Wo alle Straßen enden (гет)

Агнета сидела за обеденным столом в форменном халате и теребила его платок. После работы она категорически отказалась лететь домой вместе с Готтфридом и попросила его быть у нее в восемь тридцать. Он прибыл вовремя и теперь смущенно мялся на пороге, держа в руках пакет с фруктами. Он купил их, чтобы сгладить неловкость, но, кажется, это не помогло. Агнета не поднимала глаз и выглядела до того несчастной, что Готтфрид даже разозлился — как ему вообще выполнить свой долг, если у будущей матери трясутся руки и глаза на мокром месте?

— Я принес фруктов, — выдавил наконец он, проходя в квартиру.

По планировке она ничем не отличалась от Алоизовой — скорее комната, чем квартира; в одном углу небольшой кухонный гарнитур с холодильником, отделенный от остального пространства буфетом; маленький обеденный стол, небольшая тахта в углу, письменный стол, платяной шкаф да рукомойник в углу. Готтфрид уже прикинул, что тахта была пошире, чем у Алоиза, так что двое могли бы спокойно разместиться там без особенного дискомфорта.

— Благодарю, — бесцветно ответила она. — В целом, могли не беспокоиться.

Вновь повисло молчание. Готтфрид подошел к кухонному шкафчику:

— Я возьму тарелку?

Агнета молча кивнула. Он взял тарелку, выложил на нее фрукты и принялся мыть их — шум воды хоть как-то успокаивал.

— Берите, — он поставил тарелку на стол, придвинул табуретку и сел. — Вам выдали рекомендации?

— Да. — Агнета не шелохнулась.

Готтфрид взял с тарелки крупное зеленое яблоко и откусил — от кислятины даже скулы свело.

— Значит, так, — он положил яблоко на стол. — Мне доктор Адлер сообщил, что ближайшие пять дней мы должны придерживаться определенного режима. Я думаю, что удобнее всего будет придерживаться оптимального расписания, дважды в день.

— Я не хочу, — едва слышно проговорила она, так и не поднимая взгляда.

— Побойтесь фюрера! — вскипел Готтфрид. — Это ваш долг! Я тоже не хочу, но мы должны, понимаете!

— Понимаю.

Она встала и скинула халат. Обнаженная, бледная, с синеватыми пятнами на коже, точно высеченная из мрамора, Агнета стояла, ссутулив плечи и пряча высокую грудь. Светлые пряди распущенных волос падали ей на лицо так, что Готтфрид не мог рассмотреть его выражения. Он отвернулся и потер затылок. Так дело не пойдет — вместо какого-никакого желания Готтфрид ощущал лишь чудовищную неловкость.

— Нет, так не надо. Вам холодно, — он встал, набросил халат ей на плечи и, поддерживая под локоть, повел в сторону тахты. — Сядьте.

Он опустился рядом с ней на тахту и обнял. Этот жест — совершенно приятельский и немного покровительственный — никак не настраивал ни на романтический, ни, тем более, на эротический лад. Готтфрид даже пожалел, что не попросил у Адлера каких-нибудь стимулирующих таблеток.

Агнета расплакалась, вцепляясь пальцами в его китель.

— Давайте не будем! Скажем, что все сделали — а сами не будем.

Готтфрид растерялся. Он понятия не имел, как теперь быть.

— Но ведь вечно так не выйдет, — он гладил ее по спине и думал о том, как она отличается от Марии на ощупь — Мария была мягкой, теплой, она словно лучилась желанием, а Агнета больше походила на мраморную статую. — Знаете что? — он взял ее за плечи и слегка отстранил от себя, всматриваясь в ее лицо. — Давайте завтра сходим к доктору Адлеру? Наверняка можно произвести это в клинике! Я сдам материал, — ему показалось, что даже сдавать анализ с этой "порнографией медицинского назначения" было куда проще.

— Нет! Нет, пожалуйста... Я не хочу.

