкано усмехается и обнимает одной рукой. Она, как глыба льда, безумно холодная. — На работе просто… знакомцы. Они все старше меня. Смотрят косо. Догадываются, что покуриваю. Но доказательств нет. Поэтому сторонятся. А раньше, — Стас делает паузу, смотрит вперёд и убирает руку. — Сейчас я не думаю, что у нас была дружба. Но тогда хватало.

В стороне кричат дети, где-то плачет малыш, а мама уговаривает его успокоиться. В горло смеются студенты, парни и девушки взахлёб переговариваются, будто ни у кого нет времени. Будто оно есть только у нас — у тех, кто сидит на бордюре и следит за окружением.

— Тогда, — тихо произносит Стас, словно поздно договаривать, — казалось, это и есть счастье. Дешёвая выпивка, трава, этот припадочный смех, — Стас кладёт руку на лицо, — секс с кем перепадёт. Гора удовольствия. Казалось, весь мир у наших ног. По-другому не скажешь. И мы были так… пьяны этим чувством. Что другого не замечали. Не очень похоже на счастье, да?

— У каждого своё счастье, — не задумываясь говорю. — Кому достаточно и солнечной погоды, а кому отпуск за границей. От человека зависит.

— Именно так, — говорит Стас с придыханием и ложится на спину. — А у тебя с друзьями всё хорошо?

Ни с Васей, ни с Петей, Данилой или Митей я не общался после того, как попросил Гошу исчезнуть.

Может, это нормально. Изначально, они были его друзьями, и только потому, что я начал общаться с Гошей, они начали общение со мной. Вот так совпало. А теперь связующее звено исчезло.

Похоже, нас больше ничего не держит друг с другом.

Ни вечер на речке, ни посиделки с фастфудом, ни разговоры, ни встречи за школой.

— Поругались?

— Мы… не ругались.

Что произошло в тот момент, когда Гоша подошёл ко мне? Когда шутил и думал, что заденет меня? Когда я смотрел на него и пугал потому, что таким я ещё не был?

А произошёл понедельник. И разочарование.

— Разошлись принципами, — более расплывчатую фразу придумать сложно.

Если подумать, мы были друзьями?

Когда меня не было, Гоша писал. Изредка, но искал встречи. В конце концов, он пришёл в класс. Но это не имеет отношения к тому, что он сделал.

Кажется, он вообще ни о чём не думал.

* * *

— А ты бы на резанный фильм пошёл? Вроде, кажется, ничего из сюжета не теряется, но так странно понимать, что где-то будет не хватать сцены, а хуже того! — несколько сцен, и думай, это сюжетная дыра или вырезанный кусок? Жестоко так поступать! — Денис опять завёлся. Я не думаю пытаться остановить его. — Странно, что человек за свою карьеру может получить такой отклик от публики, как думаешь? Конечно, это не странно, он заслужил, но… странно ведь! Столько… любви, обожания, просто за то, какой он есть. Удивительно. Но будь он алкоголиком, наркоманом или насильником, ничего подобного не случилось. Даже если бы это был самый настоящий он. Люди скорее принимают хороших людей… Было бы странно, если бы они принимали плохих, да?

Я могу сидеть в телефоне, не слушать, не отвечать на вопросы, быть занятым меню, вывеской, плакатом, другими людьми, и это не смутит Дениса. Потому что ему неважно. Потому что это — очередное притворство, которое должно произойти, чтобы я поверил, что он такой — трещащий без умолку, а не ребёнок, который боится семьи.

Такое впечатление не стереть новостями, которые Денис, не сомневаюсь, специально отыскал и запомнил, чтобы потом рассказать мне. Он уверен, это поможет.

Я же уверен, что ничего хорошего не выйдет.

Денису бы мои мысли и слова, и он бы не занимался перфомансами.

Но, в этот момент, я понимаю: я занимаюсь тем же, чем и Денис. И точно так же, судя по реакции Стаса, по слегка взволнованному поведению мамы и мягкому старика, вижу, что попытки мои неудачны. Они всё видят. Понимают, что прячу. И Денис.

— А ещё, очень странно, как информация по сети разлетается. За пару часов хэштег с песней занял первую строку, тогда как новость с революционными движениями за пять дней дотянулась только до четвёртого места. Эти приоритеты странные, — затихает Денис и напяливает улыбочку.

Под конец его голос не трещал, а скрипел.

— Выдохни, — устало говорю я.

Я могу не слушать, но всегда вслушиваюсь в то, что он говорит. Может быть, это имеет смысл. Может быть, он оговорится или скажет, по своему мнению, лишнее. Как это было с семьёй, когда надо было извернуться.

В таких ситуациях его можно рассмотреть.

* * *

— Papá, — я врываюсь в гостиную, — давай реванш.

Мама и старик останавливаются, а музыка из «Just Dance» продолжает играть. Оба удивлены, но мама первая схватывает ситуацию и получает «Superstar» от программы. Старик впопыхах догоняет её. Она уже «Megastar».

— И в чём хочешь реванш? — заносчиво.

— В том, что выберешь.

— О-хо-хо, кто это осмелел?

Со стариком я научился не бояться таких вот незначительных проигрышей.

— Представляешь, на работе подошёл чувак, отвёл подальше и спросил: «Ну, ты же молодой, да? Сечёшь в этом, да? Что сейчас молодёжи нравится, от чего заводится?». Подарок сыну искал, — говорит Стас, будто сам не ожидал, чем кончится. — А я посоветовать ничего не мог. Откуда мне знать, что нравится молодёжи?

Стас смеётся и прикрывает рот рукой. Он и улыбки закрывает. Редко улыбается зубами.

Дело не в кривизне или желтизне, у Стаса с этим проблем нет.

— В который раз понимаю, насколько я оторван от мира.

Он много думает и делится со мной размышлениями потому, что, по факту, больше не с кем. Мне же интересно, что скажет более взрослый — в январе Стасу исполнилось двадцать три.

— Мы все немного оторваны от мира, — говорю и разматываю Стасу наушники. — У всех свои миры, в них и живём, а другие… они же не наши. Чтобы сразу сблизиться с ними, ну, надо совпасть интересами, — я распутываю последний узел. — Хотя бы так.

— Тоже верно. Спасибо, друг.

* * *

— Удивительно, да? Почему в наше время продолжаются войны и насилие, несмотря на прогресс? Кому-то это реально нужно? Почему оно продолжает быть нужным? Это так странно и непонятно. К тому же, — Денис смотрит вперёд, трогает руку и прощупывает синяк, — одну большую войну рядом мелких сдерживают. Для этого контроль есть, но не для мира. Или, — он смотрит на меня, — ну, мы можем жить в мире потому, что кто-то другой страдает.

— Часть мира стоит на костях рабов. Это неизбежно.

— Да, но тогда время другое было. Оно уже прошло. Мы-то сейчас живём. Тут. За стеной. Нас укрывает то, что может всех убить. Оно контролирует и защищает. Это тоже странно. Потому что наши жизни под угрозой, всегда, но мы этого не чувствуем. Нам кажется, что это нормально. Что так и должно быть. Потому что никто хода не делает. И потому что, если один сделает ход, ход сделают другие. И тогда ничего не останется. Странно, да? — Денис выдавливает улыбку, будто такая точка в монологе стоит своего содержания.

Улыбки Дениса кажутся судорожными. Ненастоящими. Чем дольше смотришь, тем больше он напрягается. Зато сейчас его слова другие, тон замедлился. Он размышляет, говорит более ясно и чётко. Не падает с желанием полностью укрыться.

— Разве контроль может защищать? — я смотрю на Дениса, а он на меня. — Он управляет. И этим самым заставляет тебя думать, что защищает.

Денис не отвечает. Будто зависает. Отворачивает голову и опять трёт руку.

— Ну, — кажется, он снова замолчит, пропустит мои слова и не найдёт им ответа, — может быть и так.

Будто не хочет думать об этом.

* * *

Солнце садится, ветер холодает. Окна домов становятся оранжевыми.

— Останешься? — спрашивает Стас.

Я смотрю на него. Светлые волосы и бледная кожа впитывают рыжий оттенок.

— Я думаю.

В глазах мелькают пятна из-за отражения солнца.

— Совсем делать нечего? — с понимаем говорит Стас.

— Да. Похоже на то.

Из-за того, что нет школы, домашних заданий, дополнительных занятий, времени стало слишком много. Вот и провожу его со Стадом, Денисом и родителями. Без них делать нечего: я не могу сидеть на месте и смотреть сериалы или играть. Такие дела наскучивают. От них хочется избавиться.

— Что ты делаешь, когда делать нечего? — спрашиваю и щурюсь от света.

— А. У меня такого не бывает. Я или работаю, или на роликах. Или отсыпаюсь. Могу добавить, что ещё трачу время на готовку, уборку и какой-никакой уход за собой. А самое приятное: когда, после работы, я забываю купить продукты, — Стас слабо улыбается. Его голос звучит тяжело.

— Нелегко тебе, — сочувствую я.

Под светом, тени от морщин на лице Стаса углубляются. Их слишком много для молодёжи. Как-то Стас сказал, что это от наркотиков. Я думаю, от переживаний. От мыслей… которые неприятны.

У Стаса таких много. Это понятно.

И он говорит. Не всегда напрямую, но я чувствую, как он хочет, чтобы полегчало.

Мне бы тоже было нелегко. Я бы не смог без поддержки родителей. Не знаю, кем бы я был без них. Без их участия и готовности занять мою сторону, даже если я не самый хороший. Без их присутствия и сочувствия. Без их улыбок и прикосновений.

— Друг, как ты?

— Жаль тебя, — говорю и не могу поднять глаза.

* * *

— Экзамены реально такой стресс вызывают? Ты слышал, что каждый год, из-за ЭГЕ, кто-нибудь да умирает? Хотят как лучше, много занимаются, ходят по репетиторам, чтобы набрать достаточно баллов, а потом не выдерживают. И всё. Предстаешь? Я не могу. Насколько ужасным должно быть всё вокруг, чтобы самоубиться? Непонятно. И, похоже, в таких случаях, никто не замечает, что человеку реально плохо. Все думают об одном и том же: «Скоро экзамены». Потом пройдёт. А уже ничего не пройдёт. Нечему больше проходить. Не у кого.

Речь Дениса несла траурный тон, но он оставался самим собой. Отслеживая это состояние, новости, которые он рассказывает, их количество, его погружённость, можно точно отследить в каком состоянии он находится.

Сейчас он — обычный. Значит, в его жизни всё по-старому, без изменений. Самоубиваться он не будет.

Сможет ли?

Есть ли из-за чего?

Будь это Стас, я бы крепче задумался, но, если это Денис — смотрю на него искоса, — сказать наверняка не могу.

Если говорит Стас, он называет свои мысли, он думает о своём состоянии, о своём месте в мире. Если говорит Денис, то он озвучивает новости недели и своё отношение к ним — отношение принадлежит ему, это его мысли, но будто его самого в них нет. Будто это заученное отношение. Как у машины-автомата с набором команд. Команда означает определённое к ней отношение.

Соответствуют не только слова, но и лицо. Нужные эмоции в подходящий момент. Денис не скрывает своего «непонятно», «странно», «любопытно» — это вычитывается на лице. Но не в глазах. Они будто застыли. С одной эмоцией, которая не подходит ни к «понятно», ни к «странно» и «любопытно». Словно в реальности машинка-автомат думает и беспокоится о совершенно других вещах, более важных, чем установленная команда.

— Странно, да?

* * *

— Вадим, когда пойдём? — спрашивает мама и показывает приложение для покупки билетов.

— Конечно утром, — заявляю я. — Надо экономить деньги!

— На твоё будущее, нахлебник? — отшучивается старик.

Совсем неумело.

— На твои игры.

— Не будем никому врать, — улыбается мама, — на мою одежду и косметику.

— Не проведёшь, — заключаю я. — Ради любимой женщины даже сна не жалко.

— Своей девушке так скажешь, — старик занимает «оборонительную» позицию.

— То ли ещё будет.

Ненароком я вспоминаю вечер на пляже, когда встала тема пресловутых отношений. Из-за того, что мне пророчили лишиться девственности с парнем. Чуть ли не с Андреем. Но потом я вспомнил лицо Гоши. То, как он отреагировал, когда я намекнул на отношения с парнями.

Он соврал.

Сначала думаю: «Почему?», потом вспоминаю, с кем его отношения.

Он всё прекрасно понимал, но поступил по-своему.

* * *

— Правда? Здорово. Я помню, что в детстве, в далё-ёком таком детстве, с матерью ходил на «Детей-шпионов», — тихо смеётся Стас. — Но потом — только с друзьями. Много было малышни?

— Целое стадо, — тяну я. — Воскресенье, утренний сеанс. Я думал, все будут спать.

— А по итогу мелкие с мамами и папами и ты.

— С родителями.

— Провинился будто, — улыбается Стас. — «И глаз мы с тебя не спустим!».

— Они так не говорят.

— Знаю.

Тепло держится весь день. Вечер наступает поздно. Небо выглядит обманчиво.

— Пройдёшься со мной? — спрашивает Стас, снимая ролики.

Смотрю на время: 22.34.

— На ночь глядя?

— Ага.

— Со мной точно ничего не случится? — подтруниваю я.

— Только если ты этого хочешь, — парирует Стас.

Умело.

— Только если не захочешь ты, — серьёзную издёвку он не оценивает.

— Не захочу. От моих идеалов ты далёк.

— Это… неприятно.

— Да?

— Нет. Но могло быть. Тебе не жалко чужую самооценку?

— Свою бы пожалеть, — рвано смеётся Стас и надевает рюкзак. — Пойдём?

Его тон меняется. Вот он шутит, вот спокойно зовёт идти.

Ведёт Стас. Я не спрашиваю, куда мы, пока дорога остаётся знакомой. Придерживаемся фонарей и дороги парка. Выходим на пешеходный фонтан. Он уже не работает. Ларьки закрыты, редко снуют прохожие, переговариваются и смеются.

Стало совсем темно. Но звёзды не проглядываются.

Стас присаживается между лампами и достаёт из рюкзака две коробки и пять штучных фейерверков.

— Ого, — на что меня хватает. — У кого-то праздник?

— Знаешь, — Стас протягивает фейерверк, — поводы нужны только алкоголикам.

— Тем, которые пироманы?

— Именно так.

Вопрос, сколько Стас потратил денег, которых ему не хватает, заминается. Из-за моей учтивости к нему и замечания, что достались по дешёвке и ждать много от них не стоит.

Кажется, я понимаю, что Стасу они необходимы. По какой-то особенной для него причине. Но спросить я не могу.

Это может оказаться не праздник, а «поминки».

— У кого хуже, тот проставляется, — предлагает Стас.

Я с настроем принимаю вызов. Это не игры на приставках. Здесь у меня больше шансов потому, что всеми шансами распоряжается удача.

Сначала ищем место для установки. Между стыками устойчивость… себя не проявляет. Смеёмся, когда вставленный фейерверк падает, будто падения произойти не должно было. Находим отличное место в клумбе, туда и ставим. Поджигаем и отползаем на пару шагов. Ждём.

Ждём с такими лицами, будто пройдёт несколько лет, прежде чем фитиль догорит или фейерверк взорвётся. Первая пара проявляется себя громко и ярко, и я, и Стас удивляемся, переглядываясь без слов, но с восторгом. Вторая — запаздывает и взрывается низко.

— Ёбаный в рот, — орёт Стас убегая.

— Предатель, — говорю я и подставляю спину.

Опасения были напрасны, хотя обоснованы.

— Ты меня кинул!

— Друг, прости. Своя шкура дороже, — честно отвечает Стас и с пониманием кладёт руку на моё плечо.

— А там могла быть дырка, — взвешенно говорю я, — дорогуша.

Стас вытягивается в лице и убирает руку, будто это не плечо, а подошва.

— Пойду пускать фейерверки с кем-нибудь другим.

— Есть с кем ещё? — спрашиваю и оглядываюсь.

— Любой прохожий подойдёт.

Я начинаю смеяться. Стас тоже. Он не сдерживается, хоть и пытается.

— Ты тоже видел, как мужик убежал? — гогоча спрашиваю я, а на глазах слёзы от смеха.

— Конечно! — в горло кричит Стас, хватаясь за живот. — Хуже твоего перепугался!

— Живее будет!

Как отсмеиваемся, запускаем последний — он хорош. Просто хорош. Не осудить.

Потом ставим коробку, прикапываем в земле и с торжественным поднятием зажигалки поджигаем. Снова отползаем. Фитиль догорает, но коробка молчит.

— Как далеко надо отходить?

— В инструкциях пишут двадцать-тридцать метров.

— А мы как далеко? — я оцениваю расстояние от нас до клумбы.

— Метра два-три.

— Почти справились с нормой.

— Так и скажем скорой.

Опять смеёмся, и коробка грохочет, отправляя по очереди огни. Они взрываются белым и золотым, освещают небо и остатки прошлых залпов. Ветра нет. Дым стоит в небе, еле сползая вниз.

Это стоило ожидания. Я затаиваю дыхание и в какой-то момент хочу спросить у Стаса, знал ли он, что так получится. Даже если знал, хочу, чтобы эта коробка пошла на мой счёт. Но, когда я смотрю на него, то не вижу человека, который смеялся со мной.

Этот человек другой. Он погружён в себя и, смотря на вспышки, видит нечто другое, чем я. Что-то более значимое, чем искры света.

Я не знаю, говорить мне или продолжать молчать. Я не понимаю, как нужно поступать в таких ситуациях.

Стас замечает мой взгляд. Понимает, что происходит, но остаётся в раздумьях. Его голос становится глуше:

— Подумал, — говорит он и поднимает глаза, — что разучился… видеть в облаках картины.

— Ну, — хочу сказать, что это — работа воображения, с ним надо потренироваться и будут картины, но понимаю — не те слова.

Сейчас они не нужны. И погоды не сделают. И точно не выцепят Стаса. Но, что другое сказать, я не знаю.

Почти злюсь на себя за очередной поток «не знаю», но переключаюсь на Стаса, а там и на мысль, что «ну» останется без продолжения. Я закрываю рот и поднимаю голову. Дым тянется линиями в разных направлениях. Они переплетаются и сбивают друг друга, не плетут ровную сеть, а превращаются в клубок.

Коробка замолкает. Ни я, ни Стас не встаём с места. Я не представляю, что делать или говорить. Смотрю на Стаса и опять в клумбу.

Стас, земля. Стас, фиолетовые цветы. Стас и пустая коробка.

— Раньше… — начинает со вздохом, — я думал, будет много денег и будет моё счастье: не буду думать, как быстрее заплатить за квартиру, что могу позволить себе из еды, как много, буду тратить и не буду обращать внимание на то, сколько осталось. А сейчас понимаю, денег никогда не будет достаточно. Суть не только в них. Просто… из головы никак не выходит мысль, что если бы… раньше, — Стас трёт лицо, смотрит вперёд, а глаза сухие, красные, — если бы раньше было немного лучше, то всё было бы хорошо. Если бы… я был послушным ребёнком. Или мои родители были мягче, — он давит на висок и опускает голову. — И знаешь, от этого чувства безнадёжности — что ничего не вернуть, не изменить, уже не исправить, поздно к чертям, я словно схожу с ума. Если бы я был один, то, наверное, повесился, — обрывает Стас. — Кажется, я работаю слишком дохуя.

На момент мне становится стыдно за то, что я рассказываю Стасу о том, как мне хорошо с родителями, что мы можем быть вместе, и я весь такой довольный и радостный тем, что не похож на знакомых.

Примечание к части

Стас — https://a.radikal.ru/a07/1912/6a/28ef21006ec8.png

— Я, — глотаю, — хочу как-нибудь помочь тебе, — тру пальцы, потому что не хочу лезть за сигаретами, — но не знаю как. Я… могу что-нибудь сделать?

Могу не говорить о родителях. Могу не быть задирой и выскочкой. Могу не называть дорогушей.

— Я ведь говорил, — отвечает Стас, — твоего присутствия для меня более чем… достаточно. Я не один. И всё может измениться.

Стас не звучит, не выглядит так, будто всё может измениться. Хочет верить, но не может.

— Если бы я знал, как мне помочь, может быть, я бы и сказал. Но я не хочу втягивать тебя, понимаешь? Это… ну, то ещё дерьмо. Зачем оно тебе? К тому же, у тебя свои проблемы, да? Но о них ты не скажешь. Почему? — Стас, ломано улыбаясь, смотрит на меня. — Думаешь, что справишься один? Пока… я тоже так думаю. Думаю, что мне это по силам. Да, сложно. Да, хоть помирай. Да… всё бывает невыносимо, но… я пытаюсь. — Стас переплетает пальцы и опять смотрит в сторону клумбы. — Разве этого недостаточно?

«Не знаю».

— Бесит ещё, когда, вроде, стараешься, из последних сил вырываешься, а результата нет. Я его не чувствую, даже если он есть. Как… так получается?

«Не знаю».

— Но мне хватает того, что ты рядом. Что мы можем так… быть вместе, что ли. Кататься, смеяться. Пускать фейерверки. Может, и кажется, что это ничего не значит, но, думаю, что благодаря этому я могу жить. Могу спокойно дожить до следующего дня, потому что у меня выходной. Потому что я могу… разговаривать с настоящим человеком, а не с собой или… торчком, как я. И могу быть не один. Это… очень много для меня значит.

«Я не знаю».

— Спасибо, Вадим.

* * *

Я не могу делать вид, будто ничего не происходит.

Не только со мной. Со Стасом. С Денисом, просто наверняка.

