Крыса (гет)

Корма "Титаника" стояла вертикально, но Джек понимал: ее вот-вот потащит ко дну, а с ней и пассажиров, из последних сил цеплявшихся сейчас за мокрые, скользкие леера. Многие не выдерживали: он то и дело слышал крики, жуткие глухие шлепки — если тело очередного упавшего ударялось о что-то на корабле, далекие всплески — если о воду.

Лучше было не думать о том, что и у самого руки дрожат и немеют. Следовало собраться и перелезть по другую сторону лееров, а потом перетащить туда Розу. Так они оба скорее не сорвутся и легче смогут отплыть от воронки, в которую потянет пассажиров корма.

Джек решил, что медлить больше нечего. Он ухватился за флагшток, быстро и осторожно перелез через леера, и склонился, чтобы помочь Розе сделать то же самое… Но ее не было.

Джек моргнул, еще не понимая, что произошло. Припал к леерам и впился взглядом в темноту — и едва различил очертания фигурки в черном пальто, ударившейся о матросский мост и упавшей в воду.

Джек перестал дышать, перестал чувствовать свое тело и как будто оглох. Роза не могла сорваться, такое просто не должно было случиться. Ему показалось, прошло очень много времени, прежде чем отчаянно закричала висевшая рядом Хельга. Он дотянулся до нее, сжал ее запястье, она повисла на нем всей тяжестью, потом, видимо, смогла снова ухватиться за леера. В это мгновение корабль потащило под воду.

Джек держал Хельгу, пока вода не оказалась совсем близко, дальше пришлось ее выпустить, чтобы она смогла отплыть от воронки. Страшный холод точно ножами проткнул тело. Джек вынырнул, поплыл. Рядом выныривали другие люди, бились, кричали — океан превратился в огромный адский котел, только обжигала не смола, а ледяная вода. Люди лезли друг на друга, вопили от ужаса, звали на помощь. Джек плыл, покуда не наткнулся на большой кусок резного дерева — видимо, обшивка с двери. Влез, постаравшись весь убраться, и снова застонал. Его рубашка была насквозь мокрой, от холода стало так больно, что хотелось кричать. Он заставил себя встряхнуться. Надо было продержаться, покуда не придет помощь, а для этого — шевелиться, не застывать.

И тут Джек снова увидел Розу. Она тихо покачивалась на воде, мелкие волны набегали на ее лицо, заливали распахнутые глаза, приоткрытый рот. Лишь спасательный жилет держал ее, не давая уйти на дно. И все равно Джеку показалось, что вокруг стало светлее, и сердце забилось сильнее: ведь он нашел ее, сейчас все будет хорошо! Она, должно быть, просто потеряла сознание от удара — иногда ведь сознание теряют и с открытыми глазами.

Джек лег на живот, вытянулся на доске и стал пытаться подгрести поближе к девушке. Всего несколько футов... Он протянул руку и смог ухватить Розу за волосы, потянул к себе, вцепился в ее жилет и наконец, подхватив под мышки, наполовину втащил на дверь. Дверь закачалась, пришлось побалансировать, но в конце концов они уместились: на одном конце встал на колени Джек, на другом лежала Роза, правда, ноги ее все равно оставались в воде. Надо было как-то еще сдвинуться.

Он осторожно соскользнул в воду, уложил Розу так, чтобы она полностью уместилась, влез сам... И она скатилась в воду, он едва успел схватить ее. Снова стал подтягивать, Роза перевернулась, и тут он увидел ее затылок.

Сначала он подумал, что ошибается, в темноте его подводит зрение. Стал ощупывать голову Розы — и с пронзительным ужасом почувствовал под пальцами провалы, обломки, жуткие неровности, которых там не бывает у человека, когда у него не раздроблен череп.

Джек закричал — и кричал, пока не захлебнулся. Он прижался к виску Розы и выл, не замечая ничего — ни наступившей мертвой тишины, ни корки льда, которой покрылась его одежда. От охватившего горя хотелось кататься, рвать себя зубами, как зверь, но он только качался и бил кулаком по обшивке, а то отстранялся временами и вглядывался в лицо Розы — белое лицо с открытыми потускневшими глазами. Самое прекрасное на свете. Спокойное, как никогда не бывают лица живых. Он снова и снова покрывал ее лицо, виски, шею поцелуями, но уже не было голоса, чтобы позвать ее, попросить очнуться. И все еще не укладывалось в голове, что она умерла.

Обессилев, Джек прикрыл глаза, все еще прижимаясь щекой к щеке Розы. Где-то плеснуло весло, он услышал громкие голоса, инстинктивно разлепил веки и приподнялся — его заметили.

— Эй, давай руку!

Джек все еще удерживал Розу, в шлюпку их втащили вместе, но там один из мужчин посветил на нее и покачал головой.

— Ее надо снова за борт. Она мертва. Затылка, считайте, нет.

Розу отберут?! Сердце упало. Джек замотал головой, прижал девушку к себе, вцепился в ее одежду. Стал отползать, но уперся в чьи-то ноги. Его обхватили за плечи, Розу легко вытащили у него из рук: замерзшие пальцы оказались бессильны, как у младенца. Тихо плеснула вода — Джек с отчаянием понял, что это Розу снова опустили в море. Шлюпка двинулась дальше, а он мог только озираться и тихо хрипеть.

Джека укутали в одеяла, дали выпить. Он принял машинально: никак не мог поверить, что все это произошло с ним и Розой, что теперь она мертва, и он вот так запросто позволил ее оставить в море. Джек как будто парил в пустоте, ничего не видя, не слыша, и только тихий-тихий плеск воды все стоял в ушах. В какой-то момент он понял, что сейчас сойдет с ума, и инстинктивно встряхнулся. Надо было срочно чем-то занять себя. Он сказал офицеру в шлюпке, что готов помочь чем-нибудь, и ему позволили заменить одного из гребцов.

Взмахи веслом помогли согреться и как будто отвлекли. Шлюпка двигалась вперед. Из воды вытащили еще четверых, но темнота мешала разглядеть их лица, а холод почти лишил их голоса. Не было ли среди них Фабрицио или Томми? Смогла ли спастись Хельга? А маленькая Кора и ее родители — что стало с ними?

По запястью что-то больно чиркнуло: видимо, Джек задел о весло браслет от наручников, уже впившийся в кожу. И душа вся сжалась: ведь он оставил Розу среди холодного океана. Она одна там. И она мертва. Ради него она вернулась на "Титаник" дважды, ради него, получается, пожертвовала собой. А от Джека оказалось толку, как от оторванной подошвы. "Ты прыгнешь — я прыгну", как же. Хвастун, ничтожество.

"Но ведь я был уверен, что все делаю правильно. А, ерунда. В чем можно было быть уверенным?" Не отпусти он тогда Розу — она бы не сорвалась. Джек вспомнил, как ощупывал страшную рану у нее на затылке. Как же ей больно было перед смертью... Почему ей? Почему не ему?

Хельга, когда поняла, что не может больше держаться, закричала от ужаса. Роза упала молча. Почему? Она боялась, как бы Джек, отвлекшись на нее, не сорвался тоже? Получается, до последней секунды она заботилась о нем. Да разве он того стоил?

А может, там, в воде — была не она? Что разглядишь в такой темноте? Конечно, после того, как Джек в той машине, в трюме, исцеловывал лицо Розы, ему казалось, что он узнает ее буквально по прикосновению к бархатной коже, но вдруг он обманулся и Роза как-то смогла спастись? "А как? Всех, кто не замерз насмерть, вытащили. И среди них ни одной женщины".

Шлюпка приблизилась к остальным. Стало светать. Джек оглянулся, разглядывая тех, кого вытащили из воды, но не смог узнать никого из них. Оставалось надеяться, что его друзья спаслись как-то иначе.

Вдруг все озарила зеленая вспышка.

— Я вижу корабль! — воскликнул офицер, не переставая подавать сигнал. — Мы спасены!

Люди стали обниматься, поздравляя друг друга. Джек тоже обнял парня, сидевшего на веслах рядом с ним. Но сдавливала виски боль от того, что зеленой вспышки не видит Роза.

...К "Карпатии" приблизились, когда уже совсем рассвело. Высокое небо розовело над спокойным морем. Пароход, казавшийся таким маленьким после "Титаника", окружали айсберги — как белая флотилия. Надо было быть смельчаком или сумасшедшим, чтобы ночью в таком месте провести корабль среди них и прийти на помощь чужим людям. И уж точно надо быть невероятно везучим парнем.

А без "Карпатии" и тем пассажирам, которым хватило шлюпок, скоро настал бы конец. Когда Джек поднимался на борт, его бил озноб, он едва держался на ногах, и многие вокруг выглядели не лучше. В основном среди спасшихся были женщины, и страшней их лиц Джек мало что видел в жизни. Всклокоченные, мертвенно-бледные, с ввалившимися глазами, они казались побывавшими в воронке смерча или чудом спасшимися с пожара, но обезумевшими. Запекшиеся губы, взгляды, выхолощенные болью. Все они молчали, только осмотрели, смотрели — и их взгляды выжигали на тебе клеймо. Какой-то человек — средних лет, с темными усами — прошел мимо них всех, как сквозь строй, согнувшись, точно слышал вслед проклятия.

Джека тем временем укутали в еще одно одеяло, сунули в руки кружку горячего кофе. Он жадно выпил всю сразу, потому что, оказывается, чертовски проголодался со вчерашнего дня. Его провели внутрь, в столовую третьего класса, велели раздеться догола. Он остался в одеяле, а его одежду унесли на просушку. Джек заметил, как стюард покосился на браслеты от наручников на его руках, но страха не было. Ну что, может, его снова арестуют. Тогда придется побороться за себя, но если он и попадет в тюрьму — так тому и быть. Он еще не то заслужил за Розу, в конце концов. Узнать бы только, спасся ли хоть кто-то из его друзей. Джек вертел головой, но пока не видел никого даже похожего.

К глазам стали подступать слезы, Джек судорожно вдыхал и сильно моргал. Он вспоминал события вчерашней ночи, все те часы, когда Роза была еще жива, и все в груди скручивалось от боли. Роза могла бы, как все эти женщины, спастись сразу, сесть в первую же шлюпку. Она не захотела оставить его в опасности. А он-то, эгоист, обрадовался, когда ее увидел. Еще ключ просил найти, потом сказал, что будет ждать, когда она отправилась искать помощь. С топором просил потренироваться, хотя видел, что вода прибывает. Да они чудом оба не утонули уже в той каюте! А уж как Розе, наверное, было страшно одной в этих запутанных коридорах, как холодно ей было в промокшем тонком платье... Да разве Джек тогда думал об этом? "Я должен был заставить ее уйти сразу. Так нет же. Не хотелось умирать". Ну вот, вместо него умерла Роза.

Джек понял, что снова готов свихнуться. Когда ему вернули вещи и он оделся, постаравшись прикрыть браслеты рукавами, то укутался в одеяло, забился в угол и заставил себя уснуть — иначе снова начал бы кричать и биться, как на двери, когда Роза еще была рядом — мертвая.

Усталость взяла свое: уснул Джек почти мгновенно, а проснулся уже ближе к вечеру. Уже много часов прошло, как Розы нет — но все-таки еще не сутки. Когда погибла семья Джека, он понял: первые сутки — самое трудное. Почти невозможно заставить себя поверить, что никак нельзя отмотать время назад и исправить какую-то ошибку, чтобы дорогие тебе люди были живы.

На одеяле валялся чей-то старый шерстяной жакет с пришпиленной к нему запиской. "Это вам, сэр". Неловкий детский почерк. Джек улыбнулся. Сел, натянул жакет, записку приколол к внутреннему карману. Огляделся.

Столовая была полна народу, и в основном, судя по беспорядку в одежде и измученным лицам, это были выжившие с "Титаника". Многие стояли группками и что-то горячо обсуждали, кто-то забился в угол и выл, уткнувшись в колени, одна старушка все повторяла, глядя в пространство:

— И борода с проседью... С проседью...

Сидевшая неподалеку от нее женщина ничего не говорила, только прикрыла глаза; ее лицо помертвело от муки. Другая, гораздо моложе, аккуратно одетая и бодрая — видимо, пассажирка "Карпатии" — пыталась ее тормошить, уговаривая выпить хотя бы чаю.

Приглядевшись, Джек понял, что пассажиров "Карпатии" среди толпы довольно много; все они вместе со стюардами старались помочь спасенным: укутывали, предлагали лекарства, еду, пробовали поговорить. Вот какой-то очень солидный человек с густыми бровями пробует себя в качестве переводчика. Старик, похожий на вопросительный знак, но очень подвижный, размахивает руками, уверяя целую группу:

— Конечно, списки еще неполные! Конечно! Вас так много, всех не успели бы переписать за один день!

Точно, списки! Джек подскочил, у него перехватило дыхание. Фабри, Томми, Хельга — может, кому-то из них все же удалось спастись?

Он поскорее подошел к старику, узнал, где вывесили списки — и выбежал туда, на палубу.

Там еще было много народу. Кто-то отчаянно вглядывался в листки — водя пальцем по строчкам, толкаясь, вытягивая шею. Кто-то расспрашивал матросов, стюардов, друг друга.

Сердце застучало, когда удалось подойти ближе. Невольно он взглянул на букву "Д".

Выжила мать Розы, но не она сама. Значит, это в самом деле ее пытался втащить на дверь Джек прошлой ночью, у нее нащупал на затылке эти страшные провалы и осколки. Розы вправду, окончательно больше нет.

Из глаз покатились слезы, Джек моргнул и снова всмотрелся в списки. Хельга выжила — все-таки смогла, молодец. Ее родители сорвались еще раньше, чем Роза. Маленькой Коры и ее родителей в списках не было. Значит, и эта девчушка умерла — кроха, прожившая на земле всего-то пять лет. Даже Люси, сестренка Джека, прожила семь.

Снова потребовалось усилие, чтобы взять себя в руки. "Росси... Росси..." Он вглядывался снова и снова — но нет. В списках не значились ни Фабрицио, ни Томми.

Наконец Джек отошел дальше от прочих, к леерам. Стиснул их, кусая губы. Мотнул головой. Не было больше его друзей, как не было его любимой. "Да не выиграй я эти билеты..." Но тогда Роза погибла бы еще раньше — попытка самоубийства ей бы удалась. "Когда все пошло не так, что можно было изменить?" Остро вспомнился Фабрицио — добрый, восторженный, наивный, как ребенок. Веривший Джеку во всем. А Джек привел его на смерть.

Не удалось сдержать рыдание — оставалось надеяться, никто ничего не слышал. У всех своего горя было достаточно. Джек обернулся и думал уже уйти в каюты, но застыл, точно его током ударило.

В нескольких шагах от него, спиной к нему, стояла девушка в черном мужском пальто. Длинные рыжие волосы падали ей на плечи. "Господи". Неужели все-таки чудо? В горле так пересохло, что Джек даже не сразу смог позвать ее.

— Роза, — он кашлянул и крикнул громче. — Роза!

Она обернулась. Ей было лет двадцать пять. Рыжие волосы обрамляли худое и бледное, испитое лицо. Чуда не вышло — это была не Роза.

— Я обознался. Простите.

Он побрел прочь. Ему хотелось больше никогда ни о чем не думать и ничего не чувствовать. И ни с кем не говорить. Испариться из этого мира.

— Сэр, подождите-ка! Сэр!

Девушка, которую он принял за Розу, догнала его.

— Вы не единственный, кто меня сегодня так назвал. До вас был какой-то джентльмен, похоже, из первого класса. Такой высокий, смуглый, с черными волосами. Может, вы знаете его?

"Хокли. Он-то выжил, значит".

— Да, он мне знаком. Спасибо, что предупредили.

Хотя, в сущности, что Хокли еще мог ему сделать?

В столовой Джек на сей раз увидел Хельгу. Она сидела у стены, такая же растрепанная и до предела уставшая, как все женщины здесь, и с ней говорила другая девушка, на вид — ее ровесница и, скорее всего, соотечественница. По крайней мере, Хельга отвечала ей, а вот Джек не разбирал, что говорили они обе.

Он подошел, позвал Хельгу, она узнала его и бросилась на шею. Мгновенно расплакалась и долго не могла успокоиться. Видимо, она тоже уже знала, что Фабрицио погиб. А что такое потерять родителей, обоих разом, Джек хорошо представлял.

Он гладил Хельгу по спутанным волосам и пытался уговаривать, хотя она его все равно не поняла бы. Так они и просидели рядом весь вечер. Вторая норвежка, Инге, немного знала английский и смогла объяснить Джеку, что ее в Нью-Йорке будут встречать родственники, которые там уже обосновались. Хельге лучше пойти с ними. Джек тоже так считал.

И вот наступила ночь. Столовая погрузилась в тишину. Наверное, многие не спали, как и Джек, но усталость и горе отняли последние силы, и люди даже пошевелиться не могли. Изредка кто-то всхлипывал, кто-то тихо называл во сне имя.

Хельга уснула рядом с Инге, а Джек сидел, уставившись в темноту. Сон не шел. Сухие глаза резало. От каждой мысли в голове будто начинало кровоточить.

За один день прошла словно бы вечность. Началась другая жизнь, в которой ни Розы, ни Фабри уже не будет. Как умер его друг? А Томми, Кора? Сорвались с лееров? Замерзли в нескольких футах от Джека? Может, вчера среди сотен голосов погибающих раздавались и их крики, а шлюпка, подобравшая Джека, проплыла мимо их тел? И все они теперь — где-то в ледяной соленой воде, будут носиться без приюта, покуда не истлеют...

Джек не мог больше находиться в столовой: на него будто давили ее стены и потолок. Надо было хотя бы встать на ноги, выйти куда-то, пока голова не разорвалась. Он вышел на палубу, оперся на леера, уставился в ночное небо. Снова, как вчера, царило безмолвие — холодное, смертоносное. Как знать, в какую минуту судьба снова нанесет удар.

Джек смотрел вдаль так долго, что и не заметил, как рядом кто-то встал. Обернулся: около него стоял Хокли.

Бледный, лицо помятое, глаза напряженно сощурены. Кажется, он едва удерживался, чтобы не сгрести Джека за ворот и не встряхнуть как следует.

— Где Роза? Что с ней случилось?

Дыхание перехватило. Сразу вспомнилось белое лицо Розы, осколки костей под ее волосами, и осознание того, что придется признать ее смерть вслух, почти задушило. Тогда Джек заставил себя вспомнить, кто перед ним. Человек, который стрелял в них с Розой, который устроил эту подставу с бриллиантом и этим заставил Розу задержаться на "Титанике" вместо того, чтобы сразу спасаться. И он-то, в отличие от Розы и Фабрицио, сумел выжить.

— Роза погибла. Сорвалась с кормы и ударилась о матросский мост. Потом, в воде... Я видел тело.

Даже в темноте стало видно, как Хокли побелел. Он машинально оперся на леера, явно очень стараясь ничем не выдать потрясения. Глубоко вдохнул, потом в упор посмотрел на Джека. В глазах его блеснуло безумие, показалось, что он сейчас набросится — но нет, огромным усилием воли сдержал себя. Пошатнулся, опустился на стоявшую рядом скамью.

Хокли молчал, наверное, целую минуту, потом залился тихим, переливчатым смехом, временами переходившим то в повизгивание, то во всхлип. Джек знал, что означает такой смех: слышал уже сегодня и это. Дыхание Хокли стало судорожным, плечи резко дернулись, он вытер глаза. Джек наблюдал за ним, не чувствуя ни жалости, ни удовлетворения от того, что его врагу было так явно больно. И все-таки странно: ведь суток не прошло, как сам Хокли пытался убить Розу, и вот уже оплакивает ее смерть.

При воспоминании во рту стало горько, Джек не удержался и все-таки спросил, как яд сплюнул:

— А ты разве не этого хотел, когда стрелял в нас с ней?

Хокли выпрямился, выпучив глаза.

— Да как ты... Да как ты смеешь, ублюдок! Ты.... После того, как...

Он стал захлебываться, а Джека почему-то это раззадоривало, точно тащило в воронку:

— Как — что? После того, как Роза выбрала меня? Как странно, да: принуждал девушку выйти за тебя, считал, что купил ее, как вещь, а она сама выбрала, с кем ей быть, ну надо же! Что, не знал, что не все покупается и продается? Не мог это пережить? Ломать надо игрушки, если играть в них не получается?

— Какие игрушки? Что ты понимаешь, щенок? Я любил Розу!

— Так любил, что она за борт хотела кинуться?

Джек осекся: Хокли вряд ли знал, почему на самом деле Роза чуть не оказалась за бортом. Точно, это явно была для него новость. Он как-то по-детски моргнул пару раз, потом выдавил кривую ухмылку.

— Чушь. Ей не с чего было хотеть умереть. Сам подумай: у нее всё было.

— Кроме права жить, как она хочет.

Хокли потемнел лицом и посмотрел Джеку прямо в глаза.

— А теперь она не будет жить никак. Тебе, конечно, легко рисоваться. Благородный спаситель отчаявшейся красавицы. А я негодяй, мешающий вашему счастью. Ну что ж... Хорошо. Только подумай над одним маленьким фактом. На погибающем корабле, стреляй я в вас или нет, вы были обречены. А вернулась она туда — к тебе. Не ко мне. И я достаточно хорошо успел узнать Розу, чтобы понимать: ты ее любви добивался нарочно. Так кто в ответе за ее смерть? Хотя, может, тебе это неважно, ты же получил свое. Да еще выжил. Что ж, это неудивительно: ты изворотлив и живуч, как крыса. Я могу только надеяться, что однажды ты проглотишь яд. Прощай и будь проклят.

Хокли повернулся и быстро, довольно твердым шагов отправился к каютам второго класса.

Наконец-то это бесконечное плавание было позади. Кэл успел возненавидеть убогую каюту, куда его поместили, а от еды его выворачивало, хотя раньше он не страдал морской болезнью. Когда "Карпатия" все же причалила, он поторопился сойти на берег и продраться сквозь толпу журналистов и зевак. Его уже ожидал Томпсон, отцовский секретарь, с машиной. В салоне Кэл, хотя его и одолевала усталость, мог продиктовать телеграмму в Питтсбург. "Завтра выезжаю к вам. Я здоров. Роза погибла".

Он так отупел от усталости, что последние два слова произнес равнодушно, как и прочие.

Хорошо, что Томпсон заранее позаботился снять для него номер. Горячая ванна помогла немного восстановить силы, и тут-то Кэл ощутил, что теперь, когда видит в окно Нью-Йорк и больше не ощущает качки, он готов съесть буйвола. К счастью, кормили здесь недурно.

И наконец он почувствовал в себе достаточно сил, чтобы обдумать, что же делать дальше.

Он, конечно, не таким представлял возвращение домой. Он должен был сойти на берег триумфатором, счастливым женихом — всему помешали две катастрофы. Хваленая компания что-то не рассчитала с лайнером, а Роза… Кэл в ярости стиснул зубы.

Ускользнула. Насмеялась. Оплевала. И теперь мертва. И все же ее тело ощущается на кончиках пальцев, ласкавших атласную кожу. Стоит закрыть глаза — она встает, полная жизни, неги, невыносимо желанная. Неужели в этом великолепном теле жила душа уличной девчонки, а под роскошными волнами волос не таилось ни капли разума?

Кэл и верил, и не верил в ее смерть. Он вроде бы был готов ко всему: ее не было в списках, он не мог найти ее среди выживших. Но все-таки, когда прошло первое потрясение после разговора с Доусоном на палубе, засомневался: не врет ли мальчишка, не пытается ли спрятать Розу от Кэла и от ее матери? Пришлось приплатить одному такому же оборванцу, чтобы приглядел за подонком. Нет, тот, как выяснилось, большую часть дня проводил с парой белобрысых девок — знала бы Роза, как он быстро найдет ей замену! Иногда трепался с другим парнем из выживших и его девчонкой. Никого похожего на Розу рядом не было.

Итак, Роза умерла. Она недостижима теперь, потеряна. И этого гаденыша, ее любовника, закон мешает запороть плетьми, затравить собаками, вздернуть без суда. Если подумать, даже шутка с бриллиантом была глупой: в порту мальчишку пришлось бы отпустить, чтобы спасти фамилию Хокли от скандала. Ведь подлец не стал бы держать за зубами свой грязный язык и всем разболтал бы, как проник в спальню к невесте богатого наследника. А без этой проделки, пожалуй, «Сердце океана» было бы сейчас у Хокли в кармане, да и Роза, не обеспокоенная судьбой этого подонка, в самом деле села бы в шлюпку сразу. Вся авантюра не стоила нескольких минут страха, которые, хотелось надеяться, мальчишка все-таки пережил. Да, определенно Кэл поторопился, прогадал.

Отцу об этом знать не стоило. За ночь следовало придумать объяснение тому, что Роза не спаслась, хотя Кэл выжил. Отец, конечно, в трусости его не упрекнул бы, а матушка, должно быть, обезумеет от радости, когда он вернется. Что до фокуса с бриллиантом и стрельбы, когда эти голубки его спровоцировали, свидетелей не осталось… Кроме самого Доусона, но если он откроет рот, то пожалеет, что не утонул вместе с Розой.

При воспоминании о том проклятом рисунке, о том, как любовники кинулись целоваться, когда Роза вернулась на корабль, едва удалось сдержать стон. По какому праву какой-то проходимец взял и отнял его любовь? И как он посмел упрекать Кэла в том, до чего сам и довел его? Во всем виноват этот нищий негодяй, да, только он. И ему аукнется, но не сейчас. Про месть как про холодное блюдо говорят недаром.

Да и старине Спайсеру придется пока побыть неотомщенным. Кэл не был уверен в том, что именно случилось с беднягой Лавджоем, но предположить было можно. Вряд ли старая ищейка не взяла бы след. Значит, он нашел Доусона и Розу, но мальчишка либо убил его, либо оглушил и оставил умирать. А с виду и не скажешь, что он на такое способен.

С другой стороны, останься Лавджой в живых, он стал бы опасным для Кэла человеком. Слишком многое ему было известно. И не следовало обольщаться насчет его преданности. Даже если он и питал к Кэлу какую-то личную симпатию, не стоило сомневаться: это не помешало бы ему самому заняться шантажом или продать сведения, если бы подвернулся случай.

Теперь он погиб, как и сотни других мужчин с "Титаника". Это никого бы не удивило. Оставалось придумать, что рассказать про Розу.

Кэл до часу ночи курил на балконе, пока наконец ему не пришло в голову вполне разумное объяснение. Тогда, успокоенный, он рухнул на постель и уснул. Все-таки проклятое путешествие порядком его измучило.

Ему снилась Роза, до безумия живая и горячая. Она лежала на его груди, он ласкал ее плечи, играл волосами. Его руки скользили по ее телу, ощущая его женственные изгибы. Наслаждение было близко, дух захватывало — и как всегда в снах, обернулось пустым миражом.

Утром Каледон отправился домой. Машина плавно проносилась по улицам, потом шофер выехал за город, и пейзаж за стеклом сменился. Кэлу, в сущности, было не так важно, что он видит — но он именно видел, ощущал быструю езду, мягкость ловко скроенного костюма, вкус недавно выпитого кофе и выкуренной сигары. Он по-прежнему принадлежал себе, его мускулистое, сильное тело не стало куском гниющего мяса. Он всегда любил чувствовать власть над телом — своим или чужим. Жизнь билась в каждой клеточке, в каждой жилке; не терпелось выйти наконец из машины, размяться, пробежаться.

Вот и Питтсбург. Кэл почти любовно выискивал взглядом знакомые повороты дороги. Подумать только, он мог бы никогда больше не вернуться сюда... Кэл не был сентиментальным, но все же мягкое тепло обволокло сердце при виде ограды родительского дома. Ограды, которую он, случалось, перелезал в детстве и как-то, в лет в двадцать, сильно пьяным, попытался повторить это. Бедные мамины клумбы... Но надо признать, завитушки чугунного узора и сейчас немного искушали.

Дом возвышался над окрестными зданиями, надежный и прочный, выстроенный на совесть и сразу дающий понять: здесь живут уважаемые люди. Вот и веранда, и парадная дверь. Глаза жадно впивались в мраморный ларь в передней, в улыбчивое лицо старой горничной Миллер, в темное дерево и бронзу, в лиловые портьеры: мамин любимый цвет. Как всегда, пахло азалиями, вазы с большими букетами которых всегда расставляли под маминым руководством.

Даже обида и горе забылись: взбегая по лестнице, Кэл снова чувствовал себя беззаботным мальчишкой. Он шел к людям, которые действительно хотели его увидеть, которым он мог доверять, как себе... Почти во всем.

Родители ждали его в гостиной. Мать живо встала и устремилась ему навстречу; пожалуй, если бы не присутствие отца, она бы бросилась ему на шею и покрыла бы его поцелуями, как те женщины, которых он видел в Нью-Йорке встречающими «Карпатию». Отец же подошел с таким видом, точно сын вернулся с получасовой прогулки, и лишь глаза и сдержанная улыбка выдавали радость.

— Я рад, что ты вернулся, сын.

Мать, не удержавшись, всхлипнула и на секунду прижалась лбом к груди Кэла, он осторожно поцеловал ей руку.

— Джудит, вели подавать ланч, — голос отца звучал по-прежнему как ни в чем не бывало, и все же Кэл уловил счастливую ноту. Мама вышла, а отец жестом предложил сыну сесть. Каледон напрягся, представляя, какой вопрос пришло время обсудить.

— Из твоей телеграммы я узнал, что твоя невеста погибла. Не думай, чтобы я обвинял тебя, но все-таки я хотел бы знать, что произошло.

Кэл вздохнул.

— На самом деле, отец, я виноват.

Отец всмотрелся в его лицо.

— Так. В чем же?

— В ту минуту, когда нам велели выходить на палубу, я не подумал, насколько Роза может быть напугана.

Он и вправду тогда не думал об этом, он был на нее страшно зол, и не на нее одну. Иначе, пожалуй, удержался бы торжествовать при ней, предвкушая, что укравший ее грязный подонок вот-вот получит по заслугам. Кэлу было страшно жаль, и он был бы рад повернуть время вспять, чтобы все изменить.

— Наверное, я должен был держать ее за руку. Но я не подумал…

Кэл прикрыл глаза рукой, не сумев скрыть горечь в голосе. Собрался с силами. В конце концов, он отдает Розе последний долг, спасая от поругания ее доброе имя. Он не должен никому рассказывать о том, как постыдно провела его невеста последние часы своей жизни. Никто не узнает, как она обманула его, не подумает о ней дурно. Для всех она останется чистой, невинной девушкой — увы, слишком впечатлительной.

— Когда мы подошли к шлюпкам, когда мать Розы уже села, запустили сигнальную ракету. Видимо, для Розы это стало последней каплей. Она вдруг побежала… Скрылась в толпе. Мы с Лавджоем искали ее, долго искали… Наверное, от испуга она забежала куда-то вглубь. Вода уже заливала палубы, Лавджой велел мне уходить, обещал поискать ее еще… Видимо, ни он, ни она не смогли спастись.

Отец сочувственно помолчал. Хлопнул по плечу.

— Эти бабы с их нервами. Мне жаль, сын.

Кэл выдохнул. Он понимал, что ничего еще не кончено — возможно, придется еще не раз ставить на место сплетников, терпеть фальшивое сочувствие или откровенное злорадство. Но самая тяжелая минута была позади.

Отец дал Каледону неделю отдыха — небывалая щедрость с его стороны. И возможно, не самая разумная. Да, два дня Каледон позволил себе слоняться без дела: он и не думал, что окажется настолько измученным. Даже мысли о Розе, о ее предательстве и смерти отступили перед усталостью. На третий день глухая тоска стала нарастать. Розы не хватало — ее капризов, скучающего взгляда, глупых порывов ненужной доброты, странных вкусов и ребячливых выходок. Только сейчас он понял, насколько в глубине души любил все это в ней. Если бы она знала, что на самом деле ему дороги даже ее недостатки, что не было для него большего счастья, чем когда казалось, что они все-таки сближаются… И как сдержать крик бессилия от того, что она просто не любила его, ей было наплевать на его чувства, на его существование. У нее в руках было такое счастье, о котором мечтает любая женщина. Она отшвырнула, разбила его, предпочла раннюю, бессмысленную смерть, которой, оказывается, добивалась не в первый раз — но почему же? И виновника ее смерти даже нельзя покарать.

Да и есть ли на земле кара, достаточная для этого негодяя? Грязный вор, он увидел то, что имел право видеть только Каледон, взял то, что только Каледону должно было принадлежать. И что же, он хотя бы ценил, берег украденное сокровище? Нет, он позволил Розе погибнуть и на следующий день уже забыл о ней с какими-то потаскухами. И при этом у него хватило наглости говорить с Каледоном, как с убийцей. И почему Кэл сразу не швырнул его за борт? Наверное, только потому, что утонуть для такого подонка — слишком легко. "Роза, ради кого ты умерла..."

Кэл не мог избавиться от навязчивых мыслей — они доводили его до исступления, до отчаяния. Не мог и поделиться ими с кем-то, решив хранить тайну. В конце концов Кэл набрал номер человека, который мог бы помочь иначе.

Айзек Олден был его приятелем по Гарварду. Дела его шли неважно, и отец недолюбливал его, сомневаясь в его честности. Но Кэл не собирался вести с Айзеком серьезных дел. С ним можно было отлично повеселиться, он знал назубок все злачные места Питтсбурга и был полон идей о том, как можно хорошо провести время.

А еще — и в этом, вопреки мнению отца, Кэл был уверен — Айзек был по-настоящему привязан к нему. На следующий день после того, как Каледон вернулся домой, Олден уже позвонил ему. Тогда на разговор не было сил, но Кэл понимал, что через несколько дней перезвонит ему сам.

Айзек по телефону не стал задавать лишних вопросов. Вечером они, как и условились, встретились в одном из отелей. Олден молча пожал Кэлу руку и предложил закурить.

Некоторое время они молчали.

— Значит, свадьба не состоится, — вздохнул Айзек. — Знаешь, мне жаль. Зная твой вкус, думаю, невеста была чем-то особенным. Ты всегда выбираешь лучшее. Я очень хотел на нее посмотреть.

Кэл молча сунул ему в руки фотографию, которую носил с собой. Айзек рассматривал ее — проклятое сравнение! — как художник рассматривает шедевр в подлиннике. Вообще, надо сказать, у Олдена при его образе жизни был совершенно невинный вид: худым лицом, аккуратно расчесанными русыми волосами, серым костюмом и простодушным, беспомощным взглядом голубых глаз он напоминал школьного учителя, как их часто представляют. Очки усиливали это впечатление.

— Да, — Айзек вернул фотографию, — да, удивительная девушка. Я понимаю, каково тебе сейчас. Нужно отвлечься, да?

— Именно.

Айзек еще подумал.

— Как она должна выглядеть?

— На твое усмотрение. Она должна отвлечь меня — это единственное условие.

Айзек выбрал для него высокую синеглазую брюнетку с молочно-белой кожей. Она оказалась хороша, и в угаре страсти боль отступила, притупилась. Пьянея от вина и от ее ласк, летя потом по улицам Питтсбурга под восклицания тоже пьяного и бешено-радостного Айзека, Кэл ощущал себя исступленно-живым.

А потом снова наступила ночь.

...Сердце почти выпрыгивало из груди. Роза, маленькая неблагодарная дрянь, посреди лестницы бесстыдно лизалась со своим подонком. Она выпрыгнула из шлюпки, чтобы сдохнуть рядом с этой крысой. Ну хорошо, Кэл им в этом поможет.

Лавджой стал его уводить, он выхватил у охранника пистолет и прицелился. Мальчишка заметил его и побежал, таща Розу за собой, но Кэл тоже шагнул вперед и выстрелил. Роза, жалко вскрикнув, упала на пол.

Оставалось добить мальчишку, но тот, подхватив Розу на руки, снова побежал. Кэл пустился за ним, поскользнулся, ударился, выронил пистолет, снова схватил. Он бежал, а на полу все росла кровавая дорожка. Мальчишка не мог далеко уйти со своей ношей, и Кэл настиг его за столовой, у самой воды. Выстрелил — мимо. Этот идиот рискнул лезть в воду, хотя Розе грозила кровопотеря. Кровь лилась из раны у нее на спине, красноватой паутинкой расплывалась в воде. Кэл выстрелил, мальчишка успел спрятаться за угол, но миг спустя раздался стон.

Кэл по пояс в воде стал приближаться к врагу. А тот, не пойми куда дев Розу, сам пошел ему навстречу с перекошенным лицом. И вдруг бросился, как будто хотел вцепиться в горло. Кэл выстелил — и попал прямо в сердце.

Доусон рухнул в воду. Кэл прошел немного вперед: Роза лежала на ступеньках какой-то лестницы и не дышала. Вода наполнялась красной паутиной.

Кэл услышал громкий скрежет. Пора была и выбираться, может, он успел бы спастись. Он слышал голос Лавджоя. Но вода лилась так быстро и теперь, когда ярость уже не согревала, оказалась страшно холодной.

Кэл бросился вперед и проскочил слишком далеко. Вода уже доходила ему до горла. Она не должна была так литься и быть в красной паутине. И почему-то трупы Розы и Доусона плыли за ним... Вода ударила в нос, Кэл закашлялся и ощутил во рту морскую соль. Задыхаясь, он испустил крик — и проснулся.

Его пижама взмокла от пота. Зубы так стучали друг о друга, что грозили вот-вот раскрошиться. Но он был дома, в безопасности, живой.

Ни темнота, ни дождь не испугали людей, собравшихся в порту в Нью-Йорке. Они не сводили глаз с тех, кто сходил на берег — и сколько надежд должно было разбиться через несколько минут... Стали раздаваться радостные крики — но все больше к ним примешивались громкие, тревожные, вопросительные вогласы или стоны отчаяния.

Джек шел, держа за руки Хельгу и Инге. Следом спускались Джейми* и Оза**. С ними Джек познакомился на второй день на «Карпатии». Тогда с утра проснулся от того, что разболелись руки. Запястья распухли, покраснели с отливом в синеву, наручники в них впились так, что малейшее движение отдавалось режущей болью. «Я могу потерять руки», — понял Джек, и сделалось так жутко, что он забыл на время даже о Розе и Фабри. Потерять руки, никогда больше не рисовать, остаться беспомощным калекой! Джек видел такого в Чиппева-Фоулз: отец тогда сказал, с беднягой случилось несчастье на лесозаготовках. О нем заботилась замужняя сестра. Но у Джека никого не было.

«Придется сдаться стюардам. Пусть уж лучше посадят в тюрьму, вряд ли дадут так уж много. Там тоже люди живут. Да, в конце концов, можно сбежать». Джек пошел через столовую, разыскивая кого-нибудь из стюардов, и зацепился взглядом за молодую пару. Оба красивые, светловолосые, с ясными лицами; парень что-то говорил девушке, нежно накрывая ее маленькие ручки крупной, но, кажется, ловкой ладонью. «Это могли бы быть мы с Розой», — кольнуло в сердце, и стало почти обидно. В конце концов, этот парень даже похож на него…

«И по приметам совпадает, сэр» — прозвучал в памяти довольный голос одного из тех, кто арестовывал Джека на «Титанике». Как ни ошеломлен был тогда Джек, он все же машинально прислушивался к разговорам и понял, что раньше кого-то в первом классе действительно обокрали. «А что, если…»

Конечно, даже если бы этот парень действительно оказался вором, ему не было резона помогать Джеку. Да и рука на перевязи — сломана, что ли? Многое ли он сможет? Но Джеку показалось, это шанс, пусть и мизерный, сохранить свои руки и ускользнуть от тюрьмы — и он рискнул. Шагнул к парочке, улыбаясь как можно чистосердечнее.

— Вы не знаете, тут у кого-нибудь можно найти сигареты? Прямо с ума схожу.

Разговор завязался легко, тут же и познакомились. Джейми был англичанином, а Оза датчанкой, но по-английски говорила хорошо. Оба плыли на «Титанике» третьим классом и успели, как Джек и Роза, за время плавания полюбить друг друга. Обоим посчастливилось уцелеть.

Чистый взгляд Озы смущал Джека. Сверкать при ней браслетами было неловко, и только когда она отошла помочь кому-то, он решился закатать рукава.

— Понимаешь, тут еще до айсберга такая неприятность приключилась… Ошибка просто…

Почему-то Джеку показалось, что на лицо Джейми набежала тень. Ладно, даже если это он на самом деле обчистил чей-то карман, подставил-то Джека не он, а Хокли. А Джейми как раз исправил дело, насколько было можно. Джейми задумчиво кивнул, потер подбородок, спросил, есть ли у Джека булавка. Джек отдал ему ту, которая была приколота к жакету, подаренному кем-то из пассажиров «Карпатии». Джейми, попросив придерживать браслеты, повозился в замках… И наручники открылись. Удалось не зашипеть, пока снимал их.

...Получилось миновать журналистов, ослеплявших вспышками, громко выкрикивавших вопросы. Инге завертела головой и наконец увидела тех, кто ее встречал. Пожилая пара, похожи на родителей Хельги. Джейми и Оза тоже подошли к ним — расспросить насчет гостиницы: у Джейми было немного денег. Джек потихоньку отошел в сторону, зашагал вперед, не разбирая дороги. Насколько он успел понять из рассказов Инге, ее родственники не слишком поймут, с какой стати рядом с ней и Хельгой ошивается какой-то парень. Что до Джейми и Озы — все-таки каждый раз, когда Джек смотрел на них, вспоминалось совсем недавнее прошлое. Роза ведь буквально перед тем, как "Титаник" врезался в айсберг, сказала, что сойдет на берег с Джеком. Сейчас они могли бы быть вместе.

Тогда, на вершине счастья, когда каждый шаг казался таким правильным и естественным, Джек даже не осознавал, какую любовь смог пробудить в огромном сердце этой лучшей на свете девушки. Просто они оба парили над землей, все выше и выше, точно их в самом деле подымала крылатая машина — ну о чем задумываются в эти райские минуты? Точно не о том, как больно и опасно падать с такой высоты.

Наверное, Роза чувствовала себя упавшей с неба в тот миг, когда Джека обвинили в краже. А он-то, дурак, еще сердился, что она верит обвинениям, что не пытается его защитить. Ему было больно, что она от него отвернулась, и он совсем не подумал, каково в ту минуту пришлось ей. "Это все Хокли. Не прикажи он лакею подбросить мне эту побрякушку..." Да, хорошо, Роза сразу села бы в шлюпку. Или нет? Зная, что Джека не пустят — что она бы выбрала?

Джек судорожно сглотнул. Он знал ответ. "Выбрала бы остаться со мной. Ну а дальше все зависело бы от того, как я о ней позабочусь. Вот я и позаботился..."

От отчаяния потемнело в глазах. Джек ткнулся лицом в какую-то стену и глухо зарыдал, упираясь в нее руками. Было противно от себя, стыдно за свою слабость, но сдерживаться он сейчас не мог. Потому что хоть голову разбей об эту стену, хоть наизнанку вывернись, Розу не вернешь и ничем больше не заплатишь ей за ее безмерную любовь, безмерные жертвы. Джек сотой доли их не стоил.

И больше у Розы не будет жизни. Никакой. Она ничего больше не увидит, ничему больше не обрадуется, не сделает, что хотела. И последнее, что с ней осталось — страх и боль. Боль раздробленных костей, впивающихся в мозг. "За что ей это выпало, за что? Почему не мне? Почему именно так?"

Звук приближающихся шагов заставил опомниться. Идти не было сил, но Джек приказал себе по крайней мере выпрямиться и обернуться. Нет, человек не дошел до него, куда-то свернул.

Глаза привыкали к темноте, Джек машинально стал осматриваться. Он и сам не заметил, как ушел от пристани довольно далеко. Улица вся была застроена высокими домами, светившимися множеством окон. Косые струи дождя блестели в желтых потоках света, плясали в лужах, из-за отражений в которых казалось, что освещенные окна — повсюду. Из-за рам смутно доносился говор, стук посуды: видно, кто-то едва садился ужинать в такой поздний час. В сыром воздухе отчетливо разливался, становясь острее с каждой секундой, восхитительный запах жареной картошки.

Наверное, здесь и стоило заночевать, если в подъезде нет консьержки.

Консьержки не оказалось. Подъезд был тускло освещен, так что по крутой, узкой лестнице с липкими от грязи перилами пришлось подниматься почти на ощупь. Джек устроился на площадке между третьим и четвертым этажом. Запах жареной картошки постепенно рассеивался. У Джека было с собой несколько кусков хлеба, на "Карпатии" он их откладывал, но так как он сегодня ужинал, то их следовало приберечь до завтра. А теперь, в углу площадки — постараться уснуть.

За дверями, за тонкими стенами люди, однако, еще не спали. На четвертом этаже муж и жена выясняли отношения из-за какого-то "ублюдка Билли": муж обещал тому страшную расправу, если он появится у них на пороге хоть раз, жена подтверждала это, тем не менее они оба не на шутку сердились. Этажом выше кто-то затеял танцы: бренчало фортепьяно, каблуки выбивали дробь. Где-то внизу зазвучали шаги, рассыпался хрусталем девичий смех, потом нежно и влажно прозвучал поцелуй, и свежий голосок сказал кому-то: "До завтра".

Где-то возвращались под крыши те, кто встретил спасшихся с "Титаника" близких, а кто-то входил в пустой дом, понимая, что никогда не приведет туда дорогого ему человека. А далеко в океане те, кого не спасли, болтались, как поплавки, в ледяной воде, и среди них были Фабрицио и Роза. Джек снова и снова представлял их мертвые лица, словно это хоть как-то могло помочь им или стать ему достойным наказанием. Если бы можно было избить себя в кровь... Он ударил себя кулаком по ноге, по подсохшему шраму на запястье, по животу. Жалкая и глупая попытка. Как этим загладить, что именно он наболтал Фабрицио, как легко в Америке найти работу? Что Роза... Что надо было сделать иначе? В какой момент он мог бы предотвратить ее смерть?

Уже которую ночь Джек думал об этом, мучительно впиваясь памятью в каждый момент катастрофы. Который раз он клял то себя, то Хокли, покуда, обессиленный, не засыпал. Так вышло и теперь.

Проснулся Джек от того, что в бок толкалось, вздрагивая, что-то горячее, да и вообще для апрельского утра было неожиданно тепло. Оказалось, что за ночь к нему под локоть пристроилась большая пушистая кошка, свернулась клубком и вздрагивала во сне. Джек осторожно повернулся, чтобы ее не придавить, но кошка проснулась, подняла голову и мяукнула. Вообще-то она не выглядела голодной, но все-таки грела его ночью. Джек отломил немного от одного из припрятанных кусков хлеба и бросил кошке — к его удивлению, она живо слопала хлеб. Погладив бархатную спинку, распушив еще больше бока и почесав животик, Джек торопливо поднялся. В коридоре все громче раздавались голоса: люди просыпались. Ему тоже было пора спускаться. Проскользнуть незамеченным уже не удалось: на него уставилась, выйдя на площадку, растрепанная итальянка, за подол которой цеплялся ребенок. Проводила подозрительным взглядом, но ничего не сказала.

Двор, мокрый от ночного дождя, весь блестел в утреннем солнце. Небо было умытое, высокое. Внимание Джека привлек шум: в одной огромной луже толклись голуби и воробьи, глотая воду и чистя перышки. Голуби утробно ворковали, воробьи звонко переговаривались и часто взлетали — крылатые горошинки... Джеку вдруг показалось, он не видел их сто лет, как сто лет не любовался трепетными, хрупкими подснежниками в крошечном палисаднике. Ослепленный горем, он успел забыть, какие чудеса наполняют жизнь. А сейчас будто снова вдохнул ее и, взбодрившись, пошел вперед, один из тысяч, спешащих утром по улицам огромного города. И как странно и радостно было снова ощущать под ногами твердую землю.

Улицы уже были полны народу. Джек помнил, что в такой толпе нельзя расслабляться, но все же не мог иногда не запрокидывать голову, чтобы в очередной раз удивиться домам, высящимся над мостовой, точно горы. Свет отражался в бесчисленных окнах, в стеклах трамваев, а рядом с трамваями проезжали экипажи, а то и автомобиль. А люди! Какая смесь: оборванные мальчишки, озирающиеся мигранты, хмурые женщины, спешащие за покупками, и среди них нет-нет да и попадется какой-то франт, невесть как затесавшийся сюда.

Будь рядом Фабри, он вертелся бы во все стороны, смеялся и провожал взглядами хорошеньких девушек. И конечно, на "Карпатии" он бы выбежал смотреть на Статую Свободы, и столько всего от радости наболтал бы по-итальянски — Джек бы и половины не понял. А если бы Фабри остался в Саутгемптоне, кто знает, может, сейчас снова ночевал бы под мостом — он так часто терялся, не знал, что делать... Но в Саутгемптоне он был бы жив. А теперь Фабри больше никогда не будет.

На пути уже попалось несколько магазинов, Джек зашел в каждый, спрашивая, не нужен ли им работник. Пока не везло, хотя в паре магазинов он помог перенести ящики и заработал по центу, а рядом с еще одним подобрал упавшую грушу.

Время шло к полудню. Джек уселся в каком-то сквере, чтобы перекусить. Он сначала и внимания не обратил, что на скамейке лежала оставленная кем-то коричневая папка — точно такая же, какая была у него.

В папке действительно оказались рисунки — сделанные по большей части нетвердой, неумелой рукой. Два портрета, силуэт птицы, плохо прорисованная лилия. Портреты оба женские, причем художник очень много внимания уделил волосам и глазам, явно забыв про остальное.

— Эй, мистер! — вдруг раздался рядом тонкий голосок. — Мистер, что вы делаете? Это мои рисунки, немедленно верните мне папку!

Джек и не заметил, что уже около минуты на него смотрела полными возмущения глазами хрупкая девочка лет пятнадцати, с длинными темными косами, в соломенной шляпке и в очень аккуратном платье с накрахмаленным воротничком. Она выглядела одновременно рассерженной и напуганной.

Джек усмехнулся: девчонка очень напомнила ему Грейс Шарп, зануду из их класса. В свое время он обожал дразнить Грейс: она так забавно злилась. Вот и сейчас ему захотелось подшутить.

— Хорошо, мисс, я верну вам папку. Но с вас штраф в размере одного цента за рассеянность.

Кажется, она всерьез оскорбилась. Джек хотел было пояснить, что пошутил, но она резким движением швырнула к его ногам монетку. Когда он наклонился, чтобы поднять цент, девчонка подскочила, вцепилась в папку и резко рванула на себя. Держи он папку чуть покрепче, эта сумасшедшая упала бы. Она и сейчас едва удержалась на ногах, отскочила и крикнула:

— Не приближайтесь! Совсем рядом я видела полицейского, он придет, если я его позову!

Оставалось только пожать плечами. Девчонка развернулась и убежала.

...Сегодня ему не везло. Еще в двух местах в работе отказали, но по крайней мере Джек начал понимать причину отказа. По очень подозрительным взглядам он стал догадываться, что, пожалуй, его внешность сейчас совсем не внушала доверия. Пожалуй, стоило бы привести себя в порядок. Может, за три цента пустят в ночлежку.

Джек опустился на крыльцо какой-то забегаловки. Он чувствовал непривычную усталость. Снова наступал вечер, по ступенькам то и дело взбегали проголодавшиеся продавцы и мастеровые. Джек машинально прислушался к разговорам.

— Так ведь сначала писали, никто не погиб?

— Держи карман! Где ты столько шлюпок наберешь? Небось, набили богатеями, а о прочих и не подумали даже.

— Так ведь потом пароход приплыл?

— И что? Ты представь, какая там вода...

Можно было бы присоединиться к разговору — за рассказ о "Титанике", может, сейчас угостили бы бесплатно. Но не то, что говорить — даже слышать о нем от посторонних было тошно. Джек встал и побрел дальше, а из открытой двери еще доносилось:

— Что, так все и пойдут на корм рыбам?

— Ну, говорят, судно послали трупы ловить. Была оказия деньги тратить! Будто им не все равно...

— Так ведь родственники...

"Надо будет выяснить потом, где похоронили погибших. И побывать у Розы. Фабрицио даже некому опознавать".

*, ** — Джейми и Оза — персонажи мини-сериала "Титаник", вышедшего в 1996 году (реж. Р. Либерман).

