Wo alle Straßen enden (гет)

Der Metzger ruft. Die Augen fest geschlossen.

Das Kalb marschiert mit ruhig festen Tritt.

Die Kälber, deren Blut im Schlachthof schon geflossen

Sie ziehn im Geist in seinem Reihen mit.

Bertolt Brecht, "Der Kälbermarsch".⁽¹⁾

За окном надрывалась сирена воздушной тревоги. Невысокий темноволосый мужчина поправил очки, открыл нижний ящик стола, пошарил в нем и извлек оттуда деревянную шкатулку. Порылся в глубоких карманах белого халата, выудил видавший виды портсигар, а из него — папиросу, помял ее в желтых пальцах и сунул в рот. Прикурил, выпустив облачко сизого дыма. С тяжелым вздохом отворил шкатулку. Свет угрожающе замигал, мужчина недовольно цыкнул — за окном была глубокая ночь, маскировочные шторы были опущены, а он всем нутром своим чувствовал, что содержимое шкатулки — толстую тетрадь в кожаном переплете — надо надежно спрятать. Спрятать так, чтобы когда на Берлин упадут бомбы союзников, тетрадь осталась невредима. Чтобы однажды ее нашли — и, быть может, даже его сын...

При мысли о сыне он как-то совершенно сентиментально хлюпнул носом и подобрался. Сын вместе с женой остались в Мюнхене. Их обещали не трогать, но доверия к тайной полиции мужчина уже давно не испытывал. Впрочем, как бы то ни было, сын ли или кто-то еще — кто-то должен был однажды найти эту тетрадь. Со всеми исследованиями. Пусть это не помогло бы предотвратить уже неминуемую катастрофу, но хотя бы дало шанс снивелировать чудовищные последствия.

Мужчина снова затянулся. Сирена за окном точно устала предупреждать и теперь хрипло стонала и плакала. Откуда-то издали донесся гул моторов бомбардировщиков. Или ему показалось?.. Мужчина вздохнул, схватил тетрадь и спешно похромал вниз, в подвал лаборатории. Уже внизу ему подумалось, что было бы не лишним сохранить для потомков еще пару чертежей, оставшихся наверху. Чертежей того, что в Германии называли оружием возмездия. Мысленно обругав себя за недостаточную сметливость и собственную ногу за постоянные боли — последствия того, что он провел два месяца в концлагере и на утреннем построении совершенно случайно споткнулся и упал, — он направился наверх.

В здании было пусто и тихо — мало кто засиживался так допоздна, большая часть охраны, вопреки указаниям, все же спустилась в бомбоубежище, расположенное на углу пересечения улиц, совсем рядышком. Мужчина потер коротко стриженый затылок и ощутил совершенно всепоглощающий леденящий страх. Что, если они и правда прилетят? А если на борту окажется бомба по его проекту? Он вытер испарину со лба. Быть того не может. Эти бомбы падали далеко: в Африке, Советском Союзе, Америке. Немецкая бомба никогда не упадет на Германию.

Он открыл дверь в свой кабинет, когда время застыло. Звуки исчезли, краски тоже. Исчезло и его тело — теперь он парил в невесомости, глядя, как складываются, осыпаются дома, медленно вылетают стекла из оконных проемов. Как вздымается пыль — а вместе с нею огонь. Как над городом вырастает колоссальный гриб, покачивающийся на чудовищной ножке.

Немецкая бомба никогда не упадет на Германию.

1) Мясник зовет. За ним бараны сдуру

Топочут слепо, за звеном звено,

И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,

Идут в строю с живыми заодно.

Перевод А. Штайнберга

Kälb — дословно "теленок"

Вернуться к тексту

Готтфрид Веберн опаздывал. В очередной раз, а ведь ему еще предстояло заехать за сослуживцем, Алоизом Бергом. Верно, Алоиз уже стоит на посадочной площадке своего балкона, как положено — в шлеме и в форме. И недовольно смотрит на часы, ведь он, Готтфрид, уже две минуты как должен был забрать Алоиза и везти на работу. Готтфрид надавил на акселератор — старенький флюкваген⁽¹⁾ "БМВ" дернулся и рванул вперед, рассекая воздух. На пределе допустимой скорости.

Алоиз и правда стоял на посадочной площадке и хмурился. Сердито дернул ручку двери и плюхнулся рядом с Готтфридом, затягивая кулису на шлеме.

— Только не гони, фюрера ради.

Готтфрид серьезно покивал и рванул с места так, словно торопился догнать вчерашний день. Алоиз покачал головой и уставился в окно. Мимо пролетали одинаковые высотные дома с оборудованными посадочными площадками, летучие камеры-фиксаторы, а там, где трасса становилась многополосной, другие флюквагены — поновее Готтфридовой "БМВ". Когда они зависли на светофоре на подъезде к Естественно-Научному Центру, Алоиз не выдержал и покачал головой:

— Он точно не рухнет вниз?

— Точно, дружище, — уверил его Готтфрид. — Я только на выдавшихся выходных ему руль высоты налаживал.

Готтфриду показалось, что Алоиз выдохнул с облегчением. Он и сам знал, что друг его не понимает и даже, наверное, осуждает: Готтфриду предлагали новенький "Опель". Но, как выразился Алоиз, "чудак Готтфрид уперся и взял двенадцатилетнюю развалюху". Готтфрид был не согласен с другом: да, пусть в пятом году выпуск флюквагенов только-только поставили на поток, до Великой Катастрофы — и Великого Обнуления — флюквагенов вообще не существовало, а все машины ездили по земле на колесах. Готтфрид помнил это время с трудом, хотя уже ходил в школу, когда все случилось. В один класс с этим педантом Алоизом.

А теперь этот самый Алоиз — неисправимый педант и по совместительству его лучший друг — сидел на пассажирском сидении его старушки-"БМВ" и нервно смотрел то на часы, то на спидометр. Видимо, он боялся двух вещей: опоздания на работу и выволочки, которую могли устроить Готтфриду за превышение скорости.

— Ну хорошо, — пробурчал Алоиз. — А то я уж был готов поспорить, что эту развалюху собрали еще до Великого Обнуления.

Готтфрид только усмехнулся — он слишком привык к таким шуткам приятеля. И снова налег на акселератор.

Без двух минут восемь они уже спускались на огромную светлую посадочную платформу Естественно-Научного Центра. На белоснежной стене красовалась огромная каменная мозаика со свастикой и портретом фюрера.

— Вот видишь, — Готтфрид швырнул свой шлем на сидение. — Мы вовремя. А ты переживал.

— Эх, лучше бы мы, как раньше, в Мюнхене, жили бы в одной казарме, — протянул Алоиз.

— Тогда бы тебе пришлось будить меня каждое утро, — парировал Готтфрид и усмехнулся.

— Ну пришлось бы, — философски отозвался Алоиз. — Но не было бы риска опоздать или нарваться на воздушную полицию.

— Ладно, поборник дисциплины, — кивнул Готтфрид. — Опоздаешь еще. В обеденный перерыв поговорим.

Он пружинисто зашагал в сторону ворот с моргающей над ними красной лампочкой.

— Веберн, — прошипел появившийся будто ниоткуда высокий молодой человек с пронзительными голубыми глазами и густыми светлыми волосами — одним словом, вылитый готический ангел. Откуда взялось это определение, сам Готтфрид помнил смутно, но, похоже, что откуда-то из босоногого детства. — А ты, никак, опаздываешь?

— Штайнбреннер, — Готтфрид растянул губы в усмешке. — Что же заставило тебя покинуть вахту? Ты забыл новый код? Тебе задали вопрос, для ответа на который нужно подумать, и тебе пришлось спешно искать помощи у кого-то, кто это умеет?

— Заткни свой грязный рот, — прошипел Штайнбреннер, глядя на Готтфрида сверху вниз. — Я вообще не понимаю, почему тебя вместе с нами перевели в Берлин, а не, скажем, в котловину, где обрабатывают плутоний, или что-нибудь в этом роде. Твое происхождение...

— Достаточно хорошо для Партии, ангелочек, — пожал плечами Готтфрид. — Ты отрываешь меня от работы для того, чтобы сказать мне, где мое место? Или у тебя есть еще что-то?

— Есть, — Штайнбреннер кивнул. — Мой отряд нашел на окраине Берлина, внизу, некоторые доказательства того, что послужило причиной Великой Катастрофы. Мне велели привлечь тебя как эксперта. Хотя я бы предпочел работу хоть с самым вонючим евреем из котловины работе с тобой, Фридляйн.

— Есть распоряжения сверху относительно того, когда мы отправляемся вниз? — Готтфрид сжал разом вспотевшие руки в кулаки — лезть вниз в компании Штайнбреннера ему не хотелось.

— Сам зайди и все узнай, — огрызнулся Штайнбреннер. — Я тебе не пес на побегушках.

Штайнбреннер развернулся и чеканной походкой направился к другому входу. Готтфрид тяжело вздохнул, приложил карту-пропуск к магнитному считывателю и поплелся внутрь. Настроение после разговора с Штайнбреннером упало, перспектива лезть вниз только тяготила, а теперь ему предстояло еще и тащиться к координатору всей научно-исследовательской деятельности, хауптберайхсляйтеру⁽²⁾ Малеру. Малер был человеком старой закалки, пережившим Великую Катастрофу, и в современных технологиях, по мнению Готтфрида, разбирался не больше, чем свинья в апельсинах. Тот уже неоднократно заставлял его переписывать отчеты — и это при том, что в Берлин их перевели без году неделю как! И, как назло, перевели их троих: его, Берга и Штайнбреннера. Штайнбреннера, как единственного женатого, разумеется, вместе с супругой. Хотя Готтфрид бы предпочел, чтобы их перевели вдвоем с Бергом: Штайнбреннер не давал ему проходу со школьной скамьи и даже спустя столько лет никак не отставал. При воспоминании о школьном прошлом Готтфрида бросило в дрожь — он тут же принялся думать о чем угодно другом. Например, о том, что удивительно, что Штайнбреннер оказался таким ретроградом и вообще женился — подобные семьи уже давно считались анахронизмом и пережитком. Дети все равно воспитывались в специальных Центрах, да и не всегда даже женатые пары проходили ценз на размножение.

У Готтфрида засосало под ложечкой — идти к Малеру не хотелось. Он вообще считал, что хауптберайхсляйтеру досталась на редкость неподходящая фамилия — ну какой из него художник? Сущий формалист! Но тут уж ничего не попишешь — работа она и есть работа, поэтому, поправив узел галстука и удостоверившись, что на его сапогах ни пылинки, Готтфрид направился прямиком к Малеру.

В светлой приемной на секретарском месте сидела Вальтрауд Штайнбреннер. Высокая, с молочно-белой кожей, светлыми волосами и большими голубыми глазами, она была под стать мужу и Готтфриду напоминала самую настоящую валькирию. Хотя кто ее знает, эту Вальтрауд — Штайнбреннер-то был хитер, как лис, может, и правда выковырял откуда-то натуральную валькирию. До Великой Катастрофы его отец ездил по разным экспедициям и сына с собой брал. Мало ли...

Готтфрид посмотрел на Вальтрауд и в очередной раз с удивлением отметил, что тонкий едва заметный фигурный шрам на левом виске вовсе не портил ее, а только усиливал какое-то совершенно мифологическое сходство: он напоминал какую-то руну или витиеватый тайный символ.

— Арбайтсляйтер Веберн? — она подняла голубые глазищи от бумаг и улыбнулась. Готтфрид залюбовался аккуратной родинкой над верхней губой. — Я доложу хауптберайхсляйтеру Малеру, что вы пришли. Вы пока присядьте. Чай, кофе, какао?

— Нет-нет, благодарю, хауптберайтсшафтсляйтерин Штайнбреннер, — Готтфрид опустился в светлое кресло и натянуто улыбнулся. Судя по званию, это он должен был предлагать ей кофе. И бегать в кондитерскую за булочками. — Не стоит беспокоиться.

Она кивнула и скрылась за тяжелой дверью кабинета Малера. Готтфрид проводил ее взглядом — в серо-голубой форме, оттеняющей цвет глаз, она казалась еще красивее. Ну и в целом была поприятнее своего ангелоподобного муженька и, вроде бы, даже не смотрела на Готтфрида сверху вниз, хотя чисто физически это бы ей вполне удалось.

Пока Готтфрид предавался думам о том, что проклятому Штайнбреннеру совершенно зря так повезло с женой, дверь кабинета скрипнула и Вальтрауд снова появилась на пороге.

— Арбайтсляйтер Веберн, прошу, проходите. Хауптберайхсляйтер Малер ожидает вас, — она снова приветливо улыбнулась, а когда Готтфрид прошел мимо нее, тихо добавила: — И уже давно...

— Доброго утра, Фридляйн, — на усатом лице хауптберайхсляйтера играла лучезарнейшая из возможных улыбок — Готтфриду сразу подумалось, что это не к добру. Как и то, что Малер назвал его самым отвратительнейшим из сокращений его имени. — Садитесь, садитесь. Вы и так опоздали, не тратьте еще больше моего времени.

Готтфрид прошел и сел. Он чувствовал, как все в этом кабинете давит на него: и белые стены, и чересчур высокий потолок со старомодной лепниной — таких изысков не было ни в домах, ни в рабочих кабинетах с самых времен Великой Катастрофы. Малер смотрел на него осуждающе, и у Готтфрида снова вспотели ладони. Ему показалось, что его осуждало все вокруг — и дверь, резную ручку которой он, должно быть, отпустил недостаточно плавно, и чертова лепнина, которую он счел неуместной, и даже кресло, в котором он сидел. И, конечно, взиравший со стены фюрер. Уж фюрер-то его точно осуждал. И за темные волосы — спасибо, хотя бы прямые! — и за крупные карие глаза, и за невысокий рост — даже Вальтрауд Штайнбреннер была выше его на целую голову... Что уж говорить об очередном опоздании.

— Кстати, о времени, — Малер побарабанил пальцами по столу. — Чтобы сегодня к вечеру у меня была объяснительная.

— Но, херр хауптберайхсляйтер, — возразил было Готтфрид, — вы можете проверить записи с телекамер. Я прибыл вовремя.

— И что же вас так задержало? — сардонически проговорил Малер, переплетая узловатые пальцы.

— Кто, херр хауптберайхсляйтер, — проговорил Готтфрид. — Кто, не что. Оберайнзацляйтер Штайнбреннер.

Малер остался безучастен. Готтфрид был готов поспорить с кем угодно на что угодно, что теперь его объяснительная никому не понадобится: Малер слишком любил Штайнбреннера, чтобы подвергать того риску наказания. Впрочем, в глазах Готтфрида они стоили друг друга — тупые партийные шавки. Солдафоны. Никакого творческого подхода.

— Готтфрид, — наконец продолжил Малер. — Я позвал тебя не просто так. Как ты понимаешь, восстановление Арийской Империи — дело многих десятилетий. Благодаря мудрой политике фюрера и Партии нам удалось завершить прошлую семилетку за четыре с половиной года...

Готтфрид покивал и погрузился в собственные раздумья. Ему было всего девять, когда грянула Великая Катастрофа. И Великое Обнуление — потому что в просвещенном обществе не могло быть такого никчемного бога. А если он никчемный — к чему считать годы от его мифического рождения? Богом для них был фюрер, сколько Готтфрид осознавал себя. Ему было всего девять. Почему же он так плохо помнил все, что было до? Теперь слова Малера про семилетку воскресили в его сознании давно позабытые уроки истории и газеты, которые он тайком таскал у матери и деда еще в Мюнхене. Было что-то такое, то ли про шестилетку, то ли про пятилетку за четыре... Только вот он никак не мог вспомнить, где.

— ...Теперь. Готтфрид, ты слушаешь меня? — Малер прищурился.

— Так точно, херр хауптберайхсляйтер!

Малер усмехнулся, но продолжил:

— В общем, на окраине современного Берлина, где теперь строят новый Арийский Воспитательный Центр для самых маленьких граждан Арийской Империи, при разборе завалов обнаружили различные химикаты. Возможно, там остались какие-то записи, документация... В общем, вы с Бергом разберетесь. Операцией командует оберайнзацляйтер Штайнбреннер. Он же по этому поводу задержал тебя утром, верно? — Малер приветливо улыбнулся и даже расцепил руки, демонстрируя открытые ладони.

— Так точно, — отрапортовал Готтфрид. Ужасно хотелось сказать, что все было не так, но он нашел в себе силы и подавил неуместный порыв. Чай, уже далеко не мальчик.

— Зайдите к Штайнбреннеру, Готтфрид, — по-отечески тепло проговорил Малер. — Определите сроки и фронт работ, — он махнул рукой, давая понять, что аудиенция окончена. — А, Готтфрид, — окликнул Малер, когда тот уже положил ладонь на резную дверную ручку. — То, что я говорил про объяснительную... — он пожевал сухие губы. — Забудьте.

* * *

— Штайнбреннер шкажал, шеводня, — пережевывая плохо вымоченное и от того жесткое сублимированное мясо, пробормотал Готтфрид.

— Дерьмово, — Алоиз со стуком поставил стакан с компотом на пластиковый стол.

— Угу, — согласился Готтфрид. — Внизу. Без должной подготовки. Во второй половине дня. Я так и не понял, они хотя бы дозиметристов к нам снарядят?

— Что, не хочешь умереть молодым? — съязвил Алоиз.

— Да что мне будет, — Готтфрид наконец пережевал и проглотил мясо. — Я Великую Катастрофу пережил. И ты. Удивительно, что мы сами в темноте не светимся.

— А что тебя тогда смущает?

Готтфрид уставился в тарелку. Он понятия не имел, как объяснить Алоизу, что именно его смущает. Более того, он понятия не имел, как объяснить это самому себе.

— То, что ее, к сожалению, пережил этот говнюк Штайнбреннер? — Готтфрид попробовал отшутиться, но сжался под укоризненным взором друга.

— Длинный язык твой, — покачал головой Алоиз. — А ну как этот говнюк тебя услышит? Или еще какой говнюк? Будто говнюков у нас мало... И, заметь, я еще молчу про тайную полицию...

— Пошел ты, — Готтфрид отодвинул тарелку. — Весь аппетит испортил. Кто ж о гестапо за столом-то разговаривает?

О тайной полиции ходили легенды. Поговаривали, что офисы их находились внизу, арсенал их допросных поражал самое извращенное воображение. А самое страшное — их агенты были повсюду. Может, даже не только в Арийской Империи. Наверняка не только в ней.

— Алоиз... — Готтфрид помялся. — Не доверяю я Штайнбреннеру.

— Вот это новость! — Алоиз распахнул голубые глаза в притворном удивлении. — Ты, может, еще скажешь, что он из гестапо? Или, того хуже, шпион Советов? Или Америки?

— Не-е, — усмехнулся Готтфрид. — Он тупой как пробка. Из него шпион, как из твоей жопы — рояль, Алоиз. Ты представляешь, что было бы, если ты твой зад был роялем?

— Я мог бы выступать в филармонии, и меня транслировали бы по всем имперским каналам — и теле, и радио, — мечтательно протянул Алоиз. — Но где мой зад, а где музыка?

— Да уж, ты не Вагнер, — Готтфрид опрокинул стакан компота и поморщился так, точно там был шнапс. — Хватит болтать. У нас операция на носу, надо хоть немного подготовиться.

**

Их привезли на многоместном флюквагене на окраину. Высадили наверху и пропустили через пластиковые камеры, в которых одели в многослойную защиту. Готтфриду защита была великовата, и он ступал в ней неуверенно, однако еще гаже он ощущал себя под презрительными взглядами молодчиков из обслуживающего персонала: техников и дозиметристов.

Несколькими ярусами ниже к ним присоединились еще люди. Изможденные, в обтрепанных полосатых костюмах и худой обуви, по большей части обритые налысо, но по характерной синеве на черепах Готтфрид понял — темноволосые. Он отвел взгляд. Было неловко смотреть на них даже через визоры.

Внизу были завалы. Группа дозиметристов указывала на какую-то точку, где приборы начинали сходить с ума. Штайнбреннер отдал приказ, и людей без спецкостюмов пинками принялись сгонять в ту сторону.

— Что там? — поинтересовался Готтфрид у одного из стоявших неподалеку людей в массивном скафандре, который что-то деловито выбивал на перфокарте.

— Какой-то идиот вчера при осмотре территории разворотил свинцовый саркофаг, — скафандр смешно пожал плечами.

— Точно Штайнбреннер, — Алоиз пихнул Готтфрида локтем так, что тот едва удержался на ногах.

— Не знаю, кто, — отозвался скафандр.

— Что было под саркофагом? — нахмурился Готтфрид.

— Уран.

— Много? — Готтфрид едва не подпрыгнул.

— Да что ты привязался? — отмахнулся скафандр. — Понятия не имею. Сейчас скелеты взвесят — разберемся.

Готтфрид потер лоб. Если это и правда уран, то, похоже, Штайнбреннер не врал. Он огляделся. Вокруг царил полумрак, визоры ограничивали обзор, но он кое-что заприметил.

— Алоиз... — тихо позвал Готтфрид.

— Чего тебе?

— Смотри.

Он указал на неприметный лаз среди развалин. Небольшая расщелина, вовсе не факт, что там даже был проход вниз.

— Это уж слишком, — запротестовал Алоиз. — Давай дождемся, пока разберут.

— Да ладно тебе! — горячо возразил Готтфрид. Азарт распалял его. — Ну пойдем! Поможешь мне, чего тебе стоит?

— Что, костюмчик не по размеру? — поддел друга Алоиз, но на сей раз, вопреки обыкновению, Готтфрид не повелся.

— Пошли посмотрим!

В расщелине и правда оказался проход вниз.

— Нюх у тебя на такое дерьмо, — ворчал Алоиз, помогая Готтфриду спуститься. — Тебе было мало, как тебя еще в детстве, до Обнуления, завалило в развалинах после бомбежки? Твоя мать тогда всех на уши поставила! Три дня тебя искали!

Готтфрид не реагировал. Он что-то отчаянно искал — он и сам не знал, что.

Они осматривали подобие комнаты, случайно уцелевшее после взрыва. Алоиз то и дело косился на потолок, не собирается ли тот обвалиться.

— Смотри! — почти прокричал шепотом Готтфрид. — Тут какие-то бумаги!

Алоиз высветил бледным световым кругом загаженный пол. И правда — россыпью лежали пожелтевшие от времени листы. То исчерченные линиями, то исписанные убористым почерком. Готтфрид неловко принялся подбирать их, пару раз даже растянулся под беззлобный смех друга.

— Ну-ка, посвети! — распорядился он, выпрямляясь и отдышавшись. — Сюда, болван!

Они оба замерли. На одном из листов расплывшимися чернилами была нарисована примитивная схема контактного взрывателя. На еще одном — сплошь формулы. На третьем — еще какая-то схема, в темноте было не рассмотреть. Готтфрид перевернул лист. В нижнем углу мелким почерком были выведены имя и фамилия. Фридрих Веберн.

— Фюрер меня раздери! — зашептал Алоиз. — Это же... Твой отец!

У Готтфрида закружилась голова. Он представил себе, что Штайнбреннер спускается сюда же, выдирает из его рук листы, а потом торжествующе смеется, мерзко смеется. Если докажут, что бомба такого строения и правда упала на Германию в Год Обнуления, то ему конец. Его с матерью оставили в живых только потому, что потом благодаря таким же бомбам в необитаемую пустыню превратили целых два материка: Африку и Австралию. И часть Евразии в придачу. И потому, что маленький Готтфрид был очень умен. Но докажи теперь партийцы, что это его отец спровоцировал Великую Катастрофу...

— Меня расстреляют... Алоиз, меня расстреляют... — пробормотал Готтфрид. — А перед этим заставят сожрать этот чертов уран... Или запихают мне его в зад... Алоиз...

— Давай сюда! — Алоиз выдрал заветные листы у Готтфрида и принялся расстегивать костюм.

— Ты что творишь, идиот! — Готтфрид вышел из себя. — Тут рядом уран...

— Срать, — отрезал Алоиз. — Мы пережили Великую Катастрофу. Вряд ли мне навредят эти несколько секунд. И несколько листов.

Готтфрид хотел было возразить, но к тому моменту, когда он еще раз посмотрел на друга, тот был вновь плотно упакован.

— Давай, херр разведчик, — усмехнулся Алоиз. — Может, мы найдет тут что-то еще?

Они не успели обшарить каждый уголок, как Готтфрид издал негромкий, но выразительный победный клич.

— Смотри! Тут спуск!

— Ты — псих, — покачал головой Алоиз.

Внизу оказался добротный подвал. Казалось, его не тронуло ничто — даже колба керосиновой лампы, стоявшей на монументальном деревянном письменном столе, была цела.

— Ого-го! — присвистнул Алоиз. — Ты посмотри-ка!

Со стены на них строго взирал намалеванный масляными красками на холсте фюрер. Под фюрером висел Имперский штандарт, только цвета слегка поблекли.

— Да сюда можно на экскурсии ходить! — изумился Алоиз.

Готтфрид уже вовсю шарил по комнате. Несколько пыльных консервных банок — целых! — датированных 1943 годом. Пакет с кофе — удивительно, должно быть, он пах, этот кофе! В нижнем ящике стола несколько очков: у одних сломана дужка, у других треснуто стекло. Костыли в углу. Белый халат на спинке кресла... Готтфрид обшарил все, оставив на закуску верхний ящик письменного стола — тот пока не поддавался. Вскоре на самом столе собралась внушительная гора трофеев, от провианта до сущей ерунды, вроде броши-булавки.

— Приступим! — Готтфрид чувствовал, как кровь бросилась в лицо. Он уже позабыл о том, что за пазухой у Алоиза покоились бумаги, способные довести его до расстрела. Или до введения в организм урана каким-нибудь особенно противоестественным способом.

— Чертов ящик, — пожаловался Готтфрид. — Вот я тебя!

Он с досады хватил кулаком по столу — Алоиз вздрогнул, а с потолка посыпалась штукатурка.

— Тьфу на тебя! — выругался Алоиз. — Хочешь, чтобы нас тут с концами завалило? Я сомневаюсь, что Штайнбреннер станет спасать наши жопы.

— О! — Готтфрид заметил на столе булавку. Казалось, он уже даже не слышал всего, что говорил Алоиз. — Смотри-ка!

Он подхватил булавку и принялся воевать с замком злополучного верхнего ящика.

— Готтфрид... — осторожно начал Алоиз. — А если хватятся?

— Ерунда, — пробубнил тот. — Хватятся — вон мы сколько всего нарыли! Да-а-а!

Он торжествующе воздел руку, но не удержал равновесия и приземлился на задницу. С потолка снова посыпалась штукатурка.

— Осторожнее ты, фюрера ради, — покачал головой Алоиз.

— Веберн! Берг! Мать вашу, говноеды сраные! — сверху раздался голос Штайнбреннера. — Ноги поди переломал, коротышка, пока сюда влез?

— Штайнбреннер, — Алоиз дернул Готтфрида за рукав.

— Швайнбреннер⁽³⁾, — огрызнулся Готтфрид. — Я тут кое-что...

Он замер. В ящике стола лежала книга. Или дневник. Нечто в кожаном переплете.

— Эй, говнюки, ответьте, вы тут? — голос Штайнбреннера раздался из лаза, ведущего к ним.

— Тут, Швайнбреннер, тут, — ехидно отозвался Готтфрид, спешно расстегивая костюм и находящуюся под ним форму.

Алоиз покачал головой и кивнул в угол. Готтфрид метнулся туда, но успел припрятать дневник под форму.

— Что ты там делаешь, урод? — подозрительно вопросил Штайнбреннер. — Прячешь что?

— Да, прибор, — огрызнулся Готтфрид. — Отлить приперло.

— Идиот, — хохотнул Штайнбреннер. — Тут же радиация. Отвалится, поди. Хотя такому уроду, как ты, без надобности. Размножаться-то тебе нельзя, да и какая баба на такого клюнет? Разве что к скелетицам в бордель!

Штайнбреннер рассмеялся, довольный шуткой.

— А это что? — он уставился на стол.

— Решили пожрать харчей из прошлой эры, — Алоиз был предельно серьезен.

— Вы это припрятать решили? — Штайнбреннер непонимающе посмотрел на обоих.

— Да нет, — отмахнулся Готтфрид. — Это все, что мы тут нашли.

— А выше? — Штайнбреннер прищурился.

— А мы там толком не шарили, — нашелся Алоиз. — Там грязно.

Штайнбреннер осмотрел обоих:

— Тебе — верю. А вот этой помоечной крысе — ни на пфенниг. Живо наверх!

— А харчи? — возмутился Алоиз.

— Скелеты соберут, — веско сказал Штайнбреннер. — И не твоего ума дело это, Берг.

Они вылезли выше. Готтфрид еще раз окинул взглядом помещение, как почувствовал на плече тяжелую ладонь Штайнбреннера:

— Что вынюхиваешь, падаль?

— Никак ничего, — буркнул Готтфрид.

— Ничего, говоришь, — он легонько толкнул Готтфрида коленом — этого хватило, чтобы тот растянулся на грязном полу.

— Слушай, Штайнбреннер, — к нему подошел Алоиз, — отвяжись от него. Все, что мы нашли, мы тебе показали. А то, что он тебя свиньей припечатал...

— Срал я на свинью, — Штайнбреннер встал так, чтобы не дать Готтфриду подняться. — Сдается мне, что ты брешешь, Фридляйн. Расстегивай куртку.

— Штайнбреннер, это должностное преступление! — Алоиз начал выходить из себя. — Тут уран, ты же убьешь его!

— Он должен был с теми скелетами идти туда и ковырять это дерьмо голыми руками, — даже через маску было видно, как перекосилось лицо Штайнбреннера в брезгливой гримасе. — Пусть раздевается.

— Алоиз, хер с ним, — подал голос Готтфрид и расстегнул куртку. — Доволен, тупорылый? Или мне еще штаны снять в доказательство, что я в жопу капсюль бомбы не затолкал?

— Странно, — Штайнбреннер нахмурился. — Одевайся, засранец. Но вот этого, — он достал из кармана еще пару листов, таких же, что прятал у себя Алоиз, — мне все равно с лихвой достанет, чтобы выписать для тебя порядочную порцию свинца, Веберн.

1) Флюкваген (нем.) — летающая машина

Вернуться к тексту

2) За основу взята система званий НСДАП с 1939 года. Изначально звание показывало, какой единицей руководил тот или иной партиец, но позже в Арийской Империи звание стало отражать не столько зону ответственности, сколько общее положение того или иного члена. Общая иерархия для руководящих должностей: арбайтсляйтер — берайтсшафтляйтер — айнзацляйтер — гемайншафтсляйтер — абшниттсляйтер — берайхсляйтер (есть и выше, но они в данной работе не встречаются). Приставки обер- и хаупт-, соответственно, — старший и главный. Т.е. по увеличению значимости, например: айнзацляйтер — оберайнзацляйтер — хауптайнзацляйтер

Вернуться к тексту

3) нем. Schwein — свинья

Вернуться к тексту

— Ты же не собираешься всю ночь сидеть в лаборатории, Готтфрид? — Алоиз поерзал на стуле. — У нас скоро разрешение на сверхурочку закончится... Пойдем вниз, в кабак. Там точно никто доматываться не станет. Мне бы сейчас шнапсу...

Готтфрид мерил шагами лабораторию. Алоиз развалился на неудобном пластиковом стуле и наблюдал за ним.

— Не мельтеши, а? — посетовал он. — В глазах от тебя рябит.

Пройти через контроль на снятии костюмов Алоизу удалось каким-то чудом; ну и страху они тогда натерпелись. Готтфрид поежился, вспоминая, как сначала они по его плану напихались в лифт с неповоротливыми "скафандрами" вопреки всем правилам, и это бы не сошло им с рук, если бы Штайнбреннер — в этот момент Готтфрид был готов просить все возможные и невозможные сверхсилы, дабы они ниспослали на штайнбреннеровскую задницу благословение — не махнул на них рукой; а потом, в очередной раз наплевав на технику безопасности, в лифте расстегнули костюмы. Готтфрид тогда отнял у Алоиза все листы и затолкал под форму. А потом у дозиметристов приборы на него выли почище, чем сирена воздушной тревоги. Штайнбреннер тогда еще нехорошо покосился на них, а Готтфрид соврал, что упал, и даже прореху в костюме показал.

— Тебе легко сказать, — выдохнул Готтфрид. — Мне-то антирадиновую таблетку прописали. А тебе бы тоже принять.

— Ты же говорил, что у тебя есть, — нахмурился Алоиз.

— Есть-то есть, — Готтфрид сел и виновато вздохнул. — Только мне потом за них отчитываться. В конце недели. Как я объясню недостачу?

— Дерьмо, — прошипел Алоиз. — А я уже обрадовался, что мы держим этого козла за жопу. Представь, что случилось бы, если бы ты рассказал, что он вынудил тебя расстегнуть защитный костюм?

— Да ничего, — отмахнулся Готтфрид. — Кто такой я — и кто этот Шайссебреннер⁽¹⁾ херов.

— Ты — гениальный ученый! — вспылил Алоиз. — Ты руководишь таким проектом! А он...

— Он — правильный, Алоиз, — горько проговорил Готтфрид. — Допущенный к размножению. Его могут повысить в звании. Он может ходить по улицам — даже по нижним кварталам, без риска, что любая собака до него докопается.

— Ты тоже не настолько мелкая личность! — возразил Алоиз.

— Вот без этого ты никак не мог обойтись? — Готтфрид запустил в друга пластиковым стаканом для канцелярских принадлежностей и промахнулся.

— Да не это я имел в виду, остынь! Лучше скажи, где ты будешь свои сокровища хранить? Вон, Штайнбреннер уже отнес свои три листочка в Центр дерадизации.

Готтфрид поник. У него был прекрасный кабинет и отличная лаборатория. Он мог намешать дерадизирующий раствор, но вымачивать в нем бумаги означало погубить все, что там было написано. А специальные камеры были только в специализированном Центре. И, разумеется, чтобы поместить туда не то что толстый дневник, а ходя бы одну крохотную бумажку, требовалось столько разрешений и допусков, сколько не было подписано в Берлине на имена Готтфрида Веберна и Алоиза Берга, вместе взятых.

— Знаешь, Алоиз, ты знатный кусок дерьма, — покачал головой Готтфрид. — То аппетит испортил, потом обсмеял меня под предлогом похвалы, а теперь задаешь чертовски неудобные вопросы. Друг, называется...

Алоиз нервно рассмеялся. Готтфрид уставился на него, гадая, о чем тот думает. Или принял его дружеский подкол всерьез? Алоиз часто говорил, что из Готтфрида вышел бы отличный актер бродячего маргинального театра. Или низушного варьете. Главное, не заставлять его танцевать. Или, если бы речь шла о комедии, напротив — выпустить плясать под музыку. Пожалуй, это было единственное, относительно чего штайнбреннеровская оценка умений Готтфрида была не то что правдивой, но даже льстивой. Готтфрид, впрочем, даже не спорил.

— Не хуже тебя, — парировал Алоиз. — Сунуть радиоактивный дневник за ремень брюк — это поступок, достойный великого ученого. Кстати, это правда дневник твоего отца?

Вместо ответа Готтфрид таинственно улыбнулся и кивнул в сторону радбокса — отдельного помещения, большую часть которого занимал тяжеленный стол, огороженный специальным стеклом. Он нажал пару кнопок, и в стекле открылись четыре выреза, как раз под две пары рук. Готтфрид натянул фартук со свинцовыми пластинами и перчатки и открыл лежавшую на столе добытую книгу. На форзаце красовалась надпись, выведенная тем же почерком, каким были исписаны злополучные листы — Фридрих Г. Веберн.

— Убирай эту фонящую хрень куда подальше, — проворчал Алоиз. — Ты так и не ответил, где хранить-то будешь...

Вместо ответа Готтфрид открыл стоявший у стены белый металлический шкаф и не без труда вытащил с нижней полки один из небольших кейсов. Третий справа.

— Кажется, этот, — пробормотал он, осматривая печать на пломбе, фиксировавшей замок.

Он запустил руку в карман, выудил оттуда маленькую коробочку, пошарил в ней и извлек бритвенное лезвие. Осторожно надрезал бумагу и открыл кейс. И возблагодарил фюрера и Отдел Идеологии и Пропаганды за то, что вскоре после Великого Обнуления почти отовсюду убрали камеры и диктофоны. Как регулярно говорили на партсобраниях, потому что арийские граждане были надеждой и опорой страны, а доверие между ними — краеугольным камнем. И в случае, если кто-то сойдет с пути истинного, рядом всегда будут товарищи, которые не оставят в беде, а помогут заблудшему. Например, сообщат в Отдел Идеологии и Пропаганды, а они уже определят, кто окажет соответствующую помощь, Блок Сознательности, Блок Ответственности или Блок Перевоспитания.

— Поместится же? — Готтфрид с сомнением оглядел оставшееся пространство, и подмигнул Алоизу: толщина стенок кейса впечатляла. — Тридцать килограммов, — усмехнулся Готтфрид в ответ на удивленное лицо друга.

— А работать ты как с этим будешь? — с сомнением протянул Алоиз. — Ни за что не поверю, что ты просто отложишь его в долгий... кейс.

— Что мне будет в радбоксе-то... Да и таблетки действуют, — отмахнулся Готтфрид. — Кстати, о таблетках, — он упаковал свои сокровища в кейс и с грохотом водрузил его на прежнее место, послюнявив место разреза пломбы — если не задаваться целью, то и не заметишь, что целостность нарушена. — Сейчас я тебе выдам.

— И как потом выкручиваться будешь? — Алоиз с сомнением посмотрел на друга.

— А вот это уже, приятель, тебя не касается, — отрезал Готтфрид. — Моя лаборатория — мои проблемы.

— Ну уж нет, — запротестовал Алоиз. — Вместе лазили, вместе подставились — вместе и отвечать.

— Не-е, — Готтфрид сунул в руки другу блистер с таблеткой и стакан воды. — Ты хотя бы к размножению пригодный. Говорят, оно тоже на это дело как-то влияет. Так что пей.

Алоиз вздохнул, поставил стакан на пол и собрался прорвать фольгу на блистере.

— Стой! Стой, засранец! — Готтфрид метнулся к нему, как ошпаренный. — У меня идея. Дай сюда!

Он выдрал из рук у недоумевающего Алоиза блистер, взял со стола положенное туда раньше лезвие и поддел фольгу на месте спайки с пластиком.

— Ты что делаешь?

— Не болтай под руку! — огрызнулся Готтфрид. — Зад свой спасаю. И твой заодно.

— Сунешь туда пустышку? — ужаснулся Алоиз.

— Ты совсем, что ли? — Готтфрид едва не уронил блистер, от которого так старательно отдирал фольгу. — Я похож на убийцу?

— Вообще, не очень, — признал Алоиз. — Хотя... — он наклонил голову и рассмеялся.

— Я придумаю, что туда сунуть. У меня целая неделя, — Готтфрид вытащил таблетку и протянул ее другу.

Алоиз выпил таблетку и с отвращением посмотрел на стакан:

— Пошли все-таки надеремся? Говорят, лучшая профилактика от всей этой радиоактивной дряни...

* * *

Внизу было дымно, шумно и ярко. Мигающие вывески призывно светились, по неровным дорожкам сновали люди — не такие, как наверху. Конечно, то тут, то там встречались и партийцы в форме, но основную массу составляли маргиналы. Готтфрид огляделся — это был не самый нижний ярус Берлина, но от типичной немецкой аккуратности здесь осталось не так-то и много: бетонные пешеходные зоны залиты в опалубку небрежно, не отшлифованы и даже ничем не вымощены; то тут, то там торчала свинцовая арматура.

Готтфрида поражала многоярусность Берлина — Мюнхен был заметно ниже. Хотя контрастов и там хватало: на самом дне уже не обитали чистенькие партийцы и военные, хотя скелетов из Единой Системы Рабочих Лагерей там тоже практически не было — сами лагеря располагались за чертой городов, да и скелеты жили в отдельных поселениях. Зато было множество различного пошиба торгашей-спекулянтов, хотя деятельность эта была незаконной и строго каралась властями; баров и забегаловок; низкопробных театров и варьете; парочка борделей — тоже нелегальных. Легальные бордели располагались на верхних ярусах приличных городов, и в них велся строжайший учет.

В Берлинской толще можно было потеряться. Готтфрид скосил глаза на Алоиза — тот тоже рассматривал окружающее, стараясь не выказывать удивления. Иначе в них сразу углядят приезжих салаг — а салаг обуть проще простого.

— Куда пойдем? — Алоиз дернул Готтфрида за форменный рукав.

Готтфрид недовольно обернулся — его сейчас куда больше занимало, надежно ли он припарковал свою старушку-"БМВ".

— Понятия не имею, — развел он руками. — Ты бы хоть у своих ребят из инженерного цеха спросил, куда тут стоит сходить. Я вообще не понимаю, мы здесь третью неделю, а впервые выбрались вниз...

Готтфрид усмехнулся, вспомнив, как они с Алоизом хотели пойти кутить в первый же день по прибытии, но до такой степени напились в служебной квартирке Готтфрида, что валялись прямо на неразобранных тюках с нехитрыми пожитками и считали, сколько раз над их головами провернется потолок. И спорили до хрипоты — потому что Алоизов потолок сделал в одну целую и тридцать две сотых больше вращений, чем Готтфридов. А Готтфрид с пеной у рта доказывал, что такого быть попросту не могло — ведь потолок-то над ними один. И до того обиделся на друга, что тот с ним никак не соглашался, что не разговаривал с ним весь следующий день. А потом навалилось столько работы, что было не до прогулок. Но сегодня дело другое — после того, как они слазили в чертовы развалины на чертовой окраине, им отчаянно требовался шнапс. И громкая музыка, яркие краски и новые впечатления.

— Пошли... туда! — Алоиз ткнул пальцем в первое попавшееся заведение с блекло-оранжевой мерцающей вывеской. Похоже, раньше она сияла призывным алым.

— А что это? — полюбопытствовал Готтфрид, пытаясь прочесть витиеватые буквы, впрочем, безуспешно — сама вывеска поблекла, контуры букв облупились, и теперь это было нечитаемое пятно. Точнее, два пятна — очевидно, название этого места состояло из двух слов.

— Какая разница? — отмахнулся Алоиз. — Лишь бы наливали.

Внутри было тесно, мрачновато, но на удивление уютно. Стены выкрашены в темный — точнее не разобрать, на небольших столах стояли старомодные лампы с абажурами из жатой бумаги, а у противоположной от входа стены расположились небольшие подмостки. На подмостках стояли музыканты: пятеро усатых мужчин в черных фраках. Готтфрид едва не рассмеялся — они живо напомнили ему здоровенных тараканов, фалды — точно как жесткие надкрылья! Один сосредоточенно играл на круглом подобии гитары, второй деловито щипал струны контрабаса, третий возил щеткой по медной тарелке и лупил колотушкой в барабан, а четвертый, раздуваясь как жаба, трубил в трубу. Пятый сидел за старинным пианино, каких было множество во всех домах еще до Великой Катастрофы. Они играли какую-то знакомую мелодию, и Готтфрид даже начал тихонько подпевать, без слов.

Они сели за столик поближе к сцене. К ним тут же подскочила молоденькая официантка в черно-белом коротком платьице, белом переднике и с белой кружевной заколкой в волосах. Готтфрид смерил девушку взглядом — совсем молодая. И, похоже, не немка. Слишком миниатюрная, с маленьким вздернутым носиком и темно-русыми волосами.

— Что я могу вам предложить? — она лучезарно улыбнулась, скользнула взглядом по Готтфриду и заинтересованно уставилась на Алоиза.

— Шнапсу, — ответил Алоиз, не размениваясь на любезности.

— И поесть, — вставил Готтфрид. — У вас есть что-нибудь, кроме этой сублимированной гадости? — он подмигнул девушке.

— Есть, — она смущенно улыбнулась, по ее щекам пополз легкий румянец. — Немного тушеного мяса с капустой. Как раз на две порции.

— Несите, — Готтфрид, прищурившись, смотрел вслед удаляющейся девушке.

— Мясо! Капуста! — Алоиз покачал головой. — Ты башкой, часом, не стукнулся? Ты уверен, что это мясо — не гигантская крыса с нижнего уровня? А капусту не выращивали на той же окраине, где мы сегодня шарились по милости Шайссебреннера?

— Плевать, — отрезал Готтфрид. — Ну, крыса и крыса, подумаешь. Мясо же. И капуста.

— Антирадина выпил — бессмертный, думаешь? — Алоиз только покачал головой.

Девушка принесла им по рюмке шнапса и еще раз лучезарно улыбнулась Алоизу.

— Что это ты принесла нам, красавица? — Алоиз строго поднял брови.

— Ш-шнапс... — растерянно ответила девушка. Ее лицо пошло некрасивыми красными пятнами, а губы мелко затряслись. Все-таки всех обитателей этих уровней роднило одно — чудовищный страх перед людьми в форме.

Алоиз опрокинул рюмку в себя, оглядел ее немного удивленно и спросил:

— Да? А я и не заметил... Ты вот что, красавица, — он улыбнулся, — принеси-ка нам графин шнапса. Пока один.

Готтфрид отметил, как разгладилось лицо девушки, как она разжала ладони, в которых комкала свой кружевной передник, и ему подумалось, что ладони-то у нее наверняка вспотели. Прямо как у него утром. Он, чтобы прогнать неприятные воспоминания, последовал примеру Алоиза и выпил шнапс. Тот оказался на диво недурным.

— Красивая, — мечтательно протянул Алоиз, когда официантка скрылась за занавеской.

— Угу, — покивал Готтфрид. — Не знаю, как тебе, а мне сейчас — любая красивая. А уж как еще выпью...

Он махнул рукой и принялся тихонько подпевать следующей мелодии, которую завел оркестр. Эта мелодия была знакома Готтфриду совсем смутно, он даже не помнил, откуда. Медленная, величественная, она, казалось дремала в его голове, пока первые звуки саксофона не разбудили ее и она не начала сама проситься наружу. Первая же стопка шнапса разливалась приятным теплом где-то в груди.

— Отлично! — возликовал Алоиз, когда официантка поставила на стол объемистый штоф с прозрачной жидкостью. — Выпьем же, Готтфрид! Кажется, мы начинаем приживаться в этом городе, а?

— Угу, — кивнул Готтфрид. Он проводил глазами официантку и с некоторой завистью посмотрел на Алоиза. Где бы они ни появлялись, внимание всех женщин доставалось исключительно ему.

— Что-то ты немногословен, — покачал головой Алоиз. — Ладно, выпьем еще, а?

Они выпили. Готтфрид провел пальцем по запотевшему штофу, думая о том, что завтра обязательно откроет дневник и прикоснется к, без сомнения, множеству тайн, которые хранила эта толстая тетрадь в кожаном переплете, как услышал голос. Голос, который выводил эту самую невесть откуда знакомую мелодию уверенно, решительно и в то же время просто — так же просто, как Алоиз только что предложил ему выпить. Готтфрид поднял глаза. На сцене стояла девушка — и пела. Он не понимал ни слова, судя по всему, девушка пела по-французски, налегая на грассированную "р" и характерно гнусавя, но ее голос был чистым и сильным, точно... Наверное, ручей? Готтфрид попытался вспомнить сказки, что читала ему в детстве мать. Там точно говорилось о ручьях. Но видел ли он хоть один ручей в своей жизни, вспомнить не удавалось.

Алоиз тоже обернулся на звуки голоса, выпил еще и присвистнул.

— Хороша, чертовка, — его глаза заблестели, а щеки зарумянились — как и на любом светловолосом и белокожем человеке, это было явственно заметно.

— Хороша, — Готтфрид сглотнул и попытался отвести взгляд.

Алоиз налил им еще, и Готтфрид уговорил еще стопку. И снова уставился на поющую девушку. Светлокожая и светловолосая, она все равно чем-то неуловимо отличалась от той же Вальтрауд Штайнбреннер. Или от Агнеты Мюллер, его ассистенки. И от всех остальных партийных ариек. Возможно, виной тому было ее платье — Готтфрид и платьев-то таких вживую ни разу не видел, только на фотокарточках, которые они, будучи студентами, тайком передавали друг другу в казармах. Да на старых кинолентах. Платье облегало ее, точно вторая кожа, являя взгляду ложбинку меж ее грудей и открывая округлые плечи, подчеркивало тонкую талию, а ниже линии бедер струилось свободными складками. И было совершенно удивительного серебряного цвета, вспыхивало и гасло при каждом движении певицы — в зависимости от того, как падали лучи света.

Готтфрид потянулся к штофу, с досадой осознавая, что стоящая на сцене девушка — наверняка не больше чем мираж, волшебная фантазия. Ведь даже если она и впрямь существовала, то никогда, никогда бы не посмотрела на такого, как Готтфрид Веберн. На Берга — пожалуйста. Или на Штайнбреннера. Или на любого другого арийца. Но уже точно не на него.

— Э-э, друг мой, — протянул Алоиз. — Ты сейчас на ней дыру взглядом протрешь. Может, тебе того? В бордель сходить?

— Ты за своими делами следи лучше, — огрызнулся Готтфрид.

— Да, у меня тоже все... — Алоиз нахмурился и выпил еще.

Готтфрид разозлился — вот уж не Алоизу сетовать на отсутствие женского тепла!

Официантка принесла еду и упорхнула, Готтфрид понуро уставился в тарелку. Аппетит разом отшибло, форменные галифе стали тесны до боли, а певица запела какую-то новую песню, от которой вдоль позвоночника поползли мурашки и даже руки затряслись. Он краем глаза покосился на Алоиза — тот придвинул к себе тарелку и уплетал еду за обе щеки.

— Ну как крыса? — беззлобно поддел друга Готтфрид.

Тот лишь поднял большой палец вверх и покивал.

— Чего не ешь? — спросил Алоиз, вытирая губы салфеткой. — Жри давай, когда еще натурального мяса схарчишь? А то развезет тебя еще, как как-то раз в Мюнхене, и что нам, тут ночевать, что ли?

Алоиз засмеялся и налил им еще по рюмке — штоф опустел. Он жестом подозвал официантку, и Готтфрид с завистью наблюдал, как его друг, приобняв смеющуюся девушку за талию, просил принести еще шнапса.

В последний раз он был с женщиной в Мюнхене, четыре месяца тому назад. Алоиз встречался с молоденькой девицей из Арийского союза женщин, шведкой Аннеке. Аннеке иногда привечала и Готтфрида, однако, судя по разговорам в казарме, позволяла она ему существенно меньше, чем Алоизу и юношам арийского фенотипа. И рьяно следила за тем, кабы чего не вышло. А после она забеременела и отправилась отдавать долг Империи в Центр Арийского Материнства.

В арийские Дома Удовольствий Готтфрида не допускали. Можно было сходить в абсолютно легальные французские или так называемые СРЧ-ДУ, что расшифровывалось как "сомнительной расовой чистоты дома удовольствия", а то и вовсе к скелетицам в бордель при лагере, но у Готтфрида всякий раз что-то не складывалось. С совсем юной француженкой он растерялся, точно распоследний идиот, и все отпущенные полчаса просидел на полу у ее кровати, рассказывая девчонке немецкие сказки и отводя глаза, лишь бы и вовсе не смотреть на нее. А во второй раз он попал к дебелой немолодой славянке, которая с порога обругала его на своем варварском наречии. После Готтфрид задумался, может, она просто сама по себе обладала чересчур экспрессивной речью, а сказанное ею вовсе никак его не характеризовало, но было уже поздно.

На людей из лагерей он и вовсе смотреть не мог. Не мог отделаться от чувства, что он по чистой случайности носит форму, ходит по верхним ярусам и считается человеком. Пусть и с унизительными оговорками, но — человеком. И он испытывал чудовищный груз вины.

— Ты что-то совсем раскис, — покачал головой Алоиз, наливая Готтфриду еще. — Жрать-то будешь?

— Буду, — буркнул Готтфрид, вяло ковыряя вилкой в тарелке. Мясо и правда оказалось дивным, и он кое-как принялся за свою порцию.

— На-ка, выпей, — слегка заплетающимся языком проговорил Алоиз. — Сразу и аппетит придет, и жизнь приятнее покажется.

— А ты что-то уже хорош, — цыкнул Готтфрид и ухмыльнулся — ему отчего-то очень хотелось поддеть друга.

— Тяжелый день, — развел руками Алоиз.

Песня закончилась, и музыканты заиграли что-то еще.

— Позволите? — над их головами раздался голос, и Готтфриду подумалось, что, должно быть, не только Алоиз уже перебрал.

— Впервые вижу вас здесь, — певица, кутаясь в тонкий шифоновый шарф, придвинула к их столику стул и присела. — Вы проездом?

Голос ее был мягкий, бархатный, но при этом достаточно высокий и нежный.

— Мы здесь действительно впервые, — он кивнул и приветливо улыбнулся. — И нет, не проездом.

— Хотите шнапса? — подал голос Алоиз.

— Конечно, хочу, — певица кивнула, оглядывая обоих. — То есть, вы теперь — жители Берлина?

— Как Партия прикажет, — Готтфрид пожал плечами. — Мое имя Готтфрид.

— Мария, — певица протянула руку, словно для рукопожатия. Готтфрид принял руку, перевернул ее ладонью вниз и слегка коснулся губами пальцев — они пахли сигаретным дымом и чем-то пряно-сладким.

— Алоиз, — Алоиз тоже поцеловал Марии руку, попутно подзывая официантку, и подставил к столику еще один стул.

— Я слушаю вас, — официантка покраснела под взглядом Алоиза.

— Принесите еще шнапсу. И две стопки. И, — он оглядел стол. — Может, пирожных? Вы хотите пирожных?

— Я бы предпочла колбасу, — Мария нервным движением поправила шарфик, норовивший сползти с плеч.

— И колбасы, — настоял Алоиз. — А вы... Как вас зовут, фройляйн?

Казалось, у официантки покраснели даже уши:

— Магдалина.

— Отлично, Магдалина! — Алоиз сиял. — Присоединяйтесь к нам! Выпьете с нами...

Вскоре они уже сидели вчетвером, пили шнапс с колбасками и общались так, словно были знакомы целую вечность. Музыканты играли джаз, остальные посетители либо расползлись по домам, либо по углам, еще одна компания партийцев, судя по нашивкам, из медико-биологического блока, сидела и пила очередную бочку пива и пребывала примерно в таком же состоянии, что Готтфрид, Алоиз и их новые знакомые.

Готтфрид вполуха слушал щебетание Магдалины: оказалось, ей всего-то восемнадцать, и несколько месяцев назад она приехала в Берлин из Дюссельдорфа в надежде стать медицинской сестрой, но из Арийского союза девушек ее отказались переводить в Арийский союз женщин, мотивируя это недостаточно чистым происхождением.

— Мой папа... Понимаете... — она нервно теребила в руках передник и перешла на шепот. — Он поляком был...

— Ох, Магда-лина... — качал головой Алоиз. — Вы бы остерегались гово-рить... такое... Чай, знакомы-то всего-ничего... А если мы... гестапо? — он многозначительно поднял указательный палец вверх.

— Я не боюсь, — Магдалина вздернула маленький подбородок. — Все и так знают о моем происхождении. Работаю я официально. Это не запрещено. А что в Партию не приняли...

— И ладно, — согласно икнул Алоиз и положил руку на колено Магладины. Та вздрогнула, но расплылась в смущенной улыбке и даже не подумала отодвинуться.

— Вот вы, Готтфрид, — Мария наклонила голову и искоса посмотрела на него, — ученый? Настоящий ученый? Или врете?

— Вру, — развел руками Готтфрид. — Конечно, я совершенно нагло вру! — он вдруг разозлился. — Все, на что я способен, это вымыть в лаборатории пол или подать настоящему ученому пробирку — кто же допустит меня хотя бы к реактивам? Или приборам?!

Он налил себе стопку, разлив половину — руки тряслись, — и спешно выпил. Сердце стучало где-то в висках.

— Я обидела вас? — Мария положила узкую ладонь на его предплечье. — Простите. Я никогда не видела ученых вот так вблизи. Мне казалось, это убеленные сединами старики... А вы совсем молодой...

— Ерунда, — отмахнулся Готтфрид.

Он почувствовал себя совсем неловко — ведь и дураку понятно, что Мария имела в виду, а он опять вообразил себе, что его обвиняют в недостаточно арийском фенотипе.

— Я никогда не состояла в Партии, — покачала она головой. — Мои родители до Великой Катастрофы жили в Швейцарии. Я совсем этого не помню, — она виновато улыбнулась. — А потом бесконечные разъезды... Я росла еще с ними, не в Арийском Воспитательном Центре. Из города в город... А ведь могла бы петь в Филармонии...

— Почему вы не вступите в Арийский союз женщин? — удивился Готтфрид — он впервые слышал о том, что кто-то из подданных Арийской Империи, имеющий нормальное происхождение, не состоял в Партии.

— Я не состояла ни в Арийском союзе девочек, ни в союзе девушек... — развела руками Мария. — А потом провалила экзамен по Истории Партии. До нового, как вы понимаете...

Она не закончила. Готтфрид залюбовался на ее лицо: некрупные голубые глаза, тонкий нос, полные чувственные губы... Чертовски красивая.

— Вы не возражаете? — она откуда-то достала серебряный портсигар, а из него — тонкую дамскую сигарету.

— Нет-нет, — соврал Готтфрид — он не выносил табачного дыма.

Но теперь он любовался на то, как она зажимает сигарету полуоткрытыми влажными губами, как нажимает на кнопку зажигалки и меж ее пальцев играет маленький синий огонек, как колеблется ее круглая грудь под платьем при вдохе, и думал о том, что ему наплевать на дым.

— Мы остались за столом одни, — хохотнула Мария, откидываясь на спинку стула и кивнула в сторону небольшого свободного пространства.

Алоиз и Магдалина, тесно прижавшись друг к другу, танцевали под звуки "Лунной серенады".

— Жаль, нам не хватит места, — посетовала Мария, а Готтфрид мысленно возблагодарил фюрера за то, что в помещении так тесно: не слишком-то ему хотелось позориться перед новой знакомой. Тем более, такой удивительной — точно не от мира сего.

— Значит, вы занимаетесь физикой и химией, — Мария налила им еще по стопке. Готтфрид с удивлением отметил, что выпила она уже порядочно, но это нисколько не сказалось на ее речи, только глаза подернулись влажным блеском.

— Увы, — Готтфрид выпил и рассмеялся. — Нет, не подумайте, мне нравится то, чем я занимаюсь...

— Наверное, это опасно... — Мария принялась водить кончиком пальца по краю стопки.

— Когда как, — уклончиво ответил Готтфрид. Отчаянно хотелось рассказать про их дневные приключения в развалинах, но он сдержался — такую информацию нельзя было сдавать и товарищам по Партии, что уже о беспартийных-то говорить?

— Готт... фрид! — Алоиз оперся на стол и наклонился к другу. Его бледное лицо покраснело, на губах блуждала совершенно идиотская улыбка. — Ты... пьян! Ты не довезешь... ик... нас! Поэтому...

— Вы можете остаться здесь, — пожала плечами Мария. — Здесь есть несколько комнат. И плата сходная. Утром отправитесь, куда нужно.

Готтфрид посмотрел на нее внимательнее. Он не понимал, как это расценивать. А еще он совершенно не знал, потребуют ли от них отчета о том, где они были или нет. В Мюнхене требовали. Здесь тоже должны были, но, судя по тому, что говорили его сослуживцы, можно было спокойно пропадать целыми ночами внизу.

— Флюкваген... — начал было Готтфрид.

— Здесь вариантов немного, — Мария улыбнулась. — Или все будет в порядке, или его уже разобрали на запчасти.

1) нем. Scheiße — дерьмо

Вернуться к тексту

Готтфрид проснулся от противного писка — надрывались наручные часы Алоиза. Со встроенным будильником. Свои аналогичные он опять забыл надеть. Голова гудела, ужасно хотелось пить, а тело бил озноб. Он потер лоб и огляделся — он лежал на жесткой софе в маленькой комнатушке, как был, в форме, спасибо, хоть сапоги стащил. На узкой кровати у противоположной стены храпел Алоиз. С легким злорадством Готтфрид рассмотрел, что тот перед сном даже не разулся.

Он с трудом сел, стараясь разогнать туман в голове: последнее, что он вспомнил, было лицо Марии, которая накрыла его пледом и что-то проговорила. Готтфрид вытер выступившую на лбу испарину рукавом кителя и поморщился: если его сегодня вызовет к себе начальство, хорош же он будет! Он натянул сапоги и, пошатываясь, встал. Ближе к окну, на небольшом круглом столике стояли два графина с водой, два стакана и небольшой штоф с прозрачной жидкостью — судя по запаху, со шнапсом. Готтфрид поморщился и едва сдержал рвотный позыв. Мысль о шнапсе казалась отвратительной. Он схватил графин с водой, понюхал для верности и, даже не дав себе труда налить воду в стакан, в один присест все выпил. Покосился на второй графин, потом на спящего Алоиза и с тяжелым вздохом поковылял в его сторону.

— Вставай, труба зовет.

Алоиз заворчал, потянулся, посмотрел на часы и изменился в лице:

— Дерьмо! Мы должны быть на работе через пятнадцать минут!

Он сел на кровати и взъерошил жесткие волосы. Готтфрид смотрел на друга и думал, что если он выглядит так же, то стоило сказаться больным — или сразу мертвым. Иначе на партийном собрании в конце недели стоять им перед всеми и краснеть за антиобщественное и безответственное поведение, совершенно недостойное членов Партии.

— Попей вот, — Готтфрид, который уже худо-бедно держался на ногах, сунул Алоизу в руки кувшин с водой.

— А похмелиться нечем? — скривился Алоиз. — Новые дрожжи уж всяко не так смердят, как старые...

Готтфрид смолчал и сунул другу штоф со шнапсом. Тот выпил примерно половину, утер губы рукавом и расплылся в улыбке:

— Другое дело! А ты напрасно отказываешься!

Готтфрид с завистью посмотрел на Алоиза — выглядеть тот и правда стал лучше. Но перебороть отвращение не смог.

— Знаешь что, погнали. Меня ждет слишком интересное дело, я не могу его откладывать. И потом, какой врач нам сейчас выпишет больничный, а?

— Ну и рожа у тебя, Готтфрид, — хохотнул Алоиз. — И форма мятая, точно ты всю ночь... Эх, а я ведь так и не помню, присунул я официанточке или нет...

— Нет, — мстительно ответил Готтфрид, открывая дверь и выходя в коридор. — Ты сам-то на ногах не стоял, что уж говорить о...

Он замолчал, столкнувшись в коридоре с Марией. Она была одета в простое серое платье под горло, светлые волосы заплетены в косу, а на лице — ни следа краски. Готтфриду она показалась еще красивее, чем в своем серебряном платье — эта Мария была куда как больше похожа на обычного человека, чем на мифическое существо и от того казалась более осязаемой и доступной.

— Как вы себя чувствуете?

Готтфрид прищурился, вглядевшись в ее лицо, но, кажется, подвоха не было: Мария абсолютно искренне интересовалась их — или его — самочувствием.

— Великолепно! — Готтфрид натянул на лицо самую беспечнейшую из улыбок.

— Хорошо, — ему казалось, что она не поверила. — Хотите кофе с гренками?

При мысли о кофе и гренках у Готтфрида заурчало в животе.

— Увы, прекрасная фройляйн, — пробасил Алоиз, — мы вынуждены отказаться. Опаздываем, — пояснил он.

— Жаль, — Готтфрид не понял, насколько искренне она это сказала. — Вам здесь всегда рады.

— Мы всенепременно вернемся! — покивал Готтфрид, и они почти бегом помчались на выход.

— Дерьмо! — Готтфрид в очередной раз повернул трясущимися руками ключ зажигания — "БМВ" завыла электроприводом угольных стержней, потом раздался глухой треск, и все смолкло.

— Что будем делать? На холостом ходу мы с места не сдвинемся, — Алоиз нахмурился. Он не разбирался в флюквагенах. Он великолепно разбирался в системах радиосвязи, относительно неплохо — в оружии и взрывчатке, но флюквагены ему были совершенно не интересны.

— Погоди, — Готтфрид подергал рычаги, чтобы открыть себе доступ к нутру машины, подхватил из кармана двери тестер и вылез вон.

Проблема обнаружилась быстро. Отошел контакт на одном из высоковольтных проводов, потому и стержни не поднимались и второй контур совершенно не желал запускаться. Готтфрид кое-как зафиксировал провод, отметив, что вечером надо бы заняться проблемой как следует.

— Мы опаздываем, Готтфрид, — покачал головой Алоиз. — У нас три минуты. Ты уверен, что эта колымага заведется?

Вместо ответа Готтфрид снова повернул ключ — привод взвыл, но второй контур все-таки запустился.

— Держись, приятель, — Готтфрид поджал губы и резко рванул вверх и вперед.

Ровно в восемь Готтфрид выпрыгнул из-за штурвала флюквагена на посадочную площадку. Алоиз, пошатываясь, вывалился следом.

— Берг, я смотрю, ты на ногах не стоишь, — Штайнбреннер был тут как тут.

— Укачало, — пробубнил Алоиз, вытирая пот с бледного лба.

— Твой лучший дружок так же кошмарно водит, как выглядит? — осклабился Штайнбреннер. — Фридляйн, в какой помойной яме ты провел ночь?

Готтфрид только кивнул Алоизу и спешно направился к своей проходной: во-первых, он и так опаздывал, а во-вторых, уповал на то, что Штайнбреннер не учует перегара.

В восемь часов и четыре минуты Готтфрид, наконец, вбежал в лабораторию, оттуда в свой кабинет и сел за рабочий стол, чтобы перевести дух. Хорошо, что вчера он не убрал часть рабочих бумаг и теперь, если кто-то войдет, у него будет оправдание, что он не просто так штаны просиживает.

— Арбайтсляйтер Веберн, разрешите, — в приоткрытый кабинет сунулась Агнета Мюллер, его ассистентка. — Я собрала для вас материалы, о которых вы просили...

— Сядьте, — он небрежно указал ей на стул напротив своего. — Давайте сюда, я сегодня посмотрю. Это же свежие исследования, так?

— Есть еще немного архивных. Из того, что сохранилось со времен до Катастрофы, — добавила она торжественным шепотом. — Разумеется, это копии, оригиналы лежат в засекреченном архиве, но хауптберайхсляйтер Малер оказался очень любезен и подписал для меня разрешение, — Агнета вся светилась и была чрезвычайно собой горда.

— Благодарю вас, Агнета, — Готтфрид искренне улыбнулся. — Что бы я без вас делал... — он положил ладонь на папку. — А вы сами прочитали все материалы?

— Еще не все, херр арбайтсляйтер, — понурилась Агнета. — Архивные не успела, к сожалению. Зато по части новых даже сделала конспект. Правда, вряд ли вы хоть что-то там разберете, — она пожала плечами и засмеялась.

— Давайте договоримся так, — Готтфрид наклонил голову. — Вы возьмете то, что не успели прочитать, скажем... на пару-тройку дней, успеете? А потом мы все обсудим.

Агнета подскочила, ее лицо зарумянилось, а глаза заблестели.

— Да, конечно! Спасибо вам огромное, херр арбайтсляйтер! Раньше меня не допускали к такой работе... Говорили, что мое дело стенографировать да реактивы подавать... А ведь я закончила университет!

Готтфрид встал и улыбнулся:

— Вам нужно заниматься исследовательской деятельностью, Агнета. Я здесь совсем недолго, но вы подали огромное количество идей, замечали мелочи, на которые другие исследователи не обратили внимания. Я уверен, мы с вами найдем способ, как продвинуть наши исследования. Не зря же меня сюда перевели... Вот, держите, — он протянул ей две объемистые папки.

— Это счастье, что вас сюда перевели, херр арбайтсляйтер! — Агнета сияла, прижимая к себе заветные папки.

— Нам предстоит много работы, Агнета. И, кстати, зовите меня просто Готтфрид, — он покивал. — Жду вас через два дня.

— Я постараюсь успеть. Еще определение и фиксация изотопного состава и пересборка теплового контура...

— Оставьте, — Готтфрид махнул рукой. — На пересборку я вызову инженера из смежного подразделения. А определением и фиксацией пусть занимается Айзенбаум.

— Но... — Агнета поджала губы.

Готтфрид усмехнулся — Айзенбаума продвигали все: и предыдущий координатор их рабочей группы, на место которого теперь поставили Готтфрида; и хауптберайхсляйтер Малер; и еще в Мюнхене Готтфрид был наслышан об Айзенбауме как о молодом и чрезвычайно перспективном ученом. Однако личное знакомство разочаровало Готтфрида донельзя: не то чтобы Айзенбаум был глуп, отнюдь нет, глупец не окончил бы кафедру физической химии в Берлинском университете. Но он умел работать только по инструкции, его интерпретации выглядели грубыми и топорными, а творческого подхода он чурался. Агнета выглядела куда как более перспективной, но она была женщиной. Тот факт, что ей удалось попасть в университет, окончить его и устроиться работать в подобную группу, был сам по себе уникальным. Даже более уникальным, чем то, что его, Готтфрида Веберна, обладателя далеко не арийского фенотипа и чрезвычайно низкого партийного чина, назначили руководителем этого проекта. Впрочем, партийные чины теперь вообще значили мало, временами вносили чудовищную путаницу, и подчас Готтфрид не понимал, зачем они нужны — вот с какой бы стати он, будучи всего-то арбайтсляйтером, имел в подчинении тех, кто стоял выше его по иерархической лестнице? Но тем не менее, это все равно уязвляло его самолюбие.

— Я подпишу распоряжение относительно этого, вам не о чем беспокоиться, — отмахнулся Готтфрид. — Зайдите ко мне после обеденного перерыва, напишете заявление о том, что с личным приказом ознакомлены. Но я сначала утвержу все наверху.

