Остёр на язык (джен)

— Я? — переспрашивает Денис, будто я обратился не к нему.

— Да-а. — Я стараюсь не злиться.

— Общаюсь… с тобой.

— Вообще. Танцуешь, поёшь, читаешь книжки?

Денис смотрит на меня, как на незнакомца.

— Ничем.

— Совсем?

— Ну, почти. Статьи читаю. Иногда. И провожу время с семьёй. — Его голос стихает, а взгляд упирается в стол.

Я настораживаюсь.

— У вас хорошие отношения?

— Ну, обычные, как у всех.

— У всех по-разному.

Денис напрягает мозг.

— Общаемся просто. Иногда ссоримся, потом миримся. — Это всё, на что хватает его обычных отношений.

* * *

Нехотя прихожу к Александру Владимировичу.

— Утром я встретил этого извращенца, вот, — говорю в себя, скрестив руки, и прижимаюсь к спинке кресла.

— Ты говоришь о?.. — Александр Владимирович ставит кружку чая передо мной.

— Да, о Дрочильщике.

— Скажи, пожалуйста, как его зовут?

— Кажется, Андрей. Я не уверен.

— Хорошо. Вы случайно встретились?

— Не знаю, — беру кружку, — но я бы его не заметил, если бы он не остановил.

— Он что-то хотел?

— Да. Поговорить.

— В письме он тоже об этом просил?

— Да, просил. — Отхлёбываю чай. — Но я не хочу с ним разговаривать.

— Почему?

— Всё, что надо, было сделано. В этом нет смысла.

— Тебе не интересно?

— Нет. Мне надоело, что он появляется в моей жизни. Исчез бы. — Добавляю не думая.

— Вадим, ты чувствуешь, — Александр Владимирович осторожен и мягок, — насколько упорно ты избегаешь его?

— На семёрку, — говорю и сжимаю кружку.

Мне некомфортно. Ни в мягком кресле, ни в зелёном кабинете, ни с Александром Владимировичем.

— Если бы он не лез, мне бы не пришлось его избегать. Почему мне может быть интересно? Почему он весь такой ведомый и безответственный хочет со мной поговорить? О чём… Без разницы. Неважно, какой он человек и что из себя представляет. Важно только, как он поступил. А поступил он как мразь. Вы же сами говорили, что это стрессовая ситуация, полнейшее нарушение границ, это — грёбаное домогательство. А если бы это был не я? Если бы это был тот, кто не рассказал? Кто переживал и боялся? Не могу закрыть на это глаза.

Чай трясётся и бесконечно отражает круги.

— Раньше ты об этом не говорил. Когда это начало беспокоить тебя?

— Не знаю. — Я чувствую себя потерянным в своём же доме.

— И это уже не злость?

— Не она.

— Это похоже на «впал в уныние»? Как ты оцениваешь своё состояние?

— Не знаю, — повторяю и понимаю, как это не похоже на меня, который сказал свои первые слова. — Не знаю.

Я уже давно не смотрю на Александра Владимировича. Я уже давно склонился над кружкой и не могу распрямиться. Я уже не говорю бахвально и громко.

— Я злился, кричал. Потом смеялся. — Плохо припоминаю, как всё было. — Опять злился. Был в прострации?.. Напряжён. Потом опять смеялся. И по кругу.

Чем были эти чувства? И почему сейчас мне сложно поймать их? Почему они изменились? Почему я думаю: «Если бы это был не я?»

— Вадим, я чувствую, что сейчас ты растерян и обеспокоен. Я могу как-нибудь помочь тебе?

У меня один ответ: «Не знаю».

Ставлю кружку на стол, сам валюсь на свои колени.

— Хочу побыть так.

— Хорошо.

Я ничего не делаю, но мне становится хуже. Я закрываю лицо холодными руками.

Сижу так, пока не начинает ныть спина. Потом ложусь на кресло и смотрю в потолок. Александр Владимирович рядом. Наблюдает. Думает что-то своё. За то время, пока я сидел скрючившись, он никуда не ушёл, никуда не полез, только отпивал из своей кружки и ставил её на место.

Кабинет заливает зелёным. Меня это не успокаивает. Я ощущаю себя ещё более потерянным. Теперь уже в чаще леса, где обычно я видел тропу, но теперь — её нет. Она заросла. Или я ушёл в дебри, которых раньше не видел. Мне плохо и душно.

Я закидываю руку за голову, зачем-то прощупываю кожу под волосами и думаю, что надо покурить. Но думаю с натяжкой. На самом деле не хочется. Почему-то руки не чешутся. Почему-то не матерится. Почему-то не злится.

— Ты будешь готов обсудить это? — спрашивает Александр Владимирович, когда я собираюсь уходить.

Мой ответ прежний.

— Но… если мне станет совсем дерьмово, я знаю, что делать, — говорю, когда смотрю на него, а улыбка не держится. На его глазах отклеивается. — Спасибо. До свидания.

— До свидания, Вадим.

* * *

Ответы не всегда есть: во мне, в ситуации, в том, что и как происходит. И мне это не нравится.

Не нравится быть таким, каким я не ожидал от себя. Я не понимаю эти чувства, это состояние, даже некоторые слова, которые шли из меня, но не от меня. Почему я так веду себя? Что именно меня волнует? Почему я не могу снова отматерить Дрочильщика и смеяться с Гошей и остальными за школой?

Что изменилось?

Я закидываю голову и смотрю в голое небо.

Ничего не изменилось. Кроме меня.

Это — слабость? Страх? Перед чем? Кем?

Перед Дрочильщиком? Глупость. Смехотворно. Тогда перед кем? Кто тот человек, что не даёт мне покоя? Какая это ситуация, которая может подкосить меня?

Не знаю.

Если бы знал, не задавался вопросами.

Тошнит от себя.

* * *

— Вадим, с возвращением, — встречает мама. — Смотри, что купила.

В её руках коробка монополии. Давно хотела купить её, но никак не могла вытянуть жребий. Когда мы устаём от одной игрой (или от всех игр подряд), разыгрываем лотерею. Победитель выбирает новую игру.

Я смотрю, улыбаюсь, но мама спрашивает:

— Вадим? Как ты?

Я отрываюсь.

— Всё в порядке. Задумался. Сегодня сыграем? Папа успеет вовремя?

— Да. — Немного погодя она кивает. — Сядем после ужина?

— Конечно. Я со всем успеваю разобраться.

Тараторю и закрываюсь в комнате.

С чем разобраться в первую очередь я не знаю.

Само сочетание «не знаю» доводит. Оно противно. Оно ничего мне не говорит и стопорит. Я утопаю в потоке «не знаю» и не вижу света. Ни одного ответа.

С раздражением падаю на кровать.

Через окно на меня валятся плиты неба.