На следующий день после попойки Кэла с Айзеком позвонила Руфь. На "Карпатии" Кэл с ней уже виделся, но она тогда казалась невменяемой, и разговора не вышло. Сейчас, кажется, она смогла взять себя в руки. Каледон пообещал навестить ее в ближайшие дни. Формально — чтобы обсудить вопрос с похоронами Розы в случае, если тело найдут. На самом деле Кэл хотел рассказать Руфи о последних часах жизни дочери: она имела право об этом знать. На ее молчание можно было полагаться: Руфь сохранила бы в тайне все, что могло бросить на имя Розы тень. Разумеется, о том, что он стрелял в Розу и Доусона и послал за ними Лавджоя, ей знать не стоило: это ведь ничего не меняло, они сами виноваты.

Женщина предупредила, что у нее гостит племянница, но обещала услать ее куда-нибудь на время разговора.

На следующий же день Кэл выехал. В дороге, стараясь не думать, что сейчас переступит порог дома, где жила Роза, он вспоминал другое.

Сразу после катастрофы отец направил запрос в страховую компанию относительно выплаты за "Сердце океана". Но если тело Розы найдут... Нет ли шанса, что камень так и остался в кармане ее пальто? Кэл попытался себе представить, могли камень выпасть из кармана при падении. И тут ему пришла в голову мысль, от которой снова стало не по себе.

Да, на "Карпатии" он так и не нашел Розу, и Доусон ехал там один. Вероятно, она в самом деле погибла. Но о причинах ее смерти он знал только со слов этого ублюдка. Неужели?... Впрочем, мальчишка не мог знать о том, что Кэл положил ожерелье в карман пальто. Но на всякий случай, если тело Розы найдут, стоит как-то уточнить, выглядит ли она разбившейся обо что-то твердое.

Однако если мальчишка сказал правду — мог ли камень остаться в кармане пальто?

Если и остался — окажется добычей тех, кто будет обшаривать карманы погибших. Когда-нибудь, конечно, может снова "всплыть" — но удастся ли добиться того, чтобы его вернули? Но как проследить за тем, чтобы камень не украли — и стоит ли следить?

После некоторых колебаний Кэл все же решил, что отследить судьбу "Сердца океана" сейчас не в его власти. Лучше побороться за камень, если он все же будет найден.

Сколько же надежд Кэл связывал с этим бриллиантом, как предвкушал, что подобным подарком наконец заставит Розу оценить его любовь… И что ей только еще было нужно?

Между тем машина подъехала к дому Дьюитт-Бьюкейтеров. Кэл еще не бывал здесь, но почему-то не удивился, увидев двухэтажный особняк сдержанной архитектуры, который если и не выглядел только что построенным, то явно был в порядке. В идеальном порядке — почти в безупречном — поддерживался и сад. Кэл таки предполагал, что Руфь ни за что не допустит видимых признаков бедности.

Почему-то живо представилась Роза, гуляющая по этим безупречно чистым дорожкам, читающая где-то в глубине сада, в беседке. В тысячный раз послав проклятие Доусону, Каледон вышел из машины.

Руфь уже ждала его. Она сидела в полумраке гостиной, сложив руки на коленях, и смотрела в одну точку. И хотя с Каледоном поздоровалась почти обычным тоном, взгляд оставался застывшим, словно она ослепла.

— Натали, моя племянница, сейчас в комнатах Розы, разбирает с горничной вещи. У нас есть время до обеда. Надеюсь, пообедаете вы у нас.

Рассказ Каледона Руфь выслушала, почти не меняя выражение лица — только иногда у нее подрагивали губы. Лишь когда он замолчал, она отвернулась и прижала ко лбу кулак с почти не смятым платком.

— Почему? — сорвался с ее губ шепот. — Зачем? Доченька моя... Будь он проклят, будь проклят! Подлый убийца.

— Я охотно отправил бы его на электрический стул, — согласился Кэл. — Увы, по закону он неподсуден. Мне приходится вообще молчать... Вы понимаете...Всем, даже собственным родителям, я говорю, что Роза убежала, испугавшись сигнальной ракеты.

— Да! — спохватилась Руфь. — Я попросила бы вас об этом. Моя девочка... Она сделала глупость и заплатила дорогой ценой... Ни к чему, чтобы в обществе...

Она схватилась за горло, подавляя рыдание. В это время в дверь постучали, и прошла почти минута, прежде чем Руфь смогла позволить войти.

Это оказалась ее племянница, а точнее, дальняя родственница, Натали Бьюкейтер; Кэл так и не смог разобраться, в каком именно они состояли родстве. Миниатюрная, с кукольным личиком и очень мягкими пепельными волосами, Натали напоминала ребенка; Кэл удивился, когда узнал, что ей уже двадцать один год. Он припомнил также, что Роза однажды отзывалась о Натали, как о редкостной зануде, и довольно забавно — и как оказалось, точно — передразнила манеру кузины скромно опускать ресницы.

Когда Натали заговорила, впечатление Кэла несколько изменилось: голос у нее был низкий, грудной, очень приятный. Впрочем, они с Руфью обсудили какие-то пустяки, а за обедом Натали не проронила ни слова. Однако именно присутствие этой девушки подсказало Кэлу одну идею, и он рискнул ее осуществить.

После того, как подали кофе, Каледон обратился к Руфи.

— Надеюсь, моя просьба не покажется вам нескромной. Я хотел бы побывать в комнатах Розы и взять на память какую-нибудь вещь.

— Конечно, — отрешено кивнула женщина. — Но я сама в комнаты Розы пока не вхожу. Натали, пожалуйста, сопроводи мистера Хокли и помоги ему. Возьми с собой Мэри, хотя, конечно, она новенькая и еще бестолкова.

...Едва Каледон переступил порог будуара Розы, им овладело волнение: точно ее душа еще присутствовала здесь и строго посмотрела на него, когда он вошел. Впрочем, он сразу тряхнул головой, отгоняя подобное настроение. Дело было, конечно, лишь в том, что будуар когда-то отделали в бледно-лиловых тонах, заставляя сейчас вспомнить платье, которое Роза надела в вечер катастрофы. Вероятно, после того, как...

"Нет, я не буду сейчас об этом думать".

— Может быть, вы хотели бы взять какую-нибудь из картин или статуэток? — с видимой робостью спросила Натали.

Кэл встряхнулся и чуть ли не с отвращением осмотрелся снова. Конечно, его невеста еще до Парижа завела привычку скупать всякую мазню. Водянисто-сиреневые стены сплошь были увешаны какими-то аляповатыми пейзажами, портретами, похожими на кляксы, а письменный и рабочий столы украшало, если можно так выразиться, несколько статуэток, явно слепленных неумелыми сопляками.

— Благодарю, мисс Бьюкейтер, но боюсь, у нас с невестой вкусы относительно искусства не слишком совпадали.

К удовольствию Кэла, в лице Натали явно мелькнуло понимание.

— Тогда, может быть, вы возьмете одну из книг? Роза в последнее время, правда, не любила романы, она вообще читала что-то странное.

Кэл усмехнулся, вспомнив дерзкую реплику невесты Исмею: да уж, более чем странное.

— Но у нее все книги исписаны, кроме Библии и молитвенника, — продолжала Натали. — Когда Роза читала, она постоянно делала заметки. И мне порой кажется, когда открываю одну из ее книг, что я слышу ее голос.

Кэл потер переносицу. Самое время было заговорить о деле.

— Мисс Бьюкейтер, я хотел спросить... Вы ведь знаете, что ведутся поиски тел?

— Да, сэр.

— Когда тела найдут и доставят, вы будете сопровождать свою тетю на опознание?

В синих глазах Натали мелькнул животный страх, она сглотнула, но ответила довольно твердо:

— Разумеется. Нельзя же позволять ей оставаться одной в такую минуту. Мама сама хотела бы приехать, но Сьюзен, моя младшая сестра, упала с лошади и сломала ногу.

— Тогда у меня к вам будет еще одна просьба — возможно, она покажется вам странной, а может, и страшной, однако... Вы могли бы спросить там и передать мне, как именно умерла Роза? Почему она умерла?

— Как? — не поняла Натали. — Разве она не просто утонула? Хотя, разумеется, я спрошу.

— Спасибо. И еще. Понимаете, на Розе было мое пальто: мы собирались в спешке, ее пальто найти не успели, и вот...

— Не осталось ли чего-нибудь в карманах? — угадала Натали. — Да, у джентльменов там обычно лежат разные важные вещи. Хорошо, я обязательно спрошу.

Каледон с облегчением улыбнулся и принял от нее книгу. Посмотрел на обложку: О.Генри, рассказы. Возможно, про автора он слышал, но читать определенно не собирался.

Ночь Кэл провел в гостинице, а утром выехал домой.

Для него началась обычная жизнь — такая, какая была и до поездки в Британию, до встречи с Розой. Среди рабочих пришлось уволить пару смутьянов, подначивавших других устроить стачку. Томпсон намекал отцу, что среди работников о Кэле говорят дурно, называют трусом, спасшимся вместо женщин и детей. Каледон с удовольствием бы уволил языкастых бездельников, однако отец настаивал, что мнение людей такого сорта не должно его тревожить. Кэлу, конечно, еще повезло, об этом он думал каждый день, пролистывая газеты. Там лилась грязь на Исмея: его травили за то, что он выжил, громогласно обвиняли в трусости. Забавно было бы посмотреть на этих крикунов, окажись они сами на "Титанике" в ту ночь. Небось, лезли бы в шлюпку, расталкивая тех самых женщин и детей, о которых так переживали сейчас.

Тридцатого апреля в Галифакс прибыло судно с телами погибших. Кэл знал, что в скором времени надо ждать известий от Натали, и точно, неделю спустя от нее пришло письмо.

"Дорогой мистер Хокли!

Сегодня мы с тетей опознали тело Розы. Точнее, опознавать пришлось мне, потому что тете стало дурно, едва она увидела труп. Это в самом деле так ужасно, я до сих пор не могу прийти в себя.

Это точно Роза, я видела лицо, и шрам на левой ноге — он у нее с пятнадцати лет, она неудачно попробовала тогда освоить велосипед — и платье на ней было такое, как мне описывала тетя. Мне показывали список вещей, которые нашли при Розе — то есть никаких мелких вещей нет, и в карманах ничего не нашли.

Я спросила, от чего точно она умерла, мне сказали, что ее не вскрывали, но похоже, у нее раздроблен затылок и еще много костей. Я не понимала, почему так, но джентльмен, который со мной говорил, был очень любезен и пояснил, что корма встала вертикально и люди падали с нее на какие-то шпили и мосты. Мне даже страшно это представить. Неужели это случилось с нашей Розой?

Тетя хотела забрать Розу и похоронить в Филадельфии, но я сомневаюсь, что к завтрашнему дню она придет в себя. Она сейчас лежит в постели, плачет и, как мне кажется, бредит: кричит кому-то, что он убил Розу. Не могу понять, кого тетя имеет в виду: мистера Исмея, которого сейчас обвиняют все, или капитана Смита, но ведь он погиб сам.

Если нам удастся вывезти тело Розы, я обязательно пришлю вам телеграмму, когда похороны. Впрочем, уверена, тетя вас пригласит.

Остаюсь преданная вам,

Натали Эллен Бьюкейтер".

Итак, мальчишка сказал правду. Оставалось готовиться к похоронам.

В ночлежке, прежде чем устроиться в брезентовом гамаке, Джек достал очередной кусок хлеба из отложенных на "Карпатии". Тут же поймал завистливый взгляд соседа, напоминавшего живой скелет, и вытащил еще один кусок — для него тоже.

Тот усмехнулся.

— Вот за это спасибо. Тоже, значит, из наших? Где держали?

Джек понял, что парень заметил шрамы на его запястьях. Удружил Хокли... Хотя сейчас и это можно было обратить в свою пользу.

— В Висконсине. Вот хочу тут попробовать зацепиться. Не слышал, где можно?

— Ну, я сам здесь только неделю. Хочу попроситься в строительную бригаду. Говорят, на железной дороге сейчас вовсю склады да платформы строят. Руки любые нужны, какое им дело, где я был месяц назад. Платят ничего так, сразу комнату снять можно.

Ну что ж, можно было и Джеку рискнуть. На следующее утро они с Билли, так звали парня, вместе отправились наниматься.

В захудалой конторе здоровенный рыжий ирландец придирчиво осматривал всех, кто хотел наняться. Щупленького, узкоплечего Билли он развернул сразу. На Джека долго смотрел с сомнением, морщился, ощупывая мускулы, но в итоге велел прийти завтра.

Билли, как только ему отказали, сразу ушел. Джек, выйдя из конторы, повертел было головой в поисках нового знакомого, но того уже и след простыл. Ну что ж, его дело. Джек доел последний кусок хлеба, потом в магазине стянул булку. Успех взбодрил его, встряхнул, он был снова здоровым, счастливым, совершенно живым. Захотелось отколоть что-нибудь этакое, и Джек рискнул пробраться на крышу одного из высоких домов.

Он всегда любил высоту, ему любого дерева в Чиппева-Фоулз было мало. Стоишь над всем — точно летишь вперед, ветер бьет в грудь, солнце, став ближе, целует в лоб. Стоишь высоко — ты великан, и все прохожие, экипажи, автомобили — хрупкие игрушки, способные уместиться на ладони. Глядя сверху на улицы Нью-Йорка, их муравьиное копошение, такое трогательное, когда паришь над ним, Джек раскинул руки, потому что захотел обнять весь этот город — и не опустил их, даже когда по сердцу полоснуло воспоминание. Роза была в тот миг с ним, касалась его губ, его ладоней.

...Переночевал Джек в подъезде того же дома. А когда на следующее утро пришел на место сбора, то понял, почему бригадир сомневался в нем. Новые товарищи были такие крепыши, что Джек по сравнению с ними казался доходягой. Однако приняли его неплохо. Ребята в бригаде были в основном ирландцы и итальянцы, американцев было всего двое: хмурый силач Брюс и Ник — совсем молоденький парнишка с черными кудрями.

Что и говорить, от тяжелой работы Джек за эти годы отвык и поспевал за остальными едва-едва. К полудню уже валился с ног от усталости. Едва дождавшись, когда начальник объявит перекур, плюхнулся прямо на землю. Не было сил даже попросить у кого-нибудь сигарету. Но тут Ник вдруг сам присел рядом с ним.

— Ты в порядке? На, хлебни, — он протянул Джеку фляжку с восхитительно холодной водой. — Ничего, тут быстро привыкают. Ты вот поверишь, что я тут сам только с марта?

— Не поверю, — честно ответил Джек. — Ловко управляешься.

— И ты сможешь. Только дома ешь побольше, а то вон какой худой, как тебя только взяли.

"Почему бы и не спросить сейчас?"

— Да я в Нью-Йорке третий день. Не знаешь, где тут можно пристроиться?

Ник пихнул его в плечо и подмигнул.

— Знаю, а как же. Я сам с Пятьдесят девятой улицы, вот там подруга моей сестры как раз комнату сдает. Как закончим, сразу к ней и отправимся. Сговоритесь! Антония двух младших братьев тащит одна, она не то что тебя — любую образину пустит. Она, конечно, шумновата, так если будет крыша над головой, что на это смотреть, правильно? Еще успеем от шума отдохнуть, как помрем!

...Джек умудрился все же не уснуть в трамвае, покуда ехал с Ником в Клинтон. На улице, среди толпы, снова встряхнулся. Они быстро свернули во дворы, где солнце бросало розовые блики на черные пожарные лестницы, на белые простыни на веревках, под которыми шмыгали дети. Воздух наполняли пронзительные выкрики, женские и детские. Джек невольно застыл: сколько раз он наблюдал такое и в Лос-Анджелесе, и в Париже, и в Саутгэмптоне. Вечер, матери зовут детей ужинать — что-то в этом есть вечное, как сама жизнь.

На нижнем этаже некоторые уже открыли окна; у одного такого Ник задержался, вгляделся и махнул рукой:

— Привет, Фрэнки! Моя сестра, — сообщил он Джеку. — Сам я здесь живу.

В окно выглянула девушка лет девятнадцати, с изящной головкой и тонкими руками, с большими черными глазами на бледном личике. Черты у нее были такие строгие, что от них веяло бы холодом, если бы не теплый, серьезный взгляд.

— Что же ты не поднимаешься? Уже все готово, — мягко упрекнула она брата и вежливо улыбнулась Джеку. — Здравствуйте, сэр. Может, подниметесь вместе с Ником?

— Скоро буду. Не знаешь, Антония уже дома?

— Думаю, да. Я вроде бы слышала ее голос.

— Я ей квартиранта веду.

Девушка машинально посмотрела на Джека и вновь повернулась к Нику: тот попросил ее пить. Она подала и ему, и Джеку по стакану воды. После такого дня совсем не лишнее. После отправились дальше, к соседнему дому. Там поднялись по не самой грязной лестнице, в одной из ступенек которой, правда, зияла дыра. На стук в одну из захватанных дверей им открыл мальчишка лет десяти, чумазый, с всклокоченными волосами, слишком грязными, чтобы разобрать их цвет. Тут же яростный стук ножа о доску, доносившийся слева, прервался, и из кухни высунулась девица чуть старше Джека и почти одного с ним роста, сильная даже на вид, с загорелым раскрасневшимся лицом и толстой рыжей косой.

— Привет, Антония, — Ник заискивающе улыбнулся. — А я тебе квартиранта привел.

Антония выдавила улыбку, но сама стала пристально разглядывать Джека с головы до ног. Отрывисто спросила, как его зовут, откуда он, где работает и много ли у него вещей. Повела показывать комнату.

Вообще в квартире комнат было две, и по размеру они сильно отличались. В большей, оклеенной отсыревшими пятнистыми обоями, разделенной линялыми занавесками с изображениями роз и райских птиц, жила, как скоро выяснилось, сама хозяйка с братьями. Прямо на полу сидел тощий мрачный подросток, с угрюмым видом пожавший руку Ника. Джека же Антония провела в меньшую комнату, узкую и вытянутую, с кроватью, крючками для одежды, парой стульев и письменным столом.

— Королевские условия, — одобрил Джек. Антония с тоской на него посмотрела.

— Столоваться можешь у меня, но платить придется больше. В квартире не кури, я этого не люблю. Мальчишек моих угощать сигаретами или пивом не смей. Девиц не приводи.

Джек согласно кивнул. Они договорились о цене, и он предоставил Антонии выпроводить обрадованного Ника, а сам, едва раздевшись, повалился на кровать. Все тело невыносимо ныло, особенно спина, плечи и руки, так что Джек ворочался несколько минут, но потом уснул, как убитый.

Дни потянулись однообразно. Джек вставал на заре, хватал кусок хлеба и быстро выскальзывал из дома, торопясь на работу. И потом до вечера — те же рельсы, платформы, стройка. Безотрадная картина кругом: только пыльный пустырь, располосованный рельсами, накалившимися под уже сильным солнцем, и кроме их бригады и обходчиков, кажется, никого.

Джек, конечно, долго не выдерживал.

— Хэй, Брюс! Брюс! Что надо делать, если пьешь чай, и в глазу больно?

Как забавно этот силач, похожий на молодого бычка, супил густые брови — его глазки под ними совершенно пропадали.

— Да ну тебя, вечно глупости спрашиваешь. Работай давай.

— Эх ты! Надо всего лишь вынуть из чашки ложку.

Под общий хохот Брюс пыхтел и обещал однажды выбить Джеку зубы. Как многие такие бычки, он был прямо на удивление чувствительным.

Ну, не всё его дразнить, можно завести с Ником песню или рассказать какую-нибудь байку. Начальник, Забияка Ред, конечно, ругался, но как иначе-то? Нельзя забывать, что весь мир не сводится к железной дороге.

Джек всегда побаивался, что рутина засосет его, если приходилось много дней заниматься чем-то однообразным. Он и школу поэтому часто прогуливал, предпочитая сбегать с друзьями за город. Носиться по лесам с воткнутыми в волосы петушиными перьями, с боевой раскраской из грязи — краску еще поди добудь — издавать боевые кличи, нырять в водопады и поражать противников меткими выстрелами из рогатки — вот это жизнь! Или добывать провизию из чужих садов, огородов, а то и лавок. Запекать на костре картофель, рыбу, птичьи яйца. Плеваться всех дальше, бежать первым вперед, без раздумий, очертя голову, когда кровь взрывается, плыть, свято веря, что окружен акулами.

Дома, конечно, достанется, как бы ни выгораживали мама с сестренкой, а в школе за прогул добавят. Но вытерпеть ремень или розги без звука, как настоящую пытку — это тоже дело, достойное индейца. И не очень-то простое, если учитель — такой мастер пороть и уши выкручивать, каким был их мистер Уилкс. И откуда сила бралась? Сам маленький, тощий, облысел совсем рано. А какая была сладенькая улыбочка, елейный голосок — как вспомнишь, пробирает.

Еще родителям пожаловаться любил. Хорошо, отец и мама не слишком его слушали: мама была просто самым нежным и добрым человеком на свете (Люси удалась в нее), а отец всегда был справедливым и не наказывал под горячую руку, не разобравшись, не расспросив. Друзьям Джека приходилось хуже. Интересно, где теперь они все — немногословный силач Джош, Микки, который все возился с собаками и кошками, Сид, обожавший яблоки? Где заносчивая отличница Грейс Шарп, толстая плакса Пешенс и красавица Роберта, которую, помнится, Джек пытался нарисовать, покуда мистер Уилкс объяснял что-то из географии? У нее были такие волосы удивительного отлива, как золотая осенняя листва…

"А у Розы — как солнце на закате". Тоска схватывала внезапно, посреди работы, и руки опускались, и оглушало желание хотя бы почувствовать, что она рядом. Видно, Джек при этом менялся в лице, потому что добряк Ник как-то даже спросил, в чем дело. Как он был похож в такие минуты на Фабри... Конечно, Джек что-то наврал.

Он знал, что будет чувствовать. Все это уже было после гибели родителей и Люси. Джек так и не узнал толком, что произошло, почему начался пожар. Может, он смог бы спасти их всех, останься он дома. Но тогда было замечательное лето, такие светлые ночи, Джек часто вылезал в окно и гулял по ночному городу, по опушкам леса. И в ту ночь, когда на горизонте показалось зарево, он был от дома довольно далеко и решил вернуться только потому, что побоялся, как бы его не хватились.

На отца и мать Джека не пустили посмотреть: на них упала часть крыши, тела сильно обгорели. А Люси вынесли из дальней комнаты как будто невредимую — но она была мертва. Джеку сказали, она надышалась дымом. Как жаль ее было, без сил, без жизни лежавшую на холодной земле, точно мертвая синичка — за что у нее отняли жизнь? Свет фонаря падал на растрепавшиеся светлые волосы, осунувшееся, заострившееся личико. Не верилось, что она больше не откроет глаза.

Так всего за ночь Джек и остался один. Ничего было уже не исправить, не загладить, и как ни тянулось сердце к семье, как ни горело желанием увидеть родителей и Люси, прижать их всех к себе — этого было уже не сделать. Джек был точно в западне среди засасывающей пустоты. И тогда он ушел однажды из Чиппева-Фоулз пешком, в чем был.

И куда бы потом его не закидывала судьба, что не приносил бы новый день — с ним всегда жило прошлое, пустота, оставшаяся после родителей и Люси, его догоняла. Он понимал, что после смерти Фабрицио и Розы будет так же, и все-таки боль каждый раз при мысли о них оглушала и обжигала, как удар кнута, и еще он не знал, что делать с тем, что они умерли из-за него.

Он убийца — но с ним ничего не происходит. Он все так же улыбается солнцу и радуется хот-догам, шутит с новыми приятелями, даже иногда любуется хорошенькими девушками — а два человека оказались за чертой по его милости, и для них не будет ничего, никогда. "Но ведь я же не хотел этого! Я хотел, чтобы они были счастливы!" В сущности, какая разница, чего он хотел? Привел он их к смерти. Они были, такие молодые, полные надежд — и из-за его самонадеянности их не стало.

...Да, плохо, когда привыкаешь к работе, и мысли ничем не заняты. А впереди еще вечер.

Не проходило недели, чтобы Джек, вернувшись, не застал дома скандал. То в него врезался Джонни, младший, за которым бегала с полотенцем или веником Антония, то она кричала на старшего, Пола, и отвешивала ему оплеухи. Когда Джек увидел это впервые, то невольно задержался, и Пол, заметив его, страшно покраснел. Да, Джек по себе помнил: стыд мальчишке сейчас был больнее побоев.

Следующим вечером он попробовал сказать Антонии, что лучше ей не кричать на братьев при посторонних, но она только отмахнулась:

— Вот своих заведешь, посмотрю, какой ты будешь добренький. А к нам не лезь. Без тебя зашиваюсь.

— Может, тебе помочь чем-то?

— Орать по ночам прекрати. Не высыпаемся из-за тебя.

Джек прикусил язык: она застала его врасплох. Ему часто снились кошмары: то он падал с кормы в ледяную воду, то в затопленных коридорах не мог найти Розу.

В коридоре мелькнула маленькая тень: видимо, Джонни, любитель подслушивать, и тут не удержался. И явно передал разговор брату, потому что молчун Пол с тех пор стал с Джеком куда приветливее.

В коридоре мелькнула маленькая тень: видимо, Джонни, любитель подслушивать, и тут не удержался. И явно передал разговор брату, потому что молчун Пол с тех пор стал с Джеком куда приветливее.

Вообще оба оказались отличными парнями. Здорово гоняли мяч и так же, как Джек, любили хот-доги. Как-то раз вместе с Джеком и Ником напросились в кино — на «Лекарство от покерита» — и прямо в зале громко возмущались на стерву, которая мешает мужу играть в карты. Сами мальчишки, кстати, в играх уже знали некоторый толк, но от старшей сестры им это приходилось скрывать.

Антонию, конечно, тоже можно было понять. Она бралась за любую работу, только бы прокормить братьев, и пыталась следить за ними, как следили бы родители. Отец их давно бросил, мать умерла шесть лет назад. Район был опасный, и вскоре после смерти матери, погибла вторая по возрасту в семье — Мэри: оказалась на улице, когда устроили перестрелку две местные банды. С тех пор Антония, по словам Пола, «как с цепи сорвалась», отовсюду ждала опасности.

Как-то раз Джек дал Полу денег и попросил купить ему альбом и карандаши, а потом обратился с еще одной просьбой. Удалось все же найти время и матери Фабрицио в Неаполь, и теперь нужен был кто-то, кто перевел бы письмо. Вот Джек и спросил однажды вечером у Пола, нет ли у того знакомых итальянцев, и показал письмо, которое нужно перевести.

Зря только перед тем, как начинать разговор, Джек не посмотрел по сторонам и не прислушался, возится ли еще Антония на кухне. Не успел Пол ему ответить, как она выросла перед ними и выхватила письмо у брата из рук.

— Это что еще такое? Что вы тут за секреты развели, а? Во что ты его впутываешь? А ты, — она схватила брата за плечо, — ты чего его тут слушаешь? Он же из тюрьмы недавно, небось, вон на руках-то по рубцу, а ты тут сидишь и уши развесил!

Джек встал, положив Полу руку на плечо.

— Ну и чего ты кричишь? Мне нужно отправить письмо в Италию, я спросил Пола, нет ли у вас знакомых итальянцев, чтобы перевести. Можешь прочитать — сама убедишься. что ни с какими бандами я не связан.

— Конечно, — протянула Антония. — Прочитаю, а потом ты меня прирежешь потихоньку. Нет уж, чужих секретов мне не надо, а только и ты моих парней в свои дела впутывать не смей. А то живо отсюда вылетишь! И не вздумай меня запугивать, за меня есть, кому заступиться. Все, мойте руки оба и идите ужинать. Куда это Джонни запропастился?

Она ушла. Пол выругался, схватил куртку и выбежал из квартиры. Джек решил, что поужинает в комнате. Запоздало вспомнил, что не забрал письмо у Антонии, но решил сделать это, когда она чуть-чуть остынет.

Поужинав куском пирога, достал альбом. Впервые за много дней открыл его — и замер с угольком в руке.

В последний раз он открывал альбом, чтобы нарисовать Розу. Эта минута, когда он увидел ее нагую — ее тело, даже на вид нежное и безумно волнующее, невыносимо прекрасное, огненные волны волос, обрамляющие лицо девочки, которая так хотела быть смелой, но вся трепетала. Как непохожа Роза была в тот миг на золотую статую, освещенную закатным солнцем. Такой Джек впервые увидел и запомнил ее, не сразу осознав, что во всей этой фигуре, стянутой, горделиво-прямой, ощущается бесконечное страдание. Лишь когда он увидел ее второй раз, готовую прыгнуть в море, увидел бледное, заплаканное лицо, отчаяние и ужас в глазах — он понял ее настоящую. Золотая богиня оказалась несчастной девочкой, в которой видели лишь красивую безделушку, забыв, что у нее есть живая душа. И эта душа была прекраснее тела. Джек должен был попытаться спасти ее от гибели, он не хотел отставать, а то, что при виде Розы точно электрический ток пробегал от пяток до макушки, казалось совершенно правильным. Когда они стояли на носу корабля, раскинув руки, почти став одним целым, когда у самого сердца он чувствовал тепло ее тела, то не знал, чего хочет больше — жить вечно в этом мгновении или умереть на месте, потому что не может быть ничего прекраснее. Но впереди ждало еще большее чудо.

А Хокли сказал, Розу убила ее любовь к Джеку. Бред. Как бы они оба были, если бы ничего не случилось между ними? Да, Роза села бы с матерью в шлюпку. Но что потом бы ее ждало? "У нее было бы это "потом", — точно произнес в голове голос Хокли. — Ты сам понимаешь, пока человек жив, он может что-то предпринять. А вот теперь у Розы точно нет ни малейшего шанса".

У Джека точно что-то застряло в горле. Живот сильно свело, руки ослабели. Не может быть, чтобы он убил Розу именно тем, что добился ее любви! Он недоглядел, не позаботился как следует — но не отрекаться же от того, что было между ними! Ему казалось, если он признает, что ее погубила их любовь, то как будто публично откажется от самой Розы, прибавит к своей вине посмертное предательство. И если Роза где-то еще существует, она узнает и не простит.

Так он и застыл с угольком в руке, когда после короткого стука в комнату вошла Антония. Наверное, принесла письмо... Нет, в руках у нее была кружка горячего молока.

— Это тебе, — она неожиданно улыбнулась, и Джек понял, что лицо у нее виноватое. — Я прочитала твое письмо и подумала... Словом, мне жаль, что... тебе пришлось это все пережить. Это кошмар, правда.

Джек чертыхнулся про себя. Ему по-прежнему совсем не хотелось говорить про "Титаник".

— Извини, что нагрубила. И я знаю, кто может перевести твое письмо. Фрэнки умеет по-итальянски читать и писать. Их с Ником отец был итальянец, только он умер уже, а фамилия у них от матери, отец-то ведь с ней не повенчан был. Ник тоже по-итальянски может, только у него почерк отвратительный.

Антония смотрела на него умоляюще, точно хотела загладить какую-то вину посерьезнее того, что на него накричала. Джек был тронут и немного смущен.

— Буду тебе признателен. И так или иначе в долгу не останусь.

Она вздохнула.

— Я, правда, трясусь за своих мальчишек, Джек. Ты не думай, я не всегда такой хабалкой была. Да ты знаешь, что у нас в семье-то случилось?

— Слышал, — Джек сочувственно кивнул.

— Мать, когда умирала, мне сказала про братьев и Мэри, сестренку мою: мол, теперь им матерью будешь ты. А мне самой семнадцать было. Какая мать... Не уберегла сестренку...

Рот Антонии жалко скривился. Джек сочувственно положил ей руку на плечо. Он отлично ее понимал, хотя Антония, в отличие от него самого, была ни в чем не виновата. Она не могла наблюдать за младшими круглые сутки. Он так ей сейчас и сказал.

— Ты пей молоко, а то остынет, — Антония шмыгнула носом. — Ладно, я пойду. Через день письмо будет у тебя, клянусь тебе!

— Ладно, — Джек широко ей улыбнулся. — Ты говори мне, если тебе чем-то нужно помочь, хорошо? И знаешь, я верю, что когда-нибудь нам повезет. И тебе, и мне.

И правда, повезло же тем парням, у которых Джек выиграл билеты.

Настало лето. На заводе, в своем кабинете, в костюме Кэл обливался потом. Окна приходилось держать открытыми, хотя уличный шум отвлекал. Но все равно с каждым днем сил прибавлялось, и все чаще по вечерам случались кутежи с Айзеком, как в старые добрые времена. Каледон, кстати, все-таки рискнул рассказать приятелю о том, что оставил при своей невесте бриллиантовое ожерелье. Вдруг среди широкого круга знакомств Айзека найдется кто-нибудь, связанный с крадеными драгоценностями.

Хлопоты с отменой свадьбы взяла на себя мама. И вот воспоминания о Розе и "Титанике" стали отдаляться. Все, начиная с приема, на котором он увидел Розу впервые, точно случилось в другой жизни, хотя недостижимость Розы бесила и распаляла, а неотомщенное оскорбление жгло, как пощечина. Последним испытанием оказались похороны Розы, на которые пришлось приехать. Кэл испытывал одновременно надежду и страх, что снова увидит лицо невесты. Этого не произошло, ее похоронили в закрытом гробу.

Руфь явно держалась из последних сил. Приглашенных было немного, но и они вряд ли грустили по погибшей девушке: скорее кто-то из них злорадствовал, что Руфи не удалось сорвать куш, а кто-то предвкушал, что теперь она уж точно не отвертится от кредиторов. Единственной, кто выглядел искренне опечаленным, была Натали, но и она скорее жалела свою тетю. Похоже, с кузиной ее связывали действительно не самые теплые отношения.

Во время похорон Каледон думал о том, что Роза — под этой дубовой крышкой, но понимал, что просить открыть гроб совершенно неразумно. Что с того, что он увидит обезображенный труп? Он еще раз захочет убить Доусона со всей возможной жестокостью, только и всего.

Этот ублюдок, поди, сейчас кувыркается с очередной шлюхой. Через месяц он уже и не вспомнит о девушке, которая спасла ему жизнь. Грязную, подлую, никчемную жизнь крысы. Зачем, зачем она это сделала?

Это стало чуть яснее Кэлу, когда несколько дней спустя после похорон он вздумал открыть книжку, которую ему передала Натали. С грустным умилением он рассматривал почерк Розы, крупный, с заостренными буквами, и сначала не вчитывался ни в смысл ее замечаний, ни тем более в текст. Наконец из любопытства решил проглядеть и сами рассказы.

Он едва осилил три из них. Автор, видимо, решил подзаработать на дешевой слезогонке, сентиментально умиляясь жизни всяких отбросов общества или полных ничтожеств, способных лишь прозябать. На один рассказ захотелось закатить глаза и хлопнуть себя по лбу: художник героически спас заболевшую девушку тем, что нарисовал на стене напротив ее дома зеленый лист, а сам простудился и умер. Роза подписала под рассказом: "Я хотела бы быть на месте этого художника".

— Поздравляю, дорогая! — Кэл отшвырнул книжку. — Поздравляю, теперь ты точно на его месте!

Он расхохотался, когда на самом деле хотелось плакать.

Теперь он совершенно ясно понял всю суть поступков Розы, она предстала такой, какой он не видел ее в жизни — с открытым сердцем, говорящая правдиво и серьезно. Ей было всего семнадцать лет — в этом все дело. Она была еще ребенком.

"Джульетта!" — пришло в голову сравнение с героиней идиотской пьесы, дешевейшей мелодрамы. Да, именно так. И за борт она наверняка решила прыгнуть, обидевшись, как ребенок, что мать и Кэл отчитали ее за эту выходку за столом. Ничем иным не объяснишь ее поступок, а лгать о нем Доусону было ни к чему.

Увы, всегда найдутся желающие воспользоваться детской наивностью. Тот, кого она сочла своим Ромео, не ушел за ней вслед — что за глупости! Он теперь сполна насладится жизнью.

Кэл со стоном упал в кресло. Запустил в стену пепельницей, вцепился в волосы, застонал сквозь зубы.

— Дура... Идиотка несчастная...

Страшно хотелось разбить кому-то нос. Если бы ему позвонил сегодня Айзек, Кэл отправился бы с ним и точно ввязался в драку, а если бы снял шлюху — изнасиловал бы. Но Айзек не позвонил, Каледон напился в одиночестве и так уснул.

... Он снова был на "Титанике", снова бежал за Доусоном. В столовой загнал его в угол. Тот прижался плечом к стене и тяжело дышал, глядя, как затравленный заяц. Мокрый, дрожащий, жалкий до омерзения — но тем острее было наслаждение победой, тем, что вот-вот Кэл заставит его расплатиться сполна.

Прицелившись, Каледон выстрелил мальчишке в пах. Тот подскочил, завизжав, как девчонка, и рухнул в воду. Кэлу только того было и надо: ударив гаденыша по затылку, он принялся пинать его, стараясь попасть по ране. По воде стало расплываться кровавое облако. Мальчишка ругался, рыдал, просил пощады, но Кэл не прерывался, покуда скулеж совсем не затих. Тогда, пнув напоследок Доусона по зубам, Кэл поспешил к выходу. Несся, как на крыльях, успел выскочить на палубу как раз вовремя: последняя шлюпка еще не ушла. Кэл отпихнул мешавшего офицера, прыгнул, ухватился за канат. Балансируя, удержался на краю, осознал, что спасен... И вдруг потерял равновесие и сорвался.

Ужас так захватил, что Кэл даже не почувствовал удара о воду. Выбраться, жить! Он страшным усилием вынырнул, схватил ртом воздух... Тут же рядом раздался шум, точно от водопада.

Прямо перед Кэлом из воды встала Роза. Она поднялась удивительно высоко — вода едва доходила ей до колен. Потоки лились с ее волос, расстилавшихся по плечам, тонкое платье, совершено потерявшее цвет, облепляло тело. Веки ее были плотно смежены, лицо распухло, черты его казались размыты. Роза явно была мертва уже не одну неделю.

Кэл застыл, забыв, что может тотчас пойти ко дну. Роза открыла глаза — тусклые, мертвые, не видящие. Выбросила вперед распухшие синие руки. Ледяная, странно тяжелая ладонь легла на макушку Кэла, другая — на его плечо, и обе стали давить. Он не мог ни вырваться, ни увернуться, ни сбросить ее руки. Мертвое лицо Розы не менялось, оставаясь совершенно равнодушным. Вода сомкнулась над головой Кэла... И он проснулся.

Болела голова, но Кэл почувствовал, будто с души спала какая-то тяжесть. Он точно перешел рубеж. Все-таки жизнь продолжалась, надо было двигаться дальше.

В июле, когда жара стала невыносимой, Айзеку удалось уговорить Кэла выбраться в Атлантик-Сити. Раньше Каледон не слишком часто посещал казино, однако последние месяцы дались тяжело, и ни выпивка, ни девицы не помогали как следует сбросить напряжение. Кроме того, хотелось преодолеть поселившийся в душе страх перед океаном. Конечно, Кэл успел сесть в шлюпку, но те минуты, когда он опасался, что не сумеет этого, когда балансировал на краю шлюпки, готовой перевернуться, и потом часы, когда он мерз в ожидании помощи, до сих пор заставляли вздрагивать при одном воспоминании о них. А между тем не в его положении можно было давать страхам волю и отказываться, например, от поездок в Европу, если того потребуют дела.

Отцу идея поездки не то, чтобы понравилась, но и возражать он не стал. Только заметил:

— Что ж, у Эванса будет шанс себя показать.

Эванса за месяц до того взяли на место Лавджоя. На взгляд Кэла, новичок сильно уступал покойному в уме и опыте, но с другой стороны, меньше приходилось опасаться, что тот однажды ударит в спину, воспользуется тем, что слишком много знает.

В день приезда Каледон в сопровождении Эванса отправился на пляж. Велел охраннику оставаться на берегу, а сам арендовал лодку. Когда снова ощутил под ногами колыхание дна, стало страшно. Однако Кэл сумел не обратить внимания и принялся грести.

Сегодня море не было ледяным, убивающим, не ужасало своей бесконечностью. Каледон знал, что берег рядом, что за ним наблюдает Эванс и в случае чего придет на помощь. Да и руки не цепенели от холода: взмахивая веслами, он чувствовал, что вполне владеет телом, что движения его сильны. Он замечал купающихся, а вскоре уловил рядом плеск воды и веселый смех: его догоняла другая лодка, в которой сидели два молодых человека и две девушки. Прежде, чем они поравнялись, в одной из девушек — той, что сидела на корме — Каледон узнал Натали. Да, кажется, Руфь упоминала, что ее родственники живут в Нью-Джерси. Конечно, он махнул рукой в знак приветствия и попросил представить его спутникам.

— Мистер Каледон Хокли, из Питтсбурга. Мисс Пэнси Гамильтон, моя подруга. Мистер Клайд Гамильтон, ее брат. Лейтенант Дойл.

Точно, на одном из парней — том. что казался старше и был чуть крепче сложен — красовалась офицерская форма. Он обливался потом и с обожанием смотрел на мисс Пэнси Гамильтон — девушку с золотистыми кудряшками и острым, но миловидным личиком. На вкус Кэла, она слишком много вертелась и улыбалась. Братец ее и вовсе заставил мысленно скривиться: он напоминал хорька, а все манеры его свидетельствовали о глупости и самодовольстве. Натали с ее глубоким голосом и спокойным поведением выгодно отличалась от своих друзей. Однако Кэлу показалось, что его присутствие почему-то ее смутило.

Лодки поплыли рядом, и Пэнси отчаянно кокетничала с Каледоном. Лейтенант краснел, гневно хмурил брови, и Кэлу, признаться, это доставляло некоторое удовольствие. Именно так раньше выносили его присутствие разные молокососы, которые в подметки ему не годились. Гамильтон тоже скоро почувствовал себя не в своей тарелке, поскольку не мог вставить о слова в разговор. Возможно, у него хватило бы глупости сморозить что-то по поводу "Титаника", но при Натали он не смел упоминать о событии, из-за которого погибла ее кузина. Итак, мальчишка в итоге капризно потребовал, чтобы их лодка вернулась. Кэл тоже повернул обратно к причалу. Он выскочил на берег первым и помог выйти Натали, в то время как лейтенант чуть ли не на руках вынес Пэнси.

— Я не ожидала вас увидеть, — сказала ему Натали тихо своим глубоким голосом. — Но я рада.

Она почти не улыбалась, но глаза ее светились счастьем и умиротворением. И это поразило Кэла, потому что, безуспешно добиваясь внимания Розы, он уже и забыл, каково это — нравиться женщине. Он на миг сжал пальцы Натали — даже не нарочно, от волнения.

— Я здесь всего на неделю, а может, и меньше. Мисс Бьюкейтер, я тоже очень рад вас увидеть — и еще больше был бы рад увидеть снова.

На сей раз Натали не смутилась, она лишь удивленно приподняла брови и склонила лицо, задумавшись.

— Мне кажется, мои родители будут очень рады вас увидеть... Если, конечно, вас раньше не пригласят в гости родители Пэнси, — и тут она улыбнулась не без лукавства.

— Вы меня обсуждаете? — Пэнси тут же возникла рядом и подхватила Натали под руку. — Я желаю знать, что обо мне думает человек, которого самому "Титанику" не удалось утащить на дно!

— В то время, как спасать полагается в первую очередь женщин и детей... — процедил лейтенант. Каледон медленно повернулся к нему и успел заметить испуганное движение Натали: она порывисто шагнула вперед.

— Я надеюсь, что ослышался, лейтенант... Как вас там? Дойл, кажется? Мне показалось, вы намекали на трусость команды "Титаника", тех офицеров, которые вели шлюпки?

Пэнси ахнула.

— Вы в самом деле могли сказать такую нелепицу, лейтенант? Да что с вами сегодня? Идите к машине, надеюсь, рассудок вернется к вам хоть на оставшуюся часть дня!

Лейтенант развернулся и ушел; следом отправилась Пэнси, брат вел ее под руку. Натали послала ей вслед благодарный взгляд.

— Мне пора, мистер Хокли. До свидания.

— До свидания. До встречи.

Еще на секунду она замерла перед ним — и бросилась догонять друзей.

Фрэнки перевела письмо, и Джек его отправил. После этого ему сперва было неловко встречаться с девушкой, когда она приходила в гости к Антонии, но Фрэнки держалась так, будто никогда не узнавала о нем ничего особенного, и в конце концов его смущение сошло на нет.

Фрэнки всегда вела себя, как он потом убедился, непринужденно, естественно, при этом была очень спокойной и сдержанной. Они с Джеком могли поболтать, Фрэнки ценила и хорошую шутку, хотя смеялась чаще глазами, но обычно она слушала, помогая Антонии готовить, мыть посуду или развешивать белье.

— Мэри моя была такая же тихоня, — вздохнула однажды Антония. — Они в одном классе учились, дружили, все книжки вместе читали. А потом вот… Беда случилась. Фрэнки тогда, как и Мэри, было тринадцать. Так она мне стала вместо сестры помогать мальчишек нянчить. Они же тогда совсем маленькие были оба. Джонни учила читать и писать, с Полом делала уроки. Ее семья тут еще до ее рождения поселилась, не то что мы. Мать нас сюда привезла из Лондона, потому что отца искала. Он от нас удрал с какой-то девицей, когда Джонни годика еще не исполнилось. Ох мы и бедовали! Повезло, поселились здесь, нам люди помогали, пока вот…

Она рыжей прядью вытерла скатившуюся по щеке слезу и тряхнула головой.

— Ну ничего! Накоплю денег, выйду за Реймонда, открою свою забегаловку, а потом рожу двух девочек, Мэй и Мэри. А то мальчишки мне надоели. Штаны ваши с рубашками, носы разбитые, сигареты в карманах… Своих дочек я буду наряжать, как куколок, и повязывать им бантики.

Она так замечталась, что выпустила щетку, которой отчищала посуду, и стала накручивать на палец выбившиеся пряди. Ее прозрачные глаза заблестели, взгляд стал застенчивым. Джек улыбнулся, невольно залюбовавшись ею.

Реймонд, жених Антонии, смуглый детина лет тридцати, был швейцаром в одном из нью-йоркских отелей. С невестой они виделись изредка, но не оставляли надежду, что наконец сыграют свадьбу, когда накопят побольше. В начале августа Реймонд помог Полу устроиться в тот же отель коридорным. Это отметили в семейном кругу.

Реймонд и Пол приволокли всякой снеди. Здесь были и хот-доги, и жареный картофель, и сладкие пирожки, и орешки в сахаре. Антония притащила Джека за стол, а потом громогласно требовала, чтобы он помогал ей останавливать жениха, если тот захочет угостить ее братьев портвейном. Сама она, однако, пила наравне с Реймондом и Джеком и довольно быстро захмелела. Лицо ее раскраснелось, она откинулась на спинку стула, выбранила хозяина кафе, где работала официанткой, за жадность и мелочность, потом в красках описала, как он будет уговаривать ее взять его хоть уборщиком, когда она откроет собственное кафе и переманит у него всех клиентов, а потом вдруг ткнула пальцем в Джека:

— Э, слушай! Я придумала. Тебе надо коридорным, с Полом вместе. Рей, устрой его, а? Вам же там народ-то нужен, правда? Джек, ну давай, уговори его. Ты такой красавчик будешь в этой униформе!

— Да мне и в бригаде хорошо, — отозвался Джек: не очень-то хотелось угождать таким, как Хокли или его телохранитель. Один раз потаскать чемоданы, если иначе не заработать ничем — это еще ладно, но жить так постоянно…

— Опомнись, женщина, — Реймонд изобразил обиду. — Как ты при женихе кого-то называешь красавчиком, совсем стыд потеряла?

— Да ты у меня самый лучший, — Антония потянулась к нему через стол. — Не ревнуй, ты же не этот… Ох, я про него когда-то читала… Который задушил жену…

Реймонд сдержанно улыбнулся. Он сам почти не пьянел и вообще, при всей приветливости, был не слишком разговорчив. Однако чувствовалось, что он успел расположить к себе Пола, ловившего каждое его слово, а Джонни явно подкупало, что жених сестры разрешает ему уплетать сладкое за обе щеки.

— Не помню, как его звали, но вроде это был негр, — заметил Реймонд.

— Ну да! Но женился-то он на белой. И задушил.

— Так ты мне повода не давай, и я тебя не трону, — он склонился к невесте и что-то зашептал ей на ухо. Антония захихикала и замахала на него рукой, потом обратилась к ним:

— Мальчишки, идите-ка, погуляйте. Джек, присмотришь за ними, а?

Пол и Джонни сами были не против лишний раз удрать из дома. Джек вывел их со двора и зашагал все дальше по улицам, обходя задиристые компании, временами стараясь перекричать шум. Джонни шел вприпрыжку, то взахлеб рассказывая о том, как они разыграли учительницу, то расспрашивая Джека о Париже, Лос-Анджелесе и кораблях. Парнишка был любознательный, только ему не стоило ничего навязывать. Он и рисовать уже пробовал, и перенял от Джека несколько фраз на французском.

Пол, как это часто с ним бывало, призадумался. Джек еще за столом заметил, что если на Реймонда парень смотрел с восхищением, то на сестру — презрительно, будто бы считал, что она не стоит такого человека. Расспросить бы его, чем Реймонд успел так ему понравится. Может, получится что-то подсказать Антонии.

Джек улыбнулся, наблюдая, как Пол проводил взглядом стройную девушку в ярком платье. Парень растет. А вот так же пристально посмотрел на хорошо одетого толстяка — а на него-то почему? А, вот что: засмотрелся на часы, ярко блестевшие на солнце. Видно, хочется такие же.

Да, Нью-Йорк пробуждал мечты. В каждом клерке, оборванце, разносчике чувствовалось истовое желание или смутная надежда, что следующий день откроет ему что-то необыкновенное. Пусть пока не везет — но повезет завтра.

Джек не раз замечал, что большие города сильнее живут надеждой, чем малые. Может, потому что в большие стремится молодежь. А может, новизна рождается именно в огромных городах, и ты чувствуешь себя причастным ей — будь автомобили, забастовки или электрический свет. Хотя куда больше Джек ощущал себя причастным бойким и кокетливым парижским цветочницам, беспокойным и сумасбродным художникам, а в Нью-Йорке — ошеломленным эмигрантам и рано познавшим жестокость жизни ребятишкам на пожарных лестницах.

Джек и сам невольно заражался надеждой и вглядывался в завтрашний день, хотя и не знал, имеет ли на это право. Из строительной бригады он собирался уйти, потому что там все больше чувствовал себя запертым в клетке. Наученный горьким опытом в Париже и Саутгемптоне, Джек еще до увольнения проверил, сможет ли зарабатывать рисованием: попытался продать на улице свои рисунки. Их никто не купил. Может, стоило бы отправиться поюжнее, туда, где людей больше тянет к искусству — или народ просто повеселее, побезалабернее. Да и вообще в дорогу манило, точно хотелось развернуть сложенные крылья.

Нью-Йорк все же был полон воспоминаний, заставлял думать о неслучившемся. Отсюда была видна Статуя Свободы, которой так и не полюбовались Роза и Фабри. Сюда причалила «Карпатия», по улицам этого города разошлись пассажиры «Титаника», и те, кто их встречал, и те, кто никого не дождался.

Порой Джеку хотелось разыскать Джейми и Озу, Хельгу, узнать, как у них складывается жизнь. Каково было Озе первое время в одиночку работать для них с Джейми, которому пришлось ждать, пока не срастется рука? Оправилась ли после трагедии Хельга, освоилась ли в стране, языка которой не понимает? На «Карпатии» Джек попробовал учить ее английскому, она запомнила несколько слов и фраз, но ведь этого же недостаточно. Однако он трусил — боялся, что воспоминания нахлынут с новой силой, взорвутся болью, которая сейчас чуть утихла. Ведь невозможно забыть, что и Роза сошла бы на берег, не вмешайся Джек в ее судьбу. Она сошла бы несчастной — но была ли счастлива в последние минуты, повиснув на леерах? Ощущение, что они вместе, искупило ли ей ужас падения, чудовищную боль перед смертью?

Так неужели было бы лучше, если бы ничего не произошло между ними? Неужели те минуты их отчаянного счастья были ошибкой? Вопросы лезли в голову внезапно, за работой или перед сном, и сердце схватывало душащей болью, и Джек боялся ответить сам себе — потому что, как ему казалось, он уже знал ответ.

