Wo alle Straßen enden (гет)

Готтфрид меланхолично вытирал белый кафельный пол и стены в реанимационно-экспериментальном боксе. Только что там умер экспериментальный образец. Готтфрид не знал, как, что и почему — никто не спешил докладывать ему о таких вещах. Он и образца-то этого в глаза не видел.

Одетый в светло-серый лабораторный защитный костюм и перчатки, он приводил помещение в надлежащий вид, но все мысли его были далеко, внизу, в комнатушке Марии. Она провела с ним целую ночь, обессиленная, спала на его плече, а наутро не то что не вытолкала взашей, а разбудила горячими поцелуями и даже принесла кофе в постель. И она ждала его снова вечером, и уж это точно скрашивало наипоганейшее чувство от того, что он теперь был вынужден заниматься совершенно неквалифицированной грязной работой в этом бесстыдно белом боксе.

Закончив с кафелем, Готтфрид слил воду из ведра, выбросил перчатки в утилизатор и направился за новым заданием.

— Вы же Готтфрид Веберн, ученый... Верно? — появившийся куратор-биолог смерил его взглядом серых цепких глаз, спустив очки на кончик носа. Готтфриду он отчего-то напомнил орла.

— Так точно, — выдохнул Готтфрид.

— Не знаю, за что вас там на партсобрании так песочили, — процедил "орел", — как по мне, так медиков всех поголовно можно хоть за пьянство, хоть за нарушение ТБ поперенаказывать. Надо бы заняться, пусть утки выносят... Так о чем же, собственно, я... Ах, да. Пойдемте. Вам будет интересно. Заодно и мне подсобите.

Он повел его длинными залитыми светом коридорами. Готтфрид даже подумал было, что, должно быть, в это подразделении специально такие запутанные лабиринты: чужак легко потеряется в них, а потом поминай как звали. Может, именно так и набирали "образцы"? Он едва не рассмеялся такой абсурдной мысли. Было совершенно точно известно — на образцы пускали либо "скелетов", либо преступников и врагов Империи. Готтфрид вспомнил притворное удивление Марии тому, что партийцы похожи на людей. Интересно, считалось ли это крамолой? Или она имела в виду, что партийцы, должно быть, сверхлюди? Он отметил для себя, что при случае стоит об этом спросить у самой Марии. Впрочем, не факт, что она ответит ему правду.

"Орел" остановился резко и молча оглянулся на Готтфрида. Молча выдал ему перчатки, натянул вторую пару сам и открыл дверь, жестом показывая следовать за ним.

Они вошли в просторную палату. Там в огороженных прозрачных отсеках лежали "образцы". Обнаженные, с подсоединенными к ним проводами и приборами. Некоторые спали, некоторые бодрствовали. В самом ближнем к Готтфриду боксу лежало нечто, что очень живо напомнило ему тварь, бросившуюся к стеклу флюквагена. Такие же подернутые белесой пленкой глаза, кожа, местами обнажающая мышцы и сухожилия, провал рта, обвисшие изъязвленные груди... Это существо было меньше того, не с такими широкими плечами и небольшими стопами. Похоже, это была женщина, хотя половые органы ее — или его? — больше напоминали то ли маленький недоразвитый пенис, то ли чудовищно гипертрофированный клитор.

Готтфрид скривился.

— Посмотрите еще на этих, — "орел" указал на еще три бокса.

В соседнем лежало такое же слепое существо, но значительно массивнее. У него тоже были женские груди и нечто непонятное между ног, хотя отвратительный сморщенный мешочек кожи несколько больше напоминал мошонку, чем у предыдущего существа.

В двух других располагались явно зрячие индивиды. У них было куда понятнее, кто какого пола, хотя некоторые промежуточные черты все-таки имелись. Готтфрид обратил внимание, что эти были более ширококостными, а на их руках и ногах находились браслеты, от которых тянулись толстые синтетические веревки. Они смотрели на появившихся Готтфрида и "орла" так, словно были готовы растерзать их голыми руками при первой же возможности. И Готтфрид не сомневался, что это бы им удалось.

