Эффект мортидо (джен)

Из-за сломанной в нескольких местах ноги Мартона за остаток ночи пройти удалось не так уж много. Да и на дневку устраиваться пришлось раньше обычного, хотя он настаивал на том, что, пока тьма позволяет, нужно двигаться дальше. В этом стремлении его активно поддерживал Элиас, предлагавший, впрочем, вообще оставить упорно ковыляющего по снегу столяра позади и спасать собственные шкуры. Однако ни тот, ни другой вариант не устраивал Фриду. Она и сама чувствовала себя полностью обессилевшей и измученной, так что привал объявила за несколько часов до восхода.

Глядя, как возится под боком брата едва успокоившаяся Агнесс, женщина старалась уверить себя, что, по крайней мере, сегодня им уже ничто не угрожает. А дальше…

Как раз это «дальше» и пугало Фриду сильнее всего. От него веяло безнадежностью, заведомо лишающей смысла все, что она еще могла бы сделать. Оно напоминало, что на самом деле ничего не закончилось. Приговор вынесен, и совместными усилиями удалось разве что отсрочить его исполнение, заплатив за передышку немалую цену. Фрида привела к обрыву девятерых, сумев увести только половину, и нового столкновения с врагом этой, сумевшей выкарабкаться, половине, скорее всего, не пережить.

Оставалось только бежать. Бежать как можно дальше, не оставляя за собой следов из неупокоенных тел. Затеряться в предгорьях и надеяться, что противник не посчитает их добычей, достойной погони.

Вот только Фрида и сама не верила, что бегство их спасет. Не важно, как они поступают со своей добычей. Не важно, как далеко удастся уйти. Не важно, сколько усилий приложат они к тому, чтобы оставаться незаметными.

Достаточно было один раз заглянуть в эти пустые, бесцветные глаза, чтобы понять: такие, как Кролок, не останавливаются никогда и ни перед чем. Такие, как он, давно утратили не только человеческие чувства, но даже те, что присущи зверю. Ни жалости, ни сострадания, ни страха, ни злобы. Сколько бы ни «прожил» на свете граф, времени этого оказалось достаточно, чтобы изнутри он стал мертв так же, как и снаружи. А это, в свою очередь, означало, что раньше или позже из лесной чащи, из-за поворота дороги или угла безлюдной улицы спящего города навстречу им все равно шагнет высокая фигура, пахнущая холодом, смертью и разлагающимся металлом.

Но сдаться она не могла — ни в тот момент, когда обратилась, ни во время их бесконечных и бесцельных скитаний, ни, тем более, теперь. Не имела права.

Именно с этими мыслями в предрассветных сумерках Фрида, как в волчью яму, провалилась в сон, с ними блуждала в его глубинах и с ними же распахнула глаза, глядя в фиолетово-черное небо.

Она ждала — каждую секунду — и это ожидание изматывало сильнее, чем боль или жажда. Треск лопающейся от стужи древесной коры, крики ночных птиц, скрип снега под лисьими лапами заставляли тело напрягаться, а взгляд — обшаривать окрестности в поисках источника угрозы. Но вечер превратился в ночь, звезды над головой успели разгореться в полную силу и снова побледнеть, угасая, а никто так и не явился.

К рассвету горные хребты отдалились, молчаливо глядя в спины уходящим все дальше на восток немертвым. Стало заметно теплее, ели и пихты окончательно уступили место дубам и букам, и вокруг потянулся лес, тут и там перемежающийся кусками «обжитой» земли. Несколько раз ветер доносил до вампиров запах дыма, и тогда наученная горьким опытом Фрида покрепче прижимала к себе дочь, а Мартон, повинуясь ее безмолвной просьбе, брал Томи за руку. Приближаться к жилью им пока не стоило, однако детей такие мелочи, как материнские запреты, давно уже не останавливали.

На равнине найти подходящее место для сна оказалось не в пример труднее. Поиски растянулись на пару часов, и спутники Фриды уже начали заметно нервничать, так что засыпанный валежником овраг все сочли знаком свыше.