Пришла осень. Вечерами стало быстро темнеть и холодать. Джек все-таки старался каждый вечер упражняться в рисовании, за что нередко получал нагоняй от Антонии: она то ворчала, что он изводит слишком много керосина, то удивлялась, как он не зябнет. Пол дома теперь появлялся редко, и то, что раньше было его порцией, уходило теперь пополам Джеку и Джонни. Нет, вообще-то Джек всегда ел, что дают. Поначалу он вообще не замечал, какова на вкус стряпня Антонии, и не понимал, почему ее братья, садясь за стол, обреченно переглядываются. Но за эти месяцы он привык есть более-менее регулярно, почти досыта. И ему становилось все труднее проглотить то, что варила или жарила Антония (не всегда было ясно, что это), даже после целого дня тяжелой работы на воздухе. Однако отказываться значило весь вечер слушать громкие истории о том, какой страшной смертью погибали отравившиеся хот-догами. Антония вообще поразительно много знала ужасных историй по каждому случаю, когда ей понадобилось бы убеждать братьев или Джека. Например, однажды, заставляя мальчишек тщательно мыть руки и не забывать про лицо и шею, она пригрозила, что иначе они могут заразить весь квартал тифом и точно окажутся за это в тюрьме.

Джек все же нашел новую работу: хозяин кафе, где служила Фрэнки, согласился взять его вторым официантом. На работу Джек должен был выйти на следующий день, после того, как возьмет расчет в бригаде. Рассчитаться удалось с утра, и он отправился домой. Собирался перекусить, а потом побродить с блокнотом по улицам.

Антонии не было дома, Джонни тоже полагалось быть в школе. Однако Джек застал парнишку у себя в комнате: Джонни, видимо, не услышал, как тот вошел, и продолжил с увлечением обшаривать его вещи.

В первую секунду Джек не на шутку разозлился. Захотелось немедленно отвесить мальчишке затрещину. Вместо этого Джек тихонько кашлянул и не без удовольствия полюбовался, когда Джонни подскочил, как ошпаренный. Глаза у парнишки округлились, он открыл было рот, потом плотно сжал, явно подражая Полу, но еще миг спустя губа у него затряслась, он стал тереть глаза кулаками.

— Дядя Джек… Пожалуйста… Только Антонии не говори, я ничего не брал, честное слово! Мне просто интересно стало!

— Хорошо, Антонии не скажу. Выверни карманы.

Джонни, громко всхлипывая, покорно вытащил все из карманов и вывернул их. У Джека он решился поживиться, видно, только парой монеток по десять центов каждая, но с ними оказался еще и золотой браслет.

— А это откуда? Только не говори, что взял у меня. Ограбил родную сестру?

Хотя вообще-то у Антонии таких украшений тоже не было. Джонни испуганно замотал головой:

— Нет, ты что! Я… Я у Пола нашел. Только ему не говори тоже. Он меня убьет, если узнает, что…

— Что ты обшаривал его вещи? Ну, правильно сделает.

Джонни захныкал громче, а Джек почесал голову. С Полом надо было поговорить как можно скорее. Не стоило парню пускаться по такой дорожке, вряд ли у него хватило бы ловкости и опыта, чтобы не попасться. Да и Джонни следовало наподдать как следует. Самому Джеку за такие дела больно бы досталось.

Он взял мальчишку за плечо, но тот завыл и замахал перед собой руками. Джеку стало жаль его.

— Ладно, не ной. Еще раз так сделаешь — пеняй на себя. Иди давай.

Джонни не пришлось приказывать дважды. Браслет Джек рискнул оставить у себя до прихода Пола — тот обещал заглянуть на следующей неделе.

Во вторник он наведался, и Джек отправился с ним прогуляться, на сей раз не взяв Джонни. Они побрели дворами, Джек свернул в какой-то тупичок и там вынул из кармана браслет. Пол опешил, даже посерел лицом.

— Откуда это у тебя?

— Выкатилось прямо мне под ноги. Прятать надо лучше, раз уж воровать взялся. А то не совался бы ты в такие дела. Может, тебе сейчас живется неважно, да только в тюрьме-то еще хуже.

Пол попытался изобразить наглую ухмылку.

— А ты откуда знаешь? Потому что сам оттуда недавно, да? Читаешь мне морали, а у самого шрамы от браслетов.

Ну, отчасти он был прав. В тюрьму Джек попадал в шестнадцать — сцапали за бродяжничество. Отпустили быстро, но впечатлений хватило. На мелких кражах тоже его несколько раз ловили, но везло: полицию не вызывали, дело обходилось побоями. Двум его друзьям в Лос-Анджелесе повезло меньше.

— Потому и читаю, что не хочу тебе такие же. Можно и без этого чего-то добиться, правда. А если тебя арестуют — а ты не дурак, надеюсь, чтобы считать, будто сможешь всех обхитрить — ты не добьешься уже ничего.

Пол пожал плечами.

— Антонии скажешь?

— Нет. Ей это знать ни к чему, согласен? Ты ведь больше так не сделаешь?

Пол нехотя кивнул.

— Браслет я выкину, так, чтобы его не нашли. Не вздумай следить.

Отправив Пола домой, Джек постарался отойти как можно дальше от их квартала и выкинул браслет в ящик для мусора.

Каледон вскоре получил приглашение к Гамильтонам, явился и, как и ожидал, встретил там Натали и заодно познакомился с ее родителями и младшей сестрой. С мистером Бьюкейтером удалось быстро найти общий язык, миссис Бьюкейтер Каледон тоже понравился, и вскоре они уже пригласили его к себе. И теперь можно было наслаждаться обществом Натали, не отвлекаясь (или не слишком отвлекаясь) на кокетство Пэнси, бахвальство ее брата и ядовитые реплики ревнивого лейтенантишки.

С каждой встречей Кэл все отчетливее понимал, что Натали нравится ему. От нее не кружилась голова, как от Розы — Натали не была и вполовину столь соблазнительной. Но ее явно влекло к Кэлу, она была рада его видеть, слушать его, и однако всегда безупречно держала себя в руках. Кажется, она молчаливо одобряла каждое его слово, каждый шаг, и Каледон вновь чувствовал себя, как до пережитой катастрофы — будто для него почти нет невозможного.

В казино он так и не заглянул: почти каждый день виделся с Натали, ее семьей и иногда, увы, друзьями. Пикники, поездки на автомобиле по городу, катание на лодках... Пэнси и младшая сестра Натали, Сьюзен, обожали такие развлечения, что до нее самой, она не особенно оживлялась, и только глаза ее лучились благодарностью, стоило ей встретиться с Кэлом взглядом. И его тянуло держаться с ней рядом, чаще смотреть в лицо, заговаривать. Он стал находить приятными моменты, когда пожимал ее маленькую мягкую руку. Однажды он коснулся пряди ее волос, выбившейся из аккуратного узла, Натали замерла, точно испуганный котенок, и по телу Кэла разлилось тепло: он вдруг почувствовал удовлетворение, точно подстрелил на охоте утку. Или даже лучше. Щекотало нервы ощущение власти — не над собаками, не над подчиненными, а над свободной, ничем ему не обязанной пока женщиной. Ее трепетная покорность. И это хотелось переживать снова и снова.

Он задержался в Атлантик-Сити гораздо дольше, чем хотел, прожив там целый месяц. Айзек давно уехал, а отец в телефонном разговоре выразил некоторое недовольство. Однако Кэл надеялся, что приедет с известием, которое оправдает для отца затянувшийся отдых.

Члены семьи Бьюкейтер были явно расположены к нему. Кэл навел справки: отец Натали не был столь расточителен, как его родственник и старый друг — отец Розы, поэтому положение семьи было нельзя назвать критическим. Однако Бьюкейтеры были небогаты, и по тому, как приветливо они встретили Кэла, он догадывался: они не прочь отхватить кусок, не доставшийся Руфи. Что ж, Каледон понимал, что жениться ему пора, а Натали, помимо происхождения, обладала многими другими достоинствами. Она — можно себе в этом признаться — была в него влюблена и нравилась ему. Значит, ждать неприятных сюрпризов не приходилось. Оставалось объясниться и выждать некоторое время, когда ему, потерявшему невесту, можно будет вступить в брак с другой, не вызвав осуждения.

Кэл выбрал для разговора с Натали предпоследний вечер своего пребывания в Атлантик-Сити. Они вместе гуляли в саду Бьюкейтеров. Еще не начало темнеть, но уже тянуло прохладой. Натали, кутаясь в тонкую шаль, стояла у куста, усыпанного мелкими белыми розами, и выбирала цветок. Кэл украдкой рассматривал ее лицо: его неожиданно тронуло, сколько в ней было детского. Большой, чуть выпуклый лоб, губки, припухшие, как у младенца, ямочки на щеках, белая, как сливки, кожа... Она словно почувствовала его взгляд и обернулась. Как бы он хотел, чтобы так — как на своего судью — на него смотрела Роза.

— Натали, я должен кое-то сказать вам.

— Говорите, — слабо откликнулась она, не сводя с него глаз.

— Может быть, вам это покажется неуместным, странным, неприличным, ведь недавно меня постигло горе, о котором вы знаете. Но я ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас.

Кэл немного подумал и добавил:

— Любовь к вам возродила меня к жизни.

Натали медленно отвернулась, резко вдохнула и замерла. Спустя полминуты тихо спросила:

— Это правда? Вы не лжете?

— Разве я лгал вам когда-нибудь?! — вспыхнул Кэл и тут же опомнился. — Извините меня. Наверное, я вам кажусь непостоянным. Но я был бы счастлив, если бы вы стали моей женой.

Натали сжала цветок, сама не замечая, как мнет и обрывает лепестки. Резко обернулась, трагически-серьезная, с каким-то исступлением во взгляде.

— Я согласна. Я люблю вас с самой первой встречи. И хочу, чтобы вы были счастливы. Все для этого готова сделать.

Кэл сжал ее в объятиях и уверенно поцеловал в губы.

С отцом Натали договорились легко. Хитрый и осторожный старик Бьюкейтер рассудил так: пока помолвку можно не оглашать, подождать хотя бы до осени, а свадьбу сыграть ,скажем, в начале апреля следующего года. Понятно, ему бы хотелось, чтобы столь выгодный для дочери брак был заключен как можно быстрее, но нарушать приличия он не мог себе позволить.

Прощаясь с Натали, Каледон обещал писать ей и по возможности навещать.

...Мама пришла в восторг и очень хотела как можно скорее познакомиться с новой невестой сына. Отец, конечно, был слегка удивлен, но в целом обрадовался. Правда, счел нужным заметить, что на сей раз у Кэла будет больше времени подумать о своем решении и оценить характер невесты.

— Также все-таки посоветую тебе быть на сей раз поаккуратнее в тратах. Конечно, страховку за "Сердце океана" нам выплатили, однако я хочу, чтобы ты помнил: незыблемого положения не существует.

Что ж, урок "Титаника" Кэл усвоил хорошо.

Он осведомлялся у Айзека, но тот пока ничего не слышал об ожерелье, которое напоминало бы "Сердце океана". Зато приятель давал толковые советы насчет того, какие подарки выбирать для Натали.

— Для твоей прежней невесты, конечно, подходила любая роскошь. Она сама была воплощением роскоши, с такой вызывающей красотой. А эта — маленький домашний ангел. Ей нужно дарить что-то, в чем она и казаться будет ангелом.

Он же первым задумался о свадебном путешествии. Кэлу сначала даже в голову не пришло, что придется, пожалуй, снова взойти на борт корабля — вместе с молодой женой.

— Ты уверен, что сможешь? Не испугаешься?

— Какие пустяки. Конечно, нет.

Но Каледон, конечно, кривил душой. Ему было страшно думать о морском круизе. Хотя летом, в Атлантик-Сити, ему показалось, что он переборол страх перед морем, сейчас воспоминания об ужасной ночи нахлынули с новой силой. Отчаянно не хотелось вновь рисковать, подвергаться опасности, поручать себя какой-то пьяной матросне. И он понимал, что родители будут волноваться не меньше, чем он сам. Но все-таки хотелось сохранять лицо и не показывать себя трусом.

И тут на помощь ему пришла Натали. Когда в феврале он навестил ее, она смущенно сказала, что хочет кое о чем его попросить.

— Кэл, знаешь, я бы очень не хотела, чтобы в свадебное путешествие мы отправлялись морем. Я всегда тяжело это переносила. Если можно, я бы лучше отправилась куда-нибудь на юг. Например, во Флориду. Обожаю поезда.

Он давно ничему так не радовался, хоть и сумел скрыть свои чувства.

— Все будет так, как ты захочешь, дорогая.

Март пролетел в приготовлениях к свадьбе, и вот за десять дней до годовщины гибели "Титаника", до годовщины смерти Розы Кэл вошел в церковь как жених, вместе с Натали, одетой в подвенечное платье.

И там, пока он отвечал на вопросы священника, обменивался с Натали кольцами и целовал ее, впервые душу заполнила едкая горечь. За год, казалось бы, он узнал Натали достаточно, чтобы быть уверенным: с такой женой он будет куда счастливее, чем был бы с Розой. Натали была взрослым, серьезным человеком, воспитанным и деликатным, верным долгу. Она пользовалась безоговорочным уважением в своем кругу. Она сумела бы жить интересами мужа. Но не ей он хотел бы сейчас надеть кольцо, поднять белую вуаль и поцеловать в губы. Ему невольно представилась Роза с ее, как говорил Айзек, тициановской красотой (провалились бы все эти художники). Как неуместен был бы на ней флер-д-оранж и белое кружево, как ждал бы Кэл часа, когда с восторгом сорвет их, оставшись с ней наедине...

Однако ночью он остался наедине с Натали. Когда он вошел в спальню, она лежала на кровати, больше, чем обычно, похожая на куклу в кружевной ночной сорочке и с заплетенными в косу волосами. Натали дрожала и заливалась краской, с мольбой подняв к нему глаза, а ее маленькая ручка стискивала одеяло.

Кэл со вздохом сел рядом. На жену не хотелось смотреть — хотелось напиться до беспамятства. Если бы можно было как-то придать Натали хоть внешность Розы... Эти яркие волосы, чувственные губы, формы тела, сулящие наслаждение... Кэл представил Розу еще раз и еще — и о чудо, она возникла перед ним, как живая, как не раз являлась во сне. И Кэл сорвал с нее сорочку...

Теперь ощущения были в десятки раз острее, потому что он в самом деле ласкал нежную молочную кожу, упивался податливым телом. И был даже удивлен, когда откинулся на подушки, обнаружить, что рядом с ним не Роза, а Натали. Она едва дышала и вроде бы всхлипнула, но Кэл, не обратив внимания, провалился в сон.

Джек не пожалел, что сменил работу. Кафе было через две улицы, на дорогу уходило теперь куда меньше времени, да и дядюшка Бэзил, низенький толстяк с отвислыми усами, был на редкость добродушным человеком. Он не ворчал из-за опозданий, позволял отлучаться в течение дня и был не против, если к Джеку или Фрэнки кто-нибудь заглядывал — если, конечно, не было наплыва клиентов. И не то, чтобы у заведения хорошо шли дела, но дядюшке Бэзилу всего хватало, а Джеку просто сразу понравилось работать с ним и Фрэнки.

Собственно, большую часть времени Джек проводил именно с ней: дядюшка Бэзил был поваром и пропадал на кухне. Фрэнки же терпеливо и понятно объясняла каждый шаг: что делать, если пришел клиент, как мыть посуду, пол, столы, как принимать поставщиков, если дядюшке Бэзилу и ей самой некогда. Сама она летала по кафе, как стрекоза — Джек только удивлялся ее расторопности и ловкости.

— Я просто работаю здесь уже два года. У тебя тоже скоро начнет получаться.

Нет уж, ему за ней было не угнаться. Фрэнки возилась со счетами, забирая их домой, придумывала, как украсить зал: то расставляла по углам бумажные цветы, то обшивала лентами занавески, а как-то попросила Джека перерисовать несколько видов с открыток. Их повесили на стены кафе.

Она похвалила его за рисунки, а дядюшка Бэзил заплатил за них, сколько отдал бы, как он сказал, если бы купил их у кого-то. Они не переставали вдвоем нахваливать Джека: действительно, рыхлому старику и хрупкой девушке было не под силу таскать ящики, двигать столы, да и буйного клиента выпроводить у них смелости не хватало.

Впрочем, местные сами их защищали. Что удивляло больше — к Фрэнки не приставали. Правда, и она, при всей приветливости с клиентами, держалась немного отстраненно, но обычно на это не смотрят. А здесь ей улыбались, немного шутили — и только. Между тем Фрэнки была не только на редкость хорошенькой, с ее шелковистыми волосами, тонким профилем и глазами газели, но и на удивление грациозной.

— Неземная она, — заметил как-то дядюшка Бэзил. — Вроде с нами, делает все как надо, но сама ведь носится где-то. Мыслями-то. Это видно, правда?

Если это было видно, то точно не всем. Антония стала все настойчивее пытаться свести Джека с подругой. Вечно оставляла их наедине, когда Фрэнки была в гостях; заводила разговоры, как важно вовремя завести семью и как трудно встретить хорошего парня или девушку. Та краснела и мялась, Джеку тоже было неудобно. Он сейчас и помыслить не мог о том, чтобы снова вступить в отношения с девушкой, какой бы замечательной она ни была. Однажды утром, когда Фрэнки с Джеком пришли пораньше, чем дядюшка Бэзил, она сказала напрямик:

— Пожалуйста, извини Антонию. Она очень добрая и хочет всем только счастья, но представления у нее свои.

С этим нельзя было не согласиться. Тем более, о своих друзьях Антония знала далеко не все. Джек никому не рассказывал о Розе, да и у Фрэнки, как он скоро понял, была тайна.

...После двух часов кафе пустело, и можно было немного отдохнуть. Неизменно приходил только один человек, но его Фрэнки всегда бросалась обслужить сама. Это был парень чуть постарше их обоих, долговязый и узкоплечий, со смешными оттопыренными ушами и длинным носом. Звали его Тео. Фрэнки, такая ответственная, серьезная, никогда ни на что на работе не отвлекавшаяся, не отходила от него, покуда он обедал. Она сидела за его столиком — он не позволял ей оставаться стоять — чуть подавалась вперед, и они вместе тихо, увлеченно говорили о чем-то.

Джек как-то попытался прислушаться.

— Обличать пороки общества — это нужно, — говорил Тео. — Но нельзя забывать и о том, что этим порокам можно противопоставить. Иначе впадешь в отчаяние.

— Может быть, кто-то уже и впал?

— Да, пожалуй, в самое черное отчаяние надо впасть, чтобы не видеть, что жизнь и красота все равно побеждают. Оглянитесь вокруг. Лучи солнца, прибывающий день, даже одно то, что мы пока еще живы — все свидетельствует, что судьба добра к нам. Куда добрее, чем мы заслуживаем.

— Но иногда, — Фрэнки опустила глаза, — человек бывает не рад ни красоте, ни самой жизни.

— Надеюсь, вы это не про себя говорите? — встревожился Тео. У него было что-то детское в лице — и как не мог не признать Джек, очень добрый взгляд.

— Нет, нет! Я просто пытаюсь рассуждать. Когда человеку трудно, ему порой кажется, что на него ополчился весь мир...

— Может, было бы лучше так, чем понимать, что мир равнодушен. Но я понимаю, о чем вы. Мне кажется, дело все в том, что сейчас человек одинок — по крайней мере, в большом городе. Он замыкается в себе, в своих мыслях, и блуждает, как по лесу... Или по камере.

— Вы думаете, что-нибудь можно изменить?

Тео не сомневался в этом. Он писал статьи и книги, которые, правда, пока никто не хотел печатать. Но Тео не унывал, уверенный, что у него получится найти какой-то секрет всеобщего счастья и рассказать о нем. А пока он работал журналистом, собирался по заданию редакции ехать в Европу, а после возвращения жениться. Не на Фрэнки, они только разговаривали, хотя она каждый раз завороженно, щемяще-нежно смотрела ему вслед.

И вот в середине декабря он пришел попрощаться. Принес Фрэнки в подарок пару книг, долго — и на сей раз довольно громко, видимо, для убедительности — говорил, что ей надо учиться, а не губить себя, а когда ушел, она, впившись взглядом в закрывшуюся дверь, схватившись за барную стойку, напряглась, как натянутая струна, точно сдерживала крик. Выдохнув, снова принялась за работу.

Но видно, мысли у нее были далеко, потому что в тот день она впервые перепутала заказы, да и клиентам улыбалась вымученно, и даже как-то пожелтела. В конце концов Джек предложил ей:

— Поди сейчас домой. Я скажу дядюшке Бэзилу, что ты заболела.

— Ни в коем случае! — испугалась Фрэнки. — Ты не представляешь, как он встревожится. Он за всех, кого знает, переживает, как за родных.

— Но на тебе вправду лица нет.

— Пустяки. Здесь я скорее развеюсь.

Но развеяться у нее не получилось. Когда вечером Джек, повесив табличку "Закрыто", вошел на кухню, то увидел, что Фрэнки плачет. Она оттирала сковородку, слезы падали ей на руки и на щетку, смешиваясь с каплями воды. Фрэнки только моргала и временами тихо, коротко, судорожно втягивала воздух. Увидев Джека, она поспешно отвернулась.

Джек набрал горсть мыльной пены, тронул девушку за плечо, и когда она обернулась, дыхнул, пуская мыльные пузыри. Она рассмеялась, пусть и немного грустно. Джек подмигнул:

— Ты знаешь, что благодаря мне Джонни выиграл пари? А, тебя же в тот день не было.

— Да, у меня был выходной. А что случилось?

Джек с удовольствием рассказал. Неделю назад Джонни — после того, как Джек поймал его, мальчишка пару дней от него шарахался, а потом все стало, как прежде — привел в забегаловку дядюшки Бэзила нескольких одноклассников. Среди них была девочка с золотистой косичкой и бойким личиком — Мелисса, так ее называли. И вполне возможно, Джонни что-то затеял, чтобы привлечь ее внимание.

— Дядя Джек! — мальчишка, состроив умильное выражение, запрокинул хитрющую мордашку. — Ребята не верят, что это ты учишь меня говорить по-французски.

— Я поставил доллар, что это вранье, — насмешливо потянул рослый мальчик, одетый почище прочих. У Джека в классе тоже такой учился когда-то: любил напоказ пересчитывать центы, которые ему выдавали на карманные расходы.

— Désolé, mais tu as perdu, — усмехнулся Джек и перевел. — Жаль, но ты проиграл.

Широчайшую улыбку Джонни и мимолетный взгляд Мелиссы он оценил по достоинству.

— Если бы мой учитель узнал, что я чему-то учу детей, он бы просто провалился.

— Вы, видно, не любили друг друга? — наконец Фрэнки улыбнулась искренне.

— Да, думаю, мы предпочли бы друга друга никогда не видеть. Я как-то наврал родителям, что мистер Уилкс умер, а в другой раз запер дверь класса, чтобы он не вошел.

...В тот вечер Фрэнки больше не плакала, но после еще много дней после двух начинала поглядывать то на дверь, то на пустующий столик.

Рождество прошло отлично. Джек прослышал незадолго до праздника, что в Мэдисон-Сквер-парке установят елку с электрическими лампочками, и решил, что непременно должен сводить туда Антонию с братьями — а может, и еще кто подтянется. С ними в итоге отправились еще Реймонд, Фрэнки с Ником и Мелисса с родителями — девочку наверняка уговорил Джонни, а родители не отпустили ее одну.

Елка оказалась великолепна: высоченная и вся в огнях, бросавших на снег цветные блики. При взгляде на нее хотелось бы думать, что прежней, повседневной, заурядной жизни не будет, а впереди их ждет дорога в сказку. Если бы елку могли видеть Роза и Фабри, они бы точно пришли в восторг. Ребятишки завизжали и запрыгали, даже Пол сдержанно улыбнулся, а Антония от радости расцеловала в обе щеки жениха.

Ник и Джонни затеяли играть в снежки, комок попал Фрэнки в лицо, Джек помог ей отряхнуть щеку и воротник пальто. Огоньки елки отражались в глазах девушки, глубоких и чуть печальных. Даже сейчас от стужи ее лицо лишь слегка порозовело.

— Джек, отступи на шаг, — тихо рассмеялась она, в глазах блеснуло лукавство, как звездочки в черной воде. — А то завтра утром Антония побежит уговаривать преподобного Херста нас немедленно обвенчать.

Судя по тому, как Антония посмотрела на них, Фрэнки не слишком ошиблась в намерениях подруги.

Потом долго добирались домой и едва успели до полуночи сесть за стол. Но когда старые часы пробили полночь и все стали поздравлять друг друга, Джек вдруг вспомнил, как в прошлое Рождество они с Фабрицио так же играли с ребятишками в снежки. Думал ли Фабри, что встречает любимый праздник в последний раз? А Роза? Понимала ли она, что ей осталось жить три с половиной месяца?

У Люси, как мог вспомнить Джек, было предчувствие. В свои последние полгода она часто плакала, расплакалась вдруг и в Сочельник, да так безутешно, что все они испугались. А она только и смогла объяснить, что ей стало страшно.

После праздника жизнь потянулась своим чередом, так что Джек уже скучать и немного раздражаться, что не мог бы себе позволить сию минуту куда-нибудь сорваться. И вот в середине февраля за ужином Антония огорошила его и Джонни новостью: она решила выйти замуж за Реймонда в самое ближайшее время.

— У вас теперь есть деньги? — спросил Джонни.

Антония залилась краской и пробормотала:

— Не задавай идиотских вопросов. Мы решили, и мы поженимся.

Когда она зачем-то вышла, мальчишка шепнул Джеку:

— Она беременная. Мне Пол сказал. Он подслушал, когда она к Реймонду приходила.

Однако, новость! Джек пока не замечал, чтобы Антония полнела. Правда, последнюю неделю она ходила озабоченная и стала бледней. Значит, исполнение ее мечты стало ближе.

— А раз так, то я тебе лично надеру уши, если будешь теперь не слушаться, — пообещал он Джонни.

Тот только губы поджал.

На приготовления к свадьбе ушло месяца полтора. Антония хотела такого праздника, чтобы ей завидовал весь квартал, так что уговорила жениха заложить его фамильные часы и наделала долгов. Ну что ж, свадьба в жизни только раз, так что Джек вполне понимал: Антонии хотелось повеселиться от души.

Сам он решил отправиться в путь на следующий день после свадьбы. На билет до Нового Орлеана как раз хватало — даже оставалось, чтобы пожить там день или два, покуда не найдет работу. Его новые друзья огорчились, когда услышали про его планы, но Реймонд все равно хотел бы, чтобы после свадьбы Джек освободил комнату.

Свадьбу сыграли пятого апреля. С утра дом был кувырком, а в церковь набилась, кажется, половина улицы. У входа все галдели, как стая птиц, но умолкали, едва переступив порог. Мелисса, одетая в белое платье, держалась очень важно и горделиво поглядывала вокруг. Фрэнки была одной из подружек невесты, Джек — одним из свидетелей.

Антонию вел к алтарю Пол. Она стала полнее в последнее время, а с платьем немного не рассчитали. Его, как помнил Джек, взяли у старьевщика, потому что Антония очень хотела, чтобы оно было с турнюром и шлейфом; она долгие вечера просиживала, обшивая его кружевом, тесьмой и бантами. С огромного флер-д-оранжа спускалась похожая на парус желтоватая фата. На высокой пышной груди, вздымавшейся от волнения, лежало несколько ниток фальшивого жемчуга. Антония сияла от счастья ярче весеннего солнца, а его лучи падали на нее сквозь витражи, бросая на пожелтевший от времени атлас причудливые цветные тени.

Реймонд тоже выглядел довольным, и все-таки, когда священник соединил руки новобрачных, Джеку стало не по себе. Возможно, жених просто отчасти напоминал Хокли, и представилась Роза, свадьба которой все-таки состоялась. Хотя разве не было бы в миллион раз лучше, если бы даже Роза сейчас шла с Хокли под венец? Пусть бы она его полюбила. А если нет — они с Джеком нашли бы способ выкрутиться. И даже… Даже если бы сам Джек погиб, Роза не пропала бы — хватило же у нее силы духа идти в темноте по затопленным коридорам. Пусть бы только она была жива.

Если бы можно было как-то обменять ее жизнь на свою... Но ведь бессмысленно молиться об этом. Бесполезно спрашивать себя, где нужно было остановиться, что сделать иначе, чтобы Роза осталась жива — ведь жива она уже не будет. Джек погубил ее так или иначе, любовью или недосмотром. Нельзя оправдываться — он виновен.

Там, наверху, виднее. Если Джек погубил Розу своей любовью — пусть наказывают за это, он готов принять, что причитается. Только он все равно будет продолжать любить ее.

Джек поднял глаза — вокруг все молились. Только Фрэнки отвела от него глаза — и погрузилась в задумчивость. А он чувствовал, как бесконечно далеки от него Роза и Фабри, родители и Люси — ему с земли не дотянуться до них, витающих в солнечном свете. И это тоже можно лишь принять.

…А после венчания, когда все завалились к дядюшке Бэзилу, Джек пил больше всех и отплясывал, как угорелый, с Фрэнки, которая вдруг сама его пригласила. Кружилась ее вишневая юбка, летали тонкие руки, каблучки отбивали такт, губы были сжаты, глаза задорно искрились. Мыслей у Джека не было — только исступленное и злое веселье.

Утро принесло с сбой сначала чувство глубокого удовлетворения, будто бы в детстве, когда от души наедался шоколадом и сдобой. Вскоре, однако, оно сменилось неловкостью. Кэл оглянулся: Натали уже поднялась. Кажется, вчера он был с ней довольно груб, к тому же назвал ее Розой.

Минуту он раздумывал, как повести себя, когда встретится с Натали за завтраком. Конечно, он не намеревался пускаться в объяснения, это было бы унизительно. Можно было бы, конечно, загладить впечатление от прошлой ночи, устроив какой-то приятный сюрприз... Впрочем, и это было бы извинением. Это бы выдало, что Каледон слишком уж много думал о чувствах молодой жены. Вряд ли его отец такое одобрил бы. Да и сам Кэл с детства усвоил, что признание ошибки равнозначно слабости. А слабые не побеждают.

В конце концов, Натали могла понимать, что он не испытывает к ней страсти, что все еще любит Розу. Она взрослый человек и вышла за него с открытыми глазами. Если ей что-то и не нравится, у нее два пути: уйти или привыкнуть. Уйти он пока ей вряд ли позволит: хватит с него скандалов.

Натали, когда он увидел ее, выглядела грустной, но улыбнуться явно постаралась, как ни в чем не бывало. Ну что ж, так и вправду было лучше. Вскоре Каледон совсем перестал ощущать, что прошлой ночью не совсем правильно себя повел. Если бы Натали что-то не понравилось, наверное, она бы сказала об этом.

Всю следующую неделю молодые наносили визиты или принимали гостей, а также готовились к свадебному путешествию во Флориду. Кэлу было все так же приятно поговорить с Натали, прогуляться с ней по саду. Впрочем, она старалась как будто бы соблюдать меру и давала ему в течение каждого дня немного побыть одному.

До отъезда оставался день. Было прекрасное утро, Кэл и Натали сидели за ланчем, когда им принесли визитную карточку. Лицо жены расцвело.

— Стивен здесь. Мой брат, ты помнишь? Я знала, что он на днях возвращается из Африки, но он не успел на нашу свадьбу.

Да, Кэл помнил, что у Натали был единоутробный старший брат. Ее мать осталась очень молодой вдовой с крошечным сыном на руках и вышла замуж второй раз. О Стивене не очень часто упоминали в доме Бьюкейтеров — видимо, он был близок тому, чтобы называться "паршивой овцой". Впрочем, Роза, кажется, говорила, что он "славный". Он отправился в Африку за полгода, кажется, до выхода "Титаника" в плавание и один раз прислал любимой кузине открытку.

...Натали торопливо прошла в гостиную, Кэл шел следом, чуть замедлив шаг. Он увидел, как его жену обнимает высокий, худой, очень загорелый человек с совершенно белыми волосами.

— Стивен Гибсон, — гость протянул руку. — А вы, я так понимаю, теперь мой брат? Вчера я был еще в Атлантик-Сити, сестренка, и вечером снова туда отправлюсь, но не навестить тебя я все-таки не мог.

Он сжал ее крепче и прошептал дрогнувшим голосом:

— Поговорим о Розе, хорошо? То, что я слышал... Это слишком странно.

Кэл насторожился. Что могло показаться Гибсону странным в истории смерти Розы?

Разгадки пришлось ждать пару часов, покуда Натали поила Гибсона кофе, и они перебирали старых знакомых. Вспомнили в том числе и про Пэнси, которая через месяц тоже собиралась замуж весьма выгодным образом. Правда, это слегка омрачил скандал с ее лейтенантишкой, который, говорят, пытался застрелиться. Упомянули и Руфь, которой все-таки пришлось продать дом в Филадельфии и большую часть драгоценностей. С помощью родителей Натали она перебралась в Нью-Йорк и жила там с какой-то компаньонкой, кажется, в довольно жалком положении; поговаривали, у нее случались приступы помутнения рассудка.

-Ну вот, теперь у нее хотя бы есть повод действительно ненавидеть дядю Джейкоба, — грустно пошутил Стивен. — До сих пор помню, как она смотрела на него... Я удивлялся, что на окнах не появлялись узоры даже летом.

— Они просто были слишком разными людьми, — мягко возразила Натали. — Тетя привыкла думать о будущем, а дядя не любил себя обуздывать.

— Это верно, но ведь и другим рядом с ним было весело. Пока он был жив, у них всегда гостей был полон дом, самых разных. Балы, детские праздники, охота... А помнишь фейерверки у него в саду?

Стивен пристально посмотрел сестре в глаза. Натали спокойно вынесла этот взгляд, а вот Кэл снова насторожился.

Когда Натали повела брата прогуляться в саду, Каледон наконец смог удовлетворить свое любопытство: устроившись за кустами сирени, окружавшими беседку, где они расположились, он слышал каждое слово, оставаясь незамеченным.

— Что за чушь я слышал про Розу? — голос Гибсона сразу утратил беззаботный тон. — Только не говори мне, что тоже веришь, будто она впала в панику из-за сигнальной ракеты. Ты не хуже меня помнишь, что Роза обожала фейерверки. Как ты можешь позволять продолжать о ней лгать?

Голос Натали Кэл тоже узнал не сразу: он стал глуше и тверже.

— Могу. Ее мать и жених... Каледон... они скорбели больше меня, гораздо больше. И если они сочли нужным лгать о смерти Розы — это могла быть лишь ложь во благо.

— Во благо мертвой?

— О мертвых сохраняется память.

— Что могла Роза сделать перед смертью такого, что это бросило бы на ее память тень?

Кэлу стало не по себе, когда Натали горько вздохнула:

— Я ведь ничего не знаю,только догадываюсь. Но ты ведь и сам помнишь: Роза была так же необуздана, как дядя Джейкоб. И ее так же тянуло к дурному обществу.

"Она догадалась?!"

Пауза длилась недолго. Гибсон фыркнул:

— Так вот он, ужасный грех, который надлежит скрывать любой ценой! Роза посмела полюбить человека другого круга! Она осталась с ним — скорее всего, потому и погибла, так?

— Я уже говорила тебе, я не могу знать об этом. Возможно... этот негодяй бросил ее и сумел спастись. Но подумай, нужна ли здесь правда. Надо ли, чтобы имя Розы трепалось в газетах... Может быть, ей уже и все равно, но остались люди, которым было и так слишком тяжело после ее смерти.

— В том числе жених, который спасся, когда погибла его невеста, и очень скоро нашел другую, даже почти с такой же фамилией?

"Да как он смеет?" — Каледон вскипел и едва не выскочил из своего укрытия, но зазвенел голос Натали:

— Опомнись, Стив, как ты можешь винить его? Роза предала его, унизила... Я ведь была с тетей, когда она бредила после опознания, и она говорила много... Каледон осыпал Розу подарками, выполнял ее капризы, а она... Она изменила ему с каким-то бродягой, развратником, вором! Но он простил ее, простил! Я видела его глаза, его взгляд поразил меня в самую первую встречу: столько боли... Он продолжал любить ее. Может быть, любит до сих пор... — Натали смолкла, словно пытаясь вдохнуть.

— А я думал, сестренка, ты польстилась на его капитал, в крайнем случае, на внешность, — Гибсон медленно растягивал слова. — Или хотела угодить мистеру Бьюкейтеру, ты же у нас пай-девочка. А ты влюбилась. Разумеется, из жалости. За муки полюбила, можно сказать. И конечно, наслаждаешься тем, что считаешь себя лучше Розы.

— Нехорошо так говорить, — вздохнула Натали. — Но я в самом деле пока оказалась лучше. Или по крайней мере, умней и разборчивей. Я полюбила порядочного человека, а не проходимца, способного разбить чужую любовь. Что делать, я же старше и не так избалована. Мне искренне жаль Розу, она пожертвовала жизнью совершенно впустую, но еще больше мне жаль тетю Руфь и Каледона, которым ее смерть разбила сердце. И их страданий я никогда не прощу Розе и ее любовнику. Довольно, Стивен, пойдем в дом.

Каледон инстинктивно отступил в тень, когда они проходили, и потом вышел на садовую дорожку, нервно усмехаясь, дергая плечами. Натали оказалась умнее, чем он думал, хотя и не к месту позволила себе разоткровенничаться. Но получается, она его... жалела? Жалость — это все, что он смог вызвать даже у такого слабого существа?

Кэла словно окатили помоями. Его охватила досада, отвращение к себе — так скверно не было с тех пор, как он нашел в сейфе портрет обнаженной Розы. И отвратительнее всего было полное бессилие что-либо поменять. Доказывать Натали свою силу было бы не менее унизительно. Он был в ловушке, и оставалось лишь сохранять лицо, что бы ни творилось в душе.

На вокзал Джека провожали целым табором: Антония с мужем и братьями, дядюшка Бэзил, Ник и Фрэнки. Антония забила Джека сумку сэндвичами, плакала и ругала его, называя цыганом и перекати-полем. Потом потребовала, чтобы он непременно ей написал, когда обоснуется в Новом Орлеане. Джонни кинулся на шею и прокричал: "Аu revoir!", Ник расчувствовался и долго тряс руку, с Реймондом обменялись более сдержанными рукопожатиями. Пол после истории с браслетом обиделся и смотрел все в сторону.

Дядюшка Бэзил укоризненно качал головой:

— И все-таки как же ты меня подвел! Как я теперь снова найду работника? А если найду, его придется обучать! Ох, молодежь, куда вы вечно рветесь, когда и тут все есть?

Фрэнки попрощалась спокойно, с грустной и мягкой улыбкой. Напомнила, что он обещал прислать ей письмом нарисованный вид Нового Орлеана.

— Надеюсь, ты вернешься однажды, — добавила она. — Хотя бы навестишь. Мы ведь все привыкли к тебе.

— Да ему-то какое дело? — всхлипнула Антония. — Уезжает, бродяга, и плевать ему на нас.

По душе царапнуло. Только сейчас Джек понял, что эти люди действительно привязались к нему, а он к ним, и больше, может, он никогда их не увидит — а ведь с ними был связан этот год, такой тяжелый. Они отогрели его, заняли своими заботами, не дали пропасть. Раньше он легко оставлял друзей — так было, когда он уезжал из Лос-Анджелеса, из Парижа. А теперь ему вдруг стало больно расставаться с Антонией и ее братьями, с Фрэнки, Ником и дядюшкой Бэзилом — и неловко, потому что они тоже расстроились. Они привыкли друг к другу, как привыкают, пожалуй, родные. "Может, не уезжать?"

Но снова целыми неделями разносить жаркое и мыть столы, ничего не видеть почти, кроме кафе да своей комнаты... А мир такой огромный, а жизнь такая короткая. Он еще наведается в Нью-Йорк и навестит их всех, но сейчас пора ехать.

Из окна вагона Джек долго еще оглядывался на своих друзей, а они шли по платформе, размахивая руками — совсем как провожающие махали пассажирам "Титаника", не зная еще, скольких провожают на тот свет. "Эх, Фабри..."

Но в дороге не грустится, дорога развлекает. Наблюдаешь за попутчиками, такими разными, прислушиваешься к ним. Вон пухленькая девушка везет в клетке огромного полосатого кота, уговаривая его потерпеть, а он лежит с совершенно отрешенным видом. Вон молодая мать делает ребенку "козу", тот намотал на пальчик кудрявую прядь, свисающую из ее прически, а отец бережно придерживает малыша. Рядом сидят два совершенно одинаковых человека с черными бородами. А на молодых женщин уставился мускулистый усач с маслеными глазами.

Сквозь запыленные окна на них падают косые лучи весеннего солнца. Природа оживает, раскрывается. Деревья, налитые свежим соком, тянутся к свету, и меж них показываются пугливые звери: то мелькнет облезлый хвост белки, то морда оленя, то толстая зайчиха. А впереди ожидает красота Юга, о которой Джек пока только слышал: теплое море, и роскошные леса, и магнолии.

...Поезд шел вторые сутки. Девушка с котом, усач и молодая семья сошли, зато прибавились новые попутчики. Джек успел обзавестись их портретами. Первой в альбоме появилась девушка, сидевшая от него наискосок, с бархатными бровями и невероятно густыми ресницами: они словно росли в два ряда. Они придавали ей, и без того скромной, особенную застенчивость и загадочность. Следом появился старик с огромными руками и окладистой бородой. Он сидел, глубоко задумавшись, и словно бы все время вспоминал прошлое.

Беспокойную бабенку с хищным взглядом, постоянно проверявшую кошелку, Джек решил не рисовать: она слишком напоминала мать Розы. А вот в середине второго дня в вагон вошел парень, который сразу привлек внимание четким профилем, осанкой и отрешенным видом. Военный? Нет, он был не в форме — одет, как какой-нибудь рабочий, как сам Джек.

С ним вошли двое, которые по пути продолжали бурный спор, начатый видимо, еще на вокзале. Уселись оба рядом с Джеком, очень наспех поздоровались и тут же взялись за старое.

— И все-таки вы не можете не признать, что человеку удается невозможное! — с жаром обратился к собеседнику смуглый парень в очках. — Кто мог бы поверить, что мы будем пользоваться электричеством, подчиним его себе? А телефон? Автомобили, авиация? Да у меня голова кругом идет, когда думаю об этом! Не поверите, по утрам просыпаюсь — и иногда кричать хочется от радости, что я человек, я тоже причастен прогрессу! И я не удивлюсь, если вскоре мы полетим на Луну, а там и до звезд недалеко!

Его спутник расхохотался. Это был человек лет тридцати пяти, худой, с голубыми глазами навыкате и носом, похожим на клюв; длинные белокурые волосы окружали плешь на его темени, и смеялся он грустно.

— Да что уж мелочиться — звезды, Луна! Давайте сразу на Солнце!

— Солнце вообще-то поближе будет, — заметил парень в очках.

— Вы правы. Однако в человеческой культуре солнце все-таки более значимо.

Лысоватый погладил футляр со скрипкой, а парень в очках усмехнулся.

— Культура — это прекрасно, но она не делает жизнь комфортнее и никого не спасает.

— Зря вы это сказали,- лысоватый покачал головой. — Вам самому известно, что технику двигают вперед в первую очередь войны, да еще жажда обогащения. А что губительнее? Иногда к этому примешивается еще тщеславие... О, поистине страшная вещь!

— Да-да, конечно, как человек посмел поднять глаза... — заерничал парень в очках, и тут лысоватый посмотрел ему прямо в глаза:

— Вы ведь слышали про "Титаник"?

Джек невольно дернулся, но тут же взял себя в руки. Пожалуй, он уже готов был слушать разговоры о "Титанике". Немного мутило, но скорее от того, что долго смотрел в окно.

Парень в очках почесал за ухом:

— Ну что ж, это... несчастный случай. В тех широтах бывают айсберги, и это не первый корабль, погибший из-за них.

— Разумеется. И это крайне важно!

— Да почему?

— Потому что это доказало: "Титаник" был таким же кораблем, как и все. Человек не может превзойти свои возможности, как бы он не старался. Он слаб, его рассудок ограничен. Чем больше он уверен в себе, тем легче совершит ошибку. Икар хотел полететь на солнце, но обжег крылья... Ученые господа хотели создать корабль, который было бы невозможно потопить... Но мы слишком слабы, чтобы бросать вызовы, и должны помнить о наказании за гордыню.

Перед глазами встали толпы пассажиров третьей палубы, бессильно бьющихся о решетки. Потом все они погибали, срываясь с кормы или замерзая в ледяной воде. А сколько среди них было детей... Маленькая Кора, тот мальчик, которого они с Розой не сумели спасти — они тоже оказались наказаны за гордыню? И Джек не смог промолчать:

— О чем вы говорите? Люди в третьем классе — они не гордились, не бросали вызов. Они плыли в Америку, чтобы работать, чтобы выживать. И именно они по большей части погибли. А представляете, сколько детей там было — они-то в чем виноваты?

— Именно! — подхватил парень в очках. — А те, кто, как вы говорите, проявил гордыню, живут и здравствуют.

— Насколько помню, капитан и конструктор утонули, — лысоватый пожал плечами. — Исмей выжил, это правда, но не думаю, господа, чтобы вам по вкусу была такая жизнь.

— Любая жизнь лучше смерти, — Джек злился все больше. — Тем более, такой смерти, какой тогда погибали пассажиры.

— Да? — теперь лысоватый перевел свой рыбий взгляд на него. — Вы так говорите, молодой человек, потому что не побывали на месте того же Исмея. Жизнь без чести, жизнь с пятном на совести, с кошмарами, где тебя преследуют лица погибших по твоей вине... Да, новым поколением честь мало ценится, я знаю. Но все-таки капитан и конструктор были люди старой закалки, и я вполне могу предположить, что спастись они и не пытались.

Да, Эндрюс стоял тогда у камина, совершенно убитый. Роза обняла его, словно провожала на казнь. Сколько же доброты в ней было... Потом вспомнилась женщина с помертвелым лицом, которую Джек заметил на "Карпатии". У нее, как он узнал, не пустили в шлюпку сына — мальчика четырнадцати лет. Невозможно представить себе ее боль. Смогла ли она оправиться, была ли надежда у нее впереди? Джек не знал. Вспомнил он и жгучие от ненависти взгляды, которыми выжившие провожали одного человека. Хотел бы Джек очутиться на его месте? Но может ли сказать, что пройти сквозь строй таких взглядов — хуже, чем погибнуть, как Роза или Фабри, как все замерзшие в ледяной воде?

— Еще когда я читал про то, что этот корабль вышел в море, я вспоминал Вавилонскую башню, — продолжал лысоватый. — Боюсь, он не мог не утонуть.

Джек заерзал, озираясь, куда можно пересесть, покуда он не врезал этому самодовольному кретину. Так, кажется, девушка с густыми ресницами куда-то вышла, и парень с чеканным профилем — тоже. Но поезд еще не останавливался, они вернутся.

Между тем парень в очках прислушался.

— Может, мне показалось, но в тамбуре что-то происходит. Как будто женщина вскрикнула.

Джек и лысоватый вскочили одновременно, парень в очках — следом. Все трое кинулись к двери в тамбур, благо, сидели совсем рядом.

Первое, что бросилось Джеку в глаза — кровь на перегородке. На полу лежала девушка с густыми ресницами; ее шляпка валялась рядом, из раны на голове сочилась кровь, на горле виднелись темные следы пальцев.

Парень в очках сразу склонился над ней.

— Пока жива. Покараульте, я схожу за сумкой. Там есть бинты. Держите ее, — он показал Джеку, как придерживать раненую.

— Я поищу кондуктора, — сообщил лысоватый и тоже убежал.

— Захватите мою папку! — крикнул Джек ему вслед.

Конечно, могло быть просто совпадением, что парень с чеканным профилем вышел вслед за девушкой, а после куда-то делся, но все же лучше бы показать кондуктору его портрет.

Девушка была бледна, но дышала. Видимо, какой-то подонок попытался ее задушить, но она закричала, и он ударил ее головой о стенку вагона. Но зачем?

Вернулся парень в очках, и они с Джеком стали бинтовать пострадавшую, тем временем лысоватый привел кондуктора.

— Откройте мою папку, найдите последний рисунок, — тут же сказал Джек. — Покажите полицейским. Этот урод вышел вслед за девушкой и не вернулся.

Кондуктор нашел нужный рисунок и кивнул.

— И он вошел на той же станции, что и эти двое, — еще припомнил Джек.

Парень в очках и лысоватый посмотрели на рисунок и оба заявили, что никого похожего не знают. Впрочем, лысоватый и еще кое-что вспомнил.

— Я пытался на вокзале с ним заговорить — люблю, знаете, обсудить, что пишут в газетах. Он просто отвернулся.

— Придется вам троим сойти на следующей станции, — решил кондуктор. — Я телеграфирую, чтобы вызвали полицию и врача. А вы — свидетели.

Что ж, вряд ли Новый Орлеан провалился бы под землю за пару дней.

— Скорее всего, он будет переходить все дальше по вагонам, — предположил парень в очках. — Ему некуда спрятаться. Вы можете поймать его уже сейчас. Мы ведь поможем?

Джек и лысоватый кивнули. Кондуктор подумал.

-Нет, лучше вам вернуться к себе в вагон. Не надо создавать паники, а то вы спугнете его. Еще попытается выскочить на ходу из поезда. Только пока присмотрите за девчонкой, пока я не найду для нее врача.

Апрель 1915 года.

Перед тем, как зайти в дом, Кэл остановился, чтобы вдохнуть прохладного воздуха. В нем ощущалась приторность нарциссов, щедро высаженных женой перед домом. Кэл машинально положил руку на белую колонну. Особняк в неогреческом стиле снаружи выглядел так, как Каледон и представлял всегда свой дом. Вот внутри, пожалуй, было простовато из-за обилия ситцев с набивным рисунком и вышитых подушек. Увы, когда Натали и ее мать занимались обстановкой, у Кэла не было настроения вмешиваться, поэтому теперь ему казалось, что комнаты выглядят беднее, чем должно. Хорошо, что жена чутко ловила малейшее его недовольство и всегда была готова исправить то, что ему не нравилось.

Было еще светло, но Каледон надеялся, что Натали уже уложила Стюарта спать. Хотя детскую, несмотря на упреки жены, разместили как можно дальше от спальни, и нянька при сыне была толковая, все-таки Кэл второй год чувствовал себя невыспавшимся. Ребенок плакал слишком громко, да и жена уделяла ему слишком много внимания.

А тут еще отец стал явно сдавать, хоть и скрывал это. Теперь он все чаще оставался дома, и Кэлу приходилось постоянно заглядывать к нему, отчитываясь о делах на заводах. Дела эти, правда, шли недурно, и могли бы пойти еще лучше. В Европе шла война, стали требовалось много. А если и Штаты решились бы наконец вмешаться, можно было бы ожидать крупных заказов.

Это радовало, но за отца было больно, а тут еще Натали, слишком сосредоточенная на ребенке — и снова беременная. Она стала более нервной, и теперь Кэл стал замечать, что она его побаивается. Хотя, честное слово, он не был с ней так уж груб — ну, иногда позволял себе довольно резкий тон. Да еще он не хотел притворяться, будто любит Стюарта. В этом ребенке — он пошел в Натали, рос белокурым, голубоглазым и курносым — не было ничего особенного, но что-то в нем неуловимо раздражало Каледона. Натали в те минуты, когда он видел ребенка, становилась, как натянутая струна, и это тоже злило.

Странно, конечно; Кэл не мог представить, что будет так относиться к сыну-первенцу. Возможно, родись этот ребенок от Розы, Каледон действительно радовался бы. Но во время первой беременности жены он чувствовал себя только угнетенным, почти отчаявшимся, точно ему вновь и вновь напоминали о непоправимом. И когда Стюарт появился на свет, первый месяц стоило огромного труда изображать хотя бы при посторонних радость и гордость, естественные в таком случае. В поздравлениях чудилось что-то издевательское, пусть Кэл и понимал: ему только кажется. По счастью, необходимость притворяться скоро сошла на нет, однако неприязнь к мальчишке осталась, даже усилилась.

...Несмотря ни на что, жена неизменно дожидалась его у окна и выходила встречать на лестницу. Кэл одаривал ее дежурным поцелуем, и она интересовалась, как его дела. Надо отдать Натали должное, на ужин его всегда ждали любимые блюда, а после он мог весь день отдыхать в кабинете: жена очень редко просила уделить ей или тем более сыну внимание.