Я не могу прятать это — оно не скрывается ни за шторами, ни за окнами и дверями. Ни за днями, неделями. Годами. Ничего не меняется и всё остаётся на видимых местах. Не прячется под слоем пыли и тканью — остаются очертания, выпирают углы.

Я показываю, что не так.

Мама и старик, наверняка, уже всё заметили. Но не трогают меня. Дают выбор: говорить или молчать. Скрывать. Не делиться с ними.

А чем делиться? Мыслей слишком много несмотря на то, что людей стало меньше.

* * *

— Удивительно, да? — Денис показывает фотографию. — Вершина плоская, а тень треугольная. Пишут, что такое с вершины разных гор и вулканов можно увидеть, а происходит это потому, что тень удлиняется и уходит, как рельсы, дальше, в точку. В эту вершину треугольника, которого как бы не должно быть. Прикольно, да? — Я мотаю головой. — Знаешь… это интересно, — будто прошлые наречия не говорили об этом, — есть равнина — так открыт перед нами человек, мы его видим, понимаем, что он из себя представляет, а на деле, при определённых условиях, как здесь, на рассвете или закате, человек может оказаться далёкой точкой. И всё сводится к ней. И ничего не изменишь, она будет, хотя, кажется, её быть не должно. Это то, что мы видим не всегда. Но оно есть. Здорово, да?

Думаю, это должно быть здорово. Может быть таким, но не для меня. Не сейчас. Не после того, как я был со Стасом и вынес столько беспомощности, сколько ощутил на себе, когда отмахнулся от Коли.

— Вадим?

— Ты же много думаешь, — Денис начинает мельтешить, будто это не так, — я не понимаю, почему так происходит. Почему нельзя, чтобы всё было ровно и спокойно? Я не против всяких встрясок, но… почему они такие тяжёлые? Почему у каждого находится своё дерьмо, о котором он не расскажет? О котором будет сожалеть?

Я действительно не понимаю.

— Мы же люди, — отвечает Денис. — Кто-то будет стыдиться, или бояться. Кто-то просто не в силах об этом сказать. Согласись, было бы намного проще, если бы люди, без задних мыслей, могли сказать о том… о том, что их гложет, чего они боятся, о чём сожалеют больше всего. Наверно, чаще всего мы замалчиваем самое важное. Просто потому, что… когда-то поняли, что нам нельзя об этом говорить. Просто так запомнили.

Денис утихает. Его не разносит. Он думает и говорит свои мысли.

— И что, так дальше бояться и молчать?

— Ну, каждый сам решает, — Денис мнётся, неуверенно улыбается и поглядывает, будто ему нельзя так думать. — А т-ты? Ты бы рассказал, да? — только благодаря «да?», я понимаю, что Денис задаёт вопрос.

Ему становится некомфортно. Он сжимается до степени «скрючивания».

Было бы хорошо, если бы ответ был: «Да», но я понял, на такие вопросы однозначного и уверенного «да» у меня нет.

— Нет. Есть то, о чём я не могу рассказать.

* * *

Я и Денис швыряемся по городу, по разным районам. Молчим, но не откалываемся друг от друга. Я всё наматываю мысли о проблемах Стаса. Денис, может, ещё думает о том, что я сказал.

Кажется, для него я всегда был человеком, который может сказать всё. Абсолютно.

На «дерьмовые» делишки это мнение тоже распространялось.

Он думал о честности или твердолобости?

— З-знаешь, — с запинкой начинает Денис. С сомнением и, кажется, долей страха. — Я не думал, что есть такое, о чём ты не можешь рассказать. — Вот оно. — Но, похоже, забыл, что ты тоже… человек.

— Удивительно, да?

— Да, — отвечает спокойно и скидывает напряжение.

* * *

— Загоняешься? — говорит Стас.

Сегодня пасмурно и душно. Дым сигарет кажется липким. На деле весь воздух липкий.

— Так и думал, — вздыхает он и опускает глаза. — Скорее всего, мне не стоило говорить...

— Стоило, — перебиваю я. — Кому ты расскажешь, если не мне? Наверняка, себе ты сто раз всё разжевал.

Стас молчит. Потом поворачивает голову в мою сторону.

— Звучишь настырно.

— Чтобы ты не начал меня переубеждать. — Стряхиваю пепел.

— Страшно, — насмешливо тянет. — Спасибо.

Спасибо звучит плохо.

Не за что благодарить.

Я ничего не сделал.

— Ты ещё принимаешь наркотики?

Знаю, что «да», но, вспоминая вечер с фейерверками, красные глаза Стаса, мне кажется, что за день Стас употреблял.

— Время от времени. Когда поджимает.

— Тогда было так?

— Именно, — честный ответ. — Накрыло. Поэтому я захотел пройтись с тобой. Это успокоило. Немного, но помогло.

Если это помощь.

— Я читал, что с наркотиков надо слезать постепенно: если сидишь на чём потяжелее, сначала уменьшаешь дозу, а потом переходишь на более лайтовый вариант. В моём случае нужно просто снижать дозу, но я… потребляю как-то спонтанно. Я заранее не думаю, что буду закидываться. Приходит состояние, и тогда кажется, вариант один. Старый и знакомый. Хотя… уже не помогает. Не помогает, но я продолжаю тратить деньги и курить. Убого.

— Ты… можешь писать мне. В такие моменты. Когда поджимает. Тебе же помогает?

— Да. Но я не уверен, что смогу сделать это. «В такие моменты», знаешь, сознание… сужается.

— Как-нибудь попробуешь, — затягиваюсь.

Мне было нелегко предложить помощь. Не потому, что я не мог сделать этого, а потому, что ситуация не похожа на прежние. Таких не было. Я не знаю, как быть.

— Попытаюсь не забыть.

После этого Стас встаёт на ролики и пробует три круга. Возвращается истощённый и говорит, что нашёл себе подработку. Чтобы больше уставать. Меньше думать о наркоте, может быть, о своих проблемах. Чтобы иметь меньше шансов вступить с ними в контакт.

Я не докуриваю сигарету.

Вместе с тем, будет меньше контакта со мной.

— Я буду писать. Постараюсь делать это. Не только когда будет поджимать или я буду здесь. — Стас не смотрит на меня. Избегает.

— Тогда я буду писать. Напоминать о своём существовании.

— Отлично, — смеётся Стас.

Кажется, для него этого достаточно. Но не для меня.

Докурив сигарету, достаю вторую.

«Днём жарко, +25, ветер 1м/с. Облаков нет.» — Отправляю Стасу.

* * *

— Вадим, ты как? — спрашивает Денис.

— Не знаю, — отвечаю с раздражением.

Я же, по собственной воле, вполне осознанно говорю нетерпимое «не знаю».

— Не всё плохо, но хорошо тоже не скажешь.

— Нелегко тебе.

— Не мне, — сходу задаю тон, но не могу продолжить.

Не мне нелегко, а тем, с кем я. Но Денис будет отрицать, Стас… и так всё знает.

Пытаюсь не вспоминать о Коле. Но я уже вспомнил и попыткой ничего не изменил — закрепил результат.

Вздыхаю.

Хорошо, что мы не пересекались. Прошло больше месяца. Его уже, наверняка, здесь нет. Уехал. Вернулся домой. Там, где его место. Где было моё. Это тоже хорошо.

Меньше людей, которым будет «нелегко».

— Пошли пройдёмся, — говорю Денису.

Вид солидного бутика и снующих людей наскучил.

— Ага.

Когда выходим из торгового центра, я вспоминаю, почему мы старались отсидеть в нём как можно дольше.

Лето распалилось и вошло в раж. Дождей не предвидится ещё недели две. Только солнце и сомнительная облачность. Промокшая спина и желание спрятаться от оголодавших по человеческой коже лучей.

Сжигают заживо. Намертво.

Идти некуда. Через полчаса слоняний по теням и дворам Денис предлагает пойти в музей. За двенадцать остановок от нас.

— Пойдём! Делать всё равно нечего, а там выставка японского художника, — упорствует Денис. Он заинтересован. — Терять нечего!

В обед. В солнцепёк. Все двенадцать остановок, стоя в плотной массе, я думаю, было что терять — остатки жидкости в организме и личное пространство.

— Чудовищное лето, — вздыхаю я, когда мы выходим.

— Это всё глобальное потепление! Каждый год льды тают, поднимается уровень воды. Кажется, ничего страшного. Открытые морские пути люди используют в своих целях, а на самом деле — мир меняется. И ничего хорошего это не сулит. Мы даже под водой долго продержаться не можем. А жить? Невозможно. К тому же из-за потепления умирают птицы и животные. Они меньше нас подготовлены к этим изменениям, — Дениса несёт.

Из-за жары меня не хватает на укоризненный взгляд или раздражение — они плавятся.

Как он держится?

Стоит признать за ним талант к трещанию?

Дикие лучи его не волнуют: темп, слова, жестикуляция, эмоции — кажется, он крепче собрался и с удвоенным усердием показывает, как его волнует проблема потепления и его последствий, а не то, что он ощущает на себе эти последствия.

* * *

От японского художника я ожидал более традиционный рисунок — его картины оказались простыми и карикатурными. В моих глазах искусство выше уровня «рисую как могу». Но, если художник получил свою славу, то, похоже, было за что.

Но точно не за черты фигур, технику или цвет.

— Наверно, два года назад, — начинает Денис, — я был на выставке другого японского художника. — Он замолкает, точно не знает, как продолжить. — И… его картины были удивительны. Реально. И они были… ну, глубже, что ли.

— Ты про объём?

Чем не хвастался нынешний художник.

— Нет. Их можно было трогать. Они оставались плоскими, но сделаны были так, — Денис протягивает руку к картине, — что можно было почувствовать все неровности, шероховатости. Изгибы. Это было необычно. Это были не просто выпуклые изображения, а то, что нужно почувствовать. — Денис молчит, но не опускает руку. Будто ему опять хочется прикоснуться к тому, что он ощутил два года назад.

Два года назад. Снова они.

— А ещё, — вдогонку добавляет, — этот художник делал свои работы такими, потому что хотел их показать слепым детям. Для этого он разные материалы использовал. И, я думаю, это здорово. Передать настроение не через объём, а через… ну, не знаю, как сказать, через материалы, которые оставят картинку плоской, но доступной для тех, кто не может её увидеть. — Денис опускает руку. — Наверно, ничего не понятно, — смеётся он.

— Отчасти, — говорю я, представляя картины с рельефом. — Но, похоже, та выставка тебе понравилась больше этой.

Денис с удивлением смотрит на меня.

— Ну да. Так и есть, — слабо улыбается.

И я понимаю: он не трещит, не несётся по течению к водопаду, а пытается плыть — думая, оценивая, прикладывая то, что у него есть.

* * *

Вечером приходит ответ: «Будешь моим личным синоптиком?».

Спасибо. Но прогноз погоды я смотрю 21.44

Дело не в том. Что я его не знаю. Я не могу под него попасть 21.44

«Зато ты не сгоришь.» — Отвечаю.

Хаха. Ты сгорел? 21.45

Да. 21.45

— Вадим, держи, — мама протягивает средство от загара.

— Спасибо, мам.

— В последнее время очень жарко, — к слову обмахивается рукой. — Нужно одеваться полегче.

— Да ладно? — удивляюсь я. — Ты, между прочим, носишь платья, по щиколотку! Мне смотреть на тебя жарко.

— Вадим! Они лёгкие.

— С виду не скажешь.

— Хочешь примерить? — шутит она.

— Папа неправильно поймёт, — с издёвкой отвечаю я. Никакие «такие времена» не уберегут от мысли, что сын стал трансвеститом.

— Вадим, — смеётся мама.

— Меня кто-то звал? — с улыбочкой на миллион возникает старик с телефоном в руках. Судя по горизонтальному положению, что-то смотрел, но решил отвлечься.

— Нет, — отвечаю я и делаю вид, что очень обеспокоен состоянием своей кожи.

Мне нужно отступление — у меня нет острых шуток для него. А проигрывать я не собираюсь.

— Раз никто не звал, я сам приду.

«Ты уже…» — не додумываю, когда старик прижимает к себе.

Не могу решить, что хуже: реакция обожжённой кожи или наступающая жара.

— Смотри, сынок, — глубоко произносит отец, точно показывает фамильное сокровище, — это — технологии будущего, — и подталкивает телефон.

— Это «Покемоны», — будто я не знаю.

— Это — новая игра. Для свитча! — настаивает он.

— А что насчёт тех двух? — не вижу разницу между той, в которую играл я, и этой, трейлер которой мне показывает старик.

— То были пробники. А здесь — восьмое поколение.

Разница больше не стала.

— Галлар, — таинственно заводит старик, — Дайнэмакс, Гигантамакс…

— Что надо сделать, чтобы не слушать это? — я поднимаю белый флаг.

Старик в шоке, но быстро соображает ответ.

— Говорить комплименты в форме «breathtaking».

— Мы так раньше и говорили! — не выдерживаю я.

После E3 комплименты и поощрения в нашем доме носили британско уважительный манер: «После Вас», «Нет, после Вас!», «Нет, прошу, после Вас», который выражался в единственном «breathtaking».

Может, это ещё слабо по сравнению с поклонением Киану Ривзу, которое я пропустил, валяясь в кровати. Но я застал остатки.

Что ни сделай, всё Киану Ривз.

Щекочет дрожь.

— А все эти трейлеры я видел вместе с тобой, когда мы смотрели E3.

— Поверь, — старик плотнее прижимается ко мне, начисто избавляя от способности сопротивляться, — трейлеры не ограничиваются E3.

— Какой ужас, — я готов отвалиться в тепловой обморок.

Провожу день под кондиционером. Выходить на улицу сродни добровольной смерти от ожогов, удушения и истощения.

«Как люди живут без кондиционеров?» — отписываюсь Стасу.

— Никогда бы не подумал, что мой сын станет индейцем, — будто палкой в труп тычет старик.

— А имя моё — Обожжённый солнцем, — тяну я, точно озвучиваю вступление к долгой истории о становлении обычного парня… индейцем.

— Коршунов Вадим Александрович не канает?

— Не канает.

Старик усмехается. Знает, что канает. Улыбаюсь.

— Скажи, сынок, — без зазнайства, — чем ты… ну, обычно занимаешься?

Странный вопрос для старика.

Проверяю, не переохладился ли я. Но я в норме.

— Ты же знаешь, — как-то неуверенно начинаю, — с вами время провожу. Со знакомыми. На бэхе катаюсь, — говорю и не понимаю зачем. Старик знает. Это — не новость.

— А хобби? — указывает на более ясную точку.

— Его нет.

— А гитара? Помнишь?..

Конечно помню.

— Гитара прошла, — усмехаюсь, будто она ничего не значила.

Будто не я с Колей, смеясь и шутя, представлял дуэт на сцене: я на акустической гитаре, а он отвечает за вокал и драм-машину, и не мы играли точно уже стали знаменитыми, и упрекали друг друга, что такого быть не может, а в голове держали: «А может всё-таки…».

— Не хочешь попробовать что-нибудь новое?

В отличие от принимающей мамы, старик хочет приложить силы, попытаться что-то изменить, как-то повлиять.

Может, волнение за хобби связано с выбором профессии.

— Хочешь сделать из меня гика?

Старик удивляется. Смеётся.

— Ты мимо пролетаешь.

— Ага.

Старик не говорит. Мне больше нечего сказать. И ситуация теряет комфорт. Что-то ощущается не так.

Молчание — оно не так.

— Я… — говорит старик, — волнуюсь. За твоё будущее.

— Ты про профессию?

— Нет. Про будущее, в общем, — старик берёт в руки невидимый шар. — Где ты будешь, с кем, чем будешь заниматься. Знаю, твоя жизнь — твоё дело. А волнение — моё. Всё-таки я — родитель. Но, несмотря на нашу… близость? Я знаю, ты много чего нам не говоришь. Потому что это — твоё. И только. А нам нужно разрешение. Другое твоё доверие. Но я вижу, или чувствую, что тебе не слишком хорошо. Я помню, мне в юности тоже… не было слишком хорошо. Не было друга, не было дела. С родителями и то, натяжки были. Вот и беспокоюсь за тебя. Не хочу, чтобы ты пережил это.

Пока старик говорит, я лишь думаю: я не знаю, где я буду, с кем и чем буду заниматься. Я хочу сказать, что моя жизнь — не только моё дело, а его — не только волнение. И я не понимаю, какое другое доверие ему нужно, какое разрешение. Не понимаю, что он видит и чувствует. И хочу спросить, почему с его родителями были натяжки, почему не было друга и дела. Но всё, к чему я прихожу, это то, что не стоит говорить о том, что это «нехорошо» уже началось.

Два года назад. Тогда? Или месяц назад?

Гоша. Александр Владимирович…

— Я просто хочу верить в свои убеждения.

— Убеждения?

Плохие слова. Наказание преступления.

— Ага.

Будто звучит нереалистично.

Молчим. Опять.

— Если твои убеждения не идут против тебя, то всё хорошо.

Хорошо?

Правда ли, хорошо?

* * *

Не сплю, когда от Стаса приходит ответ:

Бодрствуют ночью. Или заклеивают фольгой окна. Или переезжают на любой из полюсов. Или куда повыше 2.56

Я могу долго продолжать 2.56

Продолжай. 2.57

Или покупают вентилятор. Или умирают. Или кочуют в подвал. Или работают в закрытых холодных помещениях 2.58

Лимит "или" превышен. 2.58

Бесконечность не предел! Или..... 2.59

Или предел — это слова 2.59

Умно! 2.59

!!! 2.59

Улыбаюсь похвале из знаков и задумываюсь: ответ считать за сегодняшний или вчерашний?

* * *

— Слушай, а пойдём, — предлагает Денис.

А я понимаю, что иногда в Денисе срабатывает переключатель, который говорит: «А пойдём…», и направляет, куда считает нужным. Может, всё очевидно — он вспоминает об интересном месте. Но я попытался вспомнить, когда именно Денис говорил это, просканировал по карте и увидел, что, гуляя, мы так и не приблизились к одному району. А прогулочных мест там хватает.

Так, конечно, можно сказать и о других, отдалённых районах, но этот в пределах досягаемости. Намного ближе, чем музей с выставкой японского художника.

Может, совпадение. И не больше. Но в такие совпадения, как и во встречу с Дрочильщиком на моей станции, я не верю. Не могу и пытаюсь заставить себя верить.

* * *

В следующий раз место выбираю я. На грани с тем районом, который обходит радар Дениса. Денис соглашается, хватко и быстро. Будто и не думает, куда я зову, где это место находится.

Моя теория кажется более сомнительной. Поэтому я забываю о ней, когда мы идём по улице с обилием стрит-артов. Денис внимательно рассматривает каждую стену, с энтузиазмом замечает интересные для себя детали.

— Не сфотаешь? — не замечаю, как спрашиваю.

— Нет, — улыбается Денис. — Нет желания. Мне… мне нравится просто смотреть. Так чувства реальнее что ли.

Денис продолжает осматриваться.

— А ты, Вадим?

— Если нравится, фотаю. Обычно это пейзажи и родители.

— Да? — загорается.

Предвижу его следующие слова:

— Покажешь? — свирепо трещит.

— Не хочу, но ты можешь посмотреть.

Протягиваю телефон.

— Мне потом хуже будет? — думает Денис и не берёт.

— Нет, — я смеюсь. Почти в горло. Он поверил. — Смотри.

Я расслабляюсь, а Денис, кажется, напрягается. Но, когда берёт телефон, сомнения отходят.

Денис выглядит увлечённым, пока водит пальцем по экрану.

— Тебе нравится небо?

Если бы мне оно нравилось.

— Оно бывает разным. Облака, цвет.

— Я часто этого не замечаю, — смущается Денис.

— Я тоже.

Иногда забываю о существовании неба. Вижу только его осколки.

Денис смотрит дальше.

— Твои родители?

— Ага.

— Красивые, — говорит как зачарованный. — Вы же много… ну, общаетесь.

— Ну, да, — подковыриваю я.

— Это, ну, здорово. Очень, — Денис замечает, что повторяется, пытается улыбнуться, то ли паразиту, то ли своим словам, но его губы показывают что-то отдалённое. Кривое. Искажённое.

Он хочет, знает, что надо улыбнуться этим словам, в такой ситуации, но он не может. Выдаёт себя. Свои проблемы. И поэтому возвращает мне телефон.

— А с твоими как? — спрашиваю я и не отвожу глаза от Дениса.

— Что… что с моими? — он опускает лицо.

— Тебе очень здорово с твоими родителями?

Та тема, которую Денис избегает. Та, которая прячется за семьёй. Та, которую Денис сам хочет потерять из виду. Так я думаю, когда смотрю на него.

— Всё, — Денис гладит между пальцами край футболки, — всё сложно, — на издыхании. — Просто сложно.

По-простому сложно. И по-сложному просто.

Денис даже не думает смотреть на меня. Он не хочет говорить, но напрямую не скажет об этом. Это — не его метод.

Это — не он.

— Душно, — смято роняет Денис и отходит в сторону.

* * *

— Я, — несколько раз Денис, начиная, не может продолжить. Так и сейчас. — Я не могу, — обрывает он, а я хочу допытать: что не можешь? Что с тобой? Твоей семьёй? Что происходит? Как? Почему?

Может, потому что дел немного, возник интерес. Как аппетит. Хочется, и не откажешь.

Но я молчу. Если Денису потребовалось много попыток для «я не могу», сколько уйдёт на полный ответ? Когда он сможет? Через сколько?

И это имеет значение?

Наверняка.

Тогда бы он избегал меня, а не ждал. Не проверял, далеко ли я иду, и не пытался заговорить.