— Да определитесь вы наконец, и покончим с этим! — Готтфрид встряхнул ее за плечи.

— Лучше вы... Только... Осторожно, — она утерла нос предплечьем.

— Если у меня вообще получится, — проворчал Готтфрид. — Вы же любое желание отобьете. А я, между прочим, тоже человек.

Агнета только молча кивнула. Готтфрид принялся стаскивать с себя форму, даже не представляя, что делать с этой женщиной дальше. Адлер с таким же успехом мог приказать ему совокупиться, например, со статуей.

— Посмотрите на меня, не так уж сильно я от вас отличаюсь!

Готтфрид чувствовал себя форменным идиотом. Он стоял голыми пятками на холодном полу и ощущал, как все его тело покрывается гусиной кожей. Агнета только покачала головой и отвернулась.

— Слушайте меня! — он сел рядом и приподнял ее лицо за подбородок. — Прекратите это немедленно! Я не буду уговаривать вас, я не стану брать вас силой — я оденусь, уйду и напишу рапорт! И пусть Адлер сам делает с этим что хочет, поняли!

Он встал и принялся натягивать трусы.

— Стойте! Подождите! — она ухватила его холодными влажными руками. — Не надо рапорт! Я постараюсь.

— Тогда сделайте тоже что-нибудь, будьте любезны! Это командная игра, понимаете? Общая работа!

Она покивала, утерла слезы и принялась его рассматривать. Готтфрид ощутил себя музейным экспонатом.

— Слушайте, вот что, — он подсел ближе и слегка обнял ее. — Давайте вы мне расскажете что-нибудь. Например, почему вы вообще решили заняться физикой.

Она встрепенулась.

— Ах... Это... Это еще со школы!

Готтфрид слушал вполуха. Он придвинулся еще ближе и, чтобы она не боялась и не мерзла — в квартире было достаточно прохладно — накинул на нее халат. Пока она рассказывала о том, как в их школе девочек знакомили с точными науками только в очень общем обзорном порядке, и ей пришлось выбивать пропуск в учебную секцию мужской части гимназии и изучать физику почти что самостоятельно, Готтфрид, ощущая себя диверсантом, просунул руку ей под халат.

— Тише, — мягко проговорил он, когда она вздрогнула — руки у него были холодные. — Вы рассказывайте.

— Вы меня не слушаете, — горько проговорила она. — А ведь это было так сложно.

— Слушаю, — Готтфрид вздохнул. — Но вы правы — возможно, недостаточно внимательно. Если хотите, расскажите что-нибудь менее важное? А это расскажете потом, когда мы, чтобы забыть это все, как неприятный сон, выберемся куда-нибудь поужинать и поговорить о том, что нам действительно дорого.

— Знаете, — Агнета грустно улыбнулась. — Не думаю, что после всех этих приключений у меня останется желание ужинать с вами. Простите.

— Вы специально? — возмутился Готтфрид. — Перестаньте мне портить настроение! У меня и так его нет! А, между прочим, от меня здесь зависит куда больше, чем от вас!

Она нервно рассмеялась:

— Я знаю. Не надо думать, что я совсем необразованная, раз уж у меня никого не было.

— Слушайте, если вы не хотите мне помогать, хотя бы не мешайте, — устало проговорил Готтфрид. Он чувствовал себя чудовищно вымотанным. Да и робкое желание, которое ему удалось с огромным трудом сконцентрировать, представляя себе на месте Агнеты Марию, снова куда-то улетучилось.

— Я постараюсь.

— Можете тоже меня обнять. Мне тоже холодно. Не надо меня бояться — я живой человек!

— А кого бояться, как не людей?

— Врагов?

— Если вы имеете в виду вражеские армии, то это они должны нас бояться, а не мы их, — отметила Агнета. — Знаете, я довольно боялась. И преподавателей в университете, и однокурсников. Мне достаточно часто говорили о том, что мне не место в физике. А теперь вот лично вы доказываете, что это правда.