За ужином Натали упомянула, что ее сестре, Сьюзи, наконец сделал предложение Клайд Гамильтон.

— Родители согласны, Сьюзи как будто все равно. Но я не уверена, что он повзрослел достаточно.

Кэла не интересовала судьба пустоголовой девчонки, но все-таки он не без ехидства заметил:

— Знаешь, просто на свете станет больше одной женщиной, которой приходится мириться с легкомыслием своего мужа. Что-то мне подсказывает, Сьюзи всего-навсего станет такой же искательницей приключений, как твоя Пэнси.

Натали покраснела.

— Не стоит верить сплетням. Пэнси не очень счастлива, это правда...

— И утешается, как может, — усмехнулся Кэл. — Знаешь, ее поведение — это проблемы ее мужа, я только очень надеюсь, что тебя она не научит плохому.

Он почти не шутил. Пэнси с мужем давно изменяли друг другу, а Натали не порывала с подругой связь. Кэл же при одной мысли о том, что жена, наслушавшись чьих-то советов, позволит себе лишнее, захлебывался от ярости. Хватит с него Розы, дурачить он себя больше не даст никому. Эванс, конечно, докладывал, что Натали ведет себя безукоризненно. И пока она беременная, пожалуй, можно не волноваться. Но ведь осталось всего четыре месяца.

— Тебе был звонок, — вспомнила Натали. — За полчаса до твоего прихода. Мистер Олден хотел предать тебе что-то срочное.

Кэл ощутил, как в кончиках пальцев покалывает от волнения.

Полгода назад Айзек вдруг обмолвился, будто что-то наконец услышал про огромный синий бриллиант. Ничего определенного: похожее колье якобы ходило по рукам у разных мошенников. В Нью-Йорке вроде бы арестовали воришку-коридорного, который признался, что хотел найти в номере, где его взяли с поличным, "большой голубой камень".

На всякий случай Каледон все же решился назвать Айзеку фамилию Доусона и описать его внешность. Айзек тактично не стал уточнять, какое отношение мерзавец может иметь к камню — и тем более к Розе. Не исключено, если камень остался у Доусона, а тот затерялся среди нью-йорского "дна", он или продал камень по дешевке, или его просто ограбили.

Неужели Айзеку удалось что-то узнать? Больше, кажется, у него с Кэлом не было общих дел. Когда Каледон женился, кутежи пришлось оставить в прошлом. Кэл только иногда выпивал наедине с ним или отцом да изредка посещал скачки. Правда, Айзек однажды исполнил еще одно деликатное поручение.

Первый год жизни с Натали давался Кэлу тяжело. Открывшееся отношение к нему по-прежнему ощущалось оскорбительным, точно пощечина, а полное несходство с Розой порождало почти отвращение. Всё чаще хотелось развода, но в то же время новый скандал был крайне нежелателен.В конце концов Кэл подумал, что ему может стать легче, если он заведет любовницу, напоминающую Розу хотя бы внешне. И тогда по его просьбе Айзек выбрал для него содержанку, Джулию Стайл — третьеразрядную актрису, отлично сложенную рыжую девицу, познакомил их, но в дальнейшие отношения обещал не вмешиваться. Да с Джулией и не возникало проблем.

Он перезвонил Айзеку, и тот обещал завтра вечером заехать к нему домой.

Как же хорошо, что Кэл давно научился обуздывать нетерпение! Излишняя горячность — недостаток, которым больше всего был когда-то недоволен в нем отец, но теперь Каледон мог бы гордиться своей сдержанностью. Целые сутки он заставлял себя сохранять здравый смысл, подавляя и порывы преждевременной радости, и горестные воспоминания прошлого. ...Роза в прозрачном пеньюаре, кудри обрамляют ее смущенное лицо, и оно кажется округлым, полудетским. Вот ее нежная, белая рука робко накрыла камень, а в глазах — все еще недоверие. И всего через два дня...

Кэл яростно задышал и стиснул карандаш. Когда же прошлое прекратит мучить? Сможет ли он сохранить спокойствие, увидев "Сердце океана" вновь?

Он даже не заехал вечером к отцу, сослался на плохое самочувствие и капризы Натали. Назавтра, конечно, его ждет выговор за то, что вдет себя, как подкаблучник. Ради "Сердца океана" стоит потерпеть.

Айзек, как всегда, приехал немного раньше времени. Натали приняла его, как подобает леди, хотя ее истинное отношение к Олдену оставалось для Каледона загадкой.

— Ну и что ты хотел со мной обсудить? — спросил Кэл, когда они с другом остались наедине. Вместо ответа Айзек вынул из кармана что-то совсем небольшое и показал Каледону.

— Я решил, что для начала ты должен увидеть.

Камень, лежавший у него на ладони, был совсем не похож на "Сердце океана". Тоже синий, но гораздо меньше, овальной формы.

— Что это?

— Бриллиант. Можешь не сомневаться. Я проверял у знакомого ювелира.

"Как будто я сам не проверю еще раз, если понадобиться".

— Это не "Сердце океана". Тот камень выглядел совсем иначе.

— Я знаю. Но если верить тем, у кого я получил этот камушек, "Сердце океана" разделили на несколько частей. Никакой идиот не стал бы пытаться сбыть такой камень в первозданном виде.

Слова Айзека звучали логично, и все-таки Кэл боролся с острым разочарованием.

— "Сердце океана" был уникальный камнем. А это...

— Это синий бриллиант, что само по себе нечасто встречается. И потом, Каледон, ты же уже получил за пропавший камень страховку. Как бы ты объяснил, что камень вновь у тебя?

И снова Айзек был прав. Раньше Каледон об этом не задумывался, теперь же осознал: попади к нему "Сердце океана" теперь и узнай об этом кто-то, мог бы разразиться скандал. С другой стороны, у него нет никаких доказательств, что перед ним — хотя бы часть "Сердца океана". А запросит Айзек за камень и за услугу наверняка немало.

— В любом случае, если у тебя есть драгоценность, настанет день, когда ты сможешь ее продать. На черном рынке или официально, не так уж много значит, — заметил Олден небрежно, но сам напряженно наблюдал за Кэлом.

— Такого дня не наступит, конечно, — отрезал Каледон. — А что касается камня, мне нужно занять сумму, которую хотят те, у кого он теперь... И сколько хочешь ты за труды. Но также мне нужно знать, какими путями камень попал к ним. Чем больше подробностей — тем лучше. Прежде, чем я их узнаю, сделка не состоится. И еще... Я хочу также узнать, где остальные части "Сердца океана".

Субботний день клонился к вечеру. Под золотым небом кипела многоцветная жизнь Нового Орлеана — уникального города, где, кажется, собрались все народы мира. Как на "Титанике". Только город, к счастью, не мог натолкнуться на айсберг и продолжал плыть сквозь время под звуки джаза и говор на стольких языках, сливавшихся в один невозможный.

Джек полюбил этот город всей душой и не переставал рисовать. Креолки в пестрых платках и огромные негры, ряженые на Марди Гра, щеголеватый джентльмен, каждое утро садившийся в автомобиль и усаживавший с собой маленькую нарядную девочку, уличные музыканты, торговцы, проститутки... Джек иногда невольно сравнивал Новый Орлеан и Париж, но тут же отказывался от того, чтобы искать в них общее. Может, и нашел бы — но зачем? Оба были неповторимы в своей красоте.

За прошедшие два года как будто прошла целая жизнь — так все изменилось.

Тогда с поезда пришлось сойти в Атланте. Напавшего не поймали: видно, он смог спрыгнуть. Полиция допрашивала их до позднего вечера. Потом втроем, с Хьюго, так звали скрипача, и с Уинном — парнем в очках, пошли искать гостиницу. Так и проговорили всю ночь.

Уинн лелеял мечту стать врачом, много читал про устройство организма, но пока, чтобы учиться, у него не было денег. Он был мелким клерком, но потерял работу и решил попытать счастья в Новом Орлеане, где жили его родственники. Хьюго когда-то родился в Новом Орлеане.

— Я был из "белой швали", — проговорил он с натянутой улыбкой. — Мне даже в учителя путь был заказан.

Однако он выучился играть на скрипке и с тех пор скитался по всем Штатам, а теперь вот решил вернуться домой.

— Что ни говори, родина — особое место. Человека с возрастом тянет пустить корни, и лучше бы в знакомую почву. Пусть я буду снова "белой швалью" — по крайней мере, там я знаю, чего ожидать.

Джек, слушая его, наблюдал за громадной луной, по желтизне которой словно расплескалась кровь — будто кто-то разрезал сыр и порезал палец. Ему не хотелось сейчас будить в себе воспоминания о Чиппева-Фоулз, спрашивать себя, не хочет ли он вернуться. Наверное, нет. Каждый камень будет кричать о родителях и Люси.

Видимо, судьба раненой девушки сильно взволновала Уинна: утром он отправился в больницу, чтобы узнать, выжила ли она. Она была жива, но еще не приходила в себя, и Уинн остался в Атланте — тем более, как он похвастался, очень быстро нашел работу в конторе. Джек и Хьюго решили двигаться дальше. Джек тоже теперь ехал в Новый Орлеан не совсем на пустое место: детектив после допроса дал ему два адреса. По одному располагалось полицейское управление, где иногда требовалось нарисовать портрет преступника, по другому- газета, которой нужен был судебный художник.

Работа в полиции оказалась для Джека в новинку: до тех пор ему не приходилось рисовать по описанию, только с натуры. Вроде бы получалось, сходством обычно бывали довольны. Первое время, когда приходилось полагаться лишь на список примет и собственное воображение, Джек как будто балансировал на канате над ареной; потом он привык, и чувства риска, особой осторожности стало даже не хватать.

Что касается судебных рисунков, сложнее всего оказалось сосредоточиться на основных участниках процесса — порой интереснее всего было лицо какой-нибудь быстроглазой зрительницы. Это Джек научился преодолевать. Он старался, как всегда, поточнее схватить, что выражают глаза судьи, подсудимого, адвоката. К тому же он умел быстро рисовать — это ценилось. Джек снова зарабатывал на жизнь любимым делом. Однако подчас он ощущал себя стервятником — когда бездумно радовался удачному ракурсу человека на скамье подсудимых или выискивал, на какой бы еще процесс пойти, чтобы потом рисунки у него купили. Рисунки получались хорошие, но слишком уж тяжелые взгляды бросали иногда подсудимые, потерпевшие, родственники. Джек надеялся, что со временем заменит такой заработок на что-то другое.

Он снова принялся и за портреты на улицах, и надо сказать, здесь ими пока интересовались больше, чем в Нью-Йорке. Джек так осмелел — и заодно смог отложить — что даже купил большой этюдник, недорогие кисти и краски. Он решил припомнить все, что наблюдал в Париже, чему, как считал, успел научиться.

Видимо, ему не повезло с красками. А может, он слишком давно ими не работал. В общем, получилась мазня, к тому же в краске оказалось все — стол, стены, занавески, ручки. Ну, просто Джек не заметил сначала, что испачкался. Хьюго, с которым они делили квартиру, аккуратист высшей пробы, спокойно пригрозил взгреть Джека смычком, если такое повториться еще раз.

— Не надо! — взмолился Джек. — Пожалей смычок, он сломается!

Хьюго, при всем занудстве и любви порассуждать, был парнем отличным. Мог одолжить денег, хотя у самого всегда было негусто, поделиться ужином. Заниматься старался, когда был дома один, но иногда играл что-то из любимого — религиозные гимны, потому что был очень набожен, или еще что-то нежное и грустное.

Иногда они списывались с Уинном. Тот постоянно навещал в больнице раненую девушку; она довольно быстро пришла в себя, но оказалось, что больше о ней позаботиться некому. Родители Луизы, так ее звали, были очень бедными фермерами и не могли позволить себе приехать. Луиза ехала на заработки в Атланту. Кто на нее напал, она не имела ни малейшего представления.

Но этого молодчика месяц спустя все же поймали, и сделали это благодаря рисунку Джека. Портрет этого гада показывали барменам, лавочникам, хозяевам гостиниц, и вот кто-то из них опознал своего нового постояльца. Его арестовали, и вскоре оказалось, что Луиза — уже третья девушка, на которую он напал. Этому чокнутому нравилось душить девушек, но Луиза стала сопротивляться, он услышал, что в тамбур идут, и оглушил ее, а сам убежал.

Его судили. Уинна, Джека и Хьюго вызывали, как свидетелей.

Джека поразило тогда, что сумасшедший в суде не показывал ни малейшего страха, точно не понимал, что его ждет. Он видел, что его рисуют, и с удовольствием позировал, а о нападениях рассказывал так увлеченно, как сам Джек с приятелями в детстве хвастали друг другу, как в одиночку выживали в лесу или какую рыбу поймали.

Смертный приговор никому не показался несправедливым. Вскоре после суда Уинн и Луиза сыграли свадьбу, и конечно, Хьюго и Джека тоже позвали. И глядя на сияющего жениха и торжественно-серьезную невесту, Джек уже не чувствовал боли, как на "Карпатии" при виде Джейми и Озы — только любовался.

В общем, жизнь складывалась неплохо. Джек успел завести множество знакомств, но самым большим другом стал сам красочный, непредсказуемый город. И единственное, что его огорчило за эти два года — новости из Нью-Йорка.

Пол в гостинице взялся за старое и, конечно, попался. Вскоре после ареста ему удалось бежать, и больше о нем не было ни слуху, ну духу. Антония страшно злилась и много плакала, у нее даже пропало молоко: она как раз кормила грудью родившихся у нее девочек-близнецов, Мэй и Мэри. Джек, узнав о побеге Пола, одно время почему-то наделся, что мальчишка подастся в Новый Орлеан, но конечно, тот предпочел спрятаться там, где его никто не узнал бы. Сейчас, как утверждала Фрэнки в письмах, у Антонии в семье все было гладко. Только вот с самой Антонией переписку бросить пришлось почти сразу: Реймонд оказался все-таки очень ревнив.

Джек часто бродил по Французскому кварталу. Нет, он не вспоминал здесь Париж, потому что квартал не мог повторить облик этого прихотливого города; не было здесь похоже и на Нью-Йорк с его толпами клерков, высоченными домами и деловитостью, часто переходившей в крикливую бедность. Бурбон-стрит, застроенная домами в два-три этажа, освещалась мягко, приглушенно. По ней шли расслабленно, не торопясь. У площади Джексона рвались в небо острые башенки Собора Святого Людовика. Джек наблюдал за прихожанами; в иных молодых лицах он находил сходство с Антонией и Фрэнки, с беднягой Фабрицио... Только людей, похожих на родителей и Люси, он не встречал никогда, да еще на Розу не походил никто. Удивительно, ему так и не напомнила ее Антония — тоже пышная и рыжеволосая, с крупными чертами. Роза все же отличалась самим выражением лица, посадкой головы... Тут на нее скорее уж была похожа Фрэнки, тоже сохранявшая прямую осадку, несмотря на усталость.

Джек пробовал нарисовать Розу по памяти, но не мог, хотя помнил ее, кажется, всю — до того, как у нее ложились волосы, до родинки на щеке. Но каждый раз, вспоминая ее нарядную или нагую, живую, он чувствовал под пальцами обломки костей.

...Итак, однажды субботним вечером Джек гулял по Французскому кварталу. Забродившись до темноты, он сам не заметил, как очутился в глубине парка. Неподалеку шумела вода, деревья сплетали низкие, кривые ветви, и темнота казалась зловещей, таящей опасность. Джеку почудилось, что здесь могут бродить духи леса, о которых они, мальчишки, трепались в детстве и которых ходили искать.

Было странно безлюдно, удивительно тихо, как вдруг где-то неподалеку зазвенел девичий голос, полный боли.

Голос отчетливо звучал в полной тишине, и Джек шел на его звуки. Кто-то задыхался, кто-то разрыдался — и подавил слезы.

— Мне одиноко, так одиноко. Я так хочу обнять тебя, мама. Я никому на свете больше не нужна. Я не знаю, как мне жить. Кто меня будет любить. Я никому больше не смогу верить. Я пустая, у меня нет будущего, ничего нет. Все бессмысленно без тебя, мама. Я хочу только вернуть каждую минуту. Чтобы ты знала, как я тебя любила. И я никому не могу об этом сказать. Меня никто больше не пожалеет, не станет беречь, мне всегда будет холодно. Ты делала для меня невозможное, больше, чем невозможное, а другие умеют только предавать. Я не могу идти вперед. Мне страшно.

Голос уже звучал совсем близко. Джек остановился, вглядываясь в глубину сквера. У старой сосны виднелась тонкая фигурка; смутно белели накидка и шляпка. Девушка стояла под деревом и говорила в пустоту. "Сумасшедшая? Или ей в самом деле так одиноко?" Девушка умолкла: кажется, она снова заплакала.

Кажется, так уже было. Когда-то Джек точно так же подкрадывался к Розе, когда она хотела спрыгнуть за борт. Была такая же темная ночь, только здесь, в Новом Орлеане, совсем не было видно звезд, зато было гораздо теплее. Но девушке было ничуть не лучше, чем тогда Розе.

— Не надо, — сказал Джек, подступая к ней. Запоздало подумал, что девушка, пожалуй, сейчас же убежит. А как тогда было страшно, что Роза прыгнет при первом же звуке его голоса!

Незнакомка резко обернулась, вытирая лицо. Она оказалась совсем юной, очень худенькой. Джек различил две длинные темные косы, свисавшие из-под шляпки — из-за них ее лицо казалось еще более узким, чем было.

Выдохнув, она посмотрела ему прямо в глаза. Ей как будто ничего не хотелось говорить, но и по своей воле она не ушла бы отсюда.

— Вам опасно здесь быть. Темно. В парк может забрести пьяный, а то и кто похуже.

"Вряд на Луизу напал единственный на всю Америку сумасшедший". Девушка пожала плечами и только прислонилась спиной к сосне. "Не силой же ее уводить". Но стоило попытаться хотя бы еще раз завести разговор.

— Я слышал ваш голос. Не разобрал, правда, что вы говорили. Я могу не сопровождать вас, если вы боитесь меня. Только, пожалуйста, возвращайтесь домой.

Она бессильно уронила руки, и Джек, кажется, снова ее понял. После смерти матери слово "дом" для нее потеряло смысл. Она думала, ей просто некуда идти.

— С кем вы теперь живете? Неужели одна?

Она очень мрачно усмехнулась.

— Значит, подслушали все-таки. Только не утешайте, это невыносимо.

И в этом она была права.

— Как вас зовут? — спросил Джек, обрадовавшись, что она ему отвечает.

— Кэрри Блоссом.

— Джек Доусон.

— Приятно познакомиться, — она вяло кивнула и поплелась к тропинке. Джек на всякий случай пошел рядом.

— Я живу у тетки, — девушка снова стала говорить словно бы в пространство. — Мы с мамой поселились у нее, когда переехали сюда из Нью-Йорка. Два месяца назад мама заболела и умерла. А тетя — тот еще сухарь. Ее интересует только, чтобы я не сидела у нее на шее. И на работе я никому не интересна. Но я не могу все время молчать. Я устала. А жить надо. Даже когда не знаешь, как. Просто продолжаешь. Как по накатанной дороге едешь.

— Жизнь хороша сама по себе, — возразил Джек. — А как — видно будет. Все впереди.

— Но я пока не вижу, как.

— И ищете ответ в темном парке? Боюсь, найдете вы здесь только неприятности.

— Пока что нашла только вас.

Ну, в общем, на это ответить было нечего, только рассмеяться.

Они вышли на освещенную улицу. В свете фонарей и витрин Джек лучше разглядел Кэрри: заметил угловатые плечи, зеленоватые, немного узкие глаза, тонкие запястья и худые, крупные кисти. Кажется, она расслабилась и повеселела, а потому шла словно бы танцевальным шагом, то чуть подпрыгивая, то чуть семеня, будто слышала песню с меняющимся ритмом.

— Где вы работаете? — спросил у нее Джек.

— В магазине "Голубка". Женская одежда, — Кэрри подняла лицо, посмотрела в небо. — Это совсем не то, что я хотела. Сегодня я ушла пораньше. И совсем не хочу возвращаться. Только не говорите, что я должна бросить. Это совсем не так просто.

— Я не буду этого говорить. А выходные у вас бывают?

— Через два дня будет. А я хочу большие и долгие, — она вздохнула. — Хотя что я с ними буду делать? Просто сидеть и думать...

— Да, это не годится. Давайте мы все-таки встретимся, может, так выходные пройдут быстрее. И вы увидите, что вас может отвлечь.

Кэрри приподняла брови, глядя в пространство.

— Ну, давайте... попробуем.

Неделю спустя Айзек смог представить Каледону более полный отчет о судьбе "Сердца океана" — все сведение, какие успел собрать, к сожалению, устные. Джек Доусон связи с бриллиантом не упоминался. Ходили слухи, что камень нашли в кармане погибшей пассажирки "Титаника" — возможно, цепочка, державшая его, как-то зацепилась за подкладку. Кто и когда утаил находку, непонятно, но камень у первого нашедшего успели отобрать силой. После этого бриллиант и поделили на восемь или десять частей. Камни успели разойтись по рукам, и лишь случайно Айзек услышал про один из них и нашел его. Он даже познакомил Каледона с нынешним владельцем части "Сердца Океана". Николас Сильвер, Кэл уже слышал про него. Нувориш, притом разбогател каким-то непонятным образом. Собственно, знакомство вполне в духе Айзека. И конечно, Каледон не узнал бы про камень, если бы Сильверу не понадобились деньги для очередных темных дел.

Раздумывал Кэл долго. Возможно, ему предлагали часть настоящего "Сердца Океана", но запросили за нее очень немало. А сможет ли он потом продать камень, как предполагал Айзек? Заплатят ли нужную сумму?

Победила, увы, глупая сентиментальность. Кэл заплатил Айзеку, забрал бриллиант и привез домой. Там убрал в сейф. Налил коньяку и откинулся в кресле.

Он всю жизнь старался избегать необдуманных поступков — но слишком часто их все-таки совершал. Непозволительно часто. Иногда он просто не успевал предположить, что может пойти не так, и то была не его вина: люди открывались с самой, хм, неожиданной стороны. Сейчас же он сам понимал, что поддался чувствам. Да, все дело в воспоминаниях, они оказались сильнее.

Он массировал виски и переносицу, когда в коридоре раздались какие-то восклицания, радостный смех, а затем в дверь постучали.

— Да, войдите, — Кэл обернулся с досадой. В кабинет, переваливаясь, вошла сияющая Натали, а за ней нянька несла Стюарта. Мальчишка сосал палец. Посмотрев на отца, он издал нечто вроде победного клича. Натали вдруг склонилась к мужу и поцеловала его.

— Наш сын сделал первый шаг, представляешь? Только что!

Натали, казалось, забыла, что Кэл терпеть не может этого ребенка. Она искренне ждала, вероятно, поцелуя, слез радости или хотя бы улыбки. Но Кэл молчал, и счастье в ее глазах сменилось глухой болью. Каледон решил, что хорошим выходом из положения будет шутка.

— Мне кажется, ты меня обманываешь. Стюарта принесли сюда на руках. С чего я должен верить, что теперь он умеет ходить сам?

— А, — в глазах Натали заблестело лукавство. — Ну так мы сейчас тебе докажем делом, что мы можем. Правда, Стюарт? Илси, опусти его на ковер. Ну, маленький, иди к мамочке!

Она отступила на шаг и стала манить мальчишку, но тот не смотрел на нее. Он почему-то испуганно уставился на Кэла, сел и заревел во все горло. Каледон закатил глаза. Он даже не успел попросить Натали унести ребенка: она только спешно кивнула няньке, та подхватила Стюарта и живо вышла.

Натали внимательно посмотрела на мужа.

— Прости. Я так обрадовалась, что немного забылась.

— Ничего. Но я хотел бы побыть один.

— Конечно, дорогой.

Натали бесшумно вышла, и Каледон с благодарностью улыбнулся ей вслед. Иногда он думал, что все-таки сможет полюбить ее. Пусть Натали была слишком пресной и скучной, слишком правильной, но он отдавал должное ее женской мудрости. Но он отдавал должное ее женской мудрости. Пожалуй, Каледон встречал это качество лишь трижды — до Натали мудростью обладали только его мать да еще Руфь. Но Руфь была холодна, а мама завоевывала сердца искренним теплом — Натали, пожалуй, этим походила на нее.

Мама так же когда-то предпочитала не замечать измены отца. Каледон достался ей тяжело, и больше ей нельзя было иметь детей, а отец не мог же вести жизнь евнуха. Пусть он и упрекал Каледона за несдержанность, но сам порой впадал в ярость, и в такие минуты только мама могла без страха говорить с ним, нежно успокаивая. Притом она совсем не была, в отличие от Натали, такой уж скромницей: умела подчеркнуть свою хрупкую красоту, могла быть кокетливой, очаровательной, непосредственной, непредсказуемой. Но — только с мужем.

Да, у Каледона перед глазами с детства был идеал женщины. Но его тянуло к тому, что не шло легко в руки, ведь тем слаще всегда была победа.

А что Кэл всегда должен побеждать, он осознал рано. Кажется, ему было лет семь, когда на детском празднике у компаньона его отца собравшимся мальчикам устроили игру в "колокольчик".* Хотя Кэл из собравшихся был самым маленьким, он не сомневался: именно он поймает водящего. Увы: он не смог понять, откуда идет звон, и метался из стороны в сторону, пока не услышал победный клич. Водящего повалил мерзкий долговязый мальчишка, кузен хозяйского сына.

Отвратительное унижение! Каледону казалось, все косятся на него, показывают пальцами. День был испорчен, Кэл дулся, уже не радуясь пирожным и лимонаду. Он ненавидел победителя и очень обрадовался бы, если бы того вдруг за что-нибудь высекли. Этого не произошло, но когда на другом празднике мальчикам предложили ту же игру, Кэл потихоньку сдвинул свою повязку, увидел водящего, обхватил и повалил его. Уже тогда он понимал: победа стоит того, чтобы нарушать правила игры.

...Месяц после покупки камня прошел почти безоблачно. Натали больше не заставляла Каледона отвлекаться на ребенка и только один раз напугала, когда оступилась на лестнице и потом жаловалась на боль. Отцу если и не стало лучше, то, по крайней мере, не было хуже. На заводе дела тоже шли своим чередом. Только после 7 мая Кэл старался не открывать газеты: немцы потопили лайнер "Лузитания", и каждый раз, когда Кэл видел статьи об этом, он вспоминал "Титаник".

Но в середине мая снова позвонил Айзек. На сей раз он не стал договариваться о встрече, сразу после приветствия сообщил:

— Сегодня я видел Джулию возле ломбарда.

— Вот как? — Каледон не на шутку удивился. Джулия не упоминала, что ей нужны деньги.

— Ты не выяснил, что она там делала?

— Ты обо мне вправду так плохо думаешь? — фыркнул Айзек. — Конечно, я зашел туда и выяснил все немедленно. Она заложила серьги. Золотые, с небольшими изумрудами. Тебе такие не знакомы?

Кэл тихо выругался. Если бы они не были ему знакомы! Он сам подарил их Джулии четыре месяца назад. А теперь, получается, эта дрянь...

— Она, кажется, торопилась, — раздельно произнес Айзек. — Ей срочно нужны были деньги, так что она согласилась на очень маленькую сумму.

Кэл в гневе стиснул трубку, но усилием воли успокоился. Ничего, он выведет эту тварь на чистую воду. Она просчиталась, если думала, что, став его любовницей, сможет вести двойную жизнь.

— Спасибо, что позвонил. Приезжай вечером. Нам есть, о чем поговорить.

* Разновидность игры в жмурки. Глаза завязывают всем, кроме водящего, а к нему привязывается колокольчик. Победителем считается тот, кому удается поймать водящего.

Поджидая Кэрри, Джек стоял в тени: утреннее солнце уже здорово припекало. Дома здесь были двухэтажные, покрашенные в белую краску, местами облупившуюся; окна сплошь распахнуты, и на одном вальяжно развалился рыжий кот, с другого свесил ноги мальчишка, в третье высунулась толстуха в пестром платке и стала кричать на выскочившего из подъезда забулдыгу. Посреди двора не высыхала лужа, гладкая, как зеркало, отражавшая голубое небо; на краю ее,сидя на корточках, секретничали две девочки лет шести.

Двери подъездом были распахнуты, открывая грязные коридоры; вот в одном послышались легкие, быстрые шаги, и во двор выпорхнула Кэрри в легком зеленом платье. Увидев Джека, она по-детски широко улыбнулась и застенчиво опустила ресницы. Он взял ее под руку.

— Куда пойдем?

— Только не в тот ужасный бар, — поморщилась она.

— Он все равно еще не открыт. Но поверь, Сэм будет рад нас видеть. Зря ты его напугалась, он славный парень. И играет — заслушаешься.

— Это музыка не в моем вкусе, — ответила Кэрри холодновато. — И потом, бар — не место для приличной девушки.

Когда она говорила в таком тоне, это звучало уморительно: надменное выражение не шло ее полудетскому личику, как будто ребенок подражал няньке. Но Кэрри обижалась, если Джек смеялся над ней, и он пытался сдерживаться.

— Это тебе тетя так сказала?

— Я сама так думаю, — отрезала Кэрри. — Я же тебе уже говорила, тете на меня плевать. Она даже не знает, наверное, куда я ухожу.

— Однако в окно каждый раз выглядывает.

Кэрри, кажется, удивилась, но промолчала.

Они виделись уже месяц. Джек часто встречал Кэрри после работы и провожал до дома. Когда у нее выдавался выходной и Джек тоже был свободен, они проводили вместе целый день, гуляя по городу. Недавно зашли в бар, где выступал Сэм — огромный негр, отлично игравший на саксофоне. Сэм был добряк, они с Джеком приятельствовали немного, при встрече поздоровались, что привело Кэрри, кажется, в тихую панику. К тому же ей предложили пива — она наотрез отказалась.

Кэрри, пожалуй, еще не хотела взрослеть. Как ребенок, она радовалась каруселям и сладкой муфулетте, с детским интересом слушала истории Джека о лесозаготовках и трамповых судах, Калифорнии и Париже. Да и он старался выбирать случаи, которые не могли бы ее напугать или смутить. О том, как на его глазах зарезали человека или как фермер за воровство отхлестал кнутом, ей было знать совершенно не обязательно. Как и о парижских попойках, когда под утро случалось просыпаться с незнакомыми женщинами. Что делать: чем реже выпадает шанс как следует повеселиться, тем скорее теряешь голову.

— Знаешь, в Париже я жил в Бато-Лавуар, его еще называют "Плавучей Прачечной". Такой дом, в самом деле похожий на баржу, к тому же весь увешанный простынями — под ветром они колышутся, как паруса. Там раньше была фабрика, делали рояли, а потом отдали художникам под комнаты и мастерские. И представляешь, с одной стороны там пять этажей, а с другой — только один. Бесшумно пройти просто нельзя, так скрипят ступеньки, а лестницы качаются, будто ты в самом деле на корабле. Зимой приходилось топить в комнате буржуйку и сидеть под одеялом. А то можно было погреться в Национальной библиотеке. Бывало, вода в мастерской замерзала за ночь. Зато тамошние лавочники и хозяева кафе — добрейшие люди. Нас, художников, они кормили в долг. А хозяин одного кабаре, "Проворного кролика", оставлял для нас на улице котел с супом.

В "Плавучей прачечной" Джек и познакомился с Фабрицио. Тот приехал из Италии в надежде стать скульптором. С надеждой расстаться пришлось очень быстро, а уезжать ему было не на что. Он был старшим в семье и единственным мальчиком, все надеялся разбогатеть и тогда наконец помочь матери и сестрам. Бедняга Фабри, у Джека каждый раз от воспоминаний о нем саднило в горле.

Но Кэрри Джек рассказывал о другом — о том, как теперь пытаются рисовать, хотя новые течения ему и не нравились самому. Хотя это три года назад они были новые. Париж изменчив, что происходит там теперь? Джек вспоминал отрывки стихов, какие успел запомнить: в "Проворном кролике" многие начинающие поэты выступали, и художники слушали. Кажется, это не всегда было интересно Кэрри, она кивала рассеянно и устало. Но все равно радовалась каждой встрече. Может, ей было просто важно сейчас быть рядом с кем-то не таким холодным, как ее тетка.

При этом Джека ей будто бы было достаточно, она отчаянно не хотела знакомиться с его друзьями, уверенная, что совсем им не понравится.

— Я никому не нравлюсь. В школе меня ненавидели, сейчас на работе тоже кричат постоянно.

— Работа — это такое место, там всегда кричат. А насчет школы ты преувеличиваешь, по-моему. В детстве все не всерьез.

Кэрри на его слова поджала губы. Обидчивость ей стоило бы умерить, это точно. Она уже упоминала, что мать с ней очень нежничала, и должно быть, Кэрри с детства любой косой взгляд воспринимала, как трагедию.

Но она умела и веселиться — искренне, пусть и слегка лихорадочно. Посреди улицы, чуть задыхаясь, размахивая руками, она нараспев читала стихи. Она без колебаний пустилась в пляс, когда Джек при звуке веселых скрипок потянул ее однажды танцевать, и радостно прыгала и кружилась. Среди парка, в котором познакомились, они бегали с Джеком в запуски, Кэрри часто падала на траву, но только смеялась, раскинув руки и глядя в небо. И все же так же легко среди веселья она могла вдруг потускнеть лицом и залиться слезами. Тогда оставалось лишь обнять ее и подождать немного, потому что Джек знал, что никакие слова не помогут в такие минуты.

Плача, она напоминала котенка под дождем — и к руке Джека жалась, точно котенок к боку мамки. Нежная, уязвимая, беззащитная. Такой нельзя оставаться одной.

Однажды Джек, как обычно, пришел к закрытию магазина, где работала Кэрри, чтобы встретить ее. Однако она так и не вышла. Встревоженный, он стал расспрашивать женщину, запиравшую магазин. Та фыркнула и с неприязнью ответила, что Кэрри ушла сегодня в полдень, поскольку "возомнила, что она слишком хороша, чтобы здесь работать". Джек отправился к Кэрри домой, понадеявшись, что она там. В комнате девушки действительно горел свет. По пожарной лестнице Джек легко забрался на второй этаж, постучал в стекло. Кэрри, сидевшая с книгой за столом, подскочила и выглянула в распахнутую форточку.

— Сумасшедший, ты же упадешь!

— Я сейчас спущусь. Просто хотел позвать тебя прогуляться, но не знаю, как твоя тетя к этому отнесется.

— Я тебе уже говорила, что ей все равно. Сейчас оденусь и выйду.

Через пять минут они уже встретились у подъезда. Кэрри выглядела расстроенной, но старалась держаться, упрямо и сосредоточенно смотрела перед собой, иногда вскидывала подбородок — совершенно невпопад.

— Я знаю, что тебя уволили, — уточнил Джек. — Что случилось?

— Одна гадина все время обращалась со мной, будто я ее личная рабыня. Будто я полное ничтожество. Наша постоянная клиентка, — Кэрри склонила голову набок и приподняла брови. — И вот сегодня я ей ответила. А когда наша хозяйка стала орать на меня, я и хозяйке ответила тоже.

Джек прекрасно понимал ее: тяжело привыкать слушаться после вольницы. Особенно, если о тебя норовят вытереть ноги.

— Все равно я хотела оттуда уйти, а если не буду кутить, мне хватит денег еще на неделю. Найду что-нибудь за неделю, так ведь?

В ее глазах отражались вопрос и надежда, так что Джек не решился сразу ее разочаровывать. Она могла бы найти работу, конечно, и за три дня. Снова продавщицей. Или официанткой. Только вряд ли бы ее обрадовала такая перспектива.

Лучше было подойти к вопросу с другой стороны.

— А кем бы ты сама хотела стать? Что ты умеешь?

Кэрри фыркнула и очень печально рассмеялась.

— В том-то и дело, что ничего. Ровным счетом.

— Так не бывает, — растерялся Джек. — Даже... Даже очень богатые девушки что-то умеют.

Роза говорила ему, что умеет играть на фортепьяно, немного рисовать, а еще — танцевать. И она знала французский.

— А ты много общался с богатыми девушками? — Кэрри, развеселившись, ткнула его пальчиком под ребро.

— Ну... Случалось... Речь не о том. Тебе может казаться, что ты ничего не умеешь, ты привыкла так думать, но наверняка что-то у тебя хорошо получается. Просто вспомни.

— Я не умею ничего такого, чем можно зарабатывать на жизнь. Ну, я могу застилать постели и вытирать пыль...

— Горничная?

— Нет! — Кэрри даже вздрогнула. — Кто угодно, только не горничная. Это слишком тяжело, я слышала. Еще умею стирать и мыть посуду, но это очень портит руки. А я хочу когда-нибудь стать актрисой — кто же меня возьмет с испорченными руками?

— Но если хочешь стать актрисой — почему бы не попробовать?

Кэрри остановилась, призадумалась.

— Нет. Нет, никогда на самом деле я актрисой не стану. Не смогу, не возьмут, да просто не решусь на это.

— Почему, что тебе мешает?

— Это не профессия для приличной девушки. Актеры, я слышала, все ужасные люди.

— Неправда! Я знал нескольких...

— Так, — Кэрри скрестила руки на груди. — Наверное, легче перечислить, с кем ты не был знаком за всю жизнь, Джек-мастер-на-все-руки?

— Я незнаком с президентом. И с королем Великобритании.

Кэрри расхохоталась так звонко, будто птичка пропела.

— Ну так что же? У тебя очень хорошо получается читать стихи. Может, попробуешь?

— Но я же уродина! — сразу испугалась она.

— Ты напрашиваешься, чтобы я сказал, что ты красивая.

— Нет, — Кэрри помотала головой. — Джек, не настаивай, не толкай меня туда. Зря я тебе сказала. Это несбыточная мечта.

Она даже машинально выставила вперед руку, точно отстраняя его, зеленоватые глаза смотрели с упрямым страхом. Джеку вспомнилась Роза, вдохновенно изображавшая то актрису, то танцовщицу. Роза готова была шагнуть навстречу своей мечте — только вот судьба и люди решили иначе. А Кэрри ничего не мешало, кроме трусости.

— Конечно, она и останется несбыточной, если ты ничего не будешь делать, чтобы она сбылась.

— Джек, хватит! — оборвала его Кэрри. — Давай о другом. Как я еще могу заработать?

Он взглянул на руки Кэрри и что-то снова смутно припомнил. Кажется, да, она упоминала: ее мать, работая портнихой, старалась дать дочери образование, Кэрри даже училась рисовать.

— Погоди, а ты сама случайно не рисуешь? Ты что-то говорила в этом роде.

В первую очередь, конечно, Кэл поручил Айзеку выкупить серьги: не хватало еще, чтобы они очутились у какого-нибудь проходимца. Дальше он собирался напрямую отправляться к Джулии и был готов прихватить с собой Эванса, поскольку не был уверен, что ему не захочется разорвать эту шлюху на куски. Айзек уговорил его не торопиться.

— Я сначала наведу справки. Если у Джулии с кем-то роман, это не могло остаться незамеченным. поверь, она не семи пядей во лбу, чтобы скрыть вторую связь.

Каледон согласился, чтобы заодно дать себе время успокоиться. Всю следующую неделю он не виделся с Джулией и старался не думать о ней: все же он не хотел лишний раз срываться на подчиненных или на беременной жене.

"Но если все же измена..." Он не испытывал к Джулии сотой доли того, что когда-то чувствовал к Розе. Однако это не значило, что он готов был ее отпустить. Он перестал бы себя уважать, если бы очередные мерзавец и потаскуха, одурачив его, вышли сухими из воды. Их обоих следовало раздавить просто из принципа, из чувства собственного достоинства — но разумеется, действовать более обдуманно, чем он тогда сгоряча действовал на "Титанике". Надо выяснить все о любовнике Джулии, и тогда...

Однако неделю спустя Айзек доложил, что никакого другого любовника у Джулии нет. Она вообще жила тихо, редко ходила в гости, и к ней приходили только две подруги из театра, где она работала. В ломбард же Джулия обратилась после того, как получила какое-то письмо, чрезвычайно ее расстроившее.

— Я подумал бы, что ей понадобились деньги для больной матери или сестренки. Но она круглая сирота, росла у какой-то дальней родни.

— Она не говорила мне, что ей нужны деньги, — фыркнул Кэл.

— А ты стал бы тратить на нее лишний цент?

Пришлось признать: не стал бы.

Вечером того же дня они с Айзеком отправились к Джулии.

У нее не было спектакля, и она, видимо, решила этот вечер провести дома. Каледон машинально отметил, как поспешно и наигранно она улыбнулась ему: да, недаром в театре дела ее шли плохо. Не отрывая взгляда от ее лица, Кэл вынул из кармана выкупленные сережки положил их на стол.

— Интересно, правда? Угадай, как они снова оказались у меня?

Джулия посмотрела на Каледона с детской растерянностью. Перевела взгляд на Айзека, скромно вставшего у стены. На минуту сморщила лоб, будто соображая. Потом немного вымученно улыбнулась.

— Я рада! Я очень рада, что ты нашел... Как раз хотела сказать... Мне просто нужны были деньги...

— Зачем? — спросил Каледон резко и посмотрел ей в глаза. Ему вспомнилась Роза перед тем, как он дал ей пощечину. Она даже тогда не выглядела виноватой — а Джулия сейчас выглядела. Он должен был быть доволен, но ощущал только отвращение.

— Я не сделала ничего плохого, — наконец сказала Джулия довольно твердо. — Мне написала тетя Мейбл... Я не рассказывала? Я воспитывалась у нее. Ее сын, мой кузен, Ник — он... Кэл, понимаешь, у него неприятности, и понадобились деньги...

— Чтобы оплатить проигрыш или внести залог? — насмешливо спросил Айзек.

— Внести залог, — Джулия опустила голову. — А у тети нет таких денег.

— Значит, твой кузен — бандит? — уточнил Каледон, пытаясь оценить опасность.

— Нет! — Джулия испуганно вскинулась. — Нет, нет! Он очень хороший, очень добрый. Просто он.. социалист. Он подговаривал рабочих устроить забастовку, и вот...

— Покажи-ка нам это письмо, — попросил Айзек, и Джулия с готовностью открыла ящик стола. А Кэл тем временем соображал, как отнестись к этой новости.

— А ты сама часом не социалистка? — спросил он Джулию.

— Нет, конечно! Ну, как можно? Я думаю, Ник лезет не в свое дело. Но ведь он же мой кузен, ион очень добрый, всегда защищал меня, и тетя Мейбл была так ко мне добра... Кэл, прости, я думала, что потом выкуплю сережки, но разве я могла бы бросить их в беде?

Между тем Айзек передал Каледону письмо, и тот небрежно пробежал глазами расплывчатые каракули. Джулия не лгала. С одной стороны, он мог бы вздохнуть свободно, но с другой — хотелось грустно рассмеяться.

— Я правильно тебя понял, — ласково обратился Каледон к Джулии, — ты помогла человеку, который вредит таким, как я?

— Вредит? — удивилась Джулия. — Но... Я уверена, он не хочет вам вреда! Он только хочет, чтобы рабочие...

— Добивались каких-то прав. Вместо того, чтобы выполнять свои обязанности, за которые, между прочим, они получают жалование. Понимаешь, Джулия, они получают деньги за свой труд — что же им еще может быть нужно? Ну-ка, подумай.

Джулия беспомощно на него посмотрела. Кажется, она стала кое-что понимать.

— Ты на меня сердишься? Ты... — и она явно испугалась. — Ты прогонишь меня?

Кэл задумался. С одной стороны, ему хотелось немедленно прогнать девчонку, связанную, пусть косвенно, с бездельниками, периодически отравлявшими жизнь ему и его отцу. С другой — неизвестно, кажется ли лучше Джулии новая любовница. Джулия, пожалуй, теперь будет его еще больше слушаться, если так боится потерять его расположение.

— Я подумаю, милая, — ответил он, растягивая слова. — Не скрою, ты меня огорчила.

— Этого больше не повторится, поверь!

На первый раз Каледон решил ей поверить.

Когда они с Айзеком вышли на улицу, Каледон остановился на минуту вдохнуть вечернего воздуха. Не сдержал нервный смешок.

— Как любит говорить мой отец, эти бабы...

— Ты проявил доброту, — задумчиво проговорил Айзек. — Я, признаться, не ожидал от тебя.

— А чего ты ждал? Что я растопчу эту дуру на месте? Нет, знаешь, мне стало слишком смешно. Вот они, наши бессеребренники! Обличают богачей, а сами позволяют содержанкам тех же богачей себя выкупать.

— Действительно, забавно. Даже жаль, что этим никак не воспользуешься. Впрочем, кто знает, как повернется жизнь.

— Но-но! Не советую где-нибудь оглашать подробности моей личной жизни. в любых целях.

— Я пошутил, Каледон! Неужели ты считаешь, что я способен...

— Как опять же любит говорить мой отец, каждый способен на все.

Уже когда Кэл сел за руль, а Айзек устроился в соседнем кресле, друг задал неприятный, не относящийся к сегодняшним событиям вопрос:

— А кстати, кто этот Доусон? Ты называл его, как человека, который может что-то знать о камне. Когда я искал камень, то называл эту фамилию, но только сильно удивлял тех, кого расспрашивал.

Каледон растерялся — к счастью, всего на секунду. Хорошо, что он всегда умел придумывать объяснения на ходу.

— А, этот. Мелкий воришка. Ехал в третьем классе. Нам, знаешь ли, не везло с самого начала поездки: то ли на первый, то ли на второй день Роза чуть не свалилась за борт. Этот проходимец ее вытащил, назвался художником, а она, бедняжка, была помешана на всяком искусстве. Загорелась идеей дать ему подзаработать. Буквально упросила меня разрешить ему написать ее портрет. Ох, видел бы ты эту мазню... Зато он умудрился, пока был у нее в каюте, стащить пару безделушек. Лавджой — помнишь такого? — догнал его, обыскал, отнял украденное и начистил морду. Собственно, вот и все.

— А при чем тут бриллиант?

— Роза позировала ему в том самом колье с бриллиантом. Я подумал, вдруг он может что-то знать...

— Ну ты даешь! Что-то я сомневаюсь, что парню удалось спастись с "Титаника".

— Удалось, — процедил Каледон сквозь зубы. — На "Карпатии" я видел эту гниду.

Айзек издал удивленное восклицание и заговорил о будущих скачках. Каледон сдерживался, чтобы не утереть со лба пот. И как же в эту минуту хотелось верить, будто все, что он успел рассказать о "Титанике", о смерти Розы — правда! Роза любила его, погибла из-за того, что испугалась сигнальной ракеты, а Доусон — всего лишь вор. "А сейчас я счастлив в браке и обожаю жену и сына". Оставалось лишь жать на педаль газа, чтобы умчаться от удушающей правды в надежде догнать сладкие иллюзии.

День выдался очень ясный. Это и помогало, и мешало: Джеку и Кэрри удалось усесться у окна, листы были освещены бесподобно, а вот на лица подсудимого и судьи, как нарочно, падала косая тень от рамы. Впрочем, Кэрри уверяла, будто ей ничто не мешает.

План Джека был прост: если Кэрри умеет рисовать, то она может сходить с ним в суд и попытаться сделать хоть пару набросков. Возможно, их купят, и Джек отдаст Кэрри ее долю.

Он осмотрел зал, выбирая, кого из участников процесса видно лучше всего.

— Вон сидит потерпевшая. Начни с нее. Черты крупные, характерные, освещена хорошо. Будет просто.

— А что с ней случилось? — с сомнением спросила Кэрри, оглядывая женщину, явно подавленную.

— Обокрали, по-моему, — припомнил Джек и снова подумал, что надо бы и ему взяться за что-то другое.

Началось заседание, и Джек с Кэрри принялись за работу.

...Джек заканчивал второй рисунок, Кэрри все еще трудилась над лицом потерпевшей. Прикусив губу, пыхтя, девушка уже часто разминала запястье, а в какой-то момент со стоном отложила карандаш.

— Не могу. Я ничего не успеваю.

— Ты просто не привыкла. Я тоже не успевал сначала.

Джек взглянул на рисунок Кэрри. У нее получалось сносно, и в общем-то, недостатки он мог поправить.

— Отдохни немного и попытайся нарисовать вон ту свидетельницу. Видишь, в черной шляпке?

Кэрри жалобно посмотрела на него и нарочито всхлипнула.

— Слушаюсь, сеньор Рафаэль.

Джек улыбнулся ей и положил руку на плечо. Он сам когда-то раздражался на старика Фицроя, их соседа, который стал его первым учителем рисования.

...Сколько себя помнил, Джек постоянно пытался рисовать — то палочкой на песке или на снегу, то угольком на стене сарая ил дома. Когда пошел в школу, у него появились перьевая ручка, чернила и карандаш, а также тетради и книги. Там оказалось куда удобнее зарисовывать то, что видел или что пришло в голову, хотя родители и мистер Уилкс, конечно, рады не были. Джек старался изображать так, чтобы выходило, как настоящее, но все сильнее чувствовал: ему чего-то не хватает.

Однажды, когда Джеку было десять, отец велел ему покрасить забор в наказание за какую-то проделку. Джеку попалась на глаза веточка, он обмакнул ее в ведерко и стал водить по темным доскам: все равно потом рисунок бы исчез под слоем свежей краски. Старик Фицрой как раз шел мимо. Он окрикнул Джека и строго велел зайти, как только тот закончит. Джек и сейчас помнил, как не хотелось тогда идти, но ведь сосед мог и родителям пожаловаться.

Когда Джек вошел в домик соседа, тот велел сесть за стол и положил перед ним белый лист бумаги и уголек.

— Я не знаю, зачем это тебе, — начал он. — Ты типичный шалопай, всю жизнь будешь слоняться без дела. Но ты, кажется, кое-что можешь, парень, и грех давать этому пропасть.

Где сам Фицрой выучился рисовать, Джек так и не узнал. Он вообще мало что знал о своем соседе, привыкнув видеть в нем только сварливого старика. Говорили, что Фицрой пришлый, осел в Чиппева-Фоулз лет пятнадцать назад; никто не знал, откуда он, были ли у него когда-нибудь жена и дети. В городе был свой художник, рисовавший вывески, но отец был с ним в давней ссоре, и думать было нечего проситься к нему в ученики. А Фицрой жил тем, что держал табачную лавочку да небольшой огород. И все-таки именно он научил Джека придавать рисункам объемность, правильно класть тени, обозначать перспективу. А главное — всматриваться в окружающий мир.

— Каждый человек — он такой один. Какие он бури прошел? Что у него на сердце? Знать ты этого не можешь, но сумеешь предположить — всмотрись только. Все в человеке о нем говорит. Любая морщинка. Любая гримаса, мелкая привычка, которую он сам не замечает. Пока ты это не научишься с лету замечать — не быть тебе хорошим художником.

Замечать Джек выучился быстро — привычки людей оказались яркими, выпуклыми. Сам Фицрой любил подкручивать и покусывать седые усы. Отец в задумчивости поглаживал подбородок и покачивал рукой, в которой держал трубку. Мама привыкла пробегать по коридору очень быстро, прижимаясь к стене, на что отец шутливо ее упрекал: опять, мол, в горняшку играет. Джек знал, что мама с двенадцати лет и почти до двадцати была в услужении в богатом доме, пока случайно не познакомилась с отцом.

Люси любила сворачиваться калачиком во сне и часто поджимала ноги, даже сидя на стуле. Еще она любила покружиться, чтобы юбочки ее раздулись и закрутились, точно карусель.

У одноклассников тоже смешных привычек оказалось множество. Грейс Шарп вечно грызла перья и ногти. У здоровяка Оуэна — того, который любил пересчитывать карманные деньги — был такой ленивый и довольный вид, будто он наслаждался тем, как его много. Пешенс, когда писала, низко наклонялась над бумагой и надувала и без того круглые щеки. А уж сам мистер Уилкс с его глазами, то и дело поднятыми к небу (точнее, уставленными в потолок), с поджатой губой и взлетающим вверх пальцем, с ухмылочкой, когда он собирался кого-нибудь наказать... Джек рисовал его несколько раз — и всегда чего-то не хватало, казалось недостаточно ярким.