Элиас и Мартон без особого труда таскали толстые выворотни, создавая из них своего рода баррикаду, призванную днем хоть как-то защитить лежку от лесного зверья, а Фрида все никак не могла отделаться от чувства, будто что-то не так. И сколько бы ни пыталась женщина списать это колкое, болезненное беспокойство на нависающую над остатками ее стаи вполне очевидную угрозу, нечто внутри нее никак не желало с этим соглашаться. Словно за минувшие полторы ночи источников опасности стало несколько, и один из них находился гораздо ближе, чем наверняка все еще зализывающий раны граф.

— Нужно разделиться, — продолжая вслушиваться скорее в себя, чем в лес, негромко сказала она, заставив обоих мужчин оглянуться.

— Почему? — приблизившись, Мартон присел перед женщиной на корточки, заглядывая в лицо: — Ты что-то чувствуешь?

— Да, — Фрида медленно кивнула. — Но причину понять не могу. Просто чувствую, что теперь так… безопасней.

— Удирающих врассыпную труднее поймать, и, может, хоть кому-то повезет выскользнуть? — мужчина задумчиво нахмурился. — Прости, но мне этот план не нравится.

— Мне тоже. И я даже знаю, почему, — Элиас привалился спиной к только что созданному завалу, и тонкое лицо его скривилось так, будто он учуял запах тухлятины: — Потому что под видом благодеяния нам предлагают самый надежный способ подохнуть. Она чувствует! Скажи мне, порождение трущоб, тебя учили думать, или только чужое тряпье полоскать и на свою бабью блажь полагаться? Мы все здесь связаны. Ты своим крошечным умом еще не поняла? Попадется один — попадутся все, и не важно, на сколько миль друг от друга мы разбежимся. Да, если бы не это, уж можешь мне поверить, я бы давно был где-нибудь в Румынии вместо того, чтобы тут с вами по канавам ползать! Мы всемером этого графа выпотрошить не смогли, и, поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, итог тет-а-тета с ним очень предсказуем. И меня он не устраивает. Спасибо, я один раз твоими стараниями уже умер.

— Согласен. Хотя слова можно было бы выбрать и получше, — Мартон бросил на юношу острый, полный затаенной угрозы взгляд, а затем накрыл ладонь Фриды своей. — Сейчас надо держаться вместе. Судьба у нас одна, уж какой бы она там ни была.

Женщина остановившимся взглядом смотрела на широкую мужскую ладонь, мягко, но уверенно сжимающую ее пальцы. Бледная, когтистая, привычная к ремеслу, жесткая и шершавая от мозолей, которые теперь уже не пройдут никогда. Чем-то неуловимо схожая с ее собственными изъеденными щелоком руками, на которых от тяжкой работы и холодной воды слишком рано проступили уродливые узлы вен. Смотрела и не могла вспомнить, когда в последний раз кто-нибудь брал ее за руку вот так.

— Может, вы и правы, — тускло улыбнувшись снегу у себя под ногами, Фрида тряхнула головой. — Мне просто неспокойно, вот и думается… всякое.

— А нас со столяром в нынешней ситуации, конечно, ровным счетом ничего не беспокоит. Но, в отличие от тебя, тревога для нас — еще не повод нести чушь, — Элиас презрительно фыркнул и, перешагнув через свернувшуюся в клубок Агнесс, улегся, демонстративно повернувшись к собеседникам спиной. — И отодвиньтесь от меня на подветренную сторону, от вас воняет. И от меня тоже. Мерзость какая. Ладно, вы на нищих, запаршивевших побирушек похожи, но я… Если завтра наступит, клянусь, вломлюсь в чей-нибудь особняк, сожру всех хозяев вместе с прислугой и всю ночь буду принимать ванну.

— Я тоже хочу! — приподняла голову девочка.

— Не раньше, чем захватишь себе отдельный особняк, а о моем — забудь, — огрызнулся молодой человек, но как-то лениво, что в его случае можно было считать почти благодушием.

Фрида перевела взгляд с дочери на Мартона. Так и не убрав руку, он серьезно смотрел на нее своими темно-синими глазами, и женщина совсем уж некстати подумала, что она и так некрасива, а сейчас, мертвая, растрепанная, покрытая кровью и грязью, должно быть, выглядит настоящим монстром.