Хочет сказать и нет одновременно.

Мы похожи. Действительно похожи.

Наверняка, в этом схоже множество людей, но именно сейчас это — мы.

Вечереет. Небо блекло жёлтое. Теряет цвет и не уходит трагично с красным отливом. Уходит так, как любой трудяга поднимается со своего рабочего места по окончанию смены.

Иду за Денисом и ловлю свои мысли. Самая крупная: я безумно спокоен. Могу ждать до самой ночи. А мог бы разозлиться. Рычать на Дениса за то, что молчит, вроде не обращает внимание на меня, но следит, как бы я не пропал. Он тоже ждёт. Своего.

Но о чём думает и думает ли, я не представляю. Но я не хочу заканчивать день вот так.

— Это странно, — говорит он и подбирается ко мне.

— Что странно?

— Всё это, — понятнее не становится. — Эта ситуация. Это… молчание, — его голос надламывается. — Почему ты… идёшь. Продолжаешь идти. Разве… это стоит того?

Это - всё это? Которое ситуация, молчание и…

Вздыхаю и поднимаю голову, будто жду ответ, но говорю первым:

— Наверняка стоит. Я не знаю.

Я не знаю, чего жду. Чего-то, что придумал сам. Какую-то проблему для Дениса с родителями.

Почему я уверен, что она есть? Почему я вообще так уверен в себе?

Небо сереет.

— Если ты не знаешь, то... как можешь сказать, что стоит?

— Потому что не знаю, потому и могу сказать. Ты же понимаешь, это — игра словами. Пока не скажешь, как есть, мы ни к чему не придём.

Денис идёт в ногу со мной, молчит. Но точно понимает. Не может не понимать.

Небо быстро темнеет. Быстрее, чем приходит хоть какое-то осознание.

Осознание того, сколько можно упустить словами, сказанными и замолчанным. Сколько теряется за мыслями и сколько находится. Сколько надо времени, чтобы испортить. И исправить.

— Денис, — звучит мужской голос.

Денис замирает как по команде и вскидывает голову. Смотрит на человека впереди.

Он худой и бледный. C медицинской маской на подбородке. В сером костюме, застёгнутом пиджаке, несмотря на духоту и жару.

— М-максим, — говорит Денис, двигает губами и удивляется. Следом удивление становится тяжёлым пониманием. — Точно… — шепчет он.

Максим первым подходит к нам. В его глазах что-то похожее на безразличие. Но я не понимаю, что в них такого, что не даёт мне однозначно сказать, что это — безразличие. Всматриваюсь и вижу, он не просто бледный. Скорее белый. Как бумага. И это отталкивает. Говорит держаться от него подальше.

— Надо представиться, да? — сухо спрашивает он и в упор смотрит на меня. — Максим. Его брат.

Он поднимает руку и будто сам замечает кожаную перчатку. Снимает её с тяжёлым вздохом и протягивает белую руку.

А жать её я не хочу.

— Вадим, — говорю и поднимаю ладонь, пересиливая себя. Пересиливая то, что отторгает в нём. Что-то незаметное. Скрытое за прилежным видом делового костюма и уложенной причёски. — Учимся в одном классе, — я пытаюсь расслабить лицо, но мышцы сковывают его.

Кажется, брату Дениса это неважно. Он жмёт руку, не рассчитывая силу и не ориентируясь на меня. Будто важно сделать, а как — не имеет значения. Точно не имеет значения, что есть я.

Когда он отпускает, я замечаю, что стало холоднее. Его рукопожатие было не только «крепким», оно было холодным. Словно хватился за сталь на морозе.

— Денис, — я смотрю на Дениса, который, как застыл, так и не сдвинулся. — Скажи, сколько времени? — спрашивает его брат.

— Я… — Денис глотает воздух и не выдаёт звуков, — я знаю, что уже поздно. Загулялся, — оправдывается. Запугано. Дрожа.

Как тогда, по телефону.

Я опускаю глаза, на его руки. Они сцеплены в замок. С такой силой, что пальцы покраснели, а ногти наполовину побелели.

— И что с тобой прикажешь делать? — неожиданно громко и бахвально звучит Максим. От чего Денис не становится спокойнее. Кажется, он бы сжал пальцы крепче, если бы мог. — Пойдём, — заключает он и смотрит на меня. — Надеюсь, нагулялись. Ибо хватит.

В животе прихватывает. Будто мне говорят убраться. Будто я — простуда летом. Неуместная. Ненужная. Непонятно откуда взявшаяся. А мне что ответить?

Ничего же не сказали. Это я… почувствовал.

— Да, — соглашается Денис. Тихо. По-другому.

Не верю, что это — Денис, что именно такой он — настоящий. Не хочу верить, что такой Денис может быть частью того человека, который столько наседал на меня, лез ко мне, когда я посылал его, который столько скрывал, прятал и всячески пытался быть другим.

Это действительно он?

Максим разворачивается, Денис идёт за ним. Оборачивается, и… я не понимаю, что вижу на его лице.

— Ну, — заминается он и потирает пальцы. Я знаю почему: сгибы болят и кожу щиплет. — Я пойду, — говорит, будто это неочевидно. После слов его брата. — У-увидимся.

Я завёлся: мне кажется, отпускать его опасно. Максим не вызывает ни доверия, ни спокойствия. Наоборот, с ним спокойствие расшатывается. Судя по Денису, вплоть до паники.

— Не иди, — говорю я, а Денис застывает.

В глазах что-то колышется, а на лице я чувствую то обречение, когда произнёс свои первые слова.

Он смотрит молча, открыв рот. Кажется, он поражён не меньше меня. Кажется, он понимает то, что понял я, но его улыбка — не то, что я думал увидеть.

— Хорошо, а завтра? Послезавтра? Каждый вечер так уходить? — Денис трёт пальцы. — Сейчас я могу сделать это, но что будет потом? Как быть?

У меня нет ответа. Я стискиваю губы, напрягаю брови и лоб — у меня нет мыслей.

— Ничего не случится, если я пойду. Ни сегодня, ни завтра. Ты… переживаешь, что ли? За меня? Мы — не друзья. Тебе не надо.

Его улыбка становится всё невыносимее для нас обоих. Отпущенный смешок ломает ноги.

— Просто… — Он смотрит на меня и понимает сам, что никакие слова не уговорят меня думать иначе. Ему больно. Но он продолжает держаться, строить из себя силача, когда эмоции обрушиваются и ломят его на моих глазах. — Просто сделай вид, когда мы встретимся, что ничего не было. Завтра. Послезавтра. И дальше. И ничего страшного не случится.

Но страшное уже случилось. И Денис понимает, насколько глупа и неоправданна его ложь.

Его нужно остановить. Нужно остановить эту нелепость и трусость, но — что я могу сделать? Что я могу дать?

Ничего. Никакой альтернативы. Никакого хорошего конца. Ничего.

Когда я смотрю, Денис уже идёт в шаг с братом.

Ему нужно было идти, поэтому он пошёл.

Я вижу, как Денис что-то говорит Максиму, а тот обнимает за плечо. Только я сомневаюсь, что рука в перчатке может «обнять». Это движение похоже на угрозу.

* * *

Вагоны прибывают. На станции встаёт гул. Двери открываются, люди снуют туда-сюда. А я не могу сделать шаг. Стою на месте, когда возникают и исчезают люди, которые никак не касаются меня. Которых не касаюсь я. И смотрю на уходящие вагоны.

Жду следующий поезд. Снова шум и гам. Люди. Шаги. Разговоры. Они проносятся рядом со мной. Я остаюсь на месте. Я не могу двинуться вперёд. Я не могу думать ни о чём, кроме того, что должен был остановить Дениса.

Не надо было ему идти. Надо было схватить его и бежать подальше. Зачем быть рядом с человеком, которого боишься до дрожи?

Приходит поезд. Двери расходятся. Люди пестрят слишком ярко.

И что я бы сделал потом, когда мы убежали?

Не хочу признаваться. Не хочу говорить себе, но слова уже звучат в голове: вот именно, ничего бы не сделал. Не знал бы, что делать. Так же и сейчас, я не знаю, что делать мне. Почему так поступает Денис. И что будет завтра?

Сделать вид, что ничего не было? Серьёзно? Как?

Все вокруг видят, когда я что-то утаиваю. Когда мне нехорошо. Они всё понимают. Так как мне сделать вид, что ничего не было? Что не я получил удар от брата Дениса? Что не от его чистого и опрятного вида воротило, как от гнилостной помойки? Что не мне… было страшно?

Когда я сказал Денису не идти, я действительно переживал. Испугался. Потому что в хорошей и счастливой семье младший брат не поджимает трусливо хвост перед старшим. Не боится говорить по телефону с кем-то из семьи. И не отговаривает знакомого в том, что случилось плохое.

Он не будет прятать. Не будет притворяться. Не будет трещать. Не будет трястись и панически дышать. Не будет скрывать свою семью. Наверняка, даже синяки идут оттуда.

Да, Денис неуклюжий. Настоящее бедствие. Но не такое же.

Не знаю, сколько поездов прошло мимо, сколько людей утекло и насколько это волнует меня, но даже спустя столько времени у меня нет сил.

У меня нет ничего, что…

— Вадим?

Не признаю голос, хотя должен был. Потом понимаю, Дрочильщик не звал меня часто по имени, чтобы я привык к нему. Мы не говорили столько, чтобы у меня были основания помнить его. Но лицо осталось прежним.

Этого достаточно.

Примечание к части

Денис — https://b.radikal.ru/b26/1912/d6/379b2429e5c3.png

— Хочу сдохнуть, — бурчу в стол.

— Почему? — осмотрительно интересуется Андрей.

— Потому что я мудак. Тупой кусок говна.

— Это не так, — говорит насколько тихо, что болтовня в зале перекрывает.

Сперва, на станции, я ничего не ответил. Тоже не мог. Не знал, что говорить. Думал, сейчас запрыгну в поезд и уеду, но поезд уехал раньше. Я стоял на платформе, на прежнем месте и смотрел туда, где должны были открыться двери, в которые я бы проскочил, врезался в кого-нибудь и спокойно уехал.

Спокойно убежал.

— Ты… ты как? — спросил Андрей.

Наверняка, я выглядел так, будто поезд, который уехал, был самым важным в моей жизни. Будто ушёл последний шанс на престижное и зажиточное будущее. Будто любовь, с которой я расстался на станции, никогда не вернётся. Будто это был тот самый поезд, который разделил меня и Колю.

Но уехал лишь шанс сбежать. Шанс, который появится через несколько минут, а я снова останусь на месте.

— Пойдём посидим, — предложил он.

Я не помню, как согласился и соглашался ли, как мы дошли до Мака и сколько уже сидим. Но этого времени хватило, чтобы Андрей рассказал, как он увидел меня на станции, что сразу подходить не стал, но, как заметил, что со мной «что-то не так», решился. Этого времени хватило, чтобы принесли заказ. Он начал есть, а я — говорить.

— Да тебе откуда знать? — продолжаю бурчать, прижавшись лбом к столу.

Удивительно, но Андрей меня расслышал.

— Ну да, — усмехается, — ниоткуда. Просто так думаю.

— Вот! — тычу в него пальцем. — Твоя ошибка. На деле — всё по-другому.

На секунду гам затыкает уши.

— А по-другому — это как?

Я сжимаю руку.

Если бы я знал.

— Хуёво. — Поднимаю голову.

Ещё хочу называть его Дрочильщиком. Но, когда Андрей смотрит так осмысленно и ожидающе, язык не поворачивается.

— Насколько, что хочется сдохнуть?

Что-то в его речи мерещится знакомым.

— Да.

— На самом деле?

— Блять, нет, — злюсь я. — Понарошку. Выражение такое, ты же знаешь. Когда всё настолько плохо, что других слов нет.

— Но ведь… ты использовал именно его, а не другое.

Я понимаю, кто мне мерещится. За такими «умными» словами.

— Кого ты из себя строишь?! — не замечаю, как повышаю голос и скалюсь.

Понимаю, не на Андрея я хочу кричать, а на обладателя этих «умных слов». И откуда мне знать, кем Андрей является по жизни и когда он может строить из себя?

Вздыхаю. Чувствую бессилие. Накрывает волной.

Отвожу взгляд к столикам.

Ничтожество.

— Если тебе станет легче, можешь обзывать меня, — как бы к слову замечает Андрей.

— Ты — мазохист, такое предлагать? — всё равно огрызаюсь.

— А я думал, ты не держишь в себе. Всего.

— Не сравнивай.

Ситуации разные.

— Но на кого-то злишься?

— На себя! Поэтому и обзываю себя! А ты говоришь: «Это не так». Конечно не так, если ты не знаешь. Мать твою, бесишь. Дико. Выводишь. И веду я себя так, потому что чувствую себя дерьмом. — Андрей не говорит ничего в ответ. Палит с любопытством. — Чё зыришь?

— О, — улыбается, — так ты больше похож на того, кого я встретил.

— Онанист Андрей, — плюю я и беру бургер перед собой. — Сколько стоит? Где чек? — обшариваю поднос, но бумажку не нахожу.

— Выкинул.

— Ладно, что это? — смотрю на меню и не понимаю. — Я не собираюсь оставаться у тебя в долгу.

— Не бери в голову.

— А вот буду, — и кусаю. — Сука, двойной, — жую бургер и думаю, надо отказаться, выплюнуть на поднос, но, оказывается, я проголодался. — Чтоб тебя, — я выдохся. Опять.

— Приятного аппетита, — если бы я не знал, какой Андрей на самом деле, то посчитал бы, что он язвит.

Может, я бы хотел, чтобы он съязвил, а я поорал на него.

— Спасибо.

Не ем, а давлюсь, еле прожёвывая. Спасает только кола. От Андрея.

Я этого не оставлю.

Давлю стакан.

— О чём ты думаешь? — предельно осторожно спрашивает он.

— Что надо скинуть тебе четыреста рублей, — лезу в телефон.

— Не беспокойся.

— Я не беспокоюсь, — лезу в телефон, а там громоздкие цифры: 23.31. — Уже так поздно?

— Тебе нужно домой? — хватается Андрей.

— Нет. Просто… не думал.

Сколько времени прошло? С того момента, как Денис ушёл с братом? Часа три. Всего-то.

Показалось, что прошло намного больше.

И что мне надо было сделать? Чёрт знает.

— Скажешь? — звучит Андрей. — Что произошло?

— Тебя это не касается. Ты даже не знаешь, о ком речь будет, — бухчу, ну точно старик.

— Это может быть к лучшему. Раз не знаю, то безопаснее: не выдам.

— Ещё бы ты выдал, — говорю с напором.

Если подумать, то кого бы это могло касаться, кроме меня и Дениса? Он общается с кем-нибудь ещё? Хотя бы немного. По переписке?

Я сомневаюсь, что есть такие люди. Иначе не было бы меня.

Меня, который ничего не может сделать.

— Я... хотел помочь. — Слова не выходят из глотки. — Знал, что надо. Что по-другому никак. Но ничего не сделал, — кручу в руках стакан и постепенно сминаю. — Потому что не знал, что делать потом, — усмехаюсь. — Но разве так не всегда? Ты делаешь... Думаешь, что может быть потом. И потом так может сложиться. А может не сложиться. Откуда знать, как пойдёт. Но я... Тогда я подумал, что действительно ничего не могу сделать. Вот и всё. — Гну стакан пополам. — Понимаешь? Я... беспомощен. Абсолютно. А то, что ругаться могу, ну и что? Тупая брехня. Ничего не стоит. — Кидаю стакан на поднос.

Это я.

Какое-то время Андрей молчит. Я не смотрю на него и доколупываюсь до трубочки.

— Но человек не всемогущ. И ты не можешь делать всё и везде.

— Я же не говорю об этом. Я не умею готовить, я не знаю, что сейчас популярно, у меня даже «хобби» нет, но меня это не пасёт. Мне не надо делать всё и быть везде.

— Но помочь надо было?

— Да.

— Обязательно?

— Да, блять. Обязательно.

Злюсь. Негодую из-за вопросов. И разочаровываюсь в себе. Мне не хватило смелости. Решимости. Я хотел помочь, остановить, но недостаточно, чтобы сделать само дело. И я не хочу, чтобы Денис опять разыгрывал спектакль, с видом, будто всё в порядке.

Он продолжит трещать и верить, что хреновая игра не даст мне усомниться во лжи. Что каждое слово о семье честное и конкретное, а синяки — следствие неуклюжести. Что всё так, как говорит он, а не то, как увидел я.

— Тогда я верно выразился, — не слишком уверенно заявляет Андрей.

Раздражение копошится в пальцах рук.

— Нихера неверно, — говорю себе под нос.

— Не всё подвластно людям, — аккуратно вступает Андрей. Чувствую, он не хочет распалить меня.

— Знаю.

— Это было в твоей власти?

С какой бы миротворческой интонацией он не говорил, точечные вопросы колят в язву.

— На что ты намекаешь?

— Скажу прямо, хотя не думаю, что от этого будет толк. Ты повлиять не мог.

Настолько самоуверенно произносит Андрей, точно знает. Как было со Стасом, так случилось и с Денисом.

— И что? Мне тогда вообще ничего не делать, если я не могу повлиять?

Я и дальше должен быть беспомощной фигурой, которая может только наблюдать? Или делать хуже? Своими паршивыми словами...

— Давай разберёмся, насколько это было возможным и... целесообразным, — киваю, будто хочу этим заниматься. Хочу только, чтобы пальцы не чесались. — По частям: сначала собери всё, что известно тебе. Затем спроси себя, будет ли твоё вмешательство правильным.

— Будет, — не задумываясь отвечаю.

— Это с твоей стороны. А со стороны... Того человека, которому ты хочешь помочь?

— Будет.

— А что насчёт выгоды?

— И выгодно будет.

— Ты не знаешь наверняка. Так думаешь ты, но ты не знаешь, что получит он. И какую выгоду он получает сейчас, в этой ситуации.

— Ага, в чём была выгода, когда, — я останавливаюсь, думаю и вспоминаю, почему Андрей согласился на представление в метро, — ну да, в том, что тебя не будут трогать.

— Верно, — соглашается, словно знает, о чём я хотел спросить.

— Но до этого? Какая выгода была в том, что ты стелился перед ними? Сам же говорил, что всё знал, понимал, но продолжал идти на поводу.

— Выгода была, — почти уклончиво отвечает Андрей. — Но это было раньше. А то, как я вёл себя с ними, — что-то сродни привычки.

— Хуёвая привычка. Почему ты не избавился от неё?

— Потому что я не думал, что это — привычка. Я думал, что это — я. Что так правильнее всего. Что так выгоднее. И что по-другому я не могу.

— Сейчас не думаешь?

— Сейчас... Пробую разное, — увёртывается. — Тяжело. Сопротивляюсь. Тебе стало спокойнее?

Зуд в пальцах утих, но ещё отзывается. Дай повод, усилится.

— Ты прав, — я смотрю Андрею в глаза, слова не идут напролом: — Я не знаю, какую выгоду он получает. Или получал. Как ты. Но я знаю, какую он может получить.

— И то, скорее всего, твои представления. Возможно, логичные, возможно, я бы с ними согласился, но будет ли так для него, мы не знаем.

Это так.

Всё так.

Знаю ли я Дениса настолько?.. Не знаю. Ничего я не знаю о нём, кроме того, что выгоды сейчас он получает меньше, чем я могу вообразить.

Оттого не лучше.

Проверяю время: 00.34. Не для несовершеннолетних.

— Проводить? — спрашивает давно совершеннолетний Андрей.

— В суде встретимся, усёк?

До этого момента, о судопроизводстве я не вспоминал.

— Я бы тоже себе не доверял, — смеётся он, будто действительно смешно.

А меня будто бы волна толкает в спину. Неожиданная и сильная.

* * *

Просыпаюсь из-за шума. На улице ливень. Сквозь шторы мелькает свет. Гром звучит спустя секунды, где-то вдалеке.

На телефоне оповещение. От Стаса:

Сегодня сообщения не будет? 4.01

Я ждал… 4.01

Только ради этого ушёл с работы 4.01

Я думал те сообщения можно считать за сегодня. 4.38

Время 4.39:

За вчерашнее сегодня 4.39

Всё твои отговорки! 4.40

Я ждал от тебя большего 4.40

А ты 4.40

Как все 4.40

Задерживаю дыхание.

Удар в сердце. 4.41

Дорогуша 4.41

Как передать всю ярость через мобильник? 4.41

Пиши большими буквами. 4.42

ОЙВСЁ 4.42

Покатаемся? 4.42

Когда погода наладится 4.42

Ага. Купить меня решил? 4.43

Я подумаю 4.43

За сколько себя продать 4.43

Возможно. Буду свободен в воскресенье 4.43

Скородум. 4.43

Скоропоинимательрешений 4.44

У тебя ошибка 4.44

А ты иногда точки пропускаешь 4.44

Прав, чертяга.

* * *

Днём погода не исправляется. Сильный дождь, ветер, редкие молнии без грома. По тротуару плывут листья и ветки. Водосток усиленно проталкивает воду.

Выходить нежелательно.

Мнусь в кровати, около приставок, начинаю смотреть фильм и забрасываю на половине.

Пишу Денису: «Всё в порядке?»

Отвечает скоро: «Да».

Да, которое не успокаивает.

Не верю ему.

С сомнением пишу: «Встретимся, если дождь утихнет?»

Не смогу 16.26

Когда сможешь? 16.26

Неважно, могу я повлиять или нет, принесёт это выгоду Денису или нет, я хочу быть там, где считаю нужным быть, и делать то, что считаю необходимым. Даже если это вне сил человека. Даже если тщетно. Если не попробую, буду чувствовать себя хуже.