— Так точно, херр арбайтсляйтер, — Агнета нахмурилась. — Вы уверены, что мне... вам... позволят...

— Уверен, — Готтфрид улыбнулся — он покривил душой. Он понятия не имел, пойдет ли на это Малер, но намеревался стоять до конца. — Я позову вас, как только улажу этот вопрос.

— Спасибо вам!

Агнета закрыла за собой дверь, а Готтфрид с тяжелым вздохом потер затылок. Невыносимо хотелось есть и пить, до обеда оставалось больше двух часов. Видимо, все-таки придется тащиться к Малеру. Но сначала надо было выпить хотя бы кофе. Его предшественник бремя приготовления кофе возложил на плечи Агнеты, но именно сейчас Готтфриду не хотелось тревожить ее таким пустяком. Она и правда была очень умна и талантлива, и им стоило, по его мнению, держаться друг друга — они оба не вписывались в образ идеального арийского ученого.

Он взял лист и убористым почерком — чем-то похожим на почерк отца, только менее аккуратным — написал заявление на имя Малера о перемене должностных обязанностей сотрудников его отдела и просьбе направить к нему в отдел Алоиза Берга из седьмой инженерной группы, и направился к начальнику. В конце концов, вряд ли его примут сразу, а кофе наверняка предложит Вальтрауд Штайнбреннер. Может, если повезет, даже с парой бутербродов с сублимированным мясом. Или синтетическим сыром.

Вальтрауд Штайнбреннер и правда предложила кофе с бутербродами и как-то чересчур понимающе покачала головой.

— У хауптберайхсляйтера Малера совещание. Вы можете подождать здесь, думаю, они должны закончить относительно скоро, — проговорила Вальтрауд, ставя перед Готтфридом чашку горячего кофе и тарелку. — Вы не возражаете, если я присоединюсь к вам? — она вытащила из шкафчика еще одну чашку и вопросительно посмотрела на него.

— Нет, что вы, — после глотка кофе жизнь заиграла новыми красками. Осталось не слишком рьяно набрасываться на бутерброды, чтобы не выглядеть вовсе неотесанным дикарем.

— Возьмите еще вот это, — она достала из низкого металлического шкафа маленькую бутылочку темного стекла. — Помогает справляться с абстинентным синдромом и нейтрализует запах, — пояснила Вальтрауд. — Малер терпеть не может, когда к нему являются в таком состоянии, а если вы еще пришли просить о чем-то... — она кивнула на заявление в его руках.

— Все настолько плохо? — обреченно осведомился Готтфрид, но бутылку взял и принялся рассматривать этикетку.

— Могло бы быть и лучше, — уклончиво ответила Вальтрауд. — Но вы не переживайте. Эта штука мертвого подымет.

Готтфрид открутил крышечку и принюхался — алкоголем не пахло.

— Пейте-пейте, — подбодрила его Вальтрауд. — Медики расстарались на славу.

И правда — после первых же глотков характерную вялость как рукой сняло, голова перестала кружиться. Но аппетит только усилился.

— Ешьте, — усмехнулась Вальтрауд. — Если что, я дам вам еще пару бутербродов. Вы, видимо, не успели позавтракать?

— Угу, — кивнул Готтфрид. — Благодарю вас, вы меня выручили.

Кофе показался напитком богов. Бутерброды — изысканным деликатесом. Готтфрид внезапно почувствовал себя очень счастливым: он был в Берлине, координировал группу ученых по разработке нового супер-оружия, у него было хорошее жалование, крыша над головой и — несмотря на фенотип — партбилет. В его команде были работоспособные люди, ассистентка оказалась девушкой очень светлого ума, Вальтрауд Штайнбреннер напоила его прекрасным кофе и прикрыла его задницу перед начальством. А внизу, в одном из баров, его и его лучшего друга — самого лучшего из всех возможных друзей! — всегда ждали две очаровательные девушки. И плевать, что беспартийные.

Деревянная дверь кабинета Малер скрипнула, и оттуда вышло несколько партийцев чином не ниже хауптабшнитсляйтера. Готтфрид встал и вскинул руку в привычном приветственном жесте, дождался, пока все они пройдут мимо него и в приемной, наконец, появится сам Малер. Он окинул Готтфрида хмурым взглядом и недовольно спросил:

— Веберн! Вам чего?

— Добрый день, хауптберайхсляйтер! — отчеканил Готтфрид. — У меня заявление о некоторых пертурбациях в отделе, которые позволят оптимизировать и улучшить работу!

Малер устало вздохнул:

— Посидите еще минут пятнадцать. Я вернусь, и все обсудим, что вы там думаете наоптимизировать. Вальтрауд, налей Веберну еще кофе. И коньяку предложи.

Он вышел прочь.

— Полчаса его точно можно не ждать, — развела руками Вальтрауд. — Вы же не слишком торопитесь?

— Не слишком, — Готтфрид помахал заявлением. — Все равно от его подписи на этой заветной бумаге зависит очень многое.

— Будете еще кофе?

— Буду, — легко согласился Готтфрид. — Только, пожалуй, без коньяка.

Вальтрауд понимающе усмехнулась и налила ему кофе.

Малер и правда появился только через тридцать пять минут. Все это время Готтфрид обсуждал с Вальтрауд то, что Берлин был куда выше Мюнхена, и как же здорово, что им дали служебные квартиры — а уж Штайнбреннерам и вовсе с отдельной кухней и душем прямо в квартире. И выделили денег на флюквагены — только Штайнбреннеры купили новый "Опель" прямиком с завода, и только Готтфрид распорядился дотацией так по-дурацки и взял какую-то развалюху. И вообще, работа в Берлине куда интереснее, хотя и напряженнее: через руки Вальтрауд проходит куда как больше документов, а Готтфриду вверили целую группу ученых, с которыми они работают на благо Арийской Империи.

Готтфрид в конце концов поделился с Вальтрауд желанием произвести рокировку в обязанностях своей группы, и та, кажется, прониклась тем, как он радел за собственное дело.

— Веберн!

Готтфрид едва не подавился глотком кофе из очередной кружки, когда услышал над ухом голос Малер.

— Пойдемте скорее. Надеюсь, ваше дело не задержит меня надолго.

Малер прошел в кабинет, и Готтфрид, подхватив свое заявление, спешно направился за ним.

— Удачи! — прошептала Вальтрауд и улыбнулась.

На этот раз кабинет выглядел как-то обнадеживающе. Лепнина не нависала над головой с присущей ей ранее неумолимостью, кресло не стремилось поймать в тиски, а фюрер с портрета смотрел по-доброму снисходительно, как на младшего товарища. Ровно до того момента, как Малер не пробежал несколько раз глазами Готтфридово заявление, не нахмурился и не изрек с важным видом:

— Вздор! Веберн, я поражен! — Малер встал и принялся мерить кабинет широкими шагами. — Вы всерьез предлагаете перевести Айзенбаума на вспомогательные работы?! Вы еще заставьте его варить кофе и делать бутерброды, право слово!

Готтфрид от тона Малер ощутил невероятное желание сжаться — желательно, до точки, или, того лучше, сменить агрегатное состояние на жидкое и утечь от греха подальше, но переборол себя, встал и, выпрямившись во весь свой незначительный рост, выпалил:

— Так точно, херр хауптберайхсляйтер! Две недели работы в данной группе позволили мне составить впечатление о потенциале каждого из членов команды... — он полез во внутренний карман кителя и извлек оттуда видавший виды блокнот. — Я исправно записывал все, херр хауптберайхсляйтер. Каждую мелочь, каждую идею. И решение, которое я принес вам сегодня, является в полной мере взвешенным!

Он выдохнул. На самом деле идея о том, чтобы дать больше полномочий Агнете и допустить ее до более тесного сотрудничества с ним самим, возникла у него лишь сегодня. Но с Айзенбаумом он не сходился с самого начала. Упрямый, как тысяча чертей, самодовольный молодчик — настоящая заноза в заднице! И, что самое главное, истинно арийская заноза! Айзенбаум не желал работать с Готтфридом. Он подвергал сомнению каждый его шаг, каждое решение и каждую гипотезу. При этом упирал исключительно на инструкции, так что ждать от него альтернативных идей или оригинальной интерпретации уже имеющихся предложений не приходилось.

— Вы предлагаете дать шанс женщине? — брови Малера поползли вверх. — У вас есть мужчина, имеющий те же интеллектуальные показатели. И вы предлагаете дать шанс той, кого уже наблюдают на этот счет и кто, с вероятностью, в ближайший год покинет команду и на неопределенный срок переселится в Центр Арийского Материнства?

Готтфрид поджал губы. Об этом он даже не подумал. Ну и хорош бы он был, если бы начал обсуждать с Агнетой такие вещи!

— Да, — упрямо продолжил он. — На текущий момент ее изыскания имеют больший потенциал. Больший потенциал для того, чтобы послужить Арийской Империи! — веско добавил он.

— И вы запрашиваете временный перевод к вам Алоиза Берга, — покачал головой Малер, достал из портсигара папиросу и жестом предложил закурить и Готтфриду. Тот жестом же отказался. — Алоиза Берга, чей профиль — радиотехника...

Малер закурил, побарабанил пальцами по столу и продолжил:

— Арбайтсляйтер Веберн... Готтфрид... Ваша наглость не знает границ.

— Так точно, херр хауптберайхсляйтер! — улыбнулся Готтфрид.

Вдоль позвоночника скатилась противная капля пота. Сейчас Малер пошлет его куда подальше. И, пожалуй, будет не так уж и неправ. Готтфрид мысленно возблагодарил Вальтрауд и в очередной раз пожалел, что она — жена Штайнбреннера. Иначе бы он обязательно принес ей цветы. И конфет. Выручила же она его со своей целебной жидкостью — Малер даже ничего не заметил! А ведь Готтфрид легко мог оказаться героем вечера на пятничном партийном собрании...

— Я подпишу заявление по Мюллер и Айзенбауму, — проговорил наконец Малер, сминая в тяжелой латунной пепельнице окурок. — Берга я, так уж и быть, прикомандирую к вам на две с половиной недели, слышите? Если не управитесь в этот срок — отвечать вам, Веберн! Перепишите заявление, их должно быть два: одно по вашей группе, второе по Бергу. Хотя я бы на вашем месте искал кого-то более подходящего по профилю. Но вы же руководитель, вам виднее, — он покачал головой и усмехнулся. — Посмотрим. Не забывайте о важности вашего проекта для Империи, Веберн!

Готтфрид кивнул и встал.

— Нет уж, пишите здесь, — Малер придвинул к нему несколько листов бумаги. — А то изомнете и принесете мне невесть что! Достойное не арийского партийца... — он поморщился. — А годное разве что на посещение уборной! И пишите разборчивее, Веберн. И крупнее! В следующий раз к вашим отчетам и заявлениям придется требовать вас прилагать лупу!

— Так точно, — отозвался Готтфрид, старательно выводя аккуратные буквы на бумаге. Эту битву, похоже, он все-таки выиграл.

* * *

— И что же? — во взгляде Алоиза явственно читалось недоверие. Впрочем, с еще большим недоверием он смотрел на тушеную капусту с сосисками. — Малер не взгрел тебя как следует за грязное надругательство над светлым образом члена Партии?

— Не такое уж и грязное, — парировал Готтфрид, с аппетитом уничтожая свою порцию. — Меня спасла прекрасная валькирия.

— Трудхен? — Алоиз расплылся в улыбке. — Эх, и пошто Шванцбреннеру⁽¹⁾ такая прелесть досталась... — он разочарованно уставился на капусту, но все-таки продолжил есть.

— Она самая, — подтвердил Готтфрид. — Но вообще-то у меня для тебя отличная новость, дружище.

Готтфрид многозначительно посмотрел на Алоиза и замолчал, принявшись, наконец, за еду — несмотря на бутерброды от Вальтрауд, он по-прежнему был готов сожрать все запасы провианта, до которых смог бы дотянуться.

— Ну не томи, — пробурчал Алоиз. — Начал говорить — говори уже. А то как служащая Дома Удовольствий, право слово!

— Пошел ты, — обиделся Готтфрид. — Я для тебя старался, а ты тут оскорблениями бросаешься!

— Ну ладно, ладно... — Алоиз выпил в один присест компот. — Я это, еще возьму, тебе прихватить? Все еще сушняк...

— Не, с меня хватит, — покачал головой Готтфрид. — А пока ходить будешь, подумай о том, что в ближайшую неделю будешь работать в моей лаборатории!

— Врешь! — Алоиз аж остановился от неожиданности.

— Не вру, — покачал головой Готтфрид. — Завтра тебя Малер вызовет, все подпишешь.

— А ты дневник уже смотрел? — казалось, Алоиз уже и думать забыл про свою жажду.

— Не-е... — разочарованно протянул Готтфрид. — Не успел совсем. Вот после обеда займусь. А там и ты присоединяйся, когда к нам направят. Малер разрешил на две с половиной недели, но мы же за это время не управимся, правда? — Готтфрид заговорщически подмигнул.

— Ох и устроят тебе взбучку, Веберн, — проворчал Алоиз.

— Ага, — согласился Готтфрид. — Малер так и сказал, мол, если за две с половиной недели не уложимся — под мою ответственность...

— Играешь с огнем, дружище, — покачал головой Алоиз.

— Не хочешь — откажись!

— Ну уж нет! — возмутился Алоиз. — И славу, и хулу делить будем по-братски.

После обеда Готтфрид, воодушевленный поддержкой лучшего друга, почти бегом побежал сначала к Вальтрауд Штайнбреннер — забрать завизированную копию заявления и копию приказа, — а потом в свою лабораторию. Он никогда не сомневался в Алоизе и сам бы ради него охотно пошел и в огонь, и в воду, но в очередной раз получить подтверждение их дружеской верности было приятно.

— Агнета, зайдите ко мне, — бросил он на ходу и скрылся в кабинете, даже не обратив внимания на то, как многозначительно за его спиной переглянулись остальные коллеги.

— Да, херр арбайтсляйтер, — Агнета осторожно прикрыла за собой дверь и вытянулась по струнке.

— Во-первых, мы же договорились, — Готтфрид скривился, — что вы будете звать меня по имени. Во-вторых, садитесь, берите ручку и пишите... Пишите на имя хауптберайхляйтера Малера рапорт, что с его приказом... — Готтфрид сунул ей под нос приказ. — Номер перепишете отсюда. Что вы ознакомлены. И что инструктаж назначен на завтра.

— Это... — Агнета перечитывала приказ снова и снова, точно не веря своим глазам. — Вы... Я так благодарна вам... — она посмотрела ему прямо в глаза, и Готтфрид враз почувствовал себя значимым и важным.

— Только вот что, Агнета... — Готтфрид сделал предельно серьезное лицо. — Кофе варить по-прежнему вам. Иначе, я боюсь, Айзенбаум меня попросту отравит, и на мое место вам прикомандируют кого-нибудь еще.

— Как скажете... Готтфрид! — Агнета принялась выводить на белой бумаге аккуратные крупные буквы — Готтфрид даже удивился, что люди вообще умеют так красиво писать.

То, что Готтфрид предположил о реакции Айзенбаума на распоряжение, кажется, не отражало и десятой доли его впечатлений. Если бы Айзенбаум мог убивать взглядом, то на полу уже лежал бы хладный Готтфридов труп.

— А если я не напишу рапорт? — осведомился Айзенбаум, поправляя узел галстука, и сощурил льдистые глаза.

— Тогда вы отправитесь его писать к хауптберайхсляйтеру Малеру, — с напускным равнодушием Готтфрид пожал плечами.

— Арбайтсляйтер Веберн, — Айзенбаум процедил это так, точно грязнее ругательства на этом свете еще не придумали. — Я не согласен с вашим решением. И, пожалуй, я и правда навещу хауптберайхсляйтера Малера лично.

Готтфрид смотрел в широкую спину уходящего Айзенбаума и чувствовал, как его уверенность лопается, точно мыльный пузырь. Малер, на его взгляд, как-то чересчур легко согласился с его доводами. Что, если он сейчас так же легко согласится и с доводами Айзенбаума? Конечно, спорить с Готтфридом тот не стал, и Готтфрид понимал: Айзенбаум не станет метать бисера перед свиньей. А в том, что его считали свиньей, Готтфрид не сомневался.

Чтобы отвлечься, он принялся читать принесенные Агнетой материалы, но сосредоточиться не выходило. Мысли уползали: что, если ему не удастся организовать работу так, как он считал должным? Что, если его основным помощником останется Айзенбаум? Конечно, он не станет воспринимать Готтфрида как хоть какой-то авторитет. Даже в партийной иерархии Готтфриду было до Айзенбаума далеко. Только почему-то, например, Вальтрауд Штайнбреннер и та же Агнета Мюллер плевать хотели на эти условности. Должно быть, ему стоило сформировать вокруг себя команду унтерменшей. Тех, кто будет рад уже тому, что их допустили до работы в подобном проекте. Исключением, пожалуй, был только Алоиз и несколько студентов из команды. Но и их повысят в звании, как только они защитят дипломные проекты, все они были арийцами. А он так и останется арбайтсляйтером не только в свои двадцать шесть, а, пожалуй, до глубокой старости, если вообще до нее доживет.

Мгновения за мгновениями, минута за минутой, а прошло уже порядочно времени, и Готтфрид не на шутку разволновался: Айзенбаум так и не явился. Не появлялся он и в рабочей группе, а идти к Малеру Готтфриду не хотелось, чтобы не усугубить и без того шаткое положение. Наконец, когда в дверь его постучала Агнета и сообщила, что к нему пришел оберайнзацляйтер Берг, Готтфрид был неимоверно счастлив, что хоть с кем-то он может поделиться всем, что успело вывести его из душевного равновесия за каких-то пару часов.

— Я подписал целую кучу бумаг у Малера, — начал Алоиз, садясь.

— Угу, — кивнул Готтфрид. — И в каком он настроении?

— В нормальном, — пожал плечами Алоиз. — После меня к нему этот из твоего отдела зашел... Зильбербаум... Штальбаум...

— Айзенбаум, — поправил друга Готтфрид и тяжело вздохнул.

— Что с тобой такое опять? Может, ты предложишь мне кофе, например?

— Тебе с коньяком?

— Еще спрашиваешь! — усмехнулся Алоиз. — Конечно! И тебе не повредит. Расскажешь, что у тебя на душе наболело с обеденного перерыва.

Кофе Агнета варила и правда отменный. И коньяка налила в самый раз.

— Айзенбаум не согласен с моим решением, — Готтфрид потер виски. — Не желает сдавать позиций.

— Кто угодно бы не желал их сдавать, — усмехнулся Алоиз. — Но если ты уверен, что это и правда пойдет на пользу Империи...

— Пойдет! Точно пойдет! — горячо воскликнул Готтфрид. — И мне удалось уговорить Малера. Но теперь к нему пошел Айзенбаум...

— И ты боишься, что он окажется убедительнее, — Алоиз сделал добрый глоток кофе и покачал головой. — Ответь мне только на один вопрос, Готтфрид... Почему ты до такой степени не веришь в себя, а?

— Чего ты сейчас от меня хочешь? — ощетинился тот. — Мы вместе учились, Алоиз! И ты еще спрашиваешь...

Его, готового разразиться гневной тирадой, прервал стук в дверь.

— Да! Войдите! — рявкнул Готтфрид.

Дверь открылась, и на пороге показался Айзенбаум, подтянутый, в выглаженном белом халате, с аккуратно подстриженными светлыми волосами. Он вошел в кабинет, смерив Алоиза изучающим взглядом, и положил на стол Готтфрида бумагу.

— Я хотел бы обсудить с вами, херр арбайтсляйтер, — он опять выделил звание Готтфрида, — мои должностные инструкции.

— Я готов, — пожал плечами Готтфрид, пробегая глазами заявление: похоже, Малер все-таки вынудил Айзенбаума согласиться на условия Готтфрида. — Садитесь.

— Наедине, — Айзенбаум скривил красиво очерченные губы.

— Вам нечего опасаться, — возразил Готтфрид. — Оберайнзацляйтер Алоиз Берг — инженер и член нашей рабочей группы.

— Тогда в другой раз, — ноздри Айзенбаума раздувались при каждом вдохе, по челюсти ходили желваки. — Но я уверяю вас, херр арбайтсляйтер, вы очень пожалеете о таком опрометчивом для Империи решении.

Он развернулся и вышел из кабинета, закрыв дверь с чуть более громким, чем того требовали правила приличий, хлопком.

— Сраная жопная дырка, — выругался Готтфрид, отпивая залпом полкружки.

— Зря ты так, — покачал головой Алоиз. — Я мог бы и выйти. А ты врага нажил. Тебе оно нужно в рабочей группе?

— Срать я хотел! — вспылил Готтфрид.

— Срать там, где работаешь — плохая идея, — с сомнением проговорил Алоиз. — Ты вообще представляешь себе, как можно вывернуть эту ситуацию, если хоть что-то пойдет не так? Тут и изменой Империи может запахнуть! И висеть тебе, подвешенным за яйца, в казематах гестапо. В лучшем случае.

— Не нагнетай, — пробубнил Готтфрид. — И без тебя тошно. Давай лучше задержимся и почитаем дневник?

— Знаешь, чем подкупить, чертяка, — рассмеялся Алоиз. — Давай, пиши заявление на дополнительные часы, я отнесу. Нам же нужен новый план работы твоего отдела?

1) нем. Schwanz — хвост, эвфемизм для обозначения мужского полового члена

Вернуться к тексту

Даже создание оружия возмездия не решит всех проблем Германии. Поражающая способность такой бомбы грандиозна, велика и ужасна. Болезни, поражающие ученых, плотно контактирующих с годными для создания оружия Х изотопами, воистину ужасны. У части из них клочьями слезает кожа, выпадают волосы. Нарушается работа пищеварительного тракта. Они теряют силы и воодушевление. При длительном контакте мужчины приобретают евнухоидные черты. Вполне возможно, что в дальнейшем такие мужчины потеряют способность к воспроизводству.

Глупо рассчитывать, что при падении подобной бомбы на любую из стран Европы или Советский Союз Германия не пострадает от загрязнения изотопами. Полностью токсическое влияние их на организм не изучено, однако в рамках своего проекта я взял на себя смелость начать разрабатывать универсальный антирадиновый антидот. Мне в этом помогает талантливейший биохимик и замечательный друг, Людвиг Айзенбаум...

— Отец этого говнюка был другом моего отца? — Готтфрид поднял удивленное лицо на Алоиза. — Вот уже тесен мир!

— Может, он не такой уж и говнюк, — пожал плечами Алоиз. — А ты просто зря обидел хорошего человека. Посуди сам: работаешь ты в отделе, причем давно работаешь... И тут на тебе: отряжают нового начальника. И он переводит тебя на не самую квалифицированную работу. Вот ты бы обрадовался?

— Нет, — выдавил Готтфрид. — И, знаешь, я его даже понимаю. Но он ведет себя как заноза в заднице! И Агнета и правда куда как более толковая.

— И симпатичная, — подмигнул Алоиз, наливая коньяк в кружку для кофе.

— А вот об этом я как раз и не думал, — отрезал Готтфрид, в кои-то веки радуясь тому, что он не настолько светлокожий, как остальные, и мог врать и не краснеть.

— Ладно, — Алоиз ополовинил кружку. — Девчонки — это хорошо. Но что дальше твой отец-то пишет?

Следующие страницы были сплошь посвящены антирадину и важности его для Германии. А Германия в те времена была, как известно, превыше всего.

— Алоиз, а ты не знаешь, — Готтфрид уставился на страницу, на которой был написан точный химический состав препарата Айзенбаума-Веберна. — Сейчас антирадиновые таблетки ваяют по этой же технологии?

Алоиз покачал головой:

— Увы. У меня и биохимиков знакомых-то нет... Может, поговорить с самим Айзенбаумом-младшим? Может, он знает? Или поискать старшего?

— Да что он знает, младший-то... — отмахнулся Готтфрид. — Сколько ему было на момент Катастрофы? Пять? Шесть? Мы-то ничего толком не помним... И потом... — Готтфрид вздохнул и пригубил коньяк из кружки. — Ты чем смотрел?

— Ты о чем? — переспросил Алоиз.

— Об этом! — Готтфрид отлистал несколько страниц назад и ткнул пальцем в дневник.

28 января 1945

Вчера пришла печальнейшая новость: мой прекрасный друг, талантливейший биохимик и настоящий герой Людвиг Айзенбаум погиб. Он ехал из Швеции, где встречался с учеными, также, как и мы, радеющими за будущее человечества. Возможно, он мог привезти какие-то новости и результаты новых изысканий, но, увы: поезд его разбомбили. Какая неслыханная подлость: бомбить мирные поезда и мирные города. Порой я задумываюсь о том, на что идут колоссальные ресурсы великой страны и великого народа: на уничтожение, убийства и производство оружия. Скорее бы настал мир, и мы, ученые, смогли бы работать не над тем, как убивать и разрушать, а созидать... Как всегда говорил Айзенбаум, заслуги ученых измеряются тем, скольких людей сумели осчастливить их открытия... Спи спокойно, дорогой друг...

— Значит, у Людвига Айзенбаума мы не спросим уже ничего... — понурился Алоиз. — Давай выпьем за его память? А следующую — за память твоего отца?

— Давай, — согласился Готтфрид. На душе у него скребли кошки.

* * *

— Вот зануды, — Алоиз тяжело вздохнул и похлопал по фюзеляжу флюквагена. — Минута в минуту выставили.

Стемнело. Небо над Берлином было сильно светлее, чем над Мюнхеном, и переливалось чем-то оранжевым. Впрочем, и над Мюнхеном звезд было не увидеть — а ведь в детстве они подолгу засматривались на звезды, сбежав из дома под покровом темноты. Ни Готтфрид, ни, должно быть, Алоиз толком не помнили, как вообще выглядело звездное небо; это воспоминание как будто осталось где-то глубоко внутри, скрытое другими слоями, точно сердцевинка луковицы.

— Согласно инструкциям, — покивал Готтфрид. — Чего стоишь, садись.

— Вниз? — Алоиз подмигнул.

— Нет, дружище, — Готтфрид покачал головой. — Выспаться бы сегодня. Мне завтра команду инструктировать. А я с этого коньяка совсем осовел.

— И ты зануда, — с притворным разочарованием протянул Алоиз. — Просить тебя подкинуть меня вниз — бесперспективная идея?

— Абсолютно, — Готтфрид был неумолим. — Где я тебя утром искать буду? И потом, ты теперь в моей группе. И мне надо, чтобы завтра ты работал как следует.

— Так точно, мой новый начальник! — Алоиз сделал серьезнейшую мину, но голубые глаза смеялись. — Кстати, ты когда своим электроприводом займешься?

Готтфрид скривился — "БМВ" снова принялась издавать несанкционированные звуки, но запустилась.

— На выходных, — пообещал он. — Завтра же мы снова задерживаемся, правда? — он подмигнул другу.

— А потом можно и вниз, — закинул удочку Алоиз.

— Это можно, — улыбнулся в ответ Готтфрид. — Главное, сегодня выспись и завтра не опаздывай!

— Вот про опоздания — не тебе говорить! — Алоиз пихнул Готтфрида локтем, и "БМВ" опасно вильнула в близости от одной из стен.

* * *

Следующий день неожиданно заладился с самого утра: Алоиз, с иголочки одетый, ждал Готтфрида на посадочной площадке в строго условленное время, и Готтфрид — на удивление — не опоздал.

— Работает ровнее, — отметил Алоиз. — Ты что-то сделал?

— Ага, — кивнул Готтфрид. — Запаял эти чертовы контакты. Летит как новенькая! — с мальчишеским восторгом добавил он.

Алоиз промолчал. Готтфриду тут же подумалось, что друг ему не верит: Алоиз всегда был очень практичным и наверняка считал, что лететь как новенький может именно новенький флюкваген, а не двенадцатилетняя развалюха, годная разве что на металлолом и переработку.

Долетели они без приключений. Готтфрид припарковал флюкваген, они высадились и направились к проходной: теперь они входили в одну дверь.

— Теперь вы еще и работаете в одном отделе, — Штайнбреннер оказался тут как тут: как один из координаторов части групп, он каждое утро ошивался у проходных и следил за всеми своими зоркими глазами. — Не удивлюсь, если Партия сделает исключение и поженит вас. А что, все равно твои гены, — он кивнул на Готтфрида, — Империи не пригодятся. Только вот не знаю, вы были бы Бергами или Вебернами? Наверное, все-таки Бергами.

Алоиз было дернулся в сторону Штайнбреннера, но Готтфрид удержал его за рукав.

— Пошел бы ты в задницу, Шванцбреннер, — отмахнулся Готтфрид. — Мысли, как у школяра.

— За своим языком последи, Веберн, — прошипел тот. — Смотрю, никак мою фамилию не выучишь...

Готтфрид пожал плечами и приложил карту к считывателю. Ворота разъехались в стороны, и друзья скрылись в лабиринтах коридора Естественно-Научного Центра.

— Не бери в голову, — Готтфрид посмотрел на Алоиза: тот все еще пылал праведным гневом.

— Готтфрид, это плохо, — покачал головой он. — Посуди сам: если что-то пойдет не так, по такой статье нам не жить, и как доказать, что этот идиот...

— Да выдохни ты, — отмахнулся Готтфрид. — Ну ты же не думаешь, что он это серьезно? Идиот, что с него взять?

— Анализы, но это к медикам, — буркнул Алоиз.

— Так, сейчас тебя надо представить нашей группе, — сменил тему Готтфрид. — Ты проходи, там есть пара свободных закутков, даже довольно уединенных.

— И только ты, как и полагается начальнику, сидишь за закрытой дверью, — усмехнулся Алоиз.

— Да ну тебя! Я и дверь-то не всегда закрываю!

— Ага, когда не занимаешься чем-то несанкционированным. Вроде рассматривания контрабандных фотокарточек и распития коньяка! — Алоиз рассмеялся. — И заметь, я еще даже не сказал про дневник!

Готтфрид только тяжело вздохнул — переспорить Алоиза подчас было просто невозможно. А доказывать, что никаких фотокарточек у него тут в помине нет — себе дороже. Ведь всего-то раз в Мюнхене было, еще в студенчестве. А Алоиз никак не успокоится. Хорошо еще, что его за таким срамом застукал именно он, а не какой-нибудь Штайнбреннер. Вообще, Готтфрид надеялся, что это осталось в прошлом и поросло быльем: Алоиз не припоминал этого уже довольно давно, и вот поди же ты — опять за старое!

— Молчишь, — удовлетворенно отметил Алоиз. — Крыть-то нечем!

— Жду, пока десять лет пройдет, — меланхолично отозвался Готтфрид.

— Это правильно, — усмехнулся Алоиз.

Как-то раз он пообещал Готтфриду, что прекратит припоминать ему этот случай через десять лет. А тот, не будь дураком, записал эту дату в свой видавший виды блокнот, правда, похоже, больше для проформы: даром, что Готтфрид был способен забыть и дату Великого Обнуления, и собственного дня рождения, обычно если угрожал запомнить что-то еще, то помнил исправно.

Они пришли немного заранее. На месте уже находились Агнета, Айзенбаум и двое студентов второго и третьего курсов. Еще двое пятикурсников задерживались, впрочем, до начала рабочего дня время еще было. Алоиза приняли с энтузиазмом, даже Айзенбаум деловито пожал ему руку и не выказал совершенно никаких признаков неприязни, хотя на Готтфрида и смотрел волком. Впрочем, новые инструкции принял, скрупулезно записал и принялся выполнять со свойственным ему тщанием, фиксируя каждый шаг в лабораторный журнал. Готтфрид даже обеспокоился и в очередной раз проверил, не оставил ли он где-то свойственный ему творческий беспорядок, однако все оказалось на своих местах.

Глядя на то, как спорится работа в его группе, Готтфрид ощутил приступ гордости: все пришли вовремя, никто не болтался без дела, а написанный им и утвержденный Малером план, похоже, оказался и правда жизнеспособным. А насколько эффективным — время покажет.

На обед с ними в столовую увязались Агнета и Отто Фишер, студент-второкурсник. Тощий, нескладный и долговязый, с непослушной копной светлых волос, которые не слушались ни расчески, ни даже бриолина, он напоминал взъерошенного толком не оперившегося птенца, а длинный прямой нос только усиливал это сходство. Белый лабораторный халат ему был великоват, и полы его развевались при каждом шаге, точно крылья. Отто отчаянно желал причаститься тайн большой науки и смотрел на всех старших товарищей, а в особенности на Готтфрида, точно на небожителей.

— Возьми пива, а не компот, — увещевал Отто Алоиз. — Желательно две пинты. Айзенбаум-то, вон, шкаф с реактивами открывал, ты разве не знаешь, что они жутко вредные?

— А пиво при чем? — Отто был готов впитывать все знания, которые могли вложить в его пытливую голову старшие товарищи, и смотрел на Алоиза с благодарным трепетом.

— Так оно нейтрализует всю эту дрянь, — со знанием дела ответил тот.

Агнета и Готтфрид переглянулись и прыснули.

— Что? — Отто принялся непонимающе озираться.

— Бери компот и пошли, — строго сказал Готтфрид.

— Но мне оберайнзацляйтер Берг...

— А оберайнзацляйтера Берга я загружу дополнительной работой, чтобы времени на ерунду не оставалось, — мстительно пообещал Готтфрид и выразительно посмотрел на друга.

— Так что там с пивом? — продолжал допытываться Отто, когда они уже сели за стол и принялись за еду.

— Да пошутил я, — отмахнулся Алоиз. — Но! В каждой шутке, между прочим, есть доля правды. И спирт, содержащийся в пиве, помогает нейтрализовать влияние радиации.

— Эх, выдавали бы нам шнапс за вредность... — мечтательно проговорил Отто, и Готтфрид заметил, что у него слегка порозовели кончики оттопыренных ушей.

— Да какая там вредность, — проворчал Готтфрид. — Подумаешь, Айзенбаум шкаф открыл. По такой логике он уже давно должен был помереть. Или превратиться в нечеловеческое существо.

— А он, можно подумать, человеческое, — буркнул Отто. — Зануда, каких свет не видывал! Заставил меня трижды переписывать одну из задач...

Отто погрустнел и с ненавистью уставился на сосиску, лежащую на его тарелке.

— И правильно, — поддакнул Готтфрид и почти кожей ощутил на себе удивленный взгляд Алоиза. — А что? — он развел руками. — Пока учишься, важно привыкать к правильному оформлению. Иначе потом ни в жисть не запомнишь, что и куда.

— Слушай его, — покивал Алоиз. — Это он из своего опыта. Чтобы ты ошибок не повторял!

Готтфрид сделал вид, что поглощен едой.

— А как вам, фройляйн Агнета, новые обязанности? — учтиво поинтересовался Алоиз.

Агнета смущенно улыбнулась, а Готтфрид отметил про себя, что Алоиз в своем репертуаре — обратился к девушке по-граждански, не по-партийному.

— Прекрасно, херр оберайнзацляйтер! — просияла Агнета. — Очень интересно! Раньше мне никогда не приходилось самостоятельно расписывать планы исследований, только следовать чужим. Конечно, я несколько переживаю... Пусть у меня прекрасные материалы...

— Не переживайте, — улыбнулся Готтфрид. — Вы всегда можете прийти ко мне с любым вопросом. На то мы и одна команда.

— И я могу? — тут же вклинился Отто.

— Можешь, — легко согласился Готтфрид. — Однако, если мне не изменяет память, я лично подписывал, что твой куратор — оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум. Так что ходи к нему. Но если что-то неясно, то я всегда открыт для обсуждений.

— Готтфрид, — подала голос Агнета. — Скажите, пожалуйста, если я закончу раньше с архивными документами...

— Конечно, приходите, как будете готовы.

— И я хотела попросить... — она прикусила губу. — Вы позволите взять еще раз материалы от исследовательской группы из Верденбрюка? Я не законспектировала их, а, кажется, они опираются отчасти на исследования, проведенные еще до Катастрофы.

— Разумеется, — кивнул Готтфрид.

— Вживаешься в роль руководителя, — съязвил Алоиз, когда на обратном пути они направились за частью инструментов, оставшихся в шкафчике Алоиза.

— Вживаюсь, — неожиданно миролюбиво отозвался Готтфрид. — Вот что прикажешь с этим птенцом делать? Я ведь... — он тяжело вздохнул. — Я ведь полночи про этого Айзенбаума думал. Ну, что ты мне вчера сказал.

— Я даже не знаю, что тебе и сказать, дружище, — Алоиз нахмурился. — Раз уж тебе Айзенбаум по ночам покоя не дает...

— Слушай, мочи нет, ты можешь говорить серьезно? — Готтфрид потер затылок.

— Могу, — согласился Алоиз. — Сходи к парикмахеру. Оброс страшно, руководитель, называется.

— Я тебе про Айзенбаума, а ты мне про мою стрижку! — вспылил Готтфрид.

Алоиз сжал пальцами переносицу и остановился:

— Да ничего не делать. Ты все правильно сказал этому Отто: у него есть куратор, пусть через него и решает все вопросы. Айзенбаум и так зуб на тебя точит, если ты еще и его менторские навыки поставишь под вопрос...

— Да не собираюсь я ничего ставить под вопрос! Меня он не устраивал в тесном сотрудничестве со мной, понимаешь? Агнета...

— Кстати, об Агнете, — перебил его Алоиз. — Ты как-то умерь пыл. Слухи про вас уже поползли. Дескать, ты и махнул ее с Айзенбаумом местами по личным мотивам.

— Глупость какая, — пробормотал Готтфрид. — По личным... Разве может быть место личным мотивам на работе?

Он уже приготовился, что Алоиз опять припомнит фотокарточки, однако тот на удивление смолчал и остался серьезным.

— Это ты понимаешь, — горько проговорил он. — Не все придерживаются таких же принципов. И судят по себе. Это я к чему... Ты поаккуратнее, Готтфрид.

— Да а что я могу сделать? — он пожал плечами. — Только работать. Люди все равно будут болтать разное.

— Будут, — согласился Алоиз. — А ты держи в порядке отчеты. Их в любой момент могут проверить. К тебе теперь повышенное внимание.

— А когда было иначе? — усмехнулся Готтфрид. — Я, знаешь ли, привык. И к особенному отношению, и к повышенному вниманию. Жаль, не женскому.

Остаток рабочего дня не принес особенных сюрпризов: все шло по плану и даже слегка опережало его, что не могло не радовать Готтфрида — значит, он поставил реальные сроки. А сообщать начальству о перевыполнении плана всегда приятно. Айзенбаум исправно провел сверку реактивов и под конец дня принес Готтфриду соответствующий акт.

Им с Алоизом снова без проблем подписали удлинение рабочего дня на три часа: Готтфрид отчитался, что работа идет согласно плану, однако одна из гипотез требует дополнительной проверки, и на выяснение некоторых деталей для пересборки контура нужно дополнительное время.

Когда они остались в лаборатории одни, Готтфрид снова направился в радбокс и вынул заветный дневник из кофра.

— Пломба обтрепалась, — недовольно заметил он. — Надо что-то с этим делать, Алоиз. Иначе нас прихватят за зад. И не отвертимся.

— Такой бумаги у меня в избытке. А вот печать будем переводить.

— Ты же сможешь? — недоверчиво спросил Готтфрид.

— Обижаешь! — возмутился Алоиз. — Такой навык не пропьешь, хотя, фюрер свидетель, я старался.

— Завтра?

— Так точно, — постановил Алоиз. — А пока давай читать дальше.

Дальше снова шли рассуждения о рецептуре антирадина в зависимости от изотопного состава. Судя по всему, Веберн и Айзенбаум-старшие немало копий переломали в спорах, но факт оставался фактом: достаточно обширный эксперимент, несмотря на все старания, поставить так и не удалось. Готтфрид ощутил какой-то трепет от прикосновения к таким тайнам и от того, что, похоже, они оказались невероятными везунчиками, что вообще выжили: то ли им попался правильный вариант антирадина, то ли что-то еще... Память услужливо подкидывала блеклые, точно со старой кинопленки картины: одни похороны, вторые... Многие ушли тогда, после Катастрофы. Кто-то раньше, кто-то позже. Кто-то скоропостижно и легко, кто-то — в жестоких мучениях, отвоевывая у смерти каждое мгновение в тяжелых боях.

Готтфрид посмотрел на Алоиза: как же им все-таки повезло. Может, потому, что они были детьми? Мальчишками, которым море по колено...

Он вспомнил, как вскоре после Катастрофы ушла его мать — заболела и сгорела в одночасье. За два месяца от веселой и жизнерадостной женщины осталась бледная тень. Анна-Мария Веберн почти перестала есть и пить, похудела и высохла, в последнюю неделю промучилась животом и рвотой, а потом не проснулась. Врач тогда сказал, что у нее совершенно переменились ткани желудка и соседних органов — рак сожрал их, не оставив шанса, в общем-то, еще совсем молодой женщине.

Мать Алоиза ушла позже и болела дольше. Готтфрид, тогда уже сирота, живший в одном из первых Воспитательных Центров и член Фюрерюгенда, периодически наведывался в гости к другу и стыдливо прятал глаза, когда приходилось заходить в комнату к его матери и помочь покормить ее или что похуже. Сиделка фрау Берг, дурно говорившая по-немецки остарбайтерин Ирина, приглядывала еще за несколькими больными женщинами, жившими, а, точнее, доживавшими на той же улице. А Алоиз очень любил мать и не хотел дожидаться, пока Ирина сможет подсобить его матери.

Тогда же друзья научились ставить уколы с опиумом, а когда фрау Берг однажды перестала дышать, разделили последнюю дозу между собой, и потом даже подумывали достать еще, но задача оказалась чересчур сложной. И теперь Готтфрид очень радовался тогдашней, казалось бы, неудаче.

Да. Им чертовски повезло.

— Интересно, он пишет еще о чем-то, кроме антирадина? — голос Алоиза выдернул Готтфрида из вязкой пелены воспоминаний. — Эй, ты о чем задумался?

— Да так, — отмахнулся Готтфрид. — Неважно. Не знаю. Будем читать дальше — выясним.

— Давай посмотрим? — предложил Алоиз.

— Нет уж. Давай читать по порядку, — возразил Готтфрид.

— Что-то я тебя не узнаю, — протянул Алоиз.

Готтфрид и сам не понимал, что на него нашло. Но ему казалось, что эти страницы нужно листать постепенно, от первой до последней, не нарушая порядка, который теперь виделся ему священным.

— Ладно, как скажешь. Это дневник твоего отца, так что ты в своем праве.

— Знаешь... — Готтфрид потер глаза. — Что-то я больше не могу. Пойдем посмотрим, что еще есть внизу? А потом дернем по пивку? Сегодня как раз четверг...

— Там же? С очаровательными певицей и официанткой? Или ты хочешь покорять новые горизонты?

— Не останавливайся на полпути, Алоиз, — Готтфрид наставительно поднял палец вверх. — Старые еще неизведаны. Стоит быть последовательными!

* * *

Они спускались ниже и ниже. Земля все еще терялась где-то внизу, но даже сквозь стекла флюквагена казалось, что воздух там гуще, плотнее и наверняка грязнее. К вечеру похолодало, и откуда-то снизу начал наползать туман, придавая и без того мрачной картине зловещую таинственность. Готтфрид сбавил скорость и медленно полз вдоль здешних посадочных площадок. В них не осталось ничего от выхолощенности самых верхних и даже от небрежности средних. Грязные куски местами выщербленного бетона, торчащая арматура опалубки, блеклые грязные вывески, которые по большей части даже не светились. Готтфрид выключил ближний свет, оставив лишь габаритные огни, и вполголоса посетовал на то, что не может уменьшить их яркость — вот и придумал себе задачу на выходные.

— Может, поехали в наш бар? Как он, кстати, называется? — предложил Алоиз.

— Нет уж, — Готтфрид упрямо мотнул головой. — Надо знать город, в котором мы работаем.

— Знаешь, после вылазки сюда нам может понадобиться еще доза антирадиновых таблеток, — с сомнением проговорил Алоиз.

— Теперь у нас есть рецепт, — беспечно отмахнулся Готтфрид.

— Ты же прочитал про изотопные варианты. Вдруг этот рецепт не подойдет?

— Мы на минутку.

Готтфрид припарковал флюкваген на более-менее ровном пятачке и указал в проход между домами:

— Смотри! Как насчет вылазки на разведку?

— Не нравится мне это место, дружище, — Алоиз огляделся.

В этот же момент откуда ни возьмись к флюквагену метнулась человеческая фигура, положила руки на стекло со стороны Готтфрида и принялась обнюхивать машину. Готтфрид отпрянул и хотел было спрятаться, но заметил, что глаза существа были сплошь подернуты мутноватой белесой пленкой — похоже, тварь была совершенно слепа. Ноздри ее трепетали, губы что-то шептали, а стекло флюквагена запотело от горячего дыхания. Готтфрид вгляделся: существо было абсолютно лысым, ни бровей, ни ресниц, ни волос на почти голых руках. Кожа сплошь покрытая язвами, точно кто-то изорвал ее в клочья и местами она слезла, обнажая мясо и сухожилия. В раззявленном рту из воспаленных десен беспорядочно торчали желтые пни зубов, длинный язык тоже был изъязвлен. В довершение ко всему, даже когда существо принялось обходить флюкваген спереди и Готтфрид смог увидеть очертания его фигуры, он не смог разобрать, мужчина перед ним или женщина. Грязные лохмотья почти не скрывали тела, и теперь взгляду друзей открылись совершенно нехарактерные для мужчины обвислые груди, однако плечи существа были широки, пальцы узловаты, а в том месте, где болталась набедренная повязка, смутно угадывался нехарактерный для женщин бугор.

— Что это? — одними губами проговорил Алоиз, внимательно смотрящий на каждый жест существа.

— Не знаю, — проартикулировал Готтфрид и потянулся к ключу зажигания — он уже успел пожалеть, что заглушил второй контур.

Тем временем существо подняло голову и, по всей видимости, завыло — уж чем-чем, а хорошей звукоизоляцией старушка-"БМВ" могла похвастаться совершенно правомерно.

— Оно зовет себе подобных, — проговорил Алоиз. — Готтфрид, драпаем!

"БМВ" не подвела. К тому моменту, как из лаза высыпало еще несколько таких же существ — только вот далеко не факт, что слепых, судя по твердости их — даже не шага — бега.

— Знаешь... — переводя дух, заявил Алоиз. — После такого я считаю себя вправе дернуть не пивка, а водки.

Готтфрид молчал. Он еще раз критично оглядел место, где припарковал флюкваген, и, кивнув, направился в сторону уже знакомого им бара.

Алоиз все же изменил принятому решению и, к облегчению Готтфрида и удивлению Магдалины, решил остановиться на пиве. Вскоре они уже сидели за тем же столом — на сей раз втроем, и слушали, как Мария поет. Одетая в строгий черный костюм, чем-то отдаленно похожий на партийную парадную форму, она была прекрасна. Готтфрид допивал вторую кружку пива и чувствовал, как треволнения потихоньку отступают, а в голове проясняется.

— Вы какие-то обеспокоенные, — Магдалина надула губы и стала похожа на капризного ребенка. Готтфрид в очередной раз задумался, сколько ей вообще лет и не наврала ли она им в прошлый раз.

— Все в порядке, — вымученно улыбнулся Алоиз. — Просто работы много...

— Пришли расслабиться? — Магдалина озорно сверкнула глазами и смущенно улыбнулась Алоизу.

— Ну да, — покивал Готтфрид. — А Мария поет каждый вечер?

— Почти, — покивала Магдалина, — когда есть посетители.

— А что, часто пустуете? — осведомился Алоиз, рассматривая Магдалину.

— По правде говоря, почти никогда, — Магдалина наклонила очаровательную головку к плечу, и из-за уха выбилась волнистая прядь.

Песня закончилась, и они и пара компаний — не партийных — за другими столиками принялись аплодировать. Музыканты переглянулись, Мария покивала пианисту с улыбкой и подошла ближе к краю сцены.

— Сейчас прозвучит подарок для навестивших нас партийных гостей, — голос ее, многократно усиленный микрофоном, отразился от всех стен и заполз куда-то в самое нутро.

Раздались до боли знакомые аккорды, и она запела "Herbei zum kampf"⁽¹⁾. В исполнении музыкантов из бара гимн авиации приобрел совершенно иные черты: несмотря на то, что Мария исправно выводила мелодию и не позволяла себе даже малейших вариаций, теперь это звучало то ли как городской романс, то ли как фривольная пародия.

Кто-то из беспартийных недовольно зыркал на них, кто-то позволял себе откровенно улыбаться, а Готтфрид был готов провалиться сквозь землю, на самые нижние уровни. Если бы у них была возможность затеряться, смешаться с толпой! Но партийцы всегда были обязаны ходить в форме: регламентированной по сезону, случаю, иногда даже времени суток, но в форме. Поговаривали, что разве что гестаповцы могут позволить себе такую роскошь, как переодевание в гражданку, но это оставалось лишь на уровне слухов.

Фраза о коричневой армии германской революции заставила Готтфрида и Алоиза переглянуться в страхе — она слушалась, точно вызов, точно злая насмешка над ними, над их положением, над самой Арийской Империей. Они выпили еще, не говоря ни слова. Даже Магдалина притихла и принялась рассматривать кружево на своем переднике.

— Доброго вечера!

Готтфрид вздрогнул от неожиданности: поглощенный дополнительным повторением припева, той его части, в которой пелось о том, что даже в минуты отчаяния мы готовы к последнему бою, он так задумался, что и не заметил, что песня умолкла, а Мария уже спустилась к ним и, как ни в чем не бывало, села на заранее приготовленный для нее стул.

— Доброго, — выдавил Алоиз, наливая себе еще пива.

— Вам не понравился мой музыкальный подарок? — Мария улыбалась так искренне, что Готтфрид даже растерялся.

— Фройляйн Мария, — он так выделил эту несчастную "фройляйн", точно стремился проорать всему свету о том, что она — беспартийная и своей этой беспартийностью и чертовой песней не имеет к нему ни малейшего отношения. — Мы не летчики. Мы — ученые.

— Гимна ученых я, к сожалению, не знаю, — парировала Мария. — Я просто хотела сделать приятное нашим новым партийным друзьям.

— Не пойте больше партийных песен, — строго проговорил Алоиз. — Это может навлечь проблемы как на вас, так и на нас.

— Так точно, — Мария прищурилась. — Жаль, не знаю вашего чина.

— Это не имеет значения, — раздраженно проговорил Готтфрид. — Считайте, что здесь никому нет дела до чинов и регалий.

— По рукам, — покивала Мария. — Лучше поухаживайте за мной, Готтфрид. Я тоже хочу холодного пива, сколько бы ни говорили о том, что это вредно.

Вскоре напряженность спала, и Алоиз принялся рассказывать, как однажды в студенчестве неправильно собрал какую-то жутко важную деталь для холодильной камеры, и его ошибка привела к совершенно противоположному результату.

— Знаете, тогда мой преподаватель, старик Хофманн, очень долго крыл меня последними словами. Он сказал мне, как сейчас помню: "Помяни мое слово, Алоиз Берг, если такое повторится, что тебя никогда не возьмут ни на одну нормальную работу, и тебе придется чинить отхожие места всю жизнь. Впрочем, тебя и к отхожим местам никогда не допустят, иначе ты потопишь в дерьме весь город!"

И Алоиз, Магдалина и Готтфрид, слышавший эту историю столько раз, что уже сбился со счета, рассмеялись, и лишь Мария серьезно поинтересовалась:

— Я же верно понимаю, что в Берлин вас прикомандировали не ради ремонта нужников? Или наш город тоже в опасности и нам грозит дерьмовый потоп?

— Не грозит, — отмахнулся Готтфрид. — Он сейчас работает в моей лаборатории, а уж мы там точно дерьмом не занимаемся.

— Верю, — засмеялась Мария. — Я не буду у вас ничего спрашивать. Вдруг это великая партийная тайна?

— Разумеется! Самая что ни на есть секретная тайна! — Готтфрид подмигнул. — И если я сейчас скажу вам сейчас еще хоть словом больше, меня постигнет ужасная кара!

— Я все равно в этом совсем не разбираюсь! — замахала руками Мария. — Лучше налейте мне еще. Или, может, Магдалина хочет послушать?

Но Магдалина сидела рядом с Алоизом, положив голову тому на плечо, и смущенно улыбалась тому, как он поглаживал ее ладонь в скромной и мимолетной ласке.

— Мне кажется, мы им мешаем, — негромко проговорил Готтфрид, подавшись к Марии и наливая ей пива.

— Надеюсь, ваш друг — порядочный человек, — Мария серьезно посмотрела на него. — И не обидит ее.

— Что вы, Алоиз ни за что не станет обижать девушку, — возмутился Готтфрид.

— Не все такие, — подметила Мария. — А бедняжке Магдалине и так не повезло. Уже одно то, что она так охотно общается с ним, дорогого стоит.

— Ужасно, — пробормотал Готтфрид, ощущая себя чертовски неловко. Он понятия не имел, что тут вообще можно сказать.

Готтфрид посмотрел на друга и сидящую около него Магдалину — рядом с ним она казалась совсем хрупкой. Точно в ответ на взгляд она встрепенулась, заправила за ухо выбившуюся прядь и обернулась к Алоизу:

— Алоиз, пойдемте, пожалуйста, подышим воздухом! Здесь душно...

— Будьте осторожны, — Готтфрид упреждающе посмотрел на Алоиза. Перед его глазами вновь встал образ существа с нижних уровней.

— Здесь относительно безопасно, — сообщила Мария. — К тому же рядом охрана.

— Мы не пойдем далеко, — подтвердила Магдалина. — А здесь я каждую ямку знаю.

Готтфрид оглядел зал: одна из компаний направилась наверх, где располагались комнаты, в одной из которых накануне ночевали Алоиз и Готтфрид. С еще одной компанией сидел бармен.

Они вышли. Мария и Готтфрид переглянулись.

— Тут точно спокойно? — переспросил он.

— Чего ты так опасаешься? — она наклонила голову. — Здесь бывают разные люди, и грабители в том числе. Но с партийными стараются не связываться.

— Полагаю, молодой человек боится не людей, — рядом с ними — точно из под земли вырос! -

появился пианист во фраке.

— Тило, нельзя же так пугать! — возмутилась Мария. — Готтфрид, это Тило — здешний пианист и просто очень хороший человек. Тило, это Готтфрид, он партийный ученый.

— Я вижу, — Тило хитро улыбнулся, стекла очков блеснули на его лице, а нити седины — на висках, ярко заметные даже на светло-русых волосах. — Что партиец, вижу, — уточнил Тило, садясь. — И что же вы изучаете?

— Физику и физическую химию, — у Готтфрида в горле встал противный ком. Распространяться о работе среди беспартийных точно не стоило. С другой стороны, мало ли ученых и мало ли, чем они занимаются...

— Приносите пользу военной промышленности или гражданскому населению? — поинтересовался Тило. — Впрочем, что это я, — спохватился он. — Можете не отвечать. Это все мое любопытство.

Он достал портсигар и предложил закурить Марии и Готтфриду. Готтфрид привычно отказался, Мария же смяла изящными пальцами папиросу, прикурила и, улыбаясь, выпустила облачко дыма.

— Так вот, — продолжил Тило. — Вы же опасались не людей, верно? Точнее, не в полной мере людей.

Готтфрид облизал пересохшие губы. Он вспомнил о твари, и у него снова совершенно не вовремя вспотели ладони.

— Вы не переживайте. Здесь, в Берлине, это не редкость, — Тило откинулся на спинку стула. — Конечно, на нижних уровнях. Даже сюда они редко когда добираются.

— Но все-таки добираются, — мотнул головой Готтфрид. Хотелось встать и отправиться за Алоизом и Магдалиной, но от этого шага останавливало лишь то, что Алоиз не простит, если он испортит им волшебный момент уединения. Оставалось еще, конечно, то, что сказала Мария, но Готтфрид был уверен: кто-кто, а уж Алоиз достаточно обходителен, чтобы Магдалина не пожалела о том, что вообще связалась с ним.

— Скажите, сколько раз вы видели зараженных? — Тило вглядывался в него водянистыми глазами так, точно видел заднюю крышку Готтфридова черепа.

— Один, — выдохнул Готтфрид, залпом допивая оставшееся в кружке пиво.

— Когда? Где? — Мария нахмурилась.

— Несколькими уровнями ниже. Сегодня...

Готтфрид взял со стола матерчатую салфетку и вытер уже порядочно мокрые руки. Облекать впечатления в слова не хотелось. Слепое существо вызывала у Готтфрида какое-то глубинное, первобытное отторжение. Он слышал о них, видел репортажи с пустошей, но в Мюнхене подобных тварей отродясь не водилось. И он даже представить себе не мог, что в Берлине, сердце Арийской Империи, встретит зараженных.

— И много их было? — полюбопытствовал Тило.

— С-сначала одно, — Готтфрид сглотнул, но от кома избавиться не удалось. — Потом появились другие, но мы улетели.

— Одно? — Тило приподнял бровь.

— Угу. Слепое. Оборванное, полуголое, все в язвах. И даже не разберешь, прости фюрер, баба или мужик, — Готтфрид продолжил мять в руках уже изрядно влажную салфетку.

— О, это вам несказанно повезло, — усмехнулся Тило. — Обычно они выглядят более цивилизованно. И интеллект, как правило, сохранен. И пола все-таки определенного, хотя встречаются сюрпризы.

Воображение услужливо подбросило Готтфриду пару соответствующих картин, и он едва сдержался, чтобы не скривиться.

— Но они и правда бывают агрессивными, — задумчиво проговорила Мария. — И, в отличие от простых грабителей, к партийцам питают большую ненависть, чем к таким, как мы. Впрочем, их можно понять.

— Но... — Готтфрид потер затылок. — Если Партия в курсе... Почему с ними ничего не сделают? Не выселят в резервации, в Трудовые Лагеря...

— Вы это у нас спрашиваете? — на лице Тило играла по-отечески теплая улыбка.

Готтфрид смешался. Он проявил себя не лучшим образом перед беспартийными. Можно сказать, опозорился. Теперь он судорожно пытался убедить себя в том, что он — ученый, и вовсе не обязан знать о таких деталях, как политика Партии относительно... А, собственно, относительно кого? Ну не люди же это. И даже не унтерменши. Вряд ли что-то выше уровня животных. А то, что этот Тило сказал про сохранный интеллект... Так у многих не-арийцев, да что там не-арийцев — даже черных людей из той же Африки, на месте которой теперь неумолимые воды Мирового Океана — было подобие интеллекта, и иногда оно даже достигало уровня расово верных индивидов. Впрочем, это было, скорее, исключением. И потом, Тило вряд ли проводил спецтесты. Может, ему вовсе показалось — неужто он прямо так уж контактировал с этими чудовищами, чтобы оценить такую многогранную штуку, как интеллект?

— Не переживай, — Мария накрыла его руки, в которых он все еще теребил несчастную салфетку, узкой теплой ладонью. — Здесь зараженных нет. С твоим другом ничего не случится, Магдалина прекрасно знает окрестности. Да и не пойдут они так уж далеко.

— И потом, вряд ли ваш друг не в состоянии постоять за себя, — Готтфриду показалось, что и Тило принялся его успокаивать. — У вас наверняка есть оружие.

— Откуда... Мы — ученые, а не военные и не полиция...

Готтфрид осекся. Второй раз в присутствии этого Тило он сел в лужу. Хуже — он не просто сел в лужу, он еще и смачно обделался! Какой-то беспартийный старикан — ну и ладно, пусть не старикан, но все же! — разделал его под орех всего-то двумя вопросами!

— А даже если и нет, — миролюбиво продолжил Тило, — вряд ли кто-то станет связываться с вашим другом. Он производит впечатление человека, способного дать отпор.

— Я, с вашего позволения, отойду ненадолго, — Мария улыбнулась. — Не скучайте и не вздумайте уйти, Готтфрид! Я сейчас же вернусь!

Готтфрид кивнул и проводил Марию взглядом. В компании Тило он ощущал себя неуютно, а теперь, оставшись с ним практически один на один, отчаянно старался не выказать неловкости. И не сесть в лужу в третий раз. Впрочем, Тило, казалось, отнюдь не пытался поставить собеседника в неловкое положение.

— Вы давно в Берлине, Готтфрид?

— Третью неделю, — он ощутил, как обретает почву под ногами.

— Совсем недавно, — понимающе выдохнул Тило. — Тогда все ясно. А до этого где работали, если не секрет?

— В Мюнхене, — Готтфрид подлил себе еще пива и жестом предложил Тило присоединиться, на что тот отрицательно покачал головой.

— Почки ни к черту, — пояснил он. — Вообще уж не пью ничего, кроме воды. Но вот в курении отказать себе не могу, — Тило усмехнулся и достал папиросу. — Вас точно не угостить?

— Нет, благодарю. Откровенно говоря, не выношу дыма.

Тило усмехнулся и покосился на пепельницу — там лежал выпачканный помадой Марии окурок. Готтфрид мысленно обругал себя последними словами. Кажется, он попал впросак в третий раз.

— Готтфрид, Мария мне как сестра, — Тило не сводил с него глаз. — Как младшая сестра, — уточнил он, как будто это что-то кардинально меняло. — Если хоть один волос упадет с ее головы — я не посмотрю, что ты партийный.

Готтфрид слышал нечто аналогичное второй раз за вечер. Только сначала его предупреждала Мария, а теперь вот этот мутный тип. Похоже, придется отдуваться и за себя, и за Алоиза.

— Не переживайте, — он не отвел глаз от проницательного взгляда Тило.

— Вы не перегрызли друг другу глотки? — Мария села на место и, взяв со стола папиросы Тило, закурила.

— А должны были? — притворно удивился Готтфрид. На миг ему почудилось, что Тило смотрел на Марию отнюдь не как брат.

— Нет, — она рассмеялась бархатным смехом, слегка запрокинув голову.

Готтфрид вновь ощутил прилив желания, резкого, всепоглощающего, заставляющего искать ответного жара и ласк.

— Просто Тило — мастер поставить любого человека в неловкое положение, — продолжила Мария. — Но вы не думайте, это он совершенно не со зла!

— Верю, — пробормотал Готтфрид, рассматривая тлеющий кончик папиросы Марии.

— Не буду мешать вам, — Тило встал и откланялся. — Был чрезвычайно рад знакомству, Готтфрид. Надеюсь, свидимся еще! — он протянул для рукопожатия ладонь.

— Взаимно, — Готтфрид улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка выглядела искренней, и пожал руку. Та оказалась сильной и цепкой.

— Что, надеешься больше никогда его не встречать? — в глазах Марии плясали черти.

— С чего ты взяла?

— Он никому не нравится после первого знакомства, — она пожала плечами. — Но на самом деле он очень хороший друг. Когда-нибудь ты еще оценишь его по достоинству.

— А тебе уже довелось? — брякнул Готтфрид прежде, чем успел подумать.

Мария посмотрела на него удивленно, смяла окурок в пепельнице и улыбнулась — между зубов показался влажный кончик языка.

— Можно и так сказать, — она снова положила ладонь ему на руку. — Неужели тебя это беспокоит?

— Не слишком, — отозвался Готтфрид и перевернул руку ладонью вверх, переплетая пальцы с пальцами Марии.

Музыканты играли что-то лирическое. Компания в углу принялась расползаться: кто прочь из бара, кто наверх.

— Что собираешься делать дальше? Еще пива? — Мария прищурилась.

— Нет, я и так пьян, — Готтфрид легонько сжал пальцы. — Какой-то необъяснимой свободой, — пояснил он.

— Здесь всегда так, — Мария вмиг стала какой-то серьезной и задумчивой. — Когда попадаешь в Берлин, сначала сбиваешься с ног. Потом — пугаешься. А потом ощущаешь себя, словно птица. Или ветер. Свободной-свободной, допьяна...

— Да, — Готтфрид кивнул. — Интересно, где там Алоиз с Магдалиной?

— О, — Мария улыбнулась, и Готтфрид отметил, как в течение ее разговора меняется ее лицо, как живо она реагирует на все происходящее. Казалось бы, открытая книга, и написана, вроде бы, знакомым языком, но все равно — полна своих тайн и загадок. — Я уверена, они скоро вернутся. Она никогда не возвращается позже полуночи.

Словно в ответ на эти слова дверь бара распахнулась, и на пороге показались Алоиз и Магдалина, юные и сияющие. Готтфрид чуть было не присвистнул: давненько он не видел друга таким воодушевленным. Или все дело и правда в особенном очаровании этого города? Или том, что они ушли из лап зараженных? А, может, он просто не имел счастья беседовать с Тило...

— Ужасно хочется есть, — защебетала Магдалина. — И чаю. Со штруделем. Вы хотите чаю со штруделем?

Ее глаза сверкали, на щеках играл румянец, и вся она, казалось, летала.

Они выпили чаю со штруделем — он оказался на удивление дивным, Готтфриду даже показалось, что повеяло босоногим детством, когда их с прогулки встречала его или Алоизова мать, когда как доведется, и поила чаем, и выслушивала их мальчишеские истории.

— Вы останетесь или по домам? — спросила Мария, когда чашки, наконец, опустели, а музыканты принялись собирать инструменты и расходиться, не дожидаясь припозднившейся компании.

— По домам, — заявил Алоиз. Готтфрид и рта раскрыть не успел.

— Что ж, — она улыбнулась. — Здесь вам всегда рады.

* * *

— Ну и какого черта? — возмущенно вопрошал Готтфрид, стремительно срываясь с места.

— Прости, друг, — казалось, Алоиз был растерян. — Я совершенно не подумал...

— Как же так, совершенно не подумал... — проворчал Готтфрид, глядя прямо перед собой.

Ему казалось, что этот вечер вполне мог бы получить продолжение, если бы не Алоиз со своей поспешностью.

— Ты-то сам как? — Готтфрид бросил быстрый взгляд на друга. — Мне, между прочим, Мария строго наказала передать тебе, чтобы ты не вздумал обидеть Магдалину. Ей и правда восемнадцать, или врет?

— Правда, — кивнул Алоиз. — Передай при случае Марии, что я ни за что не обижу ее протеже!

— Ишь ты, вспомнил бы себя пару дней назад, герой-любовник, — поддел друга Готтфрид. — "Интересно, я присунул официанточке?" — дурашливым тоном проговорил он и засмеялся.

— Перестань. Она чудо!

— Ну так как? — Готтфрид вопросительно приподнял брови и расплылся в многозначительной усмешке.

— Да ты издеваешься! — возмутился Алоиз. — Она девчонка совсем еще... Так, погуляли немного...

— Запасайся терпением, — резюмировал Готтфрид. — Кстати, у меня есть немного фотокарточек, одолжить? Чтоб терпелки на дольше хватило?

— Чтобы следующие десять лет ты припоминал мне это при каждом удобном случае?! Ну уж нет!

Готтфрид затормозил у посадочной площадки близ дома Алоиза:

— Завтра как обычно. И не опаздывай!

Он полетел к себе длинной дорогой — хотелось развеяться. Включил погромче вагнеровскую "Зигфрид-идиллию". Обычно его ужасно раздражало то, сколько места занимали магнитофон и усилитель. Да и свет ламп отвлекал, и грелись они порядочно. Но теперь Готтфрид только порадовался, что не демонтировал магнитофон — Вагнер умиротворял. День оставил слишком смешанные впечатления: плодотворная работа, изучение дневника, данные по антирадину — и эти ужасные твари, мутный тип Тило, до ужаса похожий на огромного таракана... Все распадалось пополам, делилось на черное и белое, но было кое-что, что не попадало ни в одну из категорий. Точнее, кое-кто. Мария.

Готтфрид совершенно определенно хотел провести эту ночь с ней, а, может, и не только эту. Но она была точно соткана из противоречий: и чертов гимн, и ее отношение к этому Тило-таракану точно вмешивали черную краску в светлый образ; точно фальшивые ноты вливались в стройную мелодию, будто ее песне кто-то подыгрывал на расстроенном пианино... Мысль о пианино снова заставила вспомнить о Тило и его цепком рукопожатии. Впрочем, чего было еще ждать от пианиста?..

Готтфрид задумался. Он ведь не сказал Алоизу о Тило ровным счетом ничего. И теперь он отчаянно хотел забыть о нем, о том стыде, который пришлось испытать за собственный длинный язык. В очередной раз прокляв себя за неосмотрительность, Готтфрид принялся наворачивать очередной круг через соседний квартал. Наверняка можно было бы вернуться в бар к Марии, но, должно быть, она уже легла спать... Из водоворота мыслей Готтфрида вырвал воздушный патруль.

— Арбайтсляйтер Веберн, — полицейский был совсем молод и почти безус, — потрудитесь, пожалуйста, объяснить, отчего вы пролетаете в этом направлении уже третий раз?

— Задумался, — ответил Готтфрид, забирая обратно водительскую книжку. — Видите ли, я начал работу над новым проектом...

— Проследуйте, пожалуйста, домой, — полицейский был предельно вежлив. Его не до конца сломавшийся голос, по мнению Готтфрида, звучал комично, и он едва удержался от улыбки.

— Всенепременно, — Готтфрид кивнул. — Хорошей вам ночи.

— Благодарю... — полицейский даже как-то растерялся. — Отправляйтесь домой, хорошо? — совершенно не по-уставному крикнул он, когда Готтфрид закрывал окно флюквагена. Готтфрид снова кивнул в ответ.

Придя домой, он спешно разделся и лег, надеясь, что его быстро сморит и это ускорит наступление следующего дня. Однако сон не шел. Готтфрид даже встал и проверил, хватает ли у него чистых рубашек — их оказалось на неделю вперед. Проверил бельевой ящик — тоже все оказалось в полном порядке. Заглянул в небольшое зеркало над умывальником в комнате — Алоиз был прав, стоило подстричь волосы.