— Пора спать, — поднимаясь на ноги и зачем-то поправляя истрепанный подол платья, сказала она.

«Завтра, — закрывая глаза и прижимая к себе обоих детей, пообещала Фрида. — Поговорим завтра. Если оно наступит».

Однако следующий вечер начался со спора о том, куда идти. Женщина считала, что им и дальше следует держаться диких мест, но Элиас заявил, что в прошлый раз это им помогло так же, как утопленнику — стакан воды. Раз уж противник щедро предоставил им немного времени, стоит, наоборот, попробовать затеряться «в толпе», где пятерых немертвых, по крайней мере, гораздо труднее учуять и услышать. К тому же, им никак не позднее завтрашней ночи потребуется кровь, а значит — в любом случае нужно идти к людям. И вот с этим последним утверждением юноши Фрида не могла поспорить при всем желании.

Проблема заключалась в том, что никто из них и понятия не имел, в какой стороне искать ближайшую деревню. Так что Элиас вызвался быстро обежать ближайшие окрестности в надежде найти хоть какие-нибудь зацепки, раздраженно предложив Мартону вместо того, чтобы «просиживать штаны», заняться тем же. Разве что отправиться в противоположную сторону.

— Если нагрянут незваные гости, прачке с выводком все равно останется только очень быстро бежать. И ты ей скорости никак не прибавишь. Чем быстрее вернемся, тем быстрее тронемся в путь и поедим, наконец, — нетерпеливо притопывая ногой, поторопил юноша.

— Да, идите, — Фрида кивнула, и Мартон, наконец решившись, шагнул к завалу.

Следом за Элиасом он с легкостью взбежал по нагромождению коряг, точно по обыкновенной лестнице, и, задержавшись на самой вершине, оглянулся, послав женщине ободряющую улыбку.

— Мы ненадолго, — заверил он, прежде чем кануть по ту сторону завала.

Несколько мгновений Фрида смотрела на то место, где еще секунду назад стоял высокий светловолосый вампир, а потом взялась аккуратно распутывать волосы дочери.

Занятие это было не из легких — девочка вертелась, то и дело порываясь присоединиться к взобравшемуся на рукотворную баррикаду и оглядывающему окрестности брату.

— Слезай оттуда, — негромко прикрикнула на него Фрида и уже мягче добавила: — Лучше иди сюда и помоги, я одна не справляюсь.

В четыре руки дело пошло быстрее — разве что Агнесс то и дело щерилась, когда ей казалось, что мать или брат дергают ее за волосы сильнее, чем надо — и мысли привыкшей к монотонной работе Фриды, точно привязанные, снова потянулись к отсутствующим мужчинам.

Что бы там ни говорил Элиас и как бы ни поддакивал ему Мартон, вчерашнее ощущение какой-то «неправильности» и не думало никуда исчезать, став, пожалуй, лишь сильнее. Вот только Фрида никак не могла ухватить эту неправильность, выявить ее и понять, наконец, в чем же она заключается. Что-то мелкое, почти незначительное — некая тревожная странность, проскользнувшая в чьих-то жестах, тоне голоса. Или в мыслях.

«Он ни разу и пальцем не шевельнул на пользу остальных. Не господское дело. А сегодня вызвался идти. Хотя еще вчера говорил, что разделяться нельзя».

— А-а-а! — зло взвизгнула Агнесс, чувствуя, как пальцы матери стиснули кудрявую прядь, на этот раз причиняя по-настоящему ощутимую боль.

«Сам вызвался. И предложил сам. И настоял, чтобы Мартон пошел вместе с ним…»

— Мама? — покосившись на Фриду, которая не обращала на вырывающуюся девочку никакого внимания, Томи потыкал ее пальцем в плечо.

— Все в порядке, родной, просто нам сейчас придется… — женщина быстро вскочила на ноги и скомандовала: — Живо перебирайся на ту сторону и возьми у меня Агнесс, мы уходим.

— А Ма’тон? А Элиас? — пока Томи ловко карабкался вверх по завалу, девочка крутила головой, переводя взгляд с матери на брата.