Денис прочитал сообщение, но не ответил.

Отвлекли? Забыл? Переключился? Может быть. Но обычно такого не было.

Опять придумываю? Как сумасшедший, который везде находит подтверждение своим словам.

Но я уверен, я — не сумасшедший. И мои догадки — не воображение. Так не может быть.

* * *

«Не знаю», — к вечеру отвечает Денис.

Мне задачу не облегчает.

Почему? 19.22

Некоторое время не решаюсь, но добавляю: «Твой брат против?».

Удивительно, что за временем на улице следит брат. Не мама, не папа, а старший. Так оно и бывает? Даже когда старший работает, поздно возвращается домой, он следит за младшим в своё свободное время? Будто у него нет своей личной жизни, девушки или друзей, с которыми он бы мог провести время и отдохнуть?

Опять читает и не отвечает. Печатает, но не отправляет.

* * *

К половине девятого дождь прекращается. К девяти тучи расходятся и оставляют за собой рвань из облаков. А те, с одной стороны — серые, с другой — красные.

Закат сегодня обжигает.

Я выхожу проветриться. Отвлечься от темы: «Почему Денис не отвечает». Когда замечаю полицейскую машину, приходит мысль.

«Если я думаю, что нужно вмешательство полиции?» — пишу Андрею.

Не хочу признавать, что он стал человеком, с которым я могу поделиться размышлениями.

«У тебя есть доказательство?» — отвечает быстрее Дениса.

Даже понимает, к чему я пишу.

Нет. 21.03

У меня есть только чувства и подозрения. Вывод, который я получил, сложив те данные, которые у меня есть.

Отчасти я хочу, чтобы они были выдумкой. Детищем ума, который просто заскучал, который придумал себе игру и с её помощью поддерживает себя.

Если бы было так, было бы неплохо.

Я бы почувствовал стыд, за эти мысли, за то, какие действия и страхи они потянули за собой, а я вовлёк ненужных людей. Но это бы означало, что игра показалась глупой.

Глупой потому, что далека от реальности. И это было бы хорошо. Действительно хорошо.

Закат отталкивает синеву. Рвёт небо в красный, а для меня никакие окна не разбивают его на куски. Я вижу целое, не вырезанное домом небо.

* * *

«Думаешь, всё настолько страшно?» — спрашивает Андрей.

«Думаю.» — Это всё, что я делаю. Думаю. Не предпринимаю попыток. Думаю. Будто это поможет. Пишу Андрею об этом, но это тоже не поможет.

Что сделать, чтобы помочь по-настоящему?

Но тот человек не считает, что ему нужна помощь? 21.45

Похоже, не считает. 21.45

Ты не спрашивал? 21.45

Нет. 21.45

Если он пытался не подавать вид, всегда, что говорить о том, если спрошу я?

Попробуешь? 21.46

Не думаю, что будет толк, но... Раз я уже просвещён. Станет хуже? Станет лучше? Это имеет значение? Имеет значение, ответит Денис честно или нет.

Но кто я ему, чтобы рассчитывать на честный ответ? Он увидит смысл давать мне его?

Мы же не друзья. Мы — знакомые. Одноклассники. Соседи по партам.

Повторяю список про себя, и становится пусто. Может, поэтому Денис ничего не говорит. Потому что я — никто для него. Действительно, зачем? Даже я своим родителям не всё могу рассказать. А здесь я, какой-то знакомый, прошу честности.

Наверняка, я бы тоже не рвался голосить левому знакомому о ситуации, в которой оказался. Я и не рвался.

Вдыхаю прохладный воздух.

Похоже, это всё — наши привычки. Раньше выгодные, теперь не слишком.

* * *

«Максим тут не причём», — читаю утром ответ.

Наверняка, враньё по поводу семьи — то самое, в чём можно не сомневаться.

Некоторое время я смотрю в экран, прежде чем напечатать. Даже если нет смысла. Даже если я — левый знакомый. Я же тот знакомый, с которым Денис проводит время. Может, не просто так.

Я могу помочь? 9.28

На скорый ответ не надеюсь. Умываюсь, завтракаю, замечаю пасмурность и мелкий дождь. И удивляюсь, когда вижу, что Денис ответил:

Нет. Всё хорошо. Я же говорил 9.30

А говорил он другое. Совсем не похожее на «хорошо».

Я напишу, когда смогу 9.30

Понулять 9.30

Он говорил о том, что придаст вид «хорошего».

Плотный завтрак в животе не ощущается.

* * *

«Попробовал. Не помогло», — отправляю Андрею.

Смешно, что я пишу ему, а не говорю родителям. Может, это как раз то, что надо сделать?

Представляю, как подхожу к маме с серьёзным лицом и высказываю своё предположение, что моего одноклассника прессует старший брат. Привожу доказательства. Мама не паникует, думает, соглашается, что ситуация нечистая, но что может сделать она?

Денис отрицает. Не идёт на контакт. Что и у кого тогда спрашивать? С кого просить?

Сомнения, подозрения — их можно перевести в непонимание, оговорку, плохое самочувствие. Неуклюжесть.

Он будет ударяться о мебель и косяки столько раз, сколько понадобится, чтобы оправдать брата. Или кого ещё.

А должно было? 13.55

Читаю свой ответ. В этом ли был смысл?

— Мне помочь, понимаешь? — выворачиваюсь я, записывая голосовое сообщение.

Тяжело должно быть 13.57

Мне кажется, ты много взваливаешь на себя 13.57

Не выдерживаю:

— А что мне ещё делать?! Стоять в стороне и тоже делать вид, что ничего не происходит? Я так не могу! А он, блять, — меня заносит, я отпускаю значок микрофона и отправляю обрывок.

Выделяю. Хочу удалить. Но уже поздно.

«Можем встретиться», — пишет Андрей.

Зачем? 14.00

Живому человеку выговоришься 14.00

Мне кажется, так будет лучше 14.00

* * *

— Не представляю, как может быть лучше.

С момента, как я согласился, я начал испытывать раздражение. И курить, чтобы не чесались пальцы.

— Тогда почему согласился? — в своей аккуратной манере спрашивает Андрей.

— Не знаю, — скалюсь и зажигаю четвёртую сигарету. — Но ты же согласен, что надо что-то предпринять? — обгоняю Андрея и иду впереди.

Ему требуется время, чтобы понять, с чем надо согласиться.

— Ну, я не думаю, что согласен.

Я чуть не падаю на месте и смотрю на него. Ясно без слов, что меня волнует одно: «Почему?».

Разве не понятно, что ситуация еле-еле не доходит до мокрухи?

— Да, может быть и так, что с твоим мнением не согласятся, — как-то просто говорит Андрей.

— А вот это, представь себе, я знаю! Почему… — я стряхиваю пепел, пытаюсь унять чувства, но только больше завожусь, — почему ты не согласен?

— Как тебе объяснить, — мнётся, — немного, но, мне кажется, что ты перегибаешь палку. — Я аж подавился. — Волноваться — это хорошо, и нужно. Это может быть вполне уместно, а может быть и наоборот. Мы… ты ведь не знаешь всего, что происходит с этим человеком. И где-то ты додумываешь, и представляешь что-то плохое, может быть, хуже того, что есть на самом деле, может быть, лучше. Мы не знаем. Возможно, в скором времени, всё само образумится.

— А если нет?!

— Этого мы тоже не знаем. Понимаешь? Мы не всегда можем помочь. И не всегда должны это делать. Мы не можем быть везде.

— Да-да. И что делать?

Андрей повёл головой.

— Не знаю. Ждать.

Я не готов ждать. Это же равноценно бездействию!

Я могу сделать что угодно, кроме этого.

— И что, будем ждать и надеяться, что всё разрешится чудесным, мать его, волшебным образом? Такого не бывает! Ты же понимаешь, — не может он не понимать. Ну никак. — Это… это неправильно, — почти шепчу я.

— Я думаю, ты сделал всё, что мог, — негромко, будто вслед за мной говорит Андрей.

Но я знаю, что сделал не всё.

— Ты предложил помощь, и этого больше, чем достаточно. В такой ситуации. Пойми… я не хочу, уговаривать тебя или убеждать, но есть такие люди. Я такой. И я понимаю, почему он не просит помощи. Возможно, я тоже придумываю, но мне это знакомо. Ты-то… верно, ты — другой. И ты всегда говорил, верно? Молчать — не про тебя. И это здорово. И это я считаю правильным. Но мы — другие. Мы… мы тоже надеемся, что станет лучше. Что, правда, как в сказке, наступит следующий день и всё прекратится. И наступит новая жизнь. Что… люди начнут думать по-другому, и они почувствуют вину, и оставят в покое, возможно, извинятся. А если, правда, станет по-другому? Знаешь, эта мысль всегда успокаивает, — я не замечаю, как отпускаю окурок. — А помощи не просим… ну, потому что раньше не у кого было просить. Или не хотели вмешивать других. Страшно, всегда страшно думать о том, что из-за твоей слабости от тебя отвернутся. Ведь и гаранта нет, что с тобой останутся. Но… я, наверное, рад. За этого человека, которому ты всё хочешь помочь. Сейчас он знает, что, когда понадобится, он может попросить помощи у тебя. Это… тоже помогает. Просто сама мысль, что где-то есть человек, который готов помочь, и всё. Этого достаточно.

— Этого недостаточно. — Тру рукой лицо. — Он не попросит. Так ведь? Если ты знаешь… Он с самого начала не хотел вмешивать меня, но всё равно водился со мной. То есть… я же буду прав, если скажу, что он хотел, чтобы ему помогли, да?

— Да.

— Тогда почему?! — я закрываю рот ладонями. Что-то неустанно рвётся из меня. — Почему не попросит? Почему будет терпеть? Почему будет скрывать? Почему будет обманывать?

Не знаю, сколько похожих вопросов я задал, прикрываясь руками, но, когда закончил, они опять зудели в голове.

После того, как я выговорился, насколько смог, я заткнулся. Со словами ушли силы. Поэтому мы бродили. До ночи. Я не следил за временем, об этом сказал Андрей. Я согласился, что пора расходиться, но перед этим спросил, свободен ли он завтра.

Андрей выглядел так, будто ослышался, но сказал: «Да».

* * *

Когда я прихожу домой, родители спят. Я всегда возвращался раньше. Надо их предупреждать.

Заваливаюсь в комнату и на кровать. Дойти и зашторить окно не хватает сил. Хотя спать не хочу. Этих сил нет где-то внутри, под слоем кожи и мяса. Где-то в костях. Будто те стали полыми. И хрупкими. Такими, что ими нельзя пользоваться.

Я смотрю на пальцы рук. Они всё те же, ни больше, ни меньше. Мои. Заполненные, чем надо. Двигаются по моему хотению теми же мышцами и принимают нужные позы. Но почему-то не кажутся моими. Всё тело отстранилось от меня, и я остался голым сознанием. Бессильным. Беззащитным. Без роли и возможности действовать. Говорить любые слова потому, что от них не будет толка. Хорошие, плохие, матерные — они невесомы. Всё меньше заметны, как дым сигарет.

Чем выше, чем больше надо, тем они незначительнее и меньше. Вплоть до отсутствия значимости и присутствия.

* * *

Я почти не сплю. Отрубаюсь, прихожу в сознание, смотрю на время — проходит минут двадцать-тридцать. Слышу, как встают родители, завтракают и собираются на работу. Слышу кусками разговор. Чаще голос старика:

— Будь сейчас не такие времена, у нас был бы серьёзный разговор. Один на один. В маленькой, закрытой комнате с настольной лампой. «Говори, где ты был прошлой ночью?!», — точно думает о пытках при допросе.

Делаю вид, что во сне подтягиваю ноги. Потом вспоминаю, что дверь закрыта, но сохраняю иллюзию крепкого сна. Учитывая, что я никогда не просыпался от разговоров родителей, сон у меня действительно крепкий. В лучшие времена.

Старик продолжает:

— Как пить дать девчонку завёл, — горделиво.

Лучше бы девчонка была.

— Пока полиция не приведёт, беспокоиться не о чём, — смеётся он.

Это — край.

Когда родители уходят, беру телефон, будто через дверь они могли узнать, что я проснулся. Каким-нибудь телепатическим способом.

Снова мелькает индикатор.

Я забыл про Стаса.

Стискиваю зубы, прищуриваю глаза и открываю сообщение.

Так и знал 3.55

Ты решил меня бросить 3.55

Не выдержал 3.55

Да? 3.55

?!?!?!?!?!? 4.00

— Ой, бля-я-ять, — тяну и улыбаюсь.

Ощущаю себя супругом, который запамятовал, что сегодня третий год и двести пятьдесят пятый день с того момента, как семья обзавелась хомяком и нарекла его Генри Шестым.

«Не мог придумать остроты.» — Печатаю минуту потому, что глаза ощутили, сколько не получили сегодня ночью.

Не хватало одиночества. Так ты ещё разбудил 7.36

Это было оповещение. Но не суть важно 7.36

ОстротЫ 7.36

По твоему прогноз погоды это остротА? 7.37

Это был пробник. 7.37

Фу 7.37

С такими пробниками не подходи 7.38

НЕ ПОДЪЕЗЖАЙ 7.38

И не будешь ты работником месяца в своём любимом магазине 7.38

На своём любимом бмх 7.38

Понял? 7.38

Плевок в душу 7.39

Смеюсь в подушку.

Если воспринимать первые строчки серьёзно, можно не дожить до развязки.

Как по выходным? 7.40

Позволишь мне получить прощение 7.40

Не 7.40

Веселее нервы жрать 7.41

По выходным голяк 7.41

Похоже, Стас не жалеет ни себя, ни времени.

До 14 получится? 7.41

Спешишь получить прощение? 7.42

Уезжаю с родителями 7.42

Надолго 7.42

? 7.42

До конца августа 7.42

Отдыхать. Да? 7.42

Хорошо быть школьником 7.43

Тоже хочу 7.43

Ничего не делать 7.43

Присылай фотки 7.43

Тогда заслужишь прощение 7.43

! 7.43

Завидовать будешь. 7.44

Буду 7.44

Смайлик с воздушным поцелуем прорывает на смех. Я давно не смеялся в горло.

* * *

Не думаю, что так должно быть. Что весёлый настрой, который задаёт Стас, испаряется, стоит переписке остановиться. Что солнечная и душная погода не вызывает негодования. Что я встречаюсь с человеком, на которого два месяца назад накатал заявление и проклинал словами, со всей отдачей. Не думаю, что должен мириться с тем, что для Дениса сделать ничего не могу.

Смотрю на переписку, его «Всё хорошо» и ошибочное «Понулять». Я говорил ему, что уеду, и думаю, стоит ли напоминать.

Напомнить стоит, чтобы посмотреть на ответ.

Пишу, но не сразу.

Не хочу натыкаться на стену, которую заранее не разбить. Не обойти. Но пасовать перед ней я хочу меньше.

Если что 14 числа уезжаю. 12.24

Получится до этого? 12.24

Галочка остаётся одна. Сообщение не дошло. Обычно приходило сразу.

Достаю сигареты.

— Ты всегда столько куришь? — вместо приветствия говорит Андрей.

— Нет.

Из-за его «ждать», «достаточно» в лицо смотреть не хочу. Только злость вызывает.

Закрываю пачку и убираю в карман.

— Я не знаю, почему позвал тебя, — говорю и смотрю в сторону, на дорогу, на машины, пешеходов, и думаю, что никуда не хочу идти. — Может, потому что злюсь. Я злюсь на тебя. Я не могу опустить руки. Но… я не знаю, что именно могу сделать. И сделать такое, чтобы точно помогло. — Упираюсь кулаком в ноющий лоб. Опять. Не знаю.

На миг вспоминаю о номере, который не удалил. О психологе, которому раньше мог бы рассказать. О чувствах, которые скрутили кишки и вызвали чувство тошноты, в тот день.

Смотрю на Андрея. Он молчит. Ищет ответ.

Будь я на его месте, тоже не нашёл бы. У меня нет ответа даже для себя, что говорить за других.

«Не так я себе извращенцев представлял», — становится паскудно.

* * *

Мы часто выбираем привлекательную точку, останавливаемся и смотрим на неё, пока говорим. Или молчим.

— Тебе было бы проще, если бы ты остался один? — спрашивает Андрей.

— Совсем один?

— О, нет. Я про сейчас.

— А, — вздыхаю и смотрю в пористые облака. — Не думаю, что есть разница один я или нет, проще не будет. Пока это всё не разрешится. Ну, может, ты был прав. Когда говоришь живому человеку… легче, конечно, не становится, но что-то меняется.

Я по-прежнему хочу курить. Хочу занять чем-нибудь пальцы. Хочу, чтобы проедающая изнутри дрожь затихла.

— Ты не знаешь, где он живёт? Ну, — через время говорит Андрей.

— Нет. Я толком ничего не знаю. О нём.

Или знаю то, что он давал знать о себе.

— Мне немного неудобно, что нужно называть этого человека… «этим человеком», или «он». Тебя устраивает?

Иногда теряюсь в разговоре, но понимаю, когда надо.

— Можешь называть его трещоткой.

Если подумать, то трещотка тоже не говорит о нём.

В голове мутит. Что именно может описать человека? Сделать его им, а не кем-то ещё? Характер, мнение, достоинства, недостатки, яркие качества, любимые и ненавистные вещи — сколько других, таких же людей можно найти на одного Дениса? На меня? Как много нас, таких, казалось бы, индивидуальных и неповторимых?

Сжимаю руки.

Если большая часть того, что я знаю, что я видел — неправда, прикрытие, то кого на самом деле я знаю? Дениса или того человека, которого он хотел показать? Когда он смеялся потому, что действительно хотел? Когда трещал, когда говорил о том, что было интересно, — это был он? Или только кусок мог быть им?

От раздумий руки лезут — почесать затылок, шею, обшаривают карманы и нащупывают измятую пачку, где не осталось сигарет.

— Зайдём в магазин? — предлагает Андрей.

— Как понять, что ты знаешь человека? — спрашиваю я.

— Хороший вопрос, — комментирует Андрей. — Ты, правда, хочешь в этом разобраться?

— Хочу понять, что из того, что я знаю о Трещотке, правда.

— А… В таком случае, всё, что ты знаешь о нём, правда.

— А если он врал?

— Как факт, ложь, которую ты знаешь, тоже правда.

— Я не философствую! Дебил…

Испортить моё настроение не составляет труда.

— Я тоже, — отвечает без обиды или напора. — Ложь из ниоткуда не берётся. Чтобы соврать, нужно знать о чём. По идее, ты слышишь то, о чём он знает, что увидел или услышал от кого-то другого. А знания — тоже часть человека. Получается, ты узнаешь о том, что известно человеку.

Если думать так, то…

— Да, — почти с озарением говорю, — но это — слишком заумно. А если он… придумал?

— Тогда… ты узнаешь, на что способно его воображение? — неуверенно смеётся. — Воображение считается его частью?

— Я же не скажу: «Нет». Но я не понимаю, как это работает.

— Знаешь, люди, сами по себе, это — склад знаний и опыта.

— Откуда ты этого набрался?

Спрашиваю раньше, чем вспоминаю, что Андрей старше меня.

— Знакомая рассказала.

— У тебя есть знакомые? — не скрываю шока.

— Ну, появились.

— Тогда я не понимаю, почему ты проводишь время со мной. Грехи зализываешь?

— Нет.

— Честный ответ, — вздыхаю.

— Относительно первого, — улыбается Андрей, — думаю, что моё присутствие немного, но может тебе помочь. Поэтому я согласился на встречу.

— Вот как.

Я бы никогда не подумал, что моё присутствие или разговор со мной могут помочь.

* * *

— Вернулся, блудный сын? — с удивлением и восторгом встречает отец.

— Я перекусить, а потом снова бежать.

— О как. — Ни капли протеста.

«Такие времена».

— Но перед этим посплю, — далеко мы уходим, когда заводим разговоры.

— Ага, значит, вернулся.

— А куда денусь?

— Вадим, привет, — говорит мама. — Как дела?

— Всё хорошо. Никак не надышусь воздухом на улице. Да, из выхлопных газов и других гадостей города, — знаю, за что зацепится старик, и отвечаю по ходу.

Ещё немного разговариваем, определяемся с планами на вечер субботы и расходимся по комнатам.

— Спокойной ночи, — говорю и закрываю дверь.

Недостаток сна сказывается. На каждом родительском слове залипал и думал, что оно значит.

Сказал: «Всё хорошо». Без раздумий.

Повторяю за Денисом.

Смотрю в телефон: «Я напишу» — отвечает. Серьёзно. Официально. Будто всегда так отвечал.

Да никогда…

Душно сегодня было, да? 22.50

* * *

— Тебя больше не достают? — спрашиваю у Андрея.

Хочу забить голову чем-нибудь, кроме Дениса и его: «Ага».

— На меня решил переключиться? — подмечает с осторожностью.

— Ага. Спешу стать твоим героем. — Вспоминаю, как Андрей благодарил меня. — Опять. Но… я не думал, что так получится.

Это — исключение.

— Всякое бывает, — Андрей пожимает плечами и улыбается. Будто ему действительно легко. — Думаю, мне повезло. Возможно… м, Трещотке, — прозвище не говорится свободно, — тоже повезёт.

— Случилось бы это сейчас.

— Было бы хорошо.

— Но этого может не произойти.

Ветер шумит.

— Тоже верно.

— Ну так? Что по этим?

— Тебе, правда, интересно?

