Рональд М. Уизли (джен)

Когда поезд останавливается, Рон почти спокоен. Почти — потому что невозможно быть совсем спокойным в стайке галдящих беспокойных первокурсников. На него волнами накатывает их искрящееся радужное волнение и странное чувство — как тогда, на Чаринг-Кросс, где-то между "хочется" и "нужно" — его тянет влиться в толпу, стать ее частью, стать хотя бы ненадолго тем, кем он мог бы быть сейчас, если бы не Муциан — обычным мальчишкой-первокурсником, предвкушающим первое собственное чудо. Такое же крутое, как огромный жемчужный Люмос на конце волшебной палочки Хагрида, или даже круче... а кумир Чарли — второй после Кеттлберна, но только потому что сам не преподает, — подводит их к лодкам, останавливаясь у самой воды...

Не вспоминать. Не сравнивать. Не сметь.

Хогвартс — это Хогвартс, и озеро всегда было здесь. И Хагридов Люмос — это Люмос, а не "погоди, сейчас подсвечу", и уж тем более не "куда погас, тварь!"

Рон даже почти привыкает. Вот только профессор МакГонагалл, встретившая их на парадной лестнице, кажется такой неожиданно молодой, что он спотыкается и едва не падает носом... он ее совсем другой раньше представлял. Несколько секунд уходит, чтобы сообразить и одернуть себя — это не МакГонагалл помолодела. Это для Рона ее лицо, не изрытое болезнью, не перечеркнутое шрамами, не изжаренное до мяса и, в общем-то, почти без морщин, стало лицом красивой еще не старой женщины — для той части его души, которая ненамного младше самой МакГонагалл; эта часть его и отмечает сейчас царственную осанку, изящные кисти рук, твердый шаг. А должна бы — заткнуться или хоть для порядка побеспокоиться о своем распределении, как все нормальные люди!

— А если человек, например, ни одному факультету не подходит? — тихонько спрашивает Гарри. — Его отправляют домой?

— Такого никогда не было. Если мы здесь, значит, хоть одному факультету мы точно подходим, — и Рон почти уверен, что знает, куда его распределят. Для него, убийцы безоружных, закрыт путь в Гриффиндор. Да и в Хаффлпафф... год назад, возможно, он бы им подошел. Но не после того, как улыбался, представляя себе хруст костей — пусть и костей предательницы. Не сейчас, когда он ни капли не раскаивается в тех своих мыслях. Остается надежда на Рейвенкло, но Рон почти уверен, что ему не светит. Будь он сам Распределяющей шляпой, он бы даже не задумался — темные искусства практиковал? Было. Лгал, притворялся, лицемерил? А то ж! Выполняя приказ, гнушался хоть чем-нибудь? Так сходу даже не вспоминается... и что тут думать? Слизерин!

Родители его убьют, и братья не обрадуются. Джинни расстроится... И целых семь лет придется жить рядом с Малфоем, который почти наверняка туда попадет и на которого смотреть тяжело, как себя ни уговаривай... и который, конечно, не раз ему припомнит разбитый нос.

Распахиваются тяжелые двери Большого зала, впуская первокурсников; Рон выдыхает, выпрямляется, расправляет плечи. Он переживет. Что ему, находившему силы улыбаться Мариэтте, злопамятный мальчишка? Пусть даже с громилами-приятелями. А к лицу Малфоя он рано или поздно себя приучит — лучше, конечно, рано, чем поздно, — и перестанет обращать внимание. И семью он однажды уже терял, а сейчас, по крайней мере, потеряет не навсегда... словом, ничего смертельного. И это "ничего смертельного" ложится на плечи тяжелой стальной кирасой перед боем.

— Уизли, Рональд!

Старенькие кроссовки приглушают его шаги, но Рону слышится лязг кованых сапог о камень — шаг-шаг, шаг-шаг. Невидимая кираса держит спину, не дает ссутулиться, даже когда Шляпа почти касается его головы. Слизерин — так Сли...

— ГРИФФИНДОР!

И впервые за этот вечер Рон совершенно по-детски счастлив.

Бархатный полог не пропускает свет, приглушает звуки. Что-то жжет под горлом, кружится голова, даже мутит немного... и это вечное шуршание возле легких... Рон кладет руку на грудь, и мохнатая лапка, просунувшись между ребер, касается ладони. Издевается, тварь. Ни на минуту ведь не успокаивается уже... вторую ночь? Третью?

В темноте слышны шаги. Несмело, смазано шлепают по полу босые ноги Невилла Лонгботтома — у него отчего-то вечно тапки не на месте. Бодро и звонко “щелкают” тапки Финнигана. Топает и ругается сквозь зубы Томас, которому попросту лень посреди ночи искать обувь. А вот Гарри ступает тихо — так, что легкий шорох его шагов маячит где-то на самой кромке восприятия.

Они глубоко и мерно дышат, посапывая во сне. И это сопение слишком громкое — его не способен заглушить даже задернутый полог. Или это из-за паука у Рона обострился слух?... Но еще хуже — несколько мгновений мучительной тишины, пролегающей между сбившимся с ритма чужим дыханием и звуком шагов. Тишины, означающей, что кто-то из его соседей там, в темноте, больше не спит, точно так же, как Рон, прислушиваясь… выжидая.

И пускай бессонница уже которую ночь подряд, пускай ворочается, скребется под ребрами неутомимый паук, — ночью все равно легче. Потому что днем шагов, голосов, смеха и шума становится в сотню раз больше. Они громоздятся друг на друга, сливаются в далекий гул по другую сторону обволакивающей мозг паутины... Сил еле-еле хватает на то, чтобы хоть как-то различать лица.

Люди, места, события, даже само время — все перемешивается, превращаясь в хаос. Уроки слипаются в огромный мутный ком. Голос Флитвика раздражает. Он похож на писк комара, но Рон все равно пытается слушать, записывает, не вдумываясь в слова, сосредоточивается на буквах — надо писать по-английски. В итоге половина объяснений проходит мимо, а другая — забывается еще до конца урока.

МакГонагалл ходит по классу, впечатывая каблуки в пол, будто заколачивает раскаленные гвозди прямо в мозг. Надо. Писать. По-английски.

Буквы расплываются перед глазами, и уже не вспомнить, что именно он пишет — заклинания? трансфигурацию? Какая, собственно, разница? Главное — писать по-английски, ведь перерисовать эту муть с самого начала без ошибок точно не получится.

Снейп зол и голоден, и Рон может его понять. Боги, как же болит голова…. И почему тут так холодно, как Снейп еще не заболел, он же всегда тут занятия ведет? Профессор что-то говорит — про кипящий котел, про баранов... Да, горячий бараний супчик сейчас был бы кстати. Он о чем-то спрашивает Гарри, кажется, что-то про полынь... При чем тут, интересно, полынь? Она же на севере растет. Разве что сушеную взять... так сушеная — трава травой, только горечь даст, кому она сдалась-то в супе? Лучше чесноку побольше бросить... И кстати, котлы есть, горелки есть, а баран-то где?

— Что? — как Снейп так быстро ходит? Ведь только что за кафедрой стоял. И как он услышал, о чем Рон думает, или Рон это вслух — про барана?..

— Где баран, э-э, сэр? Ну, которого кипеть... варить будем?

— Баран здесь — вы, Уизли, но вас мы варить, к счастью, не будем, — слов почти не разобрать, слишком быстро... — За вашу наглость и очевидную неподготовленность к занятию я снимаю балл с Гриффиндора. Вон из класса! О времени отработки вам сообщат.

Рон выползает из класса; сумка тяжелая, будто в нее камней набили, оттягивает плечо, и факелы светят как-то странно… Слишком ярко — аж глаза режет. Ярко-то ярко, а толку? Все равно же ничего не видно — слишком черны тени. Колышутся, ползут по стенам, жмутся к пламени. Наверное, тоже мерзнут в выстуженных подземельях. Башня далеко, может, до больничного крыла?... А как туда идти?

С башней хотя бы понятно, вверх, вверх и вверх... главное — держаться за перила, не то он навернешься на первой же лестнице. Спасибо хоть, что из подземелий выбрался, — уже хорошо, а дальше?

— Это еще что такое?! А ну вставай! — резкий удар по колену, неприятно... — Нашел где разлечься!

— Сейчас, сейчас, — он шарит за пазухой, пытаясь нащупать на груди тряпицу с монетами, наверняка же штраф стрясут... боги, а монеты-то где, неужели украли?

Стоп. Какой штраф, какие монеты? Он в Хогвартсе! И на него сейчас брызжет слюной местный смотритель Аргус Филч, который терпеть не может студентов... И спит он на полу в каком-то пустом классе, в котором, правда, совершенно не помнит, как оказался.

Рон встает с трудом, держась за парту — все тело затекло, руки и ноги задубели от холода, но голова почти ясная, хоть и тяжелая.

— Иду я уже, иду...

— Смотри мне! — Филч еще разок вразумляет его шваброй по ногам. — Вот я твоему декану расскажу!

"Делать МакГонагалл больше нечего, только сонь наказывать", — мысль эту Рон удерживает при себе, послушно выметаясь из класса. Мантия вся в пыли, по школе в таком виде идти нельзя — засмеют. Замыть ее как-то надо, что ли, да и самому умыться не помешает...

В зеркале отражается бледное до зелени лицо, красные глаза, обведенные черными кругами — хоть сейчас на Хэллоуин к магглам. Но настроение у Рона совсем не карнавальное. В последний раз такая бессонница у него случилась из-за плакатов, и то было легче. Еще бы не легче! Там — картинки, пусть и движущиеся, а тут — живые соседи. Конечно, он знает, что это всего лишь мальчишки, которые даже колдовать пока не умеют — и уж точно не попытаются его прирезать во сне, но...

"Я разучился доверять людям, — рыжий зомби из зеркала согласно шмыгает носом. — В этом все дело. Поэтому я не могу спать".

Зомби снова шмыгает носом и склоняет голову. Он проиграл — той половине, о которой не подозревал до прошлого лета, но которую теперь никаким ластиком не сотрешь. Недоверие Муциана к людям, его вечная настороженность, его сомнения теперь Роновы, и Рону с ними жить. И даже Фреда с Джорджем уже не обвинишь — сам ведь копал все глубже и глубже, близнецы не подбивали. Докопался...

Рон сжимает зубы, глядя на маленького, очень грустного зомби в зеркале, и поудобнее перехватывает воображаемую лопату. Раз так, никто не мешает ему копнуть еще глубже. Ведь Муциан со своей бессонницей как-то справлялся, верно? Он двадцать лет притворялся, выведывал, вынюхивал, постоянно находился среди людей, которым не доверял — и не сошел с ума. Значит, нашел способ спать.

Он просто умел располагать к себе людей, вот оно что. Еще в юности умел, а с годами отточил мастерство — не просто играть нужную роль, но жить ею, каждую секунду, во всем и до конца. "Или ты живешь ролью, или не живешь вовсе", — часто повторял наставник, и Муциан это хорошо запомнил. Он был отребьем среди отребья — таким, что сам себе руки не подал бы. Он был фанатиком среди фанатиков, и лишь те, кому он воздавал молитвы, чувствовали фальшь. Но молчали, не то презирая, не то развлекаясь. Он был трупоедом среди трупоедов, и его бы не раскрыли, если бы не предательница Каранья.

И теперь нужно просто... стать ребенком среди детей. Надо было думать об этом раньше, до Хогвартса, конечно. Но еще не поздно. Рон улыбается в зеркало и немедленно одергивает себя: не так, этакой гримасой только малышню пугать. Думает о солнечном дне после долгой непогоды, о маминых пирожках, о выигрыше "Пушек Педдл" и карточке с Птолемеем. И улыбается по-настоящему.