— Они нас скоро догонят, — солгала Фрида.

Подняв дочь повыше, она убедилась, что свесившийся с верхнего бревна мальчик ухватил ее достаточно крепко и…. Вновь накатило странное чувство, которое женщина не могла бы назвать иначе, как «чувством пустоты» — длящийся всего несколько мгновений ровный и пустой холодок. Будто внезапно пропало нечто, на что Фрида прежде не обращала внимания и о существовании чего узнала лишь в момент, когда оно исчезло. Ощущение это посещало ее далеко не впервые, но еще никогда так отчетливо, так болезненно. И так «близко».

Цепляясь за торчащие в разные стороны сучья, она поднялась следом за детьми, и первая спрыгнула в снег, на котором прекрасно были заметны свежие расходящиеся в разные стороны отпечатки двух пар ног.

На секунду Фрида даже засомневалась, правильно ли поступает, и не стала ли она жертвой собственной излишней мнительности, но чутье говорило — пустые страхи здесь ни при чем.

— Быстрее, — поторопила она.

Метнувшуюся к ней из-за деревьев гибкую тень Фрида заметила только в самый последний момент, но отскочить в сторону уже не успела — лишь отбросить подальше детей. Острые клыки располосовали плечо, промахнувшись мимо цели лишь на несколько дюймов. Ее схватили за волосы, пригибая к земле, и Фрида поняла, что в следующую секунду ее голову просто оторвут. В отличие от Кролока, Элиас хотел именно убить. И сделать это как можно быстрее.

Зарычав, Фрида рванулась, судя по ощущениям, оставив в руке юноши порядочный клок собственных волос, и, со всей силы пнув того ногой в щиколотку, атаковала сама, без разбора вонзая когти и зубы туда, куда получалось дотянуться. Вот только юноша по какой-то неясной причине оказался заметно сильнее, с небывалой ловкостью уходя от попыток женщины ответить ему тем же и оборвать, наконец, его земное существование. А заодно и от зубов кинувшихся на помощь Томи и Агнесс. Больше всего женщина боялась, что, желая избавиться от досадной помехи, Элиас просто убьет их, однако юноша, кажется, понимал, что, стоит ему отвлечься от главной своей противницы, хотя бы на миг переключившись на детей, как бой будет окончен. И окончен не в его пользу. Что, впрочем, не помешало ему со всей силы впечатать тонко взвизгнувшего Томи в ближайший дуб. В какой-то момент очередной его выпад все же достиг цели и женщина, ослепленная болью, забилась в снегу, стараясь освободиться от подмявшего ее под себя Элиаса.

«Никому не пришлось бы умирать, — словно наяву услышала она пропитанный невыразимой смесью жгучей ненависти и отчаяния голос юноши. Так же, как на той поляне слышала она в своей голове графа. — Если бы умерла ты».

Сперва Фрида увидела руки. Руки с перстнями на шести пальцах из десяти. Одна из них легла на лоб полностью захваченного близостью грядущей победы Элиаса, точно собиралась проверить, нет ли у него жара, вторая — обхватила подбородок. А потом эти руки резко дернулись в разные стороны, ломая хрупкие позвонки в основании шеи, и юноша обмяк, рухнув на Фриду ничком. А потом тело его рывком отлетело куда-то в сторону, и женщина наконец увидела все остальное. Выщерилась, пытаясь вскочить, но не успела. Последнее, что она ощутила — как ее схватили за плечо, и ночной лес, закружившись в бешеном танце, обвалился куда-то в темноту.

* * *

В ожидании графа Этингейр прошелся из стороны в сторону, потрясая искусанными и исцарапанными руками. Еще с прошлой схватки он хорошо усвоил, что маленькие размеры вовсе не делают детей менее опасными или более легкими противниками. Но все равно не ожидал, что удерживать их в течение каких-то несчастных трех минут окажется настолько сложно. И, если мальчику еще хоть как-то мешали полученные раны, то его сестра обладала воистину крысиной верткостью и жестокостью, вовсю пользуясь тем, что перед ее оппонентом стояла непростая задача: с одной стороны, не дать ей вырваться, а с другой — не переломать кости в этом крошечном, обладающем все той же «человеческой» прочностью теле. За тот короткий промежуток времени, который потребовался Кролоку, чтобы вместе с Фридой шагнуть в замок и вернуться обратно, девочка ухитрилась оставить Герберту на память никак не меньше дюжины укусов. Впрочем, с учетом скорости исцеления, «память» эта оказалась хоть и болезненной, но короткой.