— О-о-очень, — чем дольше оттягивает Андрей, тем больше скучаю я. — Всё мечтаю пересечься с ними, — придумываю, восстанавливая детали единственной встречи. — Особенно с тем, который главный. Как-нибудь круто выбить айфон из рук и сломать. Не нарочно, — улыбаюсь. Ещё как нарочно.

Стоит только вспомнить, сколько проблем принесло это видео. И стоит заметить, что этих проблем уже нет.

Цепляюсь за замок на куртке.

Прошло два месяца. Всего-то. Но слишком многое изменилось.

В груди тяжелеет.

Сжимаю край джинсовки в кулак. Молния теряется, язычок тоже.

— Если тебе, правда, интересно, — отвлекает Андрей, — то ничего не изменилось.

— В смысле?

— Ну, вся ситуация, в целом, подлила огонь. Я рассказал, почему, — обращаю внимание на руки Андрея: пальцы снова дерут швы, — поступил так. Из-за кого. — Я чувствую, как, говоря кусками, Андрей успокаивает себя. — С ними… говорили. Но они, конечно, конечно отрицали. Мне не поверили. Доказательств нет. Короче, поддержки я не нашёл. В универе из-за этого проблемы. И поэтому я взял перерыв. И, когда мы пересеклись, всё повторилось.

— Один-в-один?

— Я пытался сопротивляться. Ты не подумай. Сейчас я их не вижу.

Это «сейчас» не останавливает его пальцы и не возвращает прежнюю речь.

— А если я скажу, что видел, как они тебя прессовали?

— Это будет странно, — смеётся Андрей. — Решат, что они учили меня уму-разуму. По-свойски.

— Так ты уже думал об этом.

Он зажато улыбается:

— Приходилось.

У каждого действия есть последствия — надо запомнить.

И это не делает мне лучше.

* * *

С родителями веду себя скованно. Говорю меньше, не оцениваю. Не даю острых комментариев, почти не ем. Даже я это понимаю. Родители тем более, но они поддерживают меня в моём глупом упорстве казаться сильным и не раскрывают с поличным. Знают, что у меня есть свои причины. Что я не просто так изменился. Знают, что это нечто большее для меня.

Поэтому, в любой момент, я могу понадеяться на них — рассказать. Поделиться. Но для этого момента нужна причина.

Пока не найду её, останусь таким: под покрывалом, и буду думать, что хорошо спрятался, раз меня не замечают.

* * *

Днём остаюсь один. На бэхе гоню до площади. Нахожу знакомых, с ними катаюсь, разучиваю трюки. Когда заявится Стас, покажу пару и самого припахаю учиться.

Представляю, как он выдаёт пируэты лучше фигуристов, — ради этого стоит постараться.

Надеюсь, — оседает мысль, — это случится как можно раньше.

Фотографирую площадь с нашего пригретого местечка и отправляю: «Помнишь ещё?».

Чтобы не сорваться, он нагрузил себя работой. Но ничего не обещает, что он не сорвётся, да? Всё может быть. И всё может быть впустую.

Не знаю, смог бы я так поступить с собой ради своего же блага.

Наверняка, это было трудное решение.

Делаю круг по площади и возвращаюсь.

Хочу только, чтобы его решение окупилось.

* * *

— Может, я думаю слишком много? — высказываю Андрею.

— Не исключено.

— Хватит. Прекрати. Почему не сказать: «Да, блять, ты загоняешься» или «Нет, это нормально»? — смотрю в упор на него.

Андрей ничего не говорит. Ощущает мой хмурый взгляд на расстоянии вытянутой ноги и не отводит глаза. Смотрит с тем же напором.

— Потому что я не знаю, — не выдерживает и отвечает. — Но, если ты хочешь услышать что-то определённое, я могу повторить за тобой.

— На хер надо, — сдуваюсь я и втягиваю шею в плечи.

Солнце не сходит с позиций третий день. Мы же ныкаемся по дворам и паркам. В этот раз обогрели качели, на которых очень удобно сидеть напротив друг друга и показывать своё негодование.

Я был единственным, кто его показывал.

— Меня это достало, — изнывая говорю.

— Это видно.

— И жара эта тупая, — пинаю сидушку Андрея, — и Денис, этот говнюк, сука, мать его. Он не подумает писать! Ни-ког-да. Не будет по-другому. Точно. Пизда.

— Его зовут Денис?

— Это неважно. Важно… хуй его знает, что важно, — закрываю лицо руками.

Я бы всех назвал. Всех обозвал. И возненавидел. И чмырил. И унижал. Но среди всех них я — тот, кто не может справиться. Тот, кто не может ничего исправить.

Задерживаю дыхание, а воздуха уже не хватает. Будто я сжираю его телом, и мне самому не остаётся.

Резко и глубоко вдыхаю, опускаю руки и ещё раз ударяю деревяшку.

— Знаешь, — говорит Андрей и касается моей ноги.

Я одёргиваю её и ошарашенно смотрю на него:

— Ёбну.

— О, извини, я не… не хотел, — Андрей опускает глаза и краснеет. Напрягается. Руками берётся за сидушку.

Думаю: «Что за глупость?», потом понимаю: из-за метро. Из-за того, что Андрей дрочил на меня, он думает, что мне неприятны его прикосновения. Но, в тот момент, мне было неприятно не из-за того, что это он. Я не хотел, чтобы меня трогали вообще.

— Это из-за того, что я на взводе, — говорю, но зачем не уверен: чтобы обнулить извинение? Сказать, ещё раз, как я себя чувствую? Пожалеть?

Нет. Жалеть точно не буду.

— Пойдём, а то сидеть невозможно, — спрыгиваю с качели и поправляю волосы. За лето отрасли.

Из-за жары лицо мокрое. Когда солнце угомонится? И с каких пор оно начало меня волновать? Меня уже всё начинает волновать, отмечаю с раздражением.

— Идёшь? — спрашиваю и оборачиваюсь.

Андрей стоит рядом. А я не заметил.

* * *

— Что с этим делать? — спрашиваю у воздуха и строю из пальцев позы.

За полдня я скурил семь сигарет, сдерживая себя разговорами с Андреем. Почти не помогло.

— Может быть, подушку побить?

— Ну, так-то, — не договаривая, соглашаюсь. — Но здесь нет подушек, — обвожу взглядом парк.

Тот парк, где, как призрак, возник Коля. Осматриваюсь. Среди людей, которые здесь есть, его нет — и это хорошо. Ему и не надо здесь быть. Я уже не совсем уверен, что это был он. Может, привиделось?

Но стоит вспомнить голос Матвиенко, как я перестаю убеждать себя. Это был Коля. Но почему с ним?

В голове перебираю картинки: после того, как я сказал свои первые слова, после того, как преграда была построена, Матвиенко прилип как на клею. Гондон.

Выходим из парка и думаем, где засесть.

— Скажу ещё раз: я удивлён, сколько времени ты мне уделяешь. — Попутно ищу место для перекуса.

— Я думаю, лишним не будет, — его голос точно показывает, что он хочет перевести дело в шутку.

— Лишним для чего? — спрашиваю и просматриваю одно место за другим.

— Для, — заминается Андрей, — для общения?

— Я тебя не понимаю, — говорю и тыкаю в следующую точку.

— Я тоже… Просто думаю, что так надо. Почему нет?

— Почему? — задумываюсь над звучанием, вопросом и куда его впихнуть.

Я потерялся в разговоре и кварталах. Может, именно в этот момент, надо было замолчать и услышать:

— Но почему? Ты даже билет сдал! А денег хватит?

— Всё в порядке, — говорит раздражённо спокойный голос, а я отзываюсь на него и оборачиваюсь.

Он как чувствует и смотрит в ответ. А я вместо того, чтобы идти дальше, делать вид, что не признал, подумать, что послышалось, стою и выжидаю. Пока меня снова не узнают. Пока не узнаю я.

С таким лицом, будто нашёл вещь, которую потерял десять лет назад.

— Вадим! — с удивлением говорит Матвиенко, так приветливо и дружественно, словно мне надо повторять за ним и принять роль давнишнего знакомого. — Как поживаешь? Два года не виделись.

А то я не знал.

Стараюсь не замечать присутствие Коли, поэтому смотрю на Матвиенко. А он улыбается. И всё, что я хочу сделать, — это набить ему морду. Эту самодовольную, уверенную, блядскую рожу.

Знаю, я не меньше его заслуживаю, но как же хочу. Крепко сжимаю кулак. Просто невозможно.

Но я нахожу в себе силы отвернуться.

— Пойдём, — говорю и хватаю Андрея за плечо, но Матвиенко не отпускает:

— Опять отыгноришь и уйдёшь? — Смеётся, тварь. В открытую. Но использует те слова, которые звучат как пустяк. — Как сбежал тогда, так и сейчас сбежишь?

Что-то лопнуло, как воздушный шар. В голове.

Лучше бы я отыгнорил и ушёл, а не улыбался, стискивая зубы, когда налетел на него и ударил по лицу.

— Ты знаешь за что! — ору первое, что приходит на ум.

Хочу добавить сверху, но со спины меня уже держат. Я пытаюсь вырваться, смотря в ошарашенное лицо Матвиенко.

Не таким он был два года назад!

Знал бы, что так будет круче смотреться, так бы и поступил.

— Ненавижу тебя. До конца жизни буду ненавидеть. За то, что втянул меня в это! и Колю. За то, что я в дерьме провёл эти ебучие два года. И ненавидел себя! Каждый день… — я затихаю, а Андрею кажется, что он может ослабить хват, но тогда я снова рвусь. — У нет права быть с ним!

Андрей оттягивает назад, а я продолжаю орать, посыпать ругательствами и смерить взглядом Матвиенко. По нему видно, он не думал, что я могу позволить себе открыть рот. Тем более ударить его.

Я даже к себе такой ярости не испытывал.

* * *

Андрей приносит бутылку холодной воды.

— Спасибо, — говорю несмотря на него и откручиваю крышку.

— Доволен? — спокойно спрашивает.

— Пиздец как, — я тоже спокоен. Будто все чувства лавиной сошли, и осталась тишина.

Мы опять во дворе. За какое-то количество остановок от Коли и Матвиенко. Матвиенко с опухшей щекой.

Улыбаюсь и щурю глаза.

Орал я долго. Не угомонился, пока Андрей не затащил в автобус. Оттуда и поехали. По его словам: «Подальше».

Если бы я увидел со стороны, подумал бы, что это — похищение.

— Знакомый?

Прикладываю бутылку к шее.

— Уёбок, из-за которого, — я останавливаюсь. Не хватало проболтаться. Если я не выболтал всё на месте. Не помню, что кричал. — Прикинь, если бы я кидался на незнакомцев. На меня бы уже дело завели. — Достаю сигареты.

— Часто на людей кидаешься?

Зажигаю сигарету и задумываюсь:

— Это был первый раз.

— Завели бы, — смеётся в голос Андрей.

— Да-а, мой косяк, — поддерживаю.

Задерживаемся на месте.

— А второй? — он решает продолжить.

Я не считаю это хорошим решением.

— Что со вторым?

— О, — это многозначительное «О» прозвучало так, будто он что-то понял. — Знаешь, он смотрел на тебя так…

— Будто я сумасшедший? Разорался на всю улицу.

— Будто хотел что-то сказать.

— Что я сумасшедший, который разорался на всю улицу. И ёбнул знакомого.

Сама мысль, что Матвиенко может быть другом Коли, обжигает. Потому что я был другом Коли, и потому что Матвиенко — скотина.

— Специально так говоришь? — лукаво подходит Андрей. — Потому что это что-то важное?

— Осмелел, да? — улыбаюсь, а потом думаю над вторым вопросом — здесь не до улыбок. — Не представляю, что он хотел мне сказать.

Кроме того состояния, в которое я провалился.

* * *

Наше любимое гнёздышко 23.11

! 23.11

<З 23.11

Я сегодня почти подрался. 23.12

Наказал ещё одного извращенца 23.12

? 23.12

Просто мудака. 23.12

Аве 23.12

За справедливость! 23.13

Чувствую себя довольным, но, вчитываясь в «справедливость», я прикидываю, что для полной «Справедливости» нужно наказывать не одного Матвиенко.

Я тоже виноват.

Выключаю телефон.

Что Коля хотел мне сказать? Он действительно хотел что-то сказать или так показалось Андрею?

Но главный вопрос в том, почему он до сих пор здесь? Прошло больше месяца. Не понимаю.

Припоминанию слова Матвиенко. Даже билеты сдал. Что это значит? Он мог уехать, но остался? Почему?

Появились дела, которые стоят нарушения планов? Похоже на то.

Но, что хуже, мы пересеклись. Вот надо было этому случиться около того парка? Как нарочно.

Единственное, что Коля может сказать мне, — это то, что я наговорил Матвиенко. Я не обижусь, если он повторит мои слова. Может, так было бы лучше. Я наказал Матвиенко, а Коля — меня. Было бы по справедливости.

Смотрю в окно, а оно зашторено. Никакой свет посреди ночи не врывается в сознание. Никакие окна по утрам не отражают небо. Ничто больше не разделяет его.

* * *

В понедельник спокойствие превращается в безразличие. Напряжённое. Неприятное.

Сам Денис не пишет, отвечает односложно, ответных вопросов не задаёт. Думаю позвонить ему, но что-то удерживает. Как красный знак светофора.

Может, я действительно придумываю? Преувеличиваю?

Громко вздыхаю.

Доказательства. Нужны они. Где их взять?

Не знаю. Конечно, я не знаю.

Остаётся только выжидать. Когда ситуация разрешится, когда Денис решится, когда напишет Стас.

Паршиво, когда я не могу повлиять. На чужую жизнь. Да и с чего бы мог?

Всё логично. И не менее паршиво.

* * *

— Сынок, почему ты дома? — удивляется старик, когда находит меня в комнате. — А как же разгульная ночная жизнь?

Андрей был занят, солнце палило с открытого неба, кондиционер дома предлагал более приятное времяпрепровождение.

— Дилер написал, что завтра нычку оставит.

— Ну-ка, ну-ка, сколько за грамм?

— Три тысячи.

— Герыч?

— Кокс.

— Мне стоит сказать: «Как хорошо, что это не краденное оружие»? — с улыбкой спрашивает мама.

Мы смеёмся. Она разбирается в этих вещах.

— Мам, можешь дать резинку или заколку? — я собираю волосы, которые лезут в глаза — их хватает на мелкий хвост надо лбом.

— Да, конечно.

— А подстричься? — влезает советом старик.

— Хочу длинные. Чтобы быть таким же красивым, как мама, — хочу подкинуть волосы, но длины на трюк не хватает.

— Знаешь, если ты вдруг захотел стать девчонкой, «такие времена» не выдержат.

Сильное заявление.

— Держи, Вадим, — мама даёт пару чёрных заколок.

— Спасибо.

— Думала ещё ободок найти, а чёрный сломался. Остался только такой, — смеётся она и показывает толстый, розовый, с миллиардом блестяшек.

Надевать с серьёзным лицом не смогу, но, чтобы насолить старику, ещё как.

— Давай, — говорю и примеряю. Ощущаю, как свет отражается над головой. — Буду сиять на выпускном.

Старик не находит слова. Главное, чтобы его не переклинило.

Днём Андрей снова занят.

Было бы интересно, если бы ты начал меня игнорировать. 12.34

И было бы страннее, почему я столько времени провоидл с тобой раньше 12.34

Проводил* 12.34

Как с Денисом дела? 12.34

Запомнил.

Ничего нового. 12.35

Аюсолютно 12.35

Что не спрашиваю, ответ один. 12.35

Или два 12.35

Да и нет. 12.35

Иногда ага 12.35

Итого три. 12.35

Ничего не меняется. Это плохо. Мне кажется, что это плохо.

Но если предположить, что это — хорошо, то что тогда это значит? Что всё замерло на одном месте? Я считаю, что это плохо. Лучше бы было движение: неважно в какую сторону. Важно, что тогда можно было бы сделать ход. Или понять, что вмешательство не нужно.

— Вадим, — зовёт мама. У родителей начался отпуск. — Думаю, ты помнишь, но… всё же напомню. Двенадцатого числа.

— А, да, помню. Теперь вспомнил. Спасибо.

Пишу Андрею, чтобы точно не забыть: «Если будешь так занят, то увидимся только в пятницу.»

От тебя читать подобное…очень странно 12.40

Я бы сказал, чересчур 12.40

Очень хочу тебя увидеть. 12.41

КаПеЦ кАк СоСкУчИлСя. 12.41

Ты себе не представляешь. 12.42

Думаю, каким образом, можно вложить больше сарказма в сообщение, но Андрей врывается с крайне удачным вопросом: «Что подумали бы следователи, если бы увидели эту переписку?».

Я смеюсь. Сначала тихо и, нарастая, громче.

Сцена в метро — ролевая игра. 12.44

Но тебе всё равно прилетит, потому что я не совершеннолетний. 12.44

Спасибо 12.44

Через некоторое время: «Тебе стало легче?».

Когда не думаю, занимаюсь чем-то другим, да. Я не погружаюсь в проблемы, реальные или воображаемые. Но, когда остаюсь без дела, я занимаю голову размышлениями. Они разрастаются как плесень.

«Почти.» — Решаю ответить так.

Скоро будет не до этого. 12.45

Уеду. 12.45

«Может,» — пишу и не знаю, как продолжить.

Я буду далеко. Тем более не смогу повлиять. Может, как раз из-за этого, станет хуже: начну больше думать о бессилии. О том, что я не там, где мне надо быть. А если тогда напишет Денис? Попросит помощи?

Не представляю, что со мной случится.

Прижимаю телефон к груди.

Мелькает неприятная мысль: я бы не хотел, чтобы так получилось. Поэтому пишу Денису ещё раз, когда уезжаю. Для подстраховки.

Ответ Андрея более позитивный: «Возможно, ты сможешь отвлечься».

Совсем немного осталось 12.47

Смотрю на число: 9 июля. Десятое, одиннадцатое, двенадцатое… Пять дней.

Ещё пять дней.

* * *

Написал Андрею, что к вечеру буду на площади, а то вдруг захочет увидеться перед судом, но я не ожидал, что он позвонит.

— Где ты сейчас? — начинает, без всяких формальных «привет, как дела».

— Твоей жизни что-то угрожает? — так звучит его голос.

— Что? Господи, нет! Это срочно. Вадим, где ты сейчас?

Я хочу повторить свой вопрос и получить конкретный ответ.

Осматриваюсь по площади, с левой стороны до правой. Шутника не подмечаю.

— На площади, — уточняю, где именно, — на бэхе гоняю.

— Так, хорошо. Сколько ещё будешь там? — оказывается, Андрей может быть удивительно напористым. Точно гейзер.

— Не знаю. Может, полчаса, может, час.

— Так. Хорошо. Если несложно, задержись на час.

— Допустим. Ты придёшь?

— А? Да, приду. Поэтому не уходи.

И положил трубку.

Я впервые услышал такого Андрея. Его слова прозвучали масштабно и важно.

Мне совсем нельзя отлучаться с площади?

Опять осматриваюсь. Сегодня знакомых нет. Одна малышня.

Решаю, что пока есть время, съездить за водой.

Поведение Андрея заинтриговало. Теперь я никуда с площади не денусь, пока не увижу его и не узнаю, что ему нужно. Это связано с судом? Тогда могли бы поговорить по телефону.

Вспоминаю, с каким упорством он хотел поговорить со мной в мае. Похоже. Немного. Только мы уже поговорили на эту тему. Появилась новая? Нужно кому-то вправить мозги некрасивыми словами?

Если бы так работало.

Проходит пятнадцать минут. Ожидание утомляет. Поэтому я делаю пару-тройку кругов и возвращаюсь на место. Там катаюсь на заднем колесе, запрыгиваю на бордюр, почти слетаю. Пробую другие движения, урезая время. Ноуз пик до сих пор ощущается неестественным. При повторном прыжке поскальзываюсь и неудачно приземляюсь.

Встаю и отряхиваю руки. Проверяю время. У Андрея в запасе двадцать минут. Надо припугнуть его тем, что в следующий раз мы точно увидимся только в суде. Если подумать, звучит как предупреждение, которое говорит: «А потом…», но является, по сути, завершением.

Поднимаю бэху.

Цепляюсь за «завершение». Оно кажется внушительным и вполне драматичным. На этом история Дрочильщика должна получить точку.

Это, правда, будет точка? Или это — одна из тех точек, за которой идёт продолжение?

Усмехаюсь, смотря в плитку. Стоит подумать.

— Вадим, — я, не осмысляя голоса, поднимаю голову и сжимаю бэху, как если бы она была моей тростью. — Привет, — Коля вздыхает с облегчением. Его взгляд долго не держится на мне. Он пытается его удержать, но не получается.

А я понимаю, что не могу ничего сказать. Слова застряли. От удивления. От того, что я не должен был увидеть Колю перед собой.

Бросаю взгляд по сторонам. Матвиенко нет.

Впервые думаю: «Было бы хорошо, окажись он здесь». Забрал бы всё внимание себе.

Было бы хорошо.

Опять смотрю на Колю и отвожу глаза. Даже не знаю, что сказать. Губы двигаются, как у рыбы, вздрагивают, а взгляд скачет туда-сюда. Веки, кажется, мешают — мелькают и закрываются не до конца.

Чёрт.

Плохо. Слишком плохо.

Забываю дышать. Как вспоминаю, делаю несколько осмысленных вздохов. И повторяю сначала: смотрю на него, будто из-под низа. Растерянного. Растрёпанного. С красными пятнами на лице и шее. Он всегда так краснел: смущаясь, стыдясь, замерзая, в жару, от тяжести. Он стал выше, набрал массы, дал волосам отрасти.

Больше в нём ничего не изменилось.