С Фицроем Джек это обсуждать не мог: вдруг тот передал бы родителям, а отец считал, что смеяться над другими грешно. Но тогда, в тринадцать, Джек как раз подружился с Робертой — хотя приятели не понимали, зачем ему девчонка. Но ей было интересно, как он рисует, она могла подсказать, на что обратить внимание в человеке, а еще она была такой красивой, что было хорошо просто сидеть рядом и не сводить с нее глаз. Как сейчас вспоминаются ее волосы — золотая листва в розовом свете заката, чистые глаза в черных ресницах и точеные пальцы. У Роберты был острый язычок, посмеяться она любила, придумывала всем меткие прозвища — карикатуры пришлись ей по душе. Правда, тут-то и вышла неприятность.

Однажды перед уроками Роберта вдребезги разругалась с тем самым Оуэном — да так, что дала ему пощечину. Джек, как всегда, немного опоздавший, не знал, что они не поделили, но Оуэн нажаловался учителю, и тот наказал Роберту линейкой по руке. До самого перерыва она всхлипывала и прижимала у губам пострадавшую ладонь. В перерыв Джек никак не мог ее найти, пока перед звонком на урок она не выскочила перед ним сама. Не пустив в класс, зашептала:

— Помоги, я не знаю, что делать! Я так разозлилась, что стащила из парты твою папку с рисунками и... Я подкинула карикатуры всему классу и Уилксу тоже!

Джек понял, что сейчас кому-то не поздоровится.

— А всему-то классу зачем? — уточнил он на всякий случай.

— Они все бесят меня! Эта крыса Шарп и ее жирная корова, они же просто уродины! А все прихвостни Оуэна так на меня косились… Ох, что теперь будет?

— Да ничего не будет, — Джеку страшно захотелось самому ударить ее. — Ты же рисовать не умеешь, это все знают. Просто сиди спокойно и молчи.

В самом деле, Уилкс ведь не раз ловил Джека за рисованием и все равно подумал бы в первую очередь на него. Оставалось только признаться самому, чтобы, может, немного смягчить наказание.

А все-таки рожа Уилкса, когда тот увидел карикатуру на себя, стоила того, чтобы потом вытерпеть порку. Пусть даже учитель так разозлился, что ни о какой пощаде за признание не могло быть и речи. Неприятно было, что после Уилкс захотел поговорить с отцом.

Следующие дни оказались не из лучших. Отец не только выпорол Джека, но и дал ему пощечину, чего не делал раньше никогда. И с таким презрением, отвращением, горечью посмотрел на него в тот момент — будто на последнего подлеца, будто сын обманул его в чем-то самом важном. Как же больно тогда стало, как обидно: даже если бы Джек в самом деле подбросил эти карикатуры, кому от этого стало хуже? Грейс и Пешенс, Оуэн и Уилкс могли бы просто посмеяться над собой. Вот сам Джек никогда не обиделся бы, если бы карикатуру нарисовали на него.

Фицрою тоже рассказали, и Джек готовился и от него по крайней мере к брани. Но старик, когда Джек пришел к нему, только грустно вздохнул:

— Не по тому пути ты идешь, малый. Смешное, конечно, увидеть проще всего, да только оно ведь может заслонить все остальное. И человек для тебя пропадет. Верно, неправильно я тебе что-то объяснил. Мелочи надо подмечать, да только не забыть и в душу посмотреть. В глаза заглянуть.

Когда Джек возвращался от него, то заметил стоявшую около их дома Роберту. До того он на нее очень злился и несколько дней не хотел с ней говорить. А тут посмотрел ей в глаза — как сейчас помнил эти чудесные бирюзовые переливы — и понял, что взгляд у нее виноватый и несчастный, точно у брошенной собаки. Она стала просить прощения; голос у нее дрожал, она чуть не плакала. И в душе что-то новое шевельнулось, одновременно горькое и дарящее счастье; захотелось как-то утешить ее, но слова не шли. Тогда Джек погладил ее по щеке — у нее была прохладная и нежная кожа — и поцеловал куда-то в уголок малиновых, жалобно сложенных губ. Это и был его первый поцелуй.

Через полгода она с родителями уехала во Флориду. Обещала прислать письмо, но Джек так и не получил от нее ни строчки. А вскоре умер Фицрой. Лежал несколько дней, жалуясь на боли в боку; врач, которого вызвали родители, сказал, что ничего нельзя сделать. Мама, Люси и Джек присматривали за Фицроем. В два дня он исхудал и пожелтел.

— У меня к тебе, малый, одна просьба, — Фицрой уже не говорил, а пыхтел. — Не забывай меня. Все же приятно думать, что кто-то да тебя иной раз вспомнит. Звать меня Теренс, если что, — он подмигнул и застонал. Чуть отдохнув, прошептал сизыми губами:

— Пусть не осталось ничего

И твой развеян прах,

Но кровь из сердца твоего

Живет в людских сердцах...*

...Заседание закончилось. Кэрри давно бросила второй рисунок и постанывала, шевеля пальцами. Джек посмеялся, помассировал ей руки, потом они захватили альбомы и вышли на воздух.

— Бесполезно! — простонала Кэрри, прислоняясь к стене. — Я безнадежна! Я просто не могу рисовать так быстро!

Джек ей подмигнул:

— Ты так привыкла добиваться, чтобы тебя подбадривали? Говорили, что все получится?

Кэрри бросила на него уже знакомый взгляд — холодный, в упор. Отвечать не стала, выжидая. Джек как-то интуитивно ощущал, что в такие минуты лучше не заговаривать первому: после небольшой игры в молчанку Кэрри сменит тему. Вот и сейчас она сказала:

— Тетка приглашает тебя на чай завтра. Ума не приложу, зачем ей это.

— Видимо, она хочет знать, ну... Кто твой друг. Ей не все равно.

— Если бы. Когда мама умерла, тетка и доброго слова мне не сказала.

— Может, ей просто было слишком тяжело? Ведь она потеряла сестру.

— Как будто мне просто! — у Кэрри задрожал подбородок. — Я все время вспоминаю, как мама меня обнимала. Понимаешь, я помню в точности, как у сердца тепло становилось — вот тут. Даже на похоронах, когда я тронула маму за плечо, почувствовала то же самое. И еще я все думаю, что мама лежала в той же комнате, что и я, только я спала и не слышала, что она умирает... Мы не попрощались...

Кэрри стало спешно утирать глаза.

— Она... Понимаешь... Она меня так любила, все делала, все, чуть не слепла от работы... Это неправильно, что она умерла в одиночестве. Так не должно было быть.

Джек молча обнял ее и прижал к себе. Кэрри плакала, обхватив его руками. Так они стояли очень долго, пару раз в них чуть не врезались прохожие. Наконец Кэрри тяжело вздохнула и затихла, но все еще не поднимала головы. Ее острые лопатки под ладонью Джека чуть вздрагивали.

— Кэрри, — тихо позвал он. — Если я куда-нибудь уеду, ты поедешь со мной? Только нам придется трудно.

Она резко, испуганно подняла голову.

— Куда ты хочешь уехать?

— Пока не знаю. Но чувствую, что скоро придется. Засиделся я здесь.

Да, Джек недавно осознал, что снова хочет сняться с места. Спокойная жизнь стала душить, будто не хватало воздуха. Хотелось перемен. Он сопротивлялся этому, ругал себя — ведь в Новом Орлеане у него было много хорошей работы, были друзья — но справиться с собой все же не смог. О Кэрри он и не подумал тогда, только сейчас понял: пожалуй, если он уедет и оставит ее снова одну, ей станет хуже, чем было.

— Поеду, — всхлипнула Кэрри. — Если я тут останусь, я брошусь в Миссисипи или стану... Стану пропащей женщиной... Потому что ужасная тоска.

Покуда Джек возвращался домой, он понял, куда хочет отправиться. Лос-Анджелес, пирс Санта-Моника — вот где он хотел бы снова оказаться. Да, проехать всю страну, жить ожиданием, потом снова глотнуть соленый и свободный морской воздух. Кэрри там непременно понравится, ее горе притупится, и может, она найдет себе занятие по душе.

Придя домой, он огорошил новостью соседа. Хьюго, который как раз хотел начать разучивать новую пьесу, даже ноты выронил.

— Ты должен помочь мне подыскать нового компаньона, — только и смог он произнести сначала. Поморгал и добавил. — И ты все делаешь вот так, с бухты-барахты? Надо же, два года делю с тобой квартиру, а так и не узнал. Да ты мешок сюрпризов.

— Прости, если слишком удивил, — усмехнулся Джек, отыскивая на кухне что-нибудь съедобное.

— Это ты очень мягко выразился! — Хьюго потер залысину. — Ты же два года жил в этом городе. И уедешь вот просто так?

— Я люблю этот город, но есть и другие.

Сосед покачал головой.

— А что на свете есть привязанности, есть верность месту, человеку... Ты не задумывался?

Джеку было перед ним неловко, но все-таки его занудство раззадоривало, тянуло немного поспорить, позлить.

— Жизнь не такая долгая, чтобы задумываться. Пока думаешь, время идет.

— А если ты живешь бездумно, то не стать тебе великим художником, нет. Я не верю, чтобы величие жило в существе поверхностном, чьи мысли не поднимаются сверх того, как еще себя развлечь.

— Твои мысли постоянно где-то высоко, но что-то ты не стал Бетховеном пока, — улыбнулся Джек. — Ладно, я понимаю, что здорово тебя надул. Мне жаль. Скажи лучше: ямса здесь хватит на двоих?

Предвкушение дороги бодрило, он чувствовал, что оживает с каждой секундой. Конечно, он понимал, что это путешествие будет отличаться от прочих: с ним поедет Кэрри, о ней придется заботиться. Заботиться больше, чем о Фабри, за которого иногда, когда он слишком уж терялся, приходилось принимать решения. Будет так, как если бы с Джеком путешествовала подросшая Люси... Или Роза.

Джек невольно задумался, представив, как бы это было. Смогла бы Роза выдержать долгий переезд — не мыться, есть, что придется, мерзнуть в дурную погоду? Она говорила, что на все готова, она была очень сильной, терпеливой и храброй, и Джек постарался бы беречь ее от трудностей. Он вдруг представил, как они едут в поезде вдвоем, и Роза дремлет, склонившись к нему на плечо, а может, с детским любопытством смотрит в окно. Он бы хотел этого. Он бы все отдал, чтобы она познакомилась с Антонией, Ником и Фрэнки, Хьюго, Уинном и Сэмом. Чтобы это ей он разминал руки после того, как они долго рисовали вместе. Ей бы понравился джаз, они бы здорово повеселились на Марди Гра.

Джек вдруг поймал себя на том, что почти досадует на Кэрри — всего-то за то, что она — это не Роза. Это было несправедливо, конечно. Кэрри не виновата, что никого не может заменить. Да она и не обязана.

Фицрой цитирует балладу Р. Бернса "Джон Ячменное зерно" (пер. Э. Багрицкого).

Война в Европе продолжалась. 8 сентября 1915 года немцы сбросили бомбы на Лондон. Значит, кайзера теперь уже не останавливали и родственные связи. Ну что ж, Каледон с отцом сходились во мнении о том, что немцы могут достичь больших целей с относительно небольшими затратами. Делу Хокли продолжение войны было выгодно, оставалось только надеяться, что Штаты останутся в стороне. Хотя немецкие бомбардировщики вряд ли долетели бы до Питтсбурга.

Каледон втайне малодушно радовался, что теперь отец точно не пошлет его в Великобританию ради заключения какой-нибудь новой сделки. Он все еще не готов был снова оказаться на океанском лайнере.

Между тем близилось время родов у Натали. К ним приехала ее мать, чтобы в случае чего помочь. Гости в доме — это всегда неудобно, но сейчас Кэл не был против. Во-первых, миссис Бьюкейтер не докучала ему и не вмешивалась в их с Натали жизнь, а в ее здравом смысле он не раз убеждался. Во-вторых, Натали в ее присутствии явно чувствовала себя уверенней.

Доктор Брент, один из лучших в Питтсбурге врачей, был наготове. И вот пришел день, когда его помощь потребовалась.

Еще в обеденный перерыв Каледон получил из дома записку от миссис Бьюкейтер, гостившей у них. "Это началось. Я вызвала доктора Брента". По спине пробежали мурашки, но Кэл успокоил себя. Если обошлось со Стюартом, нет повода волноваться и теперь. Доктору Бренту, его опыту и знаниям можно было доверять. Он принимал у Натали и первые роды.

Рабочий день уже заканчивался, когда от миссис Бьюкейтер принесли вторую записку. "Приезжайте как можно скорее. Доктор Брент не уверен в исходе". Горло сжал короткий спазм ужаса.

Кэл только сейчас осознал, насколько ему будет не хватать присутствия Натали, если с ней случится что-нибудь. Он поторопился закончить дела и отправиться домой. В случае чего он должен был успеть увидеть ее еще раз, сказать ей что-то хорошее (обычно он не чувствовал в себе подобного желания).

Первое, что услышал Кэл, войдя в дом — душераздирающий крик, настоящий вой. Приглушенный, вопль все-таки заставлял содрогнуться.

— Что там? — коротко спросил Каледон у Милли, горничной, которая впустила его и оставалась рядом, ожидая указаний.

— Едва-едва пошло, — прошептала она. — Шесть часов мучилась, бедняжка. Ужин прикажете?

Каледон задумался.

— Вас к ней доктор не пустит, — заметила Милли, воспользовавшись паузой.

— Об этом я спрошу у доктора, а не у тебя, — осадил ее Каледон. — Легкий ужин подай в столовую. Где миссис Бьюкейер?

— Она у миссис Хокли, сэр.

— А Стюарт?

— Миссис Бьюкейтер отправила его к вашим родителям вместе с Илси, сэр.

Кэл двинулся вверх по лестнице.

Перед закрытой дверью он остановился и прислушался: у Натали в комнате была тихая возня. Вдруг снова раздался крик — такой, что Кэл вздрогнул с ног до головы. "Спокойно, — сказал он себе. — Это не "Титаник", ты не утонешь. С Натали доктор и мать". И тут за дверью раздался другой звук, похожий на мяуканье кошки. "Откуда там кошка? Нет, это не кошка, это... Ребенок? Так все уже закончилось?" Да, за дверью плакал его новорожденный сын, а может быть, дочь. Кэл успел привыкнуть к горластому Стюарту и только удивился, что на сей раз голос у ребенка такой тихий. Но входить, пока его не позвали, он не решился — а миг спустя доктор Брент за дверью озабоченно сказал:

— Ну же, миссис Хокли, сделайте еще усилие. Это скоро закончится.

— Доктор, что... — послышался изменившийся, дрожащий голос миссис Бьюкейтер.

— У вашей дочери, похоже, двойня.

Кэлу пришлось ослабить галстук и расстегнуть воротничок. Сделав глубокий вдох, он заставил себя спуститься в столовую. Роды закончатся еще нескоро, а ему нужно поужинать и отдохнуть.

После ужина он пошел к себе в кабинет, где немного выпил и вскоре задремал на диване. Наверное, прошло не меньше часа, прежде чем к нему постучали. И признаться, когда вошел доктор Брент, Кэл снова изрядно испугался.

Доктор едва держался на ногах от усталости, лицо у него блестело от пота, седые волосы прилипли к вискам.

— Поздравляю, мистер Хокли. У вас сын и дочь. С ними все в порядке, хотя, конечно, они меньше и слабее, чем обычно бывают младенцы. В вашем доме может пожить мисс О'Нил, медсестра из моей клиники. Она уже выходила немало таких детей. Если вы согласны, я ей немедленно напишу.

— Согласен, — быстро сказал Кэл. — А что с моей женой?

— Миссис Хокли, конечно, очень устала, но в остальном все в порядке. И скажу вам — это чудо, что все обошлось настолько благополучно.

Доктор навел на него мутный от усталости взгляд.

— В следующий раз такого чуда может не случиться. Поэтому следующего раза быть не должно. Вы понимаете меня? Больше у миссис Хокли не должно быть детей.

Каледон подавил возмущение командным тоном: выполнить указание доктора Брента было, в конце концов, совсем не трудно. Натали не была ему желанна, и скорее всего, освобождение от супружеского долга восприняла бы с радостью.

— Я вас понял. Могу ли я увидеть жену сейчас?

— Это не лучшая идея. Ваша жена очень обессилела и сейчас спит. Вы сможете увидеть ее завтра.

На следующее утро у него в доме уже была мисс О'Нил — рябая толстуха с тускло-рыжими волосами и маленькими сонными глазками. Войдя вместе с ней и Милли в комнату к Натали, Каледон впервые увидел своих младших детей.

Они были куда меньше и слабее Стюарта. Оба крепко спали; тот, что лежал справа, только чуть заворочался от звука шагов.

— Они похожи на вас, сэр, — уверенно выдала О'Нил, едва бросив взгляд на детей и Натали, все еще лежавшую в постели. Неопределенно кивнув, Каледон подошел к жене.

Она все еще была так слаба, что не могла отнять головы от подушки. Лицо было бело, как полотно, губы бескровны; маленькая ручка бессильно лежала в ладони миссис Бьюкейтер, тоже совершенно измученной. Каледон подумал, что если бы любил жену чуть больше, пожалуй, возненавидел бы своих детей за причиненные ей страдания.

Он пообещал себе, что будет с ней обращаться как можно ласковей.

— Здравствуй, дорогая, — он взял руку жены, лежавшую на покрывале, и поцеловал пальчики. — Я рад, что все закончилось благополучно. Спасибо тебе, ты потрудилась на славу. Тебе что-нибудь нужно?

Натали слабо-слабо, но нежно ему улыбнулась.

— Скажи маме, чтобы она спустилась позавтракать. И отдохнула. Меня она не слушает, — жена говорила чуть слышным шепотом, но и это стоило ей немалых сил: замолчав, она устало опустила веки.

Миссис Бьюкейтер посмотрела на дочь с ласковым упреком. Миссис Бьюкейтер посмотрела на дочь с ласковым упреком. Кэл не представлял себе, что его теща может быть и такой: обычно она, невозмутимо-доброжелательная, оставалась чуть отстраненной, чуть ироничной. Уже очень немолодая, она никак не выглядела старухой: подтянутая фигура, бодрые движения, еще густые белокурые волосы и свежий блеск голубых глаз скрадывали ее возраст. Она, видимо, прямо в комнате дочери как-то привела себя в порядок: причесалась, освежила лицо, надела чистый капот. Но на ее неправильных чертах лежала печать такой усталости и пережитого ужаса, что Кэлу невольно вспомнились женщины, поднявшиеся на "Карпатию". Вспомнилась Руфь. Только, в отличие от них, взгляд миссис Эллы Бьюкейтер все-таки был счастливым.

— Вы видите, я привел Милли и мисс О'Нил. Они вполне могут вас подменить, чтобы вы могли позавтракать и поспать, — как можно мягче обратился Кэл к теще. Та секунду поколебалась, но все-таки поднялась с места, взяв со служанки и медсестры клятвенное обещание не спускать глаз с Натали и детей. Натали чуть сжала пальцы Каледона.

Миссис Бьюкейтер прожила у них в доме месяц, О'Нил — и того дольше. Стюарт с няней оставался у родителей Кэла: Натали выздоравливала очень медленно. Кроме этого, для Каледона мало что изменилось: детьми он по-прежнему почти не интересовался. Лишь ближе к ноябрю, зайдя однажды на них взглянуть, был приятно удивлен тем, что наконец заметил то самое сходство с собой, о котором первой заявила О'Нил, а потом твердили и жена, и мама, и теща, и Милли. Оба младенца были темноглазыми, у них пробивались темные волосы. Окрепнув, оба стали любопытными и весьма своевольными, особенно мальчишка. Его назвали Келвином, а девочку — Дороти.

Утром, когда отправлялся поезд, Джек хотел зайти за Кэрри, но она настояла, чтобы он шел прямо на вокзал: сказала, вещей у нее немного, и она сама с ними управится. Видимо, не захотела, чтобы Джек напоследок лишний раз встречался с ее теткой. Той он предсказуемо не понравился: когда Кэрри знакомила их, тетка, мисс Джойс, нервно скривила губы и окинула Джека колючим взглядом. Она вообще была нервной, эта нестарая, но уже высохшая женщина с красивым, но изможденным лицом. Однако отъезду племянницы она мешать все же не стала.

Хьюго провожать на вокзал не пошел, торопился на репетицию. Вообще он все неодобрительнее поглядывал на Джека, особенно когда узнал, что тот едет не один.

— А ты не похож на влюбленного... — протянул тогда Хьюго, но ничего не добавил.

Джек слегка разозлился, хоть и промолчал. И понадобилось же Хьюго лезть не в свое дело. Джек не влюблен — а разве Кэрри влюблена? Но если ей трудно так, что она и вправду готова кинуться в Миссисипи — чем черт не шутит — то и нечего ее здесь оставлять одну. Она поедет с Джеком, как его друг — как могли бы поехать Антония или Фрэнки. Или Поэзи там, в Лос-Анджелесе. Или Лаура в Париже.

Всегда неприятно расставаться на такой ноте, но человек имеет право быть и ханжой, если ему нравится. Хорошо еще, что Хьюго так и не полез поучать, а на прощание все же пожелал удачи.

На вокзале Джек прождал Кэрри недолго, минут пять, потом, обернувшись, различил в толпе ее тоненькую фигурку, чуть сгибавшуюся под тяжестью чемодана и связки с книгами. Из-под шляпки торчали пряди коротких волос: пару дней назад Кэрри продала свои косы за двадцать один доллар.

— Мама их так любила, — вздохнула она тогда. — Но мне все равно некогда и не на что будет ухаживать за ними.

— Тебе идет короткая стрижка, — Джек не покривил душой, Кэрри теперь можно было дать лет шестнадцать, и в лице ее, не заключенном в строгую рамку кос, появилось что-то ждущее, что-что лукавое.

Сейчас, со съехавшей набок шляпкой, с горящими предвкушением глазами, Кэрри совсем не походила на горюющую девушку, которую Джек встретил однажды в парке. Он забрал у нее чемодан и книги, и Кэрри легко взлетела на подножку поезда, даже не обернувшись, чтобы взглянуть на Новый Орлеан в последний раз.

В поезде Кэрри держалась молодцом, будто точно знала, как нужно себя вести. Старалась поменьше есть и пить и не скучала: то читала, то вместе с Джеком пробовала зарисовывать соседей по вагону. Несколько раз вставала, чтобы размять ноги, прохаживалась.

Поезд несся по равнинам Техаса, мимо колючих солончаков, заставлявших вспомнить про игры в индейцев, сквозь долины, на которые точно кто-то щедро плеснул алой и лазурной краски — к горам, черневшим вдали грозно и заманчиво. Как жаль, что нельзя каждый дюйм обойти своим ногами, забрать в память, в сердце! Джек любил эти горы и цветы, и луговых собачек, и встретившегося им бизона — всех, за одно то, что они есть.

По вагону скоро распространился запах соуса табаско: рядом ехало семейство каджунов, смуглых и кучерявых. Отец все пытался наладить гармонь, а мать покрикивала на детей, затеявших игру в салки.

— Что она говорит, Джек? — то и дело спрашивала Кэрри шепотом. Странно, что она так и не выучилась понимать по-каджунски: Джек вот через полгода уже сносно говорил с Клодом, знакомым торговцем фруктами.

После обеда Джек потерял ее из вида. Стало не по себе: ему сразу вспомнилось нападение на Луизу. Он быстро вышел в тамбур, и к счастью, именно там Кэрри и нашлась: прильнула к окну и как будто провожала что-то взглядом. В окно светило солнце, в растрепанных волосах девушки вспыхивали лучики рыжинки. Сердце сжалось, потянуло до них дотронуться — и Джек протянул руку, коснулся пальцами ярких искорок. Кэрри чуть откинула голову и замерла.

Поезд тряхнуло, Джек обхватил Кэрри за талию, удерживая от падения. Она вцепилась ему в плечо, обернулась и посмотрела в лицо, точно боясь и умоляя. И вдруг потянулась вперед и коснулась его губ поцелуем.

Джек в изумлении на нее уставился, соображая, что же это значит. "Получается, она любит меня? Поэтому и решила со мной уехать?" Кэрри смотрела на него, словно ждала, а он вспоминал запрокинутое, счастливое лицо Розы, ее взгляд, полный упоения их любовью. Она тоже хотела сбежать с ним... И сказала ему об этом за миг до того, как "Титаник" врезался в айсберг.

Он взял в ладони лицо Кэрри, посмотрел в отливающие зеленью глаза. И прежде, чем смог подумать о чем-то, ответил на поцелуй.

Когда они вернулись в вагон, Джек все еще обнимал Кэрри за плечи. Остаток дня оба были сильно смущены и молчали, к вечеру Кэрри заснула на плече у Джека. Он, укрыв ее своей курткой, слушал, как она дышит, как бьется ее сердце — рядом с его сердцем. "Что же теперь делать?" Он не любил Кэрри. Но если сказать ей об этом — что она сделает? Вдруг в самом деле наложит на себя руки или сбежит одна в никуда — такая беспомощная? "Будто мне Розы и Фабри на совести не хватит". Может, все само пройдет... Кэрри встретит кого-нибудь в Лос-Анджелесе — кто из художников приглянется, да и брат Поэзи уже, кажется, вырос — и ее полюбят тоже, а Джек останется ей другом, вот и всё.

Следующий день Кэрри продержалась довольно ровно, хотя и было заметно, что она все больше уставала. Джек пытался развлечь ее рассказами о Лос-Анджелесе, она слушала, кажется, уже с трудом, но все-таки вымученно кивала. Джек подозревал, что она возненавидит Лос-Анджелес еще до приезда. Но когда поезд наконец въехал в этот город, Кэрри, несмотря на усталость, оживилась и припала к окну.

— Да не видно же ничего, — засмеялся Джек. Темноту прорезали только фонари вдоль рельс.

И вот поезд остановился. Они спрыгнули с подножки, пробились сквозь толпу пассажиров и встречающих, и Джек оглянулся, припоминая, куда нужно идти. В темноте не так-то просто было ориентироваться, но все же он смог вспомнить.

Джек знал неподалеку гостиницу — и понадеялся, что ее не закрыли. Он обрадовался, увидев приземистый двухэтажный дом, когда-то, видимо, белый, а теперь безнадежно коричневатый от слоя пыли на стенах. Два апельсиновых дерева, точно стражи, караулили портрет веселой толстушки в необъятной шляпе. Чем-то, пожалуй, она напоминала добрую миссис Браун с "Титаника". Да и миссис Ларк, хозяйка гостиницы, как пришло сейчас Джеку в голову, была немного похожа на миссис Браун и так же добра.

Да, "Толстая Молли" была на месте, и внутри все так же горела керосиновая лампа, озаряя голубые стены и обивку в мелкий цветочек, пахло вкусным ужином и немного мятой. Только вот за стойкой Джек уже не увидел миссис Ларк, с ее вечным шитьем. Вместо нее из-за стойки едва виднелось крошечное создание, напоминающее галчонка копной черных волос, острым носиком и круглыми глазками.

— Поэзи, неужели ты?

Создание чирикнуло и чуть не свалилось с табурета, на котором стояло. Удержалось, всплеснуло ручками и расплылось в широкой улыбке.

— Вообще-то меня теперь положено называть мисс Ларк. Но ради вас, мистер Доусон, я сделаю исключение. Если только вы мне расскажете, как покорили Париж!

— Париж, увы, остался непокоренным, — притворно вздохнул Джек и выудил из-за спины внезапно нахмурившуюся Кэрри. — Познакомься, это моя... Моя...

— Мисс Блоссом, — буркнула Кэрри и нехотя пожала протянутую ей птичью лапку.

Следующие полчаса, заняв номер, они отдыхали в продавленных креслах у стойки, потягивая чай и поедая рулет с джемом — Поэзи пекла его не хуже, чем миссис Ларк когда-то. Бедной женщины не стало два года назад. Брат Поэзи, Тимоти, подался в актеры в Нью-Йорке — кто бы ожидал от этого тихони! Сестра, Эвелин, совсем недавно "пристроилась замуж", и теперь вся гостиница была на Поэзи, поэтому ей ну вовсе ни на что не хватало времени.

— Ага, — заметил Джек, — только пирог испечь, чаем напоить старого знакомого...

— Ну если я вас отвлекаю или задерживаю, можете уже идти наверх, мне больше чаю достанется! — сделала Поэзи сердитое лицо.

Джек, кажется, сто лет так не смеялся, как в этот вечер — даже охрип. Поэзи осталась такой же чудесной, как в свои пятнадцать, и так же все про всех знала. Кроме прочего, сообщила, что художники по-прежнему работают в основном в Венисе, знакомые Джека оттуда все разъехались, но кое-кого из нынешних обитателей она сама знает, например, Джона Калверта, который одно время тут жил и ухаживал было за Эвелин, только ее перебил заезжий джентльмен, а одну закусочную в Голливуде, давно заброшенную, переделали под киностудию, а потом и вовсе отгородили огромный участок под площадку, где начали снимать кино.

— Хочешь ты этого или нет, Кэрри, но мы обязаны туда зайти... Кэрри?

Они оба, заболтавшись, и не заметили, как бедолага уснула. Джек донес ее до номера, с помощью Поэзи раздел и уложил под одеяло, а потом одолжил у хозяйки тюфяк и устроился на нем.

Утром, позавтракав панкейками, оставшимися у Поэзи со вчерашнего дня, Джек и Кэрри отправились в Венис. Джек должен был отыскать Джона Калверта и передать ему забытый накануне в гостинице портсигар. Несмотря на поступок Эвелин, этот Джон Калверт все равно навещал Поэзи и, по ее словам, очень помогал.

— То починит, что нужно, то покрасит. Руки у него золотые, и сердце тоже.

Чувствовалось, Поэзи не очень-то довольна тем, что Эвелин предпочла кошелек с золотом, но обсуждать родную сестру не хотела.

...Очутившись на улице, Джек оглянулся. На маленькую гостиницу со всех сторон наступали высоченные дома, гораздо выше пальм, что покачивали плюмажами широких листьев. За высотками — крутые холмы, окутанные испариной дымки. Да, он снова в Лос-Анджелесе. Никогда прежде не было, чтобы Джек возвращался куда-то. Город выступал перед ним, точно явившийся из иной жизни, знакомый и неузнаваемый.

До Вениса доехали на подножке трамвая; Кэрри дрожала, стиснув зубы и вцепившись в руку Джеку, но так и не пожаловалась. он подмигнул ей и повел по Венису, по набережной, вертя головой и тыча пальцем, когда хотел, чтобы она на что-нибудь посмотрела.

Художники теснились под пальмами, готовясь заискивать перед прохожими. Рядом настраивали инструменты уличные музыканты, некоторые из которых явно походили на сумасшедших, а кто-то был просто слишком уж грязным и истощенным. Озирались торговцы и вороватыми манерами хитрыми глазами. Кое-где и вовсе валялись на утреннем солнышке бродяги, не стесняясь измятой и перепачканной одежды. Тянуло морем, плескавшимся близко — за широкой полосой песка.

— Знаешь, — шепнул Джек. — Я иногда не возвращался в гостиницу. Спал на пляже, у песка. Он за день прогреется, лежишь, точно в теплой ванне. Поэзи мне иногда приносила лепешку и апельсины, а то я на выручку за день покупал хот-дог. Жил, как принц.

— А мы не пропустим этого Калверта? — напомнила Кэрри.

Джек вгляделся. Калверту лет двадцать пять, он высокий и крепкий, русый, с небольшими бакенбардами... Такой скоро и отыскался. Джек подошел, представился, вручил портсигар, и Джон сказал, что они с Кэрри могут занять места рядом с ним.

— Не скажу, что дела здесь у всех идут блестяще, — неторопливо проговорил он. — Но кое-что заработать можно. Хотя советую побыстрее найти еще одну подработку. Здесь почти у всех она есть, кроме совершенных юнцов и пары пьяниц.

— А женщины тут есть? — спросила Кэрри, вертя головой. Джон слегка улыбнулся.

— Две. Вон там, около пальмы, сидит Ева — видите, такая кудрявая? А вон та, постарше — Линор.

Джек оценивающе посмотрел на темноглазую молодую женщину с выразительной фигурой, как раз говорившую с клиентом. Кэрри почему-то нервно прыснула.

— Линор, вы говорите? Как у По?

Они оба посмотрели на нее с недоумением, и Кэрри стала громко, вдохновенно декламировать, размахивая руками:

— Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!

Если только Бог над нами свод небесный распростер,

Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,

Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -

Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"

Каркнул Ворон: «Nevermore!»*

На них стали оборачиваться, и довольная Кэрри продолжила читать:

— «Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —

Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,

Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака

Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор

Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»**

Смолкнув, Кэрри с надеждой оглянулась, но встретила только полные недоумения взгляды.

— Неужели никто не читал? — пробормотала она. — Это же очень известное стихотворение.

— Боюсь, вы так можете распугать своих клиентов, — слегка улыбнулся Джон. — Да и наших тоже. Они все-таки сюда не стихи слушать приходят.

Кэрри шмыгнула носом, ссутулилась и открыла альбом. Джек потрепал ее по плечу:

— Расскажешь мне потом это стихотворение дома, хорошо?

Она только губы сжала. Но тут уже Джеку пришлось отвлечься, чтобы спросить проходившего мимо франта, не нужен ли ему портрет.

...Удалось за день заработать двадцать центов. Кэрри повезло меньше: у нее не заказывали вообще, только какой-то противный субъект в очках начал было ей выговаривать, что находиться здесь ей неприлично; пришлось уточнить, собрался ли он сегодня вернуться домой со всеми зубами. Уже стало вечереть, когда Калверт оживился, приметив кого-то вдали:

— Кажется, это Альфред. Тоже еще недавно здесь штаны протирал, а теперь вот-вот свою выставку откроет. Отличный парень.

Альфред, рослый белокурый красавец, держался, словно молодой король, осматривающий владения. С выставкой было дело решенное, и он пришел позвать ближайших друзей отметить это.

— Новенькие пусть тоже приходят. Я живу совсем недалеко, Джон вас проводит.

Кэрри с сомнением повела носиком.

— А там будут еще женщины? Мне одной в мужской копании быть неприлично.

Альфред заверил, что женщины там будут непременно.

...Когда Джон, Джек и Кэрри добрались до квартиры Альфреда, там было уже полно народу. Хозяйка, Валери, томная пышнотелая красавица с золотыми волосами, тщетно пыталась усадить за стол сразу всех: каждый гость хватал что-нибудь и отходил болтать к своей группке. Из-за обилия гостей обстановка квартиры терялась, но Джека она, в общем, и не интересовала: ему захотелось взглянуть на работы Альфреда, и тот с удовольствием показал их.

— Мудришь, друг, — усмехнулся Джон. — Хотя почему бы нет. Мне такое даже не понять, не то, чтобы изобразить.

Картины Альфреда на первый взгляд поражали безумием: в каждой из них человек причудливо смешивался с животным, а то и часами или автомобилем; жуткие, нелепые фигуры висели на землей или страшно сияли посреди пустыни. При этом линии и краски каждой картины были совершенны, и чем дольше Джек всматривался, тем все отчетливее ощущал, что каждая наполнена смыслом, который ухватить едва ли проще, чем нить паутины, на которой блестит капля росы, однако же он также явно существует.

— Гадость какая, — пробормотала Кэрри и отошла. Джек повернулся к Альфреду.

— Знаешь, я никогда не понимал таких течений, но... ты делаешь невероятные вещи. Здорово, что это ценят.

Альфред довольно улыбнулся.

— Я думаю, все в мире родственно, связано. И в человеке живет и душа зверя, и дым фабрики. Так почему бы это не совместить?

— А по-моему, так извращаются или сумасшедшие, или те, кто не может рисовать как следует! — раздался звонкий голосок Кэрри. Она стояла к из компании боком и говорила это нескольким парням, но смотрела явно на Альфреда и Джека.

— Да, я убеждена, что такое люди рисуют, просто чтобы привлечь к себе внимание, если по-другому не получается.

В комнате сразу стало тихо. Джон вздохнул. Валери снисходительно посмотрела на Джека:

— Какая она у вас непосредственная, совсем ребенок. Немного невоспитанная, но это поправимо, правда?

Альфред шагнул вперед и широко улыбнулся Кэрри:

— Мисс, к сожалению, я не знаю, как вас зовут. Ваше удивление мне понятно, и если позволите, то я объясню...

Лицо Кэрри исказилось, она всхлипнула:

— Не позволю! Мне здесь не нравится! Я хочу уйти!

— Я провожу, — тут же поднялся Джон. — Все равно мне надо в "Толстую Молли", там и пропущу стаканчик за твой успех, Ал. Прости. Развлекайтесь.

*, ** — Кэрри читает стихотворение Э. А. По "Ворон" (перевод Зенкевича).

В январе Каледон все же отказался от Джулии: она ему наскучила. Даже сходство с Розой уже не привлекало его: в конце концов, на Розу могла походить и восковая кукла, и любая шлюха на вечер, с таким же ладным телом и рыжими кудрями, но всё это были бы не более, чем подделки, попытки себя обмануть. Розой не овладеть никогда, и с этим пора бы смириться. Каледон разрешил Джулии оставить при себе его подарки и еще месяц жить в квартире, которую он для нее снимал.

Как раз в то же время на заводе рабочего поймали на воровстве. Кэл хотел было его уволить, но вспомнил про милейшего кузена Джулии и решил, что ему не помешает лишний информатор: не расползаются ли бунтарские настроения. Так что парень остался.

Близнецы подрастали, и он все чаще теперь заходил полюбоваться на них. Однажды он даже поймал себя на мысли, что ему нравится брать их на руки, играть с ними — пусть поначалу он и чувствовал себя неловко, тряся погремушкой или покачивая над кроваткой цепочкой часов. Как-то Келвин даже схватил его за нос. Наблюдавшие это Натали и Одри, младшая нянька, громко расхохотались, и Кэл неожиданно для себя рассмеялся вместе с ними.

Что до Стюарта, он вернулся в дом, потому что отец стал жаловаться, что от него слишком много шума. Мама и раньше намекала, что мальчишка "стал очень нервным, потому что скучает по Натали". А ведь, как только жене позволило здоровье, она старалась постоянно навещать старшего сына.

Когда Стюарт вернулся, Натали вновь стала прилагать все усилия, чтобы тот не попадался Кэлу на глаза — и правильно делала. Мальчишка подрастал, и теперь Каледону стала понятна причина, по которой ребенок раздражал его. Стюарт пошел лицом в Натали, а у той в чертах было какое-то странное сходство с Доусоном, не так заметное при ее длинных волосах и нежной белой коже, но почему-то ярко проявившееся у мальчишки.

Когда Кэл впервые осознал это, его передернуло. Право же, ненавидеть собственного сына за сходство с каким-то мерзавцем он не хотел — но не был уверен, что сумеет сладить с собой. пока Стюарт будет взрослеть. И как это вышло, что за насмешка судьбы? Почему мальчишка не мог, как близнецы, родится похожим на него самого? Думая об этом, Кэл ощущал себя беспомощным и злился еще больше.

Если бы Стюарт хоть не напоминал о себе лишний раз! Но мать и нянька успели избаловать его, он рос капризным, неуправляемым, истеричным, не понимал запретов. Когда Каледон оставался дома, то очень часто с утра слышал топот на разных этажах дома, визгливые крики Стюарта, его дурацкий смех. Нередко все заканчивалось разбитым носом или лбом, и тогда мальчишка переходил на оглушительный рев, будил младших сестру и брата и заставлял плясать вокруг себя Натали вместе с Илси и Милли (Одри занималась исключительно близнецами).

Однажды терпению Каледона пришел конец. Отец на этой неделе хуже себя почувствовал и к субботе едва оправился, на заводе произошел несчастный cлучай, и пришлось выплачивать компенсацию, так еще и один из станков вышел из строя, а перед этим стал делать брак, и это проворонили. Каледон надеялся немного отдохнуть в выходные, но с утра Стюарт затеял обычный концерт. Кэл подошел к детской, в коридоре близ которой мальчишка вздумал прыгать, схватил его и как следует отшлепал. Конечно, тот зашелся в визге, который быстро перешел в испуганный плач, и Кэл впервые за последние дни вздохнул с облегчением. Развернув мальчишку к себе, он посмотрел прямо в блестящие от слез голубые глаза и процедил:

— Еще один крик — и будет хуже! Понял меня? Понял?

Ужас и боль в глазах мальчишки заставили что-то в душе довольно заурчать. "Нет, это уже лишнее. Нужно держать себя в руках". Кэл встряхнул ребенка, тот сглотнул и шмыгнул носом. Натали подошла и решительно обхватила сына.

— Каледон, хватит. Стюарт безобразно себя вел, ты наказал его по заслугам, но всему должен быть предел.

— Предел должен быть прежде всего тому, как ты с остальными бабами балуешь мальчишку. Чего ты дожидаешься? Когда он уронит близнецов?

— Прости, — чуть стушевалась Натали. — Ты прав, я не могу быть со Стюартом строгой, особенно после такой долгой разлуки с ним. Конечно, у тебя нет на детей времени, я понимаю, и воспитывать детей — женское занятие...

— Если женщина в состоянии его выполнять. Если ты не можешь приструнить паршивца, пусть это делает Илси. Если не может и она, найди няньку потверже характером. Но я не хочу, чтобы он доставлял столько проблем. Подумай сама, как нам придется за него краснеть, если мы сейчас его упустим.

Натали тяжело вздохнула.

— Хорошо, дорогой. Я постараюсь.

Неделю спустя Илси, из которой Стюарт мог веревки вить, уволилась, и ее сменила мисс Бейкер, сухопарая старая дева с тонкими ниточками бровей, то и дело взлетавших вверх, и кислой улыбкой. Повадками она немного напоминала Руфь — ту, прежнюю, какой мать Розы была до "Титаника". Разве что по отношению к Каледону ее вежливость переходила в угодливость, но Кэлу это понравилось. Они быстро договорились. Мисс Бейкер отлично понимала свои обязанности: Стюарт стал гораздо тише себя вести. Натали, случалось иногда спорила с ней, но мисс Бейкер, видимо, смогла убедить ее, что дурные наклонности мальчишки требуют строгости с самых ранних лет. Кэл и сам себя в этом убеждал в те минуты, когда совесть упрекала его. Стюарт, на кого бы он ни родился похожим, все-таки был его сыном. "И именно поэтому я не могу закрывать глаза на его поведение уже сейчас".

О самой Руфи давно ничего не было слышно. Кажется, она была еще жива, по-прежнему жила в Нью-Йорке, но теперь уже с новой компаньонкой — такой, которая могла в случае надобности заменить сиделку. Натали и миссис Бьюкейтер время от времени присылали ей небольшую сумму.

В марте Каледон получил еще одно малоприятное известие. Когда он вернулся домой вечером, радостная Натали сообщила ему, что ее брат возвращается из Африки насовсем.

— Я сегодня получила от него письмо. Стивен написал, что теперь может позволить себе вернуться и вложиться... Я не поняла, во что, вроде бы он хочет открыть какое-то дело в Атлантик-Сити. И еще он намекнул, — Натали подмигнула, — что собирается жениться! Давно ему пора, как ты считаешь?

От радости она, видимо, позабыла, что в свою единственную встречу Каледон и Стивен, ее брат, совершенно не понравились друг другу. Впрочем, если тот не будет вмешиваться в семейные дела Кэла и соваться в его бизнес, пусть живет, где ему вздумается.

Натали от радости утратила обычную молчаливость. Она перебирала вслух всех знакомых девиц, в которых видела подходящие кандидатуры в невесты брату, покуда Каледон ей не напомнил, что хотел бы побыть в тишине. Решив, однако, что это прозвучало слишком резко, он добавил:

— Я поговорю с твоим братом, когда он приедет. Все же в Штатах он новичок. Если не буду в силах сам ему помочь, сведу с Айзеком.

По лицу Натали пробежала тень: она недолюбливала Айзека, не верила ему.

— Ты в самом деле считаешь, что Айзек может дать Стивену полезный совет?

— Безусловно. У него знакомые в самых разных сферах. В этом, кстати, его отличие от твоей Пэнси.

— При чем здесь Пэнси?

— Тебе не нравится Айзек, ты считаешь, что он может меня обмануть. Мне не нравится Пэнси, посколку я опасаюсь, что она может плохо на тебя повлиять. У нее ведь, я слышал, снова вертится в доме тот сержантишка? Говорят, наследство получил?

— Мистер Дойл — лейтенант. Теперь уже в отставке. И с Пэнси у них только дружеские отношения.

Иногда Натали была трогательно наивной и смешной.

— Допустим. Так вот, Пэнси может принести тебе только вред, а вот Айзек уже не раз приносил мне пользу. И не только мне — ведь Стивен, я надеюсь, умеет быть благодарным?

На вечеринке у Альфреда Джек не задержался: было слишком неловко, да и неприятный разговор с Кэрри оттягивать не хотелось. Он не ожидал от нее такого и совсем не представлял, что теперь делать, что говорить. Впервые в жизни Джек краснел за кого-то: обычно или другим, или ему было стыдно за него самого. Да и злился он сейчас порядком.

"Ну и что же? Будешь с ней говорить, как взрослый и умный? Отчитаешь, пригрозишь? Сам-то, когда ругали или били, за науку благодарил?" Кэрри, в конце концов, уже не ребенок. Должно быть, она почти не отдохнула с дороги, да и неудача в первый день в Венисе расстроила ее. Ей не стоило срываться на Альфреда, но пусть сама решает, как после этого поступить.

...Разговор все же пришлось отложить: когда Джек вернулся, Кэрри уже спала. Только утром, когда оба проснулись и посмотрели друг другу в глаза, она смутилась.

— Прости меня, пожалуйста, — пробормотала Кэрри, теребя простыню. — Я вчера была такой дурой. Просто... я устала, расстроилась, что ничего не заработала, и никто не обращал на меня внимания, и вот...

— Я понимаю, — согласился Джек. — Может, ты отдохнешь сегодня?

Кэрри задумалась.

— Нет, — сказала она твердо. — Если я не посмотрю им всем в глаза сегодня, я не решусь на это никогда. Мы пойдем вместе. И если я увижу Альфреда, то извинюсь.

Джек поцеловал ее: сейчас она показала себя молодцом.

Художникам, конечно, было уже не до вчерашнего скандала: пара человек покосились на Кэрри, но прочие не обратили на нее внимания. Джон Калверт кивнул им все так же приветливо. Джек поймал себя на мысли, что Джон неуловимо напоминает ему отца: такой же рассудительный, тактичный и как будто что-то уже понял, от чего кажется куда старше, чем есть. Все хотелось спросить, умеет ли Калверт столярничать: отец ведь был столяр, и при воспоминании о нем Джек видел целое море золотистых опилок.

...Потянулись дни, так похожие на прошлое, словно Париж, "Титаник", Нью-Йорк и Новый Орлеан приснились в долгом пестром сне после попойки. Снова были теплый ветер и пальмы, острый запах цитрусовых рощ, полуголодные мальчишки, сидевшие рядом с мольбертами и альбомами, и люди, которые соглашались, чтобы Джек или Кэрри написали их портреты. Джек снова смотрел в глаза каждому, пытаясь понять и душу за то короткое время, какое человек соглашался уделить, и тогда черты схватывались сами собой. А по вечерам были прогулки по улицам, звонкие песни Поэзи, возившейся на кухне или в ванной, болтовня с ней или тихие разговоры с Кэрри.

Она понемногу осваивалась. Бытовые трудности выносила стоически: хотя часто они ложились спать полуголодными и так же часто их будили крики соседей, то ссорящихся, то, хм, мирящихся, ни разу не пожаловалась. Когда из-за духоты они ночевали на крыше, засыпала очень быстро. Привыкала не вздрагивать каждый раз, когда к ней обращался посторонний, не зажиматься судорожно в угол и не пытаться так же судорожно привлечь к себе внимание громкими заявлениями и натужными шутками. И рисовала теперь гораздо лучше, хотя заказывали у нее что-то по-прежнему редко.

Джеку быстро стало ясно, что подработка им обоим нужна в самое ближайшее время. Не очень-то хотелось снова идти в официанты или грузчики: это занимало бы весь день. Джек расспрашивал Поэзи, Джона Калверта, других художников, и через две недели ему повезло. Однажды вечером Поэзи вручила ему визитку. "Том Кэттинг, "Акулы Лос-Анджелеса"*. Главный редактор".

— Он же и сам пишет половину статей, насколько помню. Газета юмористическая, Том — парень веселый. Только смотри, не давай ему в долг. Не вернет никогда.

— Будто у меня есть, что одалживать, — фыркнул Джек. — А платить-то он будет?

— Думаю, пока будет. Он полгода назад женился по расчету. Вряд ли успел потратить все приданое.

На следующее утро Джек не с самым легким сердцем отпустил Кэрри рисовать одну, а сам отправился по адресу на визитке.

Том Кэттинг — он попросил называть себя Томми — оказался румяным парнем с ослепительной улыбкой и очень живыми черными глазами. Он сказал, что был бы совсем не против художника-карикатуриста, и поклялся, что платить будет щедро и вовремя. Оставалось поверить ему на слово, тем более, Джек тут же и получил первый заказ. Довольный, он решил проверить, как дела у Кэрри.

На улице, где она рисовала, он появился очень вовремя. Кэрри стояла, прижавшись к стене дома, а какой-то краснолицый толстяк орал на нее, размахивая у нее перед носом листом. Вокруг них семенила нарядная девица, но вмешаться явно трусила.

— Идиотка! Дрянь! Тварь криворукая! Ты за это хотела десять центов? За мазню, которой только подтереться? Обезьяна и та нарисовала бы лучше, да и провозилась бы меньше!

— Вот и закажите в следующий раз портрет обезьяне! — выкрикнула Кэрри, подавшись вперед — и тут же снова отшатнулась. Толстяк буквально прижал ее к стене.

— Что ты сказала?! Да я тебя...

— Пусти, боров! — прохрипела Кэрри, в ужасе оглядываясь. Джек одним прыжком оказался рядом и оттолкнул толстяка.

— Ну-ка отошел от нее, свинья! И язык прикуси, пока он у тебя во рту! Не нравится рисунок — не плати и проваливай, а если манеры растерял, тебя тут живо проучат!

— Что?! Да как ты смеешь,оборванец?! Да ты знаешь, кто я?! Да я тебя... Мона, мы идем за полицейским, сейчас же! Слышишь, ты — чтобы тебя и твоей косорукой шлюхи не было здесь через пять минут, не то...

Да уж, благоразумнее было убраться побыстрее, что Джек немедленно и сделал. Схватил в одну руку альбом и пенал Кэрри, другой потащил девушку за собой. Она дышала так неровно, что Джеку показалось, будто она рыдает, но когда обернулся, глаза у нее были сухие.

Потом в номере Джек жадно пил холодную воду. Протянул стакан Кэрри, но та отпила лишь чуть-чуть. Сидя на кровати, не моргая, она смотрела перед собой.

Джек спустился вниз и попросил у Поэзи чашку чая и кусок рулета с джемом: возможно, Кэрри утешило бы угощение. Она выпила чай и съела рулет, но продолжала молчать.

— Завтра уже можно будет вернуться, — Джек решил начать разговор первым. — Поверь, никто не будет нас там поджидать.

Кэрри потерла кончик носа и странно улыбнулась.

— Они все стояли и смотрели, будто бы так и надо. Все художники. Они меня ненавидят. Видимо, все еще не простили за этого Альфреда.

— Брось, ну что ты. Они просто растерялись. Нечасто попадаются такие грубияны. Надо было ему вышибить пару зубов или нос расквасить — может, тебя бы это развеселило.

Да уж, у Джека чесались кулаки, едва он вспоминал этого мерзавца. Стоило переночевать в каталажке — не впервой ведь — чтобы припугнуть этого жирного упыря.

— Какая разница? Для него я все равно криворукая обезьяна.

— А тебе-то до этого что? И зачем ты за ним повторяешь?

Кэрри повертела в руках пустую чашку.

— Я не пойду туда, Джек. Ты иди завтра, но один. Я хочу поискать другую работу. Хотя бы пару дней.

— Одна? В чужом городе?

— Мне надо привыкать.

Джек вздохнул.

— Ну ладно, ты права. А представляешь, какой заказ мне дали на новом месте? Карикатуры! В детстве меня за них драли, а сейчас...

Он рассмеялся, но Кэрри еще больше нахмурилась.