Приблизившись к валявшемуся в снегу юноше, Этингейр носком сапога перевернул безвольное тело на спину.

— Ах, это снова ты! Недаром мне почудилось, будто знакомой подлостью потянуло. Какая приятная встреча! — подчеркнуто бурно «возликовал» он. — Наверное, думал, что мы с тобой больше не увидимся, не правда ли? Что-то ты сегодня не так весел, как в прошлый раз. Нездоровится?

— Изволишь злорадствовать? — материализовавшийся из воздуха в нескольких шагах фон Кролок покачал головой: — Чести тебе это не делает. Глумиться над поверженным противником — это мелочно.

— Я из-за этого… — Герберт беззвучно пошевелил губами, перебирая в голове все известные ему оскорбительные эпитеты, — …ублюдка едва в часть пейзажа не превратился. А потом еще и душевную травму на все оставшееся бессмертие получил! О вас и упоминать не стоит.

— Прибегая к столь любимому тобой аргументу: но все же обошлось, — отстранив Этингейра, граф склонился над бессильным шевельнуться юношей. — Что же касается душевной травмы… надейся, что это и впрямь останется самым неприятным опытом на твоем веку. Все мы были в равном положении. Ты защищал свою «жизнь», он — свою, и, доведись тебе оказаться на его месте, едва ли ты поступил бы иначе. Или я ошибаюсь, и ты благородно не использовал бы шанс избавиться от того, кто пытается тебя убить?

— Это вовсе не то же самое! — запротестовал барон. — Мы же, в конце концов, правы. А они — нет.

— Осталось еще добавить, что мы с тобой, в отличие от них, хорошие вампиры, которые находятся на стороне добра. И тогда абсурдность твоей аргументации достигнет апогея, — юноша неожиданно зашевелился, и фон Кролок припечатал его к земле, вглядываясь в глаза. Вспомнив первую в своей «жизни» не учебную охоту на вампира, Герберт замолк, не решаясь отвлекать наставника разговорами.

Да и потом, признавать, что граф последней, явно ироничной, фразой в который раз безошибочно попал в цель, было бы слишком… стыдно. Герберт сознавал, что «хороших» в этой ситуации с новообращенными нет, как, по большому счету, нет в ней и виноватых. Если не считать того самого, первого, вампира, с которого все и началось. Однако где-то в глубине души он все равно верил, что они с фон Кролоком воюют, может, и не за добро, но, по крайней мере, за «правильную» сторону. И что технически это делает их гораздо лучше противника.

Даже загнанный в угол, находясь в безвыходном положении, юноша сопротивлялся отчаянно. Такого нескончаемого потока ругательств барон, пожалуй, не слышал еще никогда и ни от кого. Не сумев вырваться или дотянуться до графа, в действиях которого чувствовался воистину богатый опыт, он даже не поленился в него плюнуть, что, впрочем, положения никак не улучшило. Однако, сколь ни сильна была его воля юноши к победе, ментальное давление делало свое дело, и членораздельные проклятия вскоре сменились стонами боли.

Этингейр усиленно разглядывал небо, напоминая себе, что никакого иного способа проверки недоученного вампира на количество обращенных им людей не существует, но недавнее мстительное торжество в нем все равно стремительно уступало место желанию, чтобы для юноши все закончилось побыстрее.

— Ну,что там? — заметив, что Кролок, потирая висок, наконец распрямился, спросил Герберт.

— Ничего, что нас бы касалось, — коротко отозвался граф. — Больше в нем нужды нет.

— Вы его?.. — стараясь не приглядываться к слабо шевелящемуся юноше слишком уж внимательно, Этингейр указал рукой на его горло, получив от Кролока в ответ отрицательное покачивание головой.