— Тебе что-то надо? А, — в голове мелькает окончание прошлой встречи, — из-за Матвиенко? Ну, извиняться я не буду, — только подумаю, что я решился где-то такое сказать, как растягивается улыбка. Не быть такому.

— И не надо, — отвечает Коля. — Я не из-за него пришёл.

Чёрт. С таким упорством он всегда отстаивал своё мнение. Защищал меня.

— Из-за чего тогда? — улыбка распадается. Я жму губы.

То ли из-за моего взгляда, то ли по своим причинам, Коля готов был дать ответ, но не мог.

— Если нечего сказать, я пойду, — и говоря это, я чувствую облегчение.

Но, когда Коля хватает бэху за руль и сидушку, под грудиной пробегает многоножка, задевая нервы каждой конечностью.

— Не уходи. Пожалуйста.

Он всегда говорил «пожалуйста», когда просил о чём-то. Чаще из вежливости. Сейчас речь о вежливости не шла.

— Из-за тебя, — не сразу выговаривает. — Я здесь из-за тебя.

С непониманием смотрю. Прямо в глаза. Карие. Я понимаю это до того, как замечаю цвет.

— Я приехал, — «что за глупость?» — думаю я, — потому что хотел… потому что надо было, — не может сказать.

— Отпусти, — встряхиваю бэху.

Я не выдержу, если Коля скажет то, что я додумал.

Быть такого не может… Просто не может.

Коля, нехотя, подчиняется. Вяло опускает руки, но не отходит. Я же крепче стискиваю бэху. Потому что так кажется, что меня больше, что я крепче стою на ногах, что так я смогу перенести его слова. Но на деле, я ощущаю себя наполовину меньше. Смотрю на него снизу-вверх. И, кажется, могу сломаться от его взгляда.

— Вадим. Скажи только одну вещь.

А я знаю, вещей, о которых я могу сказать, намного больше. Но Коля может спросить лишь об одной.

Я не отвечаю. Не поднимаю голову. Не отпускаю своё спасение.

Хочу оглохнуть.

— Ты… ты на самом деле так думал? — Хочу, чтобы Коля ничего не говорил. И исчез. — Правда, считал так? Так, как сказал? — Хочу не понимать его.

Но я всё понимаю. Понимаю, о каком «сказал» идёт речь. Мне не нужно переспрашивать. Не нужно искать какие-то вопросы, чтобы прояснить ситуацию. Мне не нужно смотреть на него и взглядом говорить, что я не догоняю, что он имеет в виду. Хотя… мы много о чём говорили. Много думали, считали. Он мог спрашивать о чём угодно, что было когда-то там. Но я знаю, и он знает, что спрашивать он может лишь об одном.

О том, — я сжимаю губы и сильнее стискиваю пальцы, — что сказал я. О первых словах. О том, когда я решил всё закончить.

В школе. После уроков. На третьем этаже, где было настолько тихо, будто место забросили. Где слова отскакивали от стен и пола и вонзались в руки, ноги, грудь и голову. Но больно не было. Больно было потом. Когда я остался один.

— Думал, — выдыхаю я. Как если бы сказал «да», как если бы те слова были правдой. А Коля, кажется, вздрагивает, принимая слово за ответ. — Как же! Нет. Не думал. — Никогда. Никогда я так не думал. — Доволен? — я не вижу его лица.

Не могу посмотреть на него.

— Да. Спасибо, — особенно легко произносит Коля. А для меня его спасибо тяжелее небоскрёба, всех тех кусков неба, что каждое утро налегали на меня.

Я сажусь на бэху, едва замечая, как он отходит, и хватаюсь за руль.

* * *

Кручу педали, будто меня преследуют на машине, угрожая ружьями и пушками. Будто я должен выдавить всё из куска металла, чтобы выжить. Будто по-другому мне не сбежать.

Меня трясёт из стороны в сторону, заносит. Я часто теряю контроль. Проезжаю на красный. Забываю смотреть вперёд. Не вижу людей. Вижу только переднее колесо и бордюр. Мелькающие стыки, надписи и зебру. И чувствую, как ветер идёт против меня. Как меня разносит изнутри. Как я не могу сдержать чувство, засевшее во мне. Я держу его, зажав рот, держу до тех пор, пока не колет в глазах.

Я ору в голос. Как в фильмах, сериалах, будто для меня настал тот самый момент.

Но я знаю, это не он.

Резко торможу, слезаю с бэхи и, поднимая её над собой, швыряю. На фоне вскрикивает женщина.

Так же я хочу выкинуть свои чувства, которые дерут в груди. Которые не выдерживают очередного «спасибо». Которые душат за горло.

Я падаю на колени и закрываю рот руками, хоть и кричу. Я не могу остановить это. Как не могу остановить слёзы. Будто меня догнали и подстрелили. Будто боль, которую я ощущаю, реальная. Будто она убьёт меня, и ору я так, будто всеми силами, хочу это предотвратить.

Но я не могу.

На хрипе я прижимаюсь к асфальту, продолжая реветь, точно это поможет мне.

Я знаю, не поможет. Потому что всего так много, что мне не вынести.

Тогда всё было хорошо. Удивительно, но как-то получалось. Единственное, на что мы жаловались, — это задачи по алгебре и требования учителя по географии. В остальном — мы были счастливы и свободны. Мы только начинали пробовать. Только узнавали себя.

Началось с того, что Коля сказал, что, как ему кажется, ему нравятся мальчики. И то, лишь кажется. Он не сказал, что ему нравится кто-то определённый, что он хочет держаться за ручки, целоваться, ходить на свидания или выходить замуж. Он просто почувствовал, что так может быть.

Мне было безразлично. Я дружу не с ориентацией, не с тем, кто нравится человеку, так я сказал. Коля обрадовался. Его реакция казалась странной: если бы я отвернулся от него, то плохим другом оказался бы я.

Через две недели Коля пришёл с синяками. Тогда мы все переполошились: кто, из-за чего, поймали?

На все вопросы Коля повёл головой. На него напало трое парней, старше нас. Лица были ему незнакомы. Однако, им было известно, что Коля «по мальчикам». И поэтому «заслужил».

Мы были в шоке. Возмущены. Ходили вместе, как отряд рыцарей, старались не оставлять Колю одного. Мы боялись, что это повторится. Коля обещал смотреть во все глаза и быть на чеку.

Но через неделю нападение повторилось. Мы не могли стеречь его всегда. Может, мы даже не смогли бы остановить троих старших, но нас это не волновало. Волновало то, что мы оказались бессильны с самого начала.

Коля держался. Улыбался, хоть лицо болело, храбрился, говорил, что выстоит. Что он не такой слабый.

Жаль, дело измерялось не силой духа.

Где-то в то же время появился Матвиенко. Он заметил, как плохо выглядит Коля, и спросил в чём дело.

Тогда я осмотрительно относился ко всем. Пусть Матвиенко учился в параллельном классе и на лицо был знаком Коле, я встал на «защиту»:

— А тебе что?

— Просто интересуюсь. Нельзя?

Я хотел сказать: «Нельзя», потому что Коле уже досталось сполна и только любопытных лиц ему не хватало. Но Коля успокоил меня. Сказал, что не против, что всё в порядке. Он тоже так говорил.

— Да уж, не повезло, — сочувствовал Матвиенко. — А сколько нападавших было? Трое?

— Откуда знаешь?

— Слухи. В школе они быстро расползаются. Мог кто-то проболтать… ну, секрет. Просто потому, что не понравилось. Ужас, верно?

Легче не стало: люди продолжали жить стереотипами и поиском тех, кто им не нравится.

Это пугало. Потому что могло перерасти в нечто большее, чем избиение. Мы не хотели думать о таком. Родители Коли тоже волновались. Остерегали его. Реже отпускали одного. Неделю приводили по утрам в школу, иногда забирали.

В это время Матвиенко медленно вливался в нашу компанию.

Когда Коля уверил родителей не провожать его, произошло третье нападение. Тогда он не пришёл в школу, и мы всё поняли. Поняли, что ничего не можем сделать, не можем повлиять. Что ситуация может стать хуже и не ограничится синяками и ссадинами.

В тот день я был на нервах. Все мы переживали и держались подальше друг от друга, чтобы не вспылить. Но Матвиенко был более чем спокоен, хотя показывал волнение:

— Вадим, найдётся минутка после уроков?

Минутка у меня нашлась.

— Чего тебе? — я не был настроен на разговор и хотел закончить с ним как можно скорее, чтобы зайти к Коле.

— Ты такой недружелюбный, — может, с того момента улыбка Матвиенко стала тем, что начало меня бесить.

— Будто меня это волнует.

— То есть, если бы ты услышал то, что тебя волнует, ты бы изменился?

— Что тебе надо?

— Страшно-страшно. А если я скажу, что знаю тех, кто напал на Колю?

Я подумал, что конкретно ослышался. Но именно это сняло всё раздражение и оставило непонимание:

— Что?..

— Говорю: я знаю, кто напал на Колю, — с паузами повторил Матвиенко, будто я глухой.

— Ты так прикалываешься?

— Нет, — для него это был пустяк.

— Почему не сказал? Ты что, не понимаешь, как это важно? — тогда я был безобидным, мог только спрашивать, о чём думает Матвиенко, и пытаться донести до него, будто он не знал, глупую мысль: его знания могут помочь нам всем.

А он знал. Поэтому улыбался, пока я, внутренне надрываясь, искал причину его молчания. Пытался убедить, что нужно рассказать. Нужно действовать.

— Конечно понимаю. Поэтому не говорю.

— Ты… как, — я ошалел. Задыхался. Хотел найти слова, которые его образумят. Мне казалось, что он не в себе.

— Хочешь, чтобы нападения прекратились? — ответ был ясен. — Я могу это устроить. Но, если ты откажешь, они продолжатся. И кто знает, чем закончатся… Верно?

Тогда я не думал, что могу пойти против. Что есть другой вариант. От меня зависело, что станет с Колей. А я не хотел, чтобы такое настоящее стало его будущим. И тогда Матвиенко сказал, что надо сделать. Я был готов стать грушей для битья, вместо Коли, пресмыкающимся перед теми парнями, но не к тому, что сказал Матвиенко.

— Понял? Скажешь это завтра.

— Я…

— Сможешь, как иначе? — он похлопал меня по плечу.

— А если… если я скажу, что ты виноват? — то был первый и единственный раз, когда я решил «попытаться».

— Как докажешь? Думаешь, слов хватит? Не больше, чем ревность друга, как тебе? Без доказательств тебе ничего не светит.

Он игрался со мной. С моим положением. С тем, что я ничего не мог придумать.

Это всё бессилие.

— Обещаешь? — я запинался. — Обещаешь, что после этого, ничего больше не случится?

Я так хотел, чтобы моя жертва не была напрасной.

Матвиенко обещал и продолжал улыбаться.

Может, если бы у меня было больше времени, я придумал, как обдурить его. Как всё вывести на свет. Но времени не было. И я был трусом.

Коля выглядел плохо. Страшно плохо. Я не представлял, какими силами он смог прийти в школу. И зачем. Если бы он не решился идти сразу, у меня было бы время, так я думал. Было бы время, которое ничего не решило.

В тот же день я попросил Колю задержаться. Подождал, пока все уйдут, а все уходили быстро, и мы останемся одни.

Это было важно. Это было страшно.

Весь день у меня тряслось сердце. Весь день я оглядывался на Колю и думал, что надо поступить по-другому, рассказать ему, рассказать друзьям, но всегда примешивался Матвиенко. Заботливый, внимательный. И только я понимал, почему он обращается ко мне.

Я слышал, если представить, будто ситуация происходит не с тобой, будет легче. Проще. Я пытался. Представлял, как смотрю на себя со спины, как вижу больше, чем могут увидеть глаза, но ничего не получалось. Я продолжал быть собой, в своём теле, и ни на кого со стороны я не смотрел.

Я был перед Колей и должен был сказать свои слова.

— Вадим?

Я до сих пор не знаю, как мне это удалось. Я должен был и сделал. Потому что хотел помочь. Хоть и знал, что всё угроблю. Потому что этого хотел Матвиенко.

Потому что я плясал под его дудку.

— Давай кратко, — сказал я, надеясь облегчить задачу себе.

Тогда я ослеп.

Может, я просто закрыл глаза или опустил голову, но от лица Коли остались осколки.

— Ты мне неприятен. В меньшей степени. В большей — вызываешь отвращение.

Слова его шокировали.

Нервы терзали моё лицо, дёргались у рта и носа, то удерживая равнодушие, то превращая его в неприязнь.

— Не хочу возиться с гомиком.

— Но… но ты первым поддержал меня. Не оставил, — попытался тогда понять Коля.

— Из-за остальных. Что мне оставалось делать? Присоединиться к стаду и мычать: «педик»? Нет, надо было держать лицо — играть друга, понимаешь, да? По крайней мере, теперь уж точно. Сделай одолжение: не общайся со мной.

Коля пытался объясниться, уловить перемену во мне. Я перебивал его и продолжал говорить то, что не могло не ранить. Так было задумано. Так надо было сказать.

— Актёрище! — прыскал Матвиенко. Он был рядом. Он всё видел и слышал. — Жаль, что я всё знаю. Почти на слезу пробил. Талант, что сказать, — восторгался. Смеялся. И был безмерно доволен собой.

— Пошёл на хер, — и как бы я не был зол на него, я не мог поднять голос, не мог по-настоящему разозлиться.

Я чувствовал себя в грязи и отходах. Я хотел вырвать себе зубы и отрезать язык. Чувствовал, что зареву потому, что поступил паскудно, и держался потому, что Коле было хуже. Ему досталось больше. От тех ублюдков. От меня.

Весь день у меня дрожали руки. На моём лице собралось разбитое выражение, которое я увидел случайно, в отражении витрины. Так выглядел я, который держался из последних сил. Который прятал, что сотворил. Который видел, насколько отвратительно на самом деле выглядит.

Который желал себе сдохнуть.

После избиения прекратились.

Знакомые хотели узнать, что случилось между мной и Колей, почему мы не общаемся. Я говорил, что разошлись характерами. Что говорил Коля, я не знал. Но я видел, как иногда он смотрит на меня, как-то жалостливо, будто хочет что-то сказать.

Я игнорировал. Должен был игнорировать.

Иногда было настолько херово, что я выходил из класса, прятался где-то по углам школы, переживая отвращение к себе. Тогда особенно тяжело давалось дышать. Я даже подумал, что у меня начались проблемы с лёгкими.

А на деле проблемы были в другом. И для меня они закончились, когда мы переехали.

Я был этому рад.

Примечание к части

Вадим — https://c.radikal.ru/c24/1912/f0/436ecf63a6da.png

Это было ужасно.

Лёжа на кровати, я перебираю отрывки: я ору на улице, прохожий спрашивает, что случилось. А я не отвечаю. Голос хрипит, горло дерёт, глаза режет. За секунду я умолкаю: не кричу, не дышу, не чувствую слёз. И всё будто не наяву: люди, которые смотрят на меня, которые проходят мимо, мужчина, который спрашивает, что произошло, пара человек, которые стоят рядом и проявляют беспокойство, и небо. Ярко-голубое. Как море на фотографиях с кучей лайков в «Инстаграме». Нереальное. Далёкое. И близкое.

Я спрятался в комнате, когда вернулся домой. Если бы мне не сказали, я бы оставил бэху. Хотел тихо поставить её у стены, но не удержал. Она опять упала, ударилась рулём о стену и сползла на пол. Я не мог её поймать. Смотрел и думал, как у меня пересохли глаза и горло. Как я хочу пить и как сильно я хочу спать.

Проснулся с сушняком. Выпил литр воды, который не помог, и вернулся в кровать. Когда устал лежать на животе, перевернулся на спину. И продолжал. Не ощущая никаких мыслей в голове. Не ощущая потребности думать и что-то мыслить.

Хотел проверить сообщение от Стаса, но только взял телефон.

Дальше дело не пошло.

Может, его стоило поставить на зарядку. я не помнил, где она и нужна ли, но потом телефон завибрировал.

Я отвечаю, несмотря на экран.

— Привет, — Андрей.

Я открываю рот и чувствую, что горло саднит. Натужно прокашливаюсь, держа руку на горле, будто это облегчит раздражение, и говорю то, о чём не задумался, когда увидел Колю:

— Ты ему сказал.

— Извини.

Теперь понятно, почему Андрей так звучал. Он узнавал это для Коли. Они пересеклись. Что тоже нехорошо. Потому что всё уже случилось.

Кажется, усмехаюсь.

Ужасное вчера.

— Ваще похер, — говорю медленно и тихо, так почти не ощущаю боли.

— Вы… поговорили?

— Лучше бы нет.

Тру лицо, разглаживаю впадины между бровями и улавливаю, как трещит череп.

— Ты простыл?

— Лучше бы да, — смеюсь потому, что повторяюсь. — Лучше бы ты не лез.

Хочу положить трубку, но для этого надо оторвать руку от уха, посмотреть на экран и попасть пальцем куда надо. Мне не кажется, что я с этим справлюсь. А ещё я хочу услышать извинение. Ещё одно. Хочу слышать только их.

— Извини, — будто я сказал это вслух.

— Не хочу.

— Извини, — уже со смешком повторяет он. Ему это кажется забавным.

Я почти злюсь, но быстро потухаю.

Пусть веселится, пока может. Потом будет смешно мне.

— Я… хотел помочь, — говорит Андрей. — И я мог. И поэтому я помог ему. А как бы поступил ты?

Вздыхаю.

Моего волнения о Денисе хватило, чтобы показать ответ. «Да». Конечно да.

— Ну и дрянь, — улыбаюсь я.

— Я?

— Нет. Я.

— Я думал, ты меня так обозвал.

— Хочешь за прозвище побиться? За такое? Серьёзно? — я повышаю голос, хочу засмеяться, но начинаю кашлять. — Оставь себе. Я не готов.

День пью чай с мёдом. Родителям ничего не говорю — снова. Снова я обхожу их поддержку стороной и продолжаю держать в голове: как придёт время, как придёт настрой, причина, как сумею, так расскажу. Может, не всё. Но что-нибудь точно. Почему так часто ухожу в себя, почему сорвал голос, почему прячусь от них. Почему со мной происходит то, что происходит.

Ведь у всего есть причина. Они знают, я не просто так веду себя подобным образом. И я благодарен родителям за то, что они дают мне это. За то, что у меня могут быть секреты. За то, что я могу чувствовать всё это. Пусть в одного, пусть это что-то тяжёлое, но оно есть у меня.

* * *

Денис ещё отвечает на сообщения. Но с опозданием.

Стас отвечает ночью или поутру.

Завтра в суд 18.59

Мои поздравления 6.10

В первый раз 6.10

! 6.10

Отметим, как приедешь 6.10

Жду от тебя перформанс 7.28

Дорогуша 7.28

Обломится тебе за такие слова 7.30

Усёк? 7.30

Да. 7.30

Дорогуша. 7.30

ВСЁ 7.30

ЭТО 7.31

ПОСЛЕДНЯЯ 7.31

КАПЛЯ 7.31

ДОРОГОЙ 7.31

Не пиши мне 7.31

Я буду ждать. 7.32

Аж самого пробивает на слезу.

* * *

Благодаря моим отказам, с Андреем пересекаемся в суде. Заседание проходит быстро. Приговор: условно осуждён. Назначены часы исправительных работ. Остальное я прослушал.

— Вадим, поедешь с нами? — спрашивает мама на улице.

— Нет. Я тут кое с кем встречусь… — увиливать и врать хорошими варианты не кажутся.

— Ага. Значит, всё-таки девчонка? — подтверждает старик свои представления.

— Ну, типа того, — отмахиваюсь я.

Такую правду я бы не принял.

В обед встречаюсь с Андреем. Я хотел обласкать его за вторник, но он первым спросил, будет ли у меня время после заседания.

Перед тем, как пойти, я внимательно осматриваюсь, с упорством выискивая то, что могло бы скрываться за Андреем.

— Я никого не прячу, — удивительным образом, он хорошо понимает, что и к чему я делаю.

— Я не хочу тебе верить.

— Но… веришь? — находит лазейку.

— За тобой никого нет — приходится.

Не проходим квартал, и меня начинает распирать.

— Ты понимаешь, что сделал?

— Да. Понимаю, — тихо отвечает.

— Мне кажется, что нет! — мой голос ещё хрипит, а горло доставляет неудобства. Я проглатываю слюну, надеясь ослабить боль, и держу палец поднятым, чтобы Андрей не ответил. — Просто, ты… а-а-а, — я не нахожу слов. — Блять. Ты себе не представляешь! Это то, что нельзя было делать. Никак.

— Вообще?

— Вообще. Никак. Никогда. Уж точно не ты.

— А кто мог бы?

— Никто. Никому не надо было этого делать.

— Я думаю, что это лучше.

— Лучше чем что?

— Чем… ну, ничего. Если бы всё оставалось на местах, разве нет?

В его словах я вспоминаю свои. Лучше бы произошло хоть что-нибудь, чем ничего. Но я с этим не согласен.

Не могу сказать вслух.

— Он сказал тебе? Он приехал сюда... — Затыкаю уши.

— Заткнись! Я ничего не слышу. Ничего! Аб-со-лют-но!

— ...ради тебя. — Это не то, что может быть правдой.

Не то, что я считаю правдой.

Коля не мог приехать из-за меня. Зачем ему? Ради одного вопроса? Ответа? Он узнал его, и что? Что получил?

Позвоночник сводит, и я сгибаюсь.

Разве что-то изменилось? Изменится? Станет как прежде? Уже никогда не будет как прежде. Ни ему, ни мне ничего не светит.