— Ты рисовал карикатуры? И... подкидывал?

— Ну да, случалось. Я же не был паинькой, а ребята у нас в классе учились забавные.

— И ты смеялся над ними? — голос Кэрри задрожал. Джек понял, что сказал это зря, но отступать было поздно.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что я не должен был так поступать, что им от этого было больно. Отец и мама говорили мне это все. Наверное, они были правы. И очень плохо, что я не думал об этом. Ну ладно, я получал свое, и должен заметить, мне тоже было больно. Теперь мои одноклассники, наверное, люди семейные и благополучные, а я до сих пор бродяга. Думаю, их это должно утешить, если, конечно, они меня вообще помнят.

Кэрри обхватила колени, откинула голову и некоторое время молчала, только по щекам струились слезы. Джек хотел ее обнять, но она вывернулась и стала цедить сквозь зубы:

— Да, забыли, это же очень легко забыть. Как отбирают сумку с домашним заданием — хорошо. что учителя верят, пусть и не защищают. Как стул всякой гадостью мажут. Как дверь придерживают, чтобы войти или выйти не могла...

— Кэрри, ну это же просто шутки!

— Шутки. Когда сталкивают в канаву и суют за шиворот дерьмо. Когда гонят камнями до самого дома, и человек, которого ты считала другом, в этом участвует. Когда обещают изнасиловать и искалечить тебя и твою маму. И за каждым твоим шагом следят и такое говорят, лучше бы уж грязью бросили. Ты... Ты ведь делал так? Если начистоту?

— Нет. Вот так я не делал. Самое первое, что ты говорила — с сумкой или дверь придержать — такое было, но не это. Кэрри, — он все-таки обнял ее, прижал к себе крепко-крепко. — С тобой больше не случится ничего плохого. Я очень постараюсь, чтобы тебя никто больше не обидел. Мне жаль, правда, очень жаль, что с тобой все это было.

И тут Джек вспомнил, что Кэрри любит его. Понятно, ей, и так расстроенной, больно было узнать о нем что-то, в ее глазах дурное. И наверное, сейчас она ждет не только слов, не только того, чтобы он ее обнял, как сестру. Он коснулся губами ее губ, и она порывисто, нервно потянулась к нему. Поцелуй стал глубже, закружилась голова, в груди что-то сжалось. Джек принялся целовать Кэрри лицо, руки, гладить спину и плечи. Тело охватила истома забытого чувства — желания. Джек дрожащими пальцами стал расстегивать кофточку Кэрри — девушка только судорожно дышала, закрыв глаза, поводя неумелыми ладонями по его плечам и груди. Стянув с Кэрри кофточку, Джек припал губами к мягкой смуглой коже, чуть пахнущей потом и апельсинами, потому что сегодня, когда Кэрри чистила апельсин за завтраком, сок брызнул на нее. Джек провел языком по крошечным желтым пятнам, и в этот момент горячая, узкая ладонь Кэрри скользнула ему под рубашку. В голове окончательно помутилось. До крика захотелось стать единым с этим беззащитным, хрупким телом, чтобы заслонить от всего мира. Только на секунду он смог себя остановить, чтобы спросить Кэрри:

— Ты хочешь, да? Можно?

Она быстро кивнула, не открывая глаз.

Уже когда все случилось и оба лежали рядом, приходя в себя, Джек вспомнил, кого и когда так спрашивал в прошлый раз, и осознал, что произошло. Он изменил Розе. Она отдала за него жизнь, а он смог продержаться только три года.

От стыда будто бы тело отнялось, он не мог встать. Потом все-таки сумел приподняться на локте, взглянул на Кэрри. Она не двигалась, не открывала глаз и была очень бледна. Он понимал, что ей сейчас, должно быть, больно. Джек поцеловал ее в висок, погладил по волосам, прикрыл одеждой.

— Я пойду спрошу у Поэзи, нет ли чего-нибудь нам выпить, хорошо?

Когда он вернулся, Кэрри сидела на кровати полуодетая. Лицо у нее было холодное, печальное и непреклонное, будто она решилась на что-то и уговаривала себя не сворачивать с дороги. Губы шевелились, и лишь прислушавшись, Джек разобрал, что она напевает стариную песенку:

— Just a few more days for to tote the weary load!

No matter, 'twill never be light!

Just a few more days, till we totter in the road!

Then, my old Kentucky home, good night!

Weep no more, my lady,

Oh weep no more today!

We will sing one song for the old Kentucky home,

For the old Kentucky home far away*.

— Именно, — заметил Джек, подходя. — Голову выше, моя леди!

Кэрри широко улыбнулась в ответ.

Ночью они легли порознь. Кэрри надо было отдохнуть, а Джеку слишком стыдно сейчас было бы дотронуться до нее. От отвращения к себе его мутило, хотелось куда-то спрятаться от того, что он творил.

Мало того, что он погубил Розу — теперь он еще и предал ее. "А если бы она осталась жива — неужели я бы тоже..." И ведь не в любви было дело — не горел в груди пожар, как на "Титанике", Розу и Кэрри он не поставил бы рядом. Но оказалось, любя Розу, он мог хотеть Кэрри.

"Но раз так вышло... Кэрри не поймет, если я скажу, что это была ошибка. Ладно, будем пока вместе. Посмотрим, как повернется дело".

Наутро Кэрри не пошла с Джеком рисовать. Никто из художников, кроме Джона Калверта, не спросил, в чем дело, да и Джон — вчера его не было — сказал, что уже слышал о вчерашнем сумасшедшем.

— Положение у нас здесь такое, что всякие мерзавцы норовят оплевать. Не так давно один наглец говорил всякие непристойности Еве, пока я его не прогнал, а еще один к чему-то придрался в рисунке Дика и ударил так, что сломал нос.

Дик был самым молоденьким здесь, худеньким, низкорослым и робким — неудивительно, что к нему прицепились. Самого Джека не трогали, даже когда он торчал тут в свои семнадцать. Разные подонки всегда выбирают тех, кто точно не даст сдачи.

Помня об этом, Джек весь день был как на иголках. Он хорошо себе представлял, как трудно придется Кэрри, с ее-то застенчивостью и обидчивостью. К тому же она одна, без защиты — мало ли, кто решит этим воспользоваться.

Он вздохнул с облегчением, лишь когда вернулся домой. Кэрри сидела за столом очень довольная и пересчитывала деньги.

— Пятьдесят центов! — сообщила она Джеку. — Не меньше, чем за портреты.

— Вот как? И как же ты их заработала? Или стащила? — Джек чуть ущипнул ее за плечо.

— Я пела на улице, — выпалила Кэрри. — Знаешь, я все шла по улице и понимала, что меня не возьмут туда, куда я хочу, а куда возьмут, там я не хочу работать. И тогда я решила: а что мне терять? Встала на углу и запела...

И она в самом деле стала напевать:

— Away Santy,

My dear Annie.

Oh, you New York girls,

Can't you dance the polka?**

Джек не удержался и хрюкнул:

— И откуда ты знаешь такие песенки?

Кэрри вздернула подбородок:

— А я еще и не такие знаю. И вот, мне стали кидать монеты... Думаю, завтра надо взять с собой губную гармошку.

— Ну это неплохо, — кивнул Джек — Остается нам с тобой решить, когда ты идешь петь, а когда я — рисовать. Мне лучше бы за тобой присматривать.

— Почему это?

— А ты думаешь, ты вчера наткнулась на единственного на весь Лос-Анджелес сумасшедшего?

Кэрри насупилась, подумала и согласно кивнула.

*, ** — использованы отрывки старинных американских песен.

Стивен Гибсон вернулся в Штаты в июне. Натали ждало разочарование: оказалось, он уже нашел себе невесту где-то в Африке и перед отъездом обвенчался с ней. В телефонном разговоре с дочерью миссис Бьюкейтер сказала, что это какая-то "девушка из школы для местных". Натали так растерялась, что Кэла тянуло посмеяться над ней.

— Я убеждена, что у Стивена хороший вкус, — уговаривала она себя за ужином. — Конечно, он всегда был немного эксцентричным. Пожалуй, ни одна девушка из тех, с кем я планировала познакомить его, ему бы не понравилась. Ему разумнее жениться на девушке, которая его понимает. И свадьба здесь означала бы для него расходы, и вообще неудобно устраивать торжество сразу, едва вернувшись, не привыкнув. Да, так лучше.

Каледон удержался от того, чтобы выразить сомнение. Он никогда лично не общался с девушками, которые учат африканских детей. Но все-таки в его представлении Стивен Гибсон плохо сочетался с такими девушками. Только нежелание Гибсона тратиться на пышную свадьбу в Штатах, пожалуй, он мог понять.

Неделю спустя молодожены появились у них. Натали накануне пару дней провела в таких хлопотах, что едва успевала уделять внимание детям. И весьма утомила Каледона жалобами, что не понимает, как себя вести с женой брата.

— Мама говорила, что Гертруда — истинная леди. Но... я не представляю, что тогда могло ее побудить отправиться так далеко от дома.Неужели она не боялась диких зверей?

— Или дикарей, — Каледон не удержался и поддразнил ее.

— В общем, наверное, я покажусь ей после всего этого глупой и скучной. Однако она должна видеть, что я ей очень рада, ведь она жена Стивена.

Каледону оставалось мысленно призывать на помощь все свое терпение. Он совершенно не был рад приезду Гибсона, помня, как тот оценил спасение Кэла и его женитьбу на Натали, а также поступок Розы.

И вот около полудня он и Эванс отправились на вокзал, чтобы встретить чету Гибсон. Натали оставалась ждать гостей дома.

Гибсон, который за прошедшие годы сильнее похудел и погрубел, первым выскочил из вагона первого класса и помог выйти женщине в скромном, зеленом с лиловым костюме. Невысокая, она на первый взгляд показалась Каледону немного коренастой, но движения ее были упругими и легкими. Гибсон заметил Кэла и Эванса, взмахнул рукой в знак приветствия и подошел к ним.

— Рад, что меня здесь встречают. Мистер Хокли, позвольте вам представить мою жену, урожденную Гертруду Хант. Гертруда, это мистер Каледон Хокли, сын промышленника, о котором ты наслышана, и муж моей сестры Натали, о которой, думаю, ты наслышана еще больше.

— Рада знакомству, мистер Хокли, — улыбнулась Гертруда и протянула ему руку.

Маленькая рука в перчатке казалась почему-то очень сильной. Черты лица молодой женщины были неправильными и довольно подвижными, но взгляд серых глаз — спокойным и уверенным. Видимо, в Африке она не слишком-то избегала солнца. Голос молодой женщины был низким, как у Натали, но с более отчетливой дикцией.

По дороге домой, обмениваясь с родственниками ничего не значащими репликами, Каледон продолжал наблюдать за Гибсоном и его невестой. Стивен довольно часто обращался к Гертруде, уточняя, не нужно ли ей что-то, хорошо ли она себя чувствует. Та коротко и ласково отвечала, что ей ничего не нужно. Каледон удивился про себя: он не думал, что Гибсон способен на открытую, сентиментальную нежность.

Натали в ожидании гостей нетерпеливо бродила по комнате. При их появлении она бросилась к брату и схватила его за руки. Каледон, стоя чуть в стороне, стал наблюдать за тем, какое впечатление на нее произведет Гертруда. Натали как будто слегка удивилась, бросила на Кэла быстрый взгляд, смутилась — и лишь потом поцеловала жену Гибсона.

Пришло время ланча. И только когда все усаживались за стол, Каледон понял причину удивления Натали. А еще понял, что чувствуют люди, увидевшие призрак.

Осознание пришло, когда Гертруда, переодевшись, вернулась в комнату. На ней было палевое простое платье, сильно вьющиеся каштановые волосы собраны в пучок на затылке. Гибсон поспешно отодвинул ей стул, и она села с медлительной, небрежной грацией, изящно повернула голову... Как это делала Роза.

Каледон, вцепившись в вилку, принялся пристальнее разглядывать лицо гостьи. Да, некоторое сходство было и в чертах, отдаленное, впрочем: овал лица, очерк губ. Ему страшно захотелось выпить, а лучше напиться, но он пока не мог себе этого позволить. Из оцепенения вырвал голос жены:

— Как же вы попали в Африку, Гертруда? Извините меня за такой вопрос, может быть, он неуместен...

— Ничего неуместного в нем нет. Я дочь джентльмена, но мои родители совсем небогаты, и я с ранних лет знала, что буду сама зарабатывать на жизнь. Быть гувернанткой в более состоятельной семье мне совсем не хотелось: так работала моя старшая сестра, и я была наслышана о капризных детях и не менее капризных родителях, — Гертруда негромко рассмеялась, и смех ее показался Кэлу совершенно очаровательным. — В восемнадцать я стала преподавать в воскресной школе, потом отправилась в Африку. Признаться, я всего лишь воспользовалась шансом. Всегда мечтала посмотреть другие страны.

— И вы больше никогда не были в Англии? — с грустью спросила Натали. — Разве вы не скучаете по своей семье?

— Мы с Гертрудой обязательно съездим в Англию, как только кончится война, — ответил за жену Гибсон. — Не хотелось бы приезжать лишь для того, чтобы попасть под бомбежку. Или вовсе повторить судьбу несчастных с "Лузитании".

Гертруда печально опустила глаза.

— А кстати, — спросил Каледон, — вы сейчас не сожалеете о своем решении? Не считаете, что лучше было бы все же стать гувернанткой в приличной семье? Если не в Англии, то, например, в Штатах.

Он не хотел выслушивать рассказы о жизни дикарей, но ему было интересно, что она ответит. Роза бы вспыхнула, почувствовав вызов.

Гертруда посмотрела ему в глаза.

— Сейчас — нет, ведь именно в Африке я встретила Стивена. Но не могу сказать, что сожалений никогда не испытывала. Впрочем, думаю, останься я в Англии — злилась бы, что упустила возможность повидать мир.

Ответ зрелой женщины. Но ведь Гертруде было уже двадцать шесть. Кто знает, как ответила бы Роза в таком возрасте.

— Гертруда соткана из противоречий, за это я ее и люблю, — улыбнулся Гибсон. — Кстати, Натали, после ланча я хотел бы увидеть племянников. Это возможно?

— Конечно, почему нет?

— Жаль, они еще слишком малы, чтобы я мог вручить им подарки.

...Первым знакомиться с дядей и тетей привели Стюарта. Тот за эти месяцы стал очень молчалив, даже угрюм, так что, сколько его ни убеждали поздороваться (даже с угрозами), он только смотрел в пол, спрятав руки за спину. Гибсон подхватил Дороти и закружил, а Гертруда, нежно воркуя, взяла на руки Кэлвина. На секунду Каледон представил, что это Роза держит на руках их общего сына, и так сладко закружилась голова, что пришлось перевести дыхание.

Как хорошо, что свадьба Гибсона и Гертруды уже состоялась. Это было бы не то зрелище, которому Кэл порадовался бы. Но как же так вышло, что женщина, так напоминающая Розу, досталась именно этому костлявому уроду с руками, как у обезьяны?

Теперь — до или после того, как идти рисовать — Джек пару часов стоял возле Кэрри, пока она пела на улице. Надо признать, петь у нее получалось лучше, чем рисовать. Голос у Кэрри был довольно сильный, хоть и странного тембра, звучавший немного жалобно и наивно. Она легко подстраивалась под настроение песни, пританцовывала, хлопала в ладоши, между куплетами наигрывала на губной гармошке. Мимика у нее была преувеличенная и не совсем естественная, но выглядело интересно. Однажды Кэрри запела: "Come Josephine, in my flying machine", и вышло у нее так нежно и печально, что у Джека в носу защипало.

— Меня учил петь и читать стихи один актер, папин друг, — объяснила однажды Кэрри. — Он навещал нас с мамой, пока совсем не спился. Знаешь, папа был журналистом и общался с актерами, художниками. Маму просил, чтобы она дала мне образование. Но она бы и так дала, мне кажется. Она меня очень любила и всегда верила, что из меня что-то выйдет, хотя все в этом и сильно сомневались. Я хорошо училась, но меня все считали избалованной, капризной и никчемной. Наверное, мама вправду слишком любила меня. Просто она очень уж любила папу. И было, за что. Знаешь, он ведь родился на Юге, как говорила мама, в благородной семье, но любые различия читал чушью и не стеснялся об этом говорить. В конце концов ему стали угрожать, ему пришлось уехать. И он все скитался по Штатам. В Нью-Джерси встретил маму, она влюбилась, хотя была много моложе. Они отправились в Нью-Йорк, но папа прожил уже недолго. Мне было три года, когда он умер от чахотки.

— Из тебя обязательно что-то выйдет, — ответил ей Джек. — Твои родители был сильными, ты такая же. Только не опускай руки.

Они так и оставались любовниками. Открывшееся влечение к Кэрри оказалось сильным и заставляло снова и снова к ней тянуться. Джек и не думал, что он так изголодался по близости с женщиной. Ему всегда нравилось это занятие, сразу оценил, как только попробовал. И всё-таки после смерти Розы казалось, что и его желание умерло вместе с ней. Но нет. Нехорошо, но уже не остановиться.

Конечно, навсегда связывать с собой Кэрри Джек не хотел: не так все было между ними, чтобы жениться. Он еще предполагал, что Кэрри, встав на ноги, полюбит другого, но каждый раз думал об этом с большей досадой.

Вообще им в те месяцы было хорошо. Иногда, правда, на Кэрри нападала какая-то хандра, и она не могла даже толком ответить на какой-нибудь простой вопрос. Однажды она горько разрыдалась после их близости, и Джек так и не смог выяснить, что случилось, не сделал ли он ей больно. А как-то, вернувшись домой, застал ее перед мутным зеркалом на стене, пальцами растягивающей губы в улыбке.

Наверное, она все еще горевала по матери, только пыталась это скрыть.

Они побывали в Санта-Монике, где Кэрри, сбросив туфли, стянув чулки и подобрав юбку, бегала по пляжу взапуски с какой-то собачонкой и играла, прыгая через прибой. Она звала и Джека, но он вдруг понял, что не может шагнуть к волнам, что его одолевает тягучий страх, а в шуме слышатся крики погибающих. В Нью-Йорке и в Венисе он не приближался к морю, и хоть знал, что здесь оно не убийственно-холодное, а теплое и ласковое, его охватила такая же паника, как когда-то в каюте полицейских, когда он увидел, что из-под двери просачивается вода. И еще ему вспомнилось, как он рассказывал про Санта-Монику Розе. Обещал, что они будут здесь кататься на лошадях... Захотелось взяться за голову.

— Эй, ты чего? — Кэрри подскочила к нему. — У тебя голова болит?

— Напекло, наверное, — Джек притворился веселым. — Так, а ты когда-нибудь каталась на лошади?

Сколько же было ужаса в лице Кэрри, когда ее усаживали в седло, как она дрожала, когда лошадь сделала первые шаги — но все же она не отказалась садиться и не просила ее снять.

...Вскоре "Титаник" снова напомнил о себе. Когда Джек решил взглянуть на ту закусочную в цитрусовой роще в Голливуде, превращенную в студию, то на дорожке встретился с Джейми.

Тот еще окреп за прошедшие годы, выглядел аккуратным и довольным. Он, оказывается, уже месяц, как перебрался с Озой в Лос-Анджелес из Нью-Йорка и теперь был на студии разнорабочим, а Оза трудилась сиделкой.

— До того мы жили в Нью-Йорке, но Оза знала, как я хочу когда-нибудь сам снимать кино. И вот мы здесь. Конечно, сразу меня не заметят, но я буду наблюдать за режиссерами и учиться.

Джек пожелал ему удачи, но на предложение как-нибудь зайти в гости ответил уклончиво. Он сам не думал, как тяжело ему будет видеть людей, которые спаслись вместе с ним.

Увы, Кэрри недолго пробыла уличной певицей. К ноябрю у нее вдруг пропал голос, она не могла даже говорить, и с Джеком они объяснялись через жесты или записки. Через два дня она заговорила снова, но еще очень долго хрипела. Снова браться за карандаш при этом категорически отказывалась. Выход нашла Поэзи: предложила Кэрри пока помогать ей в гостинице "со всем сразу".

— У меня рук-то — мои да вот Тина, служанка. А дел прорва.

Джек сочувствовал Кэрри, помня о ее нежелании работать кем-то вроде горничной, но не представлял, как можно кому-то не сработаться с Поэзи. Менее требовательного человека сложно было представить. И точно, с первых же дней обе выглядели довольными.

Наверное, общение с Поэзи хорошо влияло на Кэрри, и понял это Джек, потому что она стала подмечать вокруг забавные мелочи. Такую способность, он помнил, кроме как у Поэзи, только у своей матери. И это умение было самым ценным из того, чем у мама его научила. Обрывки разговоров, важные коты и суматошные птицы, нелепые вывески — это все скрашивает настроение, даже когда больше нечему радоваться. Все равно жизнь кипит, а значит, ждут перемены.

Наступила зима... То есть, конечно, сложно так назвать это время в Лос-Анджелесе, но на улице в это время не поработаешь долго. Уличные рисунки пришлось бросить. К счастью, Том все же платил за карикатуры, а еще в одной газете понадобились рисунки города, и Джек уцепился за эту возможность.

Как когда-то в Париже, он останавливался на углу или присаживался на скамейку, на бордюр, наблюдал — и зарисовывал. Вот негритянские ребятишки играют в догонялки. Вот о чем-то тихо говорят влюбленные. Привычно переругивается пожилая пара. Парень на бегу вскочил в трамвай. Всюду бьется пульс жизни, это бодрит, захватывает.

Джек бывал и на митингах, и на рынках, и в барах. Пару раз пришлось подраться, на митинге однажды по ошибке сцапали. Отпустили на следующий день, и когда Джек вышел на утро из отделения, ему навстречу кинулись Поэзи и Кэрри. Оказалось, они провели целое расследование, когда накануне вечером он не вернулся вовремя: заявились домой к редактору, а после пришли в полицию и добились, чтобы им сказали, куда увезли арестованных на митинге.

Когда все трое вернулись в гостиницу и Поэзи отправилась готовить для себя и постояльцев большой омлет, Кэрри задала Джеку самый неожиданный вопрос:

— У вас что-то было?

Он как раз снял пиджак и чуть не выронил. До него не сразу дошло, что, во-первых, Кэрри ревнует, во-вторых, она ревнует к Поэзи.

— Нет, — рассмеялся он. — Нет, что ты, конечно, ничего. Когда мы познакомились, мне было семнадцать, а Поэзи пятнадцать...

Да, это, пожалуй, звучало неубедительно.

— Но выглядела она от силы на тринадцать. И потом, мы слишком хорошо всегда понимали друг друга. Прямо как близнецы, наверное.

— А это мешает?

Как сказать-то, чтобы честно... В Поэзи нельзя было хоть чуть-чуть не влюбиться, как нельзя не влюбиться в первый запах весны после морозов. Но совершенно точно Джек никогда не представлял себя в постели с ней. Нельзя же лечь в постель с весной.

Кэрри, наверное, чувствовала, что у них с Джеком не все правильно, но не понимала, к кому ей стоит ревновать на самом деле — откуда ей знать?

Рождество они встретили в гостинице, вместе с хозяйкой и Филипсами — теми самыми шумными соседями, которые, в общем, ребятами были славными. Поэзи убрала гостиницу алыми цветами и листьями пальмы, зажгла свечи, и все вместе они распевали гимны. Праздник прошел отлично, почти по-семейному. На Новый Год Джек решил свозить Кэрри в Пасадину, на Парад Роз.

...Им повезло с погодой: день парада выдался очень ясный. Они взобрались на высокие ступени какого-то здания, Джек придерживал Кэрри, чтобы она случайно не смешалась с толпой. А Кэрри то и дело вцеплялась в его руку и тихо, восторженно восклицала, наблюдая за процессией экипажей, утопающих в цветах, за нарядными всадниками, покачивала головой в такт гремевшей духовой музыке.

— Достанешь для меня розу, Джек? — весело спросила она, вгляделась в то, что приближалось за всадниками и охнула. — Это же...

— Слон, — подтвердил Джек, сам не сводя глаз с гигантского животного. Слон двигался неторопливо, каждый шаг его был полон несказанной мощи. И все же, такой страшный, он был трогательным в своей нелепости, к нему невольно хотелось подойти. Это Джек тут же предложил Кэрри, на что она, конечно, с ужасом помотала головой.

— Боишься, что наступит?

— Ну да. И вообще, я слышала, они злопамятные. Вот так, выглядит мило, а на самом деле...

— Ну так не делай ему плохого, — Джек пожал плечами. — Это не так сложно, я думаю.

— Это говорит человек, который подбрасывал одноклассникам карикатуры... — пробормотала Кэрри будто бы про себя.

— Я просто тренировался. Знал, что на это будет спрос.

Потом, усевшись на скамью под апельсиновыми деревьями, они перекусили сэндвичами. Цветы уже опали, завязывались плоды.

— Жаль, еще не сорвешь апельсин прямо с ветки, — Джек прищурился на полуденное солнце, гадая, как ему удается быть одновременно белым и золотым. Этот была одна из загадок, волновавших его с детства. — Где-то на севере лежит снег, а здесь такой рай...

— А я соскучилась по снегу, — вздохнула Кэрри. — Ну в самом деле, без него будто и Рождество уже не то. Виданое ли это дело, чтобы в Рождество дом украшали живыми цветами!

— Если тебе так необходим снег, мы можем как-нибудь съездить с тобой в Висконсин.

— Нет, — ответила Кэрри. — Я не хочу разъезжать по всей стране. Я хочу вернуться в Нью-Йорк и жить там.

Джек невольно повел плечами. В Нью-Йорке у него оставались лучшие друзья — но туда же причалила "Карпатия", там шумел океан, поглотивший Розу и Фабри.

— Но ведь тебя там обижали?

— Все равно я ни один город так не полюблю. Там мы жили с мамой.

— Ты не будешь ее там вспоминать больше?

— Я и так все время ее вспоминаю, больше просто некуда. Только там я чувствовала себя дома.

Джек задумался. В общем-то, он был готов сняться с места хоть сейчас; он покинул бы Лос-Анджелес так же легко, как уже сделал это когда-то. Странный город, отпускающий без сожаления и всегда готовый принять...

— Хорошо, Кэрри, мы вернемся в Нью-Йорк. Но обещай мне кое-что. Попробуй все же там стать актрисой, хорошо? Если этот город так тебе дорог, тебе там должно повезти.

Кэрри словно бы осеклась, странно покосилась, но после медленно кивнула.

Следующие два месяца они откладывали на дорогу. Заодно пытались раздобыть какие-нибудь вещи потеплее, потому что в Нью-Йорке, когда предполагалось вернуться, было бы еще прохладно.

Джек запасся номерами с рисунками и рекомендациями от Тома и от Эшли, редактора второй газеты. Самому было смешно от такой предусмотрительности, но теперь он ехал не один. Поэзи написала брату, и он ответил, что в театре, где служит, часто меняется массовка. Скорее всего, Кэрри возьмут. Он написал Фрэнки, что хочет вернуться, и она ответила, что вместе с Ником будет с радостью ждать его в гости.

Джек хотел попрощаться с Джоном Калвертом, но в Венисе его не нашел. К счастью, незадолго до отъезда Джека и Кэрри Джон сам зашел в гостиницу проведать Поэзи.

— В Венис я, наверное, больше не вернусь, — поделился он. — Таланта особенного нет, таких, как я, сотни. Буду осваивать фотографию, это сейчас ценится больше. Не хочешь тоже попробовать?

Джек помотал головой.

— Я хочу рисовать.

— Дело твое. Ты женат, правда... Но дело твое, — Джон слегка улыбнулся. — Каждый на свое целится. Тебе вот важно рисовать, а я понял, что у меня это не самая большая мечта. Я бы хотел вернуться в Сидар-Репидс — говорил, что я оттуда? Отстрою заново дом и заживу. Но конечно, я вернусь не один, — прибавил он. — Сначала я найду женщину по себе.

Джек невольно взглянул на фигурку Поэзи, мелькавшую у чулана.

— А ты еще не нашел?

— Нет. Поэзи — хороший друг, но в брак нам вступать не стоит. В этом надо разбираться, парень, надо долго думать, прежде чем решить.

...Поэзи, прощаясь, расплакалась, но заверила, что нисколько не огорчается.

— Я же знаю, что однажды ты вернешься сюда, бродяга. Ну, то есть вы вернетесь. На неделю или на год. Тимоти там обними за меня покрепче.

И вот снова потянулись долгие дни дороги. Кэрри, кажется, взволновало, что она снова увидит родной город; она часто загадочно улыбалась, с явным нетерпением смотрела в окно, жадно прислушивалась. когда называли станции. Когда они наконец прибыли, то она едва согласилась занести в гостиницу вещи и сразу потащила Джека гулять.

Джек вертел головой, пытаясь понять, изменился ли город за три года. Он замечал новые витрины, новые здания, но дух Нью-Йорка остался прежним. Чувствовалось, что здесь придется вертеться.

Кэрри, подставляя лицо весеннему солнцу, щурилась и мурлыкала под нос. Иногда вдруг оживлялась, дергала Джека за локоть и тыкала пальцем во что-нибудь, напоминавшее ей детство.

— Смотри, смотри! В этом сквере я отобрала у бродяги свой альбом!

— Зачем ему был твой альбом?

— Не знаю. Я однажды пришла в сквер порисовать, ну, у меня не получалось, я со злости бросила альбом и пошла прочь. Потом опомнилась и решила вернуться, и что ты думаешь? Какой-то бродяга мой альбом уже оприходовал! Да еще издеваться стал: мол, с вас цент за рассеянность.

Джек уставился на нее. Так вот почему ее лицо сразу показалось ему слегка знакомым...

— А сколько тебе тогда было лет?

— Пятнадцать, кажется. Да, это было что-то около того дня, когда утонул "Титаник" — ну, ты помнишь? Об этом писали во всех газетах. Мама тогда очень просила меня никогда не ездить через океан. Один наш сосед, эмигрант-ирландец, сошел тогда с ума. Буквально. К нему из Ирландии плыли жена и маленькие дети, он еще заходил к нам с мамой и хвастался, сколько всего накупил к их приезду. Он не поверил спискам, не поверил, когда не встретил их среди тех, кого привезли на "Карпатии". Он был уверен, что они спаслись, еще долго ждал, что они вернутся или напишут ему, что произошло какое-то недоразумение... Стал выходить во двор, встречать их, просиживал целые дни — знаешь, заросший, грязный, я даже не знаю, что он ел. В конце концов его забрали в лечебницу.

Джеку вспомнилась высокая молодая ирландка с двумя маленькими детьми. Она все уговаривала их сохранять спокойствие, обещала, что они вот-вот сядут в шлюпки. Неужели...

Он прокашлялся и спросил:

— Ну и что же тот бродяга?

— Я швырнула ему монетку, пусть бы подавился ею, — с гордостью сообщила Кэрри. — И пока он наклонялся, вырвала альбом и убежала.

— Рискованно. Он мог разозлиться и погнаться за тобой, — пошутил Джек.

— Я это понимала. Так что бежала быстро.

Гуляли они недолго: Кэрри все-таки устала с дороги, ей быстро захотелось спать. Они вернулись в номер, она сразу легла. Джек предупредил ее, что еще прогуляется один, и когда отдохнул, отправился на Пятьдесят девятую улицу. Ему не терпелось увидеть друзей.

В доме Каледона Гибсоны гостили неделю. Это было время и приятное, и мучительное. Для Кэла оказалось большой радостью общаться с Гертрудой: она нравилась ему каждым словом, даже если (а так чаще всего и бывало) он с ней не соглашался; в каждом ее движении было море чувственности. Но он понимал, что не может выдать свое вожделение при жене и ее брате, а застать Гертруду наедине ему никогда не удавалось. Она или каталась по городу с мужем, или уединялась с ним, или наносила визиты вместе с Натали, или с ней же играла с племянниками. Почему-то очень быстро она стала выделять Стюарта, почти не спускала его с рук, несмотря на намеки мисс Бейкер и замечания Кэла. Однажды он даже разозлился на нее. Вечером, когда он зашел пожелать Натали спокойной ночи, она серьезно сказала ему:

— Знаешь, Гертруда сегодня заметила, что Стюарт слишком запуганный. Она опасается ,что это плохо на нем потом скажется. Послушай, может быть, мисс Бейкер стоит обращаться с ним помягче?

— Не думал, что Гертруда полезет не в свое дело, — фыркнул Каледон. — С какой стати она смеет советовать, как воспитывать чужих детей? Будь у нее хоть один собственный...

— Однако она была учительницей, не забывай. Сколько детей прошло через ее руки...

— Чьих? Нищих в Уайт-Чаппеле? Дикарей? Если помнишь, детей джентльменов она не захотела воспитывать с самого начала.

И все-таки, когда Каледон проснулся утром, то понял, что на Гертруду уже совсем не сердится. Как и Роза, она была слишком сострадательна и мягкосердечна. Тут можно было надеяться на Гибсона: он явно был из тех, кто умеет снимать розовые очки.

Когда Гибсоны наконец уехали (Стивен намеревался купить дом в Атлантик-Сити), Каледону показалось, что жизнь снова стала серой. Он не почувствовал себя слишком несчастным лишь потому, что Гертруда, в конце концов, была его родственницей, и при любви Натали к брату им предстояло видеться довольно часто. Что ж, даже хорошо, что можно не торопиться. Такую женщину завоевать можно лишь постепенно.

И стоило Гибсонам уехать, разразился скандал, в котором оказалась замешана Пэнси. Дойла, это не пойми как разбогатевшее ничтожество, арестовали по обвинению в убийстве. Оказывается, он втерся в доверие к какому-то богатому старику, у которого, выйдя в отставку, служил секретарем, подделал завещание, а после отравил старика мышьяком. Правда, после ареста Дойл признался лишь в подделке завещания, но сомневаться, что он виновен в убийстве, после такого было бы нелогичным. Доискиваться до правды начал муж Пэнси, он же убедил внучатую племянницу покойного настоять на эксгумации тела и экспертизе. Об этом Кэл узнал от Натали: неделю спустя после ареста Дойла жена получила от подруги самое слезное письмо. Представляя, чего могла захотеть Натали, Каледон предупредил ее просьбу:

— Ты не можешь отправиться к Пэнси. Ты не должна покидать детей.

— Да, я понимаю, — пролепетала Натали, — но, может быть...

— И Пэнси не переступит порог моего дома. Не хочу, чтобы у меня гостила любовница убийцы.

— Но она не виновата! — взмолилась Натали. — Она и представить себе не могла, каким он окажется низким человеком!

— А вот мне его сущность стала очевидна с самого начала.

— Да, ты так умен. Но Пэнси — лишь слабая женщина, а Дойл любил ее...

— Ее? Или ее положение и окружающую ее роскошь? А может, свои мечты о том, что он тоже взберется повыше? Он крайне честолюбив, я сразу это заметил. Подумай, он полюбил бы Пэнси, будь она, скажем, учительницей в воскресной школе или работницей на фабрике?

Натали смутилась, не зная, что ответить. Кэл продолжал, наслаждаясь своей проницательностью:

— А если бы у него на пути встала какая-нибудь нищая идиотка, которую он соблазнил от нечего делать — неужели ты думаешь, он не принес бы ее в жертву своему успеху с такой же легкостью, с какой принес этого несчастного старика?

Натали робко возразила:

— Но ведь обвинение еще не доказано... Он признался только в подделке завещания, но не в убийстве.

— Еще бы он признался в преступлении, за которое точно сядет на электрический стул! Но зачем ему было бы подделывать завещание, если бы он не собирался в скором времени прикончить старика?

Натали нечего было возразить, и она умолкла.

Во второй половине дня позвонила мама и попросила немедленно приехать. Отцу в последние два дня стало значительно хуже.

— Почему? Что с ним? Что говорят врачи? — Кэл сразу испугался.

— Не находят ничего опасного. Но со вчерашнего дня он страшно исхудал, ослабел. Он в полном сознании, однако...

Мама тяжело вздохнула.

Когда Каледон приехал к родителям, то понял все ее опасения. Отец страшно пожелтел и как-то окостенел, тяжело, с присвистом дышал и с трудом мог говорить. У него не было сил, даже чтобы удержать стакан воды. Вместе с тем он ни на что не жаловался, только на то, что онемели ноги.

Едва выйдя из комнаты отца, Каледон прямо спросил маму:

— Он умирает?

Она кивнула, плечи мелко затряслись.

— Тогда где врачи? Почему ни одного проклятого врача?

— Он сказал, не надо... Бесполезно...

— А они сами что говорят?

Мама вытерла глаза.

— Тоже — что бесполезно. Ты знаешь, он давно... нездоров.

Да, Кэл знал это. Организм отца быстро износился: он переживал страшные нагрузки, тяжелое напряжение, когда только создавал свое дело, несколько раз оказывался на грани ареста. И конечно, чтобы расслабиться, не отказывал себе ни в каких удовольствиях, даже излишествах. Каледон весь последний год готовился к тому, что отца скоро не станет. И все-таки, когда смерть подступила, это оказалось полной неожиданностью. Он не мог так скоро остаться без отца — опоры, ориентира, лучшего советчика, покровителя. Он не представлял жизни без разговоров с отцом, его скупой похвалы, даже сухих упреков.

— Давай еще раз вызовем врача, мама.

Через час у них был доктор Брент, но на сей раз он ничего не сделал. Только осмотрел больного — и сразу спустился в гостиную, где прямо заявил Кэлу и маме:

— Мистеру Хокли осталось, как мне кажется, несколько часов.

— Да что же это такое! — Каледона затрясло. — Сделайте вы хоть что-нибудь!

— Я пытался хоть что-то сделать весь этот год. Но у вашего отца не осталось сил.

Проводив доктора Брента, мама и Каледон снова поднялись в комнату к отцу. Тот попросил пить, но уже не смог даже втянуть воду губами. Мама велела горничной принести чайную ложку и стала поить его, опрокидывая по чайной ложке воды в рот. Он схватил ее руку и попытался поднести к губам, но тело совсем перестало его слушаться.

— Почему ты не позвала меня раньше? — прошептал Каледон матери.

Та скорбно покачала головой:

— Натан до последнего не соглашался. Он надеялся, что ему полегчает. Что он пересилит себя.

Да, пересиливать себя — то, чем отец занимался всю жизнь. Всю ее первую половину точно, да и дальше не мог расслабиться. Подумать только, всего-то пять дней назад он с сыном обсуждал дела на заводе... И им осталось всего несколько часов?

Отец уснул. Чтобы его не тревожить, мама и Кэл вышли из комнаты и вернулись в гостиную.

Стемнело, громко тикали часы. Весь дом был выстроен по вкусу отца, везде ощущалось его присутствие, а отец умирал у себя... Бессильное, высохшее тело, в котором едва еще теплилась жизнь и который не увидит ничего из того, что его окружает, ничего не унесет с собой. На миг Каледон похолодел: неужели бессмысленно было то, на что отец положил жизнь и что должно стать жизнью самого Кэла? Неужели безразлично, победит ли человек, если бой со смертью все равно проигран им?

Но тут же Кэл запретил себе так думать. Пусть подобные мысли служат утешением для ни на что негодных слюнтяев, неудачников, для разгильдяев, не желающих трудиться. Каледона Хокли страхам не сломить.

Они с мамой, видимо, оба задремали. Их разбудила горничная и сказала, что отец умер.

Казалось бы, задворки улиц большого города — нечто неизменное. Те же однообразные ряды домов, белье на веревках, чахлые палисадники, стайки ребятишек. Но прошло несколько лет — и ты, вернувшись, не узнаешь знакомый двор, потому что в палисаднике высадили новый куст, прежние сорванцы выросли, и их сменили другие, а стекла некоторых квартир запылились, будто там давно никто не живет.

Джеку тоже показалось, будто он не узнает домов, где жили Антония и Фрэнки с семьями, однако вскоре, приглядевшись, он заметил знакомый проулок. У дома Фрэнки теперь пышно разрослась сирень, почти закрывая окно, через которое когда-то Джек увидел ее впервые. Он еще не был у нее дома, но сейчас решил зайти именно к ней, чтобы расспросить про Антонию, не сталкиваясь с ревнивым Реймондом. Однако не успел он рассчитать, какую квартиру придется искать, как во двор вышла сама Фрэнки.

За эти годы она не изменилась, только движения стали более плавными, утратив прежнюю порывистость. С тихим восклицанием она бросилась к Джеку и сжала его руку.

— Ты давно приехал?

— Сегодня. Ты куда-то уходишь? Я хотел зайти к тебе, расспросить, как там Антония, Джонни.

— Я как раз иду к ней. Пойдем, сам все увидишь, заодно посмотришь на малышек. Антония тебе обрадуется, думаю, — Фрэнки казалась хмурой, сосредоточенной. Джек стал гадать про себя, что стряслось.

— А Реймонд не будет против, что я зайду?

Она горько усмехнулась.

— Из тюрьмы он вряд ли тебя увидит. Реймонда арестовали на прошлой неделе, Джек. Обвиняют в том, что под его руководством коридорные обворовывали постояльцев.

Несмотря на изумление, что-то смутное всплыло в памяти.

— Погоди-ка, а Пол...

Фрэнки, остановившись, пристально на него посмотрела.

— Пол твердил, что сообщников у него не было. Знаешь, мне кажется, не надо об этом говорить с Антонией... Пока можно хотя бы.

До самого порога квартиры Антонии Джек молчал в полной растерянности. Он не представлял, чего ожидать, что можно сказать и сделать. Отвратительное чувство беспомощности.

Резкий голос Антонии, раздавшийся из-за двери, немного приободрил его. Если Антония способна ругаться, значит, еще не все потеряно. Но когда она открыла, Джек невольно сжал кулаки.

Она как будто стала меньше ростом, уже в плечах. Когда-то густые рыжие волосы теперь висели жалкими сосульками. Лицо бледное, испитое, веки набрякли. Она смотрела так же, как осиротевшие женщины с "Титаника". И так же куталась в клетчатый плед, одним концом которого укрыла сидящую у нее на руках малышку с рыжими кудряшками.

Кажется, у нее не осталось сил даже удивляться. При виде Джека она улыбнулась, но так вымученно, как будто снова собиралась заплакать.

Джек положил руку ей на плечо, другой легонько дотронулся до маленькой рыжей макушки:

— Ну-ка, кто тут у нас?

— Мэй! — бойко и звонко откликнулась малышка, пытаясь обернуться и увидеть, откуда идет незнакомый голос.

— Хулиганка, — вздохнула Антония. — Таскать ее везде с собой приходится. Мэри — та спокойная, сунь куклу — так и будет сидеть и качать. А за этой глаз да глаз.

...Мэри, которая оказалась чуть полнее сестры, и вправду сидела в комнате и пыхтела, озадаченно вертя перед собой тряпичную собачку. Антония опустила Мэй на пол, и та тут же бросилась наутек с громким визгом. Детьми занялась Фрэнки, а сама хозяйка села рядом с Джеком на диван.

Обстановка в комнате была теперь совсем другая: никаких перегородок, вся мебель новая, детская кроватка и пара пышноволосых кукол в углу, на полу ковер апельсинового цвета, а еще алые портьеры и искусственные розы по всем углам, зеркало в золоченой раме, чучело орла на стене неизвестно зачем, рядом рога, а под ними — картина масляными красками, изображавшая очень полных, розовых, полуобнаженных Марса и Венеру.

— Тебе уж Фрэнки рассказала все, да? — вздохнула Антония. Джек кивнул. Она поправила плед. — Заявились, всю квартиру вверх дном перевернули. Сережки забрали, которые он мне за дочек подарил. И кольцо, которое на мои двадцать пять. Ладно хоть деньги не тронули. Я им прямо сказала: что если они деньги возьмут, они изверги, потому что дочек наших обрекут на голодную смерть или меня — на панель.

Мэй плюхнулась на ковер и стала смотреть в потолок. Фрэнки присела рядом, погладила малышку по животику, потом повернулась к насупившейся Мэри и поцеловала ее. Мэй дернула Фрэнки за локоть, та стала поочередно делать близнецам "козу".

— А мне-то что, даже если это все и ворованное, — Антония слегка подбоченилась. — Рей — мужчина, мужчина должен заботиться о семье. Он это делал ради меня и девочек, и я его дождусь, сколько бы ему ни дали. Я не какая-нибудь прошмандовка неблагодарная, верно?

— Я хочу самолет! — громко заявила Мэй. — Хочу летать!

Антония горько вздохнула.

— Рей ее приучил. Под мышки, бывало, подхватит, чтоб руки раскинула, как крылья, и ну с ней кружить по комнате. И вот такого-то человека они забрали, а...

— Хочу летать! — жалобно повторила Мэй. Джек подхватил ее под мышки и стал кружить, напевая про Джозефину, и она залилась счастливым смехом.

Раздался стук в дверь: оказалось, это Джонни вернулся из школы. При виде Джека он просиял. Паренек вытянулся, почти догнал Джека ростом, но был худой, как скелет. Еще час, несмотря на окрики Антонии, он рассказывал про дела в школе, хвастался, что лучше всех дерется и что его боятся учителя, да не забыл несколько раз с отменным презрением упомянуть девчонок. Фрэнки уже увела близнецов на прогулку, Антония занялась ужином, а Джонни все болтал. В конце концов он заявил сестре, что проводит Джека до гостиницы.

— А уроки когда учить? — сердито выкрикнула Антония, что-то яростно взбивая. — Ох, горе мое, мало того, что мужа арестовали, так еще и ты такой разгильдяй растешь, каких свет не видывал. Чтоб через час здесь был!

— Бабы, — вполголоса кинул Джонни, набрасывая куртку. Когда они с Джеком вышли на улицу, он стал серьезнее.

— Хорошо, что ты приехал. Я уж думал, из дому сбегу. Поселюсь вон у Ника и Фрэнки, или в меблирашке, тут недалеко открылась. Мэй лезет везде и визжит все время, Антония то орет, то ревет.

— Ну ты ее тоже пойми. Знаешь, как ей непросто сейчас?

— А она не видела, за кого шла? — Джонни зло поджал губы. — Думает, этот ее Рей святой, а он Пола втянул в кражи. Я знал, что у них там банда. Пол мне просто велел не болтать.

Джек тяжело вздохнул. Больно было понимать, что Пол все-таки пропал.

— Ты потом поймешь, такое уж дело. Когда человек влюбляется, для него тот, другой — самый лучший. Он себе и представить не может, чтобы был какой-то подвох. Ты сестру не вини. И не говори ей про Пола, ладно? Даже если очень рассердишься. Потом сам пожалеешь, что эти слова нельзя взять назад.

Джек вернулся домой поздно и опасался, что Кэрри будет недовольна, но она встретила его спокойная, отдохнувшая после долгой дороги. Весь вечер он учил ее играть в покер, и хотя поначалу Кэрри краснела и охала, что это неприлично для нее, но схватывать стала быстро. Они сыграли на раздевание, и Джек успел лишиться галстука и ботинок.

А наутро они вместе отправились в театр на Джон-стрит*, где служил Тимоти Ларк. Театр оказался зданием из красного кирпича, похожим на квадратный торт; от мостовой к нему вела асфальтовая дорожка, обсаженная можжевеловыми кустами.

— Выглядит мило, да? — Джек подмигнул Кэрри, но она только крепче вцепилась ему в руку.

Гримерки, как Джек успел узнать у билетера, находились в торце. По служебным коридорам пришлось поплутать, они были на удивление узкие и темные, но наконец они нашли нужную дверь. Джек постучался и, получив разрешение, вошел и за руку ввел Кэрри.

Им навстречу поднялся парнишка лет двадцати, в полурасстегнутой рубашке, с взлохмаченными черными волосами. Карие глаза блестели, как у Поэзи, веселым любопытством. Он галантно приложился к ручке Кэрри и весело спросил:

— Так, Джек, ты привел мне Джульетту?

Джек ткнул его в плечо.

— Только не заливай, что тебя поставили на Ромео. У тебя молоко-то на губах обсохло?

— А Ромео и должен быть юным красавчиком, а не стариком, которому приходится замазывать морщины! Правда, режиссер со мной не согласен, но я надеюсь, — тут он снова обернулся к Кэрри, голос его зазвучал глубже, мягче, — что однажды мы с вами выступим в главных ролях. Вы ведь хотите устроиться сюда, да?

— Да, но к кому обратиться...

— Идемте со мной. Джек, подожди здесь, ладно? Художники нам пока не требуются.

Когда за ними закрылась дверь, Джеку осталось только покачать головой. Он вроде бы еще недавно учил маленького Тимоти рисовать и советовал, как привлечь внимание понравившейся девочки — а тот взял и вымахал, да и самомнение отрастил. Джека изрядно покоробило, когда он стал любезничать с Кэрри. Только бы не начать себя вести, как ревнивый идиот.

Тимоти и Кэрри пришлось ждать полчаса, за это время Джек успел примерить несколько париков, скорчить в зеркало с десяток рож и стал подумывать, не намалевать ли что-нибудь у себя на лице. Наконец они вернулись. Кэрри первая впорхнула в гримерку, обхватила Джека за плечи и крепко поцеловала.

— Взяли! Приняли!

Джек радостно улюлюкнул, подхватил и закружил ее. Кэрии мотала головой и болтала ногами. И некстати кольнула мысль, что точно так же поступлению в театр радовалась бы Роза.

С поступления Кэрри в театр прошла неделя. За это время они с Джеком переехали из гостиницы в те самые меблированные комнаты, о которых упоминал Джонни. У тамошней хозяйки была постная физиономия и недобрый взгляд, зато комнату она сдала дешево, что было кстати. Джеку отказали в трех газетах, прежде чем взяли в одну карикатуристом, а в другую — как судебного художника.

Он пообещал себе и потом Антонии, что рисовать процесс над Реймондом не будет.

Антонию он навещал часто, как только мог: ей постоянно нужно было кому-то выговариваться. Она с ума сходила от тревоги, ругала полицию, самого Реймонда, что попался, и жадных постояльцев, которые поднимают шум из-за каких-то побрякушек. Джек выводил ее, близняшек и Джонни прогуляться, познакомил их с Кэрри, хоть и опасался, что между ними может что-то пойти не так. Обе слишком легко вспыхивали. К счастью, Кэрри держалась с молчаливым сочувствием, а Антонии попросту было не до нее.

Часто к ним присоединялась и Фрэнки. Джек заметил, что она охотно занимается близнецами, причем старается относится одинаково к обеим девочкам. Сам он невольно отдавал предпочтение живой, веселой, чуть капризной Мэй: почему-то ему казалось, что Роза в детстве была именно такой. Да и как не растаять, если стоит тебе появиться, тебя обхватывают за ногу и что-то воркуют. Детей Джек всегда любил, начиная еще с милой куколки Люси, но Мэй будто бы разом соединила в себе все их обаяние.

А вот Кэрри, как он успел заметить, сочувственно смотрела на тихоню Мэри и довольно улыбалась, кода Фрэнки уделяла той внимание.

— Эту Мэй все и всегда будут любить, — заметила Кэрри однажды. — Представляю, как сестра будет ей завидовать, когда они подрастут.

— Мэри тоже не обделяют, — отмахнулся Джек. — А со временем она поймет, что не стоит сидеть в углу. Там тебя точно не заметят.

— Ты, как всегда, ничего не понимаешь, — вздохнула Кэрри грустно.

Сама она потихоньку осваивалась в театре. Первые два дня возвращалась подавленная, но отказывалась говорить, в чем дело, потому что якобы и так надоела ему со своими жалобами.

— Но если в самом деле что-то не так, может, я смогу тебе чем-то помочь?

— Все неплохо. Я просто всегда медленно привыкаю.

Потом она приободрилась, но о театре по-прежнему ничего не рассказывала — как теперь говорила, "чтобы не сглазить".

— Хорошо, — соглашался Джек. — Можешь молчать. Только помни, пожалуйста: ты не должна позволять разным грубиянам заставить тебя отказаться от того, что тебе нравится. И еще: даже самые большие самодуры — всего лишь люди. Они так же боятся. Так же чувствуют себя идиотами.

В конце недели они с Кэрри выбрались прогуляться вдвоем. шли, куда глаза глядят, свернули с людных улиц в какой-то сквер: там острее ощущалась весна, пахло влажной корой, распускались подснежники. Кэрри прижималась щекой к плечу Джека и чуть ли не мурлыкала.

Вдруг вгляделась и чуть ткнула его в бок:

— Посмотри налево. Какой типаж, правда?