Все эти мелочи, вопреки обыкновению, совершенно не успокоили его. Он пожалел, что дневник отца нельзя было пронести сюда — он бы столько времени использовал с пользой! Возможно, стоило все-таки вернуться к Марии... С этой мыслью он вывесил одну из рубашек на дверцу шкафа — положит наутро в багажник, пусть всегда будет что-то на смену, если он снова решит заночевать не дома.

Готтфрид, наконец, лег и уставился в потолок. Беспорядочные мысли роились в его голове, перетекали одна в другую, но он не мог ухватить ни одну из них за хвост. Наконец, он провалился в беспокойный сон, в котором они с Марией сидели, держась за руки, на заднем сидении флюквагена, а несчастную машину со всех сторон облепили мерзостные зараженные твари. Они выли, скребли по стеклам и фюзеляжу когтями, а Готтфрид только крепче прижимал Марию к себе, осознавая, что конец — вот он, еще немного, и они разорвут обшивку, выбьют стекла и доберутся до них... А потом откуда-то из-под штурвала появился Тило, и он был тоже заражен. Готтфрид уже был готов закричать, как зазвонил будильник.

Смурной и невыспавшийся, Готтфрид, вопреки обыкновению, тут же скатился с кровати, взял мыло, бритву и полотенце и поплелся в общий душ — благо в такую рань не успела собраться очередь. Пятница обещала быть совершенно отвратительной.

1) Herbei zum kampf — гимн Люфтваффе. Имеет идентичную мелодию с "Авиамаршем".

Вернуться к тексту

Вопреки тягомотному предчувствию, первая половина дня прошла хорошо: работа в команде спорилась; птенец-Отто на сей раз пошел обедать со своим куратором, а не увязался за Готтфридом и Алоизом; Агнета прочитала все архивные материалы и пришла за новыми, клятвенно пообещав в понедельник как следует подготовиться к мозговому штурму. Даже Айзенбаум был на удивление приветлив. Малер принял все отчеты и похвалил Готтфрида за резвый старт и настоятельно посоветовал не сбавлять оборотов.

Обед тоже подали на диво вкусный, и Готтфрид задумался о том, что, должно быть, на него произвело слишком большое впечатление то зараженное существо, да и Тило не понравился. А кошмары не снились ему уже давно, вот он и принял близко к сердцу.

Они с Алоизом выходили из столовой, когда столкнулись с Вальтрауд Штайнбреннер.

— Не забудьте, пожалуйста, что сегодня партийное собрание, — напомнила та. — Через полчаса в конференц-зале. И напомните об этом всем коллегам и подчиненным, — она выразительно посмотрела на Готтфрида. — Если кто-то из вашей лаборатории не явится, отвечать вам.

— Так точно, — кивнул он. — Спасибо вам, Вальтрауд.

— Это моя прямая обязанность, — она пожала плечами и направилась дальше.

— А я чуть не забыл, — признался Алоиз. — Впрочем, нам-то что... Все равно мы чисты перед родной Партией, аки младенцы.

— Угу, — кивнул Готтфрид. — У которых от рождения похмелье.

Алоиз засмеялся:

— Брось! И, кстати... — он замялся. — Ты извини за вчерашнее. Не знаю, что мне в голову стукнуло...

— Зато я знаю. Но, так уж и быть, промолчу. Пошли скорее, нам еще надо нашей группе про собрание напомнить. А то я не хочу потом отвечать за то, что какой-нибудь Айзенбаум пропустит собрание.

— Вот уж кто-кто, а Айзенбаум не пропустит, — возразил Алоиз.

В конференц-зале, должно быть, собрались все работники Научного, Инженерного и Медицинского Отделов. Люди стекались и стекались, пока не прозвенел звонок и вся эта многоглавая и многоголосая толпа не расселась по местам. Готтфрид и Алоиз примостились с одного из краев и осматривались. Впереди, ровный, точно кол проглотил, сидел Айзенбаум, а рядом с ним сутулился взлохмаченный Отто. По другую сторону, у центрального прохода, расположился Штайнбреннер с женой. Ровно в тот момент, когда Готтфрид скосил на них глаза, Штайнбреннер поймал его взгляд и торжествующе кивнул.

— Интересно, на какое время затянется эта нудятина? — прошептал Готтфриду на ухо Алоиз. — Поработать-то сегодня еще успеем?

— Я бы не рассчитывал, — вздохнул Готтфрид.

По центральному проходу меж рядов стремительно шел политрук Карл Хоффнер. Неопределенного возраста, сухой и на удивление невысокий, он умел говорить так, что, в зависимости от того, что и как он вещал с трибуны, вся толпа заражалась единым настроением и едиными чаяниями. Готтфриду иногда казалось, что призови этот человек всех своих слушателей к тому, чтобы шагнуть в посадочной площадки вниз, все повинуются слепо и безропотно. Должно быть, этих политруков где-то такому учат.

Хоффнер добрался до трибуны, прокашлялся в микрофон, поправил пенсне на носу и начал речь. Казалось, он говорил не что-то заготовленное и давным давно навязшее в зубах, нет, он говорил то, что думал, чувствовал и чем спешил поделиться, а люди — инженеры, врачи, ученые, студенты и профессора — жадно впитывали всякое его слово.

Хоффнер говорил. Об успехах Партии, об улучшении результатов экзаменов у детей, воспитывающихся в спеццентрах, и о том, что университеты открыли новые наборы на новые специальности. О том, что ученые нашли более эффективный способ очистки зерна, а, значит, нормы хлеба на душу населения повысят. О том, что уровень преступности в очередной раз снизился — и Готтфриду подумалось, что такими темпами в Арийской Империи преступности вовсе не должно было быть уже лет пять как.

Хоффнер перешел на персоналии. Он благодарил координаторов направлений за прогресс: технический, медицинский, научный. За выполнение планов, выдающиеся достижения и прочие вклады в развитие Арийской Империи. Готтфрид вытянул шею — он понимал, что до личной благодарности за ведение проекта еще не дотянул, да и модифицированной версии проекта не то что без году неделя, там и недели-то не наберется. Поэтому когда его фамилию не назвали в числе передовиков, он не слишком расстроился. Куда больше он расстроился, что выделили Штайнбреннера за безукоризненное проведение чрезвычайно важной экспедиции вниз. Алоиз и Готтфрид возмущенно переглянулись: ничего не скажешь, образцовое проведение, с таким-то отношением к личному составу!

— Может, на него донести? — шепнул Алоиз, явно раздосадованный такой несправедливостью.

— Да ну его, — отмахнулся Готтфрид.

Тем временем Хоффнер взял торжественную паузу и вновь заговорил:

— Видит фюрер, я бы предпочел, чтобы мне вовсе не приходилось говорить этих слов. Но я вынужден поднять и эти вопросы. Вопросы о недопустимом поведении в рядах нашей славной Партии! К сожалению, за минувшую неделю было совершено несколько вопиющих нарушений распорядка. Итак... — он обратился к бумагам, в которых, по всей видимости, были пофамильные списки. — Я попрошу подняться сюда...

У Готтфрида засосало под ложечкой и снова вспотели ладони. Его разносили на партсобраниях трижды, первые два раза — когда он был желторотым студентом. Всякий раз это было ужасно унизительно. Он вообще не понимал, ради чего проштрафившихся вызывают на всеобщее осмеяние, ведь всегда можно надавать по шапке и в другой обстановке. Но не ему было решать — Партия сказала "надо"... Готтфрид не ощущал на этот раз себя в опасности, но поймал себя на мысли, что каждый раз, когда начиналась эта неотъемлемая часть собрания, ему становилось не по себе.

— Рудольфа Баумана, Эриха Грубера и Освальда Ланге!

Готтфрид выдохнул. Он совершенно не слушал, за что распекали этих бедолаг. Порой ему очень хотелось включиться в происходящее и поддаться стадному чувству, перенять настроение остальных и впустить в свое сердце неодобрение, осуждение и присоединиться к почти священному акту коллективного порицания, но он из какого-то совершенно удивительного чувства противоречия не позволял себе этого.

— Держись, друг, — Алоиз пихнул его локтем. — Да не станем хулить товарищей за человеческие проявления!

Готтфрид кивнул. Это была их с Алоизом тайна. После первого же разноса — на двоих — они находили определенный спортивный интерес в этом маленьком внутреннем бунте. Впрочем, никто из них, конечно же, не собирался идти наперекор Партии.

Хоффнер тем временем прекратил распекать бедолаг и принялся выкрикивать новые фамилии.

— Что-то нарушителей много, — покачал головой Алоиз. — Я уже хочу покинуть это негостеприимное место.

— Терпи, — едва заметно пожал плечами Готтфрид.

— Готтфрида Веберна и Алоиза Берга! — голос политрука обрушился на них сверху, точно снежная лавина.

Будто громом пораженные, они поднялись и на ватных ногах потащились к трибуне.

— Совершенно не хотелось бы озвучивать то, какими подвигами отметили себя сотрудники Научного и Инженерного Отделов оберайнзацляйтер Алоиз Берг и арбайтсляйтер Готтфрид Веберн! Однако, целью нашего блока является не что иное, как попытка достучаться до совести всякого члена Партии, который оступился и повел себя недостойно. Для того, чтобы, разумеется, помочь вернуться на путь, достойный гражданина Арийской Империи!

Готтфрид физически ощущал тяжесть сотен, а быть может, и тысяч глаз. Его осуждали все. И его, и его лучшего друга.

— Итак, Берг и Веберн. Вы продемонстрировали вопиюще безнравственное поведение! В середине рабочей недели злоупотребив алкоголем в одном из сомнительных заведений, вы завели контакты с беспартийными. Вы позволили себе опорочить образ члена Партии, дали беспартийным основания полагать, что партийцы пьют шнапс, точно воду, доходя до совершенно свинского состояния! Вы имели наглость после этого явиться на работу, а после употреблять алкоголь на рабочем месте, еще и написав заявление на сверхурочные часы!

Алоиз и Готтфрид переглянулись. Употребление коньяка с кофе в умеренных количествах не возбранялось, и чтобы получить такую выволочку на работе, нужно было напиться вдрызг, желательно, с самого утра и устроить форменный дебош. Уж Алоиз это знал совершенно точно — из личного опыта. Но на сей раз ничем подобным не пахло. Выходило, что кто-то возвел на них форменный — почти — поклеп.

— Готтфрид Веберн! — политруку было явно мало. — Ваше поведение в экспедиции под руководством оберайнзацляйтера Штайнбреннера также недостойно арийского, — Готтфриду показалось, что Хоффнер скривился, — ученого! Прямое неоднократное нарушение техники безопасности! Подумать только! И вы — ученый Арийской Империи!

Готтфрид почувствовал, что у него мокрые не только руки — кажется, рубашку можно было выжимать.

— Также имеются свидетельства, что вы склонны смешивать работу с личной жизнью. Арбайтсляйтер Веберн, вы должны помнить, что подобное недопустимо! Член Партии и арийский ученый должен быть нелицеприятен! Слышите!

По толпе прокатился ропот. Если к пьянству относились довольно снисходительно, пока оно не перерастало в длительные запои, то нарушение техники безопасности было чуть более серьезным проступком. А вот пристрастность в работе порицалась и осуждалась. Готтфрид бы не удивился, если бы теперь половина из его шапочных знакомых предпочла бы пройти мимо него, якобы не заметив, лишь бы не подавать ему руки.

— Оберайнзацляйтер Берг, вы свободны. Арбайтсляйтер Веберн, в связи с тяжестью и комплексностью ваших проступков, вы лишаетесь завтра выходного дня и с восьми утра до семнадцати часов принимаете участие в общественно-полезных работах по наведению порядка в... — политрук сделал паузу. — В Медицинском экспериментальном отсеке.

Готтфрид тяжело вздохнул — это была одна из самых гадких и грязных работ, какую ему когда-либо поручали. Частенько на подобные работы отряжали скелетов из трудовых лагерей, студентов младших курсов и совсем проштрафившихся партийцев постарше. Но никогда на его памяти никто из начальников подразделений, даже мелких, не получал такого наказания. Был бы его чин хоть немногим повыше, его бы ни за что туда не отправили.

— Вы свободны, Веберн. Ах да, приведите в порядок ваш внешний вид. Вы руководите подразделением и должны во всем соответствовать!

Политрук продолжил что-то говорить, но Готтфрид не слушал. На ватных ногах он шел к своему месту. Кровь стучала в висках, шумела в ушах, бросилась в лицо, горели даже кончики ушей. Все смотрели на него, на его неаккуратную стрижку, и наверняка думали, что он — пьяница, кутила и дебошир. Еще и склонный к адюльтерам прямо на работе. Руководитель подразделения, имеющий звание арбайтсляйтера. Получивший наряд в Медэксперотсек. Кажется, ниже падать было некуда.

Он заметил торжествующий взгляд Штайнбреннера и разозлился. С экспедицией было понятно: на него донес Штайнбреннер, который сам же и вынудил его нарушить технику безопасности! А вот с якобы пьянством на рабочем месте... Может, Вальтрауд проговорилась мужу? Может, они с Алоизом забыли вымыть кружки? Но этого Вальтрауд точно не могла знать... Да и кружки они, кажется, мыли... Или все-таки нет?

Он погрузился в пучину своих невеселых мыслей до того, что пропустил многоголосый крик "Хайль фюрер!" и получил ощутимый тычок в спину от Алоиза:

— Чего молчишь? Эй, да на тебе лица нет!

— Потерял, — буркнул Готтфрид. — С остатками совести пропил.

Они протискивались сквозь слишком узкие для такой толпы двери конференц-зала.

— Знаешь что, ты это... Нос не вешай... — дернул его за рукав Алоиз.

Готтфрид почувствовал легкий озноб. Насквозь мокрая рубашка противно липла к спине, и оставалось надеяться, что хотя бы на кителе не проступили темные круги под мышками.

— Да ну тебя... — Готтфрид стиснул зубы.

Очень хотелось разбить в кровавую кашу самодовольную рожу Штайнбреннера. Так, чтобы под кулаками хрустели кости, лопалась тонкая белая кожа, а сам Штайнбреннер в какой-то момент начал просить его перестать, а потом и вовсе бы заткнулся. Желательно, на веки вечные.

— Готтфрид, — Алоиз схватил его за плечо и как следует встряхнул. — Ну бывает. Что теперь? Ну напились. Не мы единственные. Ну нарушил технику безопасности... Тоже не единственный. Личное? Ерунда. Все, кто увидит результаты работы твоей группы, поймут, что это брехня! Ну попротираешь денек кровь и блевотину...

— Да плевать на блевотину! — огрызнулся Готтфрид. — Я здесь только три недели, а такой послужной список! А Агнета? Она-то вообще не виновата ни в чем...

Готтфрид представил себе, как будут смотреть на нее, и ему стало невыносимо стыдно.

— Агнета должна была с самого начала думать, что в физике ей делать нечего, — отрезал Алоиз. — Шла бы в учительницы, секретарши или, на худой конец, врачи...

— Это ей нечего делать в физике? Это ей нечего делать в физике?! — взорвался Готтфрид.

Он остановился посередине коридора и гневно посмотрел на друга. Люди, шедшие с партсобрания, обходили их по кривой, бросая на обоих осуждающие взгляды.

— Да если ей нечего там делать, то остальным — тем более! Что, по-твоему, Отто есть, что там делать? Или Карлу? Да большая часть тех, с кем я работал, ей в подметки не годится!

— Не ори, — осадил его Алоиз. — По крайней мере, не в коридоре...

— Арбайтсляйтер Веберн, — хауптберайхсляйтер Малер положил тяжелую ладонь ему на плечо. — Ко мне в кабинет. Сейчас же.

Готтфрид огляделся и обреченно поплелся за Малером. И только по пути сообразил, что заметил краем глаза смущенную жмущуюся к стенке Агнету. Она смотрела на него с удивлением и даже прикрыла руками рот.

— Арбайтсляйтер Веберн, — голос Малера, казалось, не выражал ничего. — Вы понимаете, что сегодня произошло?

Малер побарабанил пальцами по столу и наконец посмотрел на Готтфрида в упор. Когда Готтфриду на днях казалось, что хуже в этом кабинете ему быть не может, он не представлял, как жестоко ошибается. Теперь нарисованный фюрер смотрел на него не осуждающе — он смотрел на него с нескрываемым отвращением. Потому что ненависти он не заслужил.

— Не понимаете, — покачал головой Малер. — Я вам объясню.

Он встал, налил в бокал коньяка и сделал добрый глоток.

— Теперь у меня будут требовать вашего смещения с должности руководителя отдела, Готтфрид. Потому что на таком месте не может быть настолько недостойный человек. Вам бы простили что-то одно. Но вы собрали целую коллекцию пороков! Посудите сами: пьяница, разгильдяй и блядун! — Малер аж задохнулся от возмущения. — И всем было бы плевать на вашу личную жизнь, не тащи вы ее в работу!

— Я ничего не тащил! — горячо возразил Готтфрид и тоже встал. — У меня нет никакого личного интереса! У меня ничего не было с Агнетой — и не будет, слышите!

— Сядьте, — Малер махнул рукой. — Знаете, я вам верю. Как и верю в то, что вы не пили на работе. Ну, почти, — он подмигнул. — Но моей веры недостаточно. Слышите, недостаточно! Докажите, что вы достойны должности, которую занимаете! Докажите, что ваш выбор Мюллер, а не Айзенбаума оправдан! Выполните план! Нет! Перевыполните его! — Малер осушил бокал одним глотком. — И вот еще. У меня есть на вас еще один донос, Веберн.

У Готтфрида онемели кончики пальцев. Неужто дневник?..

— Вам знакомы эти листы? Это фотокопии, — Малер сунул Готтфриду под нос две крупноформатные фотокарточки.

Фотокарточки листов, исписанных почерком его отца. Готтфрид вгляделся и проклял себя за то, что даже не рассмотрел толком все листы, увлекшись дневником. Теперь было непонятно, то ли кто-то влез в его "опечатанный" кофр, то ли это копии листов, найденных Штайнбреннером.

— Дайте-ка посмотреть поближе, — пробормотал Готтфрид, вглядываясь внимательнее. — Знаете... — он потер переносицу. — Я не уверен, что помню точно...

— Говорите, говорите, даже если не помните точно. Говорите все, что помните, — поторопил Малер, наливая себе еще коньяка.

— Видите ли... — Готтфрид решил пойти ва-банк. — Когда нас вызвали на осмотр территории и велели произвести рекогносцировку, я заметил ход. Так как лезть куда-то в одиночку противоречит технике безопасности, манкирование которой мне сегодня несправедливо вменили... — Готтфрид вздохнул. — Я позвал Алои... оберайнзацляйтера Берга.

— Почему именно его? — Малер прищурился.

— Мы учились и работали вместе, — пояснил Готтфрид. — И уже не раз принимали участие и в подобных вылазках, и в различных лабораторных экспериментах. Понимаете, мы понимаем друг друга без слов, что чрезвычайно важно при возникновении экстремальной ситуации.

Готтфрид вздохнул и осмотрелся. В горле пересохло, отчаянно хотелось пить.

— Прошу прощения, хауптберайхсляйтер... У вас не найдется воды?

— Может, кофе, чай или коньяк?

— Нет-нет, благодарю. Просто воды, пожалуйста.

— Вальтрауд, будь добра, принеси воды, — Малер нажал на кнопку громкой связи. — Вы продолжайте, Готтфрид.

— Да-да... Хм-м-м... — он потер затылок. — На чем я остановился... Ах, да... В общем, мы пошли осматривать помещение.

— Вы сообщили об этом кому-то?

— Разумеется, — серьезно соврал Готтфрид. — Но я не помню, кому. Большая часть персонала была в таких скафандрах, что я вам ничего толкового сейчас не скажу...

Готтфрид рассчитывал, что если Малер и захочет проверить эту информацию, то, опросив половину из "скафандров", бросит эту затею. А кто-то, быть может, и вспомнит то, чего не было — всякое случается.

Дверь скрипнула, и в кабинет вошла Вальтрауд, поставила на стол кувшин с водой и стакан, налила Готтфриду воды и, улыбнувшись, вышла. Готтфрид промочил горло и продолжил:

— Мы спустились вниз. Осмотрели там все, но ничего толком не нашли. Помещение производило впечатление разворованного мародерами, там было грязно, пыльно... Но зато обнаружили в углу еще один спуск. Там уже обнаружили довольно много всего: консервы, сухпай, какие-то украшения... Никаких тетрадей и листов там, впрочем, кажется, не было... Потом туда спустился Штайнбреннер. Он с чего-то взял, что я от него что-то прячу, и... — Готтфрид пожал плечами. — И толкнул меня. Я упал и порвал костюм...

— Да, я получил отчет дозиметристов, — Малер покивал и вперился прямо в глаза Готтфриду. — Только вот знаете что, Веберн... Судя по полученной дозе, вы должны были упасть прямиком на тот самый уран, который нашли внизу. А в вашем помещении не было ничего настолько радиоактивного.

Готтфрид отвел глаза.

— Говорите, Готтфрид, — Малер сел напротив него, положил руки на стол и подался ближе. — Что произошло внизу?

— Это... — Готтфрид покачал головой.

— Готтфрид. Или вы говорите мне все, или я передам информацию тайной полиции, — Малер был предельно серьезен. — А уж они с вами поговорят по душам, обстоятельно поговорят.

Готтфрид сглотнул. Было непонятно, до какой степени простирались полномочия Малера. Если он мог замять это дело — это был один разговор. А если он в любом случае обязан доложить в гестапо? Дозиметристов-то Готтфрид и выкинул из своего уравнения, как незначимое число. Оказалось, зря. Но если за дело возьмется гестапо, ему конец! И дневник, и найденные листы...

— Штайнбреннер заставил меня расстегнуть куртку, — тихо проговорил Готтфрид.

— Что? Что вы сказали?! — Малер замер.

— Штайнбреннер заставил меня расстегнуть куртку, чтобы убедиться, что я ничего не прячу. И потрогал карманы кителя.

— Руками в защитных перчатках... — продолжил Малер. — Так. И долго он вас обыскивал?

— Не помню, — признался Готтфрид. — Кажется, да. Он хотел меня заставить и китель с рубашкой расстегнуть...

— Вот оно, значит, как, — Малер помрачнел. — Образцовое проведение экспедиции...

— Что ему за это будет?

— Вы еще и о нем печетесь? — Малер с удивлением посмотрел на Готтфрида.

— По правде говоря, я терпеть его не могу, — выдохнул Готтфрид, на сей раз совершенно искренне. — У нас это взаимно. С детства.

— Должен вас огорчить, Веберн. Ничего. Я не намерен давать делу ход, — пояснил Малер. — Но если вы не согласны, можете донести на него сами.

— Да ну его к черту, — твердо проговорил Готтфрид и допил воду.

* * *

В лаборатории его встретили неоднозначно. Айзенбаум и пара студентов презрительно скривили губы, Отто за спиной куратора и еще один студент озорно подмигивали, дескать, начальник-то не совсем зануда и ханжа, а Агнета покраснела и смотрела с какой-то благодарностью.

— На сегодня рабочий день закончен, — заявил Готтфрид. — Все все успели?

— Так точно, — отозвался Айзенбаум, остальные закивали.

— Отлично. Благодарю вас за прекрасную работу. До встречи в понедельник, — Готтфрид вымученно улыбнулся. — Если есть вопросы, я еще примерно полчаса здесь.

На сей раз им не подписали разрешения на сверхурочные. Поэтому у Готтфрида оставалось ровно полчаса на то, чтобы удостовериться, что все в порядке, закрыть лаборатории и отключить от основного источника питания все, что не должно работать в выходные.

— Арбайтсляйтер Веберн, разрешите... — на пороге стояла Агнета и старалась не смотреть ему в глаза.

— Проходите, — он тяжело вздохнул. — И я же просил вас...

— Херр Веберн... — она замялась.

Он обеспокоенно посмотрел на нее: вдруг она решила уйти в другую группу?

— Я не буду называть вас по имени, херр Веберн, простите... Просто...

— Вы из-за сегодняшнего... — он покачал головой.

— Да. Я не хочу, чтобы из-за меня...

— Вы здесь не при чем! — Готтфрид резко махнул рукой. — Я принял решение, берайтсшафтсляйтерин Мюллер! И принял я его, исходя из ваших способностей! Вы не согласны? Не хотите работать в моей команде?

— Хочу... — Агнета наконец посмотрела на него. — Я... Я слышала, что вы говорили про меня оберайнзайцляйтеру Бергу... Спасибо вам. Спасибо, что верите в меня.

— Я жду вас в понедельник, Агнета, — он улыбнулся. — Давайте сделаем нашу работу так, чтобы никто больше и никогда не смел говорить гадости за нашими спинами.

Она выпрямилась и серьезно кивнула.

* * *

— Куда сегодня?

— По домам, — буркнул Готтфрид, скосив глаза на Алоиза.

— Докинь меня вниз, а?

— Тебе мало было сегодня? — Готтфрид посмотрел на друга, как на идиота. — Хочешь еще по шее получить? Мои лавры покоя не дают?

— Да уж, я прям обзавидовался, — кивнул Алоиз. — Хочу перекусить в нашем баре. Кстати, ты помнишь, как он называется?

— Не-а, — Готтфрид завел флюкваген. — Я и не знаю. Что же ты у Магдалины своей не спросил?

— Да не до того было, — Алоиз смущенно улыбнулся. — Я очень хочу ее увидеть. Поехали, поужинаем?

— Поехали...

Готтфриду тоже хотелось вниз. Тем более Мария однозначно дала ему понять, что не против его компании. Возможно, даже на ночь.

Их встретили радостно. Магдалина тут же рассказала, что из меню у них в наличии сегодня, что стоит брать, а что нет, и предложила выпивки. Марии на сцене не было, остальные музыканты полным составом играли какой-то джаз.

— Что, серьезно принести только лимонаду? — Магдалина опешила.

— Да, увы, — кивнул Готтфрид. — Сегодня мы не пьем.

— А то кому-то завтра рано вставать, — поддел друга Алоиз.

Готтфрид пропустил остроту мимо ушей, окидывая взглядом зал в поисках Марии.

— Марии сегодня нездоровится, — пояснила Магдалина. — Но вы можете ее навестить. Вас проводить?

— Да, проводите меня, фройляйн Магдалина, — Готтфрид улыбнулся.

— А как же ужин?

— Там видно будет, — развел руками Готтфрид, оглядываясь на Алоиза — тот ему многозначительно подмигнул.

— Вот эта дверь, Готтфрид, — Магдалина кивнула на аккуратную чистенькую дверь в самом конце коридора. — Смелее стучите, она точно там.

— Я же не побеспокою ее?

— Не переживайте, она скажет вам, если не захочет вашего общества, — Магдалина улыбнулась. — Я вас оставлю, Готтфрид. Если что, я внизу.

Она упорхнула, а Готтфрид остался один на один в темном коридоре с этой светлой дверью. Что, если она погонит его прочь? Что, если это вовсе не вежливо? Он набрал в грудь побольше воздуха и постучал в дверь.

— Одну минуту, — послышалось из-за двери; потом раздался звук шагов и дверь распахнулась.

В проеме стояла Мария. В светлом шелковом халате, отделанном кружевом, светлые волосы рассыпались по плечам и спадали на спину, кожа — точно прозрачная.

— Готтфрид, — она, казалось, обрадовалась ему. — Проходи скорее. Не обращай внимания, я сегодня в домашнем...

Комната была на удивление светлая для такого места, хотя и небольшая. У окна стояла довольно широкая кровать с резной спинкой, похожая на те, что были до Катастрофы, у стены — громоздкий шкаф, у другой — письменный стол и колченогий стул.

— Прости, у меня и посидеть-то толком негде, — оправдывалась Мария. — Садись вот, на край кровати.

— Я не помешал тебе? — осведомился Готтфрид. — Магдалина сказала, ты плохо себя чувствуешь... Я могу уйти.

— Нет-нет, останься... Хочешь, попросим Магдалину принести ужин сюда?

— Ты голодна? — он сел на край кровати, она устроилась рядом.

— Немного...

Вскоре Магдалина принесла им запеченного мяса с овощами и бутылку розового вина. Готтфрид разлил вино по бокалам и протянул один Марии. Еду они поставили на стул и теперь сидели рядом, плечом к плечу.

— Давай мы выпьем за наше знакомство? — предложила Мария. — Чудесное знакомство!

Готтфрид согласился и пригубил вино. У него голова шла кругом: от всего проклятого дня, от ночного кошмара, который он опять некстати вспомнил, от вина, от близости Марии...

— Что с тобой? — он посмотрел на Марию. Она выглядела какой-то возбужденной, даже глаза подернулись странным блеском.

— Готтфрид... — она накрутила прядь на палец. — Бывает ли такое, что тебя одолевает беспричинная хандра? Все вроде бы хорошо, но что-то не так. Что-то гнетет, сон нейдет, кусок в рот не лезет.

Он задумался. Еще вчера бы он ответил отрицательно, но прошедшая ночь переменила его отношение к подобным, как он сказал бы раньше, глупостям. Все его невзгоды обычно имели вполне понятные, порой даже осязаемые причины. Возможно, когда-то давно и было что-то подобное, но позабылось, истерлось, истаяло.

— Пожалуй, да.

— Надо же! Партийцы тоже обычные люди, — она мелодично рассмеялась и провела кончиком пальца по пуговицам кителя.

— Каким же нам еще быть? — усмехнулся Готтфрид, отрезая кусок мяса и отправляя его в рот.

— Разное говорят о вас, — уклончиво ответила Мария.

— Что ж ты... Раньше партийцев не видела?

— Видела, — Мария повернулась к нему. — Но не так близко...

Готтфрид и сам не заметил, как она придвинулась к нему, как провела кончиками пальцев по его щеке — его тело словно пронзило электрическим разрядом. Он перехватил ее за запястье — удивительно тонкое, и притянул еще ближе и обнял. Обнял нежно, зарываясь носом в мягкие волосы — и не разберешь, прямые ли, волнистые, пахнущие чем-то тонким и приятным. Они растянулись поперек кровати, она в своем халате, тонком и струящемся — Готтфрид заметил, как ткань натянулась на небольших четко очерченных сосках, — он как был, в форме и чудовищно тесных галифе. Они смотрели друг на друга, улыбались; Мария взъерошила его отросшую челку. Он еще приблизился к ней и легко коснулся губами ее губ — мягких, сладковато-горьковатых, манящих.

Готтфриду вспомнилось, как Аннеке выбирала позы, приговаривая: "Глаза бы мои на тебя не смотрели". Как другие девушки совершенно не хотели целоваться с ним, и если на быстрый секс он еще мог претендовать, то подобные ласки в его жизни были огромной редкостью.

Мария ответила. Жарко приникла своими губами к его, обвила шею руками, придвинулась теснее, прижимаясь к нему всем телом. Готтфрид гладил ее спину, прикрытую лишь тонким шелком и целовал, целовал... Мария слегка отстранилась и принялась расстегивать пуговицы на его кителе. Готтфрид запоздало пожалел, что не принял после работы душ — на чертовом собрании с него семь потов сошло. Но, похоже, Марии было все равно. Он содрал мешающий галстук и притянул Марию к себе. Она дышала часто и тяжело, ерошила его волосы и запрокидывала голову, а он целовал ее шею, ямку над ключицей и ощущал, что сходит с ума: от ее нежной кожи, от ее запаха, от ее нежности. Его переполняло желание, казалось, оно было готово вот-вот выплеснуться, а Мария только прижималась теснее, и он ощущал жар ее тела.

Готтфрид осторожно обнажил ее плечо и принялся покрывать поцелуями бледную кожу, а Мария улыбалась и смотрела на него своими синими глазами, которые теперь казались черными.

— Ты первый партиец, который оказался в моей постели, — доверительно сообщила она ему, прищурившись от удовольствия. — Пожалуй, вы и правда похожи на людей.

— Чем же? — Готтфрид приподнял бровь.

— Сложно сказать, — она облизала яркие безо всякой помады губы. — Но что-то человеческое же вам не чуждо, правда?

Она положила ладонь на резко обозначившуюся выпуклость на его штанах и слегка сжала. Готтфрид шумно выдохнул и пожалел, что бросил в багажник флюквагена только сменную рубашку, но не сменное белье. А потом резко почувствовал себя совершенно бестолковым — еще ничего толком не началось, а он...

— Я же права? — Мария нависла над ним; ее волосы ниспадали на его лицо, и Готтфрид улыбнулся.

— Щекотно, — признался он.

— Хочешь еще вина? — она откинула волосы в сторону.

— Хочу, — Готтфрид ухватился за передышку, как за спасительную соломинку.

— А я хочу тебя, — прошептала Мария ему в самое ухо.

Они даже не выключили свет, и теперь их тени ритмично ползали по стенам, причудливо изгибаясь в углу. Мария хваталась то за резную спинку кровати, то за плечи Готтфрида, оставляла на нем ногтями красные полосы, выгибала спину, судорожно ловила ртом воздух и, кусая зацелованные губы, рвано стонала. Готтфрид смотрел и не мог насмотреться на ее лицо, а потом вжимался в нее сильнее, ловил губами губы, сжимал в объятиях и двигался все быстрее и быстрее. Она подавалась ему навстречу, раскрывалась, а потом и вовсе обхватила его стройными ногами, точно хотела оставить в себе, чем глубже, тем лучше. У него кружилась голова, в ушах шумело, тяжесть в паху стала вовсе невыносимой, и он резко дернулся наружу, но Мария не выпустила его, удерживая сильными ногами и прочерчивая на спине новые полосы — восемь длинных красных следов.

Готтфрид обессиленно упал прямо на нее, слегка сдвигаясь, чтобы накрыть ладонью грудь.

— Ты это зря, — горько проговорил он ей на ухо, слегка сжимая ладонь. — Я про презервативы-то забыл.

— Не бери в голову, — прошептала Мария. — Я обо всем позаботилась.

— Ты ждала меня? — он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я еще вчера ждала тебя, — она обвила руками его шею. — Но ты ускользнул.

— Я приеду еще! — горячо пообещал Готтфрид.

— Да уж я надеюсь, — она оттолкнула его, и он распластался на постели рядом, глядя в потолок. — Что ты делаешь завтра?

Готтфрид скривился. Одно воспоминание о том, что за наказание ему назначила родная Партия, вызывало скрежет зубовный.

— Мне в Центр к восьми утра.

— Как жаль, — Мария поджала алые губы. — А я надеялась на совместное утро.

— Послезавтра? — Готтфрид приподнялся на локте и запустил ладонь ей в волосы.

— Ты обещал, Готтфрид Веберн, — засмеялась она. — А пока у нас есть еще немного времени.

Готтфрид меланхолично вытирал белый кафельный пол и стены в реанимационно-экспериментальном боксе. Только что там умер экспериментальный образец. Готтфрид не знал, как, что и почему — никто не спешил докладывать ему о таких вещах. Он и образца-то этого в глаза не видел.

Одетый в светло-серый лабораторный защитный костюм и перчатки, он приводил помещение в надлежащий вид, но все мысли его были далеко, внизу, в комнатушке Марии. Она провела с ним целую ночь, обессиленная, спала на его плече, а наутро не то что не вытолкала взашей, а разбудила горячими поцелуями и даже принесла кофе в постель. И она ждала его снова вечером, и уж это точно скрашивало наипоганейшее чувство от того, что он теперь был вынужден заниматься совершенно неквалифицированной грязной работой в этом бесстыдно белом боксе.

Закончив с кафелем, Готтфрид слил воду из ведра, выбросил перчатки в утилизатор и направился за новым заданием.

— Вы же Готтфрид Веберн, ученый... Верно? — появившийся куратор-биолог смерил его взглядом серых цепких глаз, спустив очки на кончик носа. Готтфриду он отчего-то напомнил орла.

— Так точно, — выдохнул Готтфрид.

— Не знаю, за что вас там на партсобрании так песочили, — процедил "орел", — как по мне, так медиков всех поголовно можно хоть за пьянство, хоть за нарушение ТБ поперенаказывать. Надо бы заняться, пусть утки выносят... Так о чем же, собственно, я... Ах, да. Пойдемте. Вам будет интересно. Заодно и мне подсобите.

Он повел его длинными залитыми светом коридорами. Готтфрид даже подумал было, что, должно быть, в это подразделении специально такие запутанные лабиринты: чужак легко потеряется в них, а потом поминай как звали. Может, именно так и набирали "образцы"? Он едва не рассмеялся такой абсурдной мысли. Было совершенно точно известно — на образцы пускали либо "скелетов", либо преступников и врагов Империи. Готтфрид вспомнил притворное удивление Марии тому, что партийцы похожи на людей. Интересно, считалось ли это крамолой? Или она имела в виду, что партийцы, должно быть, сверхлюди? Он отметил для себя, что при случае стоит об этом спросить у самой Марии. Впрочем, не факт, что она ответит ему правду.

"Орел" остановился резко и молча оглянулся на Готтфрида. Молча выдал ему перчатки, натянул вторую пару сам и открыл дверь, жестом показывая следовать за ним.

Они вошли в просторную палату. Там в огороженных прозрачных отсеках лежали "образцы". Обнаженные, с подсоединенными к ним проводами и приборами. Некоторые спали, некоторые бодрствовали. В самом ближнем к Готтфриду боксу лежало нечто, что очень живо напомнило ему тварь, бросившуюся к стеклу флюквагена. Такие же подернутые белесой пленкой глаза, кожа, местами обнажающая мышцы и сухожилия, провал рта, обвисшие изъязвленные груди... Это существо было меньше того, не с такими широкими плечами и небольшими стопами. Похоже, это была женщина, хотя половые органы ее — или его? — больше напоминали то ли маленький недоразвитый пенис, то ли чудовищно гипертрофированный клитор.

Готтфрид скривился.

— Посмотрите еще на этих, — "орел" указал на еще три бокса.

В соседнем лежало такое же слепое существо, но значительно массивнее. У него тоже были женские груди и нечто непонятное между ног, хотя отвратительный сморщенный мешочек кожи несколько больше напоминал мошонку, чем у предыдущего существа.

В двух других располагались явно зрячие индивиды. У них было куда понятнее, кто какого пола, хотя некоторые промежуточные черты все-таки имелись. Готтфрид обратил внимание, что эти были более ширококостными, а на их руках и ногах находились браслеты, от которых тянулись толстые синтетические веревки. Они смотрели на появившихся Готтфрида и "орла" так, словно были готовы растерзать их голыми руками при первой же возможности. И Готтфрид не сомневался, что это бы им удалось.

— Что вы здесь изучаете? — он повернулся к "орлу".

— Это партийная тайна, — сверкнул очками тот. — Но вам, как физику, должно быть интересно. Это последствия заражения. Как правило, в препубертатный период. Это значительно влияет на секрецию кортикостероидов и выводит из равновесия гипоталамо-гипофизарную систему. Поэтому к фазе гонадархе, или полового созревания...

— Из-за гормонального дисбаланса они приобретают черты противоположного пола?

— Видите, вы и сами все поняли, — усмехнулся "орел". — Это называется ложным гермафродитизмом. У многих также присутствуют нарушения полоролевого поведения.

— Немудрено, — пробормотал Готтфрид, рассматривая подопытных.

— Но не всегда это напрямую коррелирует со выраженностью переходных черт. Так, например, наиболее сильные нарушения полоролевого поведения были замечены у тех женщин, у которых вирилизация оказалась наименее значительной.

— Что такое вирилизация? — Готтфрид потерялся в новой информации.

— Приобретение мужских черт под воздействием андрогенов. Андрогены — это мужские гормоны, — пояснил "орел".

— Вы ищете способ излечения этого?

— Вирилизация необратима.

— А что у мужских... э-э-э... особей?..

— Их в нашей выборке меньше, — развел руками "орел". — Во-первых, при сильной феминизации они чаще умирают. Во-вторых, у нас в принципе меньше образцов мужского пола. Из тех, кого не слишком коснулась феминизация, много слишком агрессивных особей. Это затрудняет отлов.

— Отлов? — Готтфрид не поверил ушам. Выходит, этих тварей специально вылавливали снизу и отправляли в такие вот подразделения?

— Изначально большую их часть нам поставляли из трудовых лагерей, — пояснил биолог. — Но после того, как провели очистку территорий, залили повсюду железобетон, оттуда стало поступать меньше таких индивидов.

— А антирадин?

— Он не способен полностью справиться с такими изменениями. Мы сейчас выясняем, можно ли получить потомство от таких существ и что произойдет с его генетикой. Но вас это уже не касается.

Готтфрид окинул взглядом бокс. На языке вертелся вопрос об интеллекте этих существ, но задавать его он не решился.

— Вы говорили о какой-то помощи...

— Да-да, — кивнул "орел". — Пойдемте...

В дальнем боксе на боку, свернувшись клубком на койке, лежало такое же существо, только с огромным животом. Судя по всему, существо спало.

— Проходите, — "орел" провел картой по считывателю, и прозрачная дверь отъехала в сторону. — Не бойтесь, она под седацией. Иначе бы невозможно было проводить манипуляции. Знаете, эти существа очень сильны. Сильнее людей, — он кивнул на существо.

Если бы у существа были ресницы, они бы дрожали. Полузакрытые глаза с розовым белком и неопределенного цвета радужкой вяло следили за передвижениями Готтфрида. Тому стало не по себе. Тонкие изъязвленные руки комкали простыню, деформированная грудная клетка вздрагивала при каждом вдохе, а натянутая на огромном животе кожа казалось, вот-вот лопнет, а в некоторых местах она уже была словно надорвана, и из этих разрывов сочилось нечто, похожее на желтоватый гной.

— Приподнимите ее и переверните на спину, — скомандовал биолог. — Только осторожно. В прошлый раз один умник ее уронил, и мы боялись...

Готтфрид, с трудом преодолевая отвращение, подхватил существо со спины под плечи и под колени и осторожно перевернул. Он уже убирал руки, как костлявая кисть мертвой хваткой вцепилась в рукав его защитного костюма. Существо захрипело и раскрыло глаза.

— Спокойно, — "орел" упреждающе выставил вперед руку, чтобы Готтфрид не вздумал отшатнуться, но тот стоял на ногах на удивление твердо.

— Тихо, — скомандовал Готтфрид, отцепляя от себя костлявую кисть. — Закрой рот, слушать тебя противно.

Существо всхлипнуло и отвернулось.

— Сколько в ней плодов? — Готтфрид с нескрываемой брезгливостью смотрел на живот зараженной женщины.

— Четыре.

— И все... Такие же?

— Этого мы пока не знаем. Погодите. Мне нужно проверить их состояние.

"Орел" принялся подсоединять какие-то датчики к чудовищному животу. Готтфрид отвернулся — смотреть не хотелось.

— Ее перевернуть обратно? — спросил Готтфрид, когда биолог закончил со своими приборами.

— Сама перевернется, — махнул тот рукой.

Готтфрид с сомнением посмотрел на существо и запоздало, впервые за все это время явственно ощутил подкатывающую к горлу тошноту.

— Если в ней четыре плода... — с сомнением проговорил Готтфрид, судорожно вспоминая курс анатомии.

— Переверните, ежели вам хочется, — пожал плечами биолог. — Вообще да, переверните. Плоды давят на брюшую аорту.

Готтфриду не хотелось. Но почему-то оставить это просто так он не мог. Он принялся осторожно поворачивать существо, приговаривая вполголоса какую-то ерунду. В последний момент существо снова распахнуло глаза, посмотрело на него нечитаемым взглядом и медленно моргнуло. Из-под уродливого века выкатилась крупная слеза.

— Знаете что, Готтфрид, — "орел" засмеялся, закрывая дверь. — Если вас выставят из вашего подразделения за неподобающий моральный облик, приходите ко мне. Будете пытаться найти с ними общий язык, — он обвел взглядом помещение.

— Общий язык, — Готтфрид с сомнением покачал головой. — А что у них с интеллектом-то? Чтобы общий язык...

Он наконец-то задал так живо интересовавший его вопрос и с нетерпением, которого старался не выказать, ждал ответа.

— Сложный вопрос... — "орел" поджал губы. — Считается, что он необратимо поражен. Однако... Это еще предстоит выяснять.

— А они вообще страдают от этого всего?

— Здесь? — "орел" сощурился.

— Здесь я и сам вижу, — отозвался Готтфрид. — На... если так можно сказать... На воле?

— Не знаю. Мы наблюдаем их здесь. А вы свои выводы уже сделали. Не хотите сходить пообедать?

— Благодарю, лучше несколько позже, — уклончиво ответил Готтфрид.

— У многих поначалу пропадает аппетит, — успокоил его биолог. — Это нормальная реакция. Сейчас на выходе подпишете подписку о неразглашении. Но, думаю, мы с вами еще встретимся, Готтфрид Веберн.

* * *

Готтфрид стоял в душе под струями теплой воды и с остервенением тер себя мочалкой. После работки в Медэксперотсеке он ощущал себя ужасно грязным. Если с утра ему казалось, что Мария оставила свой неповторимый аромат на его коже, то теперь его всего точно покрывал слой чего-то липкого, маслянистого и ужасно въедливого. И это что-то никак не желало оттираться.

Он в очередной раз намылился — кожу неприятно защипало. Решив, что с него хватит, он ополоснулся и натянул прямо на мокрое тело казенный халат с вышитой на рукаве свастикой. Хорошо, хоть после работы подстричься успел.

По итогам дня в Медэксперотсеке ему выдали еще одну антирадиновую таблетку. Он хотел было приберечь ее и положить заместо лишней выпитой, но его обязали выпить ее прямо там, на месте. Он, конечно, попытался отговориться, что на этой неделе ему уже назначали антирадин, и он все еще должен был действовать, но местный врач решил перестраховаться, потому как, по его собственные словам, у него "не было ни малейшего желания отвечать потом за возможные непоправимые последствия для особенно ценных кадров". Эти самые "особенно ценные кадры", конечно, весьма и весьма польстили Готтфридовому самолюбию, и он обрел какую-то уверенность в том, что, несмотря на вчерашнюю выволочку, не снимут его с занимаемой должности. Ни за что не снимут — если не он, то кто?

Стоило спуститься вниз и выяснить, как там Алоиз, навестить Марию — где-то в глубине души Готтфрид боялся, что она больше не захочет его видеть — и наконец-то поесть. А то ведь после этого блока он так и не смог пересилить себя и пообедать. Отчаянно хотелось рассказать обо всем Алоизу, но подписка о неразглашении не просто связала его по рукам и ногам — она еще и зашила ему рот. Он не представлял себе, зачем "орел", который, кстати, так и не представился, показал ему все это. Конечно, у ученых всегда были свои причуды, сам Готтфрид тоже охотно обсудил бы свои наработки с кем угодно из смышленых партийцев. Если бы у него, конечно, не было бы прямых указаний молчать. Как, например, сейчас, при работе над оружием N. Но Готтфриду не верилось, что то, что ему сегодня продемонстрировали, можно было вот так запросто показывать любому партийному ученому. В конце концов, сама работа там и вовсе оказалась непыльной, он ожидал куда как худшего.

Одевшись в чистое и предусмотрительно прихватив смену белья, Готтфрид направился в бар, названия которого он так и не удосужился узнать накануне вечером. Отметив, что в последнее время в его жизни появилось слишком много неизвестных переменных, Готтфрид, насвистывая, вышел на парковочную часть посадочной площадки.

Уже в полете он с досадой подумал, что хотел установить диммеры на фары ближнего света и задние фонари, но и вовсе об этом забыл. Решив, что разберется с этим позже, он вырулил на спусковую трассу и направился вниз.

В баре Готтфрида встретила Магдалина, веселая и сияющая. И тут же проводила его наверх, указав на дверь, за которой, по ее словам, коротал время Алоиз. Алоиз и правда находился внутри; он сидел на продавленной тахте и увлеченно читал какую-то книгу в затертой обложке.

— Ну доброго тебе вечера, — Готтфрид плюхнулся рядом и бесцеремонно выдернул книгу из рук друга. — Что? Сказки? — он недоверчиво покосился на друга.

Книг после Великой Катастрофы, кроме узкоспециализированных и вновь напечатанных, в Арийской Империи не водилось. Все уцелевшие старые экземпляры были уничтожены, особенно ценные научные труды — дерадизированы в специальных камерах. Более того, Готтфрид поддерживал мнение Партии о том, что современным гражданам Арийской Империи совершенно ни к чему эти пережитки прежних времен, если они не несли в себе какого-либо научно-практического значения. В конце концов, у них было телерадиовещание, филармония, спектакли...

— Ты не представляешь себе, как это, оказывается, интересно, — воодушевленно заявил Алоиз. — Что-то подобное мне мать в детстве рассказывала. Вон, почитай эту историю! Про злобного карлика, которого все почитали благодаря волшебству красавцем, неспособным на подлость! Столько он всего наворотил!

— Как Штайнбреннер?

— А потом его разоблачили, и он — ни за что не поверишь! — утонул в ночном горшке!

— Эх, я бы посмотрел, как Шайссебреннер потонет в ночном горшке, — мечтательно проговорил Готтфрид.

— Дерьмо черта с два утонет, — разочарованно протянул Алоиз.

— Ну раз тот злобный карлик утонул, может, и у Штайнбреннера еще не все потеряно?

Готтфрид положил книгу на тахту и толкнул друга локтем:

— Ну как ты провел ночь?

— Мог бы и получше, — вздохнул Алоиз. — Еще какая-то парочка неугомонная полночи спать мешала. Девица то стонала, то кричала, во-он оттуда откуда-то, — он махнул рукой в ту самую сторону, где располагалась комната Марии.

— А твои-то дела как? — поспешно спросил Готтфрид. Ему стало даже как-то стыдно.

— Я человек самодостаточный, — ухмыльнулся Алоиз. — Вон, комнату на ночь снял.

— А Магдалина?

— А что Магдалина... — он вздохнул. — Погуляли за руку, потанцевали...

Готтфрида прямо-таки раздирали противоречия: с одной стороны, он сочувствовал другу, с другой — отчаянно хотел похвастаться, что у него-то на сей раз все отлично. Так же, распустив павлиний хвост, как это некогда делал и сам Алоиз, и чертов Штайнбреннер, и остальные ребята из казармы и университета.

— Ты лучше расскажи, как ты, — Алоиз перевел стрелки на Готтфрида. — Или ты всю ночь спал в гордом одиночестве, чтобы сегодня проявить чудеса работоспособности?

— Я... — Готтфрид решил избрать компромиссный вариант. — Эту ночь я провел у Марии.

— Да ну? — ахнул Алоиз. — И как она?

— Просто замечательно, — Готтфрид расплылся в улыбке.

— Ну вы же не просто смотрели в окно, взявшись за руки, правда? — кажется, Алоиз жаждал подробностей.

— Не просто, — Готтфрид едва удержался, чтобы не описать все: и ее волшебную кожу, и удивительную страсть, и все осязаемые прелести в деталях.

— Эх... — Алоиз снова вздохнул. — Я не представляю, сколько времени понадобится, чтобы хоть как-то расшевелить Магдалину...

— Что с ней вообще такое случилось-то?

— Не знаю, — развел руками Алоиз. — Не стану же я ее напрямик спрашивать. Она даже поцеловать себя не позволила. Только сжалась в комок и заплакала тихонько... Ну какое удовольствие такую девчонку целовать?

— Да уж, никакого, — Готтфрид скривился, представив себе подобную картину. Отчего-то перед глазами встало лицо зараженного существа и выкатившаяся из уродливого глаза слеза.

— На самом деле я рад за тебя, дружище, — Алоиз похлопал его по плечу. — Тебе вечно не везло... Ты это... Так держать, вот! Пошли-ка спустимся и выпьем пивка? Заодно расскажешь, как там Медэксперотсек.

Внизу было шумно, пестро и людно. Не только Магдалина, но еще несколько девушек-официанток сновали туда-сюда, едва поспевая разносить гостям заказы. Их любимый столик заняла какая-то большая разухабистая компания, и Готтфриду с Алоизом пришлось ютиться в дальнем углу за совсем маленьким прямоугольным столиком, к которому едва можно было приставить два стула. Мария стояла на сцене и пела. Тоненькая, изящная, с высокой прической, из который игриво выбилось несколько локонов, в длинном черном платье она была прекрасна, как и всегда, но в очередной раз совершенно по-новому. Готтфрид беззастенчиво пожирал ее глазами, любуясь каждым движением, каждым изгибом тела и ждал, что темноту этой ночи она снова разделит с ним.

На этот раз среди посетителей было довольно много партийных. Некоторые сидели исключительно своими, партийными компаниями; еще парочка партийцев громогласно смеялась и пила шнапс с непартийными девицами. За дальним столиком сидела дородная женщина в форме. У нее были короткие светлые волосы, остриженные почти на мужской манер, широкое раскрасневшееся от шнапса лицо. Она что-то громогласно доказывала сидевшим с ней за одним столиком беспартийным мужчинам, а они смиренно кивали и периодически подливали ей — и себе заодно — еще.

— Это же Хайльвиг Келлер, — кивнул в ее сторону Готтфрид.

— Вот ее-то поди не разнесут на партсобрании, — посетовал Алоиз. — Хотя она, между прочим, женщина!

— Она старая, — отмахнулся Готтфрид. — Уже давно отдала свой долг Родине. Теперь свободна, как любая женщина Империи.

— Журналистка, между прочим, — не сдавался Алоиз. — В прошлом — военная журналистка! Отдел Идеологии и Пропаганды, не забывай.

— И что? — отмахнулся Готтфрид. — Вот ей-то как раз ничего и не будет. Она не порочит образ партийной женщины — она обрабатывает несознательное население идеологически!

— Вам принести чего? — к ним подлетела запыхавшаяся Магдалина. — Простите, с ног сбиваюсь... Сегодня столько народу...

— Мы заметили, — кивнул Готтфрид. — Принеси-ка нам пива. И колбасок. У вас есть колбаски?

— Конечно, Готтфрид, — Магдалина деловито покивала. — А вам, Алоиз? — она перевела на него взгляд и залилась краской. — Вы хотите еще чего-нибудь?

— Погулять с вами по вечернему Берлину, например, — Алоиз улыбнулся. — Сходить в филармонию, а потом гулять уже по ночному Берлину. И пить шампанское. Вы любите шампанское, Магдалина?

— Я не могу сейчас, простите, — она смущенно потупилась.

— Тогда увы мне... — развел руками Алоиз. — Придется довольствоваться пивом и колбасками.

— Вы все еще на вы? — покачал головой Готтфрид, когда Магдалина ушла. — Я слышал, такое бывало в давние времена... Но чтобы сейчас...

— Может, она прибыла к нам из прошлого?

Магдалина принесла пива и колбасок и снова упорхнула.

— Осталось надеяться, что пиво и колбаски — из настоящего, — пробормотал Готтфрид. — В мои планы на сегодняшнюю ночь расстройство желудка не входит.

Ни пиво, ни колбаски не подвели. Мария, закончив петь, привычно подсела к ним. Народу в зале не убавилось, поэтому Магдалина только изредка подходила, краснела, отводила глаза, а потом все-таки выразила скромное желание, что если к тому моменту, как она не станет посвободнее, Алоиз еще не изъявит желания уехать домой или подняться в комнату поспать, то она бы с радостью прогулялась с ним пусть и по не слишком живописным, но знакомым и родным улицам пусть не верхнего, но и не самого нижнего яруса Берлина.

Зато вместо Магдалины к ним подсел таракан-Тило. В его обществе Готтфрид как-то особенно остро почувствовал, насколько им тесно и неуютно за таким маленьким столом. И если с Магдалиной можно было бы отмахнуться, что, дескать, в тесноте, да не в обиде, то Тило казался Готтфриду чужеродным элементом, вносящим в их теплую компанию нотки натянутости и отчуждения.

— Алоиз, Тило, вы же, кажется, не знакомы! — Мария лучезарно улыбнулась.

— Да, я не имел такого счастья, — Алоиз охотно пожал руку Тило.

— Это же, кажется, вы выходили подышать с малышкой Магдалиной? — Тило прищурился.

— А что же, народу только прибавилось, а вы и не играете, — отметил Готтфрид.

Мария залилась звонким серебристым смехом:

— Что-то мне ты не говорил подобного, Готтфрид, — она покачала головой.

— Все в порядке, — усмехнулся Тило. — Просто твоему обществу Готтфрид рад больше, чем моему. Правда?

— Правда, — на этот раз Готтфрид твердо решил во что бы то ни стало не дать Тило обыграть себя. — Я не слишком настроен говорить о работе или о глобальных проблемах. Я пришел сюда, чтобы увидеться с симпатичной мне женщиной. Это не значит, что ваше общество мне неприятно. Но, не стану врать, общество Марии мне больше по душе. Тем более, пива вы все равно с нами не выпьете.

Алоиз с удивлением посмотрел на Готтфрида, и тот запоздало подумал, что он вовсе ничего не рассказал другу об этом мутном типе. Ну и ладно — слишком хорошо они знали друг друга, чтобы из-за подобной ерунды Алоиз переменил о нем свое мнение.

— Ваша откровенность мне нравится, — во взгляде Тило мелькнуло что-то, похожее на уважение. — Какой же нормальный человек любит трезвых, сидя в компании, где все пьют?

— Да, иногда потом бывает неловко, — попытался сгладить ситуацию Алоиз.

— На самом деле я на минутку, — Тило, казалось, было вообще все равно, как на него реагируют. — Выкурю с вами папироску вот, а потом вернусь на сцену, — он потянулся за портсигаром, но осекся. — Ох, простите... Готтфрид, я совсем запамятовал, что вы совершенно не выносите дыма... Прошу меня извинить.

Он поклонился и вышел из-за стола. Готтфрид тихо выругался сквозь зубы.

— Вы не выносите дыма, Готтфрид? — Мария нахмурилась и уставилась на пепельницу, наполовину заполненную ее окурками. — Простите...

— Нет, погоди... — он перехватил ее за руку.

— Мог бы об этом сказать сразу, — она передернула плечами.

— Не бери в голову, — Готтфрид разозлился. — Не выношу, потому и не курю. Но ты же не заставляешь курить меня?

— Слушай, Готтфрид, — вклинился Алоиз. — Я, похоже, многое пропустил. А этот пианист... Тило... Он и правда не пьет?

— Правда, — вместо Готтфрида ответила Мария.

— Не доверяю я таким людям, — припечатал Алоиз. — Сегодня он не пьет... А завтра что?

— Изменит Империи, — буркнул Готтфрид. Ему было, по правде говоря, все равно, что теперь говорил Алоиз. Он уже думал о том, чем ему отольются остальные оплошности.

К ним, с сияющей улыбкой, спешила Магладина.

— Барвиг отпустил меня! — она вся светилась. — Я ужасно голодна! Вы не возражаете, если я присоединюсь?

— Садитесь, конечно, Магдалина, — перехватил инициативу Готтфрид. — Мария, пойдем прогуляемся?

На лице Марии было так явственно написано сомнение, что у Готтфрида сердце ухнуло куда-то вниз.

— Пойдемте, — наконец проговорила она. — Только я, с вашего позволения, переобуюсь.

Он кивнул, а она, прямая и изящная, направилась к лестнице наверх. Готтфриду отчаянно хотелось побежать за ней, убедиться в том, что она спустится обратно, а не спрячется в своей маленькой светлой комнатушке.

— Готтфрид, вы ухитрились обидеть Марию? — защебетала Магдалина.

— Это не я, — выдавил Готтфрид.

— Неужели этот старикан Тило? — усмехнулась она.

— Кто он таков вообще, этот Тило? — строго спросил Алоиз. — Вам не кажется неправильным обсуждать его вот запросто при мне? Я-то даже не понимаю, о ком речь!

— Он просто ужасно занудный и любит читать нотации, — пояснила Магдалина. — Это наш пианист. Вообще, он и правда очень много знает и всегда готов прийти на помощь.

— Мне он уже помог, — проворчал Готтфрид.

— Как знать... — Магдалина вмиг стала какой-то очень задумчивой. — Может, он считает, что помогает вам. Или Марии...

— Или себе, — не удержался Готтфрид.

— Да... Мне иногда кажется, что влюблен в нее. Глупо, правда? — Магдалина по-детски раскрыла темные глаза и засмеялась.

— Очень, — подтвердил Готтфрид.

* * *

Они с Марией, обнявшись, стояли на посадочной площадке и смотрели вверх, в темное небо.

— А ведь раньше в небе были видны звезды, — она прижалась к Готтфриду теснее.

— Ты помнишь?..

— Плохо, — она покачала головой. — Мне было всего одиннадцать, когда...

— Мне и того меньше, — выдохнул он, наслаждаясь ее близостью.

— Жаль, что теперь звезд не видно. Говорят, в Советском Социалистическом Союзе символ — красная звезда.

— А для их детей это далекий, несуществующий символ, — отчего-то проговорил Готтфрид. — Я представить себе не могу, чтобы нашим символом по-прежнему оставалась свастика, а мы бы не видели солнца. Это так... Неразвито, первобытно... Как то, что раньше верили в бога.

— Говорят, в Америке до сих пор верят, — Мария положила голову ему на плечо. — И в Германии ведь многие верили до последнего. И в Австро-Венгрии...

— Мои родители, кажется, не верили, — Готтфрид попытался припомнить точнее, но не смог.

— И мои, — усмехнулась Мария.

— А ведь поэтому Арийская Империя сильнее, — Готтфрид поцеловал ее в висок. — Мы не бежим за миражом. Наши символы — как на ладони, просты и близки, а не абстрактны.

— Но ты все равно хотел бы увидеть звезды...

— Или дотянуться до них рукой, — он убрал с ее лица выбившийся локон и внимательнее вгляделся в ее блестящие глаза. — Впрочем, две сейчас сияют мне очень ярко.

Воскресенье прошло, словно сладкий волшебный сон. Готтфрид остался у Марии и упивался ее близостью, ее ласками и ее расположением. Он уже перестал так опасаться, что она выставит его прочь и потребует больше никогда не появляться в этом месте, в этой комнате и в ее жизни. Временами он замечал, что Мария становилась задумчивой и подолгу вглядывалась в его черты, а лицо ее в такие моменты становилось каким-то особенно печальным и отрешенным. Это немного настораживало, но, в конце концов, Готтфрид списал все на то, что он не слишком-то хорошо разбирался в людях. А тем более в женщинах. И еще и не партийных.

— Вам же нельзя слушать джаз, — как-то задумчиво проговорила Мария. — А у нас никогда нет недостатка в партийных гостях.

— Ерунда, — отмахнулся Готтфрид. — Все, что нам нельзя слушать, уже давным давно осталось в какой-нибудь Америке. А то, что поешь ты — это наша, родная музыка, пусть и не представляющая художественной ценности и необходимая для развлекательных целей, — Готтфрид вспомнил, что говорили им в свое время на занятиях по Великой Арийской Культуре. — А всякие пережитки прошлого, вроде свингюгенда вместе со своей музыкой унтерменшей, остались либо в истории, либо где-то за Мировым Океаном, где им самое место.

Мария передала ему початую бутылку вина и уютно устроилась на его плече.

— Тебя не привлекут за то, что ты со мной? — она нежно гладила кожу на его груди.

— За что? — удивился Готтфрид и отпил вина. — Нам не запрещено иметь контакты с беспартийными. Нельзя разве что создавать семьи. И у меня запрет, — он пожал плечами, — на размножение.

— Тебе нельзя иметь детей? — Мария подняла голову и посмотрела на него. — Но почему?

— Мой фенотип не подходит для воспроизводства в Арийской Империи, — нарочито равнодушно проговорил Готтфрид. — Посмотри на меня. Ты часто видела подобных партийцев?

— Подобных тебе? — Мария прикусила губу. — Ни разу. Ни разу в жизни не видела таких замечательных, красивых и умных партийцев.

* * *

Утро понедельника наступило со всей свойственной ему неотвратимостью. Готтфрид и Алоиз прибыли вовремя и неизменно встретили у проходной своего заклятого приятеля Штайнбреннера.

— Фридляйн! Тебя вызывает хауптберайхсляйтер Малер. Надеюсь, он переведет тебя в санитарки Медэксперотсека. Кстати, ты удосужился вымыться после этого?

— Слушай, Шайссебреннер, отвали, — выдохнул Готтфрид. — Малер и без тебя разберется.

— Что это от тебя опять понадобилось Малеру? — недоверчиво покачал головой Алоиз, когда они уже вошли внутрь, оставив Штайнбреннера позади.

— Понятия не имею. Вот схожу — и выяснится. Как там твои успехи на личном фронте?

— Да никак, — Алоиз помрачнел. — Разговаривать с ней можно обо всем на свете. Гулять здорово... Один раз позволила себя обнять — и на этом все.

— М-да, не позавидуешь, — Готтфрид в очередной раз порадовался, что ему в кои-то веки повезло. — Ладно. Ты передай нашим, что я наверху. Начинайте работу по расписанию.

— Так точно, — Алоиз ухмыльнулся. — В следующий раз не забудь подписать бумагу о том, что делегируешь мне такие полномочия. А то Айзенбаум заявит что-нибудь в духе: я вовсе не обязан вас слушаться!

— Слушай, — Готтфрид затормозил. — А может, это Айзенбаум капнул начальству, что мы коньяк пили?

— Ты и правда в это веришь? — Алоиз покачал головой. — Ты, конечно, оттоптал ему хвост, но чтобы так... Ну не может же он быть до такой степени говнюком?

— Наверное, не может... Просто... — Готтфрид замялся.

— Ладно, жизнь покажет. Иди к Малеру, а то опоздаешь.

Вальтрауд была, как и всегда, очаровательна и обходительна. Готтфрид исподтишка смерил ее взглядом, пристальнее посмотрел на ее пальцы, ловко управлявшиеся с рычагами и кнопками кофе-машины, на яркие губы и задался совершенно неуместным вопросом: умеют ли ее руки и губы быть такими же нежными, как руки и губы Марии? Должно быть, об этом доподлинно известно Штайнбреннеру. Готтфрид поймал себя на мысли, что больше не завидует ему так отчаянно.

Малер вызвал его к себе практически сразу.

— Садитесь, Веберн, — он кивнул. — Кофе?

— Да, благодарю, — Готтфрид сел, гадая, что же на этот раз понадобилось от него хауптберайсхяйтеру.

— Хауптгемайншафтсляйтер Адлер очень высоко отзывался о вашей работе в Медэскперотсеке, — Малер улыбнулся, причем даже без нотки издевки. — А также до меня дошла информация, что он заставил вас подписать подписку о неразглашении.

Готтфрид хотел было поинтересоваться, что такой этот самый хауптгемайншафтсляйтер Адлер, ведь не может же быть у человека настолько говорящая фамилия⁽¹⁾. Но когда Малер сказал про подписку, все встало на свои места — все-таки может.

— Вы ухитрились вляпаться еще во что-то, Готтфрид?

Вальтрауд принесла кофе и скрылась за дверью.

— Никак нет, херр хауптберайхсляйтер. Исполнял свой долг.

— Исправно и рьяно, знаю-знаю, — покивал Малер и глотнул кофе. — Кстати, Готтфрид... Мы же с вами в пятницу не договорили.

Он дернул ящик стола — тот не поддался.

— Чертов ящик! — Малер нажал на кнопку громкой связи. — Вальтрауд! Я же просил вызвать слесаря! Вы его вызвали? Вызвали?! А где его в таком случае черти носят?

Малер подергал ящик еще, выругался себе под нос и шумно выдохнул, покачав головой:

— Простите, Готтфрид. С самого утра невозможно нормально работать. В общем... — он сцепил руки в замок. — Вы же помните фотокарточки, которые я вам показал? Мы ушли тогда к обсуждению оберайнзацляйтера Штайнбреннера и его неблаговидного поступка. Но я бы хотел вернуться в фотокарточкам бумаг, Готтфрид. Вы помните их? — Малер прищурился.

— Смутно, — признался Готтфрид. — Но, если я ничего не путаю, их мне тоже показал оберайнзацляйтер Штайнбреннер. И... — Готтфрид прикусил губу. Хуже ему от этого уже вряд ли будет. Если, конечно, гестаповцы не найдут у него то, что он прячет прямо под их недреманым оком. — И он сказал, что...

— Что он сказал?! — Малер впился глазами в Готтфрида так, точно хотел просверлить его насквозь.

— Что этого ему с лихвой хватит, чтобы выписать мне порядочную порцию свинца. Простите, херр хауптберайхсляйтер.

— Вам известно, почему он вам так сказал?

— Никак нет, — Готтфрид тяжело вздохнул. Сердце подскочило вверх и теперь мешало дышать, застряв где-то в горле.

— Готтфрид... — Малер поджал губы и рассматривал Готтфрида так, точно видел его впервые. — Вам знакомо имя Фридрих Веберн?

Готтфрид почти почувствовал, как кровь застывает в венах, точно монолит. А вдруг он сейчас проговорится? Выдаст себя?

— Это... — он медленно кивнул. — Это мой отец.

— Вы в курсе, чем он занимался? — Малер прищурился.

— Не больше, чем остальные, — обтекаемо ответил Готтфрид и потер переносицу.

— Не заставляйте меня ждать, Готтфрид, — Малер дернул головой и налил себе воды. — Вы же знаете, я этого не люблю.

— И вам всегда на помощь могут прийти бравые ребята из гестапо, — усмехнулся Готтфрид.

— Веберн! Не зарывайтесь! — Малер постучал авторучкой по столу.

— Виноват, херр хауптберайхсляйтер. Я знаю о том, что мой отец возглавлял одну из лабораторий по созданию Оружия Возмездия, или Оружия Х. А также, — Готтфрид замялся, думая, как помягче обойти антирадин. Ему казалось, что Малер видит его насквозь, чует его ложь не хуже, чем гестаповские ищейки — страх. Уж об этом легенды передавались шепотом из уст в уста.

