Крыса (гет)

День выдался очень ясный. Это и помогало, и мешало: Джеку и Кэрри удалось усесться у окна, листы были освещены бесподобно, а вот на лица подсудимого и судьи, как нарочно, падала косая тень от рамы. Впрочем, Кэрри уверяла, будто ей ничто не мешает.

План Джека был прост: если Кэрри умеет рисовать, то она может сходить с ним в суд и попытаться сделать хоть пару набросков. Возможно, их купят, и Джек отдаст Кэрри ее долю.

Он осмотрел зал, выбирая, кого из участников процесса видно лучше всего.

— Вон сидит потерпевшая. Начни с нее. Черты крупные, характерные, освещена хорошо. Будет просто.

— А что с ней случилось? — с сомнением спросила Кэрри, оглядывая женщину, явно подавленную.

— Обокрали, по-моему, — припомнил Джек и снова подумал, что надо бы и ему взяться за что-то другое.

Началось заседание, и Джек с Кэрри принялись за работу.

...Джек заканчивал второй рисунок, Кэрри все еще трудилась над лицом потерпевшей. Прикусив губу, пыхтя, девушка уже часто разминала запястье, а в какой-то момент со стоном отложила карандаш.

— Не могу. Я ничего не успеваю.

— Ты просто не привыкла. Я тоже не успевал сначала.

Джек взглянул на рисунок Кэрри. У нее получалось сносно, и в общем-то, недостатки он мог поправить.

— Отдохни немного и попытайся нарисовать вон ту свидетельницу. Видишь, в черной шляпке?

Кэрри жалобно посмотрела на него и нарочито всхлипнула.

— Слушаюсь, сеньор Рафаэль.

Джек улыбнулся ей и положил руку на плечо. Он сам когда-то раздражался на старика Фицроя, их соседа, который стал его первым учителем рисования.

...Сколько себя помнил, Джек постоянно пытался рисовать — то палочкой на песке или на снегу, то угольком на стене сарая ил дома. Когда пошел в школу, у него появились перьевая ручка, чернила и карандаш, а также тетради и книги. Там оказалось куда удобнее зарисовывать то, что видел или что пришло в голову, хотя родители и мистер Уилкс, конечно, рады не были. Джек старался изображать так, чтобы выходило, как настоящее, но все сильнее чувствовал: ему чего-то не хватает.

Однажды, когда Джеку было десять, отец велел ему покрасить забор в наказание за какую-то проделку. Джеку попалась на глаза веточка, он обмакнул ее в ведерко и стал водить по темным доскам: все равно потом рисунок бы исчез под слоем свежей краски. Старик Фицрой как раз шел мимо. Он окрикнул Джека и строго велел зайти, как только тот закончит. Джек и сейчас помнил, как не хотелось тогда идти, но ведь сосед мог и родителям пожаловаться.

Когда Джек вошел в домик соседа, тот велел сесть за стол и положил перед ним белый лист бумаги и уголек.

— Я не знаю, зачем это тебе, — начал он. — Ты типичный шалопай, всю жизнь будешь слоняться без дела. Но ты, кажется, кое-что можешь, парень, и грех давать этому пропасть.

Где сам Фицрой выучился рисовать, Джек так и не узнал. Он вообще мало что знал о своем соседе, привыкнув видеть в нем только сварливого старика. Говорили, что Фицрой пришлый, осел в Чиппева-Фоулз лет пятнадцать назад; никто не знал, откуда он, были ли у него когда-нибудь жена и дети. В городе был свой художник, рисовавший вывески, но отец был с ним в давней ссоре, и думать было нечего проситься к нему в ученики. А Фицрой жил тем, что держал табачную лавочку да небольшой огород. И все-таки именно он научил Джека придавать рисункам объемность, правильно класть тени, обозначать перспективу. А главное — всматриваться в окружающий мир.

— Каждый человек — он такой один. Какие он бури прошел? Что у него на сердце? Знать ты этого не можешь, но сумеешь предположить — всмотрись только. Все в человеке о нем говорит. Любая морщинка. Любая гримаса, мелкая привычка, которую он сам не замечает. Пока ты это не научишься с лету замечать — не быть тебе хорошим художником.

Замечать Джек выучился быстро — привычки людей оказались яркими, выпуклыми. Сам Фицрой любил подкручивать и покусывать седые усы. Отец в задумчивости поглаживал подбородок и покачивал рукой, в которой держал трубку. Мама привыкла пробегать по коридору очень быстро, прижимаясь к стене, на что отец шутливо ее упрекал: опять, мол, в горняшку играет. Джек знал, что мама с двенадцати лет и почти до двадцати была в услужении в богатом доме, пока случайно не познакомилась с отцом.

Люси любила сворачиваться калачиком во сне и часто поджимала ноги, даже сидя на стуле. Еще она любила покружиться, чтобы юбочки ее раздулись и закрутились, точно карусель.

У одноклассников тоже смешных привычек оказалось множество. Грейс Шарп вечно грызла перья и ногти. У здоровяка Оуэна — того, который любил пересчитывать карманные деньги — был такой ленивый и довольный вид, будто он наслаждался тем, как его много. Пешенс, когда писала, низко наклонялась над бумагой и надувала и без того круглые щеки. А уж сам мистер Уилкс с его глазами, то и дело поднятыми к небу (точнее, уставленными в потолок), с поджатой губой и взлетающим вверх пальцем, с ухмылочкой, когда он собирался кого-нибудь наказать... Джек рисовал его несколько раз — и всегда чего-то не хватало, казалось недостаточно ярким.

С Фицроем Джек это обсуждать не мог: вдруг тот передал бы родителям, а отец считал, что смеяться над другими грешно. Но тогда, в тринадцать, Джек как раз подружился с Робертой — хотя приятели не понимали, зачем ему девчонка. Но ей было интересно, как он рисует, она могла подсказать, на что обратить внимание в человеке, а еще она была такой красивой, что было хорошо просто сидеть рядом и не сводить с нее глаз. Как сейчас вспоминаются ее волосы — золотая листва в розовом свете заката, чистые глаза в черных ресницах и точеные пальцы. У Роберты был острый язычок, посмеяться она любила, придумывала всем меткие прозвища — карикатуры пришлись ей по душе. Правда, тут-то и вышла неприятность.

Однажды перед уроками Роберта вдребезги разругалась с тем самым Оуэном — да так, что дала ему пощечину. Джек, как всегда, немного опоздавший, не знал, что они не поделили, но Оуэн нажаловался учителю, и тот наказал Роберту линейкой по руке. До самого перерыва она всхлипывала и прижимала у губам пострадавшую ладонь. В перерыв Джек никак не мог ее найти, пока перед звонком на урок она не выскочила перед ним сама. Не пустив в класс, зашептала:

— Помоги, я не знаю, что делать! Я так разозлилась, что стащила из парты твою папку с рисунками и... Я подкинула карикатуры всему классу и Уилксу тоже!

Джек понял, что сейчас кому-то не поздоровится.

— А всему-то классу зачем? — уточнил он на всякий случай.

— Они все бесят меня! Эта крыса Шарп и ее жирная корова, они же просто уродины! А все прихвостни Оуэна так на меня косились… Ох, что теперь будет?

— Да ничего не будет, — Джеку страшно захотелось самому ударить ее. — Ты же рисовать не умеешь, это все знают. Просто сиди спокойно и молчи.

В самом деле, Уилкс ведь не раз ловил Джека за рисованием и все равно подумал бы в первую очередь на него. Оставалось только признаться самому, чтобы, может, немного смягчить наказание.

А все-таки рожа Уилкса, когда тот увидел карикатуру на себя, стоила того, чтобы потом вытерпеть порку. Пусть даже учитель так разозлился, что ни о какой пощаде за признание не могло быть и речи. Неприятно было, что после Уилкс захотел поговорить с отцом.

Следующие дни оказались не из лучших. Отец не только выпорол Джека, но и дал ему пощечину, чего не делал раньше никогда. И с таким презрением, отвращением, горечью посмотрел на него в тот момент — будто на последнего подлеца, будто сын обманул его в чем-то самом важном. Как же больно тогда стало, как обидно: даже если бы Джек в самом деле подбросил эти карикатуры, кому от этого стало хуже? Грейс и Пешенс, Оуэн и Уилкс могли бы просто посмеяться над собой. Вот сам Джек никогда не обиделся бы, если бы карикатуру нарисовали на него.