— В последнее время я и так вынужден был питаться слишком часто. Сейчас острой нужды в этом нет. Тем более, что мне все равно придется пить кровь послезавтра, — Кролок извлек меч из ножен и, боковым зрением поймав вопросительный взгляд барона, пояснил: — По традиции первый укус на Балу — мой, и отказываться от этой «привилегии» довольно рискованно.

— Почему? — смалодушничав, Герберт все-таки повернулся к графу и его жертве спиной, дожидаясь момента, когда все будет кончено.

— Стабильность. Этот, с позволения сказать, праздник, по большому счету, представляет собой один большой ритуал. И любые отклонения от заведенного порядка будут восприняты настороженно, — свистнул рассекаемый клинком воздух, послышался звук удара, и рваное дыхание юноши стихло окончательно. — Гости не должны подумать, будто что-то изменилось или, того хуже, идет не так. Особенно сейчас, когда в казематах содержатся пленники, а в замке с полного моего ведома и одобрения обитает еще один неспящий вампир. Привлекать дополнительное внимание не в моих интересах. И не в твоих — тоже, держи это в голове, будь любезен. Завтрашней ночью я отправлюсь за Дэвидом и предпочел бы…

— Кстати, об этом… — натянуто улыбнувшись, Этингейр потер шею, оборачиваясь. — Со всей этой суетой совсем забыл сказать. Видите ли, я тут как-то раз попросил Кристофа об одной услуге и лишь третьего дня понял, что из-за нее с вашим ночным визитом могут возникнуть… маленькие затруднения.

* * *

Дэвид чувствовал, что медленно, но верно начинает впадать в отчаяние. И причин на это у него имелось сразу две. Во-первых, в последнее время «покровитель» неожиданно замолчал, хотя прежде не проходило и ночи, чтобы молодой человек не слышал голоса, один звук которого наполнял его новыми силами и дарил уверенность в том, что все непременно будет хорошо. Даже лучше, чем хорошо, все будет именно так, как ему мечталось. И, хотя Дэвид по-прежнему ощущал некое его незримое присутствие, такое затишье нагоняло тревогу и не до конца понятную самому юноше тоску. Словно с ним, без объяснений, неожиданно перестал разговаривать очень близкий ему человек, оставив Дэвида мучиться вопросом: «За что?»

Ну, а во-вторых, дядька с теткой, кажется, окончательно повредились в уме на почве осторожности. И если Кинге, как женщине, такое еще можно было простить — они известные мастерицы навыдумывать всякого, а потом над этой же выдумкой кудахтать — то от брата отца Дэвид такой подлости никак не ожидал. Началось все с того, что дядька пропал куда-то на несколько часов, велев ждать. Вернулся он с последними лучами заката, трезвый, но как будто малость не в себе, долго о чем-то шептался с женой — юноша вместе со сводными сестрами и братом пытался подслушивать, но разговор шел так тихо, что ни слова не разобрать. А кончилось все строгим наказом — на двор возвращаться засветло и после захода солнца даже из дому не выходить. Никаких тебе гулянок — даже до сарая, до которого от крыльца полдюжины шагов, сбегать нельзя.

Оно бы и ничего — по зиме, особенно перед самой длинной ночью, всякий раз такое случалось, и дети честно старались старших не тревожить и никуда вечером не отлучаться. Вот только дальше стало твориться совсем уж странное. Словно нутром что-то чуя, дядька начал дверь изнутри на замок запирать, хотя Дэвид и припомнить не мог, когда им в последний раз пользовались. Зачем он нужен, тот замок, если можно просто засов накинуть? Ну, как еще и ключ потеряется?

Но окончательно Дэвид запаниковал, когда на ночевку всех обитателей дома стали сгонять в одну комнату — ту, что с печкой — так что теперь нечего было и думать о том, чтобы скрыться с родительских глаз хоть на четверть лучины. Все друг у друга на виду!