— Что вы здесь изучаете? — он повернулся к "орлу".

— Это партийная тайна, — сверкнул очками тот. — Но вам, как физику, должно быть интересно. Это последствия заражения. Как правило, в препубертатный период. Это значительно влияет на секрецию кортикостероидов и выводит из равновесия гипоталамо-гипофизарную систему. Поэтому к фазе гонадархе, или полового созревания...

— Из-за гормонального дисбаланса они приобретают черты противоположного пола?

— Видите, вы и сами все поняли, — усмехнулся "орел". — Это называется ложным гермафродитизмом. У многих также присутствуют нарушения полоролевого поведения.

— Немудрено, — пробормотал Готтфрид, рассматривая подопытных.

— Но не всегда это напрямую коррелирует со выраженностью переходных черт. Так, например, наиболее сильные нарушения полоролевого поведения были замечены у тех женщин, у которых вирилизация оказалась наименее значительной.

— Что такое вирилизация? — Готтфрид потерялся в новой информации.

— Приобретение мужских черт под воздействием андрогенов. Андрогены — это мужские гормоны, — пояснил "орел".

— Вы ищете способ излечения этого?

— Вирилизация необратима.

— А что у мужских... э-э-э... особей?..

— Их в нашей выборке меньше, — развел руками "орел". — Во-первых, при сильной феминизации они чаще умирают. Во-вторых, у нас в принципе меньше образцов мужского пола. Из тех, кого не слишком коснулась феминизация, много слишком агрессивных особей. Это затрудняет отлов.

— Отлов? — Готтфрид не поверил ушам. Выходит, этих тварей специально вылавливали снизу и отправляли в такие вот подразделения?

— Изначально большую их часть нам поставляли из трудовых лагерей, — пояснил биолог. — Но после того, как провели очистку территорий, залили повсюду железобетон, оттуда стало поступать меньше таких индивидов.

— А антирадин?

— Он не способен полностью справиться с такими изменениями. Мы сейчас выясняем, можно ли получить потомство от таких существ и что произойдет с его генетикой. Но вас это уже не касается.

Готтфрид окинул взглядом бокс. На языке вертелся вопрос об интеллекте этих существ, но задавать его он не решился.

— Вы говорили о какой-то помощи...

— Да-да, — кивнул "орел". — Пойдемте...

В дальнем боксе на боку, свернувшись клубком на койке, лежало такое же существо, только с огромным животом. Судя по всему, существо спало.

— Проходите, — "орел" провел картой по считывателю, и прозрачная дверь отъехала в сторону. — Не бойтесь, она под седацией. Иначе бы невозможно было проводить манипуляции. Знаете, эти существа очень сильны. Сильнее людей, — он кивнул на существо.

Если бы у существа были ресницы, они бы дрожали. Полузакрытые глаза с розовым белком и неопределенного цвета радужкой вяло следили за передвижениями Готтфрида. Тому стало не по себе. Тонкие изъязвленные руки комкали простыню, деформированная грудная клетка вздрагивала при каждом вдохе, а натянутая на огромном животе кожа казалось, вот-вот лопнет, а в некоторых местах она уже была словно надорвана, и из этих разрывов сочилось нечто, похожее на желтоватый гной.

— Приподнимите ее и переверните на спину, — скомандовал биолог. — Только осторожно. В прошлый раз один умник ее уронил, и мы боялись...

Готтфрид, с трудом преодолевая отвращение, подхватил существо со спины под плечи и под колени и осторожно перевернул. Он уже убирал руки, как костлявая кисть мертвой хваткой вцепилась в рукав его защитного костюма. Существо захрипело и раскрыло глаза.

— Спокойно, — "орел" упреждающе выставил вперед руку, чтобы Готтфрид не вздумал отшатнуться, но тот стоял на ногах на удивление твердо.

— Тихо, — скомандовал Готтфрид, отцепляя от себя костлявую кисть. — Закрой рот, слушать тебя противно.

Существо всхлипнуло и отвернулось.