На скамейке сидела старуха с тростью, совершенно седая, в вычурной, но изношенной одежде. Ее лицо, обтянутое кожей, напоминало лицо мумии. Джек пригляделся к ней — и тут старуха повернула голову и посмотрела в упор. Это была мать Розы.

Ей понадобилась секунда, чтобы узнать его. Она очень глубоко вдохнула и резко встала, шагнула к нему, но сразу, видимо, потеряла силы: буквально обвисла, опираясь на трость. Но она не отрывала от Джека взгляда, и ее глаза были, наверное, самыми безумными, какие он видел в жизни. Она сжимала руки в кулаки и силилась сделать еще шаг. Казалось, она сейчас умрет от напряжения.

Неизвестно, что произошло бы в следующую секунду, но тут какая-то толстушка подскочила к старухе и защебетала, поправляя на ней шаль. Та опустилась на скамью, но все-таки не сводила с Джека полного ненависти взгляда. Он спешно пошел прочь, крепко держа Кэрри за руку.

Остаток дня прошел в неловком молчании. Джек боялся заговорить с Кэрри, посмотреть ей в глаза, и она все пряталась за книгой. Спросить, кто им встретился, Кэрри решилась только вечером, за ужином. Джек, конечно, попытался отговориться, что старуха сумасшедшая и перепутала его с кем-то, но не вышло.

— Я видела, как она на тебя смотрела, да и ты на нее. Вы узнали друг друга. И она так тебя ненавидит, что убила бы на месте, будь у нее силы. За что? Что ты сделал ей?

На это можно было ответить почти честно:

— Ничего.

— На пустом месте никто не будет ненавидеть так. Ты что, боишься мне признаться? — Кэрри холодно смотрела исподлобья.

— Мне не в чем тебе признаваться. Я не сделал этой женщине ничего плохого. Я не обворовывал ее, не обманывал, если ты это имеешь в виду.

Тихая, смутная злость нарастала в душе. Он не желал ничего этого говорить, ничего объяснять.

— Тогда почему она ненавидит тебя?

От подробного рассказа все-таки хотелось как-то отвертеться.

— Тебя устроит, если я скажу, что она сама виновата?

— Меня это более чем не устроит.

Джек передернул плечами, поняв, что Кэрри смотрит на него с глубоким, холодным отвращением. Да уж, наверное, его слова прозвучали не слишком красиво.

— Ничего хуже мужчина не может сказать о женщине. Тем более, о старой и беспомощной, — Кэрри говорила негромко и с презрением, как с врагом. И так как это было совершенно несправедливо, то, конечно, раздражало.

— Старые и беспомощные женщины тоже могут быть неправы, — Джек подделался под ее тон. — Но если тебе нравится думать обо мне плохо, я не могу запретить.

— И тебе все равно, если я буду о тебе плохо думать?

— Нет. Но я не могу сказать тебе ничего другого. Конечно, я бы хотел, чтобы ты мне верила.

У Кэрри немного дернулась губа.

— Я почти ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты мне сам рассказал. А теперь оказывается, на тебя обиделась старая женщина, такая же, как моя мать. Знаешь, я на стороне старых женщин и матерей. На стороне обиженных, а не обидчиков.

Джеку оставалось покачать головой: он ведь забыл, что Кэрри еще совсем ребенок.

— Твоя мать вряд ли заставляла бы тебя выйти замуж за мерзкого типа против твоей воли, да?

Кэрри на секунду задумалась и прыснула.

— А эта женщина, хочешь сказать, заставляла сделать это свою дочь? А дочь, — она снова рассмеялась, — была в тебя влюблена? Значит, все так предсказуемо? Я могу даже угадать финал…

— Нет, финал ты не угадаешь, — оборвал ее Джек. — Мы сбежали с той девушкой, и она погибла, спасая меня. Вот тебе правда.

Кэрри удивленно приподняла брови и кивнула скорее самой себе.

— Вот как. Мне жаль. Но если начистоту, — она вскинула лицо, — эта женщина все-таки не виновата и имеет право ненавидеть тебя. Ты сманил ее дочь, и ее дочь погибла.

— Можешь думать так, — Джеку очень надоел этот разговор, хотелось проветриться и вволю покурить, так что он встал из-за стола и стал искать куртку.

В темном дворе он долго курил, но легче не становилось. Сначала все топила необъяснимая обида, какой он не ощущал очень давно — с детства, когда, бывало, дулся на отца за вообще-то вполне заслуженную порку. Вроде и понимаешь, что виноват — а все равно, когда накажут или отругают, то будто бы предадут. Глупо, конечно.

У Кэрри были свои принципы, то, что для нее всего дороже, и он не имел права принуждать ее встать на его сторону. Тем более, отчасти она была права. Он действительно был виноват в смерти Розы, а значит, и в том, что ее матери было плохо. Так же плохо, как несчастному ирландцу, соседу Кэрри, как той женщине, у которой не пустили в шлюпку сына-подростка, как матери Фабри, которую он не знал, и еще слишком многим. Мать Розы имела полное право ненавидеть его, как убийцу дочери.

Но ему все равно не было стыдно перед ней. Слишком неприятна она ему была, и не только тем, что смотрела на него, как на вошь. Ведь это она довела Розу до попытки спрыгнуть за борт, ее черствость и жадность чуть не погубили ее дочь. Как можно было не замечать, насколько несчастен твой ребенок? А какая жизнь ждала бы Розу с Хокли?

Кэрри, выросшая в любви, наверное, просто не могла представить себе, что матери бывают и такие. Нет, конечно, мать Розы не заслужила горя, которое ей выпало, но Джеку все равно не жаль ее было. И притворяться он не стал бы, пусть Кэрри и продолжила бы считать его негодяем.

Домой он вернулся только ночью. Нашел Кэрри спящей. Наутро она вела себя так, будто накануне ничего не случилось.

* Автор допустил вымысел. Упоминаемый театр был закрыт в 1798 году из-за того, что его деревянное здание пришло в негодность.

В феврале в России свергли императора. Американские газеты заняли сдержанную позицию: подробно рассказывая об уличных беспорядках и самосудах, они, однако, избегали прямой оценки происходящего. Лишь почти месяц спустя Штаты признали новое правительство России. И конечно, в первую очередь всех волновал вопрос, как эти события скажутся на ходе войны.

Штаты пока в войну не вступили, но общество ждало этого. Возмущение потоплением того несчастного парохода, "Лузитании", до сих пор не улеглось; от Германии требовали выплат пострадавшим семьям. Вообще на море творилось форменное пиратство, и Каледон уже начинал опасаться, не повредит ли это в том числе и его делам.

После смерти отца он вступил в управление его бизнесом единолично — и к своему удивлению и досаде, ощутил себя потерянным. Раньше он думал, что уже приучился действовать самостоятельно. Теперь же каждый день понимал, как много отец помогал ему советами.

Отца вообще не хватало: наверное, не было другого человека, на которого Кэл мог бы положиться в такой степени. Каледон ясно осознавал теперь, что раньше был лишь мальчиком, играющим в мужчину, что всегда шел по стопам отца, старался заслужить его одобрение. Теперь не было человека, одобрение которого столько значило бы. Теперь только сам Кэл мог оценивать, насколько соответствует званию сына своего отца. А он невольно в этом сомневался каждый раз, когда с трудом мог принять решение.

— Мне так жаль, что я мало говорила с Натаном о бизнесе, — вздохнула однажды мама, когда он навестил ее. — И теперь я не могу его заменить.

— О чем ты говоришь, мама. От тебя этого и не требуется.

Должно быть, маме было очень трудно, однако она совсем не показывала своего горя. Только стала гораздо чаще бывать у них в доме и много возилась с близнецами, напоминавшими ей мужа.

Натали в эти месяцы поддерживала Каледона почти молча. Она просто устраивала все так, чтобы ему было жить еще удобнее, чем прежде, просто старалась предугадать любое его желание; она стала ближе общаться с матерью Каледона и даже с Айзеком, только чтобы допускать меньше ошибок.

Кэл ценил это. Ему, пожалуй, даже нравилось иногда оставаться с женой наедине и просто болтать о самом разном. Однажды он даже спросил ее, как продвигается процесс по делу Дойла. И этот вопрос явно расстроил Натали больше, чем Кэл ожидал:

— Пэнси пишет мне. Знаешь, она однажды, под благовидным предлогом, поговорила с адвокатом Дойла...

— "Под благовидным предлогом"? Она что, собирается вмешиваться в процесс? Во что превратится ее репутация? Бедный муж...

— Ну, она представилась дальней родственницей.

— И адвокат, конечно, обязан был поверить! Не смеши.

— Она не могла поступить иначе! Она не могла спокойно спать, думая, что все это из-за нее. Ведь, знаешь, когда перед ее свадьбой Дойл пытался застрелиться, Пэнси пришла к нему в госпиталь и наговорила много глупостей. Она уверяла, что любит только его, а замуж за него не может выйти, потому что он беден. Она боялась, что он... неправильно ее понял.

— Если она рискнет выступить с этим в суде, — усмехнулся Кэл, — она его утопит окончательно.

— О, конечно, Пэнси на это не пойдет. Ее имя на процессе вообще не упоминается, об этом все договорились, и Дойл тоже молчит. Но послушай! Адвокат ей сказал, что всерьез сомневается в вине Дойла. Во-первых, он подделал завещание — и его сообщники, и свидетели это подтверждают — только после смерти старого джентльмена. Замышляй Дойл убийство, не лучше ли было подготовиться сразу? Потом: самая серьезная улика против Дойла — баночка с мышьяком, которую нашли у него дома. Но разве он сумасшедший, чтобы так долго хранить улику, которая его изобличает?

— Видимо, он гораздо глупее тебя или даже Пэнси. В этом все и дело. Или меньше детективов читал. Не стоит считать всех преступников гениями, милая.

— А если он не преступник? То есть... Да, он подделал завещание, но это совсем другое, это не убийство. А его, получается, могут казнить за то, чего он не совершал.

— А тебе жаль мошенника, который к тому же пытался увести жену у мужа?

Натали повела плечами.

— Конечно, он нарушил все нравственные нормы. То, о чем ты говоришь — это правда, и это все очень грязно. Но ведь за это не казнят.

Она оперла голову на руку и задумалась.

— Знаешь, а я все же не представляю, что чувствуют такие люди, о чем думают. Неужели только о себе? Ведь муж Пэнси мог оказаться более ранимым человеком — а вдруг он бы не выдержал? А если бы у них были дети? Пришлось бы их разлучать с матерью или отцом...

— Ты думаешь, таких господ заботит что-то, кроме их удовольствия, их прихоти?

— Чудовищно.

— Вот видишь. Так стоит ли сомневаться, что они и перед убийством не остановятся? И кстати, не думай, что Дойл не упоминает имя Пэнси из какого-то благородства. Его желание для нее добраться — серьезный мотив для любого преступления.

Каледон представлял, о чем говорил. Когда немного утихла боль после смерти отца, ему стали чаще вспоминаться Роза и Гертруда. Первая для него осталась навсегда недостижимой, и тем желаннее была вторая. Но он уже не был пылким глупцом, каким взошел на борт "Титаника". Он всему знал цену и предпочитал быть осторожным. И сейчас, прежде, чем браться за дело, он предпочел оценить свои шансы трезво.

Покуда Гибсоны гостили у них и после, когда Кэлу пришлось по делам побывать в Атлантик-Сити, он внимательно наблюдал за Гертрудой и Стивеном. Кажется, эти двое были без памяти влюблены друг в друга. А Гертруда была не из тех, кто легко выкидывает из головы одного человека, заменяя его другим. Да, Каледон был богаче Гибсона, однако из рассказов Натали он успел понять, что дорогими подарками тут не поможешь. Насколько было бы проще, если бы Розу или Гертруду можно было, как Джулию, купить за бриллиант! А теперь приходилось думать, как поступить, чтобы Гертруда разочаровалась в Гибсоне, как устранить его со сцены. Подвести под тюрьму? Айзек бы с этим помог, но ведь Каледон понимал: Гертруда будет ждать его, как ждала бы Роза эту мразь, Доусона. Нет, надо как-то устроить, чтобы Гертруда разочаровалась в муже и сама пожелала оставить его. Чтобы он стал противен ей и она захотела утешения. Только надо действовать осмотрительнее, чем тогда, с бриллиантом. О нем, кстати, Кэл тоже думал часто. Иногда доставал то, что от него осталось, поглаживал и представлял, как преподнесет кольцо с этим камнем Гертруде.

Между тем в начале апреля Штаты все-таки вступили в войну. Каледон сам не знал, как к этому относиться. С одной стороны, для бизнеса это было выгодно. Но с другой, оставалось неприятное ощущение от того, что страна все же вмешалась в чужой конфликт, не осталась в стороне. Как будто его собственный дом оказался причастен к чему-то, ему угрожающему, ли его самого вынудили вступить в слишком рискованное дело. Да, без риска нет победы, но риск должен быть разумным. Иначе можно проиграть.

Из здания суда они вышли вместе. Апрельский ветер дунул пылью в лицо, взметнул волосы. Антония принялась тереть глаза, бормоча, что ей попала соринка. Фрэнки и Джек грустно переглянулись.

Год спустя после ареста Реймонда ему и его банде вынесли приговор. Ему самому дали восемь лет, прочим — конечно, меньше. Антония все последнее заседание просидела, точно натянутая струна, с вызывающей улыбкой, и смотрела на мужа со злорадством и ненавистью. Джек до самого конца опасался, что она все-таки протащит в зал суда револьвер.

Дело в том, что во время следствия выяснилось: мало того, что Реймонда выдала его ревнивая любовница-горничная, так он еще и двоеженец. Сбежав из-за прежних темных дел в Нью-Йорк, в Северной Каролине он оставил жену и дочь. День, когда Антония узнала об этом, вспоминать было страшно до сих пор.

Джонни тогда прибежал к Джеку в меблирашку и попросил прийти: он боялся, что если Антония надумает что-то сделать с собой, Фрэнки ее в одиночку не удержит. Он оказался почти прав: когда Джек вошел в незапертую на сей раз квартиру, Фрэнки и Антония нашлись на кухне. Фрэнки удерживала руки Антонии, в одной из которых та сжимала нож.

— Пусти, — Антония стонала и моталась, точно огромная рыбина на крючке. — Пусти, все равно я жить не стану! Предатель! Он мне сердце разбил! Кому я теперь такая нужна? Как я людям поверю? А девочки мои теперь баста-а-арды...

— Ну и что же? — Фрэнки от натуги шипела. — Мы с Ником — тоже бастарды, и что?

— Это другое! Ой, сама ж, сама ж... знаешь!

Родители Фрэнки и Ника не вступали в брак, чтобы их дети не носили фамилию отца. Тот был итальянец, а Джек уже знал: итальянцев здесь не считали даже белыми. И те, живя замкнутой общиной, ненавидели "англо". Оставалось надеяться про себя, что их с Фабри дружба выдержала бы это испытание — останься Фабри жив.

Джек разжал пальцы Антонии, убрал нож на посудную полку и встал рядом. Антония протяжно всхлипнула, Фрэнки быстро вытерла лоб.

— Пойдем в комнату, — попросила она подругу. — Слышишь, девочки плачут?

В комнате в самом деле захныкал кто-то из них.

— Да как я смотреть-то на них буду? — Антония ударила себя в грудь кулаками. — У них же его глаза, его, проклятого! Пристрелю! Пристрелю и его, и бабу его новую, и бывшую!

— А бывшую-то за что? — Фрэнки погладила ее по плечу. — Она же не знала ничего.

— Ладно, ее не буду. Но его и эту шлюху — точно пристрелю! В суд приду и обойму разряжу!

— Отличный план, — одобрил Джек. — А ты уже подумала, с кем останутся дети, если тебя арестуют и, может быть, казнят?

Антония уставилась на него, обиженно оттопырив губу, засопела и выдала:

— Ну, в приют попадут! А то и в канаве сгинут! Пусть этот кобель на том свете об этом думает и мучается!

Джек покачал головой.

— Боюсь, ему будет плевать. Мы, мужчины, о детях почти не думаем.

— Вот, слышишь? — подхватила Фрэнки. — Так стоит ли он того?

— Подонки, — вздохнула Антония обессиленно. — Ничем вас не проймешь.

Первые дни после новости Фрэнки и Джек старались не оставлять Антонию одну. После первой бурной вспышки она стала вялой, точно больная, и даже за детьми следила с трудом. Потом прежний огненный нрав стал понемногу снова давать о себе знать, но к счастью, Антония уже не пыталась навредить себе, только порой изливала душу в потоках ругательств и иногда выпивала. Она клялась, что забудет про Реймонда, точно его и не было в ее жизни, но исправно посещала заседания суда, передавала ему посылки и письма, содержание которых Джек боялся даже представить.

И вот все закончилось. Антония шла пружинящей походкой, так быстро, что Джек и Фрэнки скоро остались позади; ее алая накидка хлопала по ветру, как знамя. И в трамвае она села подальше, хотя Джек кивнул было им с Фрэнки на два свободных места рядом.

— Антония пытается держать себя в руках, — очень тихо пояснила Фрэнки, когда заняла место рядом с Джеком. — Она боится, что сорвется на кого-нибудь из нас.

— А мне кажется, так было бы лучше, — ответил Джек тоже шепотом. — Лучше пусть она накричит на нас, чем побьет девчонок или Джонни. Этот ее Рей совсем того не стоит.

Фрэнки тяжело вздохнула.

— Знаешь, а ведь он ее по-настоящему любил. И дочек тоже. Это было заметно. И я даже могу предположить, ту, первую жену и дочь от нее он тоже любил когда-то.

— Если любил, то какого черта...

Фрэнки чуть нахмурила густые ровные брови.

— Я думаю... Он просто делал, что хочет. Не видел, почему бы нет. Ведь он считал, что сумеет обойти закон. А в остальном... Он не видел препятствий. Может, конечно, я ошибаюсь, но мне кажется, он немногим больше преступник, чем я или ты.

— Спасибо, — сыронизировал Джек. — От этого у меня не меньше чешутся кулаки врезать ему, если он заявится к Антонии после того, как выйдет — если, конечно, я буду здесь.

Фрэнки грустно улыбнулась.

— Думаю, будешь. Нику уже не терпится отправится на войну, представляешь?

Нет, честно говоря, Джек этого совсем не представлял. Ник, брат Фрэнки, был самым добрым и миролюбивым парнем из всех, кого Джек знал близко. Фабри — и тот мог вспылить, Тимоти — и тот порой задирался, но Ник как будто по умолчанию любил всех вокруг. Как он такой будет стрелять в других?

— Он что думает, там в игрушки играть придется?

Самому Джеку о призыве думать было страшно. Он не хотел начинать убивать. Розы и Фабри на совести ему вполне хватало. Да и Кэрри — она очень повзрослела за этот год, но продержится ли она в одиночестве?

— А Тео там уже побывал, — произнесла вдруг Фрэнки чуть севшим голосом. — Пошел на фронт добровольцем. Был ранен, еле выкарабкался. Он вернулся в Нью-Йорк два года назад. Заходил в кафе к дядюшке Бэзилу.

— И как он? — спросил Джек, вспоминая, как после отъезда Тео в Европу Фрэнки печально смотрела на пустующий столик, за которым он любил сидеть.

— Ты знаешь, он не сломался, — взгляд Фрэнки стал сияющим, гордым, нежным. — Ему очень тяжело пришлось, но он все такой же светлый.

Она резко втянула воздух.

— Я не видела его с тех пор. Он говорил, что женится через неделю.

Им скоро нужно было выходить, но все-таки Джек рискнул сказать то, что давно вертелось на языке. Честно говоря, он не мог понять, почему Фрэнки выбрала страдать в одиночестве, а не бороться за свое счастье.

— Я, конечно, не знаю невесту Тео, но что-то я не уверен, что она уж настолько красивее и умнее тебя. И ведь у тебя было время добиться его внимания. Почему ты не попробовала?

— Потому что это неправильно — разбивать пару. Нельзя ради своего счастья соглашаться на чью-то боль.

— Но жизнь не сказка, всегда кому-то больно.

— Жизнь не сказка, но необязательно делать ее кому-то еще хуже.

— А себе? Вот, например, разве твои родители, — Джек запнулся, но все-таки продолжил, — разве твои родители не сделали бы себе хуже, если бы не поступили, как хотели? Не решились быть вместе? Ведь у твоей мамы вроде тоже был жених...

Бархатные ресницы Фрэнки чуть дрогнули. Она сцепила тонкие пальцы, огрубевшие, но все же белые. Весь облик — только черная и белая краски; женщина, точно нарисованная углем на листе бумаги. Удивительно.

— Если откровенно... Мне кажется, они сожалели порой. Пойми, Джек, — голос ее дрогнул тоже, — им пришлось невероятно тяжело. Мама была дочерью богатого человека, она даже не представляла, что можно жить так, как отец. А ему пришлось еще хуже, когда ради мамы — англо — он порвал с общиной. Я не представляю, как они выживали первое время, как хватило смелости, чтобы я и Ник появились на свет. Папа заплатил за это своей жизнью. Он брался за любую работу, совсем надорвался и умер всего-то в тридцать пять. Я не знаю, утешало ли маму, что они были счастливы друг с другом. Это так ужасно больно, когда твой любимый страдает.

Почему-то по спине пробежали мурашки. Фрэнки потупилась, потом нарочито поглядела вперед:

— Посмотри, кажется, Антония с кем-то ссорится.

Антония все же нашла, на ком сорваться: принялась кричать на парня, который ее случайно толкнул. Пришлось обхватить ее за плечи и побыстрее вывести. Зато домой она явилась уже вполне благодушной и только слегка шлепнула Мэй за то, что та насыпала соли в заварочный чайник. Присматривавшая за девочками мисс Смит, мать Фрэнки, только удивлялась, когда Мэй успела это провернуть. А Джеку оставалось восхищаться умением Мэй становиться незаметной — да надеяться, что теперь наконец Антония начнет новую жизнь, не связанную с одним мерзавцем.

За год Джек заново привык к Нью-Йорку, даже стал относиться к нему по-особому — не как Кэрри, конечно, но будто впервые ощутил, что его не слишком тянет двигаться с места. Хватало того, что Харви, редактор газеты, для которой Джек зарисовывал судебные заседания, иногда посылал его на процесс в другие штаты. Сегодня ночью надо было отправиться в Атлантик-Сити, на процесс по делу некоего Дойла.

Конечно, они с Кэрри съездят в путешествие, как только появятся лишние деньги, а может, Джек увяжется на гастроли с ее театром... Если только его не призовут на войну раньше.

При этой мысли сердце всякий раз пропускало удар. Джек даже ругал себя за трусость, но это мало помогало.

Ему щемяще больно было оставлять всех, кого он полюбил: Кэрри, Антонию с Джонни и близняшками, Фрэнки — чтобы, может, не увидеть их больше никогда. Он вспоминал, как так же больно было смотреть в запрокинутое лицо Розы, когда шлюпка с ней стала спускаться... Лучше бы уж он тогда расхохотался ей в глаза или сделал что угодно, чтобы она поняла: не надо возвращаться к нему. Она не выдержала этой муки расставания и обрекла себя на смерть.

Честно говоря, Джек удивлялся даже, почему после этого у него все так хорошо сложилось: он занимался любимым делом, нашел друзей, заменивших ему семью, и встретил Кэрри. Хоть это было и неправильно, хоть она и стала для него чем-то совсем другим, чем Роза, но она была — его, они как будто приросли друг к другу. У них были общие воспоминания, какая-то трогательная ерунда, только им двоим известная и понятная, общие словечки и шутки. Да, порой Джек чувствовал, что будто бы ведет Кэрри за руку, но тем больше ею гордился, когда она сама на что-то решалась.

Каждый день Кэрри побеждала себя. Она терпела вздорный нрав режиссера, причуды коллег — и даже сама нашла среди них друзей, актрису Стеллу и гримера Мэттью. Она научилась не бояться косых взглядов и ехидных замечаний мисс Уайт, хозяйки комнат. Она ни слова не говорила Джеку в упрек, когда он надолго задерживался у друзей или однажды сильно проигрался в карты.

Месяц назад Кэрри дали небольшую роль в спектакле по какой-то французской пьесе. Она прыгала чуть не до потолка и кружилась по комнате. Стала пропадать на репетициях до полуночи, Джек встречал ее, и они шли пешком, озираясь и прислушиваясь к звукам ночного Нью-Йорка.

...Он успел застать Кэрри дома, она поправляла у зеркала прическу. Увидев в зеркале, как он вошел, отложила щетку, подошла и поцеловала.

— Я собрала тебе чемодан. А то опять забудешь бритву и вернешься колючим ежом.

— Спасибо. Но иногда думаю, что будет проще отпустить бороду.

Кэрри скорчила гримаску.

— Расскажешь мне, какой этот Дойл и к чему его приговорили?

— Хорошо. Но знаешь, не думаю, что меня туда послали бы, если бы дело не пахло электрическим стулом.

— А ты думаешь, он в самом деле виноват? Ты же читал про него в газетах.

— Честно говоря, я не пойму. Боюсь, судья бы из меня не вышел.

Когда-то Джек не колебался, давая показания, из-за которых казнили того сумасшедшего из поезда, но теперь каждый раз, когда он рисовал оглашение смертных приговоров, было жутко осознавать, что спустя какое-то время человека убьют. Да и подсудимые вели не так, как тот ненормальный: кто-то плакал, кто-то застывал в ужасе, кто-то старался казаться равнодушным, но его выдавала смертельная бледность, судорожно сжатые руки. На это тяжело было смотреть, как и на их родных, и на близких их жертв.

...Добравшись наутро до Атлантик-Сити, Джек постарался побыстрее отыскать здание суда. Он любил приходить в зал пораньше, чтобы занять самое удобное место. Оттуда стал наблюдать.

Зал наполнялся зрителями, но Джек быстро стал замечать, что большинство их было всего лишь зеваками. По крайней мере, не было никого, кто ждал бы приговора так, как ждут близкие убитого, или боялся, как боятся родственники подсудимого. Лица выражали всего лишь любопытство. Да, кажется, в газетах упоминалось: и у убитого никого не было, и сам Дойл давно остался сиротой.

Вот привели и его — светловолосого человека лет тридцати, очень бледного. Он держался прямо, но тяжело дышал и воспаленными глазами все искал кого-то в зале суда. Вся его фигура вытянулась от напряжения, и казалось, он не замечал, как судья всходит на возвышение и начинает зачитывать приговор. Обвинительный, смертный.

Джек заставлял себя рисовать, но то и дело откладывал карандаш: он хотел понять, увидит ли Дойл в зале кого-то, кто был ему так нужен. Нет, тот, кого ждали, не пришел: Дойл опустил голову и сцепил руки перед собой. Джек продолжал набрасывать, чувствуя, что обязан показать эту минуту. Он сам не знал, почему, но словно бы кто-то заставлял его руку двигаться.

Судья умолк, и Дойл снова поднял глаза, точно еще не угасла у него надежда. Они с Джеком встретились взглядами, и Джек неожиданно для себя кивнул ему. Дойл кивнул в ответ.

Покидая зал суда, Джек знал, что должен сделать еще один рисунок — по памяти. Он должен передать, как смотрел Дойл. Так смотрит невиновный человек.

Вступление в войну принесло Каледону новые заказы, доходы его росли. Некоторые проблемы обнаружились со стороны семьи. Натали и мама стали работать на Красный Крест. Насчет матери Кэл был спокоен: в благотворительности она всегда знала меру. А вот с женой пришлось поговорить. Гертруда, с которой они сближались все теснее, хоть и редко виделись, собиралась в случае чего отправиться ухаживать за ранеными в госпитале. Натали, кажется, это вдохновило, и пришлось предупредить ее, что у нее есть и другие обязанности.

— У Гертруды нет детей, а ты обязана заботиться прежде всего о них. Можешь щипать корпию, если хочешь, сворачивать бинты или чем там еще можно заниматься, что не отнимало бы много времени. И никаких военных, принятых на постой. Я слишком устаю и не готов терпеть в доме чужаков. Надеюсь, ты поймешь меня правильно.

Натали не стала спорить: она и сама знала, что дети требуют внимания матери. Дороти и Кэлвин росли, и Стюарт стал относится к ним, как сам Кэл относился к конкурентам. Но так как Каледон был на стороне близнецов, то он не мог позволить, чтобы старший сын обижал их. Между тем мисс Бейкер несколько раз жаловалась, что дети устраивают драки.

— Виноват не только Стюарт, — объясняла потом Натали. — Кэлвин и Дороти часто отбирают его игрушки.

— Так пусть делится. Я не хочу, чтобы он был плохим братом.

Натали поколебалась.

— Ты прав, но ведь и Кэлвин с Дороти не должны расти плохими братом и сестрой. Кэл, мне кажется, ко всем детям в семье следует относиться одинаково.

Она снова изрекала прописные истины, но Кэлу и представить было противно, чтобы он поставил Кэлвина и Дороти на одну ступень со Стюартом. Неуважение к ним казалось каким-то проявлением неуважения к нему лично. Тем более, из-за мальчишки, который так похож на...

— Не будь предвзята. Они еще ничего не соображают.

Его самого куда больше заботило, как же поступить с Гибсоном. Тот, как удалось выяснить, из Африки приехал с деньгами: вроде бы нашел там рубины. Деньги он вложил в небольшую сеть аптечных заведений. Сам он, правда, не имел отношения к лекарствам, но ими занимался партнер, старый товарищ Гибсона по колледжу.

Айзек, которого Кэл попросил о помощи, решил ухватиться за эту нить.

— Попробую подослать к ним своего человечка. Он может подсказать некоторые интересные способы заработка, а уж там...

— Если они ему поверят, — засомневался Каледон. — Этот Гибсон, как я понял, довольно осторожный тип.

— Разумеется. Но и этот мой знакомый — не идиот. И потом, когда пахнет большими деньгами, люди глупеют. Тем более, речь идет о муже молодой, красивой женщины. Она сама может быть сколько угодно бескорыстной, но разве мужу не захочется содержать ее, как королеву?

Да, сложно представить, чтобы такую женщину, как Гертурда, не захотелось осыпать драгоценностями. Но она, конечно, так глупо принципиальна, что нечестно нажитое богатство ее только оттолкнет.

Кстати, о нечестном: Дойл в начале мая все-таки отправился на заслуженный электрический стул. Пэнси еще до оглашения приговора муж от греха подальше увез в Нью-Йорк. Но и там этим делом тоже интересовались, будто бы своих преступников им недостаточно. Пэнси умудрилась найти газету со статьей о приговоре Дойлу, но затем, боясь мужа, бандеролью отправила ее Натали.

Статья была не с фотографией, а с рисунком. Натали посмотрела на него, и лицо ее погрустнело.

— Мне кажется, он все-таки был не виноват, Кэл. Как он смотрит... Наверное, он ждал, что Пэнси придет хотя бы в тайне. Хотел увидеть ее в последний раз. Да простит его Бог.

Каледон из любопытства взял присланную газету. Да, художник постарался изобразить мученика. Печальное лицо Дойла не выражало даже страха, только тихую боль несбывшейся надежды. Кэл глянул на подпись — и едва удержаться, чтобы не отбросить газету с отвращением. Эту подпись он узнал мгновенно, она клеймом горела в мозгу с той минуты, когда он нашел в сейфе портрет обнаженной Розы и был готов разорвать несчастный рисунок в клочья. Как и того, кто посмел видеть и запечатлеть Розу — такой. Кто посмел взять ее, не имея права даже поднять на нее глаза.

Все эти годы в глубине души он надеялся, что Доусона давно нет в живых. Мало ли что могло случиться там, среди всяких отбросов. А оказалось, эта падаль выжила. Да еще пристроилась на теплое местечко и теперь выжимает слезу из наивных читателей, изображая таких же крыс, как он сам, которых справедливость все-таки настигла.

Первым желанием Каледона было немедленно позвонить Айзеку, отыскать с ним Доусона и наконец устроить сладкую расправу, а потом замести следы. Но пришлось тут же остановить себя: Айзек не пошел бы на откровенное преступление. Да и Каледону вовсе ни к чему рисковать свободой, а то и жизнью. Может, если обстоятельства сложатся так, что отомстить удастся, не подводя себя под угрозу казни...

"Если только его не призовут на фронт и немцы не сделают все за меня". Удивительно: сейчас на его пути стоял Гибсон, Каледон хотел его устранить и был на многое готов, Гибсон даже не вызывал в нем уважения, как противник, но и ненависти тоже не вызывал. А при одной мысли о Доусоне Кэл чувствовал, что превращается в зверя.

Наверное, Каледон изменился в лице, увидев подпись на рисунке. Натали посмотрела на него пристально и испуганно, но ничего не сказала и унесла газету подальше.

...С годами Кэл все реже видел сны, но этой ночью увидел неожиданно яркий. Он оказался в узком коридорчике какого-то здания, про которое не сразу понял, что это, должно быть, школа для бедняков. Услышал знакомый, будоражащий голос, пошел на звук. Отворил: Гертруда стояла посреди класса и читала что-то, знакомое с детства:

— "Ибо Иоанн говорил Ироду: не должно тебе иметь жену брата твоего"*.

Было совсем рано, солнце только еще вставало за горизонтом. Розовые лучи озаряли фигуру Гертруды, ее волосы казались рыжими. Или не казались? Она повернула голову... Перед ним была Роза, победительно живая, строгая, непреклонная.

Каледон протянул к ней руки, но Роза только смотрела на него, закрыв книгу. А в классе перед ней среди учеников сидели Натали с детьми, и Лавджой, и Джулия. Они ничего не говорили, только смотрели с сожалением. Кэлу стало страшно одиноко, он почувствовал себя беспомощным ребенком и в этот момент хотел одного: быть рядом с родителями. Но он почему-то точно знал, что они не придут.

* Евангелие от Марка, 6:18.

Этого беднягу Дойла все же казнили. Джеку грустно было узнать об этом, оставалось только надеяться, что человек, который так и не пришел на вынесение приговора, все-таки увидел рисунок в газете. От этого ничего не изменилось бы уже, но у Джека осталось чувство, будто бы он передал кому-то важное письмо.

Война поступала все ближе. Парней призывного возраста обязали зарегистрироваться. Джек так и сделал. В тот день у него как-то внезапно обнаружилась куча дел, отложенных на потом, и пока он с ними разбирался, наступил вечер. Кэрри должна была к приходу Джека уже уйти на репетицию. Но когда он вернулся, она сидела на диване, в накидке, со шляпкой в руке. У ног ее стояли чемодан и связка книг.

— Ты мне не говорила, что у вас уже начинаются гастроли, — удивился Джек. — А книги тебе там зачем?

— Гастроли еще не начались, — ответила Кэрри спокойно, затем слегка перевела дыхание. — Я ухожу от тебя, Джек.

— Что?!

Это прозвучало так абсурдно, что Джек совершенно растерялся. Еще за завтраком они мило болтали, поцеловались на прощание... Почему вдруг Кэрри решила от него уйти? Что такое стряслось?

— Погоди, почему? Я что-то сделал не так? Тебе про меня что-то плохое сказали?

Кэрри насмешливо приподняла брови.

— Да нет. Я давно собиралась это сделать.

— Но почему, ты мне можешь объяснить? У нас же все хорошо! — Джек начал закипать от ее невозмутимости. Как будто это само собой разумеется: прожить вместе два года и вдруг разойтись!

— У нас не все хорошо, и никогда не было хорошо. Мы же не любим друг друга и никогда не любили. По-моему, это достаточный повод не быть вместе.

Джек снова растерялся. Он никогда точно не говорил себе, любит ли Кэрри, но никогда не сомневался в ее любви. Он не мог не верить ее глазам, ее робким ласкам.

— Погоди, так ты все это время...

— Притворялась. Да. Мне нужна была почва под ногами. Теперь у меня есть постоянная работа, я отложила денег и смогла снять комнату. Не вижу, зачем нам дальше отягощать себя друг другом.

Джек почувствовал, что его начинает трясти. Хотелось закричать на нее, разбить что-нибудь, чтобы только она перестала говорить эти чудовищные слова и быть такой спокойной. Он стал быстро мерить комнату шагами, чтобы как-то не дать себе взорваться. Но долго молчать все-таки не смог.

— Ты... П-понимаешь, к-как это называется?

Тут Кэрри все же немного изменилась в лице: чуть вздернула подбородок, зло сощурила глаза:

— Наверное, не более гадким словом, чем когда девушку берут против ее воли.

— Что?!

— Я не хотела близости с тобой. Ты мог бы это понять, если бы хоть чуть пригляделся, чуть вдумался, что же со мной не так. Но тебе было плевать, лишь бы шлюхам не платить, правильно?

Стало почему-то тяжело в груди, пришлось опуститься на стул.

— Почему ты никогда...

— Я боялась, что ты меня прогонишь, — объяснила Кэрри просто. — Мне ведь некуда было идти. Тетя накануне отъезда мне сказала, зачем ты берешь меня с собой и что можешь сделать, если я чем-то тебе не угожу. С ней самой такое было. Она в молодости сбежала с актером, а он изменял ей, бил, наконец послал на аборт, а потом бросил, больную.

— Я не делал с тобой такого.

— А насиловать лучше? — в голосе Кэрри зазвучала горечь, глаза ее увлажнились . — А использовать влюбленную дурочку вместо шлюхи — лучше? Ведь ты... Ты нравился мне сначала, я верила тебе. И даже после рассказа тети я все-таки наделась, что ты не такой, ты так не поступишь. Я поэтому решила проверить и поцеловала тебя тогда в поезде. Если бы ты был благородный человек и действительно хотел мне помочь, ты сказал бы, что это неправильно, ведь ты не любишь меня... Вот это я видела с самого начала очень ясно! Но тебе... тебе просто нужна была женщина, та или другая, вот и все. И потом ты это каждый раз подтверждал. Тогда, в первый день в Лос-Анджелесе, после ссоры на вечеринке, ты отпустил меня домой с человеком, которого знал один день! Ты мог понять, что это рискованно, но тебе плевать на меня было. А потом ты взял меня силой... А потом заставил работать на эту свою Поэзи, хотя мог бы понимать, что я ее терпеть не могу... Я была в отчаянии! Ну а после, в Нью-Йорке, когда мы встретили ту старуху, ты показал мне, что и к другим относишься, как к мусору. И знаешь, меня это даже обрадовало: стало быть, подумала я, проблема не во мне. Это не я проклятая. Это ты последний мерзавец. А значит, как ты со мной, так и я с тобой.

Она, видимо, даже захотела пить: налила себе стакан, отхлебнула и молчала какое-то время. Потом добавила:

— Может, я бы совсем разуверилась в людях, только мне встречались и те, кто помогал бескорыстно. Джон Калверт тогда, провожая меня с этой вечеринки, поговорил так просто — но мне тепло стало от его слов. Он не хотел меня использовать, но поддержал. Тимоти учил меня держаться на сцене — тоже просто так. Стелла одолжила денег на первое время. Значит, в этом мире действительно можно жить. Хорошие люди еще не перевелись.

Джек не мог ей ничего ответить. Поток обвинений, казавшихся совершенно абсурдными, оглушил его, он хотел было возразить, но с каждой секундой сильнее понимал: возразить нечего. Нет ни слова, которое не прозвучало бы сейчас глупо, жалко или не было бы ложью. Даже ярость ушла — остались только боль и растерянность. Он все еще не верил, что это творится наяву, с ними. Но все-таки что делать с тем, что произошло в эти два года? Ведь он поверил, что у него появился человек, ближе которого нет.

— Уйди, — еле выговорил он. — Уйди сейчас, хорошо? Пока я снова на тебя не разозлился.

— Ты искалечил мне жизнь — и сам же злишься на меня? — Кэрри коротко рассмеялась. — Это удивительно... А хотя закономерно. Ладно. Прощай, Джек. Пусть тебе отольется все плохое, что ты мне сделал. А я сожалею только, что не успела причинить тебе зла: таким, как ты, вредить — всё равно что добро делать.

Он не смог ответить в тон — почему-то говорить не было сил. За Кэрри захлопнулась дверь. Джек уронил голову на руки и замер так, пока не услышал внизу пение. Он выглянул в приоткрытое окно. Кэрри, поставив чемодан, танцевала и пела, словно героиня мюзикла. Остановилась, с визгом подпрыгнула и раскинула руки,точно обнимая весь мир, запрокинула лицо — глаза закрыты, улыбка широкая и такая искренняя, какой он у нее еще не видел. Глубоко вдохнула, подняла чемодан и пошла навстречу закату, отталкиваясь от земли при каждом шаге, точно пробуя взлететь.

Джек со стоном опустился на пол. Как когда-то на "Карпатии", голова разрывалась от мечущихся мыслей, из которой ни одной он не мог толком осознать. Он все не хотел поверить, что ему так чудовищно лгали, что все воспоминания этих двух лет были фальшивыми. Он открывал душу человеку, который его ненавидел. И в то же время слова Кэрри все больше вызывали не злость, а стыд. Он действительно использовал ее — иначе не назвать, что он ласкал ее, вспоминая Розу. Он видел, что Кэрри иногда странно себя ведет, но, найдя правдоподобное объяснение, не искал другого.

Он так остро понял, насколько отвратительно было происходившее между ними, что горло сжал спазм. Но душа все равно рвалась от того, что еще вчера вечером они лежали рядом, гладили друг друга по волосам и шептались, а теперь такого больше не будет, никогда. Словно неподъемный камень лег на прошлое, как после смерти близкого. От безысходной боли хотелось завыть.

Джек ныл сквозь зубы, метался по комнате, бил кулаками о стены. Выбежал на улицу, долго бродил, отыскивая, где можно выпить, наконец зашел в какой-то бар. Пил долго, после подрался. Уснул где-то посреди тротуара.

Проснулся, когда об него запнулись. Солнечный свет ударил по глазам: над головой как раз открыли окно. Припомнил все, что случилось вчера вечером. Домой идти совсем не хотелось: каждая пылинка будет напоминать, что Кэрри не вернется. Из него словно вырезали кусок мяса, оставив зияющую, горящую рану. Боль изматывала.

Джек пошел по улице, потирая лоб. Он не понимал, для чего вообще куда-то движется, почему просто не ляжет под трамвай. Что изменится, если его не станет?

— Джек! — вдруг окликнули его. Он остановился: неужели это Антония или Фрэнки? Не похожи... Или Кэрри?

Нет, к нему быстро шла молодая женщина примерно его лет, высокая, белокурая, аккуратно одетая, с маленьким мальчиком на руках. Дойдя, она уже немного запыхалась.

— А я уже думала, что ошиблась, — она говорила с заметным акцентом, и лицо ее определенно было Джеку знакомо. — Ты не узнаешь меня, да? Я Хельга Даал.

Да, только теперь Джек узнал Хельгу. Она стала полней, и уж конечно, выглядела куда свежее и румянее, чем на "Карпатии", измученная, потерявшая родителей и Фабрицио. Джек улыбнулся ей, невольно залюбовавшись: в свете утра, с ребенком на руках она была прекрасна — воплощенное счастье, чистота.

— Я рад, что встретил тебя. Как ты живешь?

— Хорошо. Сначала жила у родственников Инге — мы до сих пор дружим — потом была горничной у одной богатой женщины из Норвегии, а потом вышла замуж. Это мой сын. Ну, поздоровайся, Нильс.

Ребенок воззрился на Джека. Тот подмигнул ему и аккуратно пожал пухлый кулачок.

— А у тебя все в порядке, Джек? Ты как-то плохо выглядишь.

— Вчера угодил в драку, но так все в порядке.

— Это хорошо, — Хельга вдруг обняла его и поцеловала в щеку. — Я помню, что ты спас меня. Всегда буду помнить. И всегда буду помнить про Фабри.

Джек с благодарностью сжал ей руку. Фабри заслужил, чтобы о нем помнили.

— Да ведь я выпустил тебя, когда корма пошла ко дну. Как же ты продержалась в воде?

— Я вынырнула недалеко от перевернутой шлюпки. Доплыла, меня втащили.

Они еще немного прошли по улице вместе. Хельга несколько раз повторила свой адрес, но у Джека сейчас ничего не держалось в голове. У перекрестка они разошлись. Глядя вслед Хельге, Джек чувствовал, будто что-то огромное, темное, злое на время отступает, отпуская его.

Как же вовремя он повстречал ее. Она напомнила своим появлением, что он должен сделать. За все эти годы Джек так и не успел разыскать могилу Розы.

В тот же день Джек выехал в Филадельфию. Добравшись туда вечером, попытался осмотреться, но как будто не видел ничего перед собой. Филадельфию не раз называли красивым городом, но сейчас Джек не смог бы о нем ничего сказать и тем более не смог бы представить, что когда-то — всего-то пять лет назад! — по этим улицам, может быть, ходила Роза.

Утром в гостинице, где остановился, справился насчет городских кладбищ. И через несколько часов он уже стоял над могилой Розы.

Джек опустился на колени у надгробия, положил купленный по дороге букет тюльпанов. У камня пробивалась молодая трава, в ней тонкой дымкой голубели незабудки. Поцеловав надгробие, он застыл.

— Здравствуй...

Было так совестно и горько смотреть на имя на надгробии, на даты жизни, такой короткой, будто бы он смотрел в глаза Розе, изменив ей. Если бы он действительно мог взглянуть ей в глаза, пусть и полные ненависти! Но он чувствовал только пустоту — Розы не было рядом с ним. Он того не стоил. Кто знает, осталось ли в земле хоть что-то от ее тела и где теперь ее душа? Перед кем можно повиниться сейчас, когда повиниться так нужно?

Ему хотелось кричать от отвращения к себе, вспоминая каждый момент их счастья на "Титанике" — точно он продал их любовь за похлебку, за дармовщинку. Да ведь так оно и было. Зачем он, в самом деле, не оттолкнул Кэрри после первого же поцелуя? Был бы честнее и с ней, и с собой, не сломал бы ей жизнь. А теперь вспоминает это на могиле Розы.

Джек взглянул на надгробие снова. Могила выглядела забытой: видно, мать была уже не в состоянии навещать ее. А этот камень, этот холмик — единственное, что еще напоминает: Роза жила на свете. Лучше не представлять, как ее несли сюда в гробу, как опускали в могилу — сердце разорвется. Хотя, может, оно и не стоит того, чтобы биться.

Камень холодил, как мокрые волосы Розы, под которыми проступали осколки костей.

— Вот что я с тобой сделал... Вот куда я тебя привел...

Он только пообещал ей счастье — и принес гибель. И так же поступил с Фабри, и с Кэрри. Сейчас казалось, его, как и Реймонда, вел только эгоизм, только собственное неудержимое желание. И он должен за это ответить, а не пытаться устроиться в жизни поуютнее. Скоро судьба Джека должна была решиться. Может, война станет его наказанием за то. что Роза очутилась здесь.

Июнь 1919 года

Натали вернулась в гостиную. Она только что говорила по телефону со своей матерью.

— Полицейский проверил дом, где жила тетя. Там труп ее сиделки — он думает, она умерла от этого ужасного гриппа. Но тети нет.

Сиделка Руфи регулярно звонила Бьюкейтерам и отчитывалась о состоянии пациентки. Последний звонок был полторы недели назад, причем миссис Бьюкейтер показалось, что голос у сиделки был слабым, как у больной, и дышала она тяжело. С того дня из Нью-Йорка не было вестей. Мать Натали и она сама пытались дозвониться, но трубку никто не брал.

Кэл озабоченно потер подбородок. Картина вырисовывалась довольно скверная.

— Знаешь, я боюсь, дальше ее искать не имеет смысла. Руфь и в здравом уме дня бы не прожила на улице. Скорее всего, ее давно подобрали и похоронили, как неопознанный труп.

Неприятно было говорить такое о матери Розы, но увы, ничего иного предположить он не мог.

Натали зябко поежилась и отправилась в детскую. Каледон рассеянно посмотрел ей вслед.

Кажется, Натали почти смирилась, что близнецы были любимцами отца. Он вправду все больше ощущал к ним привязанность: они оба были его маленькими копиями. Темноглазые, упрямые, своевольные, они то вместе изводили нянек и старшего брата, то дрались из-за игрушек и дразнили друг друга. Но Каледон, несмотря на возмущение Натали, запрещал их наказывать. Глядя на то, как растут его дети в уверенности, что им все можно, он с особенной силой ощущал свою власть, свое положение хозяина. Тем более, оба знали, что папа — их защитник, и всегда встречали его радостными криками, прыгали, бросались на шею. И в это мгновение сердце переполняла глупая, беспомощная нежность.

Что до Стюарта, он научился вести себя прилично на людях, но оставался таким же непредсказуемым. Неделями он вел себя тихо, в основном сидя в своей комнате или слоняясь по саду, потом вдруг устраивал истерику, швыряя всем, что попадалось под руку, в Милли или мисс Бейкер, кричал и топал ногами. Порой он мог сильно толкнуть Кэлвина или Дороти. Разумеется, в таких случаях его наказывали как можно строже, и Натали нечего было возразить, ведь Стюарт того и заслуживал. После наказания Кэл всегда приходил и долго говорил с мальчишкой, объясняя, чем он на сей раз заслужил порку. Не то, чтобы он рад был видеть заплаканное лицо сына, совесть каждый раз немного щемила, но ведь это был его долг, как отца.

Единственное, что не нравилось Каледону — Натали не удавалось отучить нежничать с сыном. Если вся семья сходилась вместе и бойкие близнецы лезли матери на колени, она подзывала и Стюарта, обнимала его, прижимала к себе. Часто Каледон заставал их в саду вдвоем: Натали учила сына читать или что-то ему пела. И в комнату его, пожалуй, она заходила чаще, чем к близнецам. Это весьма раздражало, Каледон даже стал поощрять помощь Натали госпиталю, лишь бы она не тратила столько времени на старшего сына. Однако она продолжала возиться с мальчишкой даже несмотря на собственную усталость.

— Тебе стоит поберечь здоровье, — сказал ей наконец Каледон прямо. — Я же за что-то плачу деньги мисс Бейкер, она вполне может научить Стюарта читать.

— Мисс Бейкер пробовала, — возразила Натали. — Но ты же помнишь, чем все закончилось.

Ну конечно, Каледон помнил. Все закончилось грандиозной истерикой Стюарта, разбитым стеклом в книжном шкафу и первыми в жизни мальчишки розгами.

— Ну и что же? Мисс Бейкер не отступила бы, если бы ты не заупрямилась.

— И во чтобы превратился Стюарт через месяц?

Кэл только фыркнул.

— Ты, как всегда, драматизируешь. Это обычное воспитание мальчика.

— Которое ждет и Кэлвина, да? Или, может быть, тебя воспитывали так же?

Натали пристально посмотрела ему в глаза. Ну, надо признать: Кэла воспитывали совсем не так строго. Конечно, его не баловали, не нежничали с ним. Его жизнь с самых ранних лет подчинялась строгому расписанию, его заставляли закаляться, бегать, ездить верхом, да и учителя, нанятые, чтобы подготовить его в школу, не давали поблажек. Причем все это устраивала мама, отец мог уделять сыну лишь пять минут в будние дни и полчаса в выходные. Но если Каледон всегда верил в свои силы и превосходство над окружающими, но во многом благодаря тому, что получил в детстве. Ведь каждую минуту он ощущал, что его семья особенная и что он любим.

То же самое воспитание он хотел бы дать и Кэлвину с Дороти. Со временем — пусть придется немного переступить через себя — он позаботиться, чтобы они усвоили правила приличия, однако не утратили веры в семью и гордости за принадлежность к ней, за то, что они его дети. Но Стюарт ведь был более сложным случаем.

— Нет, ко мне были мягче, но я ведь и не устраивал того же, что Стюарт. И Кэлвин, я надеюсь, так вести себя не будет. Он и сейчас не проявляет таких наклонностей.

— Каледон, открой глаза, — голос Натали изменился. — Кэлвин уже сейчас ужасно испорчен! Я люблю его так же, как Стюарта, но он и Дороти порой ведут себя ничем не лучше. Как ты можешь этого не замечать? Или... Ты замечаешь, но зачем-то нарочно разделяешь их? Я же вижу, ты ненавидишь Стюарта! Даже мой отец не относился так к Стивену, а ведь тот ему не родной и в детстве был несносным. Каледон... В чем причина на самом деле? За что ты возненавидел невинного ребенка, твоего собственного сына?

Она призадумалась.