— Я вам ничего подобного не доказываю, — Готтфрид едва сдержал порыв встать, одеться и уйти прочь.

— Ладно, не вы, — согласилась она, продолжая сидеть недвижно, положив руки на колени.

Он покачал головой, мысленно перебрав все самые грязные ругательства. И почему так повезло именно ему? Готтфрид постарался ускорить события и сунул ладонь меж ее бедер.

— Не трогайте! — она отшатнулась.

— Вы хотите, чтобы нам обоим было больно? Да вас надо оплодотворять под наркозом!

— Я уточняла, — тихо проговорила она. — Нельзя.

— Значит, придется терпеть! Или меня сейчас, или инструменты в клинике! — Готтфрид встал и потер затылок.

— Вас...

— Вы говорите это не в первый раз! Да я после вас ни с одной женщиной спать не смогу!

— Вы заботитесь только о себе! Вам плевать, что я чувствую! — она вскочила, халат упал на тахту. — Вас беспокоит только это задание и ваши последующие подвиги! Вы посмотрите на себя! Думаете, вас вообще можно желать?

Он отшатнулся. Ему отчаянно захотелось взять и надавать Агнете хороших пощечин, чтобы у нее, наконец, появился повод плакать и обвинять его во всем и вся. Отругать на работе при всех остальных членах команды, сказать, что она годна только на то, чтобы варить кофе и мило улыбаться, хотя мило улыбаться у нее тоже выходило плохо.

Готтфрид смерил ее взглядом: высокая, с длинными светлыми волосами и крупными чертами лица, широкими плечами и крутыми бедрами, высокой аккуратной грудью и мягкими золотистыми завитками волос в паху, она была симпатичной. Даже красивой — особенно сейчас, когда злилась.

— Думаете, вас можно? — он зло усмехнулся. — Вы же ледяная! В вас нет ни огня, ни страсти. Да, красивая, но от одного взгляда на выражение вашего лица... Хотя, если не смотреть на лицо...

Он выплескивал свою горечь, свою обиду. Пусть глупо и мелочно, но это отчего-то оказалось так приятно, что он даже ощутил проблески желания.

— Конечно, я ни капли не забочусь о вас, — продолжил он. — Именно поэтому я принялся разговаривать с вами. Я уже битый час слушаю ваши бредни вместо того, чтобы сделать то, зачем меня сюда отправили, и уйти с чистой совестью!

— Вы просто не можете, — выплюнула она. — Думаете, я не вижу? — Агнета кивнула на него, и он ощутил жгучее желание прикрыться.

— Не смейте меня больше ни о чем просить, — он в очередной раз схватил трусы и принялся их натягивать. — Я завтра доложу Адлеру...

— Распишетесь в собственной неспособности?

— Да! И мне не стыдно! — у него горели даже уши.

Готтфрид был чертовски зол. На себя, на Агнету, на Адлера, на Марию, на Партию — на весь мир. Он не представлял себе, как он будет дальше работать с Агнетой в одной команде, смотреть ей в глаза. А ведь он прикрывал ее от нападок всех, кого только можно! И чем она ему отплатила? Посчитала ни на что не способным, человеком, которого нельзя желать, эгоистом! От обиды у него так дрожали руки, что он запутался в собственных штанах.

Он услышал, как она смеется. Громко, закрыв руками лицо, всхлипывая. Готтфрид бросил штаны и схватил ее за руки:

— Да что с вами такое?

— Знаете... Я ведь... Я ведь так не думаю, — она утерла слезы. — Вы на самом деле замечательный человек. Просто... Я не хочу, понимаете? Я бы с удовольствием сходила с вами в кафе, или в кино. Рассказала бы вам о физике. Но без этого всего, понимаете?

— Тихо, — он обнял ее и принялся гладить по голове. — Ложись. Давай мы попробуем заснуть? Утром я поставлю будильник.

— И я снова все испорчу... Готтфрид, — она легла на кровать, свернувшись клубком, спиной к нему.