Чёрт. После того дня, на глазах будто клапан слетел.

Я пытаюсь вернуть себе покой и натужно выпускаю воздух.

Это было бессмысленно. Приезжать сюда из-за меня. Чтобы что-то спросить. Говорить со мной. Видеть меня. После того, что я сделал. Глупость.

Вытираю щёку и лезу в карман за сигаретой. Андрей протягивает сухие салфетки.

— Ты же не знаешь, что произошло.

— Да.

— И не знаешь, что я сделал...

— Не знаю.

— А если я поступил дерьмово? — говорить это тяжело и больно. Но болит уже не горло.

— О… Думаю, у тебя были свои причины так поступить. Возможно, он хотел их узнать. Может быть, он тоже думал, что они есть?

Я выхватываю салфетки и вытираю лицо

— Если бы всё было так просто, — усмехаюсь.

Причина не прощает действие. Его последствия.

Смотрю на Андрея и понимаю. Вот почему он так бесил, почему я был зол на него, почему не хотел слушать его, почему не принимал его причины.

Меньше всего мне хотелось быть похожим на него.

Причина может смягчить действие. Не всегда. Но так бывает.

Снова промокаю салфетки о лицо.

Проносится мысль, что кое-кто, с кем я разговаривал об Андрее, уже тогда понял, в чём дело. С чем надо работать. Разве он мог не понять?

Радуюсь, когда Андрей перебивает эту цепочку:

— Ещё... Ты меня убьёшь, — говорит он и наклоняет голову.

Не сомневаюсь:

— Убью. — Высмаркиваюсь. — Что ты сделал?

— Дал ему твой номер.

— Ты что? — в ответ хочу услышать: «Шутка!». — Гондон тупой, лучше бы тебя посадили! — Я хватаюсь за голову, не осознавая всего шока, что накрывает меня. — Как же ты бесишь! Ты… — я тупо выдыхаю воздух и раздуваюсь от его поступков. — Надо подать обжалование на решение суда. Точно. Нужно сделать это. Пиздец. Ты — ебанутый. Как… как мне? Арх. Нет. У меня нет слов. Одни маты. Пиздец. Чтоб тебя.

— Ты боишься? — с той прямотой, с которой спрашивает Андрей, сравнимы только «да» и «нет». — Я думаю, возможно, если бы не это, ты бы не злился. Ты так… сторонишься его. Из-за того, что сделал, я понимаю. Но когда-то это должно было произойти, как думаешь? Я знаю, что я это начал, и поэтому ты можешь злиться и обзывать меня сколько угодно. Я, правда, поступил не лучшим образом. По отношению к тебе.

— Три. Ебучих. Раза. Не говоря о том, сколько твоё письмо мне душу грело.

— Извини.

Я, действительно, боюсь? Я просто не вижу смысла, не понимаю. Разве это можно исправить? Сделать вид, что моих слов не было? Что не прошло два года?

Мы изменились. Я изменился.

— На моём месте ты бы боялся? — спрашиваю у Андрея и думаю, а как он выглядит для меня?

Внешность та же, объективно привлекательная. Рост средний. Причёска, одежда — обычные. Но что он представляет из себя как человек?

Андрей смеётся.

— Я даже на своём месте боюсь, — его глаза щурятся, а улыбка, хоть и есть, плотно зажата губами.

Он не хочет бояться, но боится.

Я тоже — не хочу бояться.

— Точно, — этим словом я только подчёркиваю точку.

— Давай сходим куда-нибудь. Я угощаю.

— Обанкротишься.

— Хорошо.

— У тебя много денег?

— Нет.

— Ничего не оставлю.

— Ага.

* * *

Пишу Денису, что сегодня уезжаю. Предупреждаю, что связь может не ловить. Стасу скидываю фотографию рюкзаков и походного инвентаря. Андрей желает мне хорошо отдохнуть.

«От тебя», — привередливо отправляю.

Особенно от мен 14.58

Меня* 14.58

Не понимаю, его согласие со мной — это слабоволие, о котором он писал, или терпение?

Если бы со мной общался тип, подобный мне, я бы не выдержал. Матерными замечаниями бы не обошлось.

* * *

К вечеру Денис не отвечает. Стас на работе, поэтому я докидываю фотографию поезда. Андрею я желаю продуктивных часов исправительных работ.

За лето Денис написал одно сообщение: «Хороших каникул». Я не ответил.

Стасу, по доступу к интернету, я отправлял пачки фотографий, надеясь, что его трафик осилит скачивание. Судя по восхищённым и завидным ответам, осиливал.

Иногда я писался с Андреем, когда нам было что сказать. Бывало, что я отправлял сообщения вне контекста, типа: «Не выношу тебя», но тем не менее продолжал общаться. Я злился на его прошлые поступки. Особенно последний.

Потому что один раз мне пришло сообщение от неизвестного номера. Открывать не стал. Потянул за уведомление и прочитал первые строчки: «Привет, Вадим. Андрей дал мне твой номер. Не ругай его.».

И тут же скрыл его.

Сообщение было от Коли.

Оно выбило меня. Настолько, что солнечное лето потускнело. Поэтому я злился на Андрея.

Потому что был слаб. Продолжал быть слабаком и трусом. Я думал, что изменился. Но нет. Я продолжал быть собой, и это ни на что не влияло.

За каникулы я не прочитал сообщение от Коли. Оставил среди других контактов. Удалить не смог. Хотел, но сомневался.

И несмотря на то, как я мог чувствовать себя, вспоминая дни перед отъездом, я быстро забывался. Пока был в походе, на море. Когда ум захватывало нечто гигантское, долгое и близкое: утомительный подъём, дождливое и холодное утро, посиделки за костром с горячим супом из консервов, каждодневная борьба с мошками и комарами, разрежённый воздух, разноцветные закаты и рассветы, виды гор и низких облаков, блестящее ночное небо и разговоры с мамой и стариком.

Когда я вспоминал то, что было в городе, я думал, что как-нибудь подвернётся момент, я поделюсь с ними. Но до откровенного разговора не дошёл. Когда хотел рассказать, ситуация не располагала: всё думал, что будет лишним. Когда я разговаривался, напрочь забывал о проблемах.

Так бывает: стоит перейти реку вброд, намокнуть, некоторое время мёрзнешь и жалуешься, потом уходишь, шум воды становится тише, одежда сохнет на солнце — проблема уменьшается. Стоит уйти дальше, а вокруг уже тишина, одежда сухая. Препятствие пройдено. Голову занимает лишь то, какие будут впереди.

За неделю до окончания каникул мама загорелась идеей и повесила на всех нас задание, которое надо выполнить за месяц, а лучше за половину. Требовалось нарисовать «своё лето». Художник лучшего рисунка решит, куда мы поедем следующим летом.

Мама купила необходимые художественные принадлежности.

— Можно раскрасить картинку по номерам? — спросил старик.

— Поддерживаю, — сказал я.

— Нет, — ответила мама.

Самолично уйти — нельзя. Оставить холст пустым — тоже.

Первый день мы сидели перед мольбертами спинами друг к другу. «Чтобы не вмешиваться в чужие мысли». Мама сделала карандашом зарисовку, старик пытался что-то изобразить с помощью линейки и транспортира, я смотрел на них, потом на белый холст перед собой. Так и просидел вечер. В голове ничего не возникало.

После второго вечера я забрал мольберт и холст в свою комнату, игнорируя старика с его: «Уже сдался? Ну что за молодёжь!», и обещая маме не перерисовывать картинки из интернета. Ещё два дня пытался что-то придумать, оглядываясь на белое полотно, но терпения не хватило. Я накрыл его покрывалом и решил оставить.

* * *

Солнце пестрит. Линейка проходит на улице. Видно всех: ребят из параллели, младшеклассников, родителей, педсостав. Но среди всех нет Дениса. Это вызывает волнение.

По завершению классного часа я спрашиваю классную:

— Ксения Сергеевна, вы знаете, что с Денисом?

— С Денисом?

— Ну, тем, — я не уверен, что правильно помню его фамилию, поэтому показываю на место.

Она удивлённо смотрит на меня и, кажется, не знает, что сказать.

* * *

Звоню Денису пятый раз, он не берёт трубку. Я подуспокоился, когда телефон не выдал: «Абонент находится вне…», но потом нервозность нарастала. Никто не отвечал. В течение дня.

Дуру я дал, когда не подумал спросить у классной его адрес. Да и она побежала по своим делам, после того как сказала, что в конце августа Денис забрал документы из школы.

Он ничего не написал. Не посчитал нужным? Головой думаю: «Да, не посчитал», затем спрашиваю себя: «Почему?». Это было важнее прочего. Он не мог не понимать этого.

Захожу в WhatsApp, игнорирую единицу в зелёном круге и открываю диалог с Денисом. Если спросить здесь, есть возможность, что он ответит позже, если не может сейчас. Сейчас — которое держится на протяжении дня.

Печатаю и замечаю. То, что упустил, пока не писал ему.

«был(-а) 18 августа в 14:45».

Срок в две недели выглядит пугающе.

* * *

С утра залетаю к классной и узнаю адрес, перед этим распев, как сильно я и Денис сдружились к концу прошлого учебного года, хотел бы повидаться, а сам не спрашиваю потому, что хочу устроить сюрприз внезапным визитом. Я думал, не подействует. Классная не выглядела доверчивой.

Пробиваю адрес — недалеко, три остановки. Делаю шаг в сторону кабинета и останавливаюсь. Снова открываю карту и рассматриваю место жительства Дениса, увеличивая охват территории.

Его дом находится в том районе, который он избегал.

Так тщательно скрывался.

Я выбегаю из школы.

* * *

Звоню и замираю перед дверью. Вздыхаю. Надеюсь, мне откроют. Надеюсь, там есть кому открывать. Чёрт. Рванул сразу. Если он забрал документы, это значит, что он перевёлся в другую школу. В других школах учебный день начинается не позже, чем в нашей. Но я бы не отсидел уроки.

В любом случае прибежал бы.

Опять жму на звонок и удерживаю руку дольше.

Может, будет его брат…

— Денис, открой! — глухо звучит женский голос. — Это грузчики!

— Так ещё рано, — отзывается его голос, ближе ко мне.

— Ну может чего перепутали!

Дверь открывается, и Денис смотрит на меня.

По глазам видно, что лучше бы это были грузчики, которые решили приехать пораньше.

— Что ты?..

— Ну Денис? — перебивает его женщина и выходит из комнаты. — Кто это?

— Я — Вадим. Одноклассник. Пришёл проведать, — представляюсь, чтобы Денис не отвертелся.

Хотя, кажется, он не сможет сделать этого, даже если захочет.

— Ой, надо же, — улыбается она. — А Денис говорил, что уже со всеми поговорил, перевидался, — замечаю, как Денис отводит взгляд — от этой женщины, может, его матери, и от меня. — Ну же, Денис, впусти гостя, не будет же он на пороге стоять?

Денис покорно отходит.

— Пожалуйста, присаживайтесь там, — она указывает на ближнюю комнату. — На кухне сейчас такая разруха. Как видите, вещи собираем, скоро на коробках сидеть будем. Пойду чай приготовлю. Вам чёрный, зелёный? С сахаром, без? Денис, ну чего ты стоишь? Проводи гостя. Располагайтесь, пожалуйста.

— Спасибо, — она уходит быстрее, чем слышит мой ответ.

Смотрю на Дениса. Он не настроен на разговор. Он бы предпочёл не провожать меня, не впускать, а закрыть передо мной дверь.

С дивана он убирает пустые коробки, газеты и тихо предлагает сесть. Я сажусь, он продолжает стоять. Смотрит в пол.

Приглядываюсь. Я помню, что Денис — доходяга, но сейчас он выглядит хуже. Прыщей стало больше, и все они горят красным. Как на табло.

Весь Денис выглядит так, каким был изначально: закрытым. Без напряжённой улыбки, трещащей речи, со скованными руками, с ощущением: «Я ничего не расскажу».

— Почему ты пришёл? — тихо спрашивает он.

— Потому что ты не отвечал на мои звонки.

— Не понимаю, — шепчет. — Зачем тебе это? — он поджимает губы, будто может сказать лишнее.

— Я принесла чай. Денис, ну ты чего стоишь столбом? Садись. Боже, — вздыхает она. — Вот, пожалуйста, чай, сахар, если нужно. Принести чего-нибудь перекусить?

— Нет, спасибо, — отвечаю я.

В присутствии этой женщины Денис напрягается сильнее. Она делает так, как неудобно ему.

— Ну тогда разговаривайте. А я пойду дальше вещи собирать. Вы, конечно, говорите сколько хотите, но не задерживайтесь.

Она уходит, но Денис не расслабляется, хоть и сидит. Его лицо показывает, что ему было бы легче сорваться с места. Брови опускаются на глаза, губы до сих пор поджаты. Его взгляд игнорирует меня.

Появление этой женщины губит настрой.

Денис жмёт кружку.

— Ответь.

— Я не знаю, зачем мне это. — И я смотрю на кружку.

— Тогда какой смысл? Зачем ты пришёл? — его голос начинает дрожать.

Откидываюсь на спинку дивана. Четыре месяца назад я бы такого не сказал:

— Зачем пришёл — не знаю, но я пришёл потому, что… потому что беспокоился. Ты не отвечал. — Начинаю тереть пальцы. — Тебя не было в сети с восемнадцатого августа. Потому что только на линейке я узнал, что ты забрал документы… И вот я пришёл сюда, а ты — переезжаешь?

— Да, — этим ограничивается.

— Куда?

— На Дальний Восток.

Далеко.

— Почему туда?

— Потому что… там живёт моя тётя, — чем длиннее предложения, тем больших усилий они требуют.

— А твой брат?

— Он, — заглатывает Денис и замирает. Прижимает кружку к себе, а напряжение медленно уходит, даёт ему раскрыться. Но, кажется, он не хочет этого. Хочет опять собраться, вернуть форму колонны и не отвечать мне. Как это было раньше. Когда всё должно было выглядеть «хорошо». Но как раньше уже не будет. И Денис это знает. Он плачет. — Он умер.

Денис отставляет кружку и закрывает лицо, вытирая глаза.

— Он чем-то болел?

Когда я увидел его, он действительно выглядел болезненно. Болезненно чистым, сглаженным. Безупречным. Он выглядел слишком здоровым — белое лицо, острый взгляд, и поэтому казался не слишком нормальным. Тогда с ним всё было не так.

Денис мотает головой.

— Нет. Наверно, он болел. Все так думали. — Всхлипывает. — Но Максим… он не поэтому…

Я думал, что, если проблема исчезнет, Денису станет легче. Проблемы нет. Но ему только хуже.

Я не знал, какую выгоду он получит. И будет ли она.

И почему её нет.

— Он, — Денис выдавливает слово и сильнее трёт лицо, — он, — и кажется, повторял бы «он» до тех пор, пока оно не обрело другой смысл: — он п-повесился.

Мне нечего сказать.

Это шокирует. Пугает. Но, отчасти, я ничего не ощущаю и поэтому не понимаю, почему Денис плачет по нему. Если было до трясучки страшно, если ради него нужно было притворяться и строить дурака, если надо было прятать свои чувства и выдавать себя за чёрт знает кого, разве Денис не должен чувствовать облегчение? Освобождение?

Это злит.

Потому что я не понимаю.

— Знаешь, — говорит Денис и наконец смотрит на меня, с каким-то подобием улыбки, с красными глазами и лицом, на котором потерялись прыщи, — его… его никто не любил. Даже родители… они с-с презрением относились к нему. — Он вытирает губу. — Они считали его сумасшедшим. Может… быть, так и было. Наверно, было. Но… н-никто не знает, как он страдал. О-он, — Денис заикается, резко вздыхает, не может успокоиться, но хочет рассказать то, что, похоже, знал только он, — мне его было жалко. Жалко, когда родители игнорировали… когда он был один. Когда над ним издевались. Он ничего плохого не сделал. Он был хорошим… просто хорошим. И я это знал. Даже… даже если он был больным. Ему нужна была помощь, но родители, — Денис повёл головой, кусая губу, — они об этом не думали. Наверно, можно было помочь. Исправить. Но они ничего не делали. И всё стало хуже. Я-я не знаю, что Максим видел… наверно, галлюцинации. Он их боялся. А я жалел его. Наверно, поэтому, — Денис показывает улыбку и опять плачет, — поэтому ко мне он по-особенному относился. Знаешь, я… я н-никогда не говорю «мои родители», потому что… они умерли. — Денис замолкает, будто задумывается над словами. Сказать, что умерли родители, оказалось проще, чем то же самое про брата. — А Максим обо мне позаботился. Но к этому времени… всё стало хуже. Его состояние… Ему всё под контролем нужно было держать. И меня тоже. Поэтому… так. Но, — Денис проглатывает воздух, останавливается и продолжает, — но мне… много свободы не было нужно. Я… мог делать то, что нужно ему. Поддерживать его порядок. Вовремя домой приходить. Покупать необходимые вещи… Просто… иногда не очень получалось. Я что-то забывал, не понимал. — Денис совсем затихает. — Его боялись, потому что он был непредсказуем. Мог накричать. Что-то кинуть. Ударить. — Денис берётся за руку, выше локтя. Там был синяк. — Ты уже понял, да? Всё было от него. Когда он злился, он не… не контролировал себя, бил. Но когда отходил, всегда извинялся. Винил себя. Это так странно, — Денис почти смеётся и трёт глаза. — За всё это время это случилось так часто… иногда продолжалось так долго, что… было так больно и страшно, что я хотел… хотел его н-ненавидеть. Хотел злиться на него. Но… но он же не был виноват, да? Просто так получилось. Я же знал, что он не такой. Что он может быть хорошим. Он всегда был таким. Когда взял меня, заботился. Но… но когда бил, когда не останавливался… я знаю, надо было, надо было говорить себе, что он плохой, но я не мог. И поэтому, — Денис поворачивается ко мне телом и смотрит слезливыми глазами, — я… так завидовал тебе. Потому что ты мог. Я так хотел быть тобой. Хотел немного… совсем немного твоей решимости, чтобы сказать: «Нет». Я так хотел… может быть, если бы я так поступил, то… то можно было что-нибудь исправить. Но… я н-ничего не сделал. Совсем. Всё просто… произошло.

Наверняка, я не понимаю, что чувствую потому, что чувства Дениса слишком массивны для меня. Я не понимаю, что в нём: боль, грусть, злость, любовь, ненависть, сожаление, страх, отчаяние?

Сплошная горечь.

— Я… я не хотел, чтобы он умирал. Даже если он плохой. Даже если все его ненавидят и боятся. Даже если это я. Даже если сумасшедший. Я знаю, что это неправильно. Но по-другому… никак. А ты… то, как поступил бы ты, было бы правильным. Это я тоже знаю. Поэтому и хотел… как ты. Уметь ненавидеть. — Он опускает глаза. — Должно быть, звучит ужасно. Но, я думаю, это — хорошее качество. Извини. Я…

— Всё рассказал, — я не представляю, что могу ответить, поэтому заканчиваю за него.

— Считаешь меня ненормальным?

— Нет.

Мне его жалко.

Не думал, что кто-то захочет стать тем мной, который может ненавидеть. Ведь за ним ничего не стоит. Он хрупок и сыпется от правильного вопроса.

— Я не хотел этого рассказывать…

— И хотел. Одновременно.

Денис активно кивает.

— И тогда… когда ты увидел Максима, я хотел уйти с тобой.

Примечание к части

Максим — https://d.radikal.ru/d34/1912/8c/f23a345ef52e.png

Спасибо Садоводу за скетч — https://vk.com/wall-182134115_23226?z=photo-182134115_457243775%2Fwall-182134115_23226

Когда возвращаюсь домой, подвергаюсь нападку старика:

— Это ты мощно, сынок, — он закидывает руку на плечо и прижимает к себе. — Слился в первый учебный день, — если бы старик мог, он бы написал эти слова на воздухе.

— Что, такого в списке твоих заслуг нет? — язвлю и попадаю в цель.

За обедом говорю родителям, что ходил к знакомому.

— Это который торгаш? — старик думает о другом.

— Нет, — спокойно отвечаю я, и он чувствует тон. — Я не рассказывал о нём, — я ни о ком не рассказывал. — У него… проблемы, поэтому он переезжает. Но раньше рассказать не мог.

— Поэтому ты пошёл напролом, да?

— Ага.

— Так их, этих неговорливых!

Чую, фраза имеет отношением ко мне.

— Славно, что ты смог поговорить с ним, — говорит мама. Как всегда, с улыбкой.

— Пожалуй, да. Славно.

Я не ощущаю это как «славно». «Здорово» или «хорошо» тоже не подходят. Это случилось. Вот и всё.

Сегодня вечером я снимаю покрывало с мольберта и переношу его к остальным. На мамином холсте половина рисунка — горы, через которые текут реки. У старика карандашные чертежи — их так много, что я не вижу картины.

— Это были грибы? — спрашиваю я.

— Это, сынок, метамодернизм.

— Хорошо, что я не знаю, что это.

Сегодня мой холст ещё пустует.

* * *

Утром читаю от Дениса: «Спасибо, что пришёл», «Извини, что не писал».

Когда уезжаешь? 7.13

10 8.41

Сентября 8.41

Последнее сообщение он печатает долго: «Если хочешь, заходи. Буду рад».

Похоже, теперь я читаю его настоящие мысли. Не мысли-знания, о которых говорил Андрей, а мысли, которые прятались за знанием и опытом. Это здорово. Но я не чувствую себя счастливым. Кажется, я узнал слишком много.

После физкультуры выхожу покурить. На пятачке никого нет.