— И все? — Малер аж вытянулся вперед, точно собака, взявшая след и теперь отчаянно нюхавшая воздух.

— Видите ли... — у Готтфрида снова вспотели ладони. — Я знаю, что он был задействован, как это формулировали, "во многих научных разработках". Мама мне ничего не рассказывала. Должно быть, и сама не знала.

— То есть, вы не знали, что, например, он приложил руку к созданию антирадина? Вместе с биохимиками, в числе которых были такие личности, как Нойманн, Айзенбаум, Кох...

— Айзенбаум? — притворно удивился Готтфрид и тут же пожалел об этом: Малер уставился на него ледяным взглядом, так, словно раскусил всю фальшь и наигранность.

— Вы что, даже не знали, что отец вашего коллеги — знаменитый биохимик? — Малер скривился. — А ведь я уже было подумал, что вы неплохой руководитель.

Готтфрид, устыдившись, опустил глаза и принялся рассматривать носки своих сапог. Благо, они были начищены практически до зеркального блеска.

— Печально видеть такое невежество у столь многообещающего человека, Веберн, — Малер закурил и выпустил облачко дыма. — Но мы это исправим. Я напишу бумагу. Зайдете ко мне завтра за ней. А потом — в партийную библиотеку. И не вздумайте отлынивать, Веберн. Изучите — потом будем разбираться, с чего это вам оберайнзацляйтер Штайнбреннер угрожал. Свободны!

Готтфрид встал и, стараясь не выказывать поспешности, направился на выход.

— Ах да! Еще одну минуточку, — окликнул его Малер. — Мне доложили, что вы в последнее время очень много времени проводите в обществе беспартийных.

Готтфрид повернулся, но даже не нашел, что ответить.

— Ваше право, конечно, — Малер покачал головой. — Однако не забывайте, что ваше дело для Партии и для Империи — превыше всего! И помните о вашем статусе. Вы не должны послужить причиной утечки информации.

Малер продолжал сверлить его глазами.

— Никакой информации, Веберн! Ни рабочей, ни генетической! Вы поняли меня, Веберн?

— Так точно, херр хауптберайхсляйтер!

Готтфрид почувствовал, что, вопреки всему, отчаянно краснеет.

* * *

— И что от тебя хотел Малер? — спросил Алоиз, недоверчиво рассматривая явно разведенное в воде порошковое пюре и подозрительно ярко-розовый кусок мясного хлеба.

— Не спрашивай, — выдохнул Готтфрид и принялся ковыряться вилкой в тарелке.

— Жри давай, — наставительно заявил Алоиз. — Тебе еще после обеда обсуждать с Агнетой результаты. Она аж подпрыгивает от нетерпения. Как завалит тебя вопросами — с живого не слезет!

— Точно, — бесцветно проговорил Готтфрид.

— Да что он тебе такое сказал, что у тебя весь энтузиазм как ветром сдуло? — разозлился Алоиз. — Я тебя не узнаю!

— Знаешь, если со мной поговорит гестапо, ты меня точно не узнаешь, — невесело засмеялся Готтфрид.

— Да далось тебе это гестапо! Больно ты им нужен! Или ты все не забудешь штайнбреннеровские угрозы?

Готтфрид оставил в покое и вилку, и несчастное порошковое пюре, сплел пальцы в замок и положил на них гладко выбритый подбородок. Страх сжимал ледяной рукой его внутренности, выкручивал их, подбрасывал и ловил заново. Мысль о еде казалась противной. То, как разговаривал с ним Малер, точно подняло со дна души Готтфрида всю муть, и теперь ему казалось, что разоблачение неминуемо.

— Может, сдать ему все, что мы нашли? — Готтфрид потер затылок, побарабанил пальцами по столу, снова взял вилку и продолжил ковыряться в тарелке.

— С ума сошел! — сверкнул глазами Алоиз. — Хочешь — я перепрячу это все? К себе? Или куда-нибудь... Ты даже не будешь знать, куда.

— Сам с ума сошел! — возмутился Готтфрид. — Это мой отец!

— А ты мой друг, — парировал Алоиз. — Ладно. Не бери в голову. У тебя другие задачи. А еще заткнись и ешь, фюрера ради, к нам сейчас подсядут!

— Приятного аппетита! Надеюсь, вы не против, если я к вам присоединюсь! — с громким стуком поставив на стол поднос, Отто Фишер плюхнулся на соседний с Готтфридом стул. — Удалось сбежать из-под недреманного ока этого зануды, — шепотом добавил он.

Готтфрид с Алоизом переглянулись.

— Я бы посоветовал вам, Отто, все-таки почтительнее относиться к вашему куратору, — процедил Готтфрид. — Вы понимаете, что ставите и его, и меня в не самое приглядное положение?

— Вы — деятельные, — в глазах Отто загорелся огонь. — А не ледяные статуи, способные только отдавать и выполнять указания. А это правда, что вы посещаете бары внизу? — он перешел на подсвистывающий шепот.

— Не мешать частную жизнь с работой, — тихо, но твердо проговорил Готтфрид.

— Понимаю, вы из своего опыта, — выдохнул Отто и покраснел до кончиков оттопыренных ушей. — Везет вам, Агнета такая девчонка... И внизу, наверное, тоже классные девчонки, хотя и беспартийные.

У Готтфрида голова пошла кругом. Захотелось взять тарелку с уже остывшей едой и надеть на голову этому деятелю — Готтфрид тут же живо представил, как плохо перемешанное пюре комьями повиснет на ушах Отто. Ситуацию неожиданно спас Алоиз.

— Ты что же это, все выходные провел трезвым? — он спросил это таким тоном, точно интересовался, не вытирал ли тайком Отто ноги о флаг Арийской Империи.

— Н-никак н-нет, — заикаясь ответил Отто. — А ч-что... По... похоже?

— Похоже, — кивнул Алоиз, придав лицу траурной серьезности. — Что я говорил про реактивы и про пиво? Ты не вывел из организма радионуклиды! И это негативно сказалось на твоем интеллекте.

— Очень негативно, — мстительно добавил Готтфрид. — Поэтому попроси у своего куратора дополнительное задание. Только усиленной умственной деятельностью ты сможешь если не остановить процесс, то хотя бы немного его затормозить.

Отто переводил глаза с Готтфрида на Алоиза, а потом по-детски надулся и выпалил:

— Вы опять надо мной подтруниваете!

— Никак нет, — Алоиз оставался убийственно серьезным.

— Тот факт, что ты принял серьезный разговор за иронию, говорит о том, что у тебя наступили необратимые изменения, — подлил масла в огонь Готтфрид. — Немедленно к оберберайтсшафтсляйтеру Айзенбауму.

— Если вам надо было поговорить без меня, сказали бы прямо, — голос Отто дал петуха. — Я лучше и правда пойду.

Отто встал, подхватил поднос слишком длинными тощими руками и поплелся за другой стол, куда как раз с раздачи подходил пресловутый Айзенбаум.

— Еще руководитель называется, — поддел Готтфрида Алоиз. — Обидел мальчишку.

— Это была твоя идея, — парировал Готтфрид. — Что-то аж жрать захотелось.

Он принялся за остывший обед. Алоиз многозначительно хмыкнул и посмотрел в сторону стола, за которым обосновались Отто и Айзенбаум.

— Слушай... — он поджал губы и в упор посмотрел на Готтфрида. — У меня вызывает подозрение его навязчивость. Может, он только играет наивного дурачка?

— Может, и играет, — неожиданно равнодушно отозвался Готтфрид. — Смысл гадать? Думаешь, он накапал про коньяк?

— А, к черту. Какая теперь-то уже разница? — отмахнулся Алоиз. — Все равно уже пропесочили по это самое... Ты давай, ешь быстрее. А то опоздаем.

— Не опоздаем. Там Айзенбаум только жрать сел. А уж он точно на бегу подкрепляться не станет.

* * *

— Херр Веберн! — Агнета наконец села, разгладила несуществующие складки на белом халате и выжидательно воззрилась на Готтфрида.

— Я слушаю вас, Агнета, — серьезно кивнул тот.

— Херр Веберн. У меня есть одно предположение. Оно заключается в том, что то, что мы разрабатываем... Как бы вам сказать... — она смешалась.

— Говорите как-нибудь, — кивнул Готтфрид.

— В общем... Партия зря возлагает такие надежды на оружие N! — выпалила она.

Готтфрид не поверил собственным ушам. Лучшие умы Империи занимались разработкой бомбы! Прекрасные ученые, прекрасные военные — да что вообще за чушь! Судя по тому, какие силы стянули в Берлин ради скорейшей разработки и испытания оружия N, над этим работали и Советы, и Америка. Не может быть, чтобы все заблуждались, а одна молодая девица, только-только допущенная к работе чуть более ответственной, чем приготовление кофе и расстановка по местам реактивов, вот так одним махом вывела всех на чистую воду!

— Чушь, — раздраженно отмахнулся Готтфрид. — С чего вы вообще это взяли?

Агнета осеклась и замолчала, опустила голову и принялась нервно теребить полу халата. Готтфрид мысленно обругал себя последними словами — вот тянул же его черт за язык! Надо было сначала выслушать, а потом уже выносить вердикт. Тем более он и сам-то явно не убеленный сединами профессор.

— С чего вы это взяли? — он повторил вопрос, но куда мягче.

— Простите, херр Веберн, — Агнета не поднимала глаз. — Мне не стоило...

Готтфриду тут же подумалось, что она наверняка вот-вот расплачется, а он понятия не имел, что ему делать с надумавшей разводить сырость девчонкой.

— Раз уж начали — говорите, — он постучал пальцами по столешнице.

— Вы все равно меня не послушаете, — Агнета упрямо повела плечом. — Но я скажу, — она подняла на него голубые ясные глаза. В них не было ни слезинки, а лицо ее горело лихорадочным румянцем готового к ожесточенному спору человека. — Арбайтсляйтер Веберн!

Готтфрид поморщился, точно от зубной боли.

— Атмосфера! — она заговорила горячо, захлебываясь собственными словами. — В атмосфере поток нейтронов быстро рассеется и поглотится самой атмосферой! Посудите сами — при использовании сверхмощностей мы просто потеряем ресурс! Ядерное оружие куда эффективнее!

— Проникающая способность позволит...

— Да, она больше, чем у гамма-излучения, — Агнета настолько увлеклась, что перебила его. — Однако бетонные бункеры...

— Поражение живой силы! — перешел в наступление Готтфрид.

— ...Не больше, чем у ядерной бомбы! — стояла на своем Агнета.

— Наведенная радиоактивность... — Готтфрид не желал уступать.

— Да, остается, но не более, чем на несколько суток!

— Сохранение материальных ценностей...

— По-вашему, ударная волна их просто обогнет?! — фыркнула Агнета, вскочила на ноги и принялась ходить туда-сюда, отчаянно жестикулируя. — Вы же прекрасный физик, где вы начитались такой ерунды? Ой... — она испуганно остановилась, прикусила губу и густо покраснела. — Простите... Херр Веберн... Готтфрид... — Агнета опустилась на стул и сжалась в комок.

Готтфрид рассмеялся. Громко, утирая выступившие на глазах слезы.

— Вы... Вы... — Агнета продолжала кусать губы. — Мне... Мне переходить обратно... Вы... Не станете работать со мной?..

— Отчего же? — выдавил Готтфрид сквозь смех.

— Я... Это было...

— Ужасно нагло, непростительно фамильярно с вашей стороны, берайтсшафтсляйтерин Мюллер, — Готтфрид попытался скроить серьезную мину, но у него не вышло — вместо этого он рассмеялся еще сильнее.

Агнета робко улыбнулась и кивнула.

— Я даже представить себе не могу, какого наказания вы за это заслуживаете, — Готтфрид потер затылок. — Например, расскажите мне о том, откуда вы сделали такие выводы. Особенно при наличии успешного эксперимента в сверхмалом объеме.

— В том-то и дело, что объем был сверхмалый! — она схватила авторучку и принялась чертить схемы на чистом листе, который, в числе прочих папок и бумаг, принесла с собой.

Готтфрид наблюдал за ней и думал об одном: если она сейчас убедит его принять эту гипотезу на проверку, как к этому отнесутся остальные? И дело было не только и не столько в его рабочей группе. Ему предстояло — а судя по аргументам Агнеты, действительно предстояло! — вынести эти заключения на суд нескольких рабочих групп. В части из них работали люди с куда как более внушительным списком, нежели у него. И потом, в любом случае им не избежать вопроса "кто вообще придумал такую чушь". Сказать правду? Их поднимут на смех. Взять огонь на себя? А если Агнета права? Руководитель рабочей группы, конечно, он, Готтфрид Веберн, но...

— Видите! — Агнета выдохнула и посмотрела на Готтфрида в упор.

— Вижу, — кивнул он. — Вот что, Агнета. Оставьте это все мне, я еще раз все пересмотрю.

— Только сообщите потом...

— Все сообщу, — Готтфрид кивнул. — Вы же понимаете всю серьезность вашего заявления?

— Разумеется!

— Нам нельзя ударить в грязь лицом, — Готтфрид пожирал глазами схему. Ему опять придется ставить все на карту.

— Вы... — Агнета замялась. — Простите меня, что я...

— Ерунда, — отмахнулся он, но тут же поправился: — Не вздумайте это повторять! Иначе нашей группе не будет никакой веры!

— Благодарю вас! — она счастливо улыбнулась и выскользнула из его кабинета прочь.

* * *

— Если уже в дерьмо — так по самую макушку, — резюмировал Алоиз. — Иначе ты, похоже, не умеешь.

Готтфрид сидел за столом, обложившись научными трудами, разрозненными исписанными и исчерканными листами, и совершенно не обратил внимания на друга. Рабочий день уже кончился, и они остались с Алоизом вдвоем.

— Пора сматывать удочки, — буркнул Готтфрид. — У нас сегодня нет допуска на сверхурочные.

— Поехали вниз? Выпьем, обсудим дела. Только сначала давай сюда свои сокровища, я их перепрячу, чтобы тебя не прихватили за зад.

— Внизу? Обсудить дела? — Готтфрид недоверчиво хмыкнул. — Мне казалось, внизу мы занимаемся чем угодно, но не рабочими обсуждениями!

— Ну ты-то конечно! — Алоиз скривился. — Давай свои сокровища.

— С ума сошел?! — возмутился Готтфрид. — Чтобы ты из-за меня... Да ни за что!

Он встал из-за стола и принялся мерить шагами кабинет.

— И потом... Как ты собираешься выходить отсюда с этим добром под мышкой? Тут везде дозиметры... И, кстати... Дерьмо... — пробормотал Готтфрид и потер затылок.

Он вспомнил о том, что у него в аптечке недостает антирадина. Зато в столе лежал заботливо сохраненный пустой блистер. Это означало лишь одно: до среды, по которым производили пересчет медикаментов, ему нужно восполнить недостачу. Конечно, они не станут взвешивать каждый образец, но на случай, если вдруг понадобится весь учтенный запас, Готтфрид не хотел запаивать блистер порожняком — это означало лишить кого-то шанса на выживание.

У него остался один день. Один день на исправление последствий своего решения.

— Надо было отдать мой антирадин тебе, да и дело с концом, — вздохнул Готтфрид.

— Не дури! — возмутился Алоиз. — У нас же есть рецепт! И реактивы!

— Из шкафа, за который несет ответственность Айзенбаум, — горько проговорил Готтфрид.

— Проверка не скоро, — возразил Алоиз. — Успеем что-нибудь придумать. И, кстати... Отто говорил, что его куратор не в восторге от нашей любви к выпивке. Может, это он накапал?

— Он, не он... Это не повод его подставлять! И потом, не так-то уж мы любим выпивку, чтобы это мешало работе. И, — Готтфрид посмотрел в глаза другу, — ты серьезно думаешь, что это его рук дело?

— Понятия не имею, — отозвался Алоиз. — Может, он решил помочь нам, заблудшим, вернуться в лоно Партии?

Готтфрид скривился. По его мнению, они совершенно не давали повода счесть их потерявшимися в сетях пороков, которые могут негативно сказаться на самосознании гражданина Арийской Империи.

— Ладно, — постановил он. — Нас сейчас отсюда выгонят. Пошли. Завтра я возьму сверхурочные, и мы возьмем айзенбаумовские реактивы. Потом придумаем что-нибудь.

— Дневник! — напомнил Алоиз.

— Завтра переделаешь печать.

— Его надо убрать отсюда, — Алоиз стоял на своем.

— Ты не пронесешь его! Разве что обернутым в двадцать два слоя свинца. Думаешь, у тебя не спросят, что это ты такое тащишь, а? — Готтфрид разозлился.

— Ладно, завтра поговорим, — раздраженно отмахнулся Алоиз — пора было уходить, по громкой связи из огромных динамиков приятный женский голос вещал о том, что помещения очистить следовало в течение пяти минут и никак не позже.

На улице стоял густой туман, поднимавшийся откуда-то снизу: после Катастрофы это было не редкостью. Готтфрид оглядел парковочную площадку. На нее высыпало множество народа из их подразделения; теперь все деловито, точно муравьи, расползались по флюквагенам — парами, тройками. Точно муравьи.

— Пойдем, — пихнул его Алоиз. — О чем задумался?

— Интересно, теперь есть муравьи?

— Что? — Алоиз смотрел непонимающе. — Готтфрид... Первый день недели. Ты здоров? Что-то случилось?

— Муравьи, — пояснил Готтфрид. — Помнишь, как мы мальчишками разворошили муравейник?

— Где-то, должно быть, есть, — пожал плечами Алоиз. — Гигантские. С гигантскими муравейниками.

— Как наши дома...

— Да что с тобой? — Алоиз выглядел обеспокоенным.

Готтфрид молча отмахнулся и направился к флюквагену, что-то тихонько насвистывая себе под нос. Алоиз поплелся за ним.

— Вниз? — с нотками надежды в голосе спросил Алоиз.

— Давай тебя докину? — предложил Готтфрид. — Мне еще поработать бы...

— С чем? — в голосе Алоиза послышались насмешливые нотки. — У тебя же все материалы на работе.

Готтфрид вздохнул — завтра стоило явиться хоть немного заранее. Прибрать тот апокалипсис, который он устроил на своем рабочем месте. А то, не ровен час, заглянет кто из начальства.

— У меня есть пара справочников дома. И большую часть того, что мне надо обдумать, я помню.

— Ну... — с сомнением протянул Алоиз. — Ладно. Заберешь меня утром снизу?

— По рукам.

Они летели точно сквозь густое грязно-синее молоко. Туман усилился и казался теперь почти осязаемым. Готтфрид всматривался в то, как нос "БМВ" рассекает это плотную толщу, и думал о том, что ему сказала Агнета. Если она ошибается, это может дорого стоить им — и ему в первую очередь. А если она права?

— Что-то ты больно молчалив, — покачал головой Алоиз, когда Готтфрид, все так же не говоря ни слова, приземлился на посадочной площадке у бара, название которого они снова забыли спросить. — Ты здоров? Может, все-таки развеемся?

— Нет, — Готтфрид с трудом вынырнул из пучины собственных мыслей. — Я поеду. Завтра будь готов пораньше, хорошо? Мне надо в кабинете убраться...

— Так точно, — ухмыльнулся Алоиз. — Надеюсь, твой гениальный мозг стоит на пороге исторического открытия. Удачи тебе, — он потряс сжатыми в кулаки руками.

— Мой мозг, как же, — проворчал себе под нос Готтфрид, выруливая обратно на воздушную трассу.

Он чувствовал себя невероятно уставшим.

1) нем. Adler — орел

Вернуться к тексту

Утро выдалось промозглым и холодным. Готтфрид, садясь в "БМВ", пожалел, что не надел кашне — ветер неприятно кусал кожу шеи и коротко стриженый затылок. А возвращаться предстояло поздно: он рассчитывал выбить сверхурочные. Помимо того, что из-за Агнетиных измышлений ему придется пересмотреть план работы, его ждал дневник и листы отца. Должно же там быть что-то, помимо обсуждения антирадина как панацеи и схемы оружия Х?

А еще Готтфриду предстояло все-таки представить на обсуждение идею Агнеты. И, скорее всего, не только на внутригрупповое обсуждение, но и на суд других коллег, начальства и всего Отдела Планирования и Разработки Научных Исследований. И он все еще не определился, под каким соусом это подавать.

Поглощенный невеселыми размышлениями, он подлетел к бару. На площадке стоял Алоиз, как всегда, безупречный, однако Готтфриду показалось, что он был как-то непривычно то ли серьезен, то ли печален.

— Садись, — он разблокировал дверь. — Что-то нынешнее утро для тебя не слишком доброе. Хотя похмельным не выглядишь...

— Да не пил я, — отмахнулся Алоиз, сел во флюкваген и громко хлопнул дверью.

— Что творишь? — возмутился Готтфрид. — Аккуратнее!

— Что, боишься, что развалится?

Готтфрид посмотрел на друга. Обычно подобные фразочки он отпускал с усмешкой и настолько по-доброму, что даже сердиться на него не хотелось. Сейчас же он был мрачнее тучи.

— Что с тобой такое, а? — Готтфрид вырулил на подъем и уставился на друга.

— За дорогой следи лучше.

— Я всегда слежу за дорогой. А вот ты сам на себя не похож.

— Мария спрашивала, куда это ты подевался, — Алоиз натянуто улыбнулся.

— Это повергло тебя в пучину отчаяния? — хмыкнул Готтфрид. — Или ты, как всегда, переводишь стрелки?

Алоиз умолк и уставился в окно. Готтфрид резко затормозил и завис посреди одной из водзушных трасс.

— Знаешь что? Или ты сейчас же говоришь, какого черта у тебя там стряслось, или я никуда дальше не еду!

— Шантаж.

— Он самый, — подтвердил Готтфрид. — Еще немного — и в ход пойдут угрозы.

Готтфрид был уверен — теперь Алоиз расколется. У них с детства не было друг от друга особенных секретов. Скорее всего, Алоиз бы и сам вскоре все рассказал, но день и без того обещал быть слишком напряженным.

— Штайнбреннер, с-сука, — выдохнул Алоиз сквозь зубы.

— Что Штайнбреннер?

— Явился. Явился в наш бар.

— Это общественный бар, — возразил Готтфрид. — Кто угодно может туда прийти. Даже чертов Швайнсшванцсшайссебреннер!

— Он увивается за Магдалиной, — мрачно процедил Алоиз. — Похотливая сволота!

Готтфрид побарабанил пальцами по штурвалу и рванул с места. Догадки о тайных злонамеренных мотивах Штайнбреннера роились в его голове, точно жужжащее полчище мух, одна другой краше.

— Ты уверен? — не то чтобы Готтфрид сомневался, но выказывать собственного беспокойства ему не хотелось.

— Уверен, — мрачно отозвался Алоиз. — Уверен, мать его!

— Он женат.

— Когда это ему мешало? Ну когда? — Алоиз горько покачал головой. — И потом, они прогрессивные.

Готтфрид вспомнил, как он с сомнением высказался о том, что не понимает, зачем те немногие, которые все еще вступают в брак, все равно не хранят друг другу верность, за исключением моментов, связанных с воспроизводством. Его тогда все подняли на смех, и даже Алоиз высказался, что сам Готтфрид так рассуждает только от того, что ему ни брак, ни дети не положены, а женщины не стремятся разделить с ним не то что половину жизни, но и постель на ночь. А теперь и сам Алоиз сидел и едва сдерживался, чтобы не лопнуть от ревности.

— Погоди, — попробовал поддержать друга Готтфрид. — Может, все не так плохо? Тебе же удалось даже обнять эту недотрогу. С чего ты взял, что Шванцбреннер окажется удачливее?

— Да она смотрит на него, как твоя Мария на тебя!

Готтфрид почувствовал, как кровь бросается в лицо. Возразить было нечего, да и не очень-то хотелось.

— Кстати, она была очень огорчена твоим отсутствием. Кажется, это я уже говорил.

— Приехали, — Готтфрид влетел на привычное место. — Пошли. Вечером поговорим. Мне еще сверхурочку запросить надо.

Штайнбреннер неизменно ошивался на площадке. Готтфриду показалось, что в их сторону он посмотрел с каким-то плохо скрываемым мрачным торжеством. И, вопреки обыкновению, даже не подошел и не наговорил ему гадостей.

— Он чертов садист, — Алоиз тяжело дышал. — Мало того, что он разобьет ей сердце. Вспомни, какими подвигами он хвастался!

— Определись, что тебя задевает сильнее: то, что Магдалина будет не с тобой, или то, что с ней сделает этот говнюк? — Готтфрид затормозил посередине коридора и, прищурившись, уставился на друга.

Алоиз обиженно засопел.

— Вот что, давай обсудим это потом? Можем сходить в другой бар. Только, фюрера ради, не будем тратить на твои сердечные дела рабочее время! Мне еще к Малеру...

— Иди уже, — махнул рукой Алоиз. — Удачи.

Готтфрид посмотрел ему вслед. Высокий, с идеальной выправкой — истинный гражданин Арийской Империи. Уже дважды выполнивший долг перед государством на ниве воспроизводства, его лучший друг, похоже, безнадежно влюбился. И теперь был куда несчастнее самого Готтфрида.

Он посмотрел на часы — к хауптберайхсляйтеру Малеру он успевал не просто точно ко времени, но и слегка загодя. Хотя забежать к себе и убраться на столе было уже некогда. Решив, что стол подождет, Готтфрид направился к начальству.

В приемной его встретила Вальтрауд Штайнбреннер, как всегда идеальная и приветливая.

— Кофе? — полуутвердительно спросила она, лучезарно улыбаясь. — Хауптберайхсляйтер задерживается минут на десять.

— Да, пожалуйста, — Готтфрид кивнул. — Благодарю вас.

Кофе был великолепен. Густой, с неповторимым ароматом и правильной горчинкой. Именно такой, какой Готтфриду нравился больше других — натуральный, средней обжарки. Такой кофе теперь вообще был мало где, кроме кабинетов начальников. Даже в их лаборатории кофе был не в пример хуже.

— Кстати, арбайтсляйтер Веберн, — она порылась в папке и извлекла оттуда бумаги. — Хауптберайхсляйтер подготовил для вас бумаги, прошу, — Вальтрауд протянула два документа.

Один из них оказался разрешением на сверхурочные, на всю неделю вперед. Второй — пропуском в Партийные Научные Архивы и Библиотеку, к нему прилагался список книг и документов.

— Благодарю вас! — Готтфрид улыбнулся. — Скажите, пожалуйста, раз у меня есть эти документы, я могу идти и не отвлекать херра хауптберайхсляйтера?

— Никак нет, херр арбайтсляйтер, — Вальтрауд улыбнулась, и от этой улыбки Готтфриду отчего-то стало нехорошо. — Он велел передать, что хотел переговорить с вами лично.

Готтфрид кивнул и уставился на кофе. Допивать его резко расхотелось. Он вспомнил о бумагах, о недовольстве Малера его поверхностными знаниями об отце, о Штайнбреннере и его угрозе. Пока по всему выходило, что Штайнбреннер блефовал. Ничего он не знал, и предъявить Готтфриду было нечего. Но страх, что вскроется история с тем, что было спрятано в его лаборатории, змеей вполз под его кожу, свернулся противным клубком где-то в районе груди и временами щупал его ребра раздвоенным языком, пробуя на вкус и запах его нутро.

— Доброе утро, Веберн, — Малер практически влетел в приемную. Он явно торопился. — У меня для вас еще один документ. Вальтрауд, милая, снимите копию сейчас же. Я подпишу и отдам направление Готтфриду, — Малер улыбнулся.

Готтфриду подумалось, что сегодня он предпочел бы, чтобы ему улыбались поменьше, но вежливо поздоровался в ответ.

— Арбайтсляйтер Веберн, я очень хотел обстоятельно с вами поговорить, но, увы, в другой раз. Там ваш пропуск в Архивы со списками, разрешение на сверхурочные. Я подумал, что вам понадобятся эти часы на всю неделю, поэтому подписал вплоть до пятницы, — Малер деловито покивал. — Сейчас Вальтрауд даст вам направление. Подойдете сейчас в медико-биологический корпус, согласуете с ними время и их требования. На этой неделе вам нужно пройти обследование. Подробно поговорим в другой раз. Вопросы?

— Никак нет, — отчеканил Готтфрид скорее на автопилоте.

Он окончательно перестал понимать происходящее — он проходил диспансеризацию перед переводом в Берлин, совсем недавно. И эти осмотры всегда происходили в медицинском корпусе, никак не в медико-биологическом. В медико-биологическом блоке занимались исследованиями, от экспериментов над людьми до евгенических изысканий. Зачем он мог понадобиться тамошним специалистам, Готтфрид категорически не представлял. Может, от него что-то понадобилось Адлеру?

— Тогда идите, работайте, — Малер махнул рукой и скрылся в кабинете.

— Ваше направление, — Вальтрауд сунула Готтфриду в руки еще одну бумагу и улыбнулась, на сей раз как-то даже тепло. — Вы не допили кофе... Вам не понравилось?

— Нет-нет, кофе чудесный.

— Слишком много всего, — Вальтрауд покивала. — Понимаю. Плодотворной вам работы, херр арбайтсляйтер!

— Благодарю вас.

Он вышел вон, отошел подальше от кабинета Малера и остановился, в полном непонимании рассматривая направление. Ни одного специалиста, ни одного анализа в списке, только коды. Примерно полтора десятка, если смотреть навскидку. Готтфрид потер затылок. Может, их смущают полученные дозы радиации? Они нашли несостыковки? А ведь он работал с дневником и бумагами.

Решив, что гадать смысла нет, все равно кодов биологов он не знал, а причин отправить его на обследование могла быть тьма тьмущая, Готтфрид пришел к выводу, что узнает обо всем на месте. Ему и так предстояло слишком много всего, и везде он ходил по чертовски тонкому льду. Пожалуй, этим вечером после рабочего дня стоило заехать к Марии и отвлечься.

* * *

На входе в медико-биологический корпус он столкнулся с выходившей оттуда Агнетой. Она приветливо поздоровалась с ним и даже как-то облегченно выдохнула — видимо, от того, что не придется долго объясняться за опоздание. Самого Готтфрида встретил Адлер, смерил хищным взглядом небольших зорких глаз, взмахнул полами халата, точно крыльями, и позвал за собой, за ширму.

— Готтфрид Вебер, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения по старому летоисчислению, от рождества Христова, — Адлер почти прокаркал последние слова, что так не вязалось с его орлиным обликом. — Простите, минус девятого года от Великого Обнуления, — он хмыкнул. — Подумать только, родиться в минус девятом году. Это еще что, я и вовсе минус шестнадцатого, — он улыбнулся, обнажив идеально ровные дуги слегка желтоватых зубов.

Готтфрид покивал, не зная, что ответить. На ум неожиданно пришла мысль, что, быть может, Адлер этот никакой и не орел вовсе, а ворон. Белый ворон.

— Ладно, — Адлер еще раз окинул Готтфрида колким взглядом. — Подойдете послезавтра. Освободите от работы утро, придете натощак. Сдадите анализы. Перед анализами два часа не курить, с сегодняшнего дня воздержитесь от алкоголя, жирной пищи и половых контактов. Горячий душ не принимать, обогрев сидений во флюквагене не включать. Я напишу вам бумагу, что мы ждем вас к восьми утра. А, вот вам контейнер, — он протянул маленькую баночку. — Соберете утреннюю порцию мочи.

Готтфрид тяжело вздохнул. Он собирался этим вечером наведаться к Марии, выпить с ней вина и провести полную страсти ночь. А чертов Адлер уже поставил печать на его направление, и крючковатый крест на этой бумаге олицетворял крест на всех его планах.

— Понял, буду, — обреченно кивнул Готтфрид.

— Я говорил вам, что мы увидимся, — Адлер усмехнулся и пожал руку Готтфриду. — Надеюсь, еще и поработаем вместе.

— Как там... — слова вязли в глотке. — Как там... Оно?

— Беременный образец один-восемь-восемь? — уточнил Адлер. — С многоплодной беременностью?

— Кажется, да... Четыре плода, — Готтфрид не помнил номера бокса. Он вообще смутно помнил хоть что-то, кроме отвратительной полопавшейся кожи на непомерно раздутом животе и крупной слезы, выкатившейся из безобразного глаза.

— Ждем родоразрешения со дня на день, — пожал плечами Адлер. — Видите ли... В наших интересах не допустить смерти ни матери, ни одного из плодов. Для этого нужно следить за размерами плодов. Чтобы при прохождении родовых путей они не застряли там и не слишком их повредили. Чтобы не порвали матку — у нас пока недостаточно исследований о том, насколько эластичны ткани зараженных. А еще и четыре плаценты — это огромный риск кровотечения, понимаете?

Готтфрид не слишком понимал, но на всякий случай покивал.

— Ладно, не задерживаю больше, — Адлер махнул рукой. — До четверга. И не забудьте: никакой выпивки и половых контактов!

* * *

— Стандартная процедура, — пожал плечами Алоиз, выслушав Готтфрида. — Стандартная процедура для тех, кого в ближайшее время отправят отдавать долг государству.

— Долг? Который из них?

— По увеличению количества граждан Арийской Империи, — хохотнул Алоиз.

— Я не допущен, — Готтфрид нахмурился. Дело приобретало странный оборот.

— Может, они передумали, — Алоиз, казалось, вообще ничему не удивлялся. Возможно, ему просто не было дела ни до чего, кроме Магдалины и выпрыгнувшего перед ней, точно черт из табакерки, Штайнбреннера. — Тебе же не сделали вазэктомию.

— Не сделали, — подтвердил Готтфрид.

Как только им исполнялось шестнадцать, их всех сгоняли на плановые медицинские осмотры. Сначала оценивали фенотип, а что было потом, Готтфрид толком и не знал: его отсеяли сразу. Вообще, он что-то слышал о том, что часть из не прошедших отбор отправили на принудительную стерилизацию, еще нескольких, и его в том числе, проинструктировали о том, что нигде и никак среди партийных им нельзя было допустить осечки. Впрочем, среди беспартийных или в Домах Удовольствия это тоже было нежелательно, хотя на этот счет указания были и не настолько строгими. У Готтфрида осечек не случалось.

— Ты, можно сказать, офицер запаса, — хохотнул Алоиз. — Так что пойдешь как миленький, когда Отечество позовет.

— Да плевать, — отмахнулся Готтфрид. — Просто я надеялся сегодня наведаться вниз.

— Терпи, — Алоиз развел руками. — Будешь пить содовую вместе с Тило. И спать, точно младенец или старец. Главное, постель не обмочи.

— Очень смешно, — проворчал Готтфрид. — Ладно, оставь меня, мне до обеда надо кое-что успеть.

— Фотокарточками тебе до четверга тоже пользоваться нельзя, — добавил Алоиз.

— Плевать, — отмахнулся Готтфрид.

За Алоизом закрылась дверь, и Готтфрид уставился на бумаги. Все навалилось разом: и библиотека, и это обследование, и дневник, и Агнета со своими измышлениями. Несмотря на то, что у Готтфрида был четкий план на день, все летело кувырком на самое дно Берлина, где клубился густой радиоактивный туман и бродили страшные зараженные твари. Мысли расползались, и теперь постфактум Готтфрид подумал о том, что поступил с другом как форменная свинья: опять нажаловался на свои проблемы, тогда как Алоизу требовалось его дружеское плечо. Твердо решив, что на обеде он обязательно исправит свою оплошность, а если не на обеде, то вечером, Готтфрид направился в библиотеку. Все равно им предстояло сегодня кровь из носа сделать антирадин.

* * *

— Ты уверен, что Штайнбреннер и правда надумал тебе дорожку перейти? — допытывался Готтфрид в столовой. Отто, похоже, обиделся на них за вчерашнее и покорно сидел с Айзенбаумом и что-то с ним обсуждал; Агнета собиралась идти в столовую позже, вместе с остальными.

— Знаешь, что самое поганое? — мрачно ответил Алоиз. — Что я уверен в этом! На все сто, нет, на все двести процентов! Я прекрасно помню его еще в университете, это его стиль. Он всегда сначала прикидывается милым, чутким и добреньким!

— Как и все мы, — усмехнулся Готтфрид, с аппетитом уплетая суп. — Ты давай, ешь. А то сил не хватит с Шванцбреннером тягаться.

— Ты нас-то с этим говнюком не равняй!

— Для Магдалины что ты, что он сейчас — одинаковы, — Готтфрид усмехнулся. — Два готических ангела. Партийцы, обходительные, ровесники. Фюрер ее разберет, кто из вас ей глянется больше. Она ж девчонка. А их так просто не поймешь...

— Может, рассказать ей, что он женат? — встрепенулся Алоиз. — Она же беспартийная, они, вроде, такого не любят.

— Я лучше это скажу Марии, — предложил Готтфрид. — А уж она ей передаст. Всяко лучше, чем мы.

Алоиз покивал и принялся вяло есть. Готтфрид осмотрелся — вокруг кипела жизнь, все организованно ели, чтобы набраться сил и продолжить свое служение Отечеству. И у каждого из них что-то было за душой: свои тайны, свои пристрастия, свои слабости. Вот и у Алоиза появилось уязвимое место. Раньше бы Готтфрид махнул рукой и сказал бы, что ему незачем вообще переживать из-за ерунды, уж кому-кому, а не Алоизу жаловаться. А теперь он представил себе, что Мария стала бы привечать Штайнбреннера, и ощутил укол жгучей ревности.

Добравшись до своего кабинета, Готтфрид с наслаждением опустился в кресло. Стоило все-таки убрать бардак на столе. Исписанные листы, раскрытые папки, научные труды, а теперь еще и весь библиотечный список, направление на медосмотр и разрешение на сверхурочные — все это создавало впечатление, что кабинет Готтфрида кто-то перевернул вверх дном, да еще и впопыхах.

Раскладывая все по папкам, Готтфрид размышлял об идее Агнеты. Чем больше он думал о ней, тем разумнее ему казалось это предположение. Пока по всему выходило, что нужно запрашивать испытания. Дадут ли на это разрешение? Позволят ли увеличить мощность? Вопросов было куда больше, чем ответов.

Полюбовавшись на прибранный стол, Готтфрид во что бы то ни стало решил добраться вечером до дневника. Ему казалось, что там он может почерпнуть что-то, что направит его хаотично мечущиеся мысли в нужно русло, сконцентрирует их. В любом случае, рецепт антирадина был в дневнике. Можно было бы поручить Алоизу процесс изготовления, а самому погрузиться в чтение, но, насколько Готтфрид помнил, у друга вечно что-то не клеилось с химией. Особенно с практикой. Оставалось одно: делать и то, и то самостоятельно. Впрочем, Алоиз в отличие от него виртуозно подделывал печати, подписи и прочие подобные вещи, так что дел у обоих было невпроворот.

Отпустив по окончании рабочего дня всех, кроме Алоиза, Готтфрид метнулся к заветному радбоксу.

— Погоди, — остудил его пыл Алоиз. — Давай хоть немного выждем. Вдруг кто вернется. Иди, читай свои труды, а мне еще тут дособрать надо...

Готтфрид недовольно послушался — он не хотел терять ни минуты. Однако читать материалы все равно бы пришлось, а ставить все и вся под угрозу, если кто-то надумает вернуться...

Алоиз оказался прав. За пять минут до закрытия лабораторного комплекса для всех, кроме тех, у кого были спецпропуска, нарисовался Айзенбаум. Он осмотрел цепким холодный взглядом все помещение, словно запоминая, где, что, как и почему находилось, сквозь зубы извинился за то, что отвлек, и удалился под мелодичную просьбу очистить помещение.

— Что ему тут понадобилось? — Алоиз придирчиво посмотрел Айзенбауму вслед.

— Пришел проверить нас на трезвость? — предположил Готтфрид.

— Проверяльщик хренов, — пробормотал Алоиз. — Хорошо, что дневник не достали.

— И в шкаф его подотчетный не влезли, — добавил Готтфрид. Думать о том, что было бы, не послушай он совета друга, не хотелось.

— Ты погоди пока кейс-то открывать, — Алоиз открыл сумку и выудил из нее куриное яйцо. — Вот сниму печать... Ты пока продолжай читать свои документы. Не просто же так тебе на всю неделю подписали сверхурочку.

Готтфрид скрылся в кабинете, оставив дверь открытой, и вытащил папку, с содержимым которой уже начал знакомиться. Пока он не обнаружил во всех этих сводках ничего нового и даже несколько разозлился на Малера за то, что тот то ли счел его форменным идиотом, то ли забавы ради решил подкинуть ему дополнительной работы. Однако злость его вмиг прошла, когда он наткнулся на конверт, в котором лежало несколько листов.

Согласно отчету штурмбаннфюрера Айсманна (отч. прилагается на 3 (трех) рукописных листах) по результатам персональной слежки за Фридрихом Готтфридом Веберном были выявлены следующие нарушения, сознательно допущенные вышеозначенным херром Ф.Г. Веберном:

1) высказывание сомнений в эффективности политики Третьего Рейха относительно развития ядерной физики;

2) высказывание идей, кои могут быть идентифицированы как про-пацифистские или близкие к ним (примеры прил. на диктофонных записях №№ФВ-001-008, сданы в Архив в полном объеме Х. Айсманном 18 марта 1945);

3) косвенное высказывание нежелания в дальнейшем заниматься разработкой оружия, а также высказанное в сослагательном наклонении намерение не заниматься "подобной мерзостью, если бы пришлось начать жизнь сначала" (досл. цит., разг. 11 марта 1945, упаднические настроения, псевдофилософия, сочувствие врагам Рейха).

По совокупности имеющихся на данный момент данных целесообразность дальнейшего наблюдения за Ф.Г. Веберном и аудиофиксации его высказываниям сомнению не подвергается. Также целесообразным признается ограничение Ф.Г. Веберна в социальных контактах для недопущения антирейховской пропагандистской деятельности. Ввиду крайней необходимости для научной и военно-технической отраслей продолжения деятельности Ф.Г. Веберна, отправление его на перевоспитание под домашний арест или повторное отправление в концентрационный лагерь является неэффективной и экстенсивной мерой. Ввиду про-пацифистких и близких к ним взглядов, а также доказанного отсутствия прямых и косвенных контактов с резидентами советской, британской, американской и проч. разведки, данных за возможность передачи информации, являющейся достоянием Рейха, или за возможность саботажа нет.

Готтфрид потряс головой и отложил письмо. Его прошиб ледяной пот. Его отец был заключённым концлагеря! Его считали неблагонадежным! Если об этом знал Штайнбреннер, то он вполне мог рассчитывать на то, что на листах могут обнаружить нечто антиарийское. С другой стороны, этой информации не было и не могло быть в открытом доступе! Выходит, Штайнбреннер попросту блефовал. Зато Малер теперь может повернуть ситуацию в любую сторону. И за любой неверный шаг Готтфрид мигом окажется под колпаком у гестапо. Если уже не оказался.

Он порылся в бумагах. Отчеты этого штурмбаннфюрера Айсманна. Описи пленок — самих пленок и их стенографий, впрочем, не оказалось. И еще одна бумага. По всей видимости, донос. Склеенный из вырезанных газетных букв.

Прошу проверить на предмет незаконной деятельности Фридриха Веберна.

Он регулярно выказывает недовольство работой, политикой Рейха и вектором направления научных изысканий. Возможен саботаж.

— Готтфрид, будь другом? — к нему сунулся Алоиз. — Помощь твоя нужна.

Готтфрид вынырнул из невеселых размышлений. Все казалось каким-то ужасно далеким: и перспектива медосмотра, и предъявления идеи о неэффективности бомбы. Идея о неэффективности бомбы, стоило о ней вспомнить, тут же предстала в совершенно новом свете.

— Да что с тобой? Пойдем!

Готтфрид встал и на негнущихся ногах вышел вслед за Алоизом.

— Вот так нормально будет? — перед Алоизом стоял опечатанный кейс с пломбой. На столе рядом лежал такой же кусок специальной бумаги. Сам Алоиз стоял над этим всем и с какой-то помпезностью, засучив рукава форменной рубашки, держал куриное яйцо. — Смотри, сюда вот... — он показал на пока чистую бумагу.

— Отлично, — подтвердил Готтфрид. — И где ты только эту бумагу берешь?

— Места знать надо, — отозвался Алоиз. — Ну...

Он прижал горячее яйцо к старой печати. Готтфрид отвел глаза — не стал смотреть под руку.

— В лучшем виде! — Алоиз, явно гордый собой, сунул под нос Готтфриду новую бумажку со свежепереведенной печатью. — Сейчас, распишусь там... И яйцо надо утилизировать. Съешь?

— Не, кусок в горло не лезет, — признался Готтфрид.

— Мне, между прочим, тоже, — притворно обиделся Алоиз. — У меня, можно сказать, сердце разбито. А ты даже улику уничтожить не хочешь, друг называется.

— А я читал архивные документы гестапо, — огрызнулся Готтфрид. — Про моего отца. Так что спорный вопрос, кто из нас в худшем положении: ты, от того, что понравившаяся тебе девчонка один раз улыбнулась Штайнбреннеру, или я...

— Я не понял, ты тут решил бедами помериться? — возмутился Алоиз. — Конечно, куда мне до тебя, — он вздохнул, откусил половину яйца и недовольно зашипел.

— Напополам, — Готтфрид вырвал из рук друга половину яйца и предусмотрительно подул на исходящий паром желток.

— Продуманный, жаража, — прошипел Алоиз, выпуская воздух сквозь зубы.

К тому моменту, как мелодичный женский голос оповестил их о закрытии лабораторного комплекса и необходимости очистить помещение, антирадин был готов. Его с трудом удалось спрессовать в нечто, отдаленно напоминающее фабричную таблетку, и теперь Алоиз со свойственными ему тщанием и аккуратностью запаивал блистер. Готтфрид смотрел на остатки антирадина — его получилось столько, что хватило бы еще как минимум доз на пять, а то и больше — и думал, что с этим делать. Брать с собой — рискованно. Оставить в лаборатории — еще хуже. Из размышлений его выдернул окрик Алоиза:

— Чего застыл? Скорее пихай свой дневник обратно. Я все запечатаю, а ты пока антирадин-то собери.

Готтфриду не хотелось убирать дневник. Он не успел его толком и почитать, но делать было нечего. Положив дневник в кейс, он закрыл его и принялся за антирадин. Благо, Алоиз расставил все реактивы в Айзенбаумовом шкафу, восстановив полный статус-кво.

— Готово, — Алоиз запихал кейс в шкаф. — Бегом. А то опоздаем.

Готтфрид окинул взглядом кабинет — ну, хотя бы бардака за собой не оставил, и то хлеб.

— Алоиз, готов?

— Сейчас, инструменты положу. Ты выходи, а то уже вон лампочки...

Лампы над дверями заморгали красным. Еще немного, и их выставят.

— Твою сумку... Ох, ты всегда на работу носишь железобетонные блоки? — Готтфрид выругался себе под нос, но Алоиз легко перехватил у него свою сумку.

— Всегда, — хмыкнул он. — Я же инженер, забыл?

Готтфрид рассмеялся — во время учебы все ребята с инженерного таскали с собой огромное количество радиодеталей, аккумуляторов, какого-то инструментария и прочей ерунды. Некоторые даже шарились по свалкам в поиске чего-то по их мнению, интересного.

Они выскользнули в промозглый поздний вечер, и Готтфрид снова вспомнил, что совершенно зря не надел кашне. Тем более, он не собирался отказываться от поездки вниз, но теперь не только его изначальные планы, но и прогулка с Марией оказалась под угрозой. Разве что у нее найдется что-то подходящее, но откуда? Партийным полагались кашне строго установленного образца.

— Вниз? — уточнил Алоиз.

— Так точно.

Готтфрид летел на автопилоте. Перед его глазами все еще стояло несколько строк из дневника.

Ах, если бы я только мог создать не оружие массового поражения, но нечто точечное, направленное... Это сделало бы возможным ведение войн на совершенно ином уровне. Не пришлось бы пускать в расход молодых ребят, у которых впереди вся жизнь, в качестве пушечного мяса. Можно было бы прицельно уничтожить тех, кто ответственен за разжигание войн, тех, кто играет этими детьми, точно фигурами на шахматной доске...

— Вы оба сегодня грустны и молчаливы, — обеспокоенно заметила Мария. — Что-то случилось?

Алоиз только хмыкнул, бросив беглый взгляд в сторону столика, за которым сидела Магдалина в обществе Штайнбреннера. Готтфрид отметил, что на столе стояла ваза с букетом цветов. Подобные букеты, скромные, лаконичные, но из хороших цветов и со вкусом составленные, продавались в основном на верхних ярусах. На нижних цветы и вовсе не жаловали: выращивание не задетых радиацией растений обходилось дорого.

— Раньше она бы к партийцу ни за что на свете не подошла бы, — проговорила Мария. — Но после того, как пообщалась с вами... Простите, я сейчас, — она поднялась и отошла в сторону кухни.

Алоиз молча осушил стопку. Готтфрид с ненавистью уставился на стакан содовой. Хотелось выпить — хотя бы кружку пива. Он ощущал, что этот день будто выпил из него все без остатка, вытянул все жилы, а завтра обещало быть ничуть не легче. Да еще и Алоиз...

— Не вздумай себя в этом винить, слышишь? — прошипел Готтфрид. — Ты тут вообще не при чем. Можно подумать, он бы и сам...

— Да плевать на него! Ты слышал Марию...

— Я поговорю с ней, — пообещал Готтфрид. — А ты не оставайся завтра со мной на сверхурочку. Сходи к своей Магдалине. Вон, бери пример с этого урода, принеси ей цветов. Или торт, или фруктов, ну, я не знаю...

— А если... поздно?

— Да брось ты! Ты с ней только-только за руку гулял! А его она сколько знает? Второй день?

Готтфрид покосился в сторону столика Штайнбреннера. Магдалина, счастливая и сияющая, что-то горячо ему рассказывала, а он накрыл ладонью ее пальцы. Магдалина не отнимала руки, а на лице ее играл румянец — совсем такой же, как некогда рядом с Алоизом.

— Вероломная шлюха, — зло процедил Готтфрид, заметив, что Алоиз смотрит туда же.

— Не говори так! — возмутился Алоиз. — Это все он виноват! А она... Она такая наивная.

— Выходит, тебя больше беспокоит то, что это говнюк с ней сделает, чем то, что она не с тобой? — Готтфрид прищурился.

— Да! И нет, — Алоиз со вздохом посмотрел на пустую стопку.

— Я помешала какому-то частному разговору? — Мария появилась внезапно. В руках она несла блюдо с виноградом. Готтфрид сглотнул слюну — это было редкостью даже на торжественных партийных мероприятиях. Почти весь виноград был нынче заражен.

— Не переживайте, он проверен, — рассмеялась Мария. — Если не верите, принесу дозиметр.

— Знаете, — Алоиз еще раз посмотрел в сторону Штайнбреннера и Магдалины. — День был тяжелый, пойду-ка я спать.

Готтфрид оглянулся. Ему хотелось подойти к тому столику, выволочь Магдалину, которая то ли не заметила их вовсе, то ли заметила, но решила не подходить, и силой заставить объясниться с Алоизом. Но, похоже, она не притворялась, потому что теперь, когда он случайно встретился с ней взглядом, она всплеснула руками, радостно улыбнулась и, вскользь сказав что-то Штайнбреннеру, вскочила и, точно бабочка, подлетела к ним.

— Алоиз! Готтфрид! — Магдалина пожала руку Готтфриду и даже слегка приобняла Алоиза. — Как здорово, что вы пришли! У меня появился новый друг, тоже партийный! Может, поужинаем вместе?

— Мы, к сожалению, не можем, — вежливо процедил Алоиз.

— Да-да, благодарю вас за такое предложение! — воодушевленно отозвался Готтфрид и метнул в друга многозначительный взгляд.

Штайнбреннер, нацепив на лицо маску благодушия, подошел к ним.

— Доброго вечера, господа, — он с непроницаемым лицом протянул руку Алоизу.

Тот, слегка замешкавшись, все же пожал ее. Готтфрид тоже ответил на рукопожатие, хотя и заметил, как изменилось лицо Штайнбреннера. Готтфрид был готов побиться об заклад, что при первой же возможности тот вытрет руку салфеткой, а то и вовсе помоет.

— Вы знакомы! — расцвела Магдалина.

— О да, — многозначительно проговорил Алоиз. — К несчастью.

Магдалина обеспокоенно глядела то на него, то на Штайнбреннера.

— Давайте пересядем за стол побольше, — предложила Мария. — Возьмем пива, колбасок... И содовую Готтфриду, — она мелодично рассмеялась.

— Вы больны? — резко спросил Штайнбреннер. Готтфриду тут же почувствовалась в его тоне плохо скрываемая надежда.

— Увы, нет, — Готтфрид улыбнулся. — Всего лишь плановый медосмотр.

— Я бы на вашем месте был осторожнее, Готтфрид, — придвигая стул Магдалине, посоветовал Штайнбреннер. — Работать с таким количеством опасных веществ...

— Благодарю за заботу, Бруно, — Готтфрид не остался в долгу и произнес имя Штайнбреннера тем же тоном — точно это было наипохабнейшее из изобретенных человечеством ругательств.

— А расскажите! — Мария сверкнула глазами. — Вот я сейчас попрошу Барвига принести нам поесть, вернусь — и вы расскажете!

— Но... — Готтфрид поймал на себе полный ненависти взгляд Штайнбреннера.

Мария вернулась и, похоже, с твердым намерением все-таки услышать рассказ Готтфрида.

— Я не могу, — попытался оправдаться тот.

— Я помню про великую партийную тайну! — глаза Марии загорелись. — Право слово, я ничего в этом не понимаю, но это так романтично! Расскажите хоть что-нибудь!

Штайнбреннер, продолжая в меру возможностей ухаживать за Магдалиной, впился взглядом в Готтфрида, точно хотел испепелить его на месте.

— Это только так кажется, — Готтфрид поймал взгляд Штайнбреннера и решил во что бы то ни стало сгладить ситуацию. — На самом деле мы занимаемся изучением и систематизацией того, что уже изучили до нас, подсчитываем реактивы, пишем отчеты... В общем, скучища смертная. Хорошо, если хоть раз удастся поставить совсем ма-аленький опыт.

— Быть того не может! — задорно возразила Мария.

— В вашем полку прибыло!

Готтфрид обернулся и мысленно застонал — мало им было Штайнбреннера, так теперь к ним решил подсесть еще и Тило.

— Надеюсь, не помешаю, — он, кряхтя, втиснулся между Марией и Алоизом. — Впрочем, у вас и так уже была порядочно испорчена статистика, — он кивнул на Штайнбреннера. — Если, конечно, кто-то не является поклонником menage a trois...

— Тило! — воскликнула Мария. — Если вы пришли сюда, чтобы говорить гадости...

— Прошу прощения, — елейно улыбнулся Штайнбреннер. — Я только сейчас понял, что, к сожалению, не все представлены друг другу...

— Мария Вальдес, — Мария протянула узкую ладонь Штайнбреннеру, тот наклонился и слегка коснулся губами ее пальцев.

— Бруно Штайнбреннер.

— Тило Шутц, — Тило пожал руку Штайнбреннеру и выудил из портсигара папиросу.

— Мария, зря ты осадила херра Тило, — усмехнулся Готтфрид, покосившись на Штайнбреннера. — Он, между прочим, в корень зрит. Многоуважаемый Бруно, не могли бы вы спросить у вашей жены, как она обжаривает кофе? Я сколько ни пытался добиться подобного вкуса...

— Бруно?.. — Магдалина отстранилась и удивленно воззрилась на Штайнбреннера.

Тот сидел с абсолютно нечитаемым выражением на холеном лице. Готтфрид был уверен — Штайнбреннер пристрелил бы его без лишних слов и сантиментов, если бы мог. Или придушил бы голыми руками.

— Давайте отойдем и поговорим, Магдалина, — Штайнбреннер встал и скроил совершенно кроткую и скорбную мину. Как показалось Готтфриду, фальшивую насквозь.

— Не хочу знать вас, Бруно, — она порывисто поднялась и побежала прочь к выходу из бара.

Готтфрид подмигнул Алоизу, который тут же подхватил со спинки стула тренч — Магдалина так и убежала в холодную ночь в одном ситцевом платьице — и направился следом за ней.

Штайнбреннер разом растерял политес.

— Веберн! — рявкнул он.

Готтфрид встал.

— Ты бы о Вальтрауд подумал, Шванцбреннер.

— Не смей произносить ее имени своим грязным ртом, ублюдок! — Штайнбреннер ухватил Готтфрида за лацканы кителя.

Готтфрид запоздало подумал о том, что пить, курить и спать с женщинами ему не разрешили, а вот драки в список запретов не вошли. Даже жаль — против Штайнбреннера у него не было ни единого шанса: тот, в числе прочего, в университете занимался какими-то боевыми искусствами. Какими, Готтфрид не помнил. Теперь ему оставалось одно: постараться получить поменьше тумаков, ведь не надеяться же, что за него вступятся беспартийные. А партийцев этим вечером в баре больше и не было.

Перед глазами ярко вспыхнуло, в голове стало пусто и звонко, и только приложившись боком о стол и заслышав звук бьющегося стекла, Готтфрид осознал, что его дело плохо.

— Что, решил оприходовать молоденькую беспартийку? — Готтфрид ухватил осколок разбившегося графина и скатился на пол, уходя от летящего сверху кулака. — Урод! — он с силой воткнул в бедро Штайнбреннера стеклянное острие.

Штайнбреннер взвыл, как раненый зверь, и попытался пнуть Готтфрида пострадавшей ногой в живот, но тот ухватил его за форменный сапог и из последних сил дернул вверх. Штайнбреннер, изрыгая проклятия, с грохотом повалился навзничь.

— Довольно! — зычный бас херра Барвига заглушил музыку и стихшие было разговоры. — Встать и разойтись!

Готтфрид поднял ладони кверху и посмотрел на источник звука: херр Барвиг, внушительный, точно порядочная гора мышц и сала, возвышался над ними — даже над Штайнбреннером! — и держал в руках какой-то мудреный, судя по всему, самопально реконструированный дробовик. Он кивнул куда-то по сторонам, и Готтфрид огляделся: к ним подступали четверо, судя по всему, трое мужчин и одна женщина, в одинаковой темно-серой одежде, с прикрытыми платками нижними частями лиц. Готтфрид почувствовал, что его левый глаз стремительно заплывает, но успел более-менее ясно рассмотреть язвы на коже мужчины и женщины, подобравшихся к нему достаточно близко. Такие же язвы, как у зараженных внизу. И у тех существ в Медэскперотсеке.

— Ты ответишь мне за это, Веберн, — прошипел Штайнбреннер, зажимая ногу прямо под раной; он не стал вытаскивать осколок, и по его темно-серой форменной штанине тонкой струйкой стекала почти черная кровь.

— Готтфрид, как ты? — к нему скользнула Мария и обняла своими теплыми и нежными руками.

— Да что мне будет, — отозвался он, прижимая ее к себе.

— Чтобы ноги вашей здесь больше не было! — веско сказал Барвиг, кивнул странной охране и злобно уставился на партийцев.

— Не надо, херр Барвиг, пожалуйста! — Мария посмотрела на него. — Я прошу вас, позвольте Готтфриду...

— Чтобы он со своими партийными дружками разнес мне бар?

— Простите, пожалуйста, херр Барвиг, это не входило в мои планы, — выдавил Готтфрид, продолжая осматриваться. Он нигде не видел Тило — проклятый таракан как сквозь землю провалился.

— Возместите мне ущерб, — проворчал Барвиг, опуская дробовик. — А устроите еще хоть что-то подобное, отдам вас кому следует на растерзание. Многие внизу охочи до партийной крови.

Готтфрид посмотрел на Штайнбреннера. Тот сидел на стуле, по-прежнему зажимая ногу, и с ненавистью пялился в ответ.

— Вам нужен врач, — Мария отпустила Готтфрида и подошла к Штайнбреннеру. — Я могу вызвать. Или позвонить, чтобы за вами приехали, только скажите, кому.

Штайнбреннер схватил окровавленной рукой Марию за подбородок, провел пальцем по щеке, оставляя багровый влажный след, и усмехнулся:

— Это ты Вебернова девка? Красивая.

— Не трогайте меня, — она перехватила его запястье, но отвести его руку у нее явно не хватило сил. — Если вам не нужна помощь, так и скажите.

— Швайнбреннер, говнюк, не трогай ее! — подал голос Готтфрид, но тут же осекся под взглядом Барвига, готового в любой момент снова взять их на мушку.

— Он — слабак, — Штайнбреннер сально улыбнулся.

— Вас это не касается, — Мария сощурила глаза, и Готтфриду показалось, что она смотрит на Штайнбреннера сверху вниз, несмотря на свое положение.

— Отпусти-ка ее, партийная свинья, — гаркнул Барвиг. — Полюбовался — пора и честь знать.

— Так точно, — издевательски выплюнул Штайнбреннер. — Не скучай этой ночью, Мария Вальдес.

Мария не ответила ничего, вместо этого подхватила Готтфрида под руку и увела наверх.

— Посиди тут, я схожу за льдом.

— Ерунда, оставь! — Готтфрид перехватил ее за запястье. — Не ходи туда.

— Там Барвиг и охрана, — заупрямилась Мария. — Не бойся за меня. А тебе бы лед приложить...

— Брось...

Он притянул ее к себе и обнял, зарываясь в ее волосы и с наслаждением вдыхая ее запах. Мария задышала чаще и вцепилась в него, прижимаясь теснее.

— Я испугалась... Мне показалось, что этот Бруно... Он ненавидит тебя, за что?

— Долгая история, — скривился Готтфрид. — Давай хотя бы тут не говорить о нем, он как кость в горле, ей-фюрер.

— Он правда женат? — Мария, точно кошка, потерлась щекой о Готтфрида.

— Правда, — помрачнел тот.

— А откуда ты знаешь, какой кофе варит его жена? — Мария отстранилась и заглянула ему в лицо.

— Она секретарша начальника нашего Отдела, — пояснил Готтфрид. — А в последнюю неделю я хожу туда, кажется, чаще, чем в собственный кабинет.

— Она красивая?

— Очень, — кивнул Готтфрид.

— Вот, значит, как, — Мария села на кровать. — И что же... Тебя обижает, что Штайнбреннер ей изменяет или намеревается это сделать?

Готтфрид непонимающе уставился на Марию. Он впервые видел ее такой раздраженной.

— Но... В этом нет ничего ненормального для партийных.

— То есть, она тоже может изменять ему?

— В целом да, кроме репродуктивных периодов. Но я в этом не слишком разбираюсь. У семейных свои правила.

Он сел рядом с ней и обнял, но она осталась холодна.

— Знаешь, я все-таки принесу льда, — она попыталась встать.

— Зачем? Ты сейчас сама не теплее, — рассмеялся Готтфрид.

— Твои шутки неуместны. Отпусти меня.

— Как скажешь, — он убрал руки и проводил ее взглядом.

Пожалуй, ей и правда ничего не грозило: там были эти странные охранники и Барвиг со своей пушкой. Об охранниках, впрочем, стоило порасспросить. В прошлый раз, когда зашел разговор о зараженных, все обитатели бара в один голос твердили, что у них их не водится. Врали? Или это ему показалось после того, как Штайнбреннер врезал ему по лицу? Но зачем тогда они закрывали лица? Может, это были какие-нибудь разыскиваемые преступники?

О разыскиваемых преступниках иногда вполголоса шушукались, но так, чтобы никто не услышал — поговаривали, преступность в Арийской Империи уже искоренили. Если речь, конечно, не шла о самых нижних уровнях, но и там над этим работала полиция. А если что-то и происходило, виновных ловили и примерно наказывали очень быстро.

Зато Мария, кажется, ревновала. То, с каким неудовольствием она расспрашивала о Вальтрауд, свидетельствовало именно об этом. Готтфрид потянулся, точно сытый кот: от Марии у него голова шла кругом, и он подозревал, что влюблен, как мальчишка. А если она ревновала его, это означало лишь одно: он мог надеяться на взаимность.

Она появилась на пороге, встрепанная, бледная и очень красивая. Села рядом с ним, завернула пакет с ледяными осколками в полотенце и приложила к его многострадальному глазу.

— Очень больно?

— Ерунда, — Готтфрид расплылся в улыбке.

— Мужчины... Вы когда-нибудь вырастаете или так и остаетесь вечными мальчишками?

— Смотря в чем, — Готтфрид извернулся и поцеловал ее в запястье.

Она обвила рукой его шею.

— Поговори, пожалуйста, с Магдалиной. Штайнбреннер ужасный человек. Он только прикидывается добреньким и обходительным, а на самом деле...

— Поговорю, — Мария кивнула. — У нас поговаривали, что партийные мужчины ужасны. Но не могут же все быть такими уж плохими.

— Я не разбираюсь в партийных мужчинах, — засмеялся Готтфрид. — Но из того, что я слышал о Штайнбреннере...

Готтфрид замолчал. Делиться тем, чем в свое время хвастался сам Штайнбреннер, ему было слишком неловко.

— А твой дружок? Он не обидит ее?

— Я же уже говорил. Алоиз хороший человек.

— Кто знает, — с сомнением протянула Мария. — Может, он хороший только со своими...

— Перестань, — он приложил палец к ее губам. Она тут же облизала его, а потом отпустила лед и принялась целовать Готтфрида в губы.

— Я соскучилась, — прошептала она между поцелуями.

— Мария... Прости, я сегодня не могу.

— Почему? — она подалась назад, сощурилась и капризно изогнула губы.

— У меня... медосмотр... в четверг... — запинаясь, точно оправдывающийся школьник, проговорил Готтфрид. — Врач запретил...

Мария прикусила губу, смерила Готтфрида взглядом и, коснувшись кончиком пальца его щеки чуть пониже налившегося багровым синяка, скользнула вниз: по подбородку, шее и выступу адамова яблока, по узлу галстука, пуговицам кителя и положила руку на уже твердый бугор под форменными брюками.

— Кажется, с тобой кое-кто не согласен.

— Мария, пожалуйста, — вышло как-то даже жалобно, от чего Готтфрид уже был готов разозлиться на себя.

— Что, еще? — она мелодично рассмеялась и принялась за ремень.

— Нет... Не надо, пожалуйста, — он убрал ее руки.

— Ты не хочешь меня? — она надула губы и снова подалась к нему в попытке расстегнуть ремень.

— Нет же, Мария... Я не могу! — он взял ее за запястья и отодвинул от себя.

— Я попросту тебе не нужна! — она встала, отвернулась от него и закурила.

Готтфрид поспешно встал и, подойдя к ней, нежно обнял за плечи. Он не мог взять в толк, почему чувствует себя отвратительно виноватым.

— Нет... Нет, Мария, это не так! — он попытался поцеловать ее в шею.

Мария упрямо наклонила голову, уходя от поцелуя, и повела плечами, стряхивая с себя руки Готтфрида.

— Я-то думала, что нравлюсь тебе. Уходи, Готтфрид. И не возвращайся.

— Я никуда не уйду, — Готтфрид схватил ее за плечи и развернул к себе. — Я хочу, чтобы ты знала... Я ведь на самом деле...

В горле у него пересохло, язык прилип к небу, а сам он ощущал себя глупым-глупым мальчишкой. Неужели это так сложно?

— Я влюблен в тебя, Мария, влюблен без памяти!

Вот он и прыгнул в омут с головой. Дальше уже не страшно. Пусть она обрушит на него весь мыслимый и немыслимый гнев, все кары земные и небесные, кажется, так когда-то говорила его мать, когда он, маленький, нарушал все возможные и невозможные запреты. Теперь он был взрослым, но это не слишком помогало. В нем по-прежнему сидел тот маленький мальчик, вечно желавший попробовать на прочность мир.

Ее глаза расширились, она тут же уставилась куда-то в сторону, словно боялась встретиться с ним взглядом.

— Готтфрид... — она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и обняла его, спрятала лицо на его плече, а он гладил ее по вздрагивающей спине и гадал: неужто она плачет? Отчего бы ей плакать? Она так несчастлива тому, что в нее влюблен такой, как он, пусть и партиец — а, быть может, это, наоборот, плохо? Ведь она говорила, что у них бытует мнение, что партийцы просто ужасны.

— Готтфрид, — она вгляделась в его лицо, по-прежнему стараясь отчего-то не заглядывать в глаза. — Господи, тебе же больно.

Он поморщился. Пережиток прошлых времен, это чертово "господи". Так говорили разве что до Обнуления, да и, кажется, Мария не выказывала понимания концепции бога, напротив. Откуда же этот позорный анахронизм?

— Вот видишь, аж скривился, — подтвердила она свою догадку. — Как же ты завтра такой на работу пойдешь? Может, останешься?

— Нет, не переживай, я цел! — запротестовал Готтфрид — работы у него было невпроворот, и из-за такой ерунды ему не то что больничный или отгул, ему, скорее, грозил очередной выговор на партсобрании, и снова за недостойное партийца поведение при непартийных. Но, что грело его душу, как то, что Штайнбреннер находился в тех же, если и не в худших условиях, а ведь он был еще и зачинщиком. Свидетели у Готтфрида были, конечно, так себе — беспартийные да зараженные... Его точно громом поразило: — Мария! А эти ваши... охранники...

— Вышибалы, — она вздохнула. — Давай ложиться спать? Я все тебе расскажу.

По потолку ползли яркие полосы света от проплывающих мимо флюквагенов. Мария, теплая и мягкая, лежала рядом с ним, уютно устроившись на его плече, а он перебирал ее длинные волосы и целовал в макушку. Ее теплое дыхание обжигало его кожу на груди, а сама близость пьянила почище всякого вина. Готтфрид впитывал каждую секунду, каждый миг — и каждое ее слово.