— Посмотрим, — прошептал он ей на ухо и обнял.

Ее волосы пахли чем-то свежим, а кожа была прохладной. Агнета дышала тяжело и все еще всхлипывала, но не убрала его ладонь, когда он слегка сжал ее грудь. Когда он коснулся губами ее шеи, она притянула его ближе рукой за затылок, и Готтфрид все-таки скользнул пальцами ниже, к золотым завиткам.

— Кто такая Мария? — спросила Агнета потом, когда все закончилось. — Вы любите ее?

— Это не имеет значения, — выдохнул Готтфрид.

— Вы назвали меня ее именем, — пояснила Агнета. — Впрочем, неважно. Я думала, это будет хуже, — она присела на кровати и протянула ему руку. — До завтра, Готтфрид. И... Простите меня... Пожалуйста.

Готтфрид пожал ей руку и неохотно принялся одеваться. По правде говоря, он рассчитывал провести эту ночь у нее, но просить об этом после всего не решился. Тем более, он еще и назвал ее чужим именем — в какой-то момент ему показалось, что с ним в постели такая родная и любимая Мария, и он только удивился, как он вообще мог такое подумать: Мария никогда не была настолько пассивной и ледяной.

— До свидания, Агнета, — он кивнул, оставив ее извинения без внимания.

Ночь выдалась холодной. К Алоизу, конечно, идти было уже невежливо, но Готтфрид все-таки решил попытать счастья.

— Ты, дружище, совсем того, — зевнул Алоиз. — С головой в ссоре. Ты время видел?

— Прости, — развел руками Готтфрид. — У меня был ужасный вечер, перешедший в ужасную ночь.

— Поэтому ты решил испортить жизнь мне, — покивал Алоиз. — Тебе кто-нибудь уже говорил, что ты конченный эгоист?

— Говорили, — мрачно отозвался Готтфрид. — Ровнехонько этим проклятым вечером.

— О-о, — Алоиз аж раскрыл глаза. — Тогда у тебя и правда, похоже, был отвратительный вечер. Проходи.

— Вот так бы сразу, — проворчал Готтфрид.

* * *

День прошел в заботах. Алоиз возился с Отто, Айзенбаум занимался своими делами, Агнета не поднимала на Готтфрида глаз. Сам Готтфрид большую часть дня просидел в кабинете.

На партсобрании не произошло ровным счетом ничего примечательного, Хоффнер привычно распинался — Готтфриду показалось, что все его фразы насквозь клишированы и заучены. Как только он мог думать, что этот человек вещает от сердца? Он осматривался и толком не понимал, почему все вокруг так воодушевлены этой речью, и даже Алоиз слушает с интересом. Готтфрид думал о своем. Ему не хотелось снова идти к Агнете, он не представлял себе, какое сопротивление встретит на этот раз. Слова ее до сих пор отдавались болью и обидой где-то в его сознании, и он вовсе не хотел повторения. Прикинув, что Адлер разрешил ему два акта в день, а за сегодняшнее, завтрашнее и воскресное утро он подкопит целых три, Готтфрид решил завтрашним вечером, после выполнения долга, наведаться к Марии. Он как раз достаточно отдохнет, купит ей фруктов и цветов... Вдруг она и правда не выставит его прочь?

Было еще кое-что, что лежало тяжким грузом. Повестка в гестапо так и не пришла, хотя этот Фукс совершенно определенно сказал ему, что его всенепременно вызовут. Причем сказал дважды. Готтфрид уже успел перебрать в уме все свои возможные и невозможные преступления. Самым страшным, по его мнению, по-прежнему оставался дневник. И Готтфрид уже устал гадать, известно ли гестапо хоть что-то об этом.

— Опять на меня сегодня свалишься? — уточнил Алоиз после партсобрания.

— Угу, — кивнул Готтфрид. — А вот завтра не знаю. Попробую после выполнения этого долга, будь он неладен, — Готтфрид скривился и тяжело вздохнул. — Попробую к Марии заглянуть. Цветов ей принесу. Фруктов.

— Ты вот что... Если покупать будешь завтра днем — занеси ко мне? А то Агнета увидит. Нехорошо.

— Да черт с ней, — отмахнулся Готтфрид. — Это ужас, а не женщина! Холоднокровное! И ядовитое!

— Ну, обижать-то ее все равно не надо. Наверное, — предположил Алоиз. — Если меня не будет, я квартиру закрывать не буду. Ключи в замке внутри оставлю.

— К Биргит? — Готтфрид подмигнул.

— К ней тоже, — покивал Алоиз. — У нее там жутко интересный проект, если выгорит — покажу. Ну и я... В "Эдельвейс" хотел зайти.

— Удачи, — Готтфрид решил ничего не говорить: хочет Алоиз страдать, ну и пожалуйста.

— И тебе с Марией удачи. Но, я надеюсь, мы еще обсудим, что и как. Как завершишь — пойдем и напьемся. Расскажешь мне про эту холоднокровную и ядовитую.

— Я напьюсь и забуду, как страшный сон!

* * *

И пятничный, и субботний вечера прошли липко, душно и тягомотно. Агнета больше не закатывала истерик, не оскорбляла его, но Готтфриду порой казалось, что он делит постель с мертвой рептилией: она не сжимала его в тугих кольцах, только недвижно лежала, холодная и равнодушная, а вместо нежной девичьей кожи ее покрывала твердая чешуя. Впрочем, в остальное время она стала оттаивать и уже обсуждала с Готтфридом рабочие вопросы и почти согласилась "как-нибудь потом, когда это все закончится" рассказать о том, как она все-таки попала в его лабораторию.

Алоиз отсутствовал почти все время — Готтфрид увидел его только субботним утром, когда тот на бегу запихивал в себя бутерброды и растворимый кофе. Он что-то невнятное пробурчал, покидал в очередную сумку кучу каких-то инструментов, проводков и запчастей и побежал дальше.

Субботним днем Готтфрид отправился в один из центральных магазинов верхних ярусов, купил букет белых лилий и корзинку апельсинов — яблоки в прошлый раз оказались омерзительно кислыми. Ему хотелось найти еще что-то, что-то особенное, что сказало бы о его чувствах к ней, но он никак не видел ничего подходящего. Партийные женщины практически не носили украшений, разве что обручальные кольца и ужасно скучные серьги, может, и было что-то еще, но Готтфрид толком не помнил. В любом случае, здесь для Марии он не нашел ничего, а соваться на нижние уровни попросту не решился.

После визита к Агнете, который они перенесли на более раннее время, чтобы освободить друг другу вечер, Готтфрид почти бегом направился к Алоизу за апельсинами и лилиями. Друга по-прежнему дома не было. Готтфрид ощутил, что чудовищно волнуется. Он вытащил из алоизовского шкафа свежую белую рубашку и смену белья, позаимствовал у друга полотенце и направился в душ.

Готтфрид понятия не имел, примет ли его Мария или снова с позором выставит прочь, но решил, что Алоиз прав — попытаться стоило. Он покачал головой, глядя на ставший трехцветным бланш, и понадеялся, что Мария, даже если надумает распускать руки, не попадет снова по больному месту.

В "Эдельвейсе" было шумно. Мария пела со сцены что-то медленное и проникновенное; она выглядела, как, впрочем, и всегда, просто великолепно. Готтфрид отметил, что в это время она уже обычно уходила со сцены и подсаживалась к ним. Он решил подождать, благо нашелся небольшой уютный столик неподалеку от сцены. Народа было довольно много: в дальнем углу сидела Келлер в окружении нескольких партийных молодых людей и что-то им вдохновенно вещала; еще несколько шумных компаний явно весело и с пользой проводили субботний вечер: пиво, шнапс и водка лились рекой. Готтфрид осмотрелся повнимательнее. Ни Алоиза, ни Штайнбреннера в баре не было. На удивление, не было и Магдалины. Или он просто ее не заметил?

— Чего желаете? — к нему подошла официантка, он точно не помнил, как ее звали, то ли Каталина, то ли Катарина.

— А вы не подскажете, где Магдалина? — с улыбкой спросил Готтфрид.

— Она сегодня не работает, — спешно ответила официантка и отвела взгляд. — Ей что-то передать?

— Нет, благодарю. Просто я хотел убедиться, что она в порядке. Принесите мне, пожалуйста, содовой. И... У вас сегодня есть мясо?

— Есть, — она расплылась в улыбке. — Свежее, с капустой. Будете?

Готтфрид вспомнил, что когда они только попали сюда впервые — будто бы целую жизнь тому назад — здесь тоже подавали мясо с капустой. И оно было чудно вкусным.

— С удовольствием! И принесите, пожалуйста, вазу для цветов, — он кивнул на лилии.

— Конечно!

Официантка удалилась, а Мария допела свою песню, бросила на него быстрый взгляд и, как показалось Готтфриду, изменилась в лице. А после сошла со сцены и спешно направилась на лестницу. Не дожидаясь своего заказа Готтфрид, прихватил цветы и апельсины, почти бегом проследовал за ней. Нагнать ее удалось на лестнице. Он ухватил ее за локоть:

— Мария! Подожди, пожалуйста!

— Уходи, — она даже не обернулась.

— Мария... Хотя бы выслушай меня! Давай поднимемся, хочешь, я не стану заходить к тебе, просто поднимемся в коридор...

— Чтобы нас все услышали? — она продолжала стоять спиной. — Уходи. Нам не о чем говорить.

— Нет, есть! — заупрямился Готтфрид. — Выслушай меня! Если и после этого ты скажешь мне уйти... Я...

Он не знал, что сказать — врать ему отчаянно не хотелось.

— Пойдем, — она кивнула. — Но это в последний раз.

Он на ватных ногах шел следом. Мария, так ни разу не обернувшись, отперла ключом дверь и пропустила его вперед. Он обернулся в надежде встретить ее взгляд, но она смотрела куда-то в сторону.

— Мария... Это тебе, — он протянул ей цветы и корзинку апельсинов.

На ее лице промелькнуло что-то вроде улыбки, но тут же исчезло так быстро, что Готтфрид подумал, что ему почудилось.

— Благодарю. Это лишнее, Готтфрид. Но цветы красивые, — она положила его подарки на стол.

— Мария, я был с тобой груб. Прости меня! — он подался к ней и осторожно взял ее ладони в свои руки. — Мария, я люблю тебя. Да, я партийный, да, моя жизнь принадлежит им! У меня есть гражданский долг, но он не имеет ничего общего с моими чувствами! Мое сердце... Оно твое, Мария!

Она не отняла рук. Только опустила голову, и в ярком свете люстры Готтфрид увидел две мокрые дорожки на ее щеках.

— Не плачь, Мария! — он осторожно обнял ее, думая о том, что за последние дни с него довольно женских слез.

Она не оттолкнула его. Напротив — обняла так крепко, то Готтфрид удивился, откуда столько сил в столь хрупкой на вид девушке.

— Мой, — выдохнула она, обвила его шею руками и страстно поцеловала. — Мой...

Готтфрид двигался в исступлении, любовная лихорадка сжигала его изнутри и подгоняла с каждым ударом сердца. Мария двигалась в такт, шептала ему на ухо что-то, что он толком не мог разобрать — он сам превратился в блаженство; и не было ни слов, ни времени, ни тревог. Он наслаждался каждым мгновением, он тонул в ее тепле.

— Не уходи, — прошептала она сквозь слезы, все еще дрожащая всем телом, блуждая по его коже нежными руками.

— Я не уйду, — проговорил он, прижимая ее к себе.