— Сколько в ней плодов? — Готтфрид с нескрываемой брезгливостью смотрел на живот зараженной женщины.

— Четыре.

— И все... Такие же?

— Этого мы пока не знаем. Погодите. Мне нужно проверить их состояние.

"Орел" принялся подсоединять какие-то датчики к чудовищному животу. Готтфрид отвернулся — смотреть не хотелось.

— Ее перевернуть обратно? — спросил Готтфрид, когда биолог закончил со своими приборами.

— Сама перевернется, — махнул тот рукой.

Готтфрид с сомнением посмотрел на существо и запоздало, впервые за все это время явственно ощутил подкатывающую к горлу тошноту.

— Если в ней четыре плода... — с сомнением проговорил Готтфрид, судорожно вспоминая курс анатомии.

— Переверните, ежели вам хочется, — пожал плечами биолог. — Вообще да, переверните. Плоды давят на брюшую аорту.

Готтфриду не хотелось. Но почему-то оставить это просто так он не мог. Он принялся осторожно поворачивать существо, приговаривая вполголоса какую-то ерунду. В последний момент существо снова распахнуло глаза, посмотрело на него нечитаемым взглядом и медленно моргнуло. Из-под уродливого века выкатилась крупная слеза.

— Знаете что, Готтфрид, — "орел" засмеялся, закрывая дверь. — Если вас выставят из вашего подразделения за неподобающий моральный облик, приходите ко мне. Будете пытаться найти с ними общий язык, — он обвел взглядом помещение.

— Общий язык, — Готтфрид с сомнением покачал головой. — А что у них с интеллектом-то? Чтобы общий язык...

Он наконец-то задал так живо интересовавший его вопрос и с нетерпением, которого старался не выказать, ждал ответа.

— Сложный вопрос... — "орел" поджал губы. — Считается, что он необратимо поражен. Однако... Это еще предстоит выяснять.

— А они вообще страдают от этого всего?

— Здесь? — "орел" сощурился.

— Здесь я и сам вижу, — отозвался Готтфрид. — На... если так можно сказать... На воле?

— Не знаю. Мы наблюдаем их здесь. А вы свои выводы уже сделали. Не хотите сходить пообедать?

— Благодарю, лучше несколько позже, — уклончиво ответил Готтфрид.

— У многих поначалу пропадает аппетит, — успокоил его биолог. — Это нормальная реакция. Сейчас на выходе подпишете подписку о неразглашении. Но, думаю, мы с вами еще встретимся, Готтфрид Веберн.

* * *

Готтфрид стоял в душе под струями теплой воды и с остервенением тер себя мочалкой. После работки в Медэксперотсеке он ощущал себя ужасно грязным. Если с утра ему казалось, что Мария оставила свой неповторимый аромат на его коже, то теперь его всего точно покрывал слой чего-то липкого, маслянистого и ужасно въедливого. И это что-то никак не желало оттираться.

Он в очередной раз намылился — кожу неприятно защипало. Решив, что с него хватит, он ополоснулся и натянул прямо на мокрое тело казенный халат с вышитой на рукаве свастикой. Хорошо, хоть после работы подстричься успел.

По итогам дня в Медэксперотсеке ему выдали еще одну антирадиновую таблетку. Он хотел было приберечь ее и положить заместо лишней выпитой, но его обязали выпить ее прямо там, на месте. Он, конечно, попытался отговориться, что на этой неделе ему уже назначали антирадин, и он все еще должен был действовать, но местный врач решил перестраховаться, потому как, по его собственные словам, у него "не было ни малейшего желания отвечать потом за возможные непоправимые последствия для особенно ценных кадров". Эти самые "особенно ценные кадры", конечно, весьма и весьма польстили Готтфридовому самолюбию, и он обрел какую-то уверенность в том, что, несмотря на вчерашнюю выволочку, не снимут его с занимаемой должности. Ни за что не снимут — если не он, то кто?