Облегчённо вздыхаю и достаю сигарету. Буду курить с утра и на пятой перемене — так меньше возможности пересечься. И с Гошей. И с Александром Владимировичем. И всеми остальными.

Прижимаюсь к стенке и сползаю на корточки.

Оборвав связь с Гошей, я оборвал её с Васей, Петей, Данилой и Митей. Наверняка потому, что, изначально, они были компанией. Это я присоединился к ним. И нет ничего удивительного в том, что я вышел из группы. Такое тоже случается.

Поднимаю голову, а по небу ползут белые облака. Маленькие и пушистые. Деревья ещё зелёные, листва шумит как река, а ветер почти незаметный.

Погода спокойная. Приятная и ласкающая. И поэтому лезут мысли.

Брат Дениса поступал дерьмово — факт. Причина — смягчение. Похоже, формула много где работает. Но я не чувствую, что состояние Максима — это то, что я бы мог простить. Похоже, я бы действительно ненавидел его, если бы знал лучше. Знал тогда, когда он был жив. Но сейчас, когда он умер, нет смысла даже злиться. Для Дениса всё осталось позади. Но я не понимаю, что нужно испытывать мне.

Я бы мог обрадоваться, но я не чувствую радости. Нет и мысли, что здесь уместна радость. Я не горюю — я не знал его, он был незнакомцем. Мне его не жалко, как Денису. Да, плохо, что он был болен, что с ним так обходились родители, что, в итоге, он повесился, но ничего большего, чем «плохо», я не думаю. Не могу придумать и описать. Просто знаю.

И чем дольше я перебираю чувства, тем больше то, что я ищу, похоже на безразличие.

Закрываю глаза и втягиваюсь.

Значит, и такое бывает? Это нормально?

Я отвлекаюсь на шаги. Они звучат со стороны, и мне это не нравятся. Выпускаю дым.

— Здравствуй, Вадим, — «Александр Владимирович» — сводит лицо. — Одолжишь зажигалку? — В отличие от парней, сложно предугадать, когда точно он решит покурить.

Я открываю глаза и вижу его лакированные туфли.

— Вам — нет, — отвечаю и щурюсь, когда смотрю на него. То ли небо слепит, то ли от него глаза жжёт. — Думаю, Жора вам рассказал, — невольно улыбаюсь, когда называю Гошу как Александр Владимирович.

— Рассказал, — мне кажется, я чувствую в ответе напряжение.

Лишь кажется, потому что я хочу, чтобы он не был спокоен со мной.

— Тогда вы понимаете моё негодование. — Хочу злиться, кричать, но сдерживаюсь. Что-то ещё удерживает перед ним. Будто он не знает всего. Будто не ему я доверял. Будто не он был лучше остальных. — Сильным оказалось ваше желание? — вспоминаю разговор о Дрочильщике. — Настолько сильным, что вы положили на этику и компетентность?

— Я не думал, что ты настолько трепетен в подобных вопросах. — Он не издевается. Не дразнит. Не смеётся. Он говорит, что думает. Как раньше: спокойно, рассудительно. Без иронии, сарказма. Без злости за то, что я позволяю себе.

Поэтому его улыбка — это то, в чём хочется сомневаться.

— А то. — Усмехаюсь и затягиваюсь. — Я, конечно, та ещё гневливая и палящая кочерыжка, но, когда дело доходит до подобных тонкостей, сквозь смотреть не могу. Вы же знаете, если это всплывёт, вас посадят? И как вам будет? «Прекрасный школьный психолог оказался таким же прекрасным педофилом» — заголовок самое то. Совесть или стыд вам ничего не говорят? Как вы могли позволить себе такое? Как вы можете приходить сюда каждый день и вести себя так, будто ничего не происходит?

— Потому что я прихожу сюда работать. Тогда я не думаю об этом, — ответ поражает. Только поэтому? Для него это так, просто?

— Отвратительно, — плюю я.

— Да, ты прав.

Может, я и прав, но я остаюсь недовольным. Недовольным тем, что он так спокоен. Что для него это будто ничего не значит. Что он может продолжить делать это, если ему не откажут.

— Я восхищался вами, — говорю и вдавливаю сигарету в землю. — Уважал вас, — перед глазами заплывает, — но вы поступили хуже, чем все учителя в этой школе. Вы знали, Гоша на год младше? Конечно, знали. Вы же заполняли эти чёртовы бумажки…

Я не знаю, как словами выразить собственные чувства. Собственное негодование и обиду. Нарастающую досаду и злобу. Как сделать так, чтобы я забыл. Или смотрел сквозь.

Я не могу.

— У тебя сильные моральные чувства…

— К чёрту они мне! — ору я, подскакивая. — Почему мне одному от этого хуёво?! Я один понимаю, что это ненормально? Я один знаю, что от этого не отступиться?! — я чувствую, как зверею, ощущаю, что лишнее, неправильное слово Александра Владимировича заставит меня кинуться на него с кулаками, и хочу убежать.

Избежать этой ситуации. Этого контакта. Разрушить эту связь и забыть о человеке, который столько всего хорошего сделал для меня и благодаря одному вечеру стал неизменно плохим.

Александр Владимирович ничего не говорит. Смотрит потуплено и будто бы сожалеет. А у меня опять перед глазами вода стелется.

— Теперь, — утихнув, говорю, — к сожалению, я вас ненавижу.

Если бы я мог, я бы отдал эти чувства Денису. Без остатка.

* * *

Как только возвращаюсь домой, подхожу к своему мольберту. Беру карандаш и, не целясь, оставляю глубокую полосу. От верхнего правого края до нижнего левого.

Пока я стараюсь отдышаться и смотрю на чёрный разрез, мне начинает казаться, что из него могут вылиться чувства.

С опозданием понимаю, эти чувства не имеют отношения к лету.

* * *

— Ты понял, что творчество — не твоё, и решил избавиться от улик?

— Нет. Это — метамодернизм.

Примечание к части

Александр Владимирович — https://b.radikal.ru/b07/1912/c4/7af709c8405b.png

После уроков захожу к Денису. Он, видя меня, начинает плакать.

— Ты чего? — хочу добавить: «Я же не твой брат».

— Я думал, ты не придёшь, — Денис сам удивляется слезам.

— Я же написал: «Хорошо».

Мы оба списываем сильную чувствительность на те обстоятельства, которые происходят в жизни Дениса.

— Здравствуй, Вадим. Снова в гости? — спрашивает Светлана — тётя Дениса.

— Если надо, могу помочь.

— Было бы очень кстати, — мигом хватается за предложение.

Большую часть вещей уже собрали. В основном помогаю с переносом. Туда, обратно, лучше здесь, нет, в другом углу.

— Извини её, — говорит Денис, — она такая… активная.

— Ага, — соглашаюсь. — С этой комнатой вы закончили? — указываю на запертую дверь.

— Нет. Это… Максима, — тихо отвечает Денис. — Я попросил ничего не трогать. Пусть останется. — Он с грустью смотрит на дверь. — Он бы сильно разозлился, если бы в его комнату вошли. Знаешь… наверно, мне не стоит о нём говорить, да?

— Почему?

— Ну, так не принято.

— У кого?

— Ну… не знаю, — спокойно отвечает Денис. — Похоже, в нашей… семье, — произносит с осмыслением, а я думаю, что от семьи Дениса остался только он. И теперь он сам может решать, что и как принято.

— Скажи, что хотел, и пойдём дальше.

— Я так не могу.

— Тогда пошли дальше.

На кухне вещей почти не осталось. Замечаю в углу контейнеры разных размеров и набор кастрюль.

— А их куда?

— Их… тоже не надо.

— Максима?

— Да, — похоже, если бы Денис мог, то предпочёл бы соврать.

— Может, стоит собрать его пожитки и оставить в его комнате?

Некоторое время Денис думает и решает, что идея хорошая. Но контейнер взять боится:

— Наверно, нужно перчатки одеть?

— Зачем?

— Ну-у, — тянет Денис. — Максим… злился. Когда я его вещи трогал.

— Вы жили в одной квартире, вы не могли не трогать вещи друг друга.

— Нет. Я… я всегда себе отдельно готовил, — тише говорит Денис, оглядываясь на тётю, — и своей посудой… пользовался. У Максима другая была. Я сидел на своём месте, он — на своём. А в шкафу… он все свои вещи в чехлах держит.

Вот о каком порядке говорил Денис.

— А руки он часто мыл?

— Нечасто, но… долго. Потом перчатки одевал.

Припоминаю заболевание, при котором люди жутко чистоплотны и боятся микробов. Максим подходит под него.

Голыми руками Денис брать не решается, поэтому использует полотенце. Вещи Максима мы собираем быстро — их оказывается немного: всю посуду, запакованные зубные щётки, мыльные принадлежности и контейнеры с крупами.

— Ты уверен?

Денис с сомнением смотрит на продукты.

— Пусть будет так.

Ещё требуется время, чтобы открыть комнату. Ключ у Дениса, и он долго готовится. Я отворачиваюсь от двери и не смотрю в комнату.

Может, было бы лучше, если бы Денис не держал ручку через полотенце. Может, стоило нагло ворваться в комнату и всё в ней разворошить. Испортить порядок и показать, кто теперь свободен. Но я понимаю, сейчас не время. Слишком рано. И похоже, Денис ещё долго будет переживать.

Он рассказал, что восемнадцатого августа Максим отправил его за покупками. Магазины располагались далеко, поэтому Денис вернулся поздно. За это время Максим приготовился. Когда Денис увидел брата, помощь была бесполезна.

* * *

Раздумывая о ситуации, в которой оказался Денис, я не мог проигнорировать человека, который мог бы помочь ему.

— А ты… не думал рассказать об этом нашему психологу?

— Психологу?

— В школе у нас есть, — уточняю я.

— Я… как-то не думал. Не знаю почему. Я не мог ему довериться. Ну, я и другим не мог доверять. Со всеми было сложно общаться. А в кабинете, один на один… я плохо себя чувствовал. Помнишь, когда мы тесты решали, а потом к нему приходили результаты слушать? Я ничего не хотел слушать. Александр Владимирович, да? Он мне предложил что-нибудь нарисовать. Без темы. Но я даже карандаш взять боялся. Наверно… я боялся, что он всё поймёт.

— Если бы ты не рассказал, он бы не понял.

— Ну, наверно.

Если подумать:

— Со мной было не сложно общаться?

Денис тихо смеётся.

— Сложно, но… это же был ты.

А я был тем, кем Денис хотел стать.

* * *

Последнюю неделю я провожу с Денисом. Неделю, каждый день которой не похож ни на один из тех, летних дней, когда надо было «делать вид». Сейчас Денис может говорить, а я могу слушать и не злиться на него. Потому что уверен, всё, что он говорит, — его мысли и его чувства.

Теперь я чувствую, что это — он.

* * *

— Тебе не обязательно провожать, — жалуется Денис.

— Ага, — соглашаюсь я.

— Ты такой, — дуется, — сумасбродный.

— Я думал, что крутой.

— Это тоже.

— Спасибо.

Светлана уходит в зал ожидания, оставляя Дениса на меня, но просит самого Дениса следить за временем.

— Даже не попрощалась, — замечаю я.

— Потом вспомнит и захочет, — говорит Денис.

Немного стоим в молчании. Перед нам ходят люди с сумками, везут чемоданы. Табло обновляется, женский голос озвучивает рейсы. Как волны, шум то нарастает, то спадает, а Денис ждёт момент. По нему видно: елозит, трёт руками шею, края рубашки.

— Вадим, слушай…

— Да.

— Мы ведь… мы ведь не друзья, да?

Сначала я сказал это. Потом Денис.

— Не знаю. Может быть.

Трудно сказать, кто мы друг другу. Даже с тем, что было между нами — общение до лета, после. Такое не со всеми случается.

— Если нет, то… знаешь, я бы хотел. Хотел стать твоим другом. Если это возможно, — он краснеет, а прыщи всё равно выделяются.

Смотрю на него, как на диковинку, и начинаю смеяться. Сам не знаю почему. Я думал, в таком возрасте уже не просят о подобных вещах. Но, может, потому что так думают, потому и не просят?

Мой смех становится громче. А глаза слезятся.

— Да. Конечно. Почему нет? — улыбаюсь ему.

— Спасибо.

Он выглядит счастливым. Совсем немного — на большее он не способен, но большего я не прошу. Этого достаточно.

* * *

Сегодня я сажусь за холст. Он смотрит на меня чёрной полосой, а старик аукает рядом:

— Посмотрите, кто вернулся. Решил-таки потягаться с мастодонтами?

Он начал обводить карандашные линии чёрной ручкой — страшный человек. На картине мамы реки перетекают в костры.

— Я же не больной, с мёртвыми тягаться.

Я крайне удивлён рукастости старика. Или тем, как среди бесчисленного количества полос, он находит нужные.

Беру краски и отворачиваюсь подальше.

Не знаю, будет ли это — лето или всё то, что я пережил за последние месяцы, но, мне кажется, это то, что я могу показать. Могу изобразить так, чтобы сказать: «Это обо мне».

Верхний край подвожу чёрным, ниже тёмно-синим. Почти чёрным, потому что чёрной краски оказывается много. Опять использую тёмно-синий, потом синий, фиолетовый — пытаюсь замазать стыки. Долго думаю, стоит ли переходить к красному, как правильно сделать этот самый переход, нужно ли опять мешать краски… Это сложнее, чем кажется.

Я смотрю на ряд полос, разрозненных, не связанных между собой, и решаю, что хуже не будет. Густая красная полоса, полоса, смешанная с оранжевым, чисто оранжевая, смешанная с жёлтым, жёлтая. Бледно-жёлтая. Белая.

Тёмные краски скрывают чёрную линию. Светлые просвечивают её. Кое-где она разрывает краску. Поначалу я думаю перекрыть её, но решаю оставить как есть.

Жду, когда высохнет сверху, и ставлю несколько точек. Около левого угла — полумесяц. Чтобы у старика не возникало вопросов. Они всё равно возникнут, как он соберётся, но для обороны хватит.

Смотрю на своё небо. А у него глубокий шрам.

— Ты ещё не закончил? — спрашивает старик.

— Нет.

— Сохнуть долго будет. Закончи завтра. А то испортишь.

— Я подожду.

Когда родители ложатся спать, я переношу мольберт к себе.

Не знаю почему, но я хочу закончить сейчас. Пока чувствую, что могу. Пока мне это по силам. И я не убегу. И не потому, что мама задала сроки. Не потому, что победитель что-то будет решать. Эта картинка — мой собственный вызов. Она примет форму, в которой будет скрыто то, что я не могу рассказать родителям. Это будет язык нашего взаимодействия.

Пока краска сохнет, я ищу нужные изображения. Перерисовывать не собираюсь, но опыта в художестве у меня нет. «Черты лица». «Черты лица карандаш». «Line face» — выдаёт необходимый результат. Некоторые изображения так и манят нарисовать себя, но я держусь. Думаю, как пойти в обход системы и облегчить себе задачу.

За временем не слежу, но придумываю. Радуюсь, что старик спит и не видит, как я фотографирую себя, а потом обвожу лицо в редакторе. Это тоже требует усилий. После трёх попыток я не думаю, что управлюсь сегодня.

Но хочу.

Поэтому делаю чай и возвращаюсь к обводке. Долгой и мучительной. То палец не туда поставлю, то ткну мимо экрана. Глаза начинают слипаться, но я держусь. И почти ору в голос, когда получается.

Проверяю краску на холсте — высохла. Макаю кисть в чёрный, и смотрю на полосы неба. Думаю, откуда начать. И думаю долго потому, что чувствую сон. Хочу отложить кисть и лечь спать. Завтра будет проще, но завтра будет другой настрой, я могу забыть ощущение. Поэтому надо управиться сегодня.

Поэтому хочется сегодня.

Смотрю на телефон, потом на картину, а кисточка уже тянется. Уже трогает поверхность и тянется вниз, делает изгиб, проводит линию носа. Я отрываю кисть. Вижу, неровно, моя рука дрожит. Линия не похожа на ту, которую я провёл в телефоне.

Так и должно быть.

Продолжаю: рисую губы, веки, пару ресниц, уши и подбородок. Отодвигаюсь и охватываю целиком. В галерее, конечно, не повесишь. С картинами мамы и старика не сравнится, и на лето не похоже. Но, кажется, я сделал, что мог.

Сделал, что хотел сделать. Этого достаточно.

Даже этого может быть достаточно.

Тру глаза и еле поднимаюсь со стула. Мою кисточки, стаканчик с водой и умываюсь сам. Возвращаюсь в комнату и выключаю свет. Но темно не становится.

Я подхожу к окну. А там рассвет. Не только в окнах многоэтажки напротив. Небо порозовело везде.

Фотографирую и отправляю Стасу: «Видел?».

Не упускаю единицу в кружке. Смотрю на неё и читаю обрывок сообщения: «Привет, Вадим. Андрей дал мне твой номер…»

В отличие от Дениса, я не отвечаю с запозданием. Я даже не читаю.

Вспоминаю, как чувствовал себя, когда ждал ответа от Дениса, как нервничал, когда он не отвечал на звонки.

Что чувствует Коля, когда видит, что я не ответил на сообщение? Не прочитал, хотя был онлайн?

Он ждёт ответа? Проверяет? А что думал, когда писал? Когда просил номер у Андрея, незнакомого для себя человека? Объяснялся? Или просил понять, войти в положение?

Что он думал, когда спрашивал меня?

«Привет, Вадим. Андрей дал мне твой номер. Не ругай его. Он был против, а я настаивал. Тебе не нужно отвечать, если ты не хочешь, я пойму. Тебе тяжело было видеть меня, говорить со мной. Я знаю, но я хотел увидеться. Это было важно для меня. Важно, потому что я не верил в твои слова. Не всегда, но зачастую. Когда мы увиделись, я хотел много что спросить, много что рассказать, но все слова комом встали в горле. Я не хотел, чтобы ты уходил, и не хотел держать, если ты хотел уйти. Поэтому так вышло. Я хочу общаться с тобой. Мы не начнём сначала, продолжим на чём остановились. Если ты против, напиши».

Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы остудить голову.

Как я могу ответить?

* * *

В школе почти ни с кем не общаюсь.

Иногда, когда я прохожу мимо Гоши, замечаю, как он вздрагивает, слышу, как останавливается позади, может, смотрит и думает, что сказать. И надо ли говорить. Или не смотрит и не думает.

Я игнорирую его. Как и Александра Владимировича. Они — не те люди, с которыми я могу поддерживать общение, даже если раньше всё было по-другому.

Бывает, переговариваюсь с Петей или Данилой. По случаю подкалываю Васю и ворошу мирное состояние Мити. Спросить, что произошло со мной и Гошей, решается Митя, и то, один раз. Потому что мой ответ, видимо, совпал с тем, что дал им Гоша.

Как раньше, я катаюсь на площади. Часто в одиночестве. Иногда меня спасает Стас, и мы вместе отчебучиваем шутки и трюки. Особенно сказывается моё зазнайство и прыжки на переднем колесе, когда собственный вес тянет вперёд и позволяет ближе познакомиться с плиткой.

Ночью Денис присылает длинные голосовые сообщения, которые я слушаю утром, пока собираюсь в школу или еду в метро. Он втягивается в новую жизнь.

А иногда я тусуюсь с Андреем. Часто упрекаю его за слишком свободный рот. Он всё понимает, кивает и соглашается, а потом спрашивает, как дела у Дениса, изредка упоминает Колю. Тогда я говорю, что предоставлю информацию, если он набьёт стрелку для меня со своими донимателями. Он отказывается. Теперь-то в ход я могу пустить кулаки.

А иногда мне пишет неизвестный для телефона номер. После того, как я прочитал сообщение, но ничего не ответил, он начал писать. Раз в неделю и реже. Ненавязчиво и аккуратно, каждый раз: «Привет. Как дела? У меня всё в порядке» или «Как ты? Начался сезон простуды», «У вас хорошая погода? У нас бабье лето», и ждать, когда я соберусь с силами дать ответ.

Коля будто чувствовал, что происходит со мной.

Когда я провожу время с родителями, я часто задумываюсь, а будут ли силы? Это то, что я могу потянуть? И я не знаю. Не понимаю, как здесь оценить себя, и что будет верным.

Это, оказывается, не так легко, как выбор фильма или еды на ужин.

Может, я до конца жизни буду читать его сообщения и не отвечать? Может, я буду только игнорировать тех, кого не могу осудить прилюдно? Может, в некоторых вещах я никогда не захочу разобраться? Буду уверен и не сверну? Разве это хорошо?

Мне так не кажется.

— В конце жизни посмотришь, — говорит старик. — Мне потом расскажешь.

— Я не думаю, что это плохо или хорошо. Это твой выбор, на данный момент. Ты всегда можешь изменить его, — поддерживает мама.

Когда-нибудь я отвечу, перестану игнорировать, захочу разобраться. Не буду уверен и сверну. И когда-нибудь это тоже может не показаться хорошим. Но это может случиться.

Я не знаю когда. Не знаю, какие у меня будут проблемы и о чём я буду думать. Но всё может измениться.

Измениться тогда, когда я приложу массу усилий, когда толком ничего не сделаю, когда всё произойдёт задолго до меня, а я смогу лишь наблюдать последствия. Что-то меняется прямо сейчас, а что-то идёт прямиком из прошлого и нагоняет в настоящем. А иногда к изменениям приводит отказ от настоящего.

Нужно помнить: пока вокруг люди, пока с ними есть контакт и связь, очень многое может случиться, и будущее будет меняться.

Примечание к части

Дополнение в разработке.