Дети уже готовы были устроить самый настоящий бунт, однако рассказ главы семейства о бродящих по округе голодных мертвецах ухитрился их всерьез напугать — особенно девчонок — и Дэвид, который втайне очень рассчитывал на это домашнее восстание, как на последнее средство, оказался в положении совсем уж безвыходном. Хоть плачь.

Бес с ними, с упырями этими, которых, поди, и вовсе нет, но ему-то как быть?! Впору в означенную ночь через трубу на улицу лезть. Да и то: Кинга спит чутко, куда там сторожевой собаке. Как пить дать поймают и до утра уже глаз не спустят, а шанс у юноши был только один.

Так что, когда от духоты, дядькиного храпа и тяжких мыслей проворочавшийся едва не полночи Дэвид очутился в знакомой ему по прежним снам комнате, лицом к лицу со своим благодетелем, он и в самом деле едва не заплакал. От облегчения.

— Беда вовсе не так велика, как тебе кажется, — внимательно выслушав сбивчивый рассказ, Их Сиятельство улыбнулся. — Если ты и в самом деле готов идти, удержать тебя будет не в их силах. Не думаешь же ты, в самом деле, будто я так долго тебя искал, чтобы в последний момент предать и оставить без помощи в трудную минуту?

— Нет, — совершенно искренне ответил юноша, чувствуя, как от этой мягкой, ободряющей улыбки тревога последних дней окончательно исчезает, однако в последний момент все-таки добавил: — Но чем же вы сумеете помочь?

— Мне подвластно очень многое, Дэвид. В нужный час пройти сквозь запертые двери не составит мне труда. Но ты должен будешь сделать две вещи.

— Все, что угодно. — горячо заверил его юноша.

— Первое — завтрашним вечером тебе нужно хотя бы на пару минут остаться в одиночестве. Не хотелось бы забирать тебя прямо на глазах у близких. Они и так, полагаю, будут крайне опечалены твоим уходом. Сумеешь? — Их Сиятельство сверху вниз внимательно посмотрел на Дэвида и, дождавшись его кивка, продолжил: — Тогда второе, и самое главное. Возможности мои велики, но, как и все в этом мире, они подчиняются определенным правилам. Чтобы я смог забрать тебя с собой, сперва ты должен пригласить меня в свой дом.

— И все? — Дэвид испытал легкое разочарование оттого, что граф попросил так мало. Ему хотелось сделать для своего спасителя что-то по-настоящему стоящее, доказывающее, что юноша действительно заслуживает таких хлопот. — Конечно, вы можете приходить, когда захотите! А как приглашать-то? Наверное, как-то по-особенному?

— Нет, «по-особенному» не нужно, — Их Сиятельство негромко рассмеялся. — Собственно, ты уже все сделал. Благодарю, Дэвид, это было очень щедро с твоей стороны, и я непременно воспользуюсь твоим приглашением. Завтра. Я дам тебе знать, когда будет пора, а сейчас мне придется тебя оставить. Не тревожься ни о чем, мой будущий преемник, совсем скоро мы, наконец, увидимся наяву.

Очертания комнаты перед глазами Дэвида начали меркнуть, он почувствовал, что глаза его закрываются, и даже успел удивиться — разве можно заснуть, когда и так уже спишь? — а потом бархатная уютная темнота поглотила его окончательно.

* * *

Стремление в первую очередь заняться Фридой было настолько сильным, что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы его преодолеть. Не солгать самому себе, позволив выдать желание за разумно оправданную необходимость. Запертая в одном из подземелий женщина вполне могла подождать еще несколько часов, и вся мнимая значимость ее допроса была не более чем попыткой графа получить отсрочку. Хотя — видит Бог — он и так откладывал предстоящее дело куда дольше, чем следовало, оправдываясь перед собой тем, что в первую встречу со стаей у него не было подходящей возможности.

Кто-то все равно должен. Чем раньше, тем лучше. И, как нередко бывало еще при жизни, рассчитывать, будто этим «кем-то» станет другой, фон Кролоку не приходилось.

«Всего лишь убийство. Такое же, как тысячи других».

Оторвав взгляд от пустой стены собственного кабинета, граф шагнул вниз, в казематы, в которых по разным камерам нынче томилось трое «заключенных».