Фицрою тоже рассказали, и Джек готовился и от него по крайней мере к брани. Но старик, когда Джек пришел к нему, только грустно вздохнул:

— Не по тому пути ты идешь, малый. Смешное, конечно, увидеть проще всего, да только оно ведь может заслонить все остальное. И человек для тебя пропадет. Верно, неправильно я тебе что-то объяснил. Мелочи надо подмечать, да только не забыть и в душу посмотреть. В глаза заглянуть.

Когда Джек возвращался от него, то заметил стоявшую около их дома Роберту. До того он на нее очень злился и несколько дней не хотел с ней говорить. А тут посмотрел ей в глаза — как сейчас помнил эти чудесные бирюзовые переливы — и понял, что взгляд у нее виноватый и несчастный, точно у брошенной собаки. Она стала просить прощения; голос у нее дрожал, она чуть не плакала. И в душе что-то новое шевельнулось, одновременно горькое и дарящее счастье; захотелось как-то утешить ее, но слова не шли. Тогда Джек погладил ее по щеке — у нее была прохладная и нежная кожа — и поцеловал куда-то в уголок малиновых, жалобно сложенных губ. Это и был его первый поцелуй.

Через полгода она с родителями уехала во Флориду. Обещала прислать письмо, но Джек так и не получил от нее ни строчки. А вскоре умер Фицрой. Лежал несколько дней, жалуясь на боли в боку; врач, которого вызвали родители, сказал, что ничего нельзя сделать. Мама, Люси и Джек присматривали за Фицроем. В два дня он исхудал и пожелтел.

— У меня к тебе, малый, одна просьба, — Фицрой уже не говорил, а пыхтел. — Не забывай меня. Все же приятно думать, что кто-то да тебя иной раз вспомнит. Звать меня Теренс, если что, — он подмигнул и застонал. Чуть отдохнув, прошептал сизыми губами:

— Пусть не осталось ничего

И твой развеян прах,

Но кровь из сердца твоего

Живет в людских сердцах...*

...Заседание закончилось. Кэрри давно бросила второй рисунок и постанывала, шевеля пальцами. Джек посмеялся, помассировал ей руки, потом они захватили альбомы и вышли на воздух.

— Бесполезно! — простонала Кэрри, прислоняясь к стене. — Я безнадежна! Я просто не могу рисовать так быстро!

Джек ей подмигнул:

— Ты так привыкла добиваться, чтобы тебя подбадривали? Говорили, что все получится?

Кэрри бросила на него уже знакомый взгляд — холодный, в упор. Отвечать не стала, выжидая. Джек как-то интуитивно ощущал, что в такие минуты лучше не заговаривать первому: после небольшой игры в молчанку Кэрри сменит тему. Вот и сейчас она сказала:

— Тетка приглашает тебя на чай завтра. Ума не приложу, зачем ей это.

— Видимо, она хочет знать, ну... Кто твой друг. Ей не все равно.

— Если бы. Когда мама умерла, тетка и доброго слова мне не сказала.

— Может, ей просто было слишком тяжело? Ведь она потеряла сестру.

— Как будто мне просто! — у Кэрри задрожал подбородок. — Я все время вспоминаю, как мама меня обнимала. Понимаешь, я помню в точности, как у сердца тепло становилось — вот тут. Даже на похоронах, когда я тронула маму за плечо, почувствовала то же самое. И еще я все думаю, что мама лежала в той же комнате, что и я, только я спала и не слышала, что она умирает... Мы не попрощались...

Кэрри стало спешно утирать глаза.

— Она... Понимаешь... Она меня так любила, все делала, все, чуть не слепла от работы... Это неправильно, что она умерла в одиночестве. Так не должно было быть.

Джек молча обнял ее и прижал к себе. Кэрри плакала, обхватив его руками. Так они стояли очень долго, пару раз в них чуть не врезались прохожие. Наконец Кэрри тяжело вздохнула и затихла, но все еще не поднимала головы. Ее острые лопатки под ладонью Джека чуть вздрагивали.

— Кэрри, — тихо позвал он. — Если я куда-нибудь уеду, ты поедешь со мной? Только нам придется трудно.

Она резко, испуганно подняла голову.

— Куда ты хочешь уехать?

— Пока не знаю. Но чувствую, что скоро придется. Засиделся я здесь.

Да, Джек недавно осознал, что снова хочет сняться с места. Спокойная жизнь стала душить, будто не хватало воздуха. Хотелось перемен. Он сопротивлялся этому, ругал себя — ведь в Новом Орлеане у него было много хорошей работы, были друзья — но справиться с собой все же не смог. О Кэрри он и не подумал тогда, только сейчас понял: пожалуй, если он уедет и оставит ее снова одну, ей станет хуже, чем было.

— Поеду, — всхлипнула Кэрри. — Если я тут останусь, я брошусь в Миссисипи или стану... Стану пропащей женщиной... Потому что ужасная тоска.

Покуда Джек возвращался домой, он понял, куда хочет отправиться. Лос-Анджелес, пирс Санта-Моника — вот где он хотел бы снова оказаться. Да, проехать всю страну, жить ожиданием, потом снова глотнуть соленый и свободный морской воздух. Кэрри там непременно понравится, ее горе притупится, и может, она найдет себе занятие по душе.

Придя домой, он огорошил новостью соседа. Хьюго, который как раз хотел начать разучивать новую пьесу, даже ноты выронил.

— Ты должен помочь мне подыскать нового компаньона, — только и смог он произнести сначала. Поморгал и добавил. — И ты все делаешь вот так, с бухты-барахты? Надо же, два года делю с тобой квартиру, а так и не узнал. Да ты мешок сюрпризов.

— Прости, если слишком удивил, — усмехнулся Джек, отыскивая на кухне что-нибудь съедобное.

— Это ты очень мягко выразился! — Хьюго потер залысину. — Ты же два года жил в этом городе. И уедешь вот просто так?

— Я люблю этот город, но есть и другие.

Сосед покачал головой.

— А что на свете есть привязанности, есть верность месту, человеку... Ты не задумывался?

Джеку было перед ним неловко, но все-таки его занудство раззадоривало, тянуло немного поспорить, позлить.

— Жизнь не такая долгая, чтобы задумываться. Пока думаешь, время идет.

— А если ты живешь бездумно, то не стать тебе великим художником, нет. Я не верю, чтобы величие жило в существе поверхностном, чьи мысли не поднимаются сверх того, как еще себя развлечь.

— Твои мысли постоянно где-то высоко, но что-то ты не стал Бетховеном пока, — улыбнулся Джек. — Ладно, я понимаю, что здорово тебя надул. Мне жаль. Скажи лучше: ямса здесь хватит на двоих?

Предвкушение дороги бодрило, он чувствовал, что оживает с каждой секундой. Конечно, он понимал, что это путешествие будет отличаться от прочих: с ним поедет Кэрри, о ней придется заботиться. Заботиться больше, чем о Фабри, за которого иногда, когда он слишком уж терялся, приходилось принимать решения. Будет так, как если бы с Джеком путешествовала подросшая Люси... Или Роза.

Джек невольно задумался, представив, как бы это было. Смогла бы Роза выдержать долгий переезд — не мыться, есть, что придется, мерзнуть в дурную погоду? Она говорила, что на все готова, она была очень сильной, терпеливой и храброй, и Джек постарался бы беречь ее от трудностей. Он вдруг представил, как они едут в поезде вдвоем, и Роза дремлет, склонившись к нему на плечо, а может, с детским любопытством смотрит в окно. Он бы хотел этого. Он бы все отдал, чтобы она познакомилась с Антонией, Ником и Фрэнки, Хьюго, Уинном и Сэмом. Чтобы это ей он разминал руки после того, как они долго рисовали вместе. Ей бы понравился джаз, они бы здорово повеселились на Марди Гра.

Джек вдруг поймал себя на том, что почти досадует на Кэрри — всего-то за то, что она — это не Роза. Это было несправедливо, конечно. Кэрри не виновата, что никого не может заменить. Да она и не обязана.

Фицрой цитирует балладу Р. Бернса "Джон Ячменное зерно" (пер. Э. Багрицкого).