Стоило спуститься вниз и выяснить, как там Алоиз, навестить Марию — где-то в глубине души Готтфрид боялся, что она больше не захочет его видеть — и наконец-то поесть. А то ведь после этого блока он так и не смог пересилить себя и пообедать. Отчаянно хотелось рассказать обо всем Алоизу, но подписка о неразглашении не просто связала его по рукам и ногам — она еще и зашила ему рот. Он не представлял себе, зачем "орел", который, кстати, так и не представился, показал ему все это. Конечно, у ученых всегда были свои причуды, сам Готтфрид тоже охотно обсудил бы свои наработки с кем угодно из смышленых партийцев. Если бы у него, конечно, не было бы прямых указаний молчать. Как, например, сейчас, при работе над оружием N. Но Готтфриду не верилось, что то, что ему сегодня продемонстрировали, можно было вот так запросто показывать любому партийному ученому. В конце концов, сама работа там и вовсе оказалась непыльной, он ожидал куда как худшего.

Одевшись в чистое и предусмотрительно прихватив смену белья, Готтфрид направился в бар, названия которого он так и не удосужился узнать накануне вечером. Отметив, что в последнее время в его жизни появилось слишком много неизвестных переменных, Готтфрид, насвистывая, вышел на парковочную часть посадочной площадки.

Уже в полете он с досадой подумал, что хотел установить диммеры на фары ближнего света и задние фонари, но и вовсе об этом забыл. Решив, что разберется с этим позже, он вырулил на спусковую трассу и направился вниз.

В баре Готтфрида встретила Магдалина, веселая и сияющая. И тут же проводила его наверх, указав на дверь, за которой, по ее словам, коротал время Алоиз. Алоиз и правда находился внутри; он сидел на продавленной тахте и увлеченно читал какую-то книгу в затертой обложке.

— Ну доброго тебе вечера, — Готтфрид плюхнулся рядом и бесцеремонно выдернул книгу из рук друга. — Что? Сказки? — он недоверчиво покосился на друга.

Книг после Великой Катастрофы, кроме узкоспециализированных и вновь напечатанных, в Арийской Империи не водилось. Все уцелевшие старые экземпляры были уничтожены, особенно ценные научные труды — дерадизированы в специальных камерах. Более того, Готтфрид поддерживал мнение Партии о том, что современным гражданам Арийской Империи совершенно ни к чему эти пережитки прежних времен, если они не несли в себе какого-либо научно-практического значения. В конце концов, у них было телерадиовещание, филармония, спектакли...

— Ты не представляешь себе, как это, оказывается, интересно, — воодушевленно заявил Алоиз. — Что-то подобное мне мать в детстве рассказывала. Вон, почитай эту историю! Про злобного карлика, которого все почитали благодаря волшебству красавцем, неспособным на подлость! Столько он всего наворотил!

— Как Штайнбреннер?

— А потом его разоблачили, и он — ни за что не поверишь! — утонул в ночном горшке!

— Эх, я бы посмотрел, как Шайссебреннер потонет в ночном горшке, — мечтательно проговорил Готтфрид.

— Дерьмо черта с два утонет, — разочарованно протянул Алоиз.

— Ну раз тот злобный карлик утонул, может, и у Штайнбреннера еще не все потеряно?

Готтфрид положил книгу на тахту и толкнул друга локтем:

— Ну как ты провел ночь?

— Мог бы и получше, — вздохнул Алоиз. — Еще какая-то парочка неугомонная полночи спать мешала. Девица то стонала, то кричала, во-он оттуда откуда-то, — он махнул рукой в ту самую сторону, где располагалась комната Марии.

— А твои-то дела как? — поспешно спросил Готтфрид. Ему стало даже как-то стыдно.

— Я человек самодостаточный, — ухмыльнулся Алоиз. — Вон, комнату на ночь снял.

— А Магдалина?

— А что Магдалина... — он вздохнул. — Погуляли за руку, потанцевали...

Готтфрида прямо-таки раздирали противоречия: с одной стороны, он сочувствовал другу, с другой — отчаянно хотел похвастаться, что у него-то на сей раз все отлично. Так же, распустив павлиний хвост, как это некогда делал и сам Алоиз, и чертов Штайнбреннер, и остальные ребята из казармы и университета.

— Ты лучше расскажи, как ты, — Алоиз перевел стрелки на Готтфрида. — Или ты всю ночь спал в гордом одиночестве, чтобы сегодня проявить чудеса работоспособности?

— Я... — Готтфрид решил избрать компромиссный вариант. — Эту ночь я провел у Марии.

— Да ну? — ахнул Алоиз. — И как она?

— Просто замечательно, — Готтфрид расплылся в улыбке.

— Ну вы же не просто смотрели в окно, взявшись за руки, правда? — кажется, Алоиз жаждал подробностей.

— Не просто, — Готтфрид едва удержался, чтобы не описать все: и ее волшебную кожу, и удивительную страсть, и все осязаемые прелести в деталях.

— Эх... — Алоиз снова вздохнул. — Я не представляю, сколько времени понадобится, чтобы хоть как-то расшевелить Магдалину...

— Что с ней вообще такое случилось-то?

— Не знаю, — развел руками Алоиз. — Не стану же я ее напрямик спрашивать. Она даже поцеловать себя не позволила. Только сжалась в комок и заплакала тихонько... Ну какое удовольствие такую девчонку целовать?

— Да уж, никакого, — Готтфрид скривился, представив себе подобную картину. Отчего-то перед глазами встало лицо зараженного существа и выкатившаяся из уродливого глаза слеза.

— На самом деле я рад за тебя, дружище, — Алоиз похлопал его по плечу. — Тебе вечно не везло... Ты это... Так держать, вот! Пошли-ка спустимся и выпьем пивка? Заодно расскажешь, как там Медэксперотсек.

Внизу было шумно, пестро и людно. Не только Магдалина, но еще несколько девушек-официанток сновали туда-сюда, едва поспевая разносить гостям заказы. Их любимый столик заняла какая-то большая разухабистая компания, и Готтфриду с Алоизом пришлось ютиться в дальнем углу за совсем маленьким прямоугольным столиком, к которому едва можно было приставить два стула. Мария стояла на сцене и пела. Тоненькая, изящная, с высокой прической, из который игриво выбилось несколько локонов, в длинном черном платье она была прекрасна, как и всегда, но в очередной раз совершенно по-новому. Готтфрид беззастенчиво пожирал ее глазами, любуясь каждым движением, каждым изгибом тела и ждал, что темноту этой ночи она снова разделит с ним.

На этот раз среди посетителей было довольно много партийных. Некоторые сидели исключительно своими, партийными компаниями; еще парочка партийцев громогласно смеялась и пила шнапс с непартийными девицами. За дальним столиком сидела дородная женщина в форме. У нее были короткие светлые волосы, остриженные почти на мужской манер, широкое раскрасневшееся от шнапса лицо. Она что-то громогласно доказывала сидевшим с ней за одним столиком беспартийным мужчинам, а они смиренно кивали и периодически подливали ей — и себе заодно — еще.

— Это же Хайльвиг Келлер, — кивнул в ее сторону Готтфрид.

— Вот ее-то поди не разнесут на партсобрании, — посетовал Алоиз. — Хотя она, между прочим, женщина!

— Она старая, — отмахнулся Готтфрид. — Уже давно отдала свой долг Родине. Теперь свободна, как любая женщина Империи.

— Журналистка, между прочим, — не сдавался Алоиз. — В прошлом — военная журналистка! Отдел Идеологии и Пропаганды, не забывай.

— И что? — отмахнулся Готтфрид. — Вот ей-то как раз ничего и не будет. Она не порочит образ партийной женщины — она обрабатывает несознательное население идеологически!

— Вам принести чего? — к ним подлетела запыхавшаяся Магдалина. — Простите, с ног сбиваюсь... Сегодня столько народу...

— Мы заметили, — кивнул Готтфрид. — Принеси-ка нам пива. И колбасок. У вас есть колбаски?

— Конечно, Готтфрид, — Магдалина деловито покивала. — А вам, Алоиз? — она перевела на него взгляд и залилась краской. — Вы хотите еще чего-нибудь?

— Погулять с вами по вечернему Берлину, например, — Алоиз улыбнулся. — Сходить в филармонию, а потом гулять уже по ночному Берлину. И пить шампанское. Вы любите шампанское, Магдалина?

— Я не могу сейчас, простите, — она смущенно потупилась.

— Тогда увы мне... — развел руками Алоиз. — Придется довольствоваться пивом и колбасками.

— Вы все еще на вы? — покачал головой Готтфрид, когда Магдалина ушла. — Я слышал, такое бывало в давние времена... Но чтобы сейчас...

— Может, она прибыла к нам из прошлого?

Магдалина принесла пива и колбасок и снова упорхнула.

— Осталось надеяться, что пиво и колбаски — из настоящего, — пробормотал Готтфрид. — В мои планы на сегодняшнюю ночь расстройство желудка не входит.

Ни пиво, ни колбаски не подвели. Мария, закончив петь, привычно подсела к ним. Народу в зале не убавилось, поэтому Магдалина только изредка подходила, краснела, отводила глаза, а потом все-таки выразила скромное желание, что если к тому моменту, как она не станет посвободнее, Алоиз еще не изъявит желания уехать домой или подняться в комнату поспать, то она бы с радостью прогулялась с ним пусть и по не слишком живописным, но знакомым и родным улицам пусть не верхнего, но и не самого нижнего яруса Берлина.

Зато вместо Магдалины к ним подсел таракан-Тило. В его обществе Готтфрид как-то особенно остро почувствовал, насколько им тесно и неуютно за таким маленьким столом. И если с Магдалиной можно было бы отмахнуться, что, дескать, в тесноте, да не в обиде, то Тило казался Готтфриду чужеродным элементом, вносящим в их теплую компанию нотки натянутости и отчуждения.

— Алоиз, Тило, вы же, кажется, не знакомы! — Мария лучезарно улыбнулась.

— Да, я не имел такого счастья, — Алоиз охотно пожал руку Тило.

— Это же, кажется, вы выходили подышать с малышкой Магдалиной? — Тило прищурился.

— А что же, народу только прибавилось, а вы и не играете, — отметил Готтфрид.

Мария залилась звонким серебристым смехом:

— Что-то мне ты не говорил подобного, Готтфрид, — она покачала головой.

— Все в порядке, — усмехнулся Тило. — Просто твоему обществу Готтфрид рад больше, чем моему. Правда?

— Правда, — на этот раз Готтфрид твердо решил во что бы то ни стало не дать Тило обыграть себя. — Я не слишком настроен говорить о работе или о глобальных проблемах. Я пришел сюда, чтобы увидеться с симпатичной мне женщиной. Это не значит, что ваше общество мне неприятно. Но, не стану врать, общество Марии мне больше по душе. Тем более, пива вы все равно с нами не выпьете.

Алоиз с удивлением посмотрел на Готтфрида, и тот запоздало подумал, что он вовсе ничего не рассказал другу об этом мутном типе. Ну и ладно — слишком хорошо они знали друг друга, чтобы из-за подобной ерунды Алоиз переменил о нем свое мнение.

— Ваша откровенность мне нравится, — во взгляде Тило мелькнуло что-то, похожее на уважение. — Какой же нормальный человек любит трезвых, сидя в компании, где все пьют?

— Да, иногда потом бывает неловко, — попытался сгладить ситуацию Алоиз.

— На самом деле я на минутку, — Тило, казалось, было вообще все равно, как на него реагируют. — Выкурю с вами папироску вот, а потом вернусь на сцену, — он потянулся за портсигаром, но осекся. — Ох, простите... Готтфрид, я совсем запамятовал, что вы совершенно не выносите дыма... Прошу меня извинить.

Он поклонился и вышел из-за стола. Готтфрид тихо выругался сквозь зубы.

— Вы не выносите дыма, Готтфрид? — Мария нахмурилась и уставилась на пепельницу, наполовину заполненную ее окурками. — Простите...

— Нет, погоди... — он перехватил ее за руку.

— Мог бы об этом сказать сразу, — она передернула плечами.

— Не бери в голову, — Готтфрид разозлился. — Не выношу, потому и не курю. Но ты же не заставляешь курить меня?

— Слушай, Готтфрид, — вклинился Алоиз. — Я, похоже, многое пропустил. А этот пианист... Тило... Он и правда не пьет?

— Правда, — вместо Готтфрида ответила Мария.

— Не доверяю я таким людям, — припечатал Алоиз. — Сегодня он не пьет... А завтра что?

— Изменит Империи, — буркнул Готтфрид. Ему было, по правде говоря, все равно, что теперь говорил Алоиз. Он уже думал о том, чем ему отольются остальные оплошности.

К ним, с сияющей улыбкой, спешила Магладина.

— Барвиг отпустил меня! — она вся светилась. — Я ужасно голодна! Вы не возражаете, если я присоединюсь?

— Садитесь, конечно, Магдалина, — перехватил инициативу Готтфрид. — Мария, пойдем прогуляемся?

На лице Марии было так явственно написано сомнение, что у Готтфрида сердце ухнуло куда-то вниз.

— Пойдемте, — наконец проговорила она. — Только я, с вашего позволения, переобуюсь.

Он кивнул, а она, прямая и изящная, направилась к лестнице наверх. Готтфриду отчаянно хотелось побежать за ней, убедиться в том, что она спустится обратно, а не спрячется в своей маленькой светлой комнатушке.

— Готтфрид, вы ухитрились обидеть Марию? — защебетала Магдалина.

— Это не я, — выдавил Готтфрид.

— Неужели этот старикан Тило? — усмехнулась она.

— Кто он таков вообще, этот Тило? — строго спросил Алоиз. — Вам не кажется неправильным обсуждать его вот запросто при мне? Я-то даже не понимаю, о ком речь!

— Он просто ужасно занудный и любит читать нотации, — пояснила Магдалина. — Это наш пианист. Вообще, он и правда очень много знает и всегда готов прийти на помощь.

— Мне он уже помог, — проворчал Готтфрид.

— Как знать... — Магдалина вмиг стала какой-то очень задумчивой. — Может, он считает, что помогает вам. Или Марии...

— Или себе, — не удержался Готтфрид.

— Да... Мне иногда кажется, что влюблен в нее. Глупо, правда? — Магдалина по-детски раскрыла темные глаза и засмеялась.

— Очень, — подтвердил Готтфрид.

* * *

Они с Марией, обнявшись, стояли на посадочной площадке и смотрели вверх, в темное небо.

— А ведь раньше в небе были видны звезды, — она прижалась к Готтфриду теснее.

— Ты помнишь?..

— Плохо, — она покачала головой. — Мне было всего одиннадцать, когда...

— Мне и того меньше, — выдохнул он, наслаждаясь ее близостью.

— Жаль, что теперь звезд не видно. Говорят, в Советском Социалистическом Союзе символ — красная звезда.

— А для их детей это далекий, несуществующий символ, — отчего-то проговорил Готтфрид. — Я представить себе не могу, чтобы нашим символом по-прежнему оставалась свастика, а мы бы не видели солнца. Это так... Неразвито, первобытно... Как то, что раньше верили в бога.

— Говорят, в Америке до сих пор верят, — Мария положила голову ему на плечо. — И в Германии ведь многие верили до последнего. И в Австро-Венгрии...

— Мои родители, кажется, не верили, — Готтфрид попытался припомнить точнее, но не смог.

— И мои, — усмехнулась Мария.

— А ведь поэтому Арийская Империя сильнее, — Готтфрид поцеловал ее в висок. — Мы не бежим за миражом. Наши символы — как на ладони, просты и близки, а не абстрактны.

— Но ты все равно хотел бы увидеть звезды...

— Или дотянуться до них рукой, — он убрал с ее лица выбившийся локон и внимательнее вгляделся в ее блестящие глаза. — Впрочем, две сейчас сияют мне очень ярко.