Остёр на язык (джен)

Разговор идёт тяжело. Будто под водой, где нужно преодолеть шаг за шагом, по дну, десять километров. Ноги вязнут в песке, вода отталкивает тело, воздуха не хватает.

Мне надо ответить, что это Коля. Но я не рассказывал Александру Владимировичу о нём или о том, что произошло между нами. Это никогда не было нужным.

Я не уверен, что это необходимо сейчас.

Дело не в доверии, — я доверяю Александру Владимировичу, — дело в ситуации. Я никому о ней не рассказывал. Знают я и Коля. И Матвиенко.

Я ощущаю злость. Старую, потухшую, но взывающую из пепла.

— Блять, — шепчу я. Злюсь и чувствую, как склеиваюсь.

В другой ситуации я собираюсь.

— Такой человек… был. Мы с ним не контачим.

— Он был близким человеком?

Был.

Не хочу говорить об этом. Не хочу вспоминать то время, которое мы провели. Не хочу сожалеть. Но — это уже случилось.

Мы долго были вместе. С ним я всегда чувствовал себя увереннее. Наверняка, только красовался — проявляя сильные стороны, чтобы не упасть лицом (и всё равно упал), шёл впереди, лез первым, тянул за собой, когда Коля сомневался, и в ответ получал его поддержку. От которой я отказался. От которой избавился парой слов, за один миг.

Всё испортил.

Гнилая кочерыжка.

— Да.

Я чувствую, что падаю. Что Александр Владимирович уводит от одного состояния к другому. А я не могу рассказать ему всего. Может, это мешает.

— Извините, — говорю я, — слова никак не лезут.

— На что похоже это «не лезут»?

Не понимаю его вопрос.

— Ком в горле? Спазмы?

— Думаю, — я кладу руку на шею, — я их не чувствую.

— Как это?

— Ну, — сам не знаю, — будто у них нет формы. С моим голосом. Вот так.

Вытягиваю ответ за ответом. Не могу связать, зачем они Александру Владимировичу. Иду наугад и не знаю, куда свернуть. Поэтому сворачиваю каждый раз. Нет прямой и проверенной дороги.

Домой возвращаюсь опустошённым. Без негативных чувств, без радостных.

Я вымотан.

Курю от школы до станции, от станции до дома. В пачке остаётся мало.

* * *

— Ты как, друг? — спрашивает Стас.

— Нормально, — мычу и закуриваюсь.

— Отказали в возбуждении дела?

— Что?

— Ты не в курсе?

— О чём?

Стас выглядит озадаченным.

Ставит сигарету за ухо и достаёт телефон. Печатает и отдаёт мне.

— После того, как ты подал заявление, тебе должны были сообщить: возбудят дело или нет. В течение десяти дней. Уже недели две прошло?

— Да.

— И ничего не сообщали?

— Да.

— Россия, — усмехается Стас.

— «Почта России» разносит своё влияние по воздуху.

— Это — выражение менталитета страны.

— Ага.

Я смотрю на открытую страницу: «Статья 133. Понуждение к действиям сексуального характера» — мой случай.

— Тебе ничего не объясняли?

Пытаюсь вспомнить субботу, за ней вторник.

— Наверняка объясняли. Я не слушал.

— Честный ответ.

Не помню, что обсуждали, о чём вели разговор.

— Штраф? — читаю дальше.

— Поскольку ты несовершеннолетний, но тебе уже стукнуло шестнадцать, ему грозит до пяти лет лишения свободы.

— Ого, — без энтузиазма удивляюсь.

Дрочильщик Андрей выглядел спокойно для человека, которому грозит тюрьма. Будто его это не волновало. Единственное, что было важным, — разговор со мной.

— Ему могут дать условно?

— Вполне.

Здесь я должен разозлиться? Обматерить карательную систему?

Но я ничего не чувствую, будто меня это не касается. Уже не касается. Срок воздействия истёк.

Тру колени и тянусь к сигаретам. Достаю новую.

— Нервничаешь? — спрашивает Стас.

— Не знаю. — Одёргивает позже.

Опять не знаю.

— Ты… как-то утих, друг.

— Ты не первый, кто это говорит, — сдерживаю раздражение улыбкой. — Так заметно?

— Достаточно.

— Блять.

— А это «блять» не похоже на предыдущие.

— Издеваешься, гнида. В сердце колешь.

— Почти что. — Специально молчу. — У нас есть целый вечер на репетицию.

— Спасибо.

Ложусь с бэхой на бок. Оставляю её в стороне, сам переворачиваюсь на спину.

Плитка отдаёт холодом, солнце припекает. Небо красивого синего цвета. Особенно глубокого в центре, по краям — бледного.

— Тебе, — голос Стаса почти пропадает, — нужна помощь?

— Нет.

Если бы я знал, в чём мне нужна помощь и нужна ли, я бы попросил. Сказал бы.

— Но спасибо, — я улыбаюсь.

Что-то во мне изменилось. С четверга, в кафе с Дрочильщиком Андреем. С его слов. С моих слов.

Опять всё делают эти неправильные слова.

Я смотрю на Стаса. Он, перевёрнутый, слабо улыбается.

Наверняка, его тоже изменили слова.

Нас всех, в какой-то момент, сделали слова, которые повлияли сильнее других. Чаще они — дерьмовые.

— Не катается сегодня, — говорит Стас.

— Когда у тебя катается?

— Когда тебя нет.

— Звучит так, будто я мешаю.

— Нет. Ты… помогаешь.

Стас берёт сигарету и поджигает. Затягивается и выдыхает:

— Избежать одиночества.

Облака закрывают солнце. Стас ссутулится, почти ложится на колени. Становится меньше и замолкает.

Если бы помогал.