Девочка была сбита с толку, напугана и оттого очень зла. До появления фон Кролока она металась из угла в угол, однако, заметив врага, тут же напружинилась, готовясь к броску. Которого так и не последовало, поскольку мгновением раньше граф «отпустил» собственную силу. Только, в отличие от прошлого раза, сила эта не стремилась подавить или вселить ужас — лишь успокоить.

Воспользовавшись замешательством девочки, фон Кролок сделал несколько шагов и, опустился на одно колено, так, чтобы иметь возможность смотреть ей прямо в глаза. Даже при столь поверхностном прикосновении он видел царящий в этой маленькой кудрявой головке хаос, в котором инстинкты и жажда крови мешались с отголосками детских переживаний и разорванных на мелкие клочки перепутанных воспоминаний. Разум фон Кролока — куда более сильный, упорядоченный и подконтрольный своему хозяину — обволакивал разум ребенка почти с той же легкостью, с какой проникал в сознание смертных. И это было очень кстати, поскольку означало, что и для любых манипуляций он пригоден куда лучше, чем разум взрослого вампира.

— Не бойся, — тихо произнес граф. — Как твое имя?

— Агнесс… — зачарованно рассматривая лицо фон Кролока, откликнулась та, неуверенно делая крошечный шажок вперед.

— Все хорошо, Агнесс. Я больше никому не позволю причинить тебе вреда. Ты ведь веришь мне, правда?

В ответ девочка несмело кивнула. Клыки исчезли, втянувшись, и, благодаря умиротворенно-открытому выражению, личико ее сделалось совсем человеческим.

Не отрывая взгляда от огромных, доверчиво распахнутых карих глаз, граф заставил себя вспомнить. Эта память не требовалась ему прежде, и он был уверен, что прошедшие десятилетия почти ничего от нее не оставили. Однако, стоило лишь мысленно произнести имя, как образы поднялись на поверхность один за другим.

Отношения отцов с дочерьми в его времена носили довольно сложный и зачастую формальный характер. Девочки целиком и полностью считались заботой матери, однако это вовсе не означало, будто графу фон Кролоку запрещалось любить свою единственную дочь. Когда он умер, Мирелле было одиннадцать. Темные локоны, серые, как у него, глаза, ямочка на правой щеке, заметная только тогда, когда она улыбалась. Он помнил, как из поездок в Германию и Францию привозил ей кукол, облаченных в миниатюрные копии настоящих платьев. Мария считала, что маленькому ребенку слишком рано прикасаться к таким дорогим, хрупким игрушкам, но он всегда отвечал, что в состоянии купить дочери новые, если разобьются эти. Помнил звук ее голоса, и смешные упреки в том, что он слишком высок, и обнять его невозможно, пока он сам не наклонится. Помнил и, пропуская сквозь себя, отдавал ощущения от этой памяти стоящей напротив Агнесс, на губах которой цвела яркая, счастливая улыбка.

Фон Кролок слегка развел руки в стороны, и девочка сама шагнула навстречу, обвивая руками его шею.

«Высшая степень милосердия, которую мы можем проявить...» — именно так говорил он сам Этингейру две ночи назад.

Своя цена есть у всего, в том числе — у милосердия, и заплатить за него сегодня предстояло именно графу. Дважды.

С годами убийства превратились в обыденность, не принося ни горя, ни удовлетворения. Старые и молодые, женщины, мужчины, враги на поле боя, безоружные жертвы, знакомые и безымянные незнакомцы, люди и вампиры — фон Кролок думал, что на свете не осталось тех, кто еще не умирал от его руки. И ошибся. За все эти двести пять лет, ни в жизни, ни в посмертии, граф не тронул ни одного ребенка.

— А теперь — закрой глаза.

Выпущенные клыки слегка оцарапали нижнюю губу. Он не солгал Герберту ни в чем — послезавтра ему и впрямь предстояло пить живую кровь. И в последнее время он действительно вынужден был питаться слишком часто. Однако он так и не сумел заставить себя спуститься сюда с мечом. Впрочем, такие подробности и без того излишне впечатлительному юноше знать было совершенно не обязательно.