— Наши дети отличаются только внешностью. Кэл, неужели я тебе так противна?

Тут он смог чистосердечно рассмеяться.

— Ну нет, нет. Ты моя милая маленькая женушка. И ты не сделала мне ничего плохого, а я не идиот, чтобы ненавидеть без причины. Выкинь из головы глупости.

Теперь и из-за Руфи у Натали прибавилось огорчений. Каледон посочувствовал бы жене, но, во-первых, его бизнес шел в гору, и ему некогда было отвлекаться. Во-вторых, он напряженно ждал, когда же наконец сработает план Айзека, Гибсон больше не будет стоять на пути Кэла к Гертруде.

Несмотря на занятость Каледона, на эпидемию, они виделись чаще, чем прежде: семьи ездили друг к другу в гости. После пикников и совместного отдыха на пляже осталось немало фотографий, и Каледон любил в тайне от жены их рассматривать. Как хороша была Гертруда в купальном костюме или в легком платье и широкополой шляпке! С каждым разом она казалась ему все желаннее, но приходилось сдерживать себя. Каледон вместо этого старался завоевать ее доверие, как друг, выслушивал ее мнение, поддерживал в спорах. Пару раз подарил ей коробку конфет. Она вроде бы стала больше доверять ему, держалась естественно и непринужденно. Гибсон оказался тем еще простофилей и даже не замечал, что у него могут вырасти рога.

...В тот же день, когда Натали узнала новости насчет Руфи, вечером, позвонила Гертруда. Каледон взял трубку, едва сумев скрыть замешательство и торжество.

У нее был глухой, тихий голос человека, оцепеневшего от ужаса.

— Стивена арестовали. Только что. Полиция его обвиняет в каких-то махинациях. Каледон, я не понимаю.

— Арестовали? Когда?

— Час назад его увезли. Был обыск. Стив говорит, что это какая-то ошибка... Может. это и вправду только ошибка?

"Да, да, получилось!"

— Не волнуйся. Знаешь, — Каледон понизил голос, — не хотелось бы говорить об этом при Натали. Я не хочу ее расстраивать раньше времени. Давай я приеду к тебе завтра, договорились?

— Приезжай, — голос Гертруды оборвался. — Мне слишком страшно одной.

Внутренне ликуя, Кэл положил трубку.

Джеку казалось, он грезит наяву. Это ощущение не оставляло его с тех пор, как он оправился после тифа: острое, отчаянное счастье. Ему говорили, это пройдет, но зачем бы? После этой тошнотворной мясорубки каждый новый день казался подарком. Как когда-то в юности, до "Титаника". До гибели Розы и Фабри. И кажется, с того самого момента не бывало на душе так легко.

Смерть долго висела над головой. Джек отправился на фронт санитаром, а не солдатом, но насмотрелся достаточно. В Аргонском лесу убитые и раненые валялись грудами среди обугленных стволов. Случалось, по своим била артиллерия. Пропитанная кровью земля, кровь без конца. И грохот.

Потом были и газовые атаки. Майк, молоденький солдат, с которым Джек успел подружиться, однажды не успел надеть противогаз. Многие не успевали.

Он помогал в ампутациях, видел, как от ран слепли, как сходили с ума. На учениях, до отправки на фронт, Джек думал, что будет рисовать происходящее, чтобы люди узнали о войне правду. Но он не сделал ни одного рисунка — и не только потому, что времени не оставалось. Не нужно, чтобы такое видели люди.

Джеку постоянно писали Антония, Джонни и Фрэнки. Он не мог не улыбаться, читая, что где-то продолжается обычная, мирная жизнь: Джонни влюбился в дочку новых соседей, Мэри осваивает математику, а Мэй полюбила танцевать. Антония как-то упомянула, что видела на улице Кэрри. Та прекрасно выглядела и шла в компании, видимо, других актеров. Джек после разрыва сказал друзьям, что они с Кэрри расстались из-за его измены, и Антония потом долго ворчала, что могла бы их помирить, да кое-кто гордый не хочет. Ну что ж, пусть Кэрри идет своим путем. Джек долго мог думать о ней только с болью и отвращением к ней и к себе одновременно, но теперь, кажется, все прошло.

Фрэнки просто рассказывала, что у нее на душе, что она прочла, о чем подумала. Они с Джеком будто бы вели простой разговор, пусть их и разделял океан. Она делилась мечтами о том, что однажды будет жить, как все женщины — с мужем, которому сможет стать верным другом, с детьми. Джек начинал чувствовать, что однажды- может, скоро — потянется к тому же.

Она волновалась за брата, замечала, что Ник, судя по письмам, сильно изменился. Это и немудрено: Джек тоже боялся, что война сломает парнишку. Впрочем, Ник вернулся с фронта гораздо раньше. А Фрэнки стала беспокоить уже мать, работавшая больничной сиделкой.

Из писем Джек узнал о новой напасти, которая сначала появилась в Штатах, а потом добралась и до Европы — будто там мало народу полегло во время войны. Оставалось только надеяться, что смертельная болезнь обойдет стороной Фрэнки и Антонию, Джонни, Мэй и Мэри. Они не заразились, но заболел и за три дня угас дядюшка Бэзил.

Фронтовых товарищей Джека косила испанка, а его самого в конце зимы свалил сыпной тиф. Но он с самого начала болезни не сомневался, что выживет: ведь за океаном его ждали.

И вот он ступил на берег, и небо слепило голубым, и чайки носились, как белые молнии. Джек огляделся: да, его встречали. Антония первая подлетела с криком и сжала в объятиях:

— Вернулся, вернулся, бродяга!

Расцеловав в обе щеки, она отстранила его и оглядела, прицокивая языком.

— Что же ты какой худой-то? Ну-ка, фуражку сними... Да еще обритый! Фрэнки, смотри-ка, обритый! Ну как будто под арестом был!

— Я-то совсем лысый приехал, ты так не причитала,- шутливо упрекнул ее Ник, стоявший рядом. Исхудавший, с огрубевшими чертами, но глаза у него сияли, и Джек понадеялся: к Нику вернется прежнее жизнелюбие. Рядом стоял Джонни, очень выросший, возмужавший; рукопожатие у него было крепким, как у взрослого мужчины. Хорошо, что война уже закончилась и ему не придется проходить этот кошмар.

— Это я еще оброс, — улыбнулся Джек и встретился взглядом с Фрэнки. Она держала за руки Мэри и Мэй, которые изрядно подросли, Джека успели подзабыть и недоверчиво на него косились. Фрэнки улыбалась едва-едва, и только глаза ее сияли мягким, глубоким светом. Черная прядь билась у лица, точно бархатная лента. Она тоже обнялась с Джеком — так осторожно, что он засмеялся, заверив, что уже две недели, как не рискует сломаться.

— А вы меня, кажется, забыли, — он присел на корточки и протянул Мэй и Мэри по конфете. — А вот я вас помню.

Мэй схватила конфету, но Мэри подозрительно посмотрела и пропыхтела:

— Мама сказала, у чужих конфеты не брать.

С возрастом она стала больше отличаться от сестры, была куда полнее и аккуратнее.

— Это не чужой, это дядя Джек, у него брать можно, — пояснила Антония. — Но больше чтобы ни у кого!

И они двинулись по улице: Джек в середине, справа Фрэнки с Мэри, слева Антония с Мэй, а по бокам шагали Ник и Джонни. Девчонки щебетали, как птицы, и Джек был бы рад обнять их всех. Он радостно узнавал каждый угол, кажется, даже щербинки на мостовой, даже деревья. Он наконец вернулся домой.

— Мы сняли для тебя комнату — все у той же хозяйки, правда, — сообщила Антония. — И натащили для тебя снеди. Не бойся, готовила не я: я же знаю, что ты мою стряпню не любишь.

Джек кашлянул.

— Ты отлично готовишь. Просто для меня слишком острое.

Уже когда они добрались до пятьдесят девятой улицы, Джек заметил у стены съежившуюся фигуру. Какая-то старуха в очень грязном халате осела на тротуар, привалилась плечом к дому и застыла. "Пьяная", — подумал было Джек, но что-то привлекло его внимание — будто бы она была ему знакома. Он остановился, хотел подойти, но Антония его опередила.

— Эй, тетенька, вы чего тут сидите?

Старуха подняла голову и бессмысленно уставилась на нее. Жуткое было лицо: обтянутый кожей череп, пустые бесцветные глаза, приоткрытый рот. В волосах колтун. Халат бархатный, но весь в пыли, будто она спала на земле.

— Замерзнете, говорю, на асфальте-то. Шли бы домой.

Фрэнки подошла к старухе, принюхалась, потрогала лоб.

— Она не пьяная. И жара вроде нет. Наоборот, вся как лед. Ужас, худая какая, и пахнет. Видимо, не уследили, из дома ушла. Надо бы в полицию обратиться. Только куда бы ее пока деть? Не оставлять же тут. А в больнице она как раз испанку подхватит.

— Может, ко мне? — предложил Джек. — У Антонии дети маленькие, а у вас с Ником и так тесно. Да и я санитаром был все-таки.

Фрэнки покачала головой.

— Тебе самому пока что нужен покой и никакого напряжения. И нервы у тебя сейчас совсем не железные. Ты и часа с ней рядом не продержишься. Я знаю, о чем говорю, бывало, помогала маме в больнице.

— Возьмем к нам. — заявил Ник уверенно. — Мама против не будет.

Тут мутный взгляд старухи будто бы стал чуть более осмысленным. Уставившись на Антонию, она поманила ее к себе.

— Что? — Антония наклонилась, присела на корточки. Старуха схватила ее за плечо и потянулась, как будто... хотела поцеловать. И погладила рыжие кудри. Мэй — Джонни взял было ее и Мэри за руки, но скоро перестал следить за ними — тоже подбежала, и старуха стала с каким-то особенным выражением рассматривать ее.

Джеку стало жутко. Он всмотрелся в лицо старухи внимательнее — и узнал ее.

— Не уверен, что полиция поможет. Я знаю эту женщину. Близких у нее не осталось.

Друзья молча воззрились на него. Джек присел на корточки рядом с матерью Розы.

— Миссис Бьюкейтер! Миссис Бьюкейтер, вы меня помните?

Но она снова впала в апатию, забыв даже про Антонию, которая, видимо, на несколько мгновений напомнила ей дочь.

— Ее фамилия — Дьюитт-Бьюкейтер. Она из аристократов, из Филадельфии, но до войны уже жила в Нью-Йорке. Правда, тогда за ней присматривали.

— Но если за ней присматривали, значит, было, кому, верно? — уточнила Фрэнки. — Я имею в виду, кто-то же платил сиделке или компаньонке.

— Ее муж давно умер, а дочь... дочь погибла на "Титанике".

Все, кроме девочек, охнули. А Джек понял, что забыл про еще одного человека. Может, сиделку для матери Розы оплачивал Хокли?

Может, это и не было на него похоже — хотя теперь Джек вовсе не был так уж уверен, что хорошо разбирается в людях. Во всяком случае, Хокли когда-то был с матерью Розы в дружбе, а теперь она нуждалась в помощи. Да и о других ее родственниках он мог бы что-то знать. Может, помог бы их разыскать быстрее, чем полиция.

— В общем, сейчас ее нужно увести отсюда. Можете обратиться в полицию, а я попробую написать еще одному человеку. Он был женихом ее дочери. Может, что-то знает про ее родню.

Джек отправился на почту, там через справочники и расспросы узнал адрес Хокли и написал ему письмо. После этого наконец дотащился до меблированных комнат, поел, растянулся на кровати и задремал.

Вечером отправился проведать Фрэнки — ему хотелось узнать, как мать Розы устроили, да и не тесно ли самим Смитам. Квартирка у них, насколько он помнил, была еще меньше, чем у Антонии.

...Мисс Смит, добрая душа, приняла к себе незнакомую сумасшедшую беспрекословно. Ее устроили в той же комнатке, где жили сама мисс Смит и Фрэнки — чтобы не мешать Нику. Мать Розы вымыли, остригли ей спутанные волосы, уложили на топчан и укрыли одеялом. Так она и лежала, глядя в потолок. Фрэнки сидела рядом с ней, вооружившись карандашом и какими-то бумагами — в кафе, которым теперь заправлял сын покойного дядюшки Бэзила, она стала уже не официанткой, а кем-то вроде бухгалтера и управляющей одновременно, часто брала работу на дом. Ник гулял, а мисс Смит отправилась в ночную смену.

— У нас был доктор, — заметила Фрэнки. — Тот, у которого работает в больнице мама. Он говорит, эта женщина не болеет ничем, но очень истощена, сил у нее совсем нет. Может быть, ей недолго осталось.

Джек покосился на больную и невольно прижал палец к губам.

— Она не понимает, что мы говорим, — вздохнула Фрэнки. — Во всяком случае, если нарочно не привлекать внимание. Джек, сейчас как раз подходит время ее покормить. Я пойду разогрею бульон. Последи за ней пока, хорошо?

Она ушла. Джек невольно отвернулся, чтобы не встречаться с больной взглядом, и лишь теперь заметил на стуле рядом с ней фотографию. Дух захватило.

На фото была она, его Роза, какой осталась навсегда — прекрасная, свежая, как садовый цветок, с устремленным вперед смелым взглядом. Как же давно он не видел ее, сколько мелочей в ее облике он забыл. Невероятное чудо, что он смог снова увидеть ее лицо — он и не надеялся на это.

Он невольно взял фотографию, приблизил к глазам (после тифа у него немного хуже стало со зрением). Роза снова была рядом, так близко...

Позади раздался жалобный крик.

— Тише, тише, — Фрэнки выскочила из кухни и бросилась успокаивать больную. — Никто у вас не забирает вашу дочку. Джек, дай-ка сюда...

Она вложила фотографию Розы в руку больной и поцеловала ту в висок.

— Мы это нашли при ней. Наверное, это ее дочка, да?

Джек кивнул, подавляя слезы.

Кэл удивлялся, как ему удалось овладеть собой вечером накануне отъезда. Близость победы кружила голову, в пальцах покалывало, точно ток пробегал по телу. "Кажется, нервы слабеют, — усмехался Кэл про себя. — Это же всего лишь женщина". Но в глубине души он осознавал, что, добившись Гертруды, выиграет что-то большее, чем ее тело.

Конечно, он скрывал свою радость от жены. Он даже не думал о том, что будет дальше — после того, как он добьется Гертруды. Ему совсем не казалось это важным.

Почти сутки удалось выдерживать пытку волнением, пока он наконец не переступил порог дома Гибсонов. После обыска там успели прибраться, но все-таки чувствовалось, что многие вещи лежат не на своих местах.

Гертруда появилась перед ним бледная, с дрожащими губами. Она была аккуратно одета и тщательно причесана, но в глазах ее застыло то же отупелое выражение, какое было у Розы, когда Каледон ударил ее за измену.

— Спасибо, что ты приехал. Мне кажется, я сойду с ума. Может, конечно, я преувеличиваю опасность, но мне показалось, дело довольно серьезное. Что-то с налогами... И контрабанда...

Кэл озабочено кивнул. Он отлично себе представлял, в чем могут обвинить Гибсона. Из тюрьмы тому предстояло выйти не скоро.

Но в глазах Гертруды сейчас следовало выступить утешителем — и Кэл заверил ее, что обязательно, прямо из гостиницы, позвонит в полицию, а после своему адвокату. Гертруда сказала, что звонила, собственно, адвокату Гибсона, но тот, как нарочно, был сейчас в Калифорнии.

Каледон поужинал с Гертрудой и остался на ночь в ее доме. Но, как бы ни было трудно, решил в тот же день ничего не предпринимать. Гертруда была слишком напугана.

Лишь на следующее утро, за завтраком, он как бы невзначай коснулся ее руки. Гуляя с ней потом в саду, на секунду обнял, коснувшись плеч. Гертруда остановилась и вопросительно на него взглянула. Он не отвел взгляда, она продолжила идти.

Кэл усмехнулся про себя. Чутье ему подсказывало, что теперь Гертруда не будет долго сопротивляться. Ей самой захочется близости с кем-то надежным, вызывающим доверие.. Тем более, конечно, он гораздо привлекательнее Гибсона.

За ланчем царило неловкое, натянутое молчание. Гертруда трепетала, явно боясь заговорить с Каледоном. Теперь все зависело только от его решительности.

— Я хотел бы посмотреть бумаги Стивена, если что-то осталось и если ты мне доверяешь конечно.

Она кивнула. Щеки у нее горели, и казалось, что у нее начинается лихорадка. "А вдруг я ей тоже нравлюсь? — догадался Кэл. — Если так, препятствий не будет..." Гертруда встала и жестом пригласила Каледона следовать за ней.

Гибсон явно не отличался страстью к порядку, но как и Роза, питал слабость к искусству: в его кабинете на стенах было многовато картин, по углам стояли африканские статуэтки, на стене висели две маски. Гертруда так волновалась, что, забывшись, позвонила, и ей пришлось сказать пришедшему слуге, что она вызвала его случайно.

Каледон же терпеть больше не мог. Едва за слугой закрылась дверь, он взял Гертруду за плечи и мягко развернул к себе.

— Ты должна меня выслушать. Я знаю, тебе сейчас одиноко, ты чувствуешь себя потерянной. Но я должен сразу сказать тебе: твоего мужа отпустят нескоро. Будет суд. Скорее всего, его ждет тюрьма. Надолго.

— Ты это хотел мне сказать?

У Гертруды явно пересохло в горле, голос ее прерывался. Каледон улыбнулся и провел ладонью по ее волосам, по лицу.

— Конечно, нет...

Сердце его едва не вырвалось из груди, когда он ощутил под ладонью мягкие пружинки локонов, шелковистую кожу. Его пальцы соскользнули ниже — на плечо, за вырез легкого платья. Она прерывисто вздохнула, закрыла глаза, и он поцеловал ее полные губы с резким выгибом, так похожие на губы Розы. Теперь она была в его власти.

Подхватив Гертруду на руки, Каледон уложил ее на диван. Он самозабвенно целовал ее, расстегивал платье, распустил ее волосы. Гертруда не отвечала, хотя и была вся напряжена. И вот, когда он уже готов был пойти дальше, то услышал, как открывается дверь. Кэл резко обернулся: на пороге, улыбаясь, стоял Гибсон.

— Ты?! — Каледон вскочил на ноги. — Как ты вошел? Откуда? Ты же в тюрьме?

У него осип голос, пришлось прокашляться.

— Подожди минуту, и я внесу ясность, — Гибсон непринужденно вошел и подал руку Гертруде, которая тем временем выпрямилась и поспешно оправляла платье. — Прости, дорогая, что тебе пришлось это вынести.

— Это было ужасно, — мрачно пробормотала она.

Гибсон уселся в кресло, закинув ногу на ногу.

— Как ты, наверное, догадался, мое сообщение об аресте было ложным. Мы с женой решили, что пора вывести тебя на чистую воду. Знаешь, я сразу заподозрил, что ты та еще скотина, и не ошибся, но у меня все-таки не хватало воображения представить, до чего ты способен дойти.

Изумление Каледона сменил гнев.

— Ты... Ты смеешь меня так называть, когда сам...

— Я в своем праве, — отрезал Гибсон. — Я защищаю свою свободу и честь своей жены. Не будь лицемером, ради собственных интересов ты бы стер меня в порошок... А хотя от кого я требую честности.

Гертруда резким движением плеснула себе в рюмку коньяку. Залпом выпила. Ее муж продолжал:

— Я сразу понял, что ты положил глаз на мою жену, но надеялся, эта блажь пройдет. Однако прошло время, и мое внимание привлекло поведение моего нового сотрудника. Оно выглядело прямым вредительством. Мы с приятелем поднажали, и он вывел нас на твоего драгоценного друга, Айзека Олдмена.

Кэл замер. Да неужели...

— Мы тщательно подготовились к разговору и смогли убедить мистера Олдмена, что ссориться с нами не нужно. Ты, однако, умеешь выбирать поверенного для своих тайн! Мы услышали много любопытного, но самой интересной мне показалась история с бриллиантом. Да, с тем самым — "Сердцем океана". Ты получил за него страховку, а сам сохранил в тайне, что разыскал его? Ты вправду считаешь, что смог ловко всех надуть?

Кэл готов был взреветь. Ведь отец предупреждал его! А он столько лет считал лучшим, единственным другом продажную тварь.

— В числе прочего мистер Олден назвал в связи с бриллиантом одну фамилию, которой ты интересовался. Доусон. С учетом всех обстоятельств я предположил, что этот человек может быть связан со смертью Розы. Я искал встречи с выжившими пассажирами, расспрашивал... И наконец мне удалось узнать, что так представлялся молодой парень из третьего класса, с которым во время плавания Роза свела знакомство.

Кэл почувствовал, что у него холодеют пальцы.

— Причем, видимо, этот Доусон выжил, не так ли? И я очень хотел бы его найти и расспросить, что же на самом деле случилось с ней. И думаю, однажды я сделаю это.

— Ищи! — Кэл сорвался на крик. — Ищи, и пусть эта мразь, это крыса, если он еще не в аду, расскажет, как я усаживал Розу в шлюпку, а она выпрыгнула второй раз — к нему!

И тут же он стушевался. Доусон может рассказать и еще кое-что, о чем посторонним знать необязательно. Свидетелей не осталось, но все-таки... Он перевел дыхание.

— И не смей намекать, не смей даже предполагать, что я убил Розу. Я не убивал ее! Ее убил Доусон!

— Вот это мы и выясним. Не бойся, ради спокойствия Натали я готов тебя пощадить и не поднимать шум, хотя накопилось против тебя достаточно. Но ты не должен теперь ни в чем противоречить ее желаниям. И разумеется, не пытаться больше ставить мне палки в колеса и навсегда забыть о существовании Гертруды. И еще — не пытайся заткнуть мне рот. Надеюсь, ты понимаешь, что я подстраховался.

Глаза Кэла, кажется, вылезли из орбит, пот катился по лицу градом, вены вздулись, руки сжались в кулаки. Он бы кинулся на Гибсона, но тот совершенно спокойно достал из кармана револьвер.

— Не глупи. Гертруда, милая, позвони, пусть Каледону помогут собрать вещи и проводят его.

Каледон не мог поверить в происходящее. Неужели это все — с ним, неужели это его унизили на глазах у желанной женщины и выгнали из дома чуть ли не взашей, и он даже не может ответить? Впрочем, Гертруда сейчас уже не была ему желанна: при мысли о ней его тошнило, как тошнило от всего, связанного с тем, что сегодня случилось.

Это было даже хуже, чем когда он нашел портрет обнаженной Розы у себя в сейфе. Тогда он хотя бы ощущал свою власть, был хозяином положения и точно знал, что заставит ответить за свою боль и невесту, и ее любовника. Сейчас же он был беспомощным, его натыкали носом, словно щенка, его отчитали, как школьника перед поркой. Его буквально размазали, это был абсолютный провал. Такого просто не должно было никогда с ним случиться.

Айзек предал его, выдал всю подноготную, все его секреты. Даже если теперь избавиться от бриллианта — заговори Айзек, и скандала не избежать, репутация погибла. Да и Гибсон обещал подстраховаться, и Кэл уже боялся не верить ему. "Но каков же подлец! А Гертруда? Как она могла так мне лгать?" Каледон был так потрясен, что поначалу это даже заглушило его гнев. Когда он прибыл в Питтсбург, то уже заставлял себя сжимать кулаки, чтобы не вцепиться в горло первому встречному.

Ничего, он еще придумает, как заставить Гибсона пожалеть о том, что сам не привел Гертруду к нему. Только бы Натали или дети не попались ему на глаза хотя бы сегодня: он за себя не отвечает.

Дом встретил странной тишиной. Навстречу ему вышла только Милли.

— Где все? — резко спросил ее Кэл.

— Хозяйка уехала сегодня утром в Атлантик-Сити вместе с детьми. Ей, кажется, брат позвонил. Они долго спорили, она плакала, а когда собиралась, то очень спешила. Одри с ней, а миссис Бейкер хозяйка отпустила.

Значит, Гибсон и это предусмотрел. Опасаясь мести Каледона, он заранее вывел сестру из-под удара.

Взревев, Кэл швырнул на пол трость, шляпу, подставку для обуви. Милли с испуганным криком убежала, а он пошел дальше, по комнатам, расшвыривая все на своем пути.

Следующие два дня он пил, ломал мебель, бил посуду, орал на всех, кто звонил ему, и только раз смог взять себя в руки — когда позвонила мать. Он с трудом, наврав что-то, уговорил ее не приезжать к нему. Он позвонил Айзеку, конечно, сообщил, что узнал о его предательстве, пообещал выпотрошить и бросил трубку, не слушая оправданий. На все уже было плевать. Хотелось только одного: кого-то уничтожить.

На третий день, утром, Милли рискнула к нему войти, чтобы принести кофе и передать письмо. Каледон понял, что потрясения для него еще не кончились. Ему посмел написать Доусон.

С работой в Нью-Йорке стало туго. Газеты, для которой Джек рисовал карикатуры, больше не существовало, а в другую на его место художника давно нашли. Он, однако, не унывал. Бродя по улицам, останавливался, чтобы зарисовать, как раньше, прохожих и торговцев, полицейских и клерков, вышедших покурить. Город пульсировал, оглушал гудками автомобилей, сиял витринами. Женщины носили теперь платья гораздо короче, открывающие ножки почти до колен (чудесно), стригли волосы (а это уже, на вкус Джека, обедняло их образ), ярко красились. В любое время дня часто попадались развеселые компании. Кинотеатры открывались один за другим, стены пестрели афишами фильмов, и Джек мечтал однажды сводить на какой-нибудь из них сразу всех своих друзей, включая близняшек.

Было безумно хорошо просыпаться каждый день в уверенности, что увидишь его окончание, и ждать, что он тебе принесет. Жизнь продолжалась.

А между тем мать Розы угасала на глазах. Джек часто навещал Смитов и пытался помочь, но всё, что они могли — только сделать ее последние дни чуть легче. Она стала невесомая и совершенно желтая, сквозь пергаментную кожу выступали кости. Она боялась одиночества, страшно кричала. Ее отвлекал ровный тон, и ей читали, с ней говорили. Но она уже ничего не понимала, даже перестала обращать внимание на фотографию Розы. Она почти разучилась даже жевать — когда Фрэнки кормила ее, то показывала, что нужно делать, и мать Розы подражала ей. Ответа от Хокли не было, и пожалуй, нужно было готовиться хоронить эту женщину самим.

А ведь насколько мог судить Джек, мать Розы была еще совсем не старой. Увидев ее на "Титанике", он дал бы ей не больше сорока. Впрочем, и так ясно, что ее подкосило.

Когда Джека оставляли с больной одного, он не отрывал взгляда от фотографии Розы, снова и снова переживая счастье и муку ее видеть, изучать черты ее лица, смотреть в ее глаза. Она по-прежнему была безумно дорога ему — и он по-прежнему не простил себя за ее смерть и гибель Фабри. Он понимал, что не заслуживает прощения. Но теперь, после войны и тифа, ему как будто позволили снова благодарить судьбу за подарки и принимать их.

Фрэнки, когда он приходил, говорила с ним немного, шепотом. Однажды спросила, пробовал ли он когда-нибудь рисовать сцены из книг, а другой раз упомянула, что сын дядюшки Бэзила ищет для своих детей учителя рисования, который брал бы недорого.

— Ты так хорошо ладишь с детьми, так просто все объясняешь. Может, стоит попробовать?

Никакой другой работы не предвиделось, а пробовать что-то новое всегда интересно, так что Джек согласился. Вскоре он отправился домой — и едва войдя к себе, обнаружил, что Хокли сидит у него на кровати.

Между тем, уходя, Джек запер дверь. Видимо, по пожарной лестнице Хокли проник в открытое окно. Захотелось присвистнуть от его ловкости, и тут же кольнул страх.

— Интересная у тебя привычка появилась: входить не через дверь. Здравствуй.

Хокли остановил на нем покрасневшие глаза. Кажется, всю эту неделю он пил: лицо опухшее, помятое, небритое, одет небрежно. Сейчас он выглядел не лучше, чем на "Карпатии".

— Ты указал в письме два адреса. Я подумал, лучше зайти сюда. Народу меньше.

Джек еще сильнее насторожился, но решил сохранять спокойствие. Уселся на стул рядом с дверью, плотно закрывать ее не стал.

— Мать Розы умирает. Послушай, как ее зовут?

"А то даже не будем знать, какую надпись делать на могиле".

— Руфь, — откликнулся Хокли, глядя на него мутными глазами. — Ты, думаю, вполне доволен.

— Чем? Ладно, погоди, сейчас нам не до выяснения отношений. У этой женщины есть какие-нибудь родственники? Или, может, ты сам смог бы помочь ей. Ну все-таки это мать Розы.

Хокли фыркнул себе под нос, мучительно улыбнулся.

— Я женат на ее племяннице. Познакомились перед опознанием Розы. Тогда-то у Руфи и начал мутиться рассудок. Представляешь, что она увидела?

Понадобилось усилие, чтобы взять себя в руки.

— Ты поможешь Руфи?

Вместо ответа Хокли навел на него револьвер.

— Тихо. Не двигайся.

Вот оно что. Его письмо почему-то побудило Хокли расправиться с ним. Странно, что он ждал семь лет.

Джек не рискнул бы вскочить или позвать на помощь: Хокли был напряжен и готов выстрелить в любую секунду. Оставалось только говорить с ним, тянуть время.

— Только теперь, значит? А почему не на "Карпатии"? Там было бы удобнее, а здесь стенки тонкие, сразу соседи сбегутся.

— Как раз сейчас тут никого нет. Не все же такие бездельники, как ты.

— В любом случае, дом не пуст. Тебя увидят. Ты планируешь выбираться так же, как влез — через окно?

На секунду Хокли будто бы задумался, но тут же снова вскинулся.

— Тебя это касаться уже не будет. Знаешь, о чем я жалею? Пристрелить тебя — это все, что я могу. А пуля убивает быстро. Ты заслуживаешь самых худших, самых страшных мучений, и я наслаждался бы, глядя, как тебе воздают по заслугам.

Джек усмехнулся.

— Ну что ж, насладишься, когда тебя казнят за убийство. Если ад существует, нам обоим место там обеспечено, и по заслугам воздадут обоим.

Хокли покраснел.

— Ты всерьез меня приравниваешь к себе? Разве это я разрушил чужую жизнь, украл чужое счастье?

Некоторые люди, кажется, не перестанут удивлять никогда.

— Но ты стрелял в нас с Розой.

Рот Хокли искривился.

— Да! Потому что вот тогда я был, как на раскаленной сковороде. У меня сердце разрывалось, а вы лизались, бесстыдно лизались у меня на глазах!

Пришлось напомнить ему еще кое-что.

— Ты оболгал меня. Велел лакею подбросить мне в пальто тот чертов бриллиант. Из-за этого меня заперли в каюте на нижней палубе, прикованного наручниками. Если бы не Роза, я бы утонул.

Хокли расхохотался.

— Ты это серьезно говоришь? Ты серьезно можешь ставить мне это в вину? Полагаешь, я должен извиниться?

— Ну вообще-то с твоей стороны это было не слишком честно.

Хокли истерически вскрикнул и вытер слезы.

— А чем ты заслужил, чтобы с тобой обошлись честно? Может, тем, что соблазнил мою невесту? Или тем, что поиздевался надо мной? Я бы сам сто раз тебя убил, и будь моя воля, ты умер бы совсем не так легко. Я позволил себе только самую ничтожную, самую нестрашную месть. Как бы я хотел, чтобы тебе было так же больно, как мне, когда я нашел тот мерзкий рисунок...

Джек кивнул. Теперь, сам пережив внезапный уход Кэрри, он понимал примерно, что Хокли почувствовал тогда. А ведь Джек даже не испытывал к Кэрри такой страсти, как Хокли испытывал к Розе.

— Хорошо, ты прав. Мы причинили тебе боль. Мне жаль. Но ведь и Розе было больно, когда ее принуждали идти за тебя.

— Я добился бы ее любви, если бы не ты.

— Ты знал ее дольше, чем я, но не добился ничего. Может, ты что-то делал не так?

— Ну, тебе виднее. Ты добился ее тела. А потом ее смерти.

Сердце мучительно сжалось.

— Я не знаю, прав ли был тогда. Но я не отрекусь от того, что было между нами. Я и не знал, что можно быть таким счастливым — и я видел, Роза была счастлива со мной. И если бы можно было все вернуть, опять прожил бы те дни точно так же... Если бы я только мог потом погибнуть вместо Розы.

Лицо Хокли исказила гримаса боли.

— Конечно, ты снова выбрал бы быть счастливым за мой счет.

Джеку вдруг стало его жаль. Как будто избалованный ребенок все не мог забыть, что ему отказались доставать луну с неба.

— Ты обманываешь себя. Ты не был счастлив с Розой. И никогда вы не были бы счастливы. Ведь это не купишь, не принудишь силой. Я теперь знаю точно, что говорю: тебе стоило ее просто отпустить. Тогда вам обоим стало бы легче.

— Отпустить? Проиграть тебе?

Они оба одновременно встали, и Джек только успел подумать, сможет ли увернуться от пули, когда увидел, что Хокли схватил револьвер за дуло. Джек хотел выскочить в дверь, но Хокли вцепился ему в плечо, и на голову обрушился тяжелый удар.

...Джек с трудом разлепил веки. Пошевелил руками, ногами, повернулся. Тело наливалось болью, особенно ломило спину и плечо, голова чуть выше затылка пульсировала. Когда он смог сесть, замутило страшно.

Джек смутно помнил, что упал после удара револьвером, и Хокли стал его избивать ногами, рукояткой и кулаком. Оглушенный, Джек не мог сопротивляться, только сжался, защищая живот. Наконец в коридоре послышался шум, Хокли бросил его и вылез в окно. Только бы он еще не пошел по второму адресу, к Фрэнки. Она ничего плохого ему не сделала, они даже незнакомы, но кто же знает этого сумасшедшего. Да, это додуматься надо было — просить его о помощи.

Джек дотянулся до графина, отхлебнул. Вывернуло. Ладно, это пройдет. Сейчас главное — убедиться, что Фрэнки в порядке. Голова кружилась, пол и стены ходили ходуном. Чтобы встать, пришлось хвататься за дверной косяк.

На улице стало немного полегче. "Ничего, не впервой. Заживет. Главное, чтобы он не добрался до Фрэнки".

У ее двери силы почти оставили Джека, и когда мисс Смит впустила его, он едва сдерживался, чтобы не усесться прямо на пол.

— У вас здесь все в порядке? Никто не приходил?

Мисс Смит только покачала головой. Фрэнки выскочила в прихожую:

— Что с тобой? Кто это сделал? Ты же весь в крови!

Джек почувствовал такое счастье, что обнял и расцеловал обеих — мать и дочь.

Еще когда Кэл следил за Доусоном, прикидывая, как можно проникнуть к нему незамеченным, он почувствовал первые колебания. Он не планировал отвечать за смерть этой крысы, а шансов расправиться с ним потихоньку почти не было. Там, в комнате Доусона, снова глядя в глаза старому врагу, при всей охватившей ненависти, Каледон напряженно прислушивался и, как ему казалось, то и дело улавливал шаги в коридоре или звук, словно передвигали мебель, где-то сбоку.

Может, он все-таки решился бы выстрелить, но после всего, что наговорил этот мерзавец, Каледон ощутил, как мало ему будет одной только смерти подонка. Он накинулся на Доусона, который собрался было убежать, как крыса с корабля, и бил, топтал, наслаждаясь, когда у того вырывался стон, когда на рубашке проступала кровь. Он готов был расхохотаться от радости: вот что стоило ему сделать тогда, на "Титанике", зачем он только ждал семь лет! Может, он забил бы Доусона до смерти или пристрелил его, но в какой-то момент явственно услышал, как по направлению к их комнате идут, испугался и вылез в окно. Ладно. В конце концов, если Гибсон захочет копаться в обстоятельствах смерти Розы, Доусона выгоднее оставить в живых: только он в точности помнит, как она погибла. Все равно, отведя на этом выродке душу, Кэл уже почувствовал невероятное облегчение.

Предстояло еще одно важное дело: снова съездить в Атлантик-Сити и серьезно поговорить с женой. Он верно догадался, что она остановилась у своих родителей.

...Снова, как несколько лет назад, Кэл и Натали стояли друг против друга в этом саду. Но теперь перед ним уже не была влюбленная девочка, трепещущая от одного его присутствия. Да и на ребенка Натали давно перестала быть похожей. На Каледона с холодным гневом смотрела, гордо откинув голову, маленькая женщина с упрямым подбородком, с пятнами на щеках.

— Нам надо поговорить, — процедил Кэл, и она в первый раз в жизни перебила его:

— Да, это необходимо! И я хочу, чтобы ты выслушал меня прежде, чем заговоришь сам. Я все знаю о том, как ты хотел поступить со Стивеном и Гертрудой. Как ты мог, как ты мог! Это же мой брат! Неужели я для тебя настолько ничего не значу? И даже если и настолько — но это же... почти кровосмешение, Гертруда же должна быть тебе, как сестра!

— Избавь, — поморщился Каледон. — Она мне не сестра.

Натали прижала к груди руки.

— Кэл, я очень тебя люблю. Что бы ты ни сделал, что бы ни случилось, ты всегда будешь мне дорог. Но я не могу продолжать жить с тобой после того, как ты поступил. Этим я предала бы родную кровь, своего брата. Прошу: дай мне развод.

Каледон затаил дыхание. Ну конечно, вот что имел в виду Гибсон, заявляя, чтобы Кэл не противоречил желаниям жены! Иначе — сколько навалится со всех сторон...

— Наш брак, наверное, был ошибкой, — продолжала Натали. — Ты до сих пор любишь Розу и никогда не излечишься от любви к ней. Да, это Розу ты искал в Гертруде. И я... Кажется, я начинаю догадываться, за кого на самом деле отвечает наш старший сын.

— Можешь проверить свою догадку, — Кэл достал из кармана письмо Доусона и сунул жене в руки. — Ты хотела найти Руфь? Прочти, здесь написано, где она.

Натали пробежала письмо глазами.

— Это написал... любовник Розы? Так он жив?

— Жив и здоров, как видишь. И не скучает.

Натали поджала губы. Кажется, сердилась она уже не на Каледона.

— И тетя Руфь сейчас у этого негодяя?

— Точнее, у его новой девки.

— Я поеду туда сегодня же, — Натали сунула письмо в карман.

Увы, как узнал потом Каледон, Руфь скончалась вскоре после того, как Натали переступила порог квартиры новой любовницы Доусона. Все, что получилось сделать — похоронить несчастную в Филадельфии, рядом с Розой.

Однако на решение Натали о разводе поездка ничуть не повлияла. Она не вернулась в дом Каледона, оставшись в Атлантик-Сити вместе с детьми.

О чем Кэл так и не узнал — о том, что по просьбе некоей Фрэнсис Смит, ухаживавшей за Руфью до момента смерти, Натали оставила в Нью-Йорке фотографию Розы.

1996 г.

Розамунда достала из духовки печенье и пересыпала в вазочку. Из микроволновки на тарелку выложила горячие бутерброды. Поставила все на поднос рядом с кувшинчиком сока. Хотела отнести поднос на голове, но побоялась, что сок прольется. С своей ношей она вплыла в комнату и с поклоном поставила угощение перед Джеймсом, смотревшим телевизор.

— Соблаговолите откушать, господин мой!

Он, развалившись на подушках, нарочито-вальяжных жестом взял один из бутербродов. Розамунда, плюхнувшись рядом, попросила сделать погромче. Показывали интервью с человеком, спустившимся к "Титанику". Джеймс знал, что в семье Розамунды с этим кораблем была связана какая-то история; вроде бы из-за нее Розамунда даже выбрала своей профессией инженерное дело. Сам Джеймс мечтал снимать кино или хотя бы писать сценарии, но пока всего лишь участвовал в организации чужих свадеб и дней рождения. Противоположности сходятся, как ни банально, и вот, познакомившись на дне рождения какого-то общего знакомого, они с тех пор не расставались.

Розамунда присвистнула и подалась вперед: как раз показали рисунок, чудом уцелевший в одной из затопленных кают. Это было изображение обнаженной молодой женщины — надо сказать, очень привлекательной — на шее которой был кулон с большим камнем. Розамунда неожиданно сильно сжала его руку. Ее выразительное лицо стало скорбным и торжественным.

— Ты видел подпись? Видел?

Джеймсу показалось неудобным признаться, что подпись, в отличие от роскошного тела незнакомки, его не заинтересовала. Он промолчал, но Розамунда пояснила сама:

— JD. Так подписывал свои рисунки мой прадедушка. Неужели они нашли тот самый рисунок... Я ведь рассказывала тебе?

— Подробно — нет.

— Есть только один способ проверить, — вскочив с дивана, Розамунда побежала наверх. Спустя пару минут она вернулась с большим бумажным пакетом, из которого достала папку и какую-то старинную фотографию.

— Посмотри, ведь это она? Женщина с портрета?

На фотографии Джеймс увидел пышногрудую девушку с проницательным и надменным взглядом. Ее кудрявые волосы были убраны в строгую прическу, Она держала голову, точно королева.

— Да, без сомнения, это та самая женщина.

Розамунда стала рассказывать взахлеб, а Джеймс слышал, задумавшись, будто оценивая какие-то шансы. И наконец спросил:

— Ты узнала рисунок твоего прадеда — и что ты намерена делать теперь?

— Ну... Я позвоню на канал, по которому показывали интервью...

— Да, это правильно. А ты хотела бы побывать на месте катастрофы? Вот именно там, где "Титаник" затонул?

Розамунда уставилась на него.

— Разве это возможно?

— Предоставь это мне. Только не подслушивай, о чем я буду говорить с ними. Я хочу сделать тебе сюрприз.

Сквозь стекло вертолета Розамунда заворожено смотрела на корабль в океане. Сердце встревоженно билось. Она не представляла, что мог сказать Джеймс членам экспедиции, чтобы они так заинтересовались ими обоими, даже пригласили для личного разговора. Это у них в семье, большой, дружной и шумной, никто ничего друг от друга не таил, а Джеймс всегда оставался загадочным и как будто отстраненным.

Вот уже стали виднее люди на палубе, встречавшие их. Взгляд девушки перебегал с бородатого толстяка в смешной футболке к невысокому человеку с выгоревшими волосами и обветренным лицом, с серьгой в ухе. Это у него брали интервью. Он держался так, будто он тут главный. И он напоминал пирата.

Розамунда посмотрелась в стекло, оправила длинные рыжие кудряшки, завязанные в высокий "конский хвост", пригладила воротник алой куртки. Хотела поухаживать и за Джеймсом, но тот ласковым, однако твердым жестом остановил ее. Он и так был хорош: высокий, широкоплечий, с вьющимися белокурыми волосами и трагической нотой во взгляде пронзительно-голубых глаз. "Ему не сценарии писать, а самому сниматься. Навряд ли на земле у кого-то такой красивый мужчина, как у меня".

Вот они высадились — ух, как дух захватило! — и "пират" приблизился к ним.

— Мисс Доусон, мистер Гибсон, я Брок Ловетт. Мы ждали вас.

Джеймс понимающе кивнул. Розамунда осмотрелась. Значит, именно здесь когда-то произошла одна из самых страшных морских катастроф. Здесь люди срывались с кормы корабля, взмывшей над водой, и летели навстречу смерти. Здесь они погибали, тщетно моля о помощи. Сейчас был такой светлый, веселый день, океан так блестел в лучах солнца, что сложно было поверить, что все они стоят над огромной могилой.

— Для начала мне бы хотелось, чтобы вы показали моей невесте найденный рисунок, — сказал Джеймс. — Она привезла с собой другие работы своего прадеда — может быть, слышали, был такой иллюстратор и преподаватель, Джек Доусон? Книги, репортажи... Правда, он работал еще до войны...

— Если точнее, прадедушка работал до последнего дня жизни, — вмешалась Розамунда. — Он умер в сорок восьмом году.

Да, прабабушка Фрэнки рассказывала: умер блаженно, во сне, с улыбкой.

— Так вот, Роззи привезла его рисунки с подписью и еще кое-что...

Розамунде не понравилось выражение лица Ловетта, но Джеймс спокойно вынес его взгляд.

— Я привезла фотографию Розы Дьюитт-Бьюкейтер. Думаю, на рисунке именно она.

Ловетт уже не скрывал жадное любопытство.

— Значит, это ваш прадед в ночь гибели "Титаника" нарисовал "Сердце Океана"?

Роззи опустила глаза. Теперь ей многое стало ясно.

— Он нарисовал женщину, которую любил. Могу я взглянуть на рисунок?

...Рисунок колыхался под водой, точно живое существо. Розамунда всмотрелась в лицо женщины, переживавшей, наверное, самые счастливые минуты в жизни. Этой женщине, такой юной и прекрасной, оставалось жить всего несколько часов, но она пока не знала об этом, открывшись жизни и любви.

А что чувствовал Джек Доусон, когда эта женщина летела навстречу смерти?

Розамунда молча выложила рядом с рисунком фотографию, которую привезла с собой, и рисунки с подписью прадеда. Сходство, кажется, всем стало очевидным. Ловетт между тем что-то увлеченно рассказывал про тот самый бриллиант, "Сердце Океана", который интересовал его больше судьбы семнадцатилетней девушки. Бриллиант, что едва не погубил Джека Доусона — и принес смерть его возлюбленной.

— Я выследил его через записи страховой компании... по старому заявлению, которое содержалось под грифом полной секретности. Знаете, кто подал это заявление?

— Натан Хокли, думаю, — уверенно ответил Джеймс. — Сталепромышленник из Питтсбурга. Сразу после гибели судна. Его, видимо, очень волновало, чтобы не пропали деньги, которые его сын, Каледон, потратил на подарок своей невесте. Розе Дьюитт-Бьюкейтер.

— Может, вы также знаете, где и когда Каледон Хокли купил для нее этот бриллиант? — потрясенно спросил Ловетт.

— Конечно. Купил он его в Париже. За неделю до отплытия "Титаника".

Тут уже и Розамунда потеряла дар речи. Откуда Джеймс все это знал?

Им показывали вещи, найденные на "Титанике", потом кадры, снятые при глубоководном погружении. На время Розамунда забыла о переживаниях, слушая, как разрушался грандиозный корабль, точно ей читали интересную лекцию. Ее с детства интересовало, как с небольшой погрешности могут начинаться катастрофы. Иногда приходилось напоминать себе, что за интересными для нее примерами стоит множество сломанных человеческих судеб.

Розамунда заметила, что все вокруг замолчали и смотрели на нее. Они ждали ее рассказа, но она никак не могла собраться с духом. В руках ее была папка с исповедью ее прадеда, но это было слишком личное, чтобы зачитывать всем вслух.

Джек Доусон никогда не рассказывал о "Титанике" ни детям, ни знакомым. Он открыл душу только Фрэнсис Смит, когда сделал ей предложение, и то не смог рассказывать, глядя ей в глаза — передал рукопись и попросил прочесть, прежде чем она решится ответить. На следующий день, когда они встретились с Фрэнсис, она вернула ему рукопись и сказала:

— Ты имеешь право на прошлое. Если хочешь, мы поговорим о том, что случилось с тобой, но это только от тебя зависит. Теперь я больше тебя понимаю и прошу дать мне только то, что ты можешь, что осталось.

Они прожили вместе двадцать восемь лет, и прожили очень счастливо. У них родились сын и дочь, которые потом не вспоминали о детстве иначе, как с теплой улыбкой. Они не знали о теневой, горькой стороне в истории их семьи, и лишь спустя время поняли, что их родителей связывала скорее нежная дружба и полное доверие, чем страсть. Лишь похоронив мужа, прабабушка Фрэнки достала его старую рукопись и прочитала ее детям. Она хотела, чтобы они помнили о Розе Дьюитт-Бьюкейтер, перед которой сама Фрэнсис считала себя "в неоплатном долгу".

Эти люди тоже должны услышать о Розе.

Розамунда стала рассказывать, как на Титанике" юноша спас девушку от самоубийства, как двух дней хватило, чтобы их любовь распустилась, точно подснежник весной. Как жених девушки строил им козни, а она не пожелала оставлять возлюбленного даже перед лицом смерти. И приняла смерть с мужеством, с каким ее принимают солдаты.

Когда Розамунда замолчала, то заметила, что окружавшие ее члены экспедиции немного задумались. Но больше всего ее удивил взгляд Джеймса — будто тот ждал своей очереди, чтобы то же что-то рассказать, и волновался.

Джеймс в самом деле разволновался, не зная, как Розамунда примет то, что он собирался поведать. Он сразу понял, что могли искать на Титанике" охотники за сокровищами, и рассказ девушки лишь укрепил его предположения. Да, за этими сведениями Ловетт и пригласил их обоих — никак не ради грустной, но банальной истории обреченной любви. Тем более, на взгляд Джеймса, история эта не была такой уж однозначной: он не завидовал Каледону Хокли, который от измены невесты и ее смерти не смог оправиться, похоже, всю жизнь. Пусть Хокли запомнился всем, как негодяй, а Доусон — как прекрасный семьянин, талантливый художник и преданный друг — это Доусон разрушил Хокли жизнь и вряд ли сожалел об этом. Так кто в конечном счете негодяй в этой истории? В любом случае Джеймсу было непросто повторить то, что он сказал Ловетту по телефону.

— Сейчас я должен сообщить то, о чем узнали вы, но еще не знает Розамунда. И я прошу ее об одном: не торопиться. Так вот: моя настоящая фамилия — Хокли. Ты правнучка Джека Доусона, Роззи, а я правнук его врага.

— Как? — выдавила Роззи, глядя на него, точно на восьмое чудо света.

— Старший сын Каледона Хокли, Стюарт — собственно, мой дед — так не ладил с отцом, что, едва стал совершеннолетним, взял фамилию родственника, которому многим был обязан. Отец, в свою очередь, лишил его наследства. Однако относительно семейных тайн Стюарт был хорошо осведомлен — возможно, благодаря тому самому родственнику. Итак, господа, мы переходим к тому, что вас интересует.

Джеймс прокашлялся и продолжил:

— Во время эвакуации пассажиров Каледон Хокли успел забрать "Сердце Океана" из своего сейфа. Он положил колье с бриллиантом в карман своего пальто, однако, забывшись, отдал пальто своей невесте Розе. Как вы уже знаете, Роза погибла, но каким-то чудом колье осталось в кармане ее пальто. Я не знаю, у кого хватило совести обворовать мертвую девушку, когда ее вытащили из воды... Как бы то ни было, до Хокли дошли слухи, что бриллиант теперь ходит по рукам, и он тайно отыскал его. Конечно, не поставив в известность страховую компанию.

Ловетт побелел.

— Так все это время...

— Увы, вы гонялись за призраком. Но остался ли бриллиант в семье Хокли — спорный вопрос. Каледон чудом выстоял во время Великой Депрессии, и как предполагал мой дед — именно за счет того, что сбыл бриллиант с рук. Впрочем, он и его мать и дядя только и могли, что предполагать. Мать, то есть моя прабабушка, была к тому времени с Хокли в разводе. Он женился снова, дожил до восьмидесяти, а уж был ли счастлив — другой вопрос. Нравом отличался желчным, говорят. Впрочем, свою компанию он держал в железном кулаке. Его дети так не могли, и она быстро развалилась.

Роззи, опустив глаза, стала собирать рисунки своего прадеда.

Оставив Ловетта и его товарищей в гнетущем молчании, Джеймс и Розамунда взяли цветы, припасенные ими заранее, и вышли на палубу. Каждый ждал, пока другой заговорит, и первой не выдержала Роззи.

— Надеюсь, они нас не утопят после того, что ты рассказал им.

— Они не идиоты. Я всего лишь навел их на верный след. Бриллиант следует искать на суше.

— Ладно, не будем больше об этой побрякушке, — Роззи сглотнула и сжала руку Джеймса. — Получается, мы с тобой — как Ромео и Джульетта?

— Получается, да. Кто знает, что когда-то поссорило Капулетти и Монтекки. Хорошо, что нам не нужно умирать, чтобы положить вражде конец. Или...

— Нет уж, Джеймс, — Роззи с упрямой улыбкой мотнула головой. — Нам нужно жить. Ведь вражда началась со смерти.

Отделив от букета пышную красную розу, она вытянула руку, разжала пальцы и проводила задумчивым взглядом цветок, скрывшийся в океане.

Конец.