— Я здесь с самого момента переезда в Берлин, — говорила она. — Уже почти четыре года. До этого я жила... Где только не жила... Швейцария, точнее, то, что образовалось на ее месте, объявила о том, что будет принимать в Университеты не только партийных, но и тех, кто родился на ее территории еще до Обнуления. Я поехала поступать. Хотела в медицину, но туда брали только партийных. Пошла на изящные искусства, в музыку.

— Тебе не нравилось? — Готтфрид заключил ее в кольцо рук и не собирался отпускать вовсе.

— Почему? Очень нравилось... Просто тогда... Тогда казалось, что врачи и медсестры нужнее... А потом... — она вздохнула. — Потом... Потом всех непартийных выгнали. Я даже степени бакалавра не получила, — горько проговорила она. — Сказали, высшее образование и для партийных роскошь и излишество, если речь не идет о гениальных ученых. А уж нам-то — и подавно.

Готтфрид чувствовал, что хочет спать, но он отчаянно не желал торопить Марию: когда еще она поведает ему собственную историю? В конце концов, о зараженных он может спросить в любой момент.

— Потом опять скиталась. То театр, то варьете. Сам понимаешь — ни Филармония, ни Опера, ни даже Оперетта для меня, беспартийной недоучки... Пока не приехала сюда. Барвиг не требовал ничего, кроме пения. Он вообще в этом плане очень чистоплотен. Ни я, ни официантки — мы не обременены тем, что здесь принято называть "дополнительными обязанностями". Но люди здесь бывают разные. "Цветок Эдельвейса" и горел, и газ ядовитый сюда пытались запустить.

— "Цветок Эдельвейса"?

— Да, так называется наш бар, если ты не знал, — Мария засмеялась. — Я говорила Барвигу, что пора сменить вывеску, но он все упрямится.

— Но почему так?

— Символ мужества, благородства. Знаете, чтобы выжить здесь со своим баром, Барвигу и правда нужно немало мужества. И сохранить те порядки, которые вы наблюдаете. Большая часть наших официанток достаточно пострадала от произвола партийцев и беспредела разбойников с нижних слоев. Барвиг никому не отказывает в помощи.

— Поэтому Магдалина такая...

— Поэтому, — кивнула Мария. — Она временами совершенно не осознает опасности, живет в своем мире. А иногда замыкается в себе. И у нее очень, очень старомодные идеалы. Ее воспитывал отец, а росла она в одном из трудовых лагерей. Я, честно говоря, не знаю всей ее истории. Я не уверена, что она сама ее знает, — Мария горько вздохнула и крепче обняла Готтфрида.

Готтфрид плотнее прижал ее в себе и, словно бы неохотно, расцепил руки и принялся блуждать ладонями по прикрытой тончайшим шелком спине.

— В общем, Барвиг принял на работу и их. Их стала разъедать радиация. Не так, как тех, кто совсем внизу. Они почти нормальные, только кожа будто воспаленная. Часть из них не сошлась со своими же — эти более мирные и не жаждут разорвать любого в форме голыми руками. Но, разумеется, мы все об этом молчим. Нам запрещено...

Готтфрид ничего не ответил. Он не хотел тревожить Марию, потому что был уверен в том, что Штайнбреннер точно не оставит без внимания то, что здесь работали зараженные. И точно сделает так, чтобы Барвиг поплатился за свою доброту.

— Капут тебе, Готтфрид, — покачал головой Алоиз, услышав от друга пересказ истории про драку с Штайнбреннером и местных вышибал. — Мало того, что ты выглядишь, как распоследний забулдыга...

— Неправда, — возразил Готтфрид, выруливая на подъем. — Я прилично одет, мои сапоги начищены до блеска, волосы вымыты и аккуратно подстрижены, и я гладко выбрит! А бланш...

Утро, как назло, было теплым и солнечным, так что их тут же остановил первый же патруль.

— Арбайтсляйтер Веберн, — патрульный вернул Готтфриду водительскую книжку. — Извольте объясниться, что с вами произошло.

— Многоуважаемый херр инспектор, — Готтфрид говорил крайне вежливо и надеялся, что ему удастся не скатиться в заискивающее подобострастие. — Я всенепременно напишу объяснительную, как только доберусь до работы. Бытовой инцидент, не стоящий внимания, я уверяю вас...

— Я запишу ваш чин, фамилию и номерной знак, — пообещал полицейский. — И вечером проверю, что объяснение внесено в систему. Если нет — вас вызовут в полицейское управление повесткой, арбайтсляйтер Веберн. Всего хорошего! — полицейский козырнул.

— Вот прикопались, — прошипел Готтфрид.

— Сдай им эту холеную свинью с потрохами? — предложил Алоиз. — Твоей-то вины нет, он тебя первый ударил.

— Так-то оно так... Слушай, ну это все в задницу, а? Лучше расскажи, что там Магдалина?

Готтфрид слушал вполуха и все больше приходил к выводу, что девчонка и правда умом тронулась. А ведь сначала показалась нормальной, веселой... Ну а что Алоиза долго на расстоянии держала — так кто ее знает, что у нее там на уме.

— А ведь похоже, что этот гад и правда ей в сердце запал, — вздохнул Алоиз.

— Ну так исправь ситуацию, если оно тебе надо! Подари ей что-нибудь, пригласи на свидание. Тьфу, ты вдумайся только — я, я! Я тебя чему-то учу! Ну, смех, да и только! — Готтфрид покачал головой.

— Что-то ты, брат, непоследователен, — усмехнулся Алоиз. — Вчера она была для тебя вероломной шлюхой.

— Это был поспешный вывод!

Они вышли из флюквагена на площадку. У проходной мрачно хромал Штайнбреннер, а около их ворот стояло еще двое партийцев.

— Арбайтсляйтер Веберн? — на него в упор посмотрел совсем молодой незнакомый партиец. — Вам необходимо подойти к... — он сунул нос в журнал, лежавший на проходной. — К хауптберайхсляйтеру Малеру.

— Так точно, — выдохнул Готтфрид.

— Ну что, ты сразу к нему? Твои подчиненные тебя по утрам и вовсе не видят в последнее время! — поддел друга Алоиз, когда они прошли через ворота в уже ставший родным коридор.

— Нет, сначала заберу бумаги от медиков, чтобы дважды не ходить, — Готтфрид потер затылок. — Опять я буду напраслину на Штайнбреннера возводить.

— Да какую там напраслину! — возмутился Алоиз. — Он, значит, повел себя во всех отношениях недостойно, а ты — отвечать?

— Да видишь. Здесь уже во второй раз.

— Скоро ты и вовсе со счета собьешься, — пообещал Алоиз. — Вспомни Мюнхен.

Готтфрид замолчал. После того, как он проткнул Штайнбреннеру ногу осколком графина, тот точно отомстит. И, с вероятностью, не ему одному. Как бы теперь не пошел Барвиг со своим "Эдельвейсом" по миру. А с Барвигом и остальные. И одному фюреру известно, что Штайнбреннер сделает с Марией.

В его лаборатории уже собралась вся команда. Отто и Агнета смотрели с радостью, Айзенбаум — с плохо скрываемым презрением. Готтфриду даже показалось, что Айзенбаум испытывал некоторое злорадство, глядя на него и прекрасно понимая, что ему придется объясняться и доказывать то, что он — снова — не запятнал честь партийца в какой-нибудь сомнительной компании.

Готтфрид оглядел всех, вежливо поздоровался, сказал несколько напутственных слов и скрылся за дверью своего кабинета. Бумаги, в которых было засвидетельствовано, что завтра ровно в восемь часов утра его ждут для проведения обследования, лежали на самом видном месте. Теперь стоило отнести эти бумаги Малеру и объясниться с ним по поводу вчерашнего инцидента. А ведь еще работа! Дольше оттягивать разговор с Агнетой и вынесение новых гипотез на обсуждение было нельзя, они рисковали выбиться из плана.

Что-то в связи с этими идеями неуловимо витало по краю сознания Готтфрида, было нечто — аморфное, неоформленное — что казалось призрачным светом в конце тоннеля. Да еще и то, что он прочитал вчера в дневнике отца — всего-то вчера, а как будто с этого момента уже целая жизнь прошла. Готтфрид взял бумагу и направился к Малеру. Может, стоило просто еще раз перечитать то, что писал отец? Или подумать о чем-то совершенно ином.

Вальтрауд в приемной нахмурилась при виде него и, вопреки обыкновению, даже не предложила кофе, лишь молча кивнула и сообщила Малеру о том, что к нему явился некий арбайтсляйтер Готтфрид Веберн. И даже подождать предложила жестом.

— Фрау хауптберайтсшафтсляйтерин, — начал Готтфрид.

— Молчите, херр арбайтсляйтер, — оборвала она его ледяным тоном. — После того, как вы вчера ранили моего мужа...

— Но я не был зачинщиком! — Готтфрид жаждал оправдаться: еще не хватало, чтобы его записали в дебоширы и нарушители общественного спокойствия! — Хауптберайтсшафтсляйтерин Штайнбреннер...

— Штайнбреннер? — она усмехнулась. — Вы не оговорились? Знаете, мне было все равно, пока ваш конфликт не выходил за пределы дурацких обзывательств. Но вы дошли до членовредительства. Надеюсь, хауптберайхсляйтер Малер этого так не оставит.

Дверь в кабинет Малера распахнулась, и он собственной персоной показался на пороге.

— Готтфрид! — воскликнул он. — Проходите!

Готтфрид, успев про себя удивиться столь теплому приему, по крайней мере, пока, скользнул внутрь.

— Итак, я даже не знаю, с чего начать! — Малер закурил, и, попыхивая папиросой, сел за стол. — Давайте, пожалуй, начнем с того, результаты чего, Готтфрид, у вас налицо. Вернее, на лице. Вот черт, совсем забыл... Вальтрауд! — он нажал на кнопку связи. — Принесите нам бланки объяснительных по чрезвычайным происшествиям! И кофе! Да-да, с коньяком!

— Благодарю вас, херр хауптберайхсляйтер, но от кофе я, кажется вынужден отказаться.

— Боитесь? — хохотнул Малер. — Правильно боитесь — Вальтрауд, как истинная арийка, страшна в гневе! Впрочем, прежде чем вы будете писать объяснительную, я бы настаивал на том, чтобы вы рассказали мне о том, как вообще так вышло.

Готтфрид откашлялся. Ситуация выходила совершенно идиотская, и, что хуже всего, в нее еще и оказался замешан Алоиз. Но выбора у него не было.

Вальтрауд вошла в кабинет ровно в тот момент, когда Готтфрид рассказывал о том, как оберайнзацляйтер Бруно Штайнбреннер решил поухаживать за беспартийной девчонкой, которая приглянулась оберайнзацляйтеру Алоизу Бергу. Готтфрид тут же принялся рассказывать более цветисто. Пусть знает, что ее муженек и сам не образец благонравности! Что бы у них там ни было принято в отдельно взятой ячейке общества, раз уж она так беспокоилась о его здоровье, пусть побеспокоится и о его связях.

Вальтрауд положила бумаги, поставила поднос с кофе, подала им чашки и удалилась — прямая, точно кол проглотила. Готтфрид вздохнул и продолжил. Он решил не перевирать ничего, разве что умолчал о зараженных и о том, как именовал Штайнбреннера: ему резко стало совестно за такую школярскую выходку.

— Итак, — резюмировал Малер, выслушав Готтфрида. — В баре "Цветок Эдельвейса", в который вы с оберайнзацляйтером Бергом изволите захаживать, вы вступили в конфронтацию с оберайнзацляйтером Бруно Штайнбреннером, коего вы также именовали... — Малер уставился в одну из бумаг, лежавших перед его носом. — Швайнбреннером, Шайссебреннером, Шванцбреннером и прочими производными, — Малер раздавил окурок в пепельнице и разразился надтреснутым каркающим смехом. — Право слово, Готтфрид... Да вы пейте, пейте кофе, хауптберайтсшафтсляйтерин, как там вы говорили? Швайнсшайссесшванцбреннер? — он снова рассмеялся. — В общем, там точно нет яда.

Готтфрид взял чашку и принюхался. Кофе как кофе, с коньяком. Ему было отчаянно стыдно, он не понимал, искренен ли смех Малера или он попросту отвлекает его, чтобы следом задать очередной неудобный вопрос.

— Бросьте отводить глаза, — Малер закурил еще одну. — Все мы люди. И вы, и я, и эти ваши друзья-эдельвейсоводы. Кстати... Оберайнзацляйтер Штайнбреннер сообщил мне, что у охранников, которых натравил на вас хозяин заведения, были признаки радиоактивного заражения. Это правда?

Готтфрид почувствовал, что еще немного, и он не удержит кружку: ладони снова вспотели, а сердце подпрыгнуло куда-то к горлу.

— Не могу знать, херр хауптберайхсляйтер, — Готтфрид постарался придать лицу наиболее равнодушное выражение. — Лица у них были прикрыты, одним глазом я до сих пор плохо вижу.

— Однако оберайнзацляйтер Штайнбреннер уверяет, что признаки были явными даже при том, что открытой кожи у них было совсем мало, — Малер вопросительно посмотрел на Готтфрида. — Вы же знаете о зараженных. Готтфрид? Знаете, как они выглядят?

Это было похоже на вопрос с подвохом. Еще неделю назад Готтфрид не имел о зараженных никакого представления; а теперь с ним говорят так, будто бы он должен был знать об этом явлении едва ли не с детства.

— Разумеется, — Готтфрид кивнул.

— Откуда? — Малер наклонил голову и улыбнулся. От этой улыбки по спине у Готтфрида пополз холод.

— Я подписал документ о неразглашении, — ответил он. — Поэтому не могу рассказать об этом подробно.

Малер посмотрел на него со смесью разочарования и гордости. То ли он ждал, что Готтфрид сейчас попадется, то ли боялся этого, но, судя по всему, принятое решение оказалось верным.

— Отлично, — Малер выпустил облачко дыма. — То есть, вы утверждаете, что в баре "Цветок Эдельвейса" не видели зараженных?

— Никак нет, херр хауптберайхсляйтер!

— Отлично, — Малер улыбнулся, как показалось Готтфриду, с облегчением. — Теперь вы берете форму объяснительной, выходите в приемную и пишете. Пишете ровно то, что сказали мне, слышите? И присовокупьте туда вашего Швайнсшайссесшванцбреннера! Дайте повод полиции и Отделу Идеологии посмеяться. Будут вопросы — обращайтесь к Вальтрауд.

— Они-то посмеются, — обреченно выдохнул Готтфрид. — А меня потом опять... это... на партсобрании... — он провел ребром ладони по шее. — Да и Вальтрауд...

— Ничего не могу сказать вам о партсобрании, — покачал головой Малер. — Но если уж вам и достанется, то на сей раз не одному. А вам, кажется, не привыкать. Что до Вальтрауд — это ее работа — ответить на ваши вопросы, — он заговорщически подмигнул. — Все ясно?

— Так точно, — отозвался Готтфрид. — Вот еще, мои документы.

— Видел, — отмахнулся Малер. — И, кстати. В конце недели жду от вас отчет о выполнении плана. Или завтра вечером, или в пятницу до партсобрания.

Готтфрид собрал свои бумаги и поплелся в приемную. Сел за стол и принялся переносить на бумагу пересказ собственных вчерашних злоключений, стараясь писать крупно и отчетливо. Вальтрауд вышла из кабинета Малер и с громким стуком поставила перед ним чашку с уже остывшим недопитым кофе.

— Не наделайте ошибок, арбайтсляйтер Веберн, — процедила Вальтрауд.

— Уж постараюсь, — отозвался Готтфрид.

Вопросов в ходе заполнения формы не возникало, и это даже немного расстраивало — ужасно хотелось позлить Вальтрауд. Он старательно писал четкие, исчерпывающие формулировки, чтобы не допустить даже самой возможности превратного понимания ситуации, и думал. Думал о том, что сейчас его мысли концентрировались, направлялись в одну точку, служили одной цели, как если бы...

Ах, если бы я только мог создать не оружие массового поражения, но нечто точечное, направленное...

Готтфрид дернулся и потер здоровый глаз. Что-то в этой мысли снова зацепило его, зазвучало гулким эхом в его голове. Это был ключ — но к чему?

— Вы отвлеклись, — ледяным голосом проговорила Вальтрауд.

— Простите, — пробормотал Готтфрид, перечитывая последнее предложение объяснительной.

Сформулировано было чудовищно. Как будто бы он писал не для живых людей.

"В следующий момент оберайнзацляйтер Штайнбреннер, поименованный мною в пылу ссоры "Шайссебреннером", что должно было символизировать наполнение его внутреннего мира и мое к вышеозначенному оберайнзацляйтеру Штайнбреннеру отношение, далекое от личной симпатии, но при этом не выходящее за рамки дозволенного Партией, нанес мне, арбайтсляйтеру Г. Веберну, физический ущерб путем удара кулаком правой руки в область левой глазницы, тем самым вызвав повреждение мягких тканей периорбитального комплекса и субконъюнктивальное кровоизлияние (диагноз требует уточнения ввиду его постановки не практикующим на текущий момент не партийным врачом, херром Барвигом, владельцем бара "Цветок Эдельвейса")..."

— Зачем вы так поступили с Бруно? Вы могли убить его... — Вальтрауд рассматривала Готтфрида с совершенно непонятным выражением лица.

Готтфрид смешался. Он не знал, что ей ответить. С одной стороны, его распирало от гнева и злости, хотелось рассказать ей, как по отношению к нему вел себя ее хваленый муженек с самого детства, рассказать все... С другой стороны, было мучительно стыдно.

— Мне жить хотелось, — решив, что честность — лучшая политика, ответил Готтфрид. — Я сделал первое, что мне в голову пришло. И потом... Алоизу понравилась Магдалина, у Штайнбреннера есть вы. А он вот так, стольким людям...

Вальтрауд рассмеялась, но потом тут же посерьезнела:

— Вы могли бы просто подраться, в конце концов.

— Я же уже сказал вам, что жить мне еще не надоело, — виновато улыбнулся Готтфрид. — Я не борец, не спортсмен, я — простой ученый, лабораторная крыса. Мне нужно было сконцентрировать собственные усилия, — и снова у него в голове всплыла строчка из дневника. Конечно, его силы были ограничены, но острие стекла легко проткнуло и плотную ткань галифе, и кожу. Площадь приложения силы...

— Тут вы правы, Бруно куда сильнее вас физически, — Вальтрауд смерила Готтфрида взглядом, от чего тот ощутил желание провалиться сквозь землю. — Но это не слишком ему помогло. Он временами слишком разбрасывается... — она прикусила губу — он отметил, как блестят ее влажные белые зубы. — Пишите дальше. Я даже не знаю, чего вам пожелать, Готтфрид.

Наконец, еще через полчаса мытарств, Готтфрид завершил написание своей объяснительной, оставил ее у Вальтрауд и направился к себе. Перед глазами все еще стояла строчка из дневника. Бруно слишком разбрасывается... Острие стекла... Направленная сила...

— Агнета, зайдите ко мне! — бросил он на бегу и скрылся в своем кабинете.

Агнета появилась тут же; на лице ее играл лихорадочный румянец, глаза блестели, а полы белого халата она старательно мяла в руках, и Готтфрид подумал, что у нее, должно быть, тоже от волнения потеют руки.

— Агнета, я все это время думал о том, что вы мне сказали, — Готтфрид потер затылок. — Сядьте!

Она послушно села и уставилась на него почти прозрачными голубыми глазами.

— В общем... Нас подгоняет план. Мы не можем больше тянуть. Сегодня после обеда я хотел бы собрать совещание в нашей рабочей группе... И вы же понимаете... — он замолчал, подбирая слова. — Вы понимаете, что мы не можем отвергнуть одну идею, ничего не предложив взамен.

— Я думала об этом, — Агнета покивала и отвела глаза. — Я пока не знаю...

— Нейтронная пушка, — выпалил Готтфрид. — Что вы думаете не о бомбе N, а о пушке N?

Агнета поджала губы, на лбу обозначилась вертикальная морщинка.

— Я не думала об этом, Готт... херр Веберн. Но...

— Меня интересует, что вы думаете о распространении направленного пучка нейтронов в атмосфере. Для того, чтобы обеспечить Арийскую Империю тактическим оружием пусть и не избирательного, но направленного действия.

Он замолчал. Агнета тоже не подавала голоса, но, судя по выражению лица, о чем-то активно размышляла.

— Это, скорее всего, будет более эффективно, — она кивнула. — Но надо произвести расчеты. Честно говоря, это даже не приходило мне в голову.

Готтфрид усмехнулся, но промолчал. Он был безмерно благодарен отцу и отчасти даже Штайнбреннеру.

— Идите, Агнета. Подумайте над этой идеей. Я тоже кое-что постараюсь рассчитать.

* * *

Совещание прошло отвратительно. Точнее, оно могло бы пройти блестяще, если бы не одно но, и имя этому "но" было Вольфганг Айзенбаум. Он скривил красиво очерченные губы в презрительной усмешке, придал своему голосу самый отвратительный тон из возможных и холодно поинтересовался, отчего же "столь глупые ученые, сидящие наверху, дали им столь неэффективное и глупое задание". Также он обвинил Готтфрида в поверхностностном, недопустимо вольном обращении с выделенными государством ресурсами и высказал совершенно оскорбительное обвинение "то ли в глупости, то ли в диссидентстве и саботаже". Память Готтфрида тут же услужливо подкинула ему еще одну картинку — склеенный из газетный вырезок донос.

— Плохо твое дело, дружище, — покачал головой Алоиз, когда зашел к Готтфриду после совещания. — Бегом с докладом о своей идее к начальству. Капнет на тебя Айзенбаум — ни в жисть не отмахаешься! Лучше сам...

— Это провал, — пробормотал Готтфрид, вытирая носовым платком вспотевшие ладони. — Провал... Зачем меня вообще поставили начальником?

— Не вешай нос! Твоя идея о пушке — гениальна!

— Это ты так думаешь, — горько проговорил Готтфрид. — А Айзенбаум считает меня опасным идиотом! И вопрос, с кем из нас согласятся наверху.

— У вас с Агнетой есть расчеты, — заупрямился Алоиз. — Требуйте эксперимент. С точки зрения физики, если я хоть что-то в этом понимаю, а я, между прочим, тоже не пальцем деланный! Так вот. С точки зрения физики во всем этом есть смысл.

— Угу.

Готтфрид, чтобы хоть как-то отвлечься, принялся перебирать бумаги на столе.

— Иди! Сейчас же иди! — увещевал его Алоиз. — А то ведь Айзенбаума-то на месте нет. И птенец его куда-то отходил.

— Да пойду! — огрызнулся Готтфрид. — Вот сейчас. Уберусь на столе и пойду!

Алоиз покачал головой и вышел вон. Готтфрид уставился на собственный стол — на нем в кои-то веки был почти идеальный порядок.

* * *

— Скоро вы поселитесь в моем кабинете, Веберн, — проворчал Малер. — И что же привело вас на этот раз?

Готтфрид теребил в руках носовой платок и не решался начать.

— Ну? — раздраженно переспросил Малер.

— Видите ли, — Готтфрид откашлялся. — Наши последние теоретические изыскания позволяют нам предположить, что бомба N... Будет не настолько эффективна, как предполагается.

— И? — брови Малера поползли вверх.

— И мы взяли на себя смелость предположить, что направленный поток нейтронов...

— Что вы предлагаете сконструировать не бомбу N, а пушку N, — закончил за него Малер. — Что вы так удивленно на меня смотрите? Мне уже все доложили.

— Айзенбаум? — предположение вырвалось у Готтфрида прежде, чем он успел подумать о том, что не стоило бы говорить этого вслух.

Малер усмехнулся и закурил:

— Этого я вам не скажу. В конце концов, какая разница.

Готтфрид смолчал. Не начинать же долгий диспут о доверии в команде? Он уже давно усвоил, что в таких ситуациях стоит молчать — целее будешь.

— Знаете, Готтфрид, — Малер уставился куда-то в стену, точно там был ответ на все терзавшие его вопросы. — Я подумаю о вашей идее. Пока ничего не могу определенного вам сказать. А вам советую проветриться и не оставаться сегодня сверхурочно. Кстати, — он побарабанил пальцами по столу, — вы ознакомились хотя бы с частью материалов об отце?

Готтфрид вздохнул и мысленно сосчитал до пяти. И хорошо — первым его порывом было ляпнуть, что именно дневник отца навел его на мысль о пушке; но ведь дневника не существовало! По крайней мере, не должно было существовать.

— Да, — Готтфрид кивнул. — Если позволите, я пока не готов.

Он очень рассчитывал на то, что Малер все-таки войдет в положение. Мысли в его голове путались, цеплялись одна за другую и кружились в бешеной круговерти, и Готтфрид попросту боялся перепутать, что откуда он почерпнул.

— Ну хоть что-то вы можете мне сейчас сказать?

— Вы... Партия... — Готтфрид сглотнул. — Вы подозреваете, что я пойду по стопам отца.

— Что же вы имеете в виду? — Малер откинулся на спинку стула и взирал спокойно, из-под полуопущенных век.

— Донос. Херр хауптберайхсляйтер, — Готтфрид откашлялся, воскрешая в памяти проклятый листок с наклеенными на него вырезанными из газет буквами. — Там на моего отца донесли. Его подозревали способным на саботаж. А я сейчас приношу вам эту идею... И... Не являю собой образец...

— Вы из-за партсобрания и драки со Штайнбреннером? — усмехнулся Малер.

— Так точно.

— Бросьте. Это ерунда. Это не значит, конечно, что нужно продолжать в том же духе, Готтфрид. Однако, — Малер подался вперед, переплел пальцы и положил на них подбородок. — Вы же не высказывали про-пацифистских идей? Не сочувствовали врагам Империи? — его глаза вперились в Готтфрида так, словно ощупывали.

— Н-никак нет, — непонимающе отозвался Готтфрид. — Как я могу...

— Так-то лучше, — довольно заключил Малер. — По окончании официального рабочего дня идите домой, Веберн. Вам еще завтра к медикам. И постарайтесь больше ни во что не вляпаться.

* * *

Готтфрид отвез Алоиза вниз, крепко насоветовав тому предупредить Барвига о том, что от Штайнбреннера всего можно ожидать, и вернулся домой. Снова объясняться с Марией о причинах его холодности ему не хотелось; он понятия не имел, не вознамерится ли снова явиться в "Цветок Эдельвейса" Штайнбреннер; да и ощущал он себя до такой степени вымотанным, что все, о чем он только мог мечтать, это донести голову до подушки и забыться сном. На сей раз его, по счастью, не остановили — видимо, объяснительная дошла до всех заинтересованных инстанций.

Войдя в показавшуюся совсем неуютной после комнаты Марии квартирку, Готтфрид решил все-таки для начала поесть. Аппетита не было совершенно, голова болела, но осознание того, что на анализы ему идти натощак, и еще большой вопрос, когда он сможет вырваться из цепких лап медиков, сделало свое дело. Он со вздохом осмотрел почти пустой холодильник и скудные запасы консервированного провианта, выбрал из нескольких почти одинаковых банок с флагом Империи первую попавшуюся и сел за стол. Кусок в горло не лез. Готтфрид хотел продолжить изучение дневника, просмотреть все схемы, начертанные на найденных там же листах, потом поехать в "Эдельвейс" и провести ночь с Марией, но ему приходилось давиться почти безвкусной картонной тушенкой и запивать это дело изрядно опостылевшей за вторые сутки содовой. Обычно он любил содовую, но отсутствие выбора сделало свое черное дело.

Ночной сон облегчения не принес. Готтфриду снилось обнаженное беременное существо, зараженное, уродливое, отчего-то с лицом Магдалины; Мария в объятиях Штайнбреннера; Агнета, баюкающая нечто спеленутое, а когда она откинула с личика младенца белоснежную кружевную вуаль, оказалось, что там и не младенец вовсе, а капсюль бомбы; а потом он целовал сладко-горькие губы Марии и ощутил ледяное прикосновение стали к виску. Отпрянул, чтобы заглянуть в ее глаза, увидеть, как изогнулись ее соблазнительные губы в хищной усмешке, а потом грянул выстрел. Готтфрид проснулся в холодном поту и с болью в перенапряженном немым криком горле. За окном занимался бесцветный рассвет.

— Великолепная гематома, — ухмыльнулся Адлер, проводя Готтфрида в процедурную. — Стесняюсь спросить, вы нарушили все мои предписания, от диеты до полового покоя и обогрева сидений?

— Никак нет, — Готтфрид серьезно покачал головой, решив, что добавленный Вальтрауд коньяк в кофе не стоит упоминания. — А обогрева сидений у меня вовсе нет.

— Больше никаких травм? — Адлер смерил его взглядом. — Садитесь.

— Нет, все обошлось малой кровью, — Готтфрид позволил себе слегка улыбнуться и сел на кушетку.

Он чувствовал себя совершенно разбитым, даже Алоиза утром выслушал молча и решил при удобном случае переспросить обо всем, что тот рассказал: в голове остались какие-то обрывки.

Адлер сосредоточенно листал медицинскую карточку Готтфрида.

— Реакцию Вассермана брать не будем. Вы сдавали ее три недели назад, она пришла-то совсем недавно. Осталось надеяться, что вы не успели подхватить в Берлине сифилис. Не успели же? — Адлер строго воззрился на Готтфрида.

— Нет-нет, — тот поспешно покачал головой. По правде говоря, он понятия не имел, правда ли это, но Мария не выглядела больной. Да у него самого никаких тревожных симптомов не появлялось.

— Ладно, — Адлер потер орлиную переносицу. — Если что-то не так, нам об этом расскажет анализ крови. Знаете, что плохо... — он нахмурился и еще раз окинул Готтфрида цепким взглядом. — Радиация.

Готтфрид почувствовал, как потеет. Что известно этому орлу про его тесные в последнее время отношения с этой дрянью?

— Конечно, у вас две дозы антирадина... Даже если вы сейчас попадете под воздействие радионуклидов, это вряд ли скажется на вас. Но вот на ряде клеток... — Адлер потряс в воздухе карточкой. — Вот сейчас и посмотрим. С вами и шестьдесят четыре дня выжидать бессмысленно — вы же еще где-нибудь этой дряни нахватаетесь. Да и кто в наши дни не нахватается.

Готтфрид перестал слушать причитания Адлера — он толком и не понял, о чем тот говорил. Если Алоиз был прав — то дело касалось его способности к воспроизведению. Впрочем, при общем уровне радиации прав был Адлер: стоило сажать его на пару месяцев в полностью чистую среду.

— Да вот только — представляете! — по последним данным дети, полученные от родителей, проходивших подготовку к зачатию в специально сконструированных чистых камерах, показали слабые адаптационные способности, — Адлер будто бы прочитал его мысли. — Полноценных данных по этому поводу пока мало, сами понимаете, сколько времени нужно на такое исследование. Несколько продольных массивов данных.

Адлер говорил и что-то отмечал на бланке — видимо, какие анализы стоило взять.

— Ладно. Я сейчас пришлю к вам Луизе, это наша медсестра. Она очень вежливая, но совсем молодая, не напугайте мне тут девочку, — рассмеялся Адлер.

— Скажите, пожалуйста, — Готтфрид решился задать интересующий его вопрос. — Меня отправят... На воспроизводство?

— Если анализы будут в норме, — подтвердил Адлер. — Но вас, как координатора важного производства — без отрыва от производства.

— Но... вы сами говорили... радиация... — робко спросил Готтфрид.

— Это вас не касается, — резко оборвал его Адлер. — Еще вопросы?

— Да, — кивнул Готтфрид. — Когда, куда, к кому?

— Вам все скажут потом, по результатам, — Адлер потряс карточкой. — А пока это вас совершенно не касается.

Он вышел, полы белого халата взметнулись за ним, точно крылья. Готтфрид осмотрелся — он сидел посреди абсолютно белого помещения. Пахло антисептиками и прокварцованным воздухом; вокруг совсем не было оттенков, кроме серовато-голубоватого, таким был оббит стул медсестры и такой была одноразовая пеленка на кушетке. В помещении совершенно не было теней — холодный белый свет, казалось, лился отовсюду, а не только из многоглазой лампы с потолка. Готтфрид всмотрелся — все-таки под стулом и под кушеткой он обнаружил намеки на тени, такие же серовато-голубоватые, блеклые. Он потер шею — все мышцы болели после кошмарного сна, голова налилась тяжестью, глаз противно и болезненно пульсировал.

Хромированная дверная ручка повернулась, и на пороге появилась девушка в белом халате. Она немного помялась в дверях, в ее больших голубых глазах явственно читалась неуверенность.

— Вы — Готтфрид Веберн? — она попыталась придать голосу больше солидности, но вышло не очень убедительно.

— Да, это я, — приветливо улыбнулся Готтфрид и запоздало подумал, что, должно быть, выглядит со своим бланшем не как благопристойный партиец, а как маргинал с нижних слоев. — Вы, должно быть, Луизе?

— Да, это я, — она деловито прикрыла дверь, еще раз посмотрела на бумаги на своем планшете — таком же серовато-голубом — и села на стул. Увереннее выглядеть, впрочем, все равно не стала. — Херр Веберн, я сейчас возьму у вас кровь, потом оставлю вам инструкции и уйду. Вот здесь, — она указала авторучкой на серовато-голубую кнопку на стене, — кнопка вызова, когда закончите, нажмете. Снимите, пожалуйста, китель и подверните рукава рубашки. Или можете снять, как вам удобнее.

Готтфрид стянул китель и повесил на стоящую у входа вешалку. Заворачивая рукав рубашки, он думал о том, что, пожалуй, это было каким-то сном. Не тягучим вязким кошмаром, от которого он проснулся на рассвете — просто обычным таким сном. И эта почти лишенная красок комната, и Луизе, с щек которой еще даже не сошла характерная для детей и подростков пухлость, и этот запах стерильности — все казалось нереальным.

— Готовы? Садитесь поудобнее, — она ловко затянула жгут на его руке, поджала губы и нахмурилась, выискивая вену. — Если станет плохо, говорите. Можете отвернуться.

Готтфрид смотрел, как густая, почти черная кровь — совсем такая же, как некогда стекала по штанине Штайнбреннера — наполняла пробирки: одну, вторую, третью...

— Зачем вам столько? — улыбнулся Готтфрид.

— Как зачем? — удивилась Луизе. — Нам надо убедиться, что вы здоровы. Посмотреть некоторые показатели, чтобы подобрать пару.

— И по каким признакам это делается?

— Я этим не занимаюсь, — щеки Луизе слегка порозовели. — Но я учусь. Там множество показателей: от вашего анамнеза до группы крови и резус-фактора. Нам нужно свести к минимуму все возможные генетические пороки и увеличить вероятность появления полезных признаков. Вот вы, например. Насколько я понимаю, у вас посредственные, если не выразиться еще хуже, физические данные, но очень высокий интеллект и неплохое здоровье. Но при этом у вашего отца была близорукость. Нам нужно подобрать вам пару так, чтобы у родни матери вашего ребенка не было никого с плохим зрением. И так далее, понимаете?

Готтфрид кивнул. Он ощутил себя племенным кобелем, кобелем отвратительной масти и экстерьера, но примерного поведения. Эдакой рабочей лошадкой, от которой можно получить таких же годных к работе щенков.

— Готово, — Луизе переставила пробирки в штатив, что-то отметила на нескольких бумагах и извлекла из кармана нечто, завернутое в бумагу. — Вот вам контейнер, он стерильный. Помоете с антисептическим мылом руки и область вокруг отверстия мочеиспускательного канала, — она кивнула в угол, в сторону рукомойника, — и наполните контейнер. Вот вам, — она открыла ключом металлическую дверку лабораторного шкафа и извлекла оттуда стопку журналов, — если будут проблемы. Как управитесь, нажмете на кнопку. Все понятно?

Готтфрид кивнул — уж яснее некуда. Когда дверь за Луизе закрылась, он взял один из журналов. С обложки на него смотрела, улыбаясь, арийская красотка в форме, позади нее реял стяг с флагом Арийской Империи. Готтфрид открыл первую попавшуюся страницу. Он впервые в жизни держал в руках так называемую "порнографию медицинского назначения", хотя и был наслышан. Открывшиеся его взгляду фотокарточки были не чета той контрабанде, которую ему удалось как-то раздобыть. То, что было у него, теперь казалось образцом целомудрия. Крупные планы отдельных частей тел на весь разворот журнала, от того гигантские, точно принадлежали не обычным женщинам, а каким-то великаншам, вызывали не столько возбуждение, сколько трепет и суеверный ужас. На тех снимках, где были видны лица, выражения их чудовищно диссонировали с общей фривольностью поз: натянутые улыбки на губах, с которых вот-вот сорвется не сладострастный стон, а вопль "хайль фюрер!"; взгляды, ясные, без следа истомы; руки, готовые сей же миг оторваться от холеных тел, чтобы взметнуться вверх в партийном приветствии — все, совершенно все было пропитано фальшью, ложью и было совершенно ненастоящим. Готтфрид тяжело вздохнул, отшвырнул журнал и пошел мыть руки.

Процесс не шел. "Порнография медицинского назначения" вместо того, чтобы помочь, только мешала: стоило Готтфриду настроиться на нужный лад, как в тот же миг перед глазами вставало лицо Марии, а на нем было ровно то же выражение, что у девушек со страниц чертовых журналов. Готтфрид тяжело вздохнул, измерил шагами процедурную вдоль и поперек и принялся за дело заново. Если бы кто-то когда-то ему сказал о том, какие сложности выпадут на его долю в таком деле, он бы, пожалуй, обругал обидчика последними словами в лучшем случае. Но время неумолимо шло, а злополучный контейнер все еще был пуст.

В следующий раз, когда он представил себе Марию и себя в весьма недвусмысленной ситуации, ему показалось, что лицо и груди Марии покрыты язвами, как у зараженных. Потом она заявила ему, что Штайнбреннер в постели не в пример лучше его, Готтфрида. Тогда он решил вспомнить хотя бы Аннику и ее зад, но вместе с воспоминаниями о ее молочно-белых округлостях пришли и воспоминания о том, как она не желала даже смотреть на него.

Не помогало ничего: ни попытка оживить в памяти запах и вкус Марии, ни совершенно волшебные и новые для Готтфрида ощущения поцелуев той самой области, которую его заставили вымыть с антисептическим мылом. Зато когда в этот момент перед его глазами вместо лица Марии отчего-то появилось сосредоточенное лицо Вальтрауд Штайнбреннер, Готтфрид, уже было поставивший на себе крест, ощутил, что возбуждение все-таки достигло пика и накрыло его с головой.

Он с чувством выполненного долга закрыл контейнер, застегнул штаны, вымыл руки и нажал на кнопку. Почти сразу в процедурной появились Луизе и Адлер. Луизе забрала контейнер и исчезла. Адлер сел на кушетку, взял в руки один из журналов.

— Вот почему вы так долго, — хохотнул он. — Я уже несколько раз жаловался специалистам в Отдел Пропаганды и Идеологии, чтобы они пересмотрели концепцию журналов специального назначения. Еще ни один обследуемый не справлялся лучше благодаря этой макулатуре. Но они почему-то меня не слышат.

— Должно быть, их это возбуждает, — пожал плечами Готтфрид.

— Я знал, что туда берут только извращенцев, — рассмеялся Адлер и закурил. — Но чтобы настолько... Знаете, Готтфрид, шутки в сторону. Я должен вас проинструктировать. Когда придет время, вам сообщат. За сорок восемь часов до предполагаемого зачатия вам нельзя иметь половых контактов. Лучше, конечно, выдержать три-пять суток, но сорок восемь часов — это необходимый минимум. Также вам и вовсе нельзя спиртного.

— С какого момента? — Готтфрид помрачнел: он планировал этим вечером пойти в "Эдельвейс" и провести эту ночь без оглядки на медицинские предписания.

— Не пить? — переспросил Адлер. — С сегодняшнего дня. Анализы ваши мы сделаем быстро, сегодня к вечеру все будет готово. Если не будет выявлено противопоказаний, то ориентировочно на следующей неделе минимум три, а лучше пять-шесть ночей вы проведете в ЦАМе, в специальном отсеке. Либо на дому у будущей матери, это как психологи заключат. Не переживайте, мы сообщим минимум за два дня, а скорее всего, и того раньше.

— Кто будущая мать? — Готтфрид понятия не имел, чего ждать от этого всего. Еще не факт, что эта самая мать не обольет его презрением с ног до головы за, как выразилась Луизе, "посредственные физические данные".

— Это я сообщу вам сегодня, если анализы будут в порядке, — Адлер покивал. — Держите телефон, — он сунул Готтфриду в руки визитку. — Можете идти. До встречи, Готтфрид Веберн!

Готтфрид шел лабиринтами переходов в свое подразделение и думал о том, как же стремительно изменяется все. Раньше его задевало то, что он оказался настолько плох для Империи, что его выбраковали из воспроизводства, точно негодный элемент. Теперь, когда ему, скорее всего, предстояло все-таки отдать гражданский долг еще и в этой форме, ему не очень-то и хотелось. Он понятия не имел, к кому его направят, не опозорится ли он перед ней так же, как перед этими всевидящими ледяными красотками со страниц похабных журналов. Наверное, стоило уточнить у Алоиза, как это все происходит, но с другой стороны, давать другу повод для насмешек...

В лаборатории все шло своим чередом. Антирадиновая проверка, прошедшая накануне, пока Готтфрид был занят совершенно иными задачами, нарушений не выявила. Все занимались своими делами, разве что Айзенаум выглядел еще более недовольным, чем раньше — если это вообще было возможно.

Готтфрид прошел к себе и принялся за бумаги об отце. Стоило систематизировать все, чтобы дать Малеру исчерпывающий отчет и не выдать самого себя. Не успел он начать читать хоть что-то, как раздался настойчивый стук в дверь. Это определенно были не Алоиз и не Агнета — те стучали по-другому.

— Войдите! — отозвался Готтфрид.

К нему в кабинет ввалился Отто. Взъерошенный, точно мокрый птенец, он, смешно дернув сутулыми плечами, пробормотал:

— Можно?

— Да, Отто, проходи, — Готтфрид жестом указал на кресло напротив себя.

Отто закрыл дверь, прошаркал к креслу и, нахохлившись, сел.

— Арбайтсляйтер Веберн, — он не смотрел Готтфриду в глаза и отчего-то покраснел до самых кончиков оттопыренных ушей. — Простите, это я... Я сдал вас и вашу идею про пушку Малеру. Мне... Мне Айзенбаум велел...

Готтфрид потер затылок. Вот так ситуация! И что ему теперь с этим делать? Отто, конечно, подчиняется Айзенбауму. Если ослушается, то, скорее всего, вылетит из своего Университета, как пробка из нагретой бутылки шампанского. А Айзенбаум тоже хорош! Мог бы и сам накапать, а не юнца гонять!

— Я вас понял, Отто, — кивнул Готтфрид.

— Я согласен с вами! — горячо заговорил Отто. — Я не считаю, что вы саботажник! Я уверен, что пушка сильнее бомбы будет! Точнее, сначала я подумал, что это чушь. Но я всю ночь читал учебники! А Айзенбаум не верит.

— Правильно не верит, — выдавил Готтфрид. — И то, и другое — пока только гипотезы и требуют проверки, Отто. Опасно нырять в такие идеи, как в омут. Все-все нужно проверять.

— Не говорите мне больше про пиво, пожалуйста, — осмелел Отто. — Надо мной и так в университете подтрунивают, что я слишком впечатлительный. А я, между прочим, не такой уж и глупый! Иначе бы меня со второго курса не направили на практику! Обычно направляют с третьего.

Готтфриду стало стыдно. Мальчишка был просто неоперившимся птенцом, легковерным ребенком, смотревшим им с Алоизом в рот и пытавшимся произвести впечатление.

— Ты не глупый, Отто, — Готтфрид улыбнулся. — Спасибо, что рассказал о том, что это ты доложил. Доверие в команде — важная штука. И я передам Алоизу твою просьбу.

— Спасибо вам, херр арбайтсляйтер! — Отто просиял. — Я тут это... У меня, кажется, есть пара идей по пушке. Но оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум ничего и слышать не хочет. Можно, я, как додумаю их, к вам приду?

Готтфрид тяжело вздохнул. Похоже, стоило все-таки поговорить с Айзенбаумом. Если он сейчас даст Отто добро, то ничем хорошим это не кончится. Но не обрывать же полет мысли!

— Приходите, — он кивнул. — Но я думаю, что поговорю с оберберайтсшафтсляйтером Айзенбаумом.

— Это не поможет, — Отто принялся ковырять собственные ногти. — Он ужасно упрямый. И вы ему не нравитесь.

— Посмотрим, — Готтфрид снова улыбнулся. — Идите, Отто. И спасибо вам за откровенность.

Твердо решив, что после обеда сначала зайдет к Малеру, а потом поговорит с Айзенбаумом, Готтфрид снова погрузился в изучение материалов об отце. На сей раз он нашел записи о том, что с определенного момента Фридрих Веберн высказывал идеи о том, что, помимо разработки ядерного оружия, нужно обратить особенное внимание на устранение последствий радиационного поражения. При обосновании актуальности проблемы он ссылался на то, что ученые, работавшие с радием, ураном и прочими подобными веществами, получили очень характерные последствия для здоровья. Тогда же Фридрих Веберн стал более плотно сотрудничать с университетским другом, Людвигом Айзенбаумом. Они посвятили очень много времени и сил разработке лекарства, и старания их и правда увенчались успехом. Хотя ни один, ни второй не пережили Великую Катастрофу: Людвиг Айзенбаум попал под шальную бомбу при поездке к родне в Швейцарию, а сам Фридрих Веберн погиб непосредственно во время Катастрофы под одной из бомб, сброшенных на Берлин.

Далее приводились данные о том, что Айзенбаум тоже находился "под колпаком" из-за специфических, "близких к про-пацифистским" воззрений. А также... Готтфрид потер здоровый глаз и вчитался внимательнее.

"Судя по полученным с места Катастрофы данным, бомбы, сброшенные на Берлин, имели очень близкое строение к бомбам, которые проектировал непосредственно Фридрих Веберн. Бомбы аналогичной конструкции также были сброшены на Вену, Рим, Париж, Мадрид, Цюрих, Лихтенштейн, а также на ряд Японских островов и столицы некоторых Американских штатов. Бомбы, сброшенные на Советский Союз, имели другую конструкцию и другое активное вещество".

Готтфрид отбросил бумаги. Теперь стало окончательно понятно, почему Штайнбреннер надеялся потопить его чертежами отца. В этих документах черным по белому было напечатано то, что его отца по итогам Катастрофы подозревали в антирейховском сотрудничестве.

Готтфрид ощутил нестерпимое желание наплевать на рекомендации Адлера и выпить пару стопок коньяку. Выходит, он и мать чудом тогда остались живы, а ведь чего проще... Скольких унесла сама Катастрофа и ее последствия! Он потер виски и решил сходить к Малеру — он все равно звал его в ближайшее время. Стоило уточнить про испытания. Пока стараниями Айзенбаума и кого-нибудь еще в саботажника не превратился сам Готтфрид — в глазах Партии, разумеется.

Вальтрауд встретила его уже не настолько враждебно, как вчера, но и не слишком радушно. Готтфрид вспомнил, в каком контексте он думал о Вальтрауд этим утром и едва не рассмеялся — должно быть, Штайнбреннер, узнай он об этом, не оставил бы от него и мокрого места, но Штайнбреннер не мог об этом узнать.

— Я передам о вашем визите Малеру, — покивала Вальтрауд. — Вы будете кофе?

— Буду, спасибо, — Готтфрид присел на диван. — Только, пожалуйста, без коньяка.

К Малеру пришлось идти с чашкой — едва Вальтрауд выдала ему ароматный дымящийся напиток, Готтфрида позвали внутрь.

— Читаете об отце? — добродушно спросил Малер. — И как? Нравится?

— Откровенно говоря, не слишком, — уклончиво ответил Готтфрид. — Зато я узнал, что он сотрудничал с Людвигом Айзенбаумом.

— Отцом Вольфганга из вашей лаборатории, — хохотнул Малер. — Я знаю. Я, откровенно говоря, надеялся, что сработает память поколений, или как там это называется. Но вы упорно не желаете друг друга слышать.

— Он против моей идеи, — тряхнул головой Готтфрид.

— Он против вас, а не против идеи, Веберн. Вы нанесли ему обиду, и он не в состоянии услышать доводов разума, ему собственное эго застит глаза, — бросил Малер. — Но мы это исправим. Вы с ним и еще с несколькими специалистами отправитесь на испытания. Сроки я сейчас уточняю.

Готтфрид не поверил своим ушам. На испытания! По их проекту!

— Но... Готтфрид! От вас нужна пилотная конструкция пушки. За какой срок вы это сделаете? Небольшой мощности, разумеется, но и не сверхмалой. Пилотная конструкция бомбы уже есть, и вы должны были ее усовершенствовать... Как, кстати, идут дела? Или вы отвлеклись на пушку и не сделали ничего по бомбе?

— Никак нет! — Готтфрид судорожно вспоминал, что последнее они сделали по бомбе.

— В понедельник, — махнул рукой Малер. — В понедельник наработки по бомбе должны быть на моем столе. По пушке... Через неделю?

— Хотя бы две! — горячо возразил Готтфрид.

— Десять дней и ни днем больше, Веберн, — покачал головой Малер. — Я и так отбиваюсь от насмешек коллег. Я не смогу дольше держать оборону.

— Почему вы за меня заступаетесь? — Готтфрид понимал, что этот вопрос уже был наглостью, но остановиться не мог.

— Потому, что вы работаете, Готтфрид, — Малер прищурился. — Потому, что вы не стоите на месте, приносите идеи, которые могут помочь получить нам преимущество. Потому, что если с бомбой все и правда так, как говорите вы и ваша сотрудница, то это ставит под удар всю Арийскую Империю и ее превосходство в гипотетической войне! Хватит вопросов! Идите работать! У вас чертовски мало времени.

— Так точно!

Теперь ему предстоял разговор с Айзенбаумом. И Готтфрид предпочел бы, чтобы его снова разнесли на партсобрании за, например, драку со Штайнбреннером. Но делать было нечего. Айзенбаум явился к нему, сел в кресло и с выражением превосходства на породистом лице процедил:

— Я весь внимание, херр арбайтсляйтер.

— Видите ли, оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум, — Готтфрид понятия не имел, с чего начать. "Почему вы считаете мою идею форменным бредом?" или, может, "за что вы меня ненавидите?" Все выглядело беспомощно и жалко. — Я хотел бы узнать ваше мнение о проекте нейтронной пушки.

— Вы же и так все знаете, — скривился Айзенбаум. — Я считаю, что вы зарвались, херр арбайтсляйтер. Вы сели в это кресло и решили, что можете творить все, что угодно вашей душе.

— Я спросил вашего мнения не о моих организаторских способностях, оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум, — Готтфрид перешел в наступление. — Меня интересует рабочая гипотеза. Я только что вернулся от хауптберайхсляйтера Малера, он пророчит испытания. Как бомбе, так и пушке. И нам необходимо представить пилотные конструкции в ближайшее время.

— Это, благодаря вам, теперь вне моей компетенции, — усмехнулся Айзенбаум.

— И он намерен задействовать в испытаниях как бомбы, так и пушки нас обоих, — Готтфрид проигнорировал выпад Айзенбаума.

— Всю жизнь мечтал, — выплюнул тот.

— Знаете, наши отцы как-то находили общий язык и разработали вместе то, что спасло жизни тысячам людей. И нам с вами в том числе, — Готтфрид снова проглотил попытку его задеть.

— Если бы не ваш отец... — Айзенбаум вскочил, оперся ладонями о стол и угрожающе навис над Готтфридом. — Он отравил разум моего отца ядом пацифистских и антиарийских идей! Он всегда болел за народ тогда еще Германии, и ересь вашего отца вскружила ему голову! Не свяжись он с Фридрихом Веберном, он бы не поехал тогда в Швейцарию! Он остался бы жив!

Голос Айзенбаума задрожал.

— Вы ненавидите меня не потому, что я отдал предпочтение Агнете, — покачал головой Готтфрид. — Вы ненавидите меня только за то, что я — сын Фридриха Веберна...

— Заткнитесь, — скривился Айзенбаум. — Не говорите ничего о том, о чем не знаете! Рассказать вам, сколько раз я просил хауптберайхсляйтера Малера перевести меня в любую другую рабочую группу? Но он вбил себе в голову... — Айзенбаум махнул рукой и принялся ходить по кабинету Готтфрида туда-сюда.

— Послушайте, мы ни за что уже не изменим прошлого, — Готтфрид развел руками. — Мы можем только исправно нести нашу службу в настоящем.

— Вы? Вы?! — лицо Айзенбаума пошло красными пятнами. — Вы и исправная служба? Не смешите меня! Алкоголик, дебошир, потаскун и восторженный идиот! Вот вы кто!

— Да при чем тут я?! — вспылил Готтфрид. — У вас есть студент, Отто.

— Разгильдяй и балбес! — припечатал Айзенбаум.

— Зря вы так, — горько проговорил Готтфрид. — У него светлая голова. Он немного ребенок...

— Который смотрит вам в рот и считает, что быть таким как вы — здорово!

— Да при чем здесь я?! — Готтфрид стукнул ладонью по столу. — Вы послушайте себя, ну! Умный человек, ученый, а не в состоянии преодолеть собственной антипатии к какому-то, по вашим же словам, жалкому идиоту! И чего вы тогда сами стоите, а? Чего стоят ваши знания и навыки!

— Вы еще пожалеете, херр арбайтсляйтер, — сверкнул глазами Айзенбаум. — Вы еще получите свое, когда ваша драгоценная Агнета отправится в Центр Арийского Материнства, чтобы подмывать там задницы и менять пеленки! И кто останется с вами? Ваш дружок Алоиз? Он инженер. Студенты, которые шагу сами ступить не могут? Вы своими руками лишили себя союзников, поставив на ненадежную фигуру!

— Агнета умна, — возразил Готтфрид.

— К ее уму прилагается женская функция, — парировал Айзенбаум. — Она ненадежна. Впрочем, что это я вас предостерегаю.

— Вольфганг, — Готтфрид вздохнул. — Наша команда...

— Команда? — эхом отозвался Айзенбаум. — Вы понятия не имеете о работе в команде. И однажды насладитесь последствиями этого сполна.

Айзенбаум вышел, громко хлопнув дверью. Готтфрид бессильно опустился в кресло и обхватил голову руками. Ему не просто не удалось выправить ситуацию — он только все испортил. Он не понимал, почему Айзенбаум не хотел его услышать, он был точно упертый осел: твердил одно и то же о нем да о его отце, и даже полслова не сказал о пушке! А ведь его рекомендовали как блестящего ученого! Прав был Малер. Видимо, Айзенбаума настолько задевала необходимость работать бок о бок с ним, а ситуация с Агнетой стала последней каплей.

Готтфрид так задумался, что не услышал стука в дверь. Лишь когда в его кабинет сунулась голова Алоиза, он пригласительно махнул рукой.

— Что ты сделал с Айзенбаумом? Он вылетел из твоего кабинета так, будто ты поджег ему зад, — Алоиз прошел и сел напротив Готтфрида. — Да и орал он тут, как резаная свинья.

— Раз ты все слышал, зачем спрашиваешь? — хмуро отозвался Готтфрид.

— Слов слышно не было, — пояснил Алоиз. — Так что стряслось?

— В его системе ценностей сын отвечает за отца.

— Но, — Алоиз непонимающе покачал головой, — ваши родители же дружили и работали вместе?

— Айзенбаум убежден, что мой отец свел его отца в могилу, — Готтфрид откинулся на спинку кресла. — Алоиз... Он просто ненавидит меня. Понимаешь?

— Это чушь! — вскинулся Алоиз. — Ну что за гребаная чушь?! Он здесь не в песочек играет, ну! Взрослые мужики.

— Вот и я так думал. Помнишь, я с самого начала говорил, что он работает по бумажкам? Ну, от забора и до обеда? Вот и сейчас так же.

— Ну так пропиши ему новые должностные обязанности, — пожал плечами Алоиз. — А там пусть хоть лопнет со злости.

— Знаешь... А ведь он прав кое в чем.

Готтфрид замолчал. Было чертовски горько и обидно.

— Да в чем он прав-то? — Алоиз стиснул зубы.

— Хреновый из меня руководитель. И хреново я работаю в команде. Сам посуди! — он выставил руку вперед, увидев, что Алоиз собирался его перебить. — Я не вынес на общее обсуждение идею с реорганизацией отдела, когда заметил потенциал Агнеты. Я мало времени уделял остальным. Вон, с Отто...

— Прекрати сопли на кулак наматывать! — рявкнул Алоиз. — Выйди сейчас ко всем и объяви, что сказал тебе Малер. Выдай всем задания и поставь сроки! Действуй, фюрер тебя раздери, а не кисни здесь за закрытыми дверями, неженка! Ишь ты, сказал ему Айзенбаум, что он дерьмо! А ты уши-то развесил и рад! Привык оправдываться, что ни на что не гож — так а сейчас что? Сдаешь вон анализы на воспроизводство, как все белые люди! Давай, яйца в кулак и пошел! Если через десять минут не выйдешь с объявлением — придется мне сказать всем, что медики тебе эти самые яйца и отрезали! И голову заодно.

— Я не успею за десять минут подготовить инструкции.

— Да хрен с ними, с инструкциями! Завтра подготовишь! Дай им знать, что они тебе нужны! Что они тут не груши околачивают, а пользу Империи приносят! И за это отвечаешь, между прочим, — ты!

Алоиз поднялся и пружинистым шагом направился к двери, у самого выхода обернулся и дружески подмигнул:

— Давай, дружище, ты же гений. Покажи им всем!

Готтфрид подошел к зеркалу, расчесал волосы, поправил пробор. Одернул китель и манжеты рубашки. Выпрямился, расправил плечи. Затянул галстук. В очередной раз рассмотрел бланш — тот расцвел сине-фиолетовым. Готтфрид набрал в грудь побольше воздуха, вытер руки носовым платком и решительно направился к выходу из кабинета.

Готтфрид и Алоиз шли на партсобрание. Готтфрид ощущал, как с плеч его свалилась если не вся гора, то немалая ее часть: Алоиз все-таки был чертовски прав. Команда в почти полном составе восприняла его вчерашнюю речь о надеждах, возлагаемых на них начальством, с небывалым рвением, а сегодня с самого утра все, кроме Айзенбаума, охотно подписали обновленные должностные инструкции — Готтфрид пообещал окончательно доработать их к началу следующей недели. Сам Айзенбаум выглядел совершенно взбешенным, но держался в рамках приличий. Зато Агнета вела себя странно: она то принималась за работу с остервенением, то впадала в какое-то подобие ступора, точно была где-то далеко. Отто, вывалив язык, корпел над учебной литературой; остальные тоже были заняты делом.

Готтфрид, входя в конферец-зал, почувствовал, что ему наплевать — разнесут за драку, так разнесут. Хвалить его пока было не за что, так что он с совершенно спокойным сердцем уселся поближе к проходу и приготовился честно пропустить мимо ушей все, что собирался наговорить им с кафедры политрук Хоффнер.

Многоголосая толпа вмиг притихла, как только Хоффнер вошел — будто кто-то выключил звук у работающего с помехами радио. Готтфрид совершенно некстати подумал, что вчера со всеми этими перипетиями вовсе забыл позвонить Адлеру, а ведь тот обещал сделать анализы срочно! Решив, что после партсобрания или выловит Адлера в коридоре, или позвонит ему, он погрузился в думы о схеме пушки — у него уже была пара вариантов, но пока совсем схематичных. Из размышлений его выдернул Алоиз, пребольно пихнув локтем в бок, когда громоподобный голос Хоффнера объявил его фамилию.

— Дуй туда, быстро! Он уже второй раз тебя назвал!

Готтфрид встал и пошел к сцене. Он понятия не имел, что о нем сейчас скажут во всеуслышание, но по дороге поймал взгляд Айзенбаума. В нем читалась такая неприкрытая злость, что Готтфрид решил, что, по всей видимости, его на сей раз похвалят.

И не ошибся. Хоффнер, натянув на лицо слащавую улыбку, принялся разоряться в микрофон:

— Товарищи! На эти подмостки поднимается небезызвестный вам арбайтсляйтер Готтфрид Веберн! На прошлой неделе Готтфрид Веберн получил от Партии мотивирующую взбучку, мы, товарищи, протянули ему руку помощи, не дав погрязнуть в пороках, свойственных даже лучшим из людей. И что же? Теперь пришел черед прокричать "ура" и похвалить Готтфрида Веберна за потрясающую работу, за перевыполнение плана, блестящую работу со своей командой! Тот факт, что Готтфрид Веберн умеет смотреть на проблематику своей работы широко и внедрять инновационных подход, может вскоре привести Арийскую Империю к новым открытиям!

Готтфрид стоял и не знал, радоваться или печалиться. Даже тут проклятый Хоффнер не упустил момента ткнуть его в прошлые прегрешения. А теперь вся толпа лицезрела его бандитскую физиономию.

Толпа же, к его удивлению, разразилась аплодисментами и громкими криками "ура". Не хлопали только Айзенбаум и Штайнбреннер. Последний и вовсе побагровел, по челюсти катались желваки. Готтфрид даже в какой-то момент понадеялся, что Штайнбреннера все-таки вызовут в ругательном блоке и устроят ему хорошую взбучку за драку. Поэтому когда чествование "великолепного ученого и блестящего руководителя" подошло к концу и Готтфрид вернулся на свое место, он принялся вслушиваться, не назовут ли фамилию его старого заклятого врага. Но Штайнбреннера так и не вызвали.

— Ну что, герой дня, — Алоиз пихнул его локтем. — Приятно стоять в лавровом венке?

— Не знаю, — признался Готтфрид. — Я как-то растерялся.

— Вот ты недоразумение, — беззлобно проговорил Алоиз. — Ругают — тебе привычно, а на похвалу теряешься. Ты это... Привыкай, вот что!

— Ага, — покивал Готтфрид. — Погоди, мне бы Адлера найти.

— Тут столько народу, — с сомнением отозвался Алоиз. — Может, ты потом к нему сходишь? Или позвонишь.

— Наверное, ты прав. Пошли, что ли?

В лаборатории их ждал огромный сюрприз. Перед дверями стояли двое: Хайльвиг Келлер, дородная двухметровая баба с остриженными на мужской манер волосами, и совсем молоденькая девушка, точно полная ее противоположность — с большими ясными голубыми глазами, едва закрывающими уши светлыми локонами и нежным румянцем на круглых щечках. Она при виде них смущенно отвела глаза.

— Веберн? Берг? — прогрохотала Келлер. — Мы из Отдела Пропаганды. Уделите нам, пожалуйста, полчаса вашего времени.

Готтфрид и Алоиз переглянулись. Судя по тону Келлер, это было чем угодно, но только не просьбой.

— Мы возьмем интервью у всех членов вашей команды, — басила Келлер, сидя напротив Готтфрида в его кабинете. — Разумеется, нам не нужны никакие секретные данные. Просто в этом месяце у нас очередная рубрика об ученых. А вас нам рекомендовал Хоффнер. Он так хвалил вас на собрании.

Келлер смерила Готтфрида взглядом:

— Мне нужно ваше фото.

Девчушка, которая была рядом с ней, принялась вытаскивать из кофра фотоаппарат.

— Можно, пожалуйста, не сейчас? — робко возразил Готтфрид. — Мой вид...

— Мы можем написать какую-нибудь героическую историю! — тут же ответила Келлер. — Или расскажете правду, что и с кем вы так не поделили.

— Прошу прощения... — Готтфрид замялся.

— Ах да! Что это я! — Келлер всплеснула ручищами. — Хауптайнзацлятерин Хайльвиг Келлер, — она пожала Готтфриду руку. — А это — оберхельферин Биргит Шиллер.

Биргит робко пожала Готтфриду руку.

— Готтфрид Веберн, Алоиз Берг, — вежливо отрекомендовался Готтфрид, искоса посмотрев на Биргит — она была первым встреченным за последнее время партийным человеком ниже его по званию.

— Итак, фотографии, — Келлер села обратно и осмотрела кабинет хозяйским взором. — Мы можем снять вас за столом в профиль. А еще одну фотокарточку, в анфас, возьмем из личного дела, вы согласны?

— Как скажете, — Готтфрид пожал плечами.

— Отлично! — Келлер просияла. — Еще один важный момент, арбайтсляйтер Веберн. Напишите мне список, у кого из вашей команды стоит взять интервью в обязательном и первоочередном порядке.

— Хауптайнзацляйтерин Келлер, это лишнее, — твердо заявил Готтфрид. — Если возможно, я бы настаивал, чтобы мнения каждого члена команды вошли в это интервью. У нас нет никого, кто неважен, понимаете?

Алоиз, стоявший за спиной у Келлер, принялся показывать жесты одобрения. Биргит, судя по всему, это заметила и улыбнулась.

— У вас есть студенты, — парировала Келлер.

— И им важно знать, что они тоже нужны Империи, — покивал Готтфрид. — Хауптайнзацляйтерин Келлер, я бы настаивал...

— Разумеется, мы выполним ваши пожелания, — пробасила Келлер. — И пришлем на согласование материал. В таком случае, позволите ли вы начать опрос? Мы бы хотели побеседовать с вами дважды, в начале и в конце.

— Конечно, не вижу проблем, — Готтфрид улыбнулся. — Начнем прямо сейчас?

* * *

К удивлению, с первым этапом интервью и правда удалось разделаться очень быстро. После того как Келлер и ее подопечная Биргит покинули его кабинет, Готтфрид нашел телефон Адлера и набрал его номер. После четырех гудков на том конце провода раздался мужской голос.

— Добрый вечер, — поздоровался Готтфрид. — Это Готтфрид Веберн, я вчера...

— Ах, Готтфрид, — Адлер, судя по всему, улыбнулся. — Так торопились узнать, что у вас там и как, что забыли вчера позвонить, не правда ли?

— Да, заработался.

— Ничего! Сейчас, подождите, посмотрю в вашу карту. Да-да... Так... Анализы в норме. Кровь, моча в порядке, фертильность чуть выше медианы, pH спермы...

— Да-да, спасибо, но я в этом не разбираюсь. Получается, я допущен?

— Допущены-допущены, так что не вздумайте употреблять алкоголь!

— Кто...

— Кто будущая мать? — Адлер, похоже, пребывал в отличном расположении духа. — Одну минуту.

В трубке послышался шелест бумаг.

— Берайтсшафтсляйтерин Агнета Мюллер, минус пятого года рождения.

Готтфрид почувствовал, как у него закружилась голова.

— Как вы сказали? — переспросил он.

— Берайтсшафтсляйтерин Агнета Мюллер, минус пятого года рождения. Ее фенотип сгладит ваши недостатки, а высокий интеллект обоих родителей, скорее всего, передастся по наследству. Кажется, она из вашей лаборатории, так что вам же лучше!

— Благодарю вас за информацию!

— Конечно-конечно, обращайтесь!

Трубка разразилась противными короткими гудками. Готтфрид с отвращением швырнул ее на рычаг. Вот уж и правда, час от часу не легче! И Айзенбаум, сволочь, как в воду глядел! Готтфрид вспомнил свой сон и потянулся за платком — вытереть руки. Это было фиаско.

* * *

— У Айзенбаума было такое лицо, будто ему кто-то на роже говном усы нарисовал, — смеялся Алоиз, когда они летели вниз, закончив с работой. — Понятия не имею, что он там наговорил этим достопочтенным фрау, но, кажется, тебя он теперь возненавидит еще больше!

— Я тоже не знаю, — проговорил Готтфрид. Он сам вообще смутно помнил вторую половину интервью — все его мысли были заняты совершенно другим.

— Что с тобой такое? Ты после этих формальностей опять какой-то кислый.

— Например, мне нельзя пить.

— О, тебя допустили! Поздравляю! — Алоиз широко улыбнулся.

— Угу.

— Кто мать, знаешь?

Готтфрид вздохнул. Отчаянно хотелось напиться вопреки директиве Адлера.

— Угу.

— Ну не тяни же ты кота за причиндалы! — воскликнул Алоиз.

— Агнета! — рявкнул Готтфрид, закладывая слишком крутой поворот. — Агнета, мать ее, Мюллер!

— Ну так это же отлично, дружище! — Алоиз похлопал его по плечу. — Вы друг друга знаете, цените, она к тебе очень хорошо относится.

— Ничего ты не понимаешь! — горячо возразил Готтфрид. — Айзенбаум был прав. Она уйдет из команды! И я останусь один с этой чертовой пушкой! На сколько она выпадет из процесса, а? Сам посуди! И Айзенбаум и все остальные будут тыкать в меня пальцем, мол, на бабу поставил? А ей каково?

— Ты с ней уже говорил?

— Нет.

— Ну так и не приплетай ее! Она, в конце концов, нормальная девчонка, хотя и физик. Только порадуется. А ты уже за нее решил какую-то муть! Вот что, поехали вниз! Тебе ж половой покой не прописали?

— Нет, — мрачно отозвался Готтфрид. — Пока нет.

— Ну... Поехали?

Готтфрид медлил. Какая-то часть его стремилась в "Цветок Эдельвейса", но перспектива рассказа Марии о его новом задании пугала. Готтфрид сам не мог понять, почему, но, судя по ее реакции на упоминание Вальтрауд, здесь все могло быть куда хуже. Домой? Впереди выходные, пусть ему и стоило поработать, но возвращаться теперь в нору, в которой ему уже второй раз снилась форменная дрянь.

— А поехали вниз? — неожиданно предложил он.

— Уверен, — Алоиз с сомнением посмотрел на друга. — Там зараженные, радиация. А тебе вон, долг Отечеству...

— Адлер сказал, что, во-первых, еще действует антирадин, а во-вторых, дети, рожденные от облученных родителей, проще адаптируются!

— Ну, если Адлер сказал, — с сомнением протянул Алоиз. — Вот чертяка ты, Готтфрид! Знаешь же, что мне и самому интересно!

Они медленно плыли по воздуху вдоль одного из нижне-средних ярусов, немного ниже того, где они некогда встретили то самое существо. Признаков жизни там не было — заброшенные бетонные коробки с зияющими провалами окон-глаз, битые стекла, какой-то мусор.

— Смотри! — Алоиз дернул Готтфрида за рукав.

Готтфрид замедлился еще сильнее, почти повис в воздухе, чтобы посмотреть, на что же указывал друг.

У самого более-менее ровного пятачка, когда-то, похоже, бывшего весьма роскошной посадочной площадкой, громоздилось здание. Когда-то отделанное светлым, почти белым камнем, большую часть которого уже давным давно сковыряли или разбили, с огромными окнами и даже остатками балконов, старомодное, вроде тех, что были до Катастрофы, оно казалось здесь совершенно чужеродным. На его крыше, отделанной вычурными барельефами, тоже искалеченными, громоздился следующий ярус Берлина, и громоздился до того несуразно, что казалось, что это здание сюда воткнули совершенно вопреки здравому смыслу.

— Давай его осмотрим? — глаза Готтфрида загорелись.

— А если там кто-то есть?

— Хм-м... — протянул Готтфрид. — Да... Если зараженные...

— С другой стороны посмотри! Там над входом свастика!

— Думаешь, зараженные бы ее содрали?

— Ну конечно!

— Может, ловушка, — с сомнением проговорил Готтфрид.

Его раздирали сомнения. Чертовски хотелось влезть внутрь, осмотреться, но он прекрасно понимал, что попади они в лапы зараженным, о которых говорили Мария и Барвиг, им не сносить головы. У них не было оружия, они были совершенно беззащитны.

— Знаешь, я беру свои слова назад, — уверенно заявил Готтфрид. — Я не самоубийца, этого Партия не поощряет.

— Ну... — Алоиз, похоже, тоже боролся с желанием все-таки влезть в столь интересное здание. — Ты прав, — признал он. — Давай, что ли, пошатаемся по окрестностям "Эдельвейса"? Или чуть ниже?

— Давай, — с легким сердцем согласился Готтфрид. Он еще раз бросил взгляд в одно из огромных окон странного дома, и в тот же миг ему почудилось какое-то движение. — Алоиз... Там кто-то есть.

— Уверен?

— Нет, конечно, — фыркнул Готтфрид. — Может, просто тени.

— Ну и фюрер с ними.

Согласившись, что уж под свастикой с тенями точно фюрер, Готтфрид направился наверх. Вот еще, так рисковать! Они не настолько идиоты, посмотрели — пора и честь знать.

Ярус за ярусом город становился все оживленнее. Туда-сюда сновали пестрые фигуры, иногда встречались и форменные мундиры. Пару раз Готтфрид заметил непропорционально огромных — людей? Существ? Эти твари были ростом выше любого истинного арийца раза эдак в полтора, и шире — примерно в два.

— Кто это? — нахмурившись, спросил Готтфрид.

— Ты тоже заметил? — Алоиз поджал губы. — Понятия не имею. Впервые вижу.

— Надо бы выяснить. Не люблю, когда рядом ходит то, названия чему я не знаю, — поморщился Готтфрид.

Они летели дальше. Пейзаж стал почти привычным, разве что вывески потусклее, партийных мундиров — побольше, и даже встречались новенькие флюквагены на посадочных площадках.

— Может, тут? — предложил Готтфрид, кивая на просторный пятачок. Он открыл окно, чтобы лучше рассмотреть обстановку. Там уже стоял свеженький "Опель" с партийной эмблемой, в окнах виднелись люди, а из хриплых динамиков над дверями какой-то забегаловки доносился какой-то джаз.

— Давай, — легко согласился Алоиз. — Пониже немного, конечно. Но выглядит довольно надежно.

— Если не лезть во всякие заброшенные здания, — поддакнул Готтфрид.

Они шли по узкой улочке вдоль нагромождения лавчонок, забегаловок, магазинчиков, большая их часть была открыта. На них смотрели по-разному: кто-то стремился зазвать к себе гостей в партийных мундирах, кто-то кривился, кто-то делал вид, что они — пустое место.

— Ну и лабиринт, — покачал головой Готтфрид, когда они вышли на очередной перекресток. Улочки петляли, и порой перекрестки представляли собой пересечения не двух дорог, а больше. — Как бы не потеряться. Надо было прихватить с собой клубок пряжи.

— Какой клубок?

— Мне мать какую-то сказку в детстве читала. Не помню точно, но там был лабиринт и чудовище. И посланный туда человек вышел благодаря тому, что его возлюбленная дала ему клубок пряжи.

— Что-то никто не одарил тебя клубком, Готтфрид, — недоверчиво проговорил Алоиз.

— Тебя, знаешь ли, тоже!

— Прямо по больному, — вздохнул Алоиз. — И не стыдно тебе? А еще друг, называется.

Они вышли на небольшую площадь, очень похожую на рыночную. К их огромному удивлению, там не было ни души. Воздух словно застыл, тишина показалась неестественной и давящей, низкий потолок верхнего яруса угрожающе навис над самыми головами.

Холод пополз по спине Готтфрида.

— Знаешь, — протянул Алоиз, — давай смываться отсюда подобру-поздорову. Не нравится мне тут...

— Правильно не нравится, партийная шавка! — откуда-то от ближайшей стены отлепилась фигура, одетая в темно-серый, почти черный комбинезон. В руках фигура держала увесистую железную трубу.

Готтфрид оглянулся — он помнил, откуда они пришли, нужно было срочно делать ноги! Но с той стороны от стен отделились еще две фигуры. Они были в таких же комбинезонах, перчатках, а на головах у них были подобия глухих шлемов с прорезями для глаз.

— Не оглядывайся, — прокаркал еще один — Готтфрид сбился со счета, сколько их выросло из темноты. — Не поможет. Вы еще пожалеете, что на свет родились.

— Мы уже пожалели, уважаемые товарищи! — заявил Готтфрид. — Мы очень пожалели, разрешите нам идти?

Существа разразились лающим смехом.

— А он смешной! — заявило еще одно существо, судя по голосу, женщина. — Мне нравится! Давай отдадим его старине Груберу? А?

Готтфрид вздрогнул — он понятия не имел о том, кто такой старина Грубер, но, судя по контексту предложения, ему это ничего хорошего не сулило.

— Не буди лихо, женщина! — рявкнуло еще одно из них.

Откуда-то спереди раздался утробный вой и тяжелая поступь.

— Разбудила, сука безмозглая, — возмутился кто-то еще. — Вот теперь нам его успокаивать.

— Зачем? — возразило еще одно. — Отдайте Груберу этих.

— Они нам пока живыми нужны, идиот! — рявкнул первый. — Нам партия за них дорого заплатит! Утихомирьте его!

Трое отделились и пошли на звук. Издалека донеслась какая-то возня, вой, рычание и ругань, но вскоре все стихло.

— Только можно я вот этому, хорошенькому, сначала веки швейцарским ножичком отрежу? — взмолилась женщина, указывая на Алоиза. — Как такой же, как он, гестаповец проклятый, моей сестре на моих глазах!

— Ты определись, на чьих глазах веки-то обрезал — на твоих аль сестриных, — глумливо протянул очередной.

— Отставить! — снова рявкнул первый. Женщина было метнулась к насмешнику, ну тут же застыла и поникла, ссутулив тощие плечи. — Ну что, партийчики... Готовы ответить за грехи братьев?

Готтфрид вздрогнул — он знал одного человека, способного отрезать жертве веки. Но этот человек не был гестаповцем.

— Погодите! — Алоиз поднял руки. — Расскажите, чего вы хотите! Может, мы попробуем...

— Вы? Попробуете?! — протянул первый. — Да если мы вас сейчас отпустим, вы к нам своих приведете, а нас потом... — он рубанул ребром ладони по горлу. — Думаете, нам хорошо?!

— Никому не хорошо гнить заживо! — прокричал Готтфрид. — И это можно облегчить! Я знаю, как!

Он очень надеялся, что попал в точку. Это был их крохотный шанс на жизнь — лишь бы с ними вышли на торг. Он сделает антирадин, он добудет реактивы, он... Да все что угодно, лишь бы их оставили в покое!

— Знаешь? — первый рассмеялся. — Раз знаешь — расскажешь.

— Отпусти — и не только расскажу, еще и лекарства принесу! — уверенно отчеканил Готтфрид. Это далось с трудом — от волнения ему свело челюсть, по спине градом катился пот.

— Зачем же мне тебя отпускать? — первый явно веселился. — Мои тебя обработают так, что ты и тут расскажешь.

— Не расскажу, — Готтфрид дернул головой. — Я не помню! У меня рецепт.

— О, мои ребята заставят тебя вспомнить, — пообещал первый. — Они у меня знаешь какие! Один — художник, разрисует — родная мать не узнает! Второй — музыкант! На каждой струне поиграет, нужный звук настроит! Третий — скульптор.

— Вы не понимаете? — вмешался Алоиз. — Любая неточность в рецепте сделает из лекарства яд!

— И к тому же, где вы возьмете реактивы? — подхватил Готтфрид.

— Я не верю вам, партийчики. Вот когда ваша драгоценная верхушка выменяет вас на наших людей, тогда мы продолжим разговор. Возьмите их! Они явно без оружия.

Существа стали сжимать кольцо. Готтфрид и Алоиз встали спина к спине, но, судя по всему, драться было бесполезно. Готтфрид прикинул, что даже если он каким-то чудом завладеет палкой того, что было женщиной и подбиралось к нему слева, то остальные быстренько парой метких ударов раскроят ему череп. Возможно, это было лучшим решением ситуации, но проверять не хотелось. Неожиданно откуда-то сзади донесся рев мотора — явно дизельного, хотя такие уже давно были пережитком прошлого. Впрочем, как и Готтфридова "БМВ", пусть и с атомным движком. А потом бабахнуло раз, бабахнуло два, в нос ударила жуткая вонь, а перед глазами потемнело; и он почувствовал, как чьи-то цепкие пальцы ухватили его за ворот кителя и куда-то потащили.

— Алоиз! Алоиз, ты где? — Готтфрид давился словами, пока его волоком тащили по бетону, его ужасно тошнило, а потом, помимо темноты, на него навалилась тишина, и время застыло.

Готтфрид едва попытался разлепить тяжелые веки, как ему на грудь легла чья-то рука.

— Не надо, лежи. Ты в безопасности, — проговорил знакомый женский голос.

— Ало... из... — пробормотал он. — Где... Алоиз?

Проникший сквозь едва приоткрытые веки свет показался нестерпимо ярким, поэтому Готтфрид зажмурился и почувствовал, как жжет глаза, как по лицу скатываются едкие слезы.

— Тихо, — палец нежно лег ему на губы. — С Алоизом все в порядке, он в соседней комнате.

— Мария, — он попытался перехватить ее руку, но чудовищная слабость словно приковала его к постели.

— Лежи, — она погладила его по волосам и коснулась губами — восхитительно влажными и прохладными — лба. — С тобой все будет в порядке. Это последствия слезоточивого газа и эфира, пройдет.

— Как... я... — слова давались с трудом, к горлу подкатывала тошнота.

— Готтфрид! — Мария обняла его. — Мы все расскажем и объясним. Тебе сейчас надо обработать глаза и нос, а потом поспать и прийти в себя. Сейчас...

Она встала, и Готтфрид услышал ее мягкие шаги. Скрипнула дверь, она проговорила кому-то негромко, что он пришел в себя, а потом, судя по всему. пошла обратно и села рядом на кровать — Готтфрид почувствовал, как матрас слегка прогнулся под ее весом.

— Потерпи, это ужасно неприятно. Но это неопасно. Еще ты поранил ногу, мы уже все обработали, обычная ссадина, — она нежно гладила его по лицу.

— Мария, — раздался мужской голос рядом.

Готтфрид удивился — то ли он вслушивался в голос Марии и не обратил внимания ни на скрип двери, ни на шаги, то ли этот человек вырос тут прямо из пола.

— Отойди, — тот же голос. — Я только что от его приятеля, тот быстрее в себя пришел, видимо, масса тела сказалась. Дай обработаю.

Он впрыснул в нос и горло Готтфрида какой-то противный аэрозоль, а потом принялся промывать глаза каким-то раствором с резким специфическим запахом. Запах был Готтфриду совершенно незнаком. От одного прикосновения к поврежденному глазу перед внутренним взором Готтфрида нестерпимо ярко вспыхивали яркие пятна, отдаваясь болью во всем теле.

— Откройте глаза!

Готтфрид попытался разлепить веки, но они словно были заклеены, из них градом катились жгучие слезы, и он разразился мучительным громким чиханием.

— Ничего страшного, — обладатель голоса — Готтфрид все никак не мог вспомнить, кто же это такой — подпихнул ему носовой платок, и очень кстати: к слезам присоединилась едкая жидкая слизь из носа, и казалось, что это ни за что и никогда не кончится, и он так и умрет в постели Марии позорной смертью, недостойной мужчины.

— Ну, ну, — подбадривал голос. — Давайте еще раз.

— Нет! — Готтфрид даже нашел в себе силы, чтобы слегка отползти от показавшейся такой неотвратимой угрозы.

— Давайте, давайте, это для вашего же блага!

— Тило, вы слишком грубы с ним! — упрекнула Мария, и Готтфрид наконец вспомнил, кому принадлежал этот голос — таракану Тило.

Готтфриду невыносимо захотелось все-таки открыть глаза и посмотреть: он был голов поспорить, что Тило даже здесь и в такой ситуации одет в неизменную белую сорочку, белую бабочку и черный фрак, и фалды его, точно жесткие тараканьи надкрылья, по-хозяйски лежали на постели Марии.

— Зато он жив и цел! — парировал Тило.

— Да, — как-то мягко согласилась Мария. — Спасибо вам.

Готтфрид не поверил своим ушам: неужели их с Алоизом спас этот мерзкий таракан?

— Хватит разговоров, — Тило, судя по всему придвинулся к нему. — Давайте. Постарайтесь приоткрыть глаза.

Готтфрид стоически вытерпел процедуру. Где-то здесь же ему подумалось, что было бы, попади они в лапы к тем зараженным — а он был уверен, что это были именно зараженные. Несмотря на то, в какие годы они росли, к определенному возрасту они превратились в достаточно изнеженных людей, пусть не все, но такие, вечно просиживающие штаны в лаборатории и толком не нюхавшие пороху, — уж точно. Все-таки комфорт мирной жизни очень быстро сделал свое дело.

— Вот, видите! — Тило удовлетворенно похлопал Готтфрида по плечу. — Теперь можете поспать, если хотите. Мария, погаси свет! Можешь зажечь свечу, если хочешь. Надо подождать, пока пройдет светобоязнь.

— Вы... Это вы спасли нас?

Тило усмехнулся. Готтфрид живо представил себе выражение его неприятного лица.

— Тебе не терпится сказать за это спасибо?

— Можно и так сказать, — согласился Готтфрид, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить Тило гадостей — вот же каков, чертов таракан! Даже в такой ситуации не может оставить свою гнусную привычку! — Вообще, я хотел спросить... Как вы нас нашли? Как вам удалось нас вытащить?

— Многого же ты хочешь, партийный мальчик Готтфрид, — ядовито ответил Тило. — Но, пожалуй, часть этой истории я все-таки поведаю и тебе, и твоему дружку, как оклемаетесь. Он тоже все интересовался, а мне, понимаешь ли, нет никакого резона повторять дважды.

— Но скажите хоть, что с нами такое? Что это была за тошнотворная дрянь?

— Это? — Тило снова усмехнулся. — Две гранаты. Одна — газовая, лакриматор и немного эфира, вторая — дымовая, с густым черным дымом. У меня есть еще, но, думаю, примени я там фосген... Пришлось уповать на неожиданность и на скорость. Благо, мой флюгмот еще на ходу, и как раз без проблем может принять на борт помимо меня еще двоих.

Готтфрид припомнил рев дизельного мотора и цепкую руку, ухватившую его за воротник кителя. И тут же понял, о чем забывал.

— "БМВ"! — ахнул он. — Моя старушка... Она...

— Пригнал я ее, — отмахнулся Тило.

— Пригнали? — Готтфрид аж раскрыл глаза от удивления и тут же снова зажмурился — все еще противно щипало. — Но как?

— Я умею водить флюквагены, молодой человек, — оскорбленно отозвался Тило. — Найти ключи в кармане того, что осталось от ваших штанов, было несложно. Добраться до места своим ходом — тоже, если знать пути и дороги.

— Спасибо, — выдохнул Готтфрид. — Как там Алоиз? Он же не один? С ним все в порядке?

— Он держится получше вашего, — в голосе Тило сквозила ирония. — И компания у него есть. Спите. Если завтра вы сможете нормально передвигаться, а не по стенке, точно слепые кроты, расскажу вам немного. Что сам знаю.

Готтфрид почувствовал, как Тило встал с кровати и на сей раз услышал удаляющиеся шаги и горячий шепот Марии:

— Спасибо вам, Тило!

Тило только хмыкнул откуда-то от входа и притворил дверь.

— Готтфрид! Господи, я так волновалась, когда он привез вас с Алоизом! — она легла рядом и прижалась к нему.

Только теперь он осознал, что правая нога его перебинтована, сам он лежит в исподнем, а рядом с ним — женщина, в которую он влюблен без памяти. Все события: и партсобрание, и журналистки из Отдела Пропаганды, и известие об Агнете Мюллер, и странное здание со свастикой, и даже жуткие угрозы зараженных — все казалось бесконечно далеким, будто с тех пор прошла не одна жизнь.

Готтфрид постарался осторожно приоткрыть глаза — вокруг и правда царил бархатный полумрак, к его плечу прижимала свою белокурую голову Мария. Он обнял ее дрожащими от слабости руками и повернул голову, чтобы коснуться губами ее лба.

— Живой, — шептала Мария, прижимаясь теснее.

Он попытался перевернуться так, чтобы оказаться сверху, но слабость взяла свое.

— Нет-нет... Лежи! Тебе нужно отдыхать, — Мария обняла его и как-то рвано вздохнула, Готтфриду показалось, что она заплакала.

— Со мной все хорошо, — пробормотал он, ощущая, как проваливается в сон.

Готтфрид проснулся внезапно. В постели он был один, хотя простыня еще хранила тепло от тела Марии. Он осторожно приоткрыл глаза — было темно, и только едва пробивавшийся сквозь шторы свет фар проплывавших мимо флюквагенов иногда тускло освещал комнату. Глаза все еще жгло, они слезились, но все было куда лучше, чем при предыдущем пробуждении. Готтфрид попытался найти свою одежду, но обнаружил только сапоги и то, что осталось от его форменных галифе. Выходить в этом в люди явно не стоило: брюки были изорваны, сапоги украшали страшные потертости. Благо смена у него была, пусть и дома, но прямо сейчас покинуть свое временное пристанище он не мог.

Он подошел к двери и думал было вернуться в постель, как заслышал в коридоре шаги и возню. Взяв со стола стакан с водой, он осушил его, приложил к двери и приник к нему ухом.

— Ты должна быть благодарна мне за то, что я спас твою новую игрушку, Мария, — говорил Тило.

— Я благодарна.

— Что-то мало в тебе энтузиазма. Или я напрасно это сделал?

— Что ты несешь?

— Знаешь, чем им там угрожали.

— Замолчи! — она судя по всему попыталась уйти. — Отпусти меня, Тило.

— Не говори мне, что такой, как ты, он просто понравился. Он же зачем-то тебе нужен, правда?

— Тебя это не касается!

— Мария, я знаю, что ты вовсе не простая певица. Я видел...

— Думаешь то, что ты однажды мне помог, дает тебе право рыться в моей комнате?!

— И оружие. Ну-ка, объясни мне, зачем певице оружие?

— Затем же, зачем тебе твои гранаты! — огрызнулась Мария. — Зачем простому пианисту гранаты? А автомат? А, Тило?

— Тш-ш-ш! Еще не хватало, чтобы твой...

— Он спит! Отпусти меня!

Раздались торопливые шаги, Готтфрид отпрянул. Но из коридора снова донесся голос, и Готтфрид, отставив стакан туда, где взял, снова прильнул ухом к двери.

— ...Пропал! А позже его нашли внизу убитым! И знаешь, с кем его видели последний раз? Нет? С тобой, Мария! А еще он служил в гестапо, вот так совпадение?

— У меня ничего не было с Рольфом!

— Он был застрелен, Мария. Зараженные обычно так не делают.

— Я не убивала его, Тило, и ты знаешь об этом. Я не понимаю, зачем...

— Зачем я заговорил об этом? О, от такой, как ты, можно ждать всего!

— Мне плевать, что ты обо мне думаешь, Тило. Но ты прав. От меня можно ожидать всего. Хочешь, чтобы я сдала тебя гестапо? Ты как-то очень живо забыл о том, что не только ты мне помог, но и я прикрываю тебя!

— Ты не сделаешь этого.

— Еще как сделаю, если ты сейчас же не отвяжешься от меня!

Готтфрид метнулся обратно к кровати и едва успел лечь и накрыться одеялом. Он совершенно не хотел подавать виду, что слышал хоть что-то из происходившего в коридоре.

Мария тяжело опустилась на кровать и вздохнула. Потом осторожно легла рядом — Готтфрид сказался спящим и уткнулся в подушку, чтобы она ничего не заметила. Он понятия не имел, что все это могло значить. Неужели то, что на них напали — дело рук Марии? Или он ей нужен зачем-то еще? Горькая обида подступила куда-то к горлу: может, она вовсе не из искренней симпатии с ним?

Мария тем временем, судя по всему, приподнялась на локте и едва ощутимо погладила его по голове. По ее прерывистому дыханию Готтфриду показалось, что она плакала.

— Живой... Как же хорошо, что ты живой, — едва слышно проговорила она сквозь слезы. — Как же я тебя люблю... Партийный ученый Готтфрид Веберн... Как же так...

Она обняла его, прижалась к его спине мокрой щекой и прошептала что-то еще, но Готтфрид уже не смог разобрать, что. Он едва сдерживался, чтобы не повернуться, не заключить ее в кольцо рук, не сказать, что он тоже любит ее, и ему все равно, что она беспартийная. Но вместо этого он лежал лицом в подушку и чувствовал себя непозволительно счастливым.

Готтфрид проснулся первым. Сквозь тонкие шторы в комнату пробивались золотистые лучи солнца. Он зажмурился — хотя глаза уже не болели, солнце показалось чересчур ярким. Рядом спала Мария. На ее лице блуждала умиротворенная улыбка, но она не выглядела ни беззащитной, ни уязвимой. Готтфрид осторожно приподнялся и нежно, едва касаясь ее губ своими, осторожно поцеловал. Она улыбнулась, что-то пробормотала сквозь сон и приоткрыла рот. Готтфрид нежно гладил ее по волосам, целовал ее лицо, губы, шею, а Мария, потянувшись, но не размыкая век, обняла его и тихонько прошептала его имя.

* * *

— Да, дружище, придется тебе сидеть тут безвылазно, — рассмеялся Алоиз. — Иначе, боюсь, партиец, вышедший в бар или на улицу в кителе, трусах и носках — слишком экстраординарное зрелище. На следующий день проснешься знаменитым!

— Слушай, возьми мою старуху, сгоняй на мою квартиру? Штаны в шкафу, сапоги в обувной тумбе.

— Ладно, возьму. Только напиши бумагу, что я могу ехать на твоей развалюхе! Она в пути не рассыплется?

— Да пошел ты, — отмахнулся Готтфрид и положил на стол ключи.

— Ваш обед! — в комнату Марии, теперь прочно оккупированную друзьями, вошла Магдалина с подносом. На нем исходили паром две тарелки супа, а рядом стояло блюдо с румяными пирожками. — Это съедите, я вам еще мяса принесу, — она улыбнулась. — Барвиг велел накормить вас как следует.

— Передай Баргвигу, что мы чрезвычайно ему благодарны! — заявил Алоиз и тут же потянулся за пирожком.

И суп, и пирожки оказались на диво вкусными. Магдалина с улыбкой смотрела, как они едят, а потом забрала опустевшие тарелки и скрылась за дверью.

— А где Мария? — спросил Алоиз, осматриваясь. — Ничего так. Уютно.

— Отошла куда-то, — пожал плечами Готтфрид. — Вечером она все равно работать будет.

Он замолчал, вспомнив ночной разговор, не предназначенный для его ушей. На что намекал Тило? Что она уже убила одного из партийцев и теперь не слишком рада его спасению? Но она так искренне говорила о своей любви к нему, пусть и думая, что он не слышит ее вовсе. По всему выходила какая-то ерунда. Они совершенно случайно набрели на "Цветок Эдельвейса", случайно познакомились со здешними обитателями. Не могло же это быть подстроенным?

— Чего такой задумчивый? — Алоиз выжидательно посмотрел на Готтфрида.

— Как как бы тебе сказать, — замялся тот. — Из головы у меня не идут вчерашние бандиты. Вот как они на нас вышли?

— Ты ищешь подвох там, где его нет, — отмахнулся Алоиз. — Ты бы еще удивился, как они вообще поняли, что мы партийные.

— Не передергивай, — обиделся Готтфрид. — Откуда они знали, что мы можем им дать?

Алоиз покачал головой:

— Отдохнуть бы тебе, дружище. Ты сам начал с ними торговаться. А они напали на первых попавшихся партийцев! Помнишь, что говорили...

Готтфрид вздрогнул. Он вспомнил слова Адлера об отлове. И он видел, что делали с теми, кто угодил в лапы Партии. Пусть это было и правильно, нужно же как-то изучать последствия радиации, но, если эти унтеменши ненавидели текущий порядок, то вряд ли бы пошли на испытания добровольно.

— Наверное, ты прав. Но вот чего я никак не пойму, так это того, зачем нас спас этот мерзкий таракан, — Готтфрид потер затылок.

Алоиз не успел ничего ответить — дверь распахнулась, и на пороге снова появилась Магдалина с подносом. От тарелок разносился изумительный запах тушеного мяса. А за ее спиной стоял мерзкий таракан Тило собственной персоной. Как и всегда — в неизменном фраке.

— Интересно, это точно не какая-нибудь крыса с нижних уровней? — усмехнулся Алоиз.

— Тихо ты, — шикнул Готтфрид. — Какая разница?

Магдалина выставила перед ними тарелки, улыбнулась и упорхнула. Тило притворил за ней дверь, прошел и сел на колченогий стул.

— Ну, вижу, аппетит есть, — довольно резюмировал он. — Кажется, вы вчера хотели подробностей?

Готтфрид смолчал: он очень хотел подробностей, но вовсе не желал видеть Тило. А так как найти компромисс в этом деле с самим собой у него не выходило, он попросту кивнул, стараясь смотреть только к себе в тарелку.

— Да-да! — живо включился Алоиз. — Очень хотели! А то, пребывая в неведении, этот товарищ, — Готтфрид даже не глядя не друга, почувствовал, как тот кивнул в его сторону, — уже строит теории, одна другой краше!

— А что, у него есть поводы их строить? — Тило явно улыбался своей гаденькой улыбочкой. — Он — фигура стратегического значения для Империи?

— Вы даже не представляете себе масштабов, — процедил Готтфрид, так и не подняв головы.

— Не представляю, — легко согласился Тило. — Я обычный пианист.

— У которого за пазухой всегда найдется пара гранат со всякими чертовски актуальными веществами, — огрызнулся Готтфрид и наконец посмотрел на Тило в упор.

Тило рассмеялся, слегка надтреснуто, щуря бесцветные глаза:

— Конечно! Я же живу здесь! Знаете, сколько раз на этот бар нападали?

— Наслышаны, — покивал Алоиз. — Вы рассказывайте, пожалуйста. Не обращайте на Готтфрида внимания, он после вчерашнего не в себе.

Готтфрид стиснул зубы. Он никак не ожидал от Алоиза такого предательства.

— А вы ешьте! — Тило махнул рукой. — А то остынет ведь, — он откашлялся, вытащил папиросу, смял мундштук: — Вы же не возражаете, Готтфрид? А то без курева такие рассказы совсем невмоготу.

Готтфрид кивнул — в конце концов, это была не его квартира. Тем более он слишком хотел услышать, что скажет этот мерзкий тип. Раз уж он терпит его, то уж дым потерпит и подавно.

— Молодые люди, — Тило закурил, — вам что-то говорит название "Пираты Эдельвейса"?

Готтфрид и Алоиз переглянулись и кивнули.

— До катастрофы это была антиправительственная банда, — ответил Алоиз. — Но их всех расстреляли. А после Обнуления и вовсе никого не осталось.

— У вас неверные сведения, — Тило скривился. — Они никогда не исчезали полностью. Сколько бы их ни травили, ни пытали и ни расстреливали, они всегда подавали новые и новые ростки. Потом, после Катастрофы, к ним примкнули зараженные.

— Так там не только зараженные? — удивился Готтфрид.

— Этого я не знаю, молодой человек, — лицо Тило вновь приобрело характерное надменное выражение. — Вы так спрашиваете, будто бы я вхож в это тайное общество.

— А это не так? — Готтфрид посмотрел ему прямо в глаза.

— Вы готовы меня в этом обвинить?

— Прекратите, сейчас же! — рявкнул Алоиз. — Тило, рассказывайте, прошу вас!

— Чтобы завтра ваш друг за этот рассказ положил на стол в гестапо на меня донос? Увольте, — Тило выпустил облако дыма в сторону Готтфрида, как тому показалось — совершенно намеренно.

— Да не буду я ни на кого доносить! — воскликнул Готтфрид. — Рассказывайте. — он отвел глаза от внимательного взгляда Тило. — Пожалуйста, — тихо добавил он сквозь зубы.

— Хорошо, — тот покивал и повел плечами — свисавшие по бокам от спинки стула фалды, как гигантские надкрылья, пошевелились. — Сначала это были подростковые организации. Даже не организации — шайки неприкаянных детей, не желавших жить так, как завещала Партия. Потом... Потом нашлись люди, которые стали направлять этот поток агрессии во вполне единое русло. Пусть они и не признавали почти военного однообразия фюрерюгенда, но они точно также объединялись под эгидой одной идеи; идеи, в самой сути своей обреченной на провал: они предлагали лишь одно — быть против. Много ли вы знаете в истории примеров, когда люди, бывшие активно против чего-то, но не предлагавшие никаких "за", добивались чего-то значимого?

Готтфрид задумался. До Великой Катастрофы он был еще слишком мал, а после, как только ему исполнилось десять, он охотно и с энтузиазмом пошел в Юнгфольк, а после — в Фюрерюгенд. Каждый мальчишка из их класса панически боялся остаться за бортом этих организаций, это означало жизнь на обочине. Чтобы не состоявшего в Юнгфольке взяли в Фюрерюгенд, а не состоявшего в Фюрерюгенде — в Партию? Такого не было. Ну, или почти не было. Он даже помыслить не мог, что кто-то мог бы быть против!

Готтфрид скосил глаза на Алоиза. Тот съел только половину порции и теперь жадно слушал Тило, не обращая внимания на мясо. Готтфриду же и вовсе кусок в горло не лез.

— Удивляетесь, — протянул Тило и смял уже погасший окурок в пепельнице. — Есть многое на свете, друг... — он закашлялся. — В общем, после Обнуления это движение приобрело второе дыхание. И получило подпитку — в виде зараженных и мутантов.

— Мутантов? — в один голос переспросили Готтфрид и Алоиз.

— Исполины огромного роста, — покивал Тило. — И неимоверной силищи. И, что самое страшное, агрессивны, тупы и практически неприручаемы. В общем... Очень быстро этих пиратов загнали вниз. Большую часть повязали и казнили, на сей раз без огласки. Но искоренить скверну не удалось. Их вылазки сместились вниз, но стали более разрушительными. Партийцы, попавшие к ним в руки, умирали, но не сразу. Многих усыпляли смертельной инъекцией свои же, из соображений гуманности. Это, молодой человек, — Тило кивнул на Готтфрида, — к вопросу о том, зачем я вас спас. Вы непонятно почему вбили себе в голову, что я желаю вам мучительной смерти, — он рассмеялся. — Но, поверьте, даже если бы желал — то не у них в лапах.

Готтфрид опустил голову. Ему стало стыдно — каким бы гадким не был Тило, он спас их от ужасной участи, и чем он отплатил за это? Беспочвенными подозрениями? Но еще оставался ночной разговор. Казалось, новая информация привнесла только новых загадок.

— Особенную ненависть они питают к партийным, как я, кажется, уже говорил. И из того, что мне удалось выяснить — сразу говорю, я не член этой шайки! Но я работаю здесь давно и слышу много разговоров, и, как сказала Мария, умею задавать неудобные вопросы...

— О да, — согласился Готтфрид.

Тем временем Тило выудил еще одну папиросу из портсигара.

— Партийные устраивали облавы на зараженных. Куда и зачем они их забирали — одному фюреру известно. Или, — Тило уставился на них, — или еще кому-то из партийных, например, ученым?

— Я не работаю с людьми! — поспешно возразил Готтфрид. — А если из них и делали реактивы, так мне не докладывали, — попытался отшутиться он.

Тило покивал и замолк. Готтфрид и Алоиз терпеливо ждали.

— На вас напали именно эти товарищи, — Тило наконец заговорил. — И ваше счастье, что я проезжал мимо. Увидел вашу колымагу. А их только-только там видели. Ну и то, что я с пустыми руками тут не передвигаюсь — подфартило.

— А ваши охранники? — спросил Готтфрид. — Они — тоже?

— Вроде бы, нет, эти — вольные. Им любая работа — и то хлеб.

— А название? — Алоиз поерзал от нетерпения. — Пираты эдельвейса, цветок эдельвейса...

— Да много тех эдельвейсов, — отмахнулся Тило. — Барвиг вообще вне этих разборок. Ему лишь бы бар в порядке был. Нейтральная территория — вон, сколько у нас партийных харчует. Ладно, заболтался я с вами, работать скоро, — Тило затушил окурок. — Зато будете знать, каково тут шариться. Может, больше на рожон-то не полезете, если шкура дорога.

Он встал и вышел.

— Вот дела, — покачал головой Алоиз. — Вот ты мог подумать?

— Нет, — отозвался Готтфрид. — Век живи...

* * *

Алоиз, мрачнее тучи, вошел в комнату Марии, где по-прежнему за неимением штанов отсиживался Готтфрид.

— Вот скот! — с чувством выплюнул он. — Опять Магдалину обхаживает!

— Кто? — Готтфрид принялся натягивать штаны.

— Шванцбреннер, сучий потрох! — Алоиз принялся мерить шагами комнату. — А она... Тоже мне! Уши-то развесила!

— Пойди и позови ее погулять, — предложил Готтфрид. — Это же она с тобой ночью сидела?

— Она, — Алоиз улыбнулся. — Такая добрая, наивная...

— Ох, не сваришь ты с ней каши, — покачал головой Готтфрид.

— А вдруг он ее обидит? Я же потом спать спокойно не смогу.

— Так действуй, герой-любовник! Как на меня, так ругаешься, а как сам — сопли развесил!

— Да как действовать-то? Не силой же я ее уведу.

— Не силой, — согласился Готтфрид. — Дави на то, что он женат.

— Да у этой Магдалины семь пятниц на неделе! То она его знать не хочет, а теперь сидит, вино с ним пьет, морда счастливая. Тьфу!

Алоиз махнул рукой и сел рядом с Готтфридом.

— У тебя-то с Марией как?

Готтфрид потер затылок. Он не знал, что сказать. Пересказать ночной разговор? Так Алоиз его как пить дать обсмеет — ну и что, что у нее пистолет, как здесь иначе-то? А что кого-то там убили, кого с ней видели — так мало ли, кого тут могли убить? Вон, эти пираты на каждом шагу, мутанты всякие.

— Хорошо, вроде, — он улыбнулся. — Она замечательная.

— Ты же с ней не слишком разоткровенничался, я надеюсь?

— Нет, ты что! — возмутился Готтфрид. — Лишнего ей и самой знать незачем.

— Молодец, — Алоиз кивнул. — Посидим внизу?

— Чтобы содовую хлебать? — Готтфрид скроил кислую мину. — Я уж лучше тут посижу. У тебя, вроде, сказки были?

— Да я больше и не читал, — вздохнул Алоиз. — Не привычный я к этому. Другое дело методички, статьи. Ладно. Сиди тут и кисни. А я пойду, попытаюсь обосрать Шайссебреннеру малину.

— Давай, не подкачай!

Готтфрид остался один. Ему не давало покоя все то, что рассказал Тило, да и всякий раз мысли возвращались к подслушанному разговору. Он попытался припомнить, не выспрашивала ли Мария чего о его работе, однако ничего толком так и не вспомнил.

Стоило ему подумать о Марии, как дверь распахнулась, и она вошла — сияющая, какая-то совершенно нездешняя, словно далекая мечта. Но нет — она оказалась осязаемой, теплой и нежной.

— Как ты? — Мария села рядом и взяла его за руку. — Я сказалась больной. Ужасно надоело все! Полный бар пьяного народа, а здесь, наверху — ты, совсем один.

— Теперь не один, — улыбнулся Готтфрид. — Теперь я вновь с тобой.

— Тебе же больше не нужно сдавать свои анализы? — она придвинулась ближе. — Этот вечер и эта ночь принадлежат только нам?

Вместо ответа Готтфрид обнял ее и, нащупав застежку "молнии", потянул вниз. "Только зря надевал штаны", — подумал он, когда ее пальцы управлялись с тугими пуговицами.

Она льнула к нему, подставляла губы и шею под горячие поцелуи, а Готтфриду казалось, что совсем немного — и он растворится в ней, потеряется в этом тепле, в запахе волос и шелке кожи, в объятиях и ласках, в нежности и страсти, охвативших их обоих. Ему казалось, что переплетаются не только их тела, но и нечто большее — возможно, то, что когда-то встарь именовалось душой. Он тонул в нежном шепоте, ее стонах, он искал берег, к которому можно причалить — и этим берегом неизменно оказывалась она сама. Готтфрид уже не помнил, как это — жить без нее, и на сей раз был почему-то уверен — она тоже не помнила. Она боялась его потерять, она обрела его — и сейчас она обретала его в каждом движении, каждом ласковом слове. Он слегка отстранился, чтобы встретить взгляд ее ясных глаз, но веки Марии были сомкнуты, и только губы приоткрывались ему навстречу, навстречу его поцелуям — чтобы ответить.

— Посмотри на меня, — выдохнул он ей на ухо, но она только зарылась в него лицом и тихонько застонала.

Даже когда она, обессиленная, лежала, пока он покрывал ее тело поцелуями, ее глаза были прикрыты. Готтфрид решил не настаивать — слишком волшебным был момент. Вместо этого он уткнулся носом в ее мягкий живот, он пах сладко и пряно, как вся ее кожа.

— Я люблю тебя, — проговорил он, проскользнул рукой меж ее бедер — она выгнулась и послушно развела ноги в стороны.

— И я... Люблю... Люблю тебя, Готтфрид, — выдохнула она, дернувшись и вцепившись рукой в его волосы на макушке.

Готтфрид ощутил себя счастливым — еще более счастливым, чем прошлой ночью, когда он украл у нее это признание, признание, не предназначавшееся для его — и вообще чьих-либо — ушей.

Настала ночь, но он не наблюдал часов. Он блуждал, точно в лабиринте, лаская и любя, до изнеможения, до самого дна. Когда он был готов сорваться в пропасть в очередной раз, все еще силясь все-таки заглянуть ей в глаза, в дверь настойчиво постучали.

— Открыть дверь, руки за голову, выйти! Гестапо!

Они стояли в коридоре, у самого входа, едва успев натянуть исподнее, пока их обшаривали. Готтфрид почему-то некстати вспомнил о том, что Тило ночью говорил что-то об антипартийной агитации. Что, если сейчас Марию обыщут и обнаружат что-то из этого? Он вовсе не беспокоился о себе — он-то ничего и не знал. Но что будет с ней?

— Готтфрид Веберн, — один из гестаповцев, судя по знакам отличия, оберштурмбаннфюрер, смерил его взглядом. — Развлекаетесь?

Готтфрид смешался и уставился в пол. Что ему было ответить?

— Документы предъявите.

Готтфрид вздохнул и неопределенно махнул рукой в сторону комнаты:

— Там...

— Пройдемте.

Их втолкнули обратно. Ему подставили колченогий стул, и теперь он сидел в залитой светом комнате в одном белье и чувствовал себя просто кошмарно. Гестаповцы пролистали его партийную книжку, хмыкнули при виде смятой простыни, все еще хранившей их тепло и их запах, и брошенных на тумбочку презервативов.

— Это вы здесь устроили драку с оберайнзацляйтером Бруно Штайнбреннером четвертого дня?

— Так точно. Никак нет! Видите ли, это он устроил драку со мной.

— Уведите женщину в другую комнату! — приказал оберштурмбаннфюрер.

— Позвольте мне хотя бы одеться! — возмутилась Мария.

— Об этом надо было думать раньше, — отрезал тот. — Быстро!

Дверь за ними захлопнулась с громким стуком.

— Итак, — оберштурмбаннфюрер подтянул табуретку и сел напротив Готтфрида — нос к носу. — По нашим данным, вас разняла охрана. Верно?

— Так точно, — подтвердил Готтфрид.

— В этой охране, согласно свидетельству оберайнзацляйтера Штайнбреннера, были люди с определенным недугом. Что вы можете об этом сказать?

— Я уже говорил об этом херру хауптберайхсляйтеру Малер. Я не видел. У них были прикрыты лица, у меня перед глазами плыло. Может, они и были с недугом, может — нет.

— Что вам известно о зараженных? — оберштурмбаннфюрер почти коснулся своим лбом лба Готтфрида.

— Простите, уважаемый оберштурмбаннфюрер... — Готтфрид замялся.

— Фукс, — выплюнул тот. — Оберрегирунгсрат Фукс, попрошу.

— Оберрегирунгсрат Фукс, — поправился Готтфрид — он не знал системы званий гестапо, — прошу меня извинить. Я давал подписку о неразглашении...

— Можете ею подтереться, — грубо оборвал его Фукс. — Это дело государственной важности. Выкладывайте, Веберн.

— Извините, — тихо, но твердо проговорил Готтфрид. — Я не хочу проблем. Дайте мне официальную бумагу с разрешением передать эти сведения в ведомство тайной полиции, и я опишу все в мельчайших подробностях. Но пока... — он виновато развел руками.

Руки, впрочем, снова вспотели. Готтфриду не доводилось сталкиваться с гестапо в подобной обстановке, все его общение с этим ведомством сводилось к паре формальностей. И он понятия не имел, насколько далеко простираются их полномочия.

— Молодец, — зло усмехнулся Фукс. — Можно было обойтись в частном порядке. Теперь вас вызовут повесткой, Веберн.

— Как скажете, — миролюбиво согласился Готтфрид. — Всегда рад послужить Империи.

— А что вы делали здесь?

— Я обычно хожу сюда поесть, — пояснил Готтфрид. — Мы с моим давним другом набрели на этот бар совершенно случайно. Нам понравилось.

— Я вижу, — сардонически отозвался Фукс, кивнув на постель.

— Это законно, — возразил Готтфрид.

— Законно, конечно, законно, — пробормотал Фукс с явным выражением недовольства на хищном лице. — Только теперь доношу до вашего сведения, что весь персонал бара "Цветок Эдельвейса" будет тщательно проверяться нами на антиимперскую деятельность.

— А что... Неужели есть основания? — Готтфрид состроил озабоченное лицо.

— Вас это не касается.

— Ограничения в посещении? — сердце сделало кульбит и подпрыгнуло куда-то к горлу.

— Пока — нет, — Фукс нахмурился. — Если что, вас известят. Хорошей ночи, — он ухмыльнулся. — Если ваша подруга чиста перед законом, ее вам тотчас же вернут.

Он резко встал и пружинисто направился к выходу.

— Вас вызовут повесткой, Веберн.

— Я вас понял. Буду ждать, — вежливо ответил Готтфрид.

Фукс хлопнул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Готтфрид вытер мокрые руки прямо о трусы и бессильно опустился на кровать. Хотелось одеться и сейчас же пойти на поиски Марии, прокричать, что она чиста перед законом, как и он сам — и даже чище, потому что она не приволакивала в лабораторию дневника, не прятала его в кейсе под поддельной печатью. Вырвать ее — беззащитную, полуобнаженную — из лап этих не людей — машин в форме, машин, что, как он всегда думал, стояли на страже их и его спокойствия. А теперь разбивших это самое спокойствие, оказавшееся на диво хрупким. Верно говорила мать — когда у человека чиста совесть, ему бояться нечего. А Готтфрид боялся. До мокрых рук, до дрожи в пальцах, до сведенной челюсти.

Осознание было как гром средь ясного неба. Он — преступник. Он не просто заигравшийся мальчишка, увлеченный ученый. Он покрывает зараженных и фюрер весть что воротящего Барвига; он прячет то, что должен был сразу задекларировать. Он вышел на торги с зараженными вместо того, чтобы стоически принять собственную участь, он был готов предать Империю.

Он был опорой и надеждой Имперской науки. А теперь...

Его размышления прервало появление Марии. Бледная, встрепанная, она была крайне взвинчена и находилась, похоже, на пороге самой настоящей истерики. Он вскочил навстречу ей.

— Готтфрид! Ты в порядке! — она закрыла дверь на ключ и бросилась ему на шею.

— Все хорошо, нам нечего бояться, — Готтфрид гладил ее по содрогающейся в рыданиях спине. Он резко ощутил себя сильным, важным, ее опорой и островком спокойствия.

— Они ужасно бесцеремонны! Ты представляешь, они хотели обыскать мою комнату!

— А ты? — он застыл.

— Я предложила им пройти и сделать это немедленно! Мне нечего скрывать! То, что я — непартийная, не значит, что я преступница! Да, у меня есть оружие, но знаешь, сколько тут всякого случается?

— Все хорошо, Мария, все хорошо, — Готтфрид поцеловал ее в скулу.

— Барвиг, — она отпрянула и сжала тонкими руками виски. — Я надеюсь, он успел подготовиться... Если они их... Ох...

Готтфрид не знал, что сказать. Он, конечно, был почти на все сто уверен, что Алоиз передал Барвигу о том, на что способен Штайнбреннер, но что, если тот забыл? Увлекся своей Магдалиной и забыл. Ему снова стало не по себе — вот чем он занимался? Снова покрывал преступный сговор? Закон есть закон, и сочувствие к унтерменшам — порок, вовсе недостойный партийца!

— Готтфрид, — она испуганно посмотрела на него — прямо в глаза. — Что с нами будет?

— Ничего, — он пожал плечами. — Ты здесь работаешь. Ты, пусть и не партийная, но гражданка Арийской Империи. С чего бы что-то должно быть?

— А ты... — она прикусила губу.

— Я — тем более, — рассмеялся он.

— Ах если бы это было правдой, — она мечтательно зажмурилась.

— Это правда! — горячо ответил Готтфрид, уже не понимая, кого из них он в этом убеждает. — Пойдем спать?

— Я теперь не засну.

— Я, верно, тоже.

* * *

Воскресный день тянулся, точно безвкусный кисель. Страх, прочно засевший в самом нутре Готтфрида, отравлял ему все: и завтрак, и осознание необходимости уделить время работе, и, что того хуже, даже минуты близости с Марией. Она тоже была странно притихшая, ее глаза бегали, и порой казалось, что она вот-вот заплачет.

После обеда Готтфрид, сославшись на работу, все-таки поехал к себе, пообещав вернуться к ночи. Алоиз так и остался обхаживать Магдалину — Штайнбреннер куда-то исчез, оставалось лишь надеяться, что надолго, а лучше бы — навсегда.

Систематизация результатов по бомбе оказалась на удивление спорой и продуктивной, и то хлеб — было с чем назавтра идти к Малеру. С инструкциями возни вышло не в пример больше, но к вечеру с основным массивом работы Готтфрид все-таки разделался, и со спокойной душой вновь направился в "Цветок".

Штайнбреннера в баре не было. Зато, помимо Алоиза, которого Готтфрид ожидал там увидеть, за одним столиком с ним сидели их недавние собеседницы: Хайльвиг Келлер и Биргит Шиллер. Мария пела со сцены какую-то песню о любви и была как всегда прекрасна.

— А что, вас и правда допрашивало гестапо? — пробасила при виде Готтфрида Келлер, уже румяная от шнапса.

— Здравствуйте, — он вежливо кивнул. — Ну как — допрашивало. Это громко сказано, выяснили ряд обстоятельств.

— Вам пива или шнапсу? — тут же спросила подбежавшая к ним Магдалина.

— Содовой, Магдалина, — скорбно ответил Готтфрид. — Наши медики...

— Вы больны? — прогрохотала Келлер.

— Нет, он отдает Империи свой долг, — брякнул Алоиз, и Готтфрид проклял все — должно быть Магдалина все передаст Марии. Не то чтобы с этим было что-то не так, но ему казалось, что Марию подобная новость не обрадует.

— Благое дело, выпьем же за это! Без вашего участия, Готтфрид! — Келлер расхохоталась.

Биргит, благонравно улыбаясь, отсалютовала кружкой пива. Магдалина принесла Готтфриду содовую, а тот только удивился, когда она вообще успела отойти. Может, она и вовсе не слышала эскападу Келлер? С другой стороны, народа в баре было столько, что о том, чтобы Магдалина могла присоединиться к ним, не могло быть и речи: все сбивались с ног.

— У вас очень интересная лаборатория, арбайтсляйтер Веберн, — начала Биргит.

Готтфрид скривился, точно от зубной боли:

— Давайте по именам? Мы тут в неформальной обстановке.

— Да, к твоим-то годкам в арбайтсляйтерах, — Келлер сочувственно смерила его взглядом.

— Слушайте, здесь прекрасные колбаски! — встрял Алоиз.

— Кто о чем, а мужики или о харчах, или о выпивке, или о бабах, — припечатала Келлер. — Но колбаски и правда исключительные. Эй! Принесите-ка нам колбасок!

Готтфрид не удержался и прыснул — Келлер, даром что наступила ему на больную мозоль, показалась забавной.

— У вас очень интересная сотрудница в лаборатории, — отметила Келлер. — Это вы поручили ей такую ответственную работу, Готтфрид?

— Да, видите ли...

— Не оправдывайтесь, — она махнула ручищей. — Вообще я считаю, что арийская женщина в первую очередь должна стать матерью, а все эти ваши ученые вещи — мужское дело. По крайней мере, до тридцати пяти, — она басовито рассмеялась. — Но бывают вот такие вот ненормальные. Я вообще убеждена, что им надобно было мужчинами родиться, но уж что есть — то есть, — Келлер выпила шнапс и утерла рот форменным рукавом.

— Хауптайнзацляйтерин Келлер! — воскликнула Биргит. — Вы так категоричны.

— У меня — опыт! — веско припечатала та. — Ты вот тоже... Вы знаете, она же у нас великолепная связистка. Заканчивает радиотехническое. Куда бы мы без нее! Знали бы вы, сколько у нас всякой аппаратуры.

— Как и везде, — улыбнулся Алоиз. — Знаете, Биргит...

Готтфрид пропустил мимо ушей все, что Алоиз принялся рассказывать Биргит — наверняка там были какие-то технические премудрости, а он уже достаточно за этот день насиделся над работой. Он засмотрелся на Марию, которая принялась петь "In einem Polenstädtchen"⁽¹⁾. Магдалина как раз принесла полное блюдо колбасок, и Готтфриду подумалось, отказывала ли она в поцелуях Штайнбреннеру так же, как Алоизу. Алоиз, впрочем, продолжал что-то увлеченно рассказывать Биргит, а Келлер развернулась всем мощным телом так, чтобы проследить за устремленным на сцену взглядом Готтфрида.

— Симпатичная, — одобрила Келлер, повернувшись обратно. — И слушать приятно. А то знаете, в таких местах бывают такие ужасные певички!

— В Берлине особенно не знаем, — сказал Готтфрид. — Мы, честно-то говоря, из подобных заведений только здесь и бываем. Раз зашли — понравилось, вот и решили, что от добра добра искать...

— И правильно, — кивнула Келлер. — Иной раз такое подадут...

Готтфрид ждал, не скажет ли она чего-то о визите в бар гестапо, но, похоже, Келлер об этом попросту не знала. Осталось, конечно, обсудить этот инцидент с Алоизом, но Готтфрид не хотел делать этого при посторонних. Да и сама по себе тема была не из приятных.

Келлер отвлеклась на колбаски, Готтфрид решил последовать ее примеру. До него доносились обрывки разговора Алоиза и Биргит — они горячо обсуждали какие-то технические детали. Народа в баре все прибывало, Барвиг даже вынес пару небольших дополнительных столов, любителям потанцевать в этот раз пришлось остаться на местах.

В один прекрасный момент в баре появился Штайнбреннер. Готтфрид скосил глаза на Алоиза — тот, увлеченный беседой, не заметил появления их давнего недруга. Штайнбреннер тем временем успел занять маленький столик в углу около сцены — Алоиз как раз сидел к нему спиной, — откуда только-только ушла уже изрядно подвыпившая парочка, и подозвал Магдалину. Готтфрид скривился, увидев, как резво она побежала к нему: ее лица видно не было, но Готтфрид был уверен, что она вся сияла. Штайнбреннер взял Магдалину за запястье и, когда она наклонилась к нему, что-то ей сказал. Она замотала головой — видимо, объясняла, что не может сесть к нему за столик. Тот скорбно покивал — Готтфрид едва не подавился содовой: он впервые видел на физиономии Штайнбреннера столько кроткое выражение и даже не был уверен, что тот на него вообще способен. Впрочем, стоило Магдалине отойти, как Штайнбреннер скроил весьма привычную мину: злобную и презрительную. Конечно — он не выносил, когда ему отказывали. Еще со школы.

Штайнбреннер заметил его, но на сей раз подходить не стал, лишь еще сильнее скривился. Интересно, визит гестапо — его рук дело?

Мария допела и подошла к их столику, кутаясь в тончайший газовый шарф.

— Доброго вечера! — она оглядела всех собравшихся, особенно пристально смерив взглядом Биргит. — Вы не станете возражать, если я на какое-то время украду у вас херра Готтфрида?

— Главное, не крадите его у Партии, — усмехнулась Келлер. — А так... Я полагаю, он задолжал вам какую-нибудь милую ерунду, вроде вечерней прогулки?

— Совершенно точно, достопочтенная фрау! — Мария рассмеялась. — Готтфрид, вы пойдете?

— Как я могу не пойти? — он развел руками.

— В таком случае я сейчас переоденусь и спущусь!

— Ох, пропадешь, — покачала головой Келлер. — Такая заманит в сети — нипочем потом не выберешься!

— А надо? — удивился Готтфрид и тут же уточнил: — Выбираться?

— Да, в общем, нет, — Келлер махнула рукой. — До тех пор, пока любовь к женщинам не мешает любви к Отечеству и Партии.

Готтфрид только деловито покивал и, допив оставшуюся в стакане содовую, пошел к лестнице, чтобы встретить Марию там. Музыканты играли какую-то вещь Глена Миллера — Готтфрид совершенно не помнил их по названиям. Он стоял у лестницы и думал, как хорошо было бы, чтобы Алоиз позабыл свои терзания из-за недотроги Магдалины — ну что мешало ему просто периодически ужинать с ней и говорить ни о чем? Да и о чем вообще можно с ней разговаривать? Может, конечно, и можно о чем-нибудь, но Готтфрид никак не мог себе этого представить. Наверное, стоило бы поинтересоваться у друга — как минимум одну ночь, пока они были не в самой лучшей форме, Магдалина провела у его постели. Не могла же она все время молчать? Другое дело Биргит!

Готтфрид посмотрел на лестницу — Марии все не было. Музыканты, как ему показалось, безостановочно играли одну и ту же пьесу уже, наверное, четвертый или пятый раз кряду, хотя и с какими-то изменениями. Мария говорила, как это называется, но он совсем позабыл. Что-то вроде экспромта, но как-то по-другому.

Они играли и играли, и Готтфрид заволновался: вдруг что-то произошло, а он и не услышал? С другой стороны, это был дом Марии, вряд ли бы кто-то здесь стал желать ей зла... Таракан Тило, которого Готтфрид по-прежнему недолюбливал, был на сцене и играл. Играл, к его чести, хорошо, хотя Готтфриду все же чудилась в его музыке нотка излишнего самолюбования. Вот и теперь он, с выражением превосходства на лице, выводил какой-то быстрый пассаж, больше похожий не на мелодию даже, а на хаотичное нагромождение звуков. Готтфриду показалось, что от Глена Миллера не осталось более ничего — только ритмически организованная какофония, в ушах у него зашумело, а руки снова вспотели. Только он собрался все-таки подняться, на лестнице показалась Мария.

— Я волновался, — он сжал ее руку.

— Пустяк, — отмахнулась она. — Не могла найти подходящий шарф. Один слишком легкий, второй — жаркий, а третий я, оказывается, испачкала в помаде.

Он посмотрел на нее — Мария была как-то бледна, тяжело дышала и часто моргала, точно собиралась заплакать. Они вышли на свежий воздух — на улице было куда тише и прохладнее. Готтфрид развернул ее к себе за плечи:

— Ты плакала? Что произошло?

— Нет-нет... Ничего, — она закусила губу и отвела взгляд.

— Мария...

— Готтфрид! — она обняла его и уткнулась лицом в его шею. — У меня из головы не идет все то, что произошло за эти дни! Вас чуть не убили! Потом эти ужасные, бесцеремонные... — она осеклась, отпрянула и прикрыла рот рукой: — Мне не стоило этого говорить. Ты теперь обязан...

— Доложить? — он приподнял ее за подбородок, заглядывая ей в глаза — Мария отвела взгляд. — Брось! Любой бы нервничал! Они вытащили нас из постели.

— Ты прав, — она покивала. — Наверное, я слишком переволновалась из-за вас. Вам угрожали?

Готтфрид дернулся — от одного воспоминания бросало в холодный пот.

— Прости, ты, должно быть, не хочешь об этом говорить.

— Совершенно не хочу, — подтвердил он. — К чему об этом теперь? Все прошло. Мы вместе.

— Да, — она крепче прижалась к нему. — Кстати! Готтфрид, — она строго посмотрела на него — на сей раз прямо в глаза. — С кем это Алоиз ведет милые беседы? Кто эта фройляйн?

— Она партийная, — начал Готтфрид.

— Я вижу! — воскликнула Мария и отпрянула. — Но если твой приятель намерен обманывать Магдалину...

— У них все равно ничего нет, — возразил Готтфрид. — Это Магдалине стоило бы определиться уже, кто ей по нраву, а не крутить хвостом перед двумя!

— Она ни перед кем не крутит хвостом, — устало пояснила Мария. — Она пытается найти друзей. И хочет обрести веру в мужчин. Но это дается ей...

— Штайнбреннер, конечно, самая подходящая кандидатура! Женатый полоумный псих! А Алоиз с Биргит только-только познакомился, она приходила брать у нас интервью вместе с той коротко стриженой теткой.

Мария зябко повела плечами и поджала губы, но промолчала. Готтфрид залюбовался ею — задумчивой и какой-то нездешней. Она порой казалась словно отделенной от всего мира прозрачной стеной. Возможно, от того, что ей не удалось вписаться в систему, в Партию. Готтфрид вспомнил наставления Келлер и усмехнулся — нет уж, Партия отдельно, а Мария — отдельно. Хотя, если подумать о том, что до появления в его жизни Марии он о многих вещах даже не задумывался.

— Чему ты усмехаешься? — вопрос Марии выдернул его из размышлений.

— Вспомнил наставления одной партийной фрау о том, что любовь к женщине не должна мешать любви к Партии, — признался Готтфрид.

— Я уже ревную, — Мария сверкнула глазами. — Веришь?

Готтфрид смешался — он не мог понять, шутит она или всерьез.

— Вообще, конечно, я несерьезно, — лицо Марии стало задумчивым. — Но в каждой шутке есть доля правды. Порой мне кажется ужасно несправедливым то, что я... Я ведь осталась на обочине жизни, Готтфрид. Ни интересующего меня образования, ни работы мечты, я даже на семью толком права не имею! У меня нет будущего. Я так и умру безвестной кабацкой певичкой. Возможно, у меня будет партийный любовник, который в остальное время будет исправно нести свою службу, а, может, даже будет иметь одобренную Партией семью. И детей. Принесет пользу, внесет свой вклад в науку, или культуру, или искусство. А я...

Готтфрид обнял ее и принялся гладить по голове. Он в очередной раз поймал себя на крамольной мысли о том, насколько же это чудовищно и несправедливо. И тут же осекся — подобным мыслям нельзя было даже позволять зарождаться в голове, не то что давать им ход! Конечно, в этом не было состава преступления, однако, как им рассказывали с самого начала, подобные мысли были тревожным звонком. Все начинается с малого, а любые преступления — с намерений. Конечно, он слышал о случаях, когда людей отравляли анти-имперские и антипартийные идеи, и, кажется, для этого в Отделе Идеологии даже были специалисты, помогавшие в реабилитации, но это считалось редкостью. После Великого Обнуления люди стали куда как более разумны, нежели были до, они уже увидели и осознали мощь Империи и не сомневались в ней. Уже выросло поколение детей, взращенных в Арийских Воспитательных Центрах, и это были прекрасные граждане.

При мысли о детях он ощутил укол совести: наверное, все-таки стоило рассказать Марии о том, что его направляют на продолжение рода, но он отчего-то молчал. Ему казалось, что это расстроит ее, а уж последние слова только в этом уверили.

— У меня нет семьи, — проговорил Готтфрид. — Если ты, конечно, говоря о любовнике, имела в виду меня.

— Еще неизвестно, что будет дальше, — Мария покачала головой. — Может, ты оставишь меня...

— Или умру...

— Не говори так! — она отшатнулась и поджала задрожавшие губы.

Готтфрид отчего-то вспомнил сон, в котором сама Мария застрелила его, и ему стало не по себе.

— Все мы когда-то умрем, — он равнодушно пожал плечами.

— Когда-нибудь нескоро, — проговорила Мария. — Совсем не скоро. И я этого не увижу. Не увижу, как ты умрешь.

— А мне недавно приснилось, как ты... — начал было Готтфрид, но осекся и замолчал.

— Что — я? — Мария обеспокоенно посмотрела на него.

— Что ты предпочла мне Штайнбреннера, — брякнул Готтфрид и даже не соврал. Уж лучше было сказать подобную глупость, чем продолжать тему смерти.

Мария рассмеялась:

— Вот еще, какая ерунда! Он не в моем вкусе. И потом... Я уже люблю одного человека. И это вовсе даже никакой не Штайнбреннер.

Готтфрид заключил ее в объятия и нежно поцеловал.

1) Немецкая песня, текст и перевод: https://de.lyrsense.com/deutsche_maersche/in_einem_polenstaedtchen

Вернуться к тексту

— Гестапо? — Адлер нахмурился. — Так какие сведения они просили им передать?

— Что мне известно о зараженных, — вздохнул Готтфрид.

Он направился к Адлеру с самого утра, рассудив, что его подчиненные подождут, да и хауптберайхсляйтер потерпит. А вот тайная полиция ждать не станет.

— А-а-а! — почти весело протянул Адлер, Готтфриду даже почудилось какое-то облегчение. — Рассказывайте все. Там нет ничего такого, о чем не была бы в курсе тайная полиция.

Готтфрид тут же устыдился — это же надо было приписать Адлеру, уважаемому ученому, облегчение! Облегчение мог бы испытать человек с нечистыми помыслами. Преступник. Или тот, кому до этого осталось всего-то полшага. Как, например, ему самому.

— Благодарю вас!

— А, еще момент, погодите, — Адлер принялся перебирать папки. — Где же она... Ах, вот. Готтфрид, — он внимательно посмотрел на него. — С сегодняшнего дня попрошу усилить контроль за употребляемыми продуктами, а также соблюдать половой покой. Я сообщу вам точнее. Но, по предварительным данным, в четверг вы отправитесь на дом к фройляйн Мюллер. Согласно психологическому тестированию, именно на дом. И я бы просил вас проявить деликатность: фройляйн Мюллер не имела связей с мужчинами и ей была проведена медицинская дефлорация. Но так даже лучше, не правда ли? — Адлер подмигнул.

— Н-не знаю... — промямлил Готтфрид. Его сейчас куда больше занимала все еще не пришедшая повестка в гестапо, а не отцовский долг.

— Вы, надеюсь, не являетесь сторонником теории телегонии?

— Чего, простите?

— Теории о том, что гены первого партнера передаются потомству женщины.

— Звучит как бред, — уверенно заявил Готтфрид.

— Вот вы — человек разумный, — выдохнул Адлер. — Мы исследовали эту теорию. Подтверждений не нашли, но отдельные мужские экземпляры, особенно с посредственными данными, очень любят к ней апеллировать. Ладно, не задерживаю вас больше. Я вам еще обязательно позвоню.

— Благодарю вас, — Готтфрид пожал Адлеру руку и направился к себе — стоило выдать должностные инструкции.

Команда встретила его с энтузиазмом, кроме — что было уже привычным — Айзенбаума и — неожиданно — Агнеты. На сей раз Готтфрид решил вызывать на подписание инструкций по одному: он не хотел беседовать с Отто при Айзенбауме, да и с самим Айзенбаумом ему тоже хотелось переговорить. Да и стоило позвонить Малеру и сообщить, что он принесет ему систематизированный материал по бомбе ближе к концу рабочего дня, так как предстояла большая работа внутри команды.

Малер не возражал. Отто, краснея до кончиков оттопыренных ушей, приволок несколько схем, выведенных явно нетвердой рукой — Готтфрид надеялся, что от неопытности и неуверенности, а не потому, что птенец послушал совета Алоиза и на выходных активно выводил радионуклиды. Впрочем, Отто сиял и раздувался от гордости, что в пятницу у него тоже взяли интервью, а не обошли, как мало того, что стажера, так еще и самого младшего.

Двое других студентов тоже были заняты делом, один принес достаточно ценные материалы по бомбе, которые Готтфрид тут же присовокупил к отчету и порадовался, что не ушел с утра пораньше к Малеру. Второй сдал на проверку заполненный лабораторный журнал.

Айзенбаум был предельно холоден и неразговорчив. Инструкции подписал и даже не обмолвился об интервью, хотя Готтфрид был убежден в том, что его заявление Келлер о том, что ему важен каждый сотрудник, подняло в душе Айзенбаума самую настоящую бурю. Он бы предпочел отмолчаться, отсидеться в стороне, но только не высказывать ничего по поводу самого Готтфрида, его лаборатории и его изысканий. И, разумеется, не иметь к этому всему никакого отношения.

Следующим Готтфрид вызвал Алоиза и привычно запер дверь.

— Ты не вызывал Агнету, — отметил тот.

— Не вызывал, — подтвердил Готтфрид. — Знаю, что придется. Но, кажется, она не слишком-то хочет меня видеть.

— Поговорить вам все равно придется, — покачал головой Алоиз.

— А без этого никак? Может, молча? — огрызнулся Готтфрид. — Сам знаю, — он выставил руку вперед. — У меня с самого утра нутро не на месте. Повестка все еще не пришла. Как думаешь, почему?

— Ты время-то видел? — осадил его Алоиз. — Неделя только началась.

— Но ведь они, наверное, работают без выходных! — Готтфрид потер затылок.

— Они расследуют серьезные дела, дружище. Думаю, для них эта мышиная возня в "Эдельвейсе" — сущая ерунда!

— Ты прав, — Готтфрид вздохнул. — Еще неделю ты в моем распоряжении. А дальше надо писать новую бумагу. Если ты, конечно, хочешь остаться.

— Ни в коем случае, надоел ты мне до смерти! — Алоиз расхохотался. — Ну что за вопросы, а? Конечно, хочу!

— А кто тебе сказал, что меня устраивает, как ты работаешь? — притворно нахмурился Готтфрид.

— Ты же не накапал Малеру, что я не справляюсь с должностными обязанностями, несмотря на несколько иной профиль, — пожал плечами Алоиз. — И на партсобрании меня не песочили. Давай свою писульку, подмахну. И позови Агнету. Тебе с ней пока только поговорить надо. О работе, между прочим!

Агнета, ссутулившись сидела над инструкцией и молчала.

— Ну, Агнета, подпишете? Этот проект — наше общее детище.

— Вы специально? Вы специально так говорите? — она зло посмотрела на него, ее лицо пошло красными пятнами.

Готтфрид выжидательно уставился на нее: по правде говоря, он не имел в виду ничего такого и только теперь понял, насколько двусмысленно прозвучали его слова. Особенно если ей уже все сообщили.

— Меня наблюдали три года! Все это время не могли найти никого подходящего, а вот теперь... — она покачала головой.

— Видите, как замечательно, — осторожно начал Готтфрид, припомнив слова Алоиза.

— Замечательно? Замечательно?! — она вскочила и скрестила руки на груди. — Да я предпочла бы быть негодной! Или бесплодной! А теперь... — она как-то рвано вздохнула, закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала. — Никакой мне больше лаборатории... Никакой пушки... Сначала жизнь по расписанию в ЦАМе, а потом — бутылки и пеленки.

Готтфрид помог ей сесть обратно и налил стакан воды.

— Но ведь на раннем сроке вы сможете работать.

— Не здесь, — всхлипнула она. — Из подобных лабораторий переводят сразу.

— Это может не получиться с первого раза.

— Если это не получится, меня заставят еще и еще! Я не хочу... — Агнета опустила голову.

— Знаете, я, честно говоря, тоже... — аккуратно проговорил Готтфрид, всматриваясь в нее — а ну как еще обидит такими словами? Однако Агнета вопреки ожиданиям подняла голову и с надеждой посмотрела на него:

— А если мы оба... Не хотим...

— Боюсь, это не будет уважительной причиной, Агнета, — он виновато развел руками. — Давайте вы подпишете инструкции? Адлер обещал мне позвонить и сказать точную дату и адрес.

Агнета покивала, допила воду и принялась шарить по карманам.

— Я забыла платок... Арбайтсляйтер Веберн... Готтфрид...

— Держите, — он протянул ей свой.

— Теперь вам точно скажут, что вы зря на меня поставили, — она улыбнулась дрожащими губами.

— Не зря, — Готтфрид упрямо мотнул головой. — И, думаю, Малер со мной согласится. После обеда я пойду к нему с материалами по бомбе.

— Ах, да! — Агнета вытерла слезы и тут же преобразилась — теперь ее лицо приняло привычное деловитое выражение. — У меня есть систематизированные литературные данные, помните? Не те, что у Карла, другие, более старые. Нужно?

— Несите все, — выдохнул Готтфрид, обрадовавшись, что разговор перетек в привычное русло. — Чтобы у Малера уж точно никаких вопросов не осталось!

* * *

Когда сразу после обеда Готтфрид вошел в приемную Малера, ему показалось, что Вальтрауд Штайнбреннер ожидала увидеть на этом пороге кого угодно, но только не его.

— Снова вы? — она изогнула идеально очерченную бровь и удивленно улыбнулась. — Вот уж не ожидала, признаться... Кофе?

— Да, благодарю, — он покивал и указал объемистой папкой на дверь Малера. — У себя?

— Да, я сейчас передам, что вы пришли и жаждете внимания, — ухмыльнулась Вальтрауд. — Выглядите уже лучше, — она кивнула на бланш.

Готтфрид скривился — он был в корне не согласен с мнением Вальтрауд. Его кровоподтек переливался от сине-фиолетового до зеленого, а кое-где уже многообещающе проглядывала желтизна, придавая Готтфриду, по его мнению, вид типичного маргинала, непонятно с чего обрядившегося в партийную форму. И ладно бы он был каким-нибудь полицейским или кем-то в этом роде, так ведь нет!

— Благодарю, — выдавил Готтфрид.

Вальтрауд скрылась за дверью Малера и вскоре вынырнула обратно:

— Проходите. Кофе я вам туда принесу.

Готтфрид прошел. Он уже не обращал внимания ни на лепнину, ни на дверную ручку, ни даже на портрет фюрера — все это было настолько привычным и будничным, что, казалось, больше не могло его тронуть. И вообще, он поймал себя на мысли, что, кажется, нешуточно ошибался насчет Малера и его подходов.

— Давайте сюда ваши бумаги, Готтфрид, — Малер махнул рукой. — У меня сегодня совершенно нет времени вести разговоры.

Готтфрид молча положил папку и выжидательно посмотрел на Малера. Тот тут же открыл ее и принялся рассматривать данные.

— На первый взгляд, все отлично, — проговорил Малер, слегка нахмурившись. — Но это только на первый. Теперь я жду материалы по пушке, вы помните?

Вальтрауд неслышно скользнула внутрь и поставила на столь две чашки кофе.

— Благодарю, Вальтрауд, — проговорил Малер, не глядя на нее. — Вы свободны. И вы, Готтфрид, и вы, Вальтрауд. Я сообщу, допустят ли то, что вы мне принесли, к испытаниям.

— Уже испытания? — спросила Вальтрауд, как только они вышли из кабинета Малера.

— Как скажут, — пожал плечами Готтфрид. — По правде говоря, очень многое предстоит проверить.

— Удачи вам, — она улыбнулась.

— Что же, Бруно уже лучше? — не сдержался Готтфрид и отпил кофе. — Отменный у вас кофе, право слово.

— Лучше, — Вальтрауд кивнула, ни капли не изменившись в лице. — Благодарю вас за беспокойство.

Готтфрид вежливо кивнул, мысленно засчитав победу на ее счет — он ожидал более эмоциональной реакции.

Остаток дня прошел в работе. На сей раз сверхурочных у них не было, и Готтфрид подумывал взять их на завтра или послезавтра — как пойдет. Он рассчитывал вернуться к изучению дневника, по его мнению, совершенно опрометчиво отложенного в долгий ящик. Он и сам не знал, что он хотел там найти еще — должно быть нечто революционное. Внутренний голос его твердил, что антирадин — это уже достаточно революционно, а уж идея о направленном потоке нейтронов — и подавно. Но было кое-что еще: то, в каком тоне отец отзывался о политике Империи. Если при первом прочтении это показалось Готтфриду каким-то чудовищным кощунством, то теперь он ощущал, как всходят ростки этих семян. История Марии, положение Агнеты, да что за примерами далеко ходить — его собственная жизнь! Разве не было несправедливым то, что он к своему возрасту и при своих заслугах был только лишь арбайтсляйтером? А то, как на него смотрели из-за одной только внешности?

Готтфрид гнал эти мысли прочь, а то так можно было дойти и до того, что скелеты внизу — тоже люди. Или евреи. Или зараженные. Мысль о зараженных заставила вспомнить о злосчастной повестке — ее все не было.

— Пора домой, — к нему в кабинет сунулся Алоиз.

— Домой? Или вниз? — уточнил Готтфрид.

— Домой, — махнул рукой Алоиз. — Надоело все. От Магдалины ничего не добиться. Рожа Штайнбреннера надоела — сил моих нет!

— Пригласи Биргит, — подмигнул Готтфрид. — Хорошенькая и умная.

— Да, с ней интересно, — подтвердил Алоиз и замолк.

— Ну и что ты резину тянешь?

— Ну... Она — товарищ, не девчонка, — пояснил Алоиз. — С такими, как она, в детстве по деревьям лазили, писали на неизвестные адреса идиотские письма.

— И что? Чем это плохо? — удивился Готтфрид. — Мы с Марией тоже можем поговорить о чем угодно.

— Вот ты с ней обсуждал конструкцию взрывателя? — насмешливо спросил Алоиз.

— Нет, мне запрещено с кем-то обсуждать конструкцию взрывателя!

— Ну вот ты же не хочешь Агнету.

Готтфрид вздохнул. Да уж, похоже, на этой Магдалине у Алоиза свет клином сошелся.

— Тогда поезжай вниз и действуй! — махнул он рукой. — Я бы очень хотел навестить Марию. Да придется объясняться. А мне кажется, она не обрадуется.

— Думаешь, будет ревновать? — усмехнулся Алоиз. — Вообще, это глупо. Это пережиток темного прошлого, вот.

— То-то ты так на Швайнбреннера смотришь, — поддел друга Готтфрид. — Ладно. Отвезу тебя домой.

— Да, отвези, пожалуй, — Алоиз снова кивнул. — Я понимаю, что ты прав, что надо действовать. Но сегодня что-то утомился, хоть отосплюсь.

Готтфрид высадил Алоиза, отъехал от посадочной площадки и завис в воздухе поодаль. Домой ехать не хотелось. Но объясняться с Марией не хотелось еще сильнее. Он вспомнил свой сон — а ведь то, что приснилось ему об Агнете, теперь сбывалось. Но остальное больше походило на форменную чушь: Магдалина не была зараженной, а Марии не нравился Штайнбреннер. И с чего бы Марии, так обрадовавшейся тому, что он жив, приставлять револьвер к его виску? Впрочем, если она узнает о партийном задании... Готтфрид нервно рассмеялся — похоже, злоключения с зараженными и так и не пришедшая повестка порядком его утомили. С учетом того, что ему рекомендовал Адлер, пожалуй, стоило последовать примеру Алоиза.

Утро выдалось совершенно не примечательным, как, впрочем, и весь день: куча работы, привычные столовские харчи и все те же лица: кислый, точно превратившееся в уксус вино, Айзенбаум; злобно зыркающий Штайнбреннер, привычно хромавший около проходной; сосредоточенная Агнета; студенты и вечно несуразный взъерошенный Отто. Часы пролетели до того незаметно, что Готтфрид вспомнил о том, что не подписал заявление на сверхурочку, только тогда, когда мелодичный женский голос напомнил, что до окончания рабочего дня осталось пять минут, что надлежит прибрать рабочее место, проверить все приборы и покинуть помещения.

— Куда сегодня? — спросил Готтфрид, запуская флюкваген.

— Знаешь, я по твоему совету все-таки договорился с Биргит, — Алоиз отвел глаза. — Вот адрес... Вообще она попросила у меня помощи с отладкой приемника и соединением его с магнитофоном.

— Биргит? — Готтфрид рассмеялся, но сверился с картой и направился по указанному адресу.

— Ну, вообще... — Алоиз замялся. — Это не свидание! Просто у нее есть какая-то идея, и ей хотелось посоветоваться с инженером. Кстати, об инженерных делах. Отто там что-то мудрит.

— Я знаю, — кивнул Готтфрид. — Способный малый.

— Он ко мне за советом подходил, — подтвердил Алоиз. — Котелок варит в нужном направлении.

— Вот и возьми над ним шефство? А то Айзенбаум ему поперек горла, а у тебя, вон, специальность другая. Отбрешемся, что мол, работает малец на стыке дисциплин, перекрестное руководство и все в этом духе.

Готтфрид, ужасно гордый собой, подмигнул другу. Хоть что-то радовало. Тягомотное ожидание повестки все тянулось — Готтфрид уже даже подумал было, не позабыли ли о нем и вовсе. Однако, поговаривали, гестапо помнит все. Да и спал он этой ночью опять из рук вон плохо: ничего конкретного, как до этого, припомнить не получалось, но проснулся он в таком состоянии, точно его всю ночь били ногами. Или выкинули за борт флюквагена откуда-то повыше. Или... Сравнения можно было придумывать бесконечно. Да еще и дневник.

— Слушай, давай завтра все-таки посидим с дневником? — предложил он.

— Уверен? Работы невпроворот, может, сначала с пушкой закончим? Ну, проект для Малера?

— А вдруг там что-то ценное? — не унимался Готтфрид.

— Знаешь, ты же как-то жил и работал без этого дневника. Пойми, я не против того, чтобы ты больше узнал об отце! Но нам надо успеть сделать все в срок.

Готтфрид вздохнул. Алоиз, конечно, был прав. Да и потом, что они будут делать с дневником, когда изучат его? Не уничтожать же. А вечно хранить в лаборатории вряд ли выйдет...

— Приехали, — Готтфрид кивнул. — Удачи тебе на твоем не-свидании!

— Ладно тебе, — смущенно улыбнулся Алоиз. — Не нарушай там врачебных предписаний! Завтра заедешь за мной? Домой?

— Уверен? — Готтфрид подмигнул.

— Да ну тебя! Конечно, уверен!

Готтфрид посмотрел, как Алоиз удаляется по площадке к нужному дому, и полетел вниз. Стоило все-таки сообщить обо всем Марии.

* * *

— Предатель! — глаза Марии полыхали гневом. — Убирайся отсюда вон!

Она говорила тихо, была непривычно бледна и красива совершенно особенной красотой. Готтфрид ощутил острый прилив желания и в очередной раз пожалел о том, что ему предписал Адлер.

— Мария, послушай меня, — он сделал шаг к ней, она отвернулась и уставилась в окно.

— Я не желаю тебя слушать.

— Мария, это Партия! Мне не нужна эта женщина, это только лишь долг, понимаешь? Я мог бы и вовсе тебе не рассказывать, — он подошел ближе и тронул ее за плечо. — Но предпочел быть честным.

— К черту такой долг! — горячо проговорила она, повернулась и вцепилась в лацканы его кителя. — Откажись! Чего тебе стоит? Скажи, что у тебя уже есть женщина!

— Я не могу, пойми меня! — он перехватил ее за запястья и принялся целовать ее руки, ее пальцы.

— Разве могут они тебя контролировать? Разве могут они стать частью тебя?

— Мария, это мой долг перед Империей, ничего больше. Чтобы ребенок был здоровым. Сотрудники этого Центра... Врачи, биологи — в общем, я точно не знаю... Они объясняли, как подбирают родителей. Это не несет в себе ничего личного!

— Вас скрещивают, как собак, — выплюнула она. — Нет! Как коров! А вы и рады, точно стадо телят! С вас снимут кожу — а вы и рады, ведь это на благо Партии! Неужели ты сделаешь все, что они тебе скажут?

— Не говори таких ужасных вещей! — воскликнул Готтфрид. — Что ты такое говоришь! Замолчи!

— Не кричи на меня! — Мария вырвалась и скрестила руки на груди.

Готтфрид почувствовал, как у него потеют руки. Будь Мария партийной, ему бы немедленно стоило донести на нее. Но Мария не была партийной, она с самого начала была вынесена за скобки этого уравнения, по ее собственному признанию — выброшена на обочину жизни. Конечно, Готтфрид и так мог донести на нее, и ее бы отправили в трудовой лагерь или куда там отправляли непартийных — он толком не знал. Но это вроде бы не считалось неотъемлемой частью его гражданского долга, заботиться надлежало о партийных товарищах. Конечно, если бы она отравляла своими речами разум кого-то из партийных... Но она отравляла только лишь его собственный разум.

— Мария, я люблю тебя, — Готтфрид сделал шаг ей навстречу, она не шелохнулась.

— Не смей ко мне прикасаться, — процедила она, глядя куда-то мимо него.

Готтфрид не послушал — ему отчаянно хотелось заключить ее в объятия, вдохнуть запах ее волос, заснуть, ощущая рядом тепло ее тела, проснуться от нежных прикосновений. Все происходящее теперь казалось ему чудовищной ошибкой, недоразумением. Должно быть, Мария просто не так поняла его. Теперь он все ей объяснит, и все будет как прежде.

Жгучая боль пронзила половину его лица — ту, на которой расцветал бланш, перед глазами полыхнуло. В голове зашумело, и в следующий же миг он обнаружил, как прижимает Марию к стене.

— Давай. Ударь, — прошипела она, глядя куда-то сквозь него. — Посильнее.

Готтфрид выругался и почти бегом направился прочь — прочь из комнаты, прочь из "Цветка Эдельвейса", прочь с этого уровня.

Готтфрид проснулся в холодном поту — в очередной раз. Теперь ему снились телята, маршировавшие под "Песню Хорста Весселя"⁽¹⁾. Под бой барабанов, обитых телячьей же кожей, освежеванные, они шли стройными рядами и смотрели на Готтфрида: все, как один, глазами Агнеты.

Он твердо решил, что под каким угодно предлогом попросит переселить его в другое жилье. Пусть оно будет менее просторным, пусть туалет будет на этаже, но оставаться в этой квартире он больше не собирался. А пока вопрос будут решать, попросится к Алоизу. Да и если все пойдет по плану, завтрашнюю ночь и еще несколько он все равно проведет у Агнеты.

Алоиз и правда ждал его на посадочной площадке у дома, наглаженный, свежий и отдохнувший.

— Неважно выглядишь, — отметил он. — Что-то произошло?

— Алоиз, можно, я у тебя пару ночей перекантуюсь? — выпалил Готтфрид.

— А то не так с твоей квартирой?

— Ересь всякая снится, — неохотно признался Готтфрид. — С детства толком снов не видел, а тут как ни останусь — одни кошмары.

— А у Марии?

— Туда я не вернусь.

— Что произошло? — Алоиз нахмурился.

— Ты был прав, — Готтфрид вздохнул. — Она выставила меня взашей.

Он решил умолчать о том, что она при этом говорила. Одно дело — напраслина на него, и совсем иное — хула на Партию.

— Э-э-э нет, брат! — рассмеялся Алоиз. — Зуб даю, она примет тебя обратно. Перебесится — и примет. Главное, дай ей понять, что не позабыл ее. Сегодня же вечером поезжай к ней! Наверняка она и сама по тебе уже скучает.

— Нет, Алоиз, — Готтфрид покачал головой. — Я, кажется, напугал ее вчера.

— Дружище, ну что ты, в самом деле! Она обижена, она злится. Позлится — и перестанет! Покажи ей, что она тебе нужна, ну!

— Не знаю, — Готтфрид решил не продолжать тему. — Давай лучше возьмем сверхурочку и почитаем дневник?

— Посмотрим, как с остальными делами будет, — уклончиво ответил Алоиз. — Что до квартиры — можешь переночевать у меня, но кому-то придется спать на полу, у меня даже дивана нет. И кровать совсем узкая.

Они вышли на парковочную площадку. Туда-сюда сновали сотрудники, где-то поодаль хромал Штайнбреннер — кажется, он на сей раз их попросту не заметил. У проходной Готтфрид задержался, однако постовой не сказал ему ни полслова.

— Простите, для меня не оставляли почты? — уточнил он.

— Арбайтсляйтер Веберн? — уточнил постовой. — Сейчас посмотрю.

Почты не оказалось.

— Не переживай, — подбодрил его Алоиз. — Просто твой вопрос — сущая безделица! Может, он это вообще просто так тогда сказал, а сейчас им все равно, откуда ты знаешь про зараженных! Ты, в конце концов, ученый!

Стоило Готтфриду войти в кабинет, как тут же затрезвонил телефон.

— Готтфрид, зайдите сейчас же ко мне! — вещала трубка голосом Адлера. — Я кое-что вам расскажу и покажу. Вам понравится!

Адлер выглядел так, словно не спал уже как минимум вторую ночь кряду: бледный, осунувшийся, с запавшими глазами, в которых играл лихорадочный блеск.

— Помните образец номер один-восемь-восемь?

— Беременное четверней существо? — Готтфрид не помнил номера, но счел, что Адлеру незачем посвящать его в судьбу других образцов.

— Он самый! — покивал Адлер. — Дети родились. И это чрезвычайно интересно!

— Мне писать еще одну подписку, которой мне любой сотрудник гестапо предложит потом подтереться? — спросил Готтфрид и, увидев, как изменилось лицо Адлера, пожалел, что высказался так резко. — Простите, если это звучало невежливо, — тут же оправдался он. — Не хочу никому проблем.

— Бросьте, — отмахнулся Адлер, но Готтфриду показалось, что блеск его глаз немного потух. — Вы ученый, вам будет интересно! Как хорошо, когда есть с кем поговорить о подобном.

— Ваша медсестра, Ильзе, кажется. Она тоже очень заинтересованная.

— Луизе, — поправил Адлер. — А толку? Мы уже давно наблюдаем ее, есть три кандидата к ней в партнеры. Отправится в ЦАМ, там ей не до науки будет.

Готтфрид вспомнил Агнету и вздохнул. Он никогда бы раньше не подумал, что решение Партии может вот так запросто отравить жизнь сразу троим.

— Так вам интересно? Или я зря занимаю ваше время? — Адлер раздраженно воззрился на Готтфрида.

— Интересно, — кивнул тот, сам толком не понимая, говорит он правду или просто старается не обидеть Адлера.

— Родилось два мальчика и две девочки. Точнее, два мальчика и одна девочка — последний ребенок умер из-за преждевременной отслойки плаценты, потом застрял в родовых путях... В общем, нам это неинтересно, как и вторая девочка — у них обеих при идентичном генотипе была одинаковая степень заражения, средняя. А вот мальчики представляют научный интерес. Они тоже однояйцевые, но один из них заражен так сильно, что больше напоминает не ребенка, а кусок мяса... Зато второй... — Адлер выдержал паузу, выудил из портсигара последнюю папиросу и закурил. — Второй... Он показал чудеса выживаемости! Мало того, он оказался самым крупным — почти как нормальный доношенный ребенок при одноплодной беременности, целых два килограмма триста восемьдесят грамм! Так у него ни малейшего признака заражения, гипоксии или каких либо патологий! Даже по шкале Нойманна десять из десяти!⁽²⁾ Представляете, Готтфрид, десять! Это и при одноплодной-то беременности редкость!

Адлер с победоносным видом уставился на Готтфрида. Тот толком понятия не имел, сколько весят младенцы и что такое шкала Нойманна, но вежливо покивал.

— Знаете, я думаю... Я думаю, что раз уж он в тех условиях так себя проявил, то он покажет нам настоящие чудеса адаптации!

— А остальные дети? Вы будете пробовать получить от этой матери еще потомство?

— Остальные... — Адлер потер переносицу. — Будем наблюдать. Особенно интересует — мальчик с крайней степенью заражения. А девочка — на перспективу... Что до матери... Боюсь, от нее получить потомство еще раз будет проблематично, — он рассмеялся. Готтфриду почудилось, будто закаркало стадо ворон. — Медицина пока не нашла способов организовать зачатие у мертвой женской особи.

Готтфрид покивал. Все происходящее казалось каким-то сном. Вместо того, чтобы работать или проводить время с Марией, он, одинокий, слушал о результатах опыта врачей и биологов над существом — нет, женщиной, которая совсем недавно была жива. Должно быть, ей было очень плохо и больно — он вспомнил ее уродливый живот, огромную слезу в отвратительном глазу. Но для них всех у нее не было даже имени, лишь номер, который Готтфрид снова забыл.

— Кстати! — Адлер поднял указательный палец вверх. — Вот! Вот ваше направление — завтра явитесь по указанному тут адресу. С завтра и последующие пять дней вы будете исполнять свой долг вместе с фрау Мюллер. Не более двух половых актов за раз, а лучше — каждый день дважды, к примеру, утром и вечером. Но, в целом, достаточно и одного в сутки, хотя вы молодые.

— Благодарю, — Готтфрид взял направление, напечатанное на гербовой бумаге розоватого цвета, и пробежал глазами. Агнета жила неподалеку от Алоиза.

— И вот еще... Вас гестапо-то уже вызывала?

— Нет пока, — выдохнул Готтфрид.

— Если вызовет, рассказывайте все как есть, — Адлер затушил окурок. — Хм-м-м... Кажется, я повторяюсь. В общем, вы меня поняли.

— Так точно, — Готтфрид снова покивал, пожал руку Адлеру, убрал направление во внутренний карман и пошел к себе.

Он уже освоился в лабиринтах коридоров, в расположении берлинских улиц, он ощущал себя частью этого гигантского муравейника. Еще совсем недавно он был вполне себе счастлив, но вчерашний вечер окончательно выбил почву у него из-под ног. Он снова остался один. Не совсем, конечно — с ним рядом все еще стоял плечом к плечу Алоиз, а Алоизу он был не задумываясь вверил собственную жизнь. Мария выгнала его, Агнете после получения чертового направления он, как ему казалось, стал неприятен — и еще неизвестно, то будет дальше! У него осталась лишь работа. И дневник с неведомыми листами. Что же — ему не привыкать залечивать раны таким способом. Надо только придумать, как все-таки вынести дневник из радбокса.

В лаборатории Готтфрида ждал огромный сюрприз. Четверо мужчин в темно-синей, почти черной, форме методично переворачивали все вверх дном. Заправлял всем уже знакомый оберштурмбаннфюрер — соответствующее звание напрочь вылетело у Готтфрида из головы — Фукс.

— Добрый день, — учтиво поздоровался Готтфрид. — Чему обязан?

— Проверка, херр арбайтсляйтер, — хищно ухмыльнулся Фукс.

— Это больше похоже на обыск, — возразил Готтфрид. Алоиз за спиной Фукса только виновато развел руками.

— Обыск, проверка, досмотр — называйте, как вам угодно, — выплюнул Фукс.

— Вы обещали вызвать меня повесткой.

— Ждите. Когда до вас дойдет очередь, вызовут, — отозвался Фукс. — Что там у вас? — гаркнул он на своих. — Чисто? Обыщите сначала радбокс, а потом кабинет херра арбайтсляйтера, живо!

Готтфрид нервно смял полы кителя — радбокс! Там был дневник! Можно ли теперь надеяться, что они не вскроют кофры? Печать-то там целая, Алоиз только-только сделал, они даже не успели ее разорвать. Он огляделся — Айзенбаум сидел с абсолютно нечитаемым выражением на красивом лице, но в глазах его Готтфриду почудилось тщательно скрываемое торжество. Неужто он? Но что он такого мог сообщить, что к ним пришла гестапо? Может, он что-то видел? Или недосчитался реактивов? Тут Готтфрид вспомнил еще об одном. Антирадин! Лишний антирадин! Он вовсе позабыл про него, когда они с Алоизом в последний раз доставали дневник. Но после он убирался в своем кабинете, и в лаборатории. Может, его нашел Айзенбаум?

— Пройдемте, — выдернул его из раздумий Фукс. — Вы, — он ткнул в Готтфрида пальцем. — И еще двое, — он оглядел собравшихся. — Вот, например, вы и вы, — он указал на Алоиза и Айзенбаума.

Готтфрид старался не смотреть на Айзенбаума — он не мог избавиться от ощущения, что тот радуется происходящему. Алоиз выглядел совершенно спокойно, даже отрешенно, и Готтфрид очень надеялся, что его вид не сдаст его с потрохами.

Гестаповцы обнюхали каждый уголок, и дошли наконец до злосчастного шкафа. Открыли и принялись вытаскивать опечатанные кофры. Готтфрид вспотел.

— Печати целые, херр оберрегирунгсрат, — отметил один из исполнителей.

— Вскрывайте, — махнул рукой тот.

Готтфрид почувствовал, что его тошнит.

— Что-то вы нервничаете, херр арбайтсляйтер, — усмехнулся Фукс. — Вольфмайер, принесите херру арбайтсляйтеру воды.

— Нет, благодарю, — ответил Готтфрид, надеясь только на одно — что голос не подведет его. — Видите ли, у меня на сегодняшний день были совершенно иные планы.

— Мы умеем корректировать любые планы, херр арбайтсляйтер, — отрезал Фукс. — Так, что там у вас?

Первые два кофра оказались пустыми. В третьем лежал образец радия — задокументированный, разумеется. В пятом — урана. Заветный девятый, третий с конца, тот, в котором лежал дневник, оказался... совершенно пуст.

— Покажите опись, — потребовал Фукс. — Наши эксперты сейчас проверят соответствие. И потом мы займемся вашим кабинетом.

Готтфрид, точно на автопилоте, выполнил все указания. Он не мог даже представить себе, куда делся дневник. В его голове множились предположения, одно краше другого, но самым основным подозреваемым оставался Айзенбаум. Конечно, еще был Штайнбреннер, однако он никак не мог попасть в лабораторию. Разве что они сговорились?

Да еще и пропавший антирадин. Готтфрид проклинал себя на все лады — ну как, как он мог допустить такую досадную оплошность? Он пытался припомнить, не оставался ли препарат на столе, когда они уходили, но у него не получалось. Вроде бы, все было чисто. Или нет?

В кабинете не обнаружили ничего запрещенного или сомнительного. При первичном осмотре оба образца веществ оказались соответствующими описи.

— Подпишите протокол, что с нашей стороны не выявлено нарушений, — Фукс сунул Готтфриду под нос бумагу. — Вы здесь, а вы, — он кивнул на Алоиза и Айзенбаума, — тут и тут.

— С удовольствием, — скривился Готтфрид.

— А повестку ждите, — ухмыльнулся Фукс. — Не переживайте, мы не забываем ни о ком. Хайль фюрер!

Он щелкнул каблуками и вышел, его подчиненные стройным шагом устремились за ним.

— Это уже слишком! — воскликнул Айзенбаум, когда за гестаповцами закрылась дверь. — Можно было бы терпеть, хотя и с трудом, начальника алкоголика, дебошира и потаскуна! Но вы, Веберн, еще и преступник! Уголовный или политический — все едино! Я не стану этого терпеть, слышите!

— Я не преступник, — возразил Готтфрид. — А вам, кажется, хауптберайхсляйтер Малер уже дал исчерпывающий ответ. Точнее, категорический отказ в переводе.

— Но теперь дело приобрело иной поворот, Веберн. — прошипел Айзенбаум.

— Прекратите, — вмешался Алоиз. — Это могло быть что угодно: от штатной проверки до поклепа.

— Гестапо никогда никого не подозревает просто так! — Айзенбаум задрал нос. — Значит, вы дали повод! А я не желаю иметь с этим ничего общего! Ваш отец свел в могилу моего, а теперь вы решили заняться тем же самым! Я не позволю себя одурачить! Эта ваша идея с пушкой... Это...

— Что же это? — Готтфрид из последних сил старался казаться спокойным. — Измена? Саботаж? Намеренный подрыв военной мощи Империи?

— Я пока не знаю, — покачал головой Айзенбаум. — Но докопаюсь до ваших мотивов, Веберн.

Он вышел, хлопнув дверью.

— Мало того, что тупой идиот, так еще и невоспитанный, — отметил Алоиз.

— Он не идиот, — вздохнул Готтфрид, опускаясь в кресло.

— А что, он разве прав? Может, ты еще и придерживаешься антипартийных взглядов?

— Может, и придерживаюсь, — пожал плечами Готтфрид. — Ну посуди сам — эксперименты на людях. Непартийные, лишенные будущего. Справедливо?

— Ты, верно, шутишь, — неуверенно проговорил Алоиз, садясь напротив. — Ты не заболел? Или на тебя так ссора с Марией подействовала?

— Конечно, шучу, — печально отозвался Готтфрид. — Не могу же я говорить такое всерьез.

Он разозлился на себя. В последнее время он чаще и чаще думал в подобном ключе, а теперь, когда выдалась возможность поговорить об этом с Алоизом, он совершенно позорно пошел на попятную. Даже если бы Алоиз его сдал, пожалуй, это было бы верно. Пожил бы месяцок на перевоспитании, в конце концов, наверняка там вовсе не страшно. А все ужасы, которые об этом распространяют, распространяют враги Партии. Ведь им совсем невыгодно, чтобы оступившиеся возвращались в строй. Готтфрид вспомнил телят из своего сна и потряс головой, чтобы прогнать наваждение.

— Ты что-нибудь понял? — спросил он у Алоиза. — Где?..

— Не знаю, — Алоиз поджал губы. — Но у меня две версии: либо под тебя кто-то копает и хочет подставить, либо у тебя завелся ангел-хранитель.

— Кто?

— Ну, это я в переносном смысле, конечно, — улыбнулся Алоиз. — Моя мать так мне в детстве говорила. Так-то мы давно выросли и знаем, что сами по себе только вши заводятся. Но посуди сам — этой проблемы сейчас нет, ты можешь спокойно работать дальше!

— Ага, — усмехнулся Готтфрид. — Пока этот дневник не выплывет в столе у, например, начальника гестапо? Или где-нибудь еще?

— Мы ничего не можем с этим сделать, — развел руками Алоиз. — Значит, продолжаем работать на благо Империи!

* * *

— Прекрати ломать голову над тем, куда делся дневник, — в очередной раз ворчал Алоиз, намазывая паштет на хлеб. — Ты все равно не узнаешь, пока он где-то не выплывет.

— Ну давай подумаем, — не сдавался Готтфрид. Он сидел на казенном стуле в квартире Алоиза, поджав под себя одну ногу и отбивал по столу ритм какой-то засевшей в голове песенки, только вот какой, никак не мог вспомнить.

— Из тех, кто как-то раз спас нам задницы, можно вспомнить Тило.

— Мерзкий таракашка, — Готтфрид дернул головой.

— Мерзкий, не мерзкий, а, если бы не он, нам бы с тобой смерть избавлением показалась бы.

— Да уж, — вынужденно согласился Готтфрид. — Еще этот антирадин.

— Какой антирадин? — встрепенулся Алоиз. — Уж не этот ли? — он открыл кухонный шкафчик и изъял оттуда завернутые в лабораторную бумагу дозы приснопамятного порошка.

— Ты забрал его? — неверяще вытаращился Готтфрид. — Это ты забрал его?

— Я понимаю вопросы с первого раза, незачем повторять, — фыркнул Алоиз. — Ну я, я. Ты взял мою сумку, а я порошки прихватил, ты ж их на столе оставил. А потом мы закрутились. Я сам только сегодня вспомнил, когда эти орлы нашу лабораторию вверх дном перевернули!

Готтфрид вытер рукавом внезапно проступившую испарину со лба.

— Ф-фу-у-у, — протянул он. — Знаешь, я бы сейчас напился. Но мне нельзя.

— Нельзя, — согласился Алоиз. — Лучше бы ты к Марии съездил. Привез бы ей цветов. Она наверняка ждет.

— Да не ждет она, — махнул рукой Готтфрид. — И толку ехать? Еще раз объясняться, что я не могу? Ехать надо, когда Адлер разрешит.

— О, прогресс! — Алоиз сунул Готтфриду под нос тарелку с бутербродами. — Ты хотя бы сам признал, что ехать надо. Давай, жри. Тебе скоро понадобится много сил, — он заговорщически подмигнул.

— Ну да, еще пара таких визитов гестапо... — Готтфрид потер затылок. — Но дневник надо найти.

— Надо! Я и не говорил, что не надо! Просто не сейчас. Отвлекись! Порадуйся, что его у тебя не нашли!

Готтфрид принялся без аппетита жевать бутерброды. Хлеб казался каким-то резиновым, паштет — бумажным. Все бы исправила добрая кружка пива, а еще лучше — парочка. Но пива ему было нельзя.

— Я же останусь сегодня у тебя?

— Оставайся, — махнул рукой Алоиз. — Только надо посмотреть, может, все же разместимся на кровати-то. Полы тут жуть холодные.

— Да разместимся, — Готтфрид покивал. — Не вахтами же спать, ну...

— Только у меня подушка одна, — Алоиз встал из-за стола и подошел к шкафу. — Давай вот как — ты ее забирай, а я себе полотенец под голову подложу. Как раз вчера забрал из прачечной. И одеяло одно. Но вон, пара пледов есть. Не пропадем! На вот тебе еще пижаму, тоже только из прачечной забрал.

Готтфрид дожевал бутерброды и тоже подошел к шкафу, перехватил выданную Алоизом пижаму и возразил:

— Не, давай полотенца мне, а сам бери подушку. Я и так тебе тут на голову свалился, — он покачал головой. — Кстати... Как вчера вечер-то прошел?

— Нет, ты тут гость, так что подушку тебе, — безапелляционно заявил Алоиз. — А вчера... Да хорошо все. У нее множество интересных идей, у Биргит-то.

— И как ей с Келлер работается? — не удержался Готтфрид, вспомнив дородную фрау.

— Ну... — Алоиз потер подбородок. — Знаешь... Она считает Келлер слишком деспотичной. И догматичной.

— А какой ей еще быть-то? — изумился Готтфрид. — С учетом того, где она работает.

— Вот как раз-таки с учетом того, где она работает. Помнишь Аннику? А Пауля?

Готтфрид прекрасно помнил и Аннику, и Пауля. Аннику, правда, по большей части, по выдающейся заднице. А вот Пауль работал в Мюнхене, на местном радио. Был одним из ярых пропагандистов. А потом угодил в Центр перевоспитания. Что с ним стало дальше, Готтфрид знать попросту не мог — их перевели в Берлин.

— Так вот, — продолжил Алоиз, — самый большой процент антипартийных настроений зарождается как раз среди идеологов. Интересно, почему?

— Не нашего ума это дело, — скривился Готтфрид. Он не хотел продолжать этот разговор: того и гляди, вернется мыслями к Марии. И к зараженным. И к тому образцу, номер которого опять позабыл, потому что, похоже, в мыслях уже начал считать его — ее! — за человека.

— Тут ты, конечно, прав, — Алоиз кинул полотенца и пледы на кровать. — А что этот Тило? Ты все — мерзкий-мерзкий. Ну, он, конечно, не самый приятный человек, да и говорит неудобные вещи. Но что-то ты совсем на него взъелся.

— Уже неважно, — буркнул Готтфрид и отвернулся. Образ Марии снова всплыл перед его внутренним взором. — Ты-то в "Эдельвейсе" больше не был?

— Да нет, когда? — Алоиз пожал плечами. — Да и потом, что мне там делать? Пялиться на Штайнбреннера?

Готтфрид решил не отвечать: можно было, конечно, припомнить другу его переживания за судьбу Магдалины, но не теперь, когда тот наконец стал отвлекаться от этой сумасшедшей девицы на что-то еще.

— Вот и отлично, — кивнул он. — Давай, что ли, как окончится моя повинность, найдем какой другой бар, а?

— Погоди-ка, — Алоиз испытующе посмотрел на друга. — А Мария?

— Попробую к ней съездить, — вздохнул Готтфрид. — Не захочет она меня знать — так и ладно.

Алоиз одобрительно похлопал его по плечу и принялся переодеваться в пижаму. Готтфрид тут же последовал его примеру. По правде говоря, он снова покривил душой — пожалуй, он многое бы отдал, чтобы все-таки быть вместе с Марией. Но теперь ему не хотелось ни выслушивать поучений от Алоиза, ни еще больше бередить рану.

Засыпать не хотелось — Готтфрид поймал себя на страхе перед очередным ночным кошмаром. Но, с другой стороны, он был в совершенно ином месте, которое казалось ему уютнее собственной квартиры, и пусть и в тесноте, но не в обиде. В конце концов, с ним был лучший друг. Конечно, будить его в случае чего Готтфрид вряд ли стал бы — он давно не ребенок. Но присутствие Алоиза подбадривало.

— Надеюсь, ты не лягаешься во сне, — заявил Алоиз, натягивая плед на подбородок и свешивая одну ногу с кровати.

— Я надеюсь, ты тоже, — ответил Готтфрид. — А то мне еще второго бланша для симметрии не хватало.

— Говорят, симметрия — признак красоты, — протянул Алоиз. — Уверен, что тебе не надо?

— Иди ты, — Готтфрид легонько пнул друга в плечо.

Эту ночь, несмотря на стесненные условия, он проспал крепко и без сновидений. Проснулся же лишь тогда, когда Алоиз, уже одетый, потряс его за плечо:

— Эй, соня! Вставай! Опоздаем.

Готтфрид поспешно скатился с кровати, не успев продрать глаза.

— Ну ты гад! — с чувством протянул он. — Мне бы теперь в душ успеть.

— Успеешь, я пока завтрак приготовлю. Тебе бритвенные лезвия нужны?

— Не-е, — Готтфрид потер глаза. — Я свои взял. А вот полотенце попрошу.

— Вот хитрюга, — покачал головой Алоиз. — Ты вчера, выходя из дома, уже знал, что ночевать будешь в другом месте?

— Конечно, знал! Не откажешь же ты другу в ночлеге! — Готтфрид рассмеялся. — На самом деле, я их после нашего первого же приключения с собой вожу.

— Ну да, на тебе заметнее — волосы-то темнее, — проговорил Алоиз. — Ладно, иди, топись. А то точно опоздаем.

Готтфрид стоял под струями воды и ощущал себя свежим и отдохнувшим. С сегодняшнего дня начиналась новая страница его жизни, новая страница его служения Арийской Империи. На сей раз не только как ученого, но и как мужчины, будущего отца. Получив эту возможность, он перестал рассматривать ее как привилегию; как повинность, впрочем, тоже. Теперь это был просто факт, такой же, как тот, что его зовут Готтфрид Веберн, у него две ноги и две руки, а также одна голова — надо заметить, очень умная голова. Он выполнит этот долг, он доделает проект по пушке и поедет на испытания, с кем скажут — хоть с Айзенбаумом, хоть с ненавистным Штайнбреннером.

Вчерашние мысли показались ему сущим бредом. Ну разве существо с тем-самым-номером было человеком? Да нет же. Мария? Ей стоило вступить в Партию, быть более настойчивой. Гестапо? Он чист перед ними, тем более, дневника они не нашли. Он расскажет все о зараженных, без утайки — кроме того, что видел их в "Цветке Эдельвейса". И то только потому, что уже однажды сказал, что не видел их там. Ну как — не видел. Не помнит, чтобы видел. А это уже вовсе не вранье, а только лишь полуправда.

Он тщательно соскреб щетину с подбородка, верхней губы и щек. Умылся ледяной водой и принялся вытираться. Опаздывать на работу точно не стоило.

1) Марш СА, подробнее: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B5%D1%81%D0%BD%D1%8F_%D0%A5%D0%BE%D1%80%D1%81%D1%82%D0%B0_%D0%92%D0%B5%D1%81%D1%81%D0%B5%D0%BB%D1%8F

Пародия Бертольда Брехта, в русском переводе "Бараний марш" http://webkind.ru/text/2700149_154607p957550705_text_pesni_baranij_marsh_bertold_breht.html

Вернуться к тексту

2) Шкала Нойманна в данном мире — полный аналог шкалы Апгар. Шкала Апгар была разработана американкой Вирждинией Апгар и в 1952 году представлена на ежегодном конгрессе анестезиологов

Вернуться к тексту

Агнета сидела за обеденным столом в форменном халате и теребила его платок. После работы она категорически отказалась лететь домой вместе с Готтфридом и попросила его быть у нее в восемь тридцать. Он прибыл вовремя и теперь смущенно мялся на пороге, держа в руках пакет с фруктами. Он купил их, чтобы сгладить неловкость, но, кажется, это не помогло. Агнета не поднимала глаз и выглядела до того несчастной, что Готтфрид даже разозлился — как ему вообще выполнить свой долг, если у будущей матери трясутся руки и глаза на мокром месте?

— Я принес фруктов, — выдавил наконец он, проходя в квартиру.

По планировке она ничем не отличалась от Алоизовой — скорее комната, чем квартира; в одном углу небольшой кухонный гарнитур с холодильником, отделенный от остального пространства буфетом; маленький обеденный стол, небольшая тахта в углу, письменный стол, платяной шкаф да рукомойник в углу. Готтфрид уже прикинул, что тахта была пошире, чем у Алоиза, так что двое могли бы спокойно разместиться там без особенного дискомфорта.

— Благодарю, — бесцветно ответила она. — В целом, могли не беспокоиться.

Вновь повисло молчание. Готтфрид подошел к кухонному шкафчику:

— Я возьму тарелку?

Агнета молча кивнула. Он взял тарелку, выложил на нее фрукты и принялся мыть их — шум воды хоть как-то успокаивал.

— Берите, — он поставил тарелку на стол, придвинул табуретку и сел. — Вам выдали рекомендации?

— Да. — Агнета не шелохнулась.

Готтфрид взял с тарелки крупное зеленое яблоко и откусил — от кислятины даже скулы свело.

— Значит, так, — он положил яблоко на стол. — Мне доктор Адлер сообщил, что ближайшие пять дней мы должны придерживаться определенного режима. Я думаю, что удобнее всего будет придерживаться оптимального расписания, дважды в день.

— Я не хочу, — едва слышно проговорила она, так и не поднимая взгляда.

— Побойтесь фюрера! — вскипел Готтфрид. — Это ваш долг! Я тоже не хочу, но мы должны, понимаете!

— Понимаю.

Она встала и скинула халат. Обнаженная, бледная, с синеватыми пятнами на коже, точно высеченная из мрамора, Агнета стояла, ссутулив плечи и пряча высокую грудь. Светлые пряди распущенных волос падали ей на лицо так, что Готтфрид не мог рассмотреть его выражения. Он отвернулся и потер затылок. Так дело не пойдет — вместо какого-никакого желания Готтфрид ощущал лишь чудовищную неловкость.

— Нет, так не надо. Вам холодно, — он встал, набросил халат ей на плечи и, поддерживая под локоть, повел в сторону тахты. — Сядьте.

Он опустился рядом с ней на тахту и обнял. Этот жест — совершенно приятельский и немного покровительственный — никак не настраивал ни на романтический, ни, тем более, на эротический лад. Готтфрид даже пожалел, что не попросил у Адлера каких-нибудь стимулирующих таблеток.

Агнета расплакалась, вцепляясь пальцами в его китель.

— Давайте не будем! Скажем, что все сделали — а сами не будем.

Готтфрид растерялся. Он понятия не имел, как теперь быть.

— Но ведь вечно так не выйдет, — он гладил ее по спине и думал о том, как она отличается от Марии на ощупь — Мария была мягкой, теплой, она словно лучилась желанием, а Агнета больше походила на мраморную статую. — Знаете что? — он взял ее за плечи и слегка отстранил от себя, всматриваясь в ее лицо. — Давайте завтра сходим к доктору Адлеру? Наверняка можно произвести это в клинике! Я сдам материал, — ему показалось, что даже сдавать анализ с этой "порнографией медицинского назначения" было куда проще.

— Нет! Нет, пожалуйста... Я не хочу.

— Да определитесь вы наконец, и покончим с этим! — Готтфрид встряхнул ее за плечи.

— Лучше вы... Только... Осторожно, — она утерла нос предплечьем.

— Если у меня вообще получится, — проворчал Готтфрид. — Вы же любое желание отобьете. А я, между прочим, тоже человек.

Агнета только молча кивнула. Готтфрид принялся стаскивать с себя форму, даже не представляя, что делать с этой женщиной дальше. Адлер с таким же успехом мог приказать ему совокупиться, например, со статуей.

— Посмотрите на меня, не так уж сильно я от вас отличаюсь!

Готтфрид чувствовал себя форменным идиотом. Он стоял голыми пятками на холодном полу и ощущал, как все его тело покрывается гусиной кожей. Агнета только покачала головой и отвернулась.

— Слушайте меня! — он сел рядом и приподнял ее лицо за подбородок. — Прекратите это немедленно! Я не буду уговаривать вас, я не стану брать вас силой — я оденусь, уйду и напишу рапорт! И пусть Адлер сам делает с этим что хочет, поняли!

Он встал и принялся натягивать трусы.

— Стойте! Подождите! — она ухватила его холодными влажными руками. — Не надо рапорт! Я постараюсь.

— Тогда сделайте тоже что-нибудь, будьте любезны! Это командная игра, понимаете? Общая работа!

Она покивала, утерла слезы и принялась его рассматривать. Готтфрид ощутил себя музейным экспонатом.

— Слушайте, вот что, — он подсел ближе и слегка обнял ее. — Давайте вы мне расскажете что-нибудь. Например, почему вы вообще решили заняться физикой.

Она встрепенулась.

— Ах... Это... Это еще со школы!

Готтфрид слушал вполуха. Он придвинулся еще ближе и, чтобы она не боялась и не мерзла — в квартире было достаточно прохладно — накинул на нее халат. Пока она рассказывала о том, как в их школе девочек знакомили с точными науками только в очень общем обзорном порядке, и ей пришлось выбивать пропуск в учебную секцию мужской части гимназии и изучать физику почти что самостоятельно, Готтфрид, ощущая себя диверсантом, просунул руку ей под халат.

— Тише, — мягко проговорил он, когда она вздрогнула — руки у него были холодные. — Вы рассказывайте.

— Вы меня не слушаете, — горько проговорила она. — А ведь это было так сложно.

— Слушаю, — Готтфрид вздохнул. — Но вы правы — возможно, недостаточно внимательно. Если хотите, расскажите что-нибудь менее важное? А это расскажете потом, когда мы, чтобы забыть это все, как неприятный сон, выберемся куда-нибудь поужинать и поговорить о том, что нам действительно дорого.

— Знаете, — Агнета грустно улыбнулась. — Не думаю, что после всех этих приключений у меня останется желание ужинать с вами. Простите.

— Вы специально? — возмутился Готтфрид. — Перестаньте мне портить настроение! У меня и так его нет! А, между прочим, от меня здесь зависит куда больше, чем от вас!

Она нервно рассмеялась:

— Я знаю. Не надо думать, что я совсем необразованная, раз уж у меня никого не было.

— Слушайте, если вы не хотите мне помогать, хотя бы не мешайте, — устало проговорил Готтфрид. Он чувствовал себя чудовищно вымотанным. Да и робкое желание, которое ему удалось с огромным трудом сконцентрировать, представляя себе на месте Агнеты Марию, снова куда-то улетучилось.

— Я постараюсь.

— Можете тоже меня обнять. Мне тоже холодно. Не надо меня бояться — я живой человек!

— А кого бояться, как не людей?

— Врагов?

— Если вы имеете в виду вражеские армии, то это они должны нас бояться, а не мы их, — отметила Агнета. — Знаете, я довольно боялась. И преподавателей в университете, и однокурсников. Мне достаточно часто говорили о том, что мне не место в физике. А теперь вот лично вы доказываете, что это правда.

— Я вам ничего подобного не доказываю, — Готтфрид едва сдержал порыв встать, одеться и уйти прочь.

— Ладно, не вы, — согласилась она, продолжая сидеть недвижно, положив руки на колени.

Он покачал головой, мысленно перебрав все самые грязные ругательства. И почему так повезло именно ему? Готтфрид постарался ускорить события и сунул ладонь меж ее бедер.

— Не трогайте! — она отшатнулась.

— Вы хотите, чтобы нам обоим было больно? Да вас надо оплодотворять под наркозом!

— Я уточняла, — тихо проговорила она. — Нельзя.

— Значит, придется терпеть! Или меня сейчас, или инструменты в клинике! — Готтфрид встал и потер затылок.

— Вас...

— Вы говорите это не в первый раз! Да я после вас ни с одной женщиной спать не смогу!

— Вы заботитесь только о себе! Вам плевать, что я чувствую! — она вскочила, халат упал на тахту. — Вас беспокоит только это задание и ваши последующие подвиги! Вы посмотрите на себя! Думаете, вас вообще можно желать?

Он отшатнулся. Ему отчаянно захотелось взять и надавать Агнете хороших пощечин, чтобы у нее, наконец, появился повод плакать и обвинять его во всем и вся. Отругать на работе при всех остальных членах команды, сказать, что она годна только на то, чтобы варить кофе и мило улыбаться, хотя мило улыбаться у нее тоже выходило плохо.

Готтфрид смерил ее взглядом: высокая, с длинными светлыми волосами и крупными чертами лица, широкими плечами и крутыми бедрами, высокой аккуратной грудью и мягкими золотистыми завитками волос в паху, она была симпатичной. Даже красивой — особенно сейчас, когда злилась.

— Думаете, вас можно? — он зло усмехнулся. — Вы же ледяная! В вас нет ни огня, ни страсти. Да, красивая, но от одного взгляда на выражение вашего лица... Хотя, если не смотреть на лицо...

Он выплескивал свою горечь, свою обиду. Пусть глупо и мелочно, но это отчего-то оказалось так приятно, что он даже ощутил проблески желания.

— Конечно, я ни капли не забочусь о вас, — продолжил он. — Именно поэтому я принялся разговаривать с вами. Я уже битый час слушаю ваши бредни вместо того, чтобы сделать то, зачем меня сюда отправили, и уйти с чистой совестью!

— Вы просто не можете, — выплюнула она. — Думаете, я не вижу? — Агнета кивнула на него, и он ощутил жгучее желание прикрыться.

— Не смейте меня больше ни о чем просить, — он в очередной раз схватил трусы и принялся их натягивать. — Я завтра доложу Адлеру...

— Распишетесь в собственной неспособности?

— Да! И мне не стыдно! — у него горели даже уши.

Готтфрид был чертовски зол. На себя, на Агнету, на Адлера, на Марию, на Партию — на весь мир. Он не представлял себе, как он будет дальше работать с Агнетой в одной команде, смотреть ей в глаза. А ведь он прикрывал ее от нападок всех, кого только можно! И чем она ему отплатила? Посчитала ни на что не способным, человеком, которого нельзя желать, эгоистом! От обиды у него так дрожали руки, что он запутался в собственных штанах.

Он услышал, как она смеется. Громко, закрыв руками лицо, всхлипывая. Готтфрид бросил штаны и схватил ее за руки:

— Да что с вами такое?

— Знаете... Я ведь... Я ведь так не думаю, — она утерла слезы. — Вы на самом деле замечательный человек. Просто... Я не хочу, понимаете? Я бы с удовольствием сходила с вами в кафе, или в кино. Рассказала бы вам о физике. Но без этого всего, понимаете?

— Тихо, — он обнял ее и принялся гладить по голове. — Ложись. Давай мы попробуем заснуть? Утром я поставлю будильник.

— И я снова все испорчу... Готтфрид, — она легла на кровать, свернувшись клубком, спиной к нему.

— Посмотрим, — прошептал он ей на ухо и обнял.

Ее волосы пахли чем-то свежим, а кожа была прохладной. Агнета дышала тяжело и все еще всхлипывала, но не убрала его ладонь, когда он слегка сжал ее грудь. Когда он коснулся губами ее шеи, она притянула его ближе рукой за затылок, и Готтфрид все-таки скользнул пальцами ниже, к золотым завиткам.

— Кто такая Мария? — спросила Агнета потом, когда все закончилось. — Вы любите ее?

— Это не имеет значения, — выдохнул Готтфрид.

— Вы назвали меня ее именем, — пояснила Агнета. — Впрочем, неважно. Я думала, это будет хуже, — она присела на кровати и протянула ему руку. — До завтра, Готтфрид. И... Простите меня... Пожалуйста.

Готтфрид пожал ей руку и неохотно принялся одеваться. По правде говоря, он рассчитывал провести эту ночь у нее, но просить об этом после всего не решился. Тем более, он еще и назвал ее чужим именем — в какой-то момент ему показалось, что с ним в постели такая родная и любимая Мария, и он только удивился, как он вообще мог такое подумать: Мария никогда не была настолько пассивной и ледяной.

— До свидания, Агнета, — он кивнул, оставив ее извинения без внимания.

Ночь выдалась холодной. К Алоизу, конечно, идти было уже невежливо, но Готтфрид все-таки решил попытать счастья.

— Ты, дружище, совсем того, — зевнул Алоиз. — С головой в ссоре. Ты время видел?

— Прости, — развел руками Готтфрид. — У меня был ужасный вечер, перешедший в ужасную ночь.

— Поэтому ты решил испортить жизнь мне, — покивал Алоиз. — Тебе кто-нибудь уже говорил, что ты конченный эгоист?

— Говорили, — мрачно отозвался Готтфрид. — Ровнехонько этим проклятым вечером.

— О-о, — Алоиз аж раскрыл глаза. — Тогда у тебя и правда, похоже, был отвратительный вечер. Проходи.

— Вот так бы сразу, — проворчал Готтфрид.

* * *

День прошел в заботах. Алоиз возился с Отто, Айзенбаум занимался своими делами, Агнета не поднимала на Готтфрида глаз. Сам Готтфрид большую часть дня просидел в кабинете.

На партсобрании не произошло ровным счетом ничего примечательного, Хоффнер привычно распинался — Готтфриду показалось, что все его фразы насквозь клишированы и заучены. Как только он мог думать, что этот человек вещает от сердца? Он осматривался и толком не понимал, почему все вокруг так воодушевлены этой речью, и даже Алоиз слушает с интересом. Готтфрид думал о своем. Ему не хотелось снова идти к Агнете, он не представлял себе, какое сопротивление встретит на этот раз. Слова ее до сих пор отдавались болью и обидой где-то в его сознании, и он вовсе не хотел повторения. Прикинув, что Адлер разрешил ему два акта в день, а за сегодняшнее, завтрашнее и воскресное утро он подкопит целых три, Готтфрид решил завтрашним вечером, после выполнения долга, наведаться к Марии. Он как раз достаточно отдохнет, купит ей фруктов и цветов... Вдруг она и правда не выставит его прочь?

Было еще кое-что, что лежало тяжким грузом. Повестка в гестапо так и не пришла, хотя этот Фукс совершенно определенно сказал ему, что его всенепременно вызовут. Причем сказал дважды. Готтфрид уже успел перебрать в уме все свои возможные и невозможные преступления. Самым страшным, по его мнению, по-прежнему оставался дневник. И Готтфрид уже устал гадать, известно ли гестапо хоть что-то об этом.

— Опять на меня сегодня свалишься? — уточнил Алоиз после партсобрания.

— Угу, — кивнул Готтфрид. — А вот завтра не знаю. Попробую после выполнения этого долга, будь он неладен, — Готтфрид скривился и тяжело вздохнул. — Попробую к Марии заглянуть. Цветов ей принесу. Фруктов.

— Ты вот что... Если покупать будешь завтра днем — занеси ко мне? А то Агнета увидит. Нехорошо.

— Да черт с ней, — отмахнулся Готтфрид. — Это ужас, а не женщина! Холоднокровное! И ядовитое!

— Ну, обижать-то ее все равно не надо. Наверное, — предположил Алоиз. — Если меня не будет, я квартиру закрывать не буду. Ключи в замке внутри оставлю.

— К Биргит? — Готтфрид подмигнул.

— К ней тоже, — покивал Алоиз. — У нее там жутко интересный проект, если выгорит — покажу. Ну и я... В "Эдельвейс" хотел зайти.

— Удачи, — Готтфрид решил ничего не говорить: хочет Алоиз страдать, ну и пожалуйста.

— И тебе с Марией удачи. Но, я надеюсь, мы еще обсудим, что и как. Как завершишь — пойдем и напьемся. Расскажешь мне про эту холоднокровную и ядовитую.

— Я напьюсь и забуду, как страшный сон!

* * *

И пятничный, и субботний вечера прошли липко, душно и тягомотно. Агнета больше не закатывала истерик, не оскорбляла его, но Готтфриду порой казалось, что он делит постель с мертвой рептилией: она не сжимала его в тугих кольцах, только недвижно лежала, холодная и равнодушная, а вместо нежной девичьей кожи ее покрывала твердая чешуя. Впрочем, в остальное время она стала оттаивать и уже обсуждала с Готтфридом рабочие вопросы и почти согласилась "как-нибудь потом, когда это все закончится" рассказать о том, как она все-таки попала в его лабораторию.

Алоиз отсутствовал почти все время — Готтфрид увидел его только субботним утром, когда тот на бегу запихивал в себя бутерброды и растворимый кофе. Он что-то невнятное пробурчал, покидал в очередную сумку кучу каких-то инструментов, проводков и запчастей и побежал дальше.

Субботним днем Готтфрид отправился в один из центральных магазинов верхних ярусов, купил букет белых лилий и корзинку апельсинов — яблоки в прошлый раз оказались омерзительно кислыми. Ему хотелось найти еще что-то, что-то особенное, что сказало бы о его чувствах к ней, но он никак не видел ничего подходящего. Партийные женщины практически не носили украшений, разве что обручальные кольца и ужасно скучные серьги, может, и было что-то еще, но Готтфрид толком не помнил. В любом случае, здесь для Марии он не нашел ничего, а соваться на нижние уровни попросту не решился.

После визита к Агнете, который они перенесли на более раннее время, чтобы освободить друг другу вечер, Готтфрид почти бегом направился к Алоизу за апельсинами и лилиями. Друга по-прежнему дома не было. Готтфрид ощутил, что чудовищно волнуется. Он вытащил из алоизовского шкафа свежую белую рубашку и смену белья, позаимствовал у друга полотенце и направился в душ.

Готтфрид понятия не имел, примет ли его Мария или снова с позором выставит прочь, но решил, что Алоиз прав — попытаться стоило. Он покачал головой, глядя на ставший трехцветным бланш, и понадеялся, что Мария, даже если надумает распускать руки, не попадет снова по больному месту.

В "Эдельвейсе" было шумно. Мария пела со сцены что-то медленное и проникновенное; она выглядела, как, впрочем, и всегда, просто великолепно. Готтфрид отметил, что в это время она уже обычно уходила со сцены и подсаживалась к ним. Он решил подождать, благо нашелся небольшой уютный столик неподалеку от сцены. Народа было довольно много: в дальнем углу сидела Келлер в окружении нескольких партийных молодых людей и что-то им вдохновенно вещала; еще несколько шумных компаний явно весело и с пользой проводили субботний вечер: пиво, шнапс и водка лились рекой. Готтфрид осмотрелся повнимательнее. Ни Алоиза, ни Штайнбреннера в баре не было. На удивление, не было и Магдалины. Или он просто ее не заметил?

— Чего желаете? — к нему подошла официантка, он точно не помнил, как ее звали, то ли Каталина, то ли Катарина.

— А вы не подскажете, где Магдалина? — с улыбкой спросил Готтфрид.

— Она сегодня не работает, — спешно ответила официантка и отвела взгляд. — Ей что-то передать?

— Нет, благодарю. Просто я хотел убедиться, что она в порядке. Принесите мне, пожалуйста, содовой. И... У вас сегодня есть мясо?

— Есть, — она расплылась в улыбке. — Свежее, с капустой. Будете?

Готтфрид вспомнил, что когда они только попали сюда впервые — будто бы целую жизнь тому назад — здесь тоже подавали мясо с капустой. И оно было чудно вкусным.

— С удовольствием! И принесите, пожалуйста, вазу для цветов, — он кивнул на лилии.

— Конечно!

Официантка удалилась, а Мария допела свою песню, бросила на него быстрый взгляд и, как показалось Готтфриду, изменилась в лице. А после сошла со сцены и спешно направилась на лестницу. Не дожидаясь своего заказа Готтфрид, прихватил цветы и апельсины, почти бегом проследовал за ней. Нагнать ее удалось на лестнице. Он ухватил ее за локоть:

— Мария! Подожди, пожалуйста!

— Уходи, — она даже не обернулась.

— Мария... Хотя бы выслушай меня! Давай поднимемся, хочешь, я не стану заходить к тебе, просто поднимемся в коридор...

— Чтобы нас все услышали? — она продолжала стоять спиной. — Уходи. Нам не о чем говорить.

— Нет, есть! — заупрямился Готтфрид. — Выслушай меня! Если и после этого ты скажешь мне уйти... Я...

Он не знал, что сказать — врать ему отчаянно не хотелось.

— Пойдем, — она кивнула. — Но это в последний раз.

Он на ватных ногах шел следом. Мария, так ни разу не обернувшись, отперла ключом дверь и пропустила его вперед. Он обернулся в надежде встретить ее взгляд, но она смотрела куда-то в сторону.

— Мария... Это тебе, — он протянул ей цветы и корзинку апельсинов.

На ее лице промелькнуло что-то вроде улыбки, но тут же исчезло так быстро, что Готтфрид подумал, что ему почудилось.

— Благодарю. Это лишнее, Готтфрид. Но цветы красивые, — она положила его подарки на стол.

— Мария, я был с тобой груб. Прости меня! — он подался к ней и осторожно взял ее ладони в свои руки. — Мария, я люблю тебя. Да, я партийный, да, моя жизнь принадлежит им! У меня есть гражданский долг, но он не имеет ничего общего с моими чувствами! Мое сердце... Оно твое, Мария!

Она не отняла рук. Только опустила голову, и в ярком свете люстры Готтфрид увидел две мокрые дорожки на ее щеках.

— Не плачь, Мария! — он осторожно обнял ее, думая о том, что за последние дни с него довольно женских слез.

Она не оттолкнула его. Напротив — обняла так крепко, то Готтфрид удивился, откуда столько сил в столь хрупкой на вид девушке.

— Мой, — выдохнула она, обвила его шею руками и страстно поцеловала. — Мой...

Готтфрид двигался в исступлении, любовная лихорадка сжигала его изнутри и подгоняла с каждым ударом сердца. Мария двигалась в такт, шептала ему на ухо что-то, что он толком не мог разобрать — он сам превратился в блаженство; и не было ни слов, ни времени, ни тревог. Он наслаждался каждым мгновением, он тонул в ее тепле.

— Не уходи, — прошептала она сквозь слезы, все еще дрожащая всем телом, блуждая по его коже нежными руками.

— Я не уйду, — проговорил он, прижимая ее к себе.

Готтфрид проснулся от холода. Марии рядом не было. Подумав, не было ли все произошедшее сладким сном, дурманом, он огляделся. Сквозь темноту проступали очертания комнаты, по потолку ползли отблески фар. Он встал с кровати, в надежде посмотреть, не вышла ли Мария в коридор, нащупал белье, как услышал за дверью шаги и голоса. Повинуясь любопытству, он оглядел стол — по счастью, там стояло два пустых стакана. Тут же подхватив один, Готтфрид снова приник к двери.

— Почему он все еще жив? — требовательно спрашивал женский голос. Знакомый женский голос. — Мы с тобой поднимали этот же вопрос в прошлое воскресенье, сразу после твоей работы. Ты тогда пообещала это немедленно исправить. Сначала тебя приставили следить за ним, но очень быстро передали приказ ликвидировать. И что? Ты дважды его проигнорировала!

— Я не буду его убивать.

Второй голос, тихо, но твердо. Готтфрид вздрогнул: Мария!

— С Рольфом у тебя не возникало таких проблем. Или это потому, что ты не спала с ним?

— Прекрати!

— Не смей со мной так говорить. Ты всего лишь исполнительница. Как я посмотрю, плохая исполнительница. Он не должен был предоставить проект бомбы! Из-за тебя погибнут советские и американские граждане, Мария. Женщины. Старики. Дети. От провала одной такой маленькой дряни.

— Если бы ты его знала! — в голосе Марии послышались слезы.

— То что? — насмешливо переспросила первая.

Готтфрид наконец понял, где он слышал этот голос. У него снова вспотели руки — он вспомнил, с каким удивлением она посмотрела на него в понедельник, в приемной, посмотрела так, словно не ожидала увидеть, потому что его не должно было там быть. Она. Вальтрауд Штайнбреннер.

— Ты, кажется, не понимаешь, — продолжила Вальтрауд. — Ты не единственный наш агент. Всегда есть зараженные, и другие убийцы и разведчики. Только вот... Ты же понимаешь, что подписала себе смертный приговор? Подумай, Мария, ради чего ты на это идешь?

Готтфрид сполз по двери на пол, едва смог тихо поставить стакан на пол, закрыл руками лицо и беззвучно расхохотался. Он не мог остановиться, он затыкал себе рот, утирал слезы и смеялся, смеялся. Вот почему она выставила его. Вот где она пропадала в прошлое воскресенье, вот почему говорила такие странные слова. Вот почему убила его в кошмарном сне.

И сейчас Мария пыталась спасти его, зная, чем рискует. Готтфрид прекратил смеяться так же внезапно, как начал. Он вскочил и принялся одеваться. Они убегут. Хотя бы на самый край света. В пустошь — куда угодно. Где их не найдут, никогда не найдут. У него есть деньги, у Марии — оружие.

— Готтфрид, — дверь распахнулась и Мария вошла в комнату. И, судя по всему, удивилась, увидев его не в постели, а полностью одетого.

— Мария... Закрой дверь. Нам надо поговорить.

— Да, — она кивнула и поджала губы.

— Ты можешь ничего не объяснять. Я все слышал.

Она встрепенулась и бросилась к нему:

— Что? Что ты слышал?

— Твой разговор с Вальтрауд. Кто бы мог подумать, что она...

Готтфрида вдруг охватило жгучее разочарование. Он всегда тепло относился к Вальтрауд Штайнбреннер, даже несмотря на то, кто был ее мужем. А оказалось, она еще хуже этого гада!

— Какой Вальтрауд? — Мария потрясла головой.

— Женщиной, с которой ты говорила.

— Ее зовут не Вальтрауд. Она Россвайсс Беккер.

Готтфрид потер затылок — он не мог ошибиться! Никак не мог!

— Как она выглядит? — догадка осенила его — конечно, Вальтрауд не стала бы открывать Марии своего настоящего имени.

Мария задумалась — даже вертикальная складка пролегла меж бровей. А потом заговорила. Готтфрид слушал описание и понимал: он не ошибся. Он совершенно точно не ошибся. Россвайсс Беккер и Вальтрауд Штанбреннер — одно лицо. Красивое лицо с приметной родинкой над губой справа и тонким, едва заметным, причудливым шрамом на левом виске.

— Мы собираемся и убегаем, Мария!

— Нам некуда бежать, — она покачала головой. — Они найдут нас повсюду. Не одни, так другие.

— А мы попробуем! Надень что-нибудь удобное и собери немного вещей, скорее! Я помогу. Главное, не забудь пистолет и патроны!

Мария схватила объемистую сумку и принялась скидывать туда белье, деньги, документы, какую-то одежду.

— Оружие!

— Сейчас! — она отперла нижний ящик стола и достала оттуда пистолет, сунула себе за пояс брюк, коробки с патронами передала Готтфриду: — Распихай их по карманам!

— Так точно, — отозвался он. — Это все? Давай сумку! Вальтрауд ушла?

— Да, совершенно точно, — Мария покивала. — Куда мы пойдем, Готтфрид?

— Подальше отсюда, — бросил он. — У меня флюкваген, мы не пойдем, мы полетим!

Он открыл дверь и нос к носу столкнулся с Тило. Тот на сей раз сменил фрак, который, казалось, к нему прирос, на совершенно иное одеяние — темно-синюю форму. Рядом с Тило стоял давешний оберрайтунгсрат Фукс.

— И куда вы собрались посреди ночи, арбайтсляйтер Веберн? Еще и в такой компании? — Фукс смерил Марию взглядом с ног до головы. — Кажется, вы все негодовали, что вас не вызывают? Теперь дождались. Вещи сдайте.

— Я арестован? — неверяще спросил Готтфрид.

— Да, — Тило неприятно усмехнулся. — И вы, и фрау Мария Вальдес.

* * *

Готтфрид понятия не имел, где находилась камера, в которую его посадили. Серые, точно каменные стены, две ледяных кушетки, сияющие стальным блеском, два жестких стула, столик с инструментами. Впрочем, взять оттуда что-то он бы все равно не смог: все инструменты — а кровь стыла в жилах от одного только взгляда на них — были надежно спрятаны под стеклянный купол. Готтфрид был убежден — стекло бронированное. Он, конечно, не проверял. Но его и не тянуло.

С потолка на него смотрели два круглых глаза камер наблюдения, а над дверью скромно висел небольшой динамик. Настолько небольшой, что Готтфрид удивился — разве что усилитель был упрятан куда-то в стену, хотя стена казалась глухой. Или отнесен на значительное расстояние. Готтфрид понятия не имел, что из этого всего работает, но ставил на то, что динамик был всего лишь муляжом.

Руки Готтфрида были скованы наручниками, благо хотя бы не за спиной. Пока его никто не допрашивал, и он даже не мог сказать, сколько времени он провел в одиночестве.

Его очень занимала судьба Марии. Он отчаянно хотел ей помочь, но не представлял себе, что может сделать — запертый и скованный.

Наконец дверь с противным лязгом отворилась и на пороге появился Фукс.

— Итак, арбайтсляйтер Веберн, — он усмехнулся. — Что тут у вас... Зараженные. Содействие доктору Адлеру. Скажите, что вам известно о проекте "Сверхчеловек"?

Готтфрид неверяще покачал головой. Он-то думал, его обвиняют в хранении антипартийных материалов, как то дневник его отца, а выходила какая-то форменная чушь.

— Ничего, — он растерянно пожал плечами.

На лице Фукса отразилось разочарование.

— Пойдем дальше. На нижних уровнях, когда на вас и на оберайнзацляйера Берга напали зараженные, вы обещали им рецепт антирадина. Откуда он вам известен?

— Он мне не известен! — выпалил Готтфрид.

— Тогда отчего вы говорили, что знаете его?

— Да если бы вам угрожали такие страховидла, вы бы тоже пообещали им хоть ночной горшок фюрера принести!

— Не хамите, Веберн. И не поминайте фюрера всуе. Особенно, — он поднял взгляд на камеры, — здесь. Итак, вы утверждаете, что блефовали? — на лице Фукса заиграла странная улыбка.

— Так точно!

— Именно поэтому, согласно досмотру и описям у вас в лаборатории недостача реактивов, из которых можно синтезировать антирадин?

— Что, простите? — Готтфрид потряс головой, ощущая, что еще немного, и ледяной пот закапает с кончиков его пальцев.

— С чем вы работали в лаборатории? — гавкнул Фукс.

— Я вас не понимаю, — покачал головой Готтфрид. — Все отчеты сданы своевременно.

— Да, только вот согласно отчетам, вы не работали в таких объемах с источниками радиации, Веберн. Ваши отчеты и отчеты дозиметристов не сходятся. Не проясните ли вы ситуацию?

— Откровенно говоря... — Готтфрида трясло. По спине градом тек пот, челюсть сводило, но он старался удержаться из последних сил. — Нет. Я попросту ничего не знаю. И хотел бы ознакомиться с результатами расследования, которое вы проведете. Вы же, я надеюсь, проведете его? Это моя лаборатория.

Он почувствовал, что его тошнит. Еще немного — и его вывернет наизнанку прямо на и без того покрытый подозрительными разводами пол. Бурыми разводами. Не думать о том, что это просто кровь впиталась в серый камень, не выходило.

— Вы знали, что Мария Вальдес — член экстремистской группировки, а также она сотрудничает с советской разведкой?

— Что? — Готтфрид аж подпрыгнул.

Фукс, похоже, счел, что он переигрывает, уж очень выразительно скривился. Готтфрид проклял себя в очередной раз. Но ведь он даже не соврал — доподлинно ни одного, ни второго Готтфрид и правда не знал.

— А что она хотела вас убить?

Готтфрид истерически рассмеялся. Он решил больше не сдерживаться и не играть. Он чувствовал, как горячие слезы текут по его щекам, как бешено стучит сердце в клетку ребер, как желудок выворачивается наизнанку, а по губам течет горькая желчь.

— Не хотите сотрудничать, — тяжело вздохнул Фукс. — А жаль... Такой талантливый ученый. Был. Придется с пристрастием.

— По... Почему? — Готтфрид поднял голову. Перспектива допроса с пристрастием чертовски испугала его. Тем более он видел инструменты.

— Видите ли, арбайстсляйтер Веберн... Согласно показаниям некоторых людей, в том числе Вальтрауд Штайнбреннер, Бруно Штайнбреннера, Магдалины Вронски, Тило Шутца и Алоиза Берга, у нас иные сведения.

Последнее имя было точно удар под дых: у Готтфрида разом выбило весь воздух из легких и теперь он напоминал себе рыбу, выброшенную на берег — должно быть он так же смешно разевал рот, силясь вдохнуть.

— Что ж... Не хотите говорить со мной, к вам придут другие. И они не будут столь вежливы, как я.

— Но я все сказал! — крикнул Готтфрид, не веря уже сам себе. Если у них были показания Алоиза...

На мгновение Готтфрид почувствовал, как падает в пропасть. Что же они сделали с ним? Что эти сволочи сделали с Алоизом?!

Фукс отмахнулся и вышел. Готтфрид вцепился скованными руками в волосы на макушке и завыл в голос. Его тошнило, он отчаянно хотел в туалет. Он осмотрелся в камере. Теперь предназначение углубления со сливом в углу стало ему яснее. Он скривился, глядя на то, насколько сток окрасился в бурый — должно быть, туда сливали и кровь. Готтфрид счел, что уж лучше глаза камеры застанут его за этим действием, чем он позорно обмочит портки во время допроса. Впрочем, наверняка он их и так обмочит.

Он мерил шагами камеру, гадая, когда же к нему придут. Он считал удары сердца — и уже минимум трижды или четырежды сбился со счета. Когда дверь наконец снова скрипнула, он едва не закричал от неожиданности.

В камеру втолкнули Марию и тут же заперли за ней дверь.

— Готтфрид! — она бросилась ему на шею — точно так же, как и он, со скованными руками, встрепанная, с запекшейся кровью в волосах и разбитой губой.

В душе Готтфрида поднялась буря.

— Что они с тобой сделали... — он коснулся пальцем ее губ.

— Ерунда! — она опустилась на ледяную кушетку. — Ты жив и цел.

— Здесь камера, — указал он наверх.

— Знаю, — отмахнулась она. — Мне не вырваться, Готтфрид. Мои преступления доказаны. Но ты-то чист.

— Если тонуть — так вместе.

— Ты так говоришь, пока они не начали, — она нервно дернула головой. — Поверь мне, не бывает героев, когда боль правит бал.

— Они сказали, что на меня показал Алоиз.

— Что же они с ним сделали? — глаза Марии расширились.

— Знаешь... Давай не будем? Мы пока вместе.

Он сел рядом, Мария положила голову ему на плечо. Ее близость успокаивала и придавала сил. По крайней мере, пока. Конечно, он предпочел бы, чтобы ее вовсе не было в этих проклятых застенках.

Они сидели молча. Переплетя скованные руки, плечо к плечу. Время застыло, только сердца бились в унисон где-то в висках.

Скрипнула дверь, и в камеру вошел очередной темно-синий мундир. Готтфрид тут же скосил глаза на звук и загородил обзор Марии: мундир, в котором он, к вящему своему отвращению, узнал Бруно Штайнбреннера, волок по полу нечто, напоминающее человеческую фигуру. Фигура оставляла за собой широкий кровавый след. Готтфрид почувствовал, как его тело снова содрогается в мучительном рвотном позыве.

— Ну здравствуй, Веберн. Я обещал тебе, что ты еще заплатишь мне. Не знал, что я один из лучших специалистов по допросу с пристрастием?

Готтфрид вспомнил, как его, одиннадцатилетнего, вновь перешедший в их школу новенький, очень быстро взявший бразды правления среди самых отъявленных отморозков, вместе со своей свитой загнал под лестницу школы и едва не убил. Просто за то, что его волосы и глаза были темнее, чем у остальных. Но сначала они долго били его, заткнув рот чьими-то грязными портянками, а потом новенький достал опасную бритву и предложил отрезать ему уши, веки и губы. Тогда-то Готтфрид и обмочил форменные юнгфольковские брюки, за что его долго стыдила ответственная за их класс учительница, похожая на жабу фрау Фрош. А ведь если бы Алоиз и еще несколько мальчишек не вмешались, Штайнбреннер бы непременно оставил его без глаза. А то, что теперь он стоял в их камере в чертовой темно-синей форме, казалось каким-то форменным бредом, кошмарным сном.

— Ваша подружка оказалась очень словоохотливой, — он пнул тяжелым сапогом распростертое у его ног тело. Тело глухо застонало. — Узнали?

Он присел, схватил фигуру за окровавленные волосы и приподнял так, чтобы Готтфриду и Марии стало видно лицо. Готтфрид схватился за стул — его рвало. Мария лишилась чувств и с глухим стуком упала на каменный пол. Готтфрид, утираясь рукавом, наклонился к ней — лишь бы она ничего не повредила при падении!

— Неженки, — фыркнул Штайнбреннер. — Ну же, посмотрите на красавицу Магдалину! Она обидится, что вы сочли ее некрасивой!

— Заткнись, ублюдок! — огрызнулся Готтфрид, похлопывая по щекам Марию. Ни воды, ни нашатыря у него не было. — Ты не человек! Ты — тварь! Она тебе доверяла.

— Сейчас, приведу в чувство твою девку, — усмехнулся Штайнбреннер и сунул ей под нос ватку с резким аммиачным запахом. — Иначе неинтересно. А ты бы хоть поблагодарил, шваль невоспитанная, — он походя без размаха пнул Готтфрида под ребра.

Тот повалился прямо на пришедшую в себя Марию.

— Теперь объясняю правила. За твое хамство, Веберн, удар получит она, — назидательно проговорил Штайнбреннер. — Может, научишься хорошим манерам.

Он схватил его за шкирку и отшвырнул от Марии.

— А пока я должен ей... Дай-ка посчитаю... — он принялся отгибать пальцы. — Интересно, а нечеловек — это оскорбление? Впрочем, я человек щедрый и не люблю быть должным, так что три.

Штайнбреннер поставил Марию на ноги, замахнулся и ударил по лицу. Она отлетела к стене и, судя по звуку, крепко приложилась к ней головой.

— Раз, — усмехнулся Штайнбреннер.

— Стой! Остановись! — Готтфрид метнулся к нему. — Не надо! Я извинюсь.

— Оближешь мои сапоги? — рассмеялся тот. — А то их как раз эта дрянь заблевала, не выношу грязной обуви.

— Какая же ты сволочь, — прохрипела Мария, зажимая нос.

Штайнбреннер хохотнул и с силой пнул Готтфрида в пах.

— Неужели я не предупредил? За твои оскорбления расплачивается он! Правда, весело? Хотя бы манерам научитесь.

— Он здесь вообще по ошибке, — прокричала Мария. — Он ни в чем не виноват! Разве это следствие? Правосудие? Ты делаешь это просто потому, что тебе это нравится! Ты искалечил невинную девочку.

— Не такая уж она и невинная, — возразил Штайнбреннер. — А его вина — дело доказанное. Просто он молчит и не хочет сотрудничать. Хотя, — он наклонился и сжал лицо Марии в руке, — ты права, Вебернова девка. Мне это чертовски нравится... — он нажал пальцами на наливающийся кровоподтек на ее лице. Мария протяжно взвыла.

— Я все рассказал! — застонал Готтфрид. — Я не утаивал ничего!

— А твой дружок иного мнения, — меланхолично отозвался Штайнбреннер.

— Так приведи его сюда! — Готтфрид не без труда сел. — Устрой нам очную ставку! Иначе как я пойму, что это не блеф, не поклеп, в конце концов? Я честный гражданин. Я ученый, в конце концов!

— Ты — засохшее дерьмо на вонючей жопной дырке распоследнего дерьмового скелета из концлагеря, вот кто ты, — выплюнул Штайнбреннер. — Ты видел себя в зеркало? У тебя и глаза цвета говна, и волосы. Ты — ошибка природы. Ты должен был быть там, — он указал вниз. — Место твоей спины — под моим сапогом!

— Здесь камеры, Штайнбреннер, — покачал головой Готтфрид. — Далеко не все руководство разделяет твое мнение относительно меня.

— О, смотри-ка! Фридляйн! Мою фамилию выучил! Поверь мне, червь дерьмоглазый, — он оскалился, — мне здесь можно все. Был бы ты невиновен — не попал бы сюда. Впрочем... Оставлю-ка я вас. Может, поговорите с подружкой, — он кивнул на лежащую без движения Магдалину. — А, я забыл предупредить. Говорить она уже толком не может! Но ее показания записаны. Могу и видеофиксацию по доброте душевной подкинуть. Это уж повеселее партийной порнографии, верно?

Едва за Штайнбреннером с лязгом захлопнулась дверь, Мария нетвердой походкой направилась к Магдалине. Готтфрид с трудом поднялся на ноги, но подойти не решался.

— Господи... Что за кошмар... Бедная девочка! Он не человек! — Мария разрыдалась. — Готтфрид! Что нам делать?!

— Мы вряд ли ей поможем, — Готтфрид покачал головой. — Мы говорили, что он...

— Но чтобы настолько... — Мария заламывала скованные руки, слезы потекли по опухшему лицу. — Что сделать? Как сделать, чтобы... Чтобы ей больше... не было... — Мария всхлипнула.

— Как убить? — Готтфрид посмотрел на нее. — Тут тебе виднее. Я никогда ничего подобного не делал. Да и здесь камеры.

— Нас осудят за милосердие? — Мария подняла на него мокрое от слез и крови лицо. — У вас не Партия! Я всегда знала... Но чтобы так... Это не должно было существовать, господи, никогда не должно было существовать! Это должны были выжечь каленым железом! — она упала на колени и принялась бить браслетами наручников по каменному полу.

— Стой, руки разобьешь! — крикнул Готтфрид.

Она не слышала.

Готтфрид опустился перед ней на колени, стараясь не смотреть на Магдалину.

— Готтфрид, — Мария затихла и подняла голову. — Давай свернем ей шею. Это не очень сложно.

— Я не могу...

— А дать ей умирать вот так — можешь?

Они подползли к Магдалине. Она дышала поверхностно, с хрипами, присвистом и бульканьем. Ее порванные губы шевелились. Глаза, воспаленные, пересохшие — открытые — смотрели с невыразимой болью.

— Она что-то пытается сказать, Готтфрид!

Они вглядывались в ее губы и слушали хрип, пока Мария не воскликнула:

— Простите? Магдалина, ты просишь прощения?

Та едва заметно кивнула.

— Готтфрид... Она просит прощения! У нас... Этот говнюк... Он... — Мария задохнулась в рыданиях.

— Девочка моя... Ты нас прости... Прости...

Мария устроила израненное лицо Магдалины между предплечьями с упором на браслеты наручников.

— Готтфрид... Удержи ее плечи. Сильнее. Ляг на нее. Скорее...

Его рвало. Он не мог остановиться — казалось, в нем и желчи-то больше не осталось. В голове все отдавался эхом ужасный хруст. Готтфрид не знал, что сказать. Не знал, что делать. Он знал — Штайнбреннер вернется. И их с Марией будет ждать такая же, если не худшая участь, как Магдалину.

— Они списали меня со счетов, — прохрипел он. — Слышала Штайнбреннера? Им уже все равно.

— Но ты невиновен! — возразила Мария.

— Невиновен.

Готтфрид едва подавил желание рассказать ей все: и про дневник отца, и про антирадин, и про существо. Но вовремя осекся — камеры взирали на них сверху равнодушно, но были готовы зафиксировать каждое слово.

— Они прицепились к тому, что я сказал зараженным. Что у меня есть рецепт антирадина. Но у меня его нет! Я не биохимик. Я им сказал это тогда, чтобы они отстали. Чтобы отпустили. А ни о каком Сверхчеловеке... Адлер! — ахнул Готтфрид, на сей раз совершенно искренне. — Адлер! Он говорил о ребенке из четверни! Но ни о каком Сверхчеловеке. Он, конечно, что-то говорил про адаптации.

Мария прижалась к нему и погладила по руке:

— А по остальным вопросам?

Готтфрид надеялся, что она понимает его игру. И охотно продолжил:

— Дозиметристы обнаружили повышенный уровень радиации. Не знаю. Вот уж не представляю. И ведь мою лабораторию обыскивали, и тоже ничего не нашли! Хотя реактивы пропали.

— А кто еще там работал?

— Хорошие надежные люди, — твердо проговорил Готтфрид. — И потом, никто не оставался позже меня. Точнее, нас с Алоизом.

Последнее было слишком легко проверить. Поэтому стоило говорить как можно более честно.

— Тебя точно никто не мог подставить?

— Точно.

Готтфрид подумал было про Айзенбаума, но ни за что не стал бы называть его фамилию. Во-первых, он не пожелал бы никому попасть в это проклятое место. Разве что Штайнбреннеру. Во-вторых, покажи он на Айзенбаума, у того появится формальный повод сказать, что Готтфрид свел его в могилу так же, как Фридрих Веберн Людвига Айзенбаума. А Готтфрид отчаянно не хотел давать Айзенбауму-младшему такой повод.

Дверь скрипнула, и Готтфрид почувствовал, как всем телом вздрогнула Мария. Он пытался унять пробравшую его дрожь — если это вернулся Штайнбреннер, то очень скоро его молчание лопнет, словно мыльный пузырь. Но это оказался Фукс.

— Я вызову к вам врача, — он кивнул на Марию. — Веберн, вам обязательно было до этого доводить? Вот вас осмотрят, я вернусь, и расскажете все без утайки. Или вы ничего не вспомнили? — Фукс подозрительно уставился на Готтфрида.

— Не то чтобы вспомнил, — осторожно начал тот, подбирая слова. — Вы спрашивали меня о проекте "Сверхчеловек". Дело в том, что я не соотнес название с обрывочными данными, которые у меня, оказывается, были.

— Я вернусь, и мы продолжим, — серьезно кивнул Фукс. — Я надеюсь, у вас действительно появилось искреннее желание сотрудничать с Партией, а не вредить ей, Веберн.

Готтфрид едва не задохнулся от возмущения, но сдержал порыв.

— Что до вас, фройляйн, — Фукс улыбнулся, но улыбка его показалась Готтфриду насквозь фальшивой. — Расскажите все о том, что вы сделали и по чьей указке. Очевидно же, что вы в этой игре — только пешка. И вашу жизнь охотно бы разменяли. Помогите нам раскрыть заговор. Станете не преступницей, а уважаемым человеком. Может, вас даже примут в Партию!

— Я не хочу, — тихо, но твердо проговорила Мария, когда Фукс ушел. — Неужели он и правда думает, что я захочу стать частью системы, которая творит такое? — она указала рукой в сторону тела Магдалины.

Готтфрид не стал туда смотреть — его пугали ее, казалось, всевидящие мертвые глаза.

— Сдай их, — уверенно предложил Готтфрид, обнимая ее. — Расскажи все. Ты же только выполняла ее заказы! Сдай им Вальтрауд!

Мария вздрогнула и повела плечами, пытаясь высвободиться из объятий Готтфрида.

— Знаешь, если выбирать между ними и Партией, я бы выбрала их, — прошептала она.

— Они были готовы убить тебя, — напомнил он, про себя проклиная все — если их прослушивали, Мария своими руками рыла себе могилу.

— А что ваша Партия сделала с Магдалиной? — вскричала Мария и схватилась за голову. — Ох...

Готтфрид подхватил ее, встал и помог лечь на кушетку.

— Очень больно? — он встал на колени перед ней и погладил по плечу.

— Тошнит. — прошептала она. — Воды хочу.

— Сейчас придет врач. Попросим воды.

Он отвернулся. Проклятая слежка, проклятые застенки, проклятый Штайнбреннер! Если бы не он и его скотство, Готтфрид бы обязательно уговорил Марию все рассказать! Их бы отпустили. Точнее, ее — у него еще оставался дневник. Готтфрид потер затылок — Фукс обещал Марии амнистию, если ее сведения помогут. А ведь ее обвиняли в убийстве гестаповца! Неужели его не отпустят, если он сам все расскажет про этот дневник?

Ему отчаянно хотелось верить в справедливость и великодушие Партии, но страшный взгляд мертвых глаз Магдалины служил молчаливым напоминанием о том, как легко эта система перемелет в своих чудовищных жерновах любого. Даже невиновного.

Врачом оказался сухопарый мужчина неопределенного возраста с невыразительными блеклыми глазами. Он осмотрел камеру и кивнул на распростертое мертвое тело:

— Это вы ее добили?

Готтфрид опустил голову. В голосе врача ему послышалось нечто, похожее то ли на возмущение, то ли на обвинение.

— Она страдала, — тихо, но твердо проговорила Мария. — Она была мне...

Она замолчала, едва слышно всхлипнув. Врач не ответил. Он поставил на столик графин воды, стакан, потом подошел к Марии и принялся ее осматривать.

— Сотрясение мозга, ушибы мягких тканей головы, — констатировал он. — Переломов со смещениями нет, но я бы, когда закончите, рекомендовал рентгенографию лицевого отдела. Возможно, пара трещин. Ей сейчас нужен покой и нормальные условия. А также не стоит широко открывать рот, возможно, некоторое время нельзя будет есть твердую пищу. Пить очень аккуратно. У вас что?

— Я в порядке, — отмахнулся Готтфрид.

— Нет, у меня приказ осмотреть вас обоих. Снимите хотя бы китель, он у вас грязный.

Готтфрид фыркнул:

— Вы предлагаете мне сдать его в химчистку?

Врач смерил его тяжелым взглядом:

— Знаете, молодой человек... Раздевайтесь.

Готтфрид поежился и возразил:

— Я в наручниках.

— Из того, что мне рассказали, следует, что ее состояние — это по большей части ваша заслуга, — припечатал врач, проигнорировав замечание Готтфрида про наручники. — Поэтому мой вам совет: начните сотрудничать со следствием. Тогда вам будут и достойные условия, и лечение.

— Знаете что? — Мария приподнялась и зло посмотрела на врача. — Готтфрид здесь не при чем. Это не он бил меня. А вы стыдите его за то, чего он не делал! Лучше бы вы устыдили этого вашего Швайнбреннера!

Готтфрид прыснул от того, как Мария поименовала его заклятого врага, и тут же взвыл — врач надавил на область лонной кости. Перед глазами поплыло.

— Вам повезло, — голос врача доносился словно сквозь толщу воды. — Только сильный ушиб. Рвота, судя по всему, от того, что нервничаете слишком. Надо поспокойнее.

— Поспокойнее? — снова возмутилась Мария. — Вы вообще в своем уме?

— А вам, кажется, я вообще рекомендовал поменьше открывать рот, — меланхолично отозвался врач. — Возможно, у вас перелом. Может, скуловой кости, может, верхней челюсти. Может, сложный перелом.

— Мою подругу пытали, — продолжила Мария. — Вы посмотрите, посмотрите на ее тело! Ее невозможно узнать! Я боюсь представить себе, что ей пришлось пережить! Моего любимого человека пинали ногами! А вы так спокойно говорите.

— Вам нельзя нервничать, — гнул свое врач. — Лежите спокойно. Отвечайте на вопросы. Потом, если не будете упорствовать, вас переведут ко мне. Я оставлю все рекомендации оберррайтунгсрату Фуксу.

— Лучше скажите этому говнюку Штайнбреннеру, чтобы он больше не трогал Марию, — проговорил Готтфрид, глядя врачу в блеклые невыразительные глаза.

— Это вне моей компетенции, — тот направился к двери.

— Хотя бы тело уберите! — крикнул Готтфрид.

— У меня не было такого приказа.

Дверь скрипнула; они остались одни в каменной темнице. Готтфрид, скривившись, натянул обратно китель — то ли было чудовищно холодно, то ли его бил озноб.

— Тебе не холодно? — спохватился он и взял Марию за руку.

Она лишь печально покачала головой и слегка сжала его пальцы.

— Каков подлец, — проговорила она наконец. — Тот, кто должен помогать...

— Не разговаривай, — попросил Готтфрид. — Слышала его? Тебе лучше молчать и говорить только в случае необходимости. Вот придет Фукс — расскажи ему все! Между прочим, Вальтрауд — жена этого урода.

— Я поняла, — Мария грустно улыбнулась уголками рта. — Она-то мне говорила как-то, какой ее муж хороший и обходительный. И как любит ее, уважает и сдувает с нее пылинки.

Готтфрид вспомнил, с каким явным наслаждением на лице Штайнбреннер бил Марию, и только покачал головой. Он понятия не имел, говорила ли Вальтрауд правду, но с тем, что когда-то во всеуслышание рассказывал сам Штайнбреннер о своих похождениях, это совсем не увязывалось.

— Прости меня, — проговорил Готтфрид, коснувшись своим лбом ее. — Этот доктор был прав.

— Ты не виноват, — Мария протянула руку и обняла его за шею.

— Я смотрю, вы здесь времени даром не теряете, — хмыкнул Фукс, и Готтфрид вздрогнул — он не услышал ни скрипа двери, ни шагов.

Фукс с лязгом захлопнул дверь и прошел внутрь.

— Вы бы хотя бы тело убрали, — проговорила Мария.

— Потом. Может быть, — махнул рукой Фукс. — Мне сейчас живые важнее мертвых. Итак, Готтфрид.

Готтфрид принялся подробно пересказывать все, что происходило с ним в Медэксперотсеке: от того, как его направили туда исполнять повинность, до того, как Адлер рассказал ему о том, кто родился у существа. В какой-то момент Готтфриду показалось, что он слышит собственный голос откуда-то со стороны, из радиоприемника; а мысли его устремились куда-то далеко-далеко. Может, в старый дом в Мюнхене?

— Понятно, — кивнул Фукс, когда рассказ об Адлере закончился. — Что с вашим радбоксом, Веберн?

Готтфрид встрепенулся — только когда Фукс назвал его фамилию, он понял, что от него что-то хотят.

— Простите... Что? — переспросил он.

— Что с радбоксом и реактивами? — нетерпеливо повторил Фукс.

— Не могу знать, — пожал плечами Готтфрид. — Я думал об этом, но...

— Значит, плохо думали, — постановил Фукс. — Жаль.

— Мы с Марией кое-что вспомнили, — Готтфрид пошел ва-банк.

— Вы? — Фукс заинтересованно переводил взгляд с него на Марию и обратно. — Или уважаемая фройляйн?

— Мы, — кивнула Мария и принялась осторожно садиться на кушетке. Готтфрид тут же бросился ей помогать. — Дело в том, что Готтфрид подслушал мой ночной разговор. Ко мне приходил человек. Я не знаю, на кого она работает. Я выполняла для нее мелкие поручения, вроде, кому-то что-то передать, что-то у кого-то узнать. Безделица. Мне нужны были деньги, а она хорошо платила. И потом, она всегда была в партийной форме. Но в тот раз...

— Ну? — глаза Фукса загорелись, ноздри раздувались, словно у хищника почуявшего добычу.

— В тот раз она поручила мне проследить за Готтфридом Веберном. Чем интересуется, чем живет. И выйти с ним на контакт. Однако очень быстро, — Мария скривилась и облизала разбитую губу, — она приказала мне его убить.

— И вы не пошли в полицию?

— Нет, — Мария покачала головой. — Она заявила мне, что она сама из гестапо. Даже показала какое-то удостоверение. А я в этом не разбираюсь. Но она сказала, что это с санкции Партии и самого фюрера. Потому что... Потому что Веберн разрабатывал нейтронную бомбу, — выпалила она. — И на самом деле планировал передать ее в руки американцам.

Готтфрид онемел. Он понятия не имел, что из того, что сказала сейчас Мария — правда, а что — ее домысел, кроме того, что слышал тогда сам. Но передача бомбы американцам... Он вспомнил обвинения в адрес отца и рассмеялся.

— Вам весело? — резко спросил его Фукс. — Может, вы это прокомментируете?

— Прокомментирую, — сквозь смех отозвался Готтфрид. — Знаете, мне хауптберайхляйтер Малер показал кое-какие документы. Я... В точности, как у отца... Рассказать кому...

Он усмехнулся и замолчал, глядя куда-то сквозь стену. Теперь точно нельзя было даже упоминать дневник.

— И что же за документы показал вам хауптберайхсляйтер Малер? — Фукс сощурился. — И не было ли среди них дневника вашего отца?

— Я понятия не имею, вел ли вообще дневник мой отец, — Готтфрид пожал плечами. — Но если и вел, мне его почитать не давали. А что же, у вас он есть?

— Есть, Веберн, — серьезно кивнул Фукс. — И дневник есть. И рецепт антирадина, который вы обещали зараженным, тоже есть. И даже антирадин, синтезированный по этому рецепту — есть. А вот реактивов, из которых его синтезировали, — нет. Причем не хватает их в вашей лаборатории!

— И как это относится ко мне?

— Это мы и будем сейчас выяснять, Веберн, — пообещал Фукс. — Но сначала я бы хотел вернуться к фройляйн Вальдес. Во-первых, раз уж вам показали удостоверение, имя вы должны были запомнить. Во-вторых, какое отношение вы имеете к советской разведке и группировке "Пираты Эдельвейса"?

— Она назвалась мне Россвайсс Беккер. Но...

— Это не настоящее ее имя, — подхватил Готтфрид. — Настоящее — Вальтрауд Штайнбреннер! Поэтому я бы настоятельно просил исключить из дознания Бруно Штайнбреннера как заинтересованное лицо!

— Вот, значит, как, — протянул Фукс, подтянул к себе стул и сел на него. — Рассказывайте. У меня много времени. Уж точно больше, — он хохотнул, — чем у вас.

— Я понятия не имею ничего ни о какой разведке, — Мария тяжело вздохнула и закашлялась.

Готтфрид вспомнил, как она хотела пить, а ведь этот невыразительный доктор принес воду!

— Я дам ей воды, позволите? — спросил он у Фукса.

Тот кивнул.

— Скажите, пожалуйста, мне сообщили, что показания давал некий оберайнзацляйтер Алоиз Берг, — начал Готтфрид, неловко наливая воду скованными руками и подходя к Марии. — Могу ли я попросить об очной ставке?

Брови Фукса поползли вверх. Готтфрид решил не нервировать его пристальным взглядом и принялся поить Марию.

— Я, конечно, уточню, — уклончиво ответил Фукс. — Но на вашем месте я бы на это не рассчитывал, Веберн. Или вы что-то еще вспомнили?

— Увы, — Готтфрид скроил скорбную мину. — Я просто даже не слишком понимаю, что я такого должен был вспомнить.

Фукс снова прищурился и перевел взгляд на Марию:

— Вам лучше, фройляйн Вальдес? Вы говорили...

— Я помню, — она кивнула. — Я говорила о том, что понятия не имею ни о какой разведке. Но допускаю, что женщина, выдававшая себя за сотрудницу гестапо фрау Беккер, как-то связана с этим всем. А пираты... Я слышала о них. От Тило Шутца, он играл у нас на рояле. И... — Мария покачала головой и всхлипнула.

— Говорите, ну! — поторопил ее Фукс.

Готтфрид с интересом наблюдал — он совершенно не понимал, что из того, что говорит Мария правда, а что — ложь.

— Я не могу... — по ее лицу полились слезы.

— Тогда я буду вынужден позвать другого специалиста, — терпеливо пояснил Фукс. — Вы столько всего уже рассказали... Мне бы не хотелось...

— Магдалина, — выдохнула Мария и закрыла лицо руками.

Готтфрид окончательно запутался.

— Мертвым вы уже не поможете! — подбадривал ее Фукс. — Рассказывайте!

— Она была зла на партийцев, — пояснила Мария. — Особенно на полицейских. Я не знаю всей истории, но с ней что-то приключилось. Кажется, она попалась на какой-то мелочи, вроде незаконной торговли. С ней обошлись жестоко... Бедная девочка...

Мария снова замолчала, размазывая слезы по здоровой половине лица. Готтфрид ощутил жгучий стыд: Магдалина была совсем юной девчонкой. Такой еще жить да жить. А ведь не зайди они в "Цветок Эдельвейса" тем вечером, должно быть, все бы там было по-прежнему. И таракан Тило выслеживал бы кого-то другого, и Штайнбреннер бы не втерся в доверие к Магдалине...

— Так она примкнула к пиратам? — поторопил Марию Фукс.

— Ну как — примкнула, — Мария вздохнула. — Она отчасти все же была ребенком, понимаете. В чем-то наивной девчушкой, в чем-то — не осознающей своей природы женщиной. Детской ее части это, должно быть, показалось игрой. Передавать письма, петь песни, тайком собираться.

— Она вступила в экстремисткую группировку в погоне за романтикой? — хмыкнул Фукс. — А вы?

— А я несколько раз ее провожала. Еще как-то помогала передать кому-то записку.

— Почему не доложили?

Мария покачала головой:

— Я не считала то, что увидела, хоть сколько-то опасным. Это были дети, в основном, дети, куда младше самой Магдалины.

— Эти дети организовывали нападения на партийную молодежь! Однажды они забросали бутылками с горючей смесью отряд юнгфольковцев! Вам рассказать, сколько других, партийных детей умерло в мучениях? — рявкнул Фукс. — Или вы не подумали об этом? Им всем было не больше четырнадцати!

Готтфрид схватился за голову. Как же просто он жил до этого, не зная ни о каких пиратах, разведчиках, всей этой подковерной возне! Не имел дела ни с чем, кроме своей работы да походов в пивную; не пересекался с чертовой гестапо — жил, как порядочный гражданин! А ведь все началось с этого проклятого дневника.

— Не подумала, — Мария поджала губы. — Вы правы.

— А что нам было говорить людям? Что охранные отряды и полиция не могут защитить детей? Детей — будущее Арийской Империи!

Фукс поджал губы и отвернулся. Воцарилась неловкая тишина.

— Еще что-то? — он наконец повернулся и выжидательно посмотрел на них обоих.

Мария покачала головой, Готтфрид одними губами произнес "нет". Он отчаянно надеялся, что их откровений хватит на то, чтобы допрос с пристрастием прекратили. А также что информация о Вальтрауд Штайнбреннер и правда помешает снова привлечь к дознанию ее мужа-садиста.

— Ждите, — бросил Фукс и направился к двери.

— Пожалуйста, уточните про очную ставку с оберайнзацляйтером Бергом! — попросил Готтфрид. — И отстраните, пожалуйста, Штайнбреннера. Помимо того, что его жена замешана в этом деле, он меня ненавидит еще со школы. Это может повлиять.

— То, что он вас ненавидит, Веберн, не может повлиять, — усмехнулся Фукс. — Какая вам разница, что испытывает палач? Пусть лучше он делает работу с удовольствием, чем без него. Вот посудите сами — как бы вы работали, если бы вам не нравилось ваше дело?

Готтфрид промолчал. Подобный ход мыслей был ему отвратителен, пугал его, вызывал только-только отступившую тошноту вновь.

Они сидели вдвоем в тишине. Готтфрид не решался заговорить: вдруг они скажут лишнего? Он уже не сомневался, что каждое их слово записывали и прослушивали, а Мария уже довольно наговорила о том, что не сдаст заговорщиков. Хотя ему отчаянно хотелось спросить, что из того, что она рассказала Фуксу, правда, о что — ложь.

Никто не приходил, и они не понимали, сколько прошло времени: часы у Готтфрида отобрали в самом начале. Камеры равнодушно взирали сверху, в серый потолок слепо таращились мертвые глаза Магдалины. И неожиданно ожил динамик: захрипел, закашлялся белым шумом, а потом...

— ...Катастрофа! — вещал искаженный женский голос. — Херр Вышняков, нашей наемной убийце не удалось ликвидировать ученого Готтфрида Веберна до того, как он передал проект бомбы N наверх. Сейчас задействованы механизмы для того, чтобы ликвидировать звено выше и еще две лаборатории, но это сопряжено с огромными рисками!

— Товарищ Штайнбреннер, — захрипел динамик с русским акцентом. — Вы провалили операцию, на которую мы возлагали огромные надежды. Получив оружие, народ будет жаждать войны!

— Миссис Штайнбреннер, — вклинился третий голос, тоже женский, мелодичный, с характерным английским прононсом. — Меня интересует еще один вопрос: где мистер Штокер?

— Херр Штокер болен и, к сожалению, не может присутствовать.

— У меня иные сведения, товарищ Штайнбреннер, — возразил динамик с русским акцентом. — У НКВД есть данные, что лично вы ликвидировали херра Штокера...

Готтфрид с удивлением уставился на источник звука: он не понимал ровным счетом ничего. Мария, услышав про НКВД, вздрогнула побледнела и прикрыла рот руками.

— Вы должны были убедиться в том, что вашему народу хватает внутренних врагов, — встрял еще один мужской голос. — У нас врагов хватает. Республиканцы постоянно сцепляются с демократами. У Советов, как я понимаю, НКВД держит всех в страхе, идет постоянная борьба с религией и пережитками капитализма. Люди строят коммунизм. Чем заняты вы? Ваши "Пираты"? Что это за детская оппозиция? Почему прохлаждается гестапо? Мы заключали наш договор не просто так! Почему сейчас от Арийской Империи только вы? Где ваш коллега?

Динамик заворчал и захлебнулся белым шумом. Готтфрид ошарашенно посмотрел на Марию:

— Ты что-то поняла?

Она только покачала головой, продолжая закрывать рот руками.

Динамик прокашлялся и вновь ожил:

— Ну что, Готтфрид? Как тебе это понравилось, а, дружище?

— Алоиз! — Готтфрид вскочил так резко, что его накрыло удушливой волной боли. — Алоиз, с тобой все в порядке?

— Да, — ответил динамик. — Мы скоро спустимся за вами.

— Это законно? — обеспокоился Готтфрид.

— Разберемся, дружище!

Динамик умолк. Готтфрид потер затылок, а после ущипнул себя — это все казалось сном. Но он по-прежнему стоял посреди отвратительной камеры с открытым ртом, а на кушетке сидела Мария и внимательно смотрела на него.

— Это, должно быть, ловушка, — она покачала головой. — Ты уверен, что это его голос? Уверен, что это не попытка поймать тебя на чем-то?

— А что было до этого? — Готтфрид нахмурился.

— Провокация? — предположила Мария.

— В которую приплели Америку и НКВД?

— Почему нет?

Готтфрид замолчал. Он не мог ответить на этот вопрос. Повисла неловкая тишина: он не решался сказать еще хоть что-то. Вдруг их продолжали слушать? Вдруг ждали от них чего-то?

Наконец лязгнул замок, и дверь с мерзким скрипом распахнулась. Готтфрид в очередной раз подумал, как же он мог проворонить этот скрип, но мысли его разом улетучились, когда он увидел, кто к ним пожаловал. На пороге и правда стоял Алоиз: в гестаповской форме, с автоматом наперевес. Красивое лицо украшал багровый синяк на скуле, на левой руке из-под обшлага рукава торчал окровавленный бинт. Рядом с ним, тоже в форме и при оружии, находился Тило. Он пнул в сторону Готтфрида и Марии объемистый тюк:

— Одевайтесь. Живо. У нас мало времени.

Алоиз скосил глаза на тело Магдалины, но стиснул челюсти и промолчал.

— Что? — Готтфрид едва совладал с собой, чтобы задать этот вопрос.

Мария только вопросительно стрельнула глазами в сторону камер.

— Отключены, — пояснил Алоиз, стараясь смотреть только на Готтфрида и Марию. — Давайте живее. Иначе отосланные нами якобы по чрезвычайному происшествию гестаповцы вернутся — и нам несдобровать.

— Не так уж и якобы, — ухмыльнулся Тило. — Думаю, они сегодня встретят на средних уровнях очень специфических личностей.

— О чем ты? — тряхнул головой Алоиз.

— Мы в наручниках, — подала голос Мария. — Или помогите нам от них избавиться, или уходите. Если вас здесь застанут...

— Пока — не застанут, — авторитетно пообещал Алоиз. — Тило, у тебя же был ключ.

Тило вздохнул и извлек из кармана связку. К первой он подошел к Марии.

— Как вы здесь оказались? Что это была за странная трансляция? Почему не работают камеры, и куда мы пойдем? Как ты вообще попал сюда? — Готтфрид не мог остановить поток льющихся из него вопросов, он неожиданно ощутил себя любопытным ребенком, которому жизненно необходимы ответы на все.

— Они нагрянули вечером субботы, — выдохнул Алоиз. — Сразу после того, как ты ушел к Марии. Обыскали мою квартиру, — он усмехнулся. — И нашли дневник твоего отца, листы и антирадин. Я не говорил им о тебе ни слова, дружище. Но первым взяли не меня, — он отвернулся и уставился в стену.

Готтфрид потерял дар речи. Так вот куда подевался дневник его отца! Вот же Алоиз — нет бы его предупредил!

— Как ты выбрался? — Мария встала с кушетки и откинула за спину спутанные волосы.

Готтфрид, над замков наручников которого теперь колдовал Тило, залюбовался Марией: гибкая, сильная, несломленная. В ее голосе явно слышалась готовность к борьбе, и Готтфрид в очередной раз задался вопросом, что же из того, что она говорила раньше — правда, а что — ложь. Он вспомнил, как она признавалась ему в любви, думая, что он спит, и расплылся в дурацкой счастливой улыбке — уж это-то точно было правдой.

— Это слишком долгая история, — покачал головой Алоиз. — Если выпутаемся — закатимся в ваш "Эдельвейс", выпьем там как следует, тогда и расскажу. А если нет — так и какая разница?

Тило хмыкнул и освободил запястья Готтфрида от натирающих браслетов. Тот потер изрядно покрасневшую от соприкосновения с металлом кожу.

— Быстро, — цыкнул Тило. — Переодевайтесь!

В тюке лежало два комплекта партийной медицинской формы. Женской. И темно-синий мундир криминальинспектора. А еще два автоматических пистолета, несколько магазинов, два ремня с круглыми пряжками, противогазы и наушники.

— Я не знаю, что из этого подойдет тебе по размеру, — виновато пожал плечами Алоиз. — Там вторая женская форма с брюками...

— Мой лучший друг — идиот, — застонал Готтфрид, стягивая грязный китель и замаранную сорочку. — Может, ты мне еще чулки принес? С поясом?

— Одевайся быстрее!

Мария абсолютно безо всякой стыдливости сбросила с себя костюм, в котором была, и принялась натягивать медицинскую форму. Готтфрид на секунду отвлекся на Тило — тот пожирал Марию глазами, и Готтфриду отчаянно захотелось воткнуть в эти самые глаза что-нибудь острое.

— Сойдет, — резюмировал Готтфрид, завернув штанины брюк и запихав их в сапоги.

— Ну, как бы тебе сказать, — Алоиз потер подбородок. — Плотнее ремень затяни, только на пряжку не нажимай. Выглядишь, как фюрерюгендовец в форме отца.

— Оружие? — Мария деловито протянула руку.

Одетая, с собранными в аккуратный пучок волосами — и только как, Готтфрид не видел ни одной заколки! — она выглядела неотличимо от партийных женщин.

— Автоматы. Для вас, — Тило кивнул на тюк.

— Готовы? — Алоиз переминался с ноги на ногу.

— Магдалина, — жестко сказала Мария.

— Заботиться надо о живых, — отрезал Тило. — Быстро, я закрою камеру. И да, вот ваши пропуска, — он выдал им два бейджа с магнитными картами. — Но лучше бы нам никому не попадаться на глаза.

— Сюда, — указал Алоиз. — А теперь следуйте за мной. Огонь открываем только в самых крайних ситуациях. Тут сейчас нет патрульных — все заперто с Центральной консоли. Все силы стянули в город, на средние уровни.

Они бежали за Алоизом следом. Тило был замыкающим, и Готтфриду это не нравилось — он не был готов подставить этому таракану спину. Но выбора не оставалось. Мария ступала твердо, уверенно сжимая Готтфридову ладонь, и он поражался ее стойкости и проникался к ней еще большим уважением и трепетом.

Впереди маячила какая-то внутренняя проходная. Часовой. Совсем молодой парень с едва пробивающимся светлым пушком над верхней губой козырнул и несмело спросил:

— Какова цель прохода в отсек В-2-08-Y?

— Всеобщая тревога, — небрежно отозвался Алоиз. — Давай, юнец, живее.

— По всеобщей проходят через B-2-11-X, — неуверенно возразил тот.

Готтфрид дернулся.

— Это ты что же... — Алоиз нахмурился. — Сомневаешься в правдивости моих слов?

Мундир криминальрата и тон Алоиза сделали свое дело: мальчишка сжался и замотал головой:

— Никак нет, херр криминальрат, просто я подумал, может, вы перепутали.

— Фамилия? Кто за тебя ответственный? Где он?

— Херр криминальрат, пожалуйста, — тихо проговорил мальчишка, лицо его пошло красными пятнами. — Не сообщайте... Всеобщая тревога... Всех вызвали... Проходите, — промямлил он, нажимая у себя какую-то кнопку.

Часть стены отъехала в сторону, открыв магнитный считыватель. Алоиз небрежно приложил карту к считывателю — и все четверо рванули в открывшийся проход.

— Херр криминальрат, так не положено! — донесся сзади срывающийся на фальцет крик мальчишки, но никто из них не обернулся — они продолжали бежать по лабиринтам пустых коридоров.

— Ловко ты его, — покачал головой Готтфрид. — Откуда ты знаешь, куда нам?

— У меня тоже были проекты с подпиской о неразглашении, — усмехнулся Алоиз. — Помнишь, я еще два года назад ездил в командировку в Цюрих? Так вот, я ездил не в Цюрих. Мы проводили здесь коммуникации. Конечно, я знаю не все. Но вот наш арьергард знает кое-что, чего не знаю я. А остальное — потом. Под шнапс.

Второй кордон без штурма не сдался: молодой парень с прозрачными глазами и шрамом на половину лица проверил магнитную карту Алоиза, посмотрел куда-то у себя и с недоброй усмешкой проговорил:

— Криминальрат Вессель. Рад, что вы выбрались из морга живым и почти здоровым, но у нас это не положено, — он что-то нажал, и из стойки, за которой прятались все органы управления, выросла почти прозрачная мерцающая стена.

— Ого! — искренне восхитился Готтфрид. — Это же силовое поле! Эксперименты с ними одно время ставили в ряде лабораторий. А потом...

— Заткнись, — прошипел Тило. — Никому тут не нужны твои проповеди!

Готтфрид обиделся. Было и так понятно, что они погибли. Сейчас этот шрамолицый нажмет еще пару кнопок...

Но вместо этого раздался выстрел, и шрамолицый, вместо того, чтобы нажать что-то еще, с глухим стуком уронил голову на свою панель. Сзади него, отгороженная от остальных силовым полем, стояла Мария и рассматривала что-то, видимо, панель управления.

— Я не знаю, как это отключить! — прокричала она. Звук доходил искаженный, как будто к голосу Марии примешалось противное дребезжание.

Готтфрид потер затылок. Он совершенно не понял, как Мария вообще там оказалась и в какой момент проникла за стойку — теперь же вся стойка спереди и сбоку была огорожена этим чертовым экспериментальным силовым полем, а за спиной Марии и со второй стороны была глухая стена.

— Посмотри на пиктограммы на кнопках, — посоветовал Алоиз. — Скорее!

— На них нет пиктограмм, — покачала головой Мария, и принялась рыться там, судя по звуку, в бумагах. — Зато есть инструкция.

Очень скоро поле исчезло, и в стене открылся магнитный считыватель.

— Бежим, — подал голос Тило. — Очень скоро они обо всем узнают.

— Узнают, — согласился Алоиз, — но не очень-то и скоро. Я вывел из строя камеры и микрофоны во всех помещениях, кроме одного, — он поправил в правом ухе какую-то микроскопическую капсулу телесного цвета — Готтфрид только теперь ее вообще заметил.

— Это не забудьте, герои, — хмыкнула Мария, протягивая Готтфриду пистолет, судя по всему, позаимствованный у шрамолицего часового.

Готтфрид взял ледяной пистолет и задумался о том, насколько не задумываясь Мария выстрелила этому человеку в затылок. Должно быть, так же, как когда-то тому самому гестаповцу Рольфу, о котором говорили Тило и Вальтрауд.

— А теперь стойте, — Алоиз резко затормозил перед следующим поворотом и обернулся к остальным. — Надеваем противогазы!

Тило запустил руку в тюк и выдал каждому по противогазу. Готтфрид тут же натянул его на себя, отметив, как тяжело стало дышать.

— Здесь точно будет сопротивление, — продолжил Алоиз. — Нам надо пройти по коридору до лифта H-001. И подняться на нем на самый верх. И на входе, и на выходе нам, возможно, придется тяжело. У нас всех кнопки на пряжках. Нажмете их, когда мы отойдем от поворота на двадцать шагов. Не позже. И не раньше — заряда может не хватить. Если что — стреляем на поражение. Лучше всего — в головы.

— Но куда мы идем? — спросил Готтфрид. Вышло невнятно.

— В змеиное логово, — серьезно пробубнил Тило.

— Туда, откуда я наладил вам в камеру этот радиоспектакль, — кивнул Алоиз. — И... пообещайте мне одно. Если хоть с кем-то из нас... — он сглотнул. — Надо дойти до конца. Там какой-то заговор.

— И нас в него втянули, нас даже не спросив, — подхватил Готтфрид.

Мозаика складывалась. И картина ему совершенно не нравилась.

— Не дадим больше никому подохнуть просто так, — Алоиз нахмурился. Его глаза горели зловещим огнем, в голосе прорезалась сталь. — Давайте узнаем правду. И прекратим это дерьмо.

Алоиз надел противогаз и кивнул за угол. Тило хмыкнул. Готтфрид ощутил, что еще меньше доверяет ему. Но затевать здесь и сейчас спор — было идеей еще более самоубийственной, чем лезть в змеиное логово. Там хоть были шансы, что все закончится не их мучительной смертью. Точнее, не шансы — шанс. Примерно один из ста. Или — один из миллиона.

Тило отцепил от пояса гладкую круглую гранату и вышел за угол.

— Руки за голову! Несанкционированное проникновение! — раздалось оттуда.

А потом они побежали. У Готтфрида кровь стучала в висках. Слишком длинные рукава мешали, ствол автомата задирался при стрельбе, штаны норовили упасть, противогаз ограничивал обзор и затруднял дыхание — но он бежал вперед. Три человека у лифта и еще трое в коридоре кашляли, пытались продрать глаза и отчаянно ругались. Кто-то принялся палить в воздух — Мария обернулась и дала сухую хлесткую очередь, человек упал, хрипя и захлебываясь кровавой пеной.

Лифт сиял впереди подобно свету в конце тоннеля. Готтфрид запоздало подумал, что, должно быть, они так и погибнут перед его сверкающими дверями: наверняка охрана обесточила его, передала информацию кому надо, и граната со слезоточивым газом только оттянула их неминуемую участь.

— Заберите оружие у этих! — приказал Тило, кивнув на троих у лифта. — Добейте!

Готтфрид вздрогнул — эти люди ничего им не сделали. Они просто исправно несли свою службу. Просто оказались не в том месте не в то время!

Мария подняла автомат. Готтфрид закрыл глаза и на всякий случай отвернулся — и очень пожалел, что не может заткнуть еще и уши.

— Что встал столбом? — Тило стукнул его в плечо. — Шевели задницей, неженка!

Он ввалился в лифт, ощущая, как у него вспотели не только ладони — под противогазом пот градом тек прямо по лицу.

— Снимайте, — скомандовал Алоиз. — Здесь работает вытяжка.

Мария, стягивая противогаз, побледнела и едва слышно застонала — Готтфрид подумал, что ей, должно быть, очень больно. Алоиз посмотрел на часы:

— Перезаряжаем автоматы! Живо! Тебе не надо, — махнул он на Готтфрида. — Тебе он вообще для виду. Через тридцать секунд будем. Надевайте!

Тило вытряхнул наушники. Их оказалось трое.

— Надевайте все, кроме неженки, — он резко ткнул узловатым пальцем Готтфриду в грудь. — От него все равно толку никакого! Уши руками зажми, но все равно готовься потерпеть!

Готтфрид едва успел открыть рот, но тут же передумал говорить вообще хоть что-то. Двери лифта разъехались в стороны. Еще один маленький блестящий шарик с громким стуком упал на вымощенный плиткой пол и покатился. А потом...

Готтфрид зажал уши — но это не помогло. Через все его тело прошла странная вибрация, на языке появился противный привкус крови, и он очутился в звенящей пустоте. У всего вокруг словно нажатием одной кнопки выключили звук, а тело Готтфрида потеряло и свой вес, и какую-никакую ориентацию в пространстве — он словно плыл в нигде. Глянцевый темный, почти черный, похожий на мрамор пол неожиданно оказался у него прямо перед глазами. А потом он почувствовал, что куда-то летит.

Пол заскользил под ним, и Готтфрид понял, что его куда-то тащат. Свет резал глаза, тишина давила, точно многотонный пресс, голова кружилась; его трясло. А потом тишину разорвал мерзкий писк. Готтфрид потряс головой — писк только усилился. Темный мрамор перед глазами сменился на светлый, почти белый. На него упала крупная алая капля — медленно, вальяжно, и разбилась, расцвела ярким цветком. Он с трудом поднял голову и обомлел.

В помещении находились пятеро: трое женщин и двое мужчин. Готтфриду это показалось сном — или кинофильмом, у которого выключили звук. Все пятеро были одеты в гражданское: мужчины и одна женщина в строгих черных костюмах с атласными лацканами, безупречно-белых сорочках и при бабочках, напомаженные; еще две женщины — в необычайной красоты вечерних платьях. В одной из женщин Готтфрид узнал Вальтрауд Штайнбреннер — она была чертовски не похожа на себя. Ее огромные голубые глаза казались фиалковыми в обрамлении пушистых накрашенных ресниц, тонкую длинную шею украшало ожерелье из черного жемчуга, а платье из какого-то удивительного материала, похожего на мокрый шелк, открывало ее молочно-белые округлые плечи, подчеркивало высокую грудь и тонкую талию. Она открывала рот и что-то говорила, но Готтфрид никак не мог услышать хоть что-то сквозь писк, который становился громче и громче.

Слово взял Алоиз, и Готтфрид проклял все — он хотел знать, черт возьми, что происходит, кто все эти люди и о чем они говорят. Теперь решалась их судьба, а судя по тому, что ему уже удалось услышать в камере, и судьба едва ли не всей Арийской Империи. Готтфрид ощутил, что начинает ощущать собственное тело — по его лицу текло что-то густое и горячее. "Кровь! — пронеслось у Готтфрида в голове. — Черт побери, у меня из ушей идет кровь!" Он испугался — что, если он больше никогда не услышит ни голоса Марии, ни рассказов Алоиза, ни даже политрука Хоффнера? Только теперь, ощутив свою беспомощность, он понимал, насколько не ценил такие простые жизненные радости. Он осторожно сел чуть позади Алоиза и принялся наблюдать.

Алоиз что-то говорил, а Тило и Мария стояли по бокам с автоматами наперевес. Только раз Готтфриду удалось поймать взгляд Марии, и на лице ее промелькнуло такое тепло, такая нежность, что он понял одно: он отчаянно хочет жить.

Потом говорить принялся один из мужчин — высокий, с крупными чертами лица и ослепительной белоснежной улыбкой. Глаза его при этом оставались холоднее льда, и Готтфрид подумал было, что этот человек, должно быть, настоящая акула: острозубый, крупный, он стоял напротив Вальтрауд и говорил ей что-то, и Готтфрид подумал о том, что не хотел бы теперь очутиться на ее месте. Но Вальтрауд, точно истинная валькирия, повела плечами и что-то ответила, а потом повернулась к Алоизу и принялась что-то объяснять. Тут же в игру вступила женщина в мужском костюме. У нее было мрачное жесткое лицо, а огромные очки в роговой оправе и короткие завитые русые волосы делали ее похожей на сову.

— ...Можете! — сквозь писк издалека до Готтфрида долетел крик Вальтрауд. Впервые на памяти Готтфрида на ее холеном лице отразился настоящий страх.

Он принялся тереть уши, размазывая по лицу кровь. Присутствовать при том, как вершится история, но не слышать самого главного было настоящей пыткой.

Сова усмехнулась и что-то проговорила.

— …Есть... границей! — донесся до Готтрифда голос Алоиза. — Узнают...

— ...Достаточно! — рявкнул мужчина-акула. — Бомба!.. Не захоронили... — он, судя по всему, обратился к сове.

Еще двое молча наблюдали. Сова достала папиросу и закурила. А потом рассмеялась мужчине-акуле в лицо.

— …Не верю! — прокричал акула Алоизу. — Таких размеров! Блеф!

В ответ Алоиз покачал головой, что-то произнес, а после — видимо, в доказательство собственных слов — вытащил из кармана два совершенно микроскопических динамика.

— ...Как?! — снова донесся до Готтфрида возглас акулы.

— ...Не блеф, — проговорила Вальтрауд.

Готтфрид напрягся изо всех сил — писк в ушах сменился звоном, но слова стали слышаться немного разборчивее. Хотя все равно он разбирал лишь очень громкие возгласы.

— ...Ваш порядок! — прокричал акула. — Тоталитаризм!

— Не начинайте, — скривилась сова.

Она сказала это вроде бы не так уж и громко, но ее слова Готтфрид расслышал полностью — да что там, расслышал — прочувствовал.

— ...Не должно! — акула тыкал пальцем в Вальтрауд.

Та стояла и ухитрялась смотреть на него сверху вниз с нескрываемым презрением.

— ...Новый состав! Новые представители... Империи! — разорялся он.

— Протестую! — прогрохотал мужчина, до этого молчаливо наблюдавший за всей это вакханалией. — НКВД... отношения... к гибели... Штокера.

— Это наша оппозиция, — подал голос Тило. Его Готтфрид расслышал хорошо — он стоял совсем рядом. — Зараженные и мутанты. Они подняли восстание. Херру Штокеру просто не повезло.

— Вы допустили, чтобы пострадал один из Хранителей Равновесия, — сова подошла поближе и уставилась на всю незваную компанию сквозь толстые стекла очков. — Этот, — она указала пальцем на Готтфрида. — Это тот ученый, с пушкой?

Готтфрид замер. Он только теперь понял, что слышит все, хотя и нечетко, будто бы из-за стены. Он обреченно кивнул.

— Ликвидируйте его, — пожала плечами сова.

— Чтобы весь мир узнал о том, кто такие Хранители Равновесия? — рявкнул Алоиз неожиданно близко и громко. — Чтобы наш и ваш фюрер узнали о том, какую информацию вы им приносите? Что вы держите их в бетонных бункерах вовсе не из-за ситуации на поверхности? И что осталось куда больше населения, чем вы им рассказываете? Я это легко устрою, если хоть один волос упадет с головы Готтфрида Веберна!

Готтфрид почувствовал, как к горлу подступает предательский ком.

— Следи за языком, юноша! — гаркнул молчаливый. — Это у вас... фюрер, — выплюнул он. — А у нас — генеральный секретарь!

— Велика разница! — с нескрываемым пренебрежением выплюнул Алоиз. — НКВД, гестапо... Я достаточно слышал!

— Ваши условия? — сова поправила очки.

— Вы прекращаете врать народу! — выпалил Алоиз.

Готтфрид, словно в замедленной съемке увидел, как вытянулись лица всех пятерых. И услышал, как надтреснуто рассмеялся Тило.

— Все остается как есть, — отчеканил он. — Вы вводите в ложу Хранителей от Арийской Империи нового члена. Можно одного из этих, — он ткнул дулом автомата в Готтфрида, Алоиза и Марию. — Контуженного не советую — он неисправимый идеалист.

— Я требую отставки миссис Штайнбреннер! — выкрикнул акула.

Вальтрауд вздернула подбородок и скрестила руки на груди.

— Я против, — веско сказал молчаливый. — Товарищ Мещерякова, товарищ Ларсен, ваши мнения?

Женщина в вечернем платье поджала губы и бросила быстрый взгляд на мужчину-акулу и что-то тихо произнесла. Судя по тому, как побагровел акула, она не согласилась с ним. Сова тоже что-то проговорила, но Готтфрид не расслышал. Вальтрауд торжествующе улыбнулась.

— Если у вас неразрешимые противоречия, товарищ, — он скривился, — Дженкинс, введите преемника в ложу Хранителей преждевременно и освободите место. Товарищ Штайнбреннер, — он кивнул Вальтрауд. — Что происходит в Берлине? Ситуация под контролем?

Тило снова рассмеялся:

— Если вы сейчас прекратите грызться и спустите приказ о переговорах, возможно, удастся избежать переворота. Против мутантов ваши экспериментальные силовые щиты не помогут.

— Действуйте, — кивнула сова Вальтрауд. — Если вы справитесь с ситуацией, я думаю, даже у, — она неприятно улыбнулась, — товарища Дженкинса не останется сомнений в том, что вы занимаете свое место по праву. И уберите отсюда этих, — она кивнула на Готтфрида со товарищи. — Вы же можете обеспечить, чтобы не произошло утечки информации?

Вальтрауд уставилась Готтфриду в глаза так, что у того холод пополз вдоль позвоночника, а в ушах зазвенело еще сильнее.

— Могу.

— Вот вы, — обратилась сова к Тило. — Не хотите войти в состав Хранителей?

— Не хочу, — усмехнулся Тило.

— Старый пидор, — прошипела Вальтрауд.

— Мне расценивать это как оскорбление? — Тило, казалось веселился.

Вальтрауд только сверкнула глазами, но ничего не ответила. Разве что она научилась говорить, не размыкая губ.

— Ему сейчас нужен покой! — упрямо проговорила Мария. — Неужели ваши государственные дела не подождут пару дней?

Готтфрид улыбнулся — его одинокая неуютная квартирка сразу стала совершенно иной, как только ее порог переступила Мария.

— Нет, — Алоиз упрямо мотнул головой.

— Вас тут трое! — возмутилась Мария. — От него только что ушел врач! Нас едва-едва с конвоем провезли по этим чертовым улицам — вы видели, что там творится?

— И поэтому ты теперь хочешь выгнать нас туда, злая женщина? — нахмурился Алоиз. — Чтобы нас разорвали на части?

Готтфрид толком не помнил, как их развезли по домам — ему почти сразу вкололи какую-то гадость, и он уснул. Теперь он не мог даже толком сказать, сколько прошло времени. Он сел на кровати.

— Пусть проходят! — прокричал он — в голове тут же зазвенело.

— Готтфрид, — Мария покачала головой. — Не кричи так. И тебе нужно лежать.

— Биргит? Отто? — удивился Готтфрид, рассматривая ввалившихся к нему гостей.

Биргит держала в руках пакет с фруктами, а Отто тащил нечто типа портативного магнитофона, но непривычно маленького и, судя по всему, легкого.

— Не утомляйте его, — проговорила Мария.

— Тебе самой покой нужен, — проворчал Алоиз. — А ты тут прыгаешь. В общем, садитесь. Я бы предложил выпить, но вам обоим нельзя. Так что будем обходиться фруктами и содовой.

— Расскажите мне уже, что там было! — взмолился Готтфрид. — Я все прослушал.

— А мы не расскажем, — подмигнул Алоиз. — Лучше! Ты сам послушаешь!

Он кивнул Отто, и тот поставил на стол магнитофон и нажал какую-то кнопку.

Готтфрид не верил своим ушам. Часть этого разговора была ему уже знакома по холодной камере гестаповских застенок — теперь казалось, что это все происходило так давно! Он слушал и не верил, что все и вправду могло бы быть так. Что его хотели ликвидировать только за то, что он хорошо работал? Что три Сверхдержавы вовсе не враждуют и не собираются готовиться к новой войне? Что они водили за нос даже глав государств? По всему выходило, что эти самые, как они называли себя сами, Хранители Равновесия попросту играли всеми ими, точно фигурами на шахматной доске.

— Как тебе? — Алоиз налил всем содовой и отсалютовал стаканам. — Теперь ты понимаешь, что мы крепко держали этих козлов за яйца?

Тем временем пленка продолжала воспроизводить происходившее. Так Готтфрид окончательно разобрался, что женщину-сову звали товарищ Мещерякова, мужчину-акулу — мистер Дженкинс, молчаливого — товарищ Вышняков, а женщину в вечернем платье — мисс Ларсон. И что женщина-сова предложила, во избежание раскрытия, стереть с лица земли Арийскую Империю направленной ядерной атакой.

— О, как они вцепились друг другу в глотки, — улыбнулся Алоиз и нажал какую-то кнопку — голоса смолкли. — Так вы не захоронили ядерный запас? А вы? Нет, что все-таки до вас? Политиканы, — он скривился.

— Теперь ты один из них, — поддела его Мария.

Готтфрид только с удивлением оглядел их. Алоиз только вздохнул в ответ.

— Лучше расскажи, как ты до этого всего вообще добрался, — Готтфрид заерзал на кровати.

— Я даже не знаю, с чего начать, — Алоиз развел руками.

— С начала, — строго проговорила Мария.

— Я родился в Мюнхене...

— Алоиз! — Готтфрид одернул его. — Давай серьезно, а?

— Все началось с моего проекта, — подала голос Биргит и замолчала, выжидательно оглядываясь.

Никто ее не остановил, напротив, Алоиз только улыбнулся и покивал.

— Мне нужна была система записи, прослушки и воспроизведения. Портативная. Но все, что выходило, имело очень громоздкую и тяжелую конструкцию. А когда мы брали интервью у вашей рабочей группы, арбайтсляйтер Веберн, — она уважительно кивнула Готтфриду, на что тот при упоминании его чина в очередной раз скривился, точно от зубной боли, — Алоиз... то есть... — она смешалась и опустила глаза.

— Алоиз-Алоиз, — поддакнул Готтфрид. — Нечего тут официоз разводить!

— Алоиз сказал, что его основной профиль — это радиоэлектроника, — послушно продолжила Биргит. — Тогда мы договорились обсудить эти вещи — у меня как раз стоял эксперимент из-за отсутствия компетентных людей.

Алоиз охотно перехватил инициативу и принялся сыпать техническими подробностями. Основную суть Готтфрид все-таки уловил: Алоиз воскресил давнюю идею с транзистронами. Она позволяла сделать эти конструкции куда как более компактными.

— Погоди! — ахнул Готтфрид. — Динамики в застенках.

— Верно, наших рук дело, — покивал Алоиз. — Потому-то я и знал часть плана этого проклятого здания.

— А я уже подумал было, какого хрена до этих заговорщиков было так легко добраться! — рассмеялся Готтфрид.

— Не легко, — помрачнел Алоиз. — А очень даже сложно. Ты, дружище, как всегда — увидел только верхушку айсберга. Когда меня взяли за жабры, я вообще не думал, что выберусь. Не говоря уж о том, чтобы спасти еще и твой драгоценный зад. Конечно, глупо было надеяться, что гестапо поверит в сказочку о том, что ты о дневнике отца — ни сном ни духом. Да еще Шайссебреннер, сука такая.

Алоиз помрачнел, уставился на стакан содовой, точно на врага народа и протянул:

— Выпить нечего?

— Нечего, — покачала головой Мария. — Тут вообще было шаром покати.

— Магдалина, — пояснил Алоиз и уставился в пол. — Я немного не успел. Он приводил ее ко мне.

Готтфрид поежился. Он вспомнил наслаждение на лице Штайнбреннера, когда он, по его собственному выражению, "учил его манерам".

— В общем, — влез Отто, воспользовавшись всеобщим замешательством и совершенно проигнорировав выразительный взгляд Марии, — мы с херром Бергом тоже обсуждали транзистронные конструкции. Он принес мне магнитофон, — он кивнул на стол, — несколько малюсеньких микрофонов и наушники. И мини-радиосистему для них. И сказал, чтобы я держал включенными. А он на досуге со мной свяжется, чтобы протестировать запись...

— И связался, я посмотрю, — покачал головой Готтфрид.

— А что мне было делать? — удивился Алоиз. — Если бы не Отто и Биргит, нас бы попросту убили.

— А что теперь? — спросила Мария.

— А теперь, — Алоиз потер переносицу. — Они собираются вводить меня в эту сраную ложу. Хранители, мать их за ногу, равновесия. Вершители мракобесия, вот кто они!

— И-и-и? — Готтфрид вытер вспотевшие ладони о пижамные штаны.

— Не знаю, — нахмурился Алоиз. — Сейчас там восстание. Беспорядки. Зараженные и мутанты поднялись, до верхних уровней, вроде как, не долезли, но безобразят на средних. Туда же и стянули все охранные и штурмовые отряды. Помнишь то здание, со свастикой? Так это их штаб-квартира оказалась! Хорошо, что мы туда не полезли! А Хранители... Считается, что почти никто вообще ничего не знает о той части здания, где они встречаются! А я как раз там коммуникации прокладывал. По спецзаказу.

— А откуда оружие? И почему нам помогал этот мутный таракан? — не выдержал Готтфрид.

— Сам не знаю, почему он нам помогал, — вздохнул Алоиз. — Он так толком и не объяснил. Просто явился ко мне в камеру и вытащил оттуда мою задницу: дал форму, оружие, провел в координационный центр, а дальше вы и сами видели.

— И ты вот так ему доверил наши задницы? — возмутился Готтфрид.

— А что мне оставалось? — вернул вопрос Алоиз. — Так у нас хоть какой-то шанс появился. И, как видишь, выгорело.

— Да? — завелся Готтфрид. — Может, сейчас за нами снова гестапо явится?! А ты сюда их привел, — он махнул рукой в сторону Отто и Биргит.

— Мы не боимся! — в один голос ответили они оба.

Готтфриду показалось, что уши-лопухи Отто даже задрожали от едва сдерживаемого трепета.

— Не явится, — подала голос Мария. — У него есть одна тайна. Я уж не знаю, как это все связано с политическими играми, но выражаясь вашим языком, я крепко держу его за яйца. Повезло, что я не успела рассказать об этом Фуксу. Иначе вышло бы неловко.

Все выжидательно уставились на Марию, но она не стала продолжать.

— Так что с вершителями, то есть, с хранителями? — наконец спросил Готтфрид.

— Там какое-то обучение, — пожал плечами Алоиз. — Да что я... Можешь сам послушать. Но пленку я тебе не оставлю. Надо вообще крепко подумать, куда все это деть. И им это... Сказал, что за рубежом у меня тоже есть друзья. Пока они выяснят... В общем... Это... Выздоравливай, вот! Тут фрукты... Мария, вон, остается на ночь.

Готтфрид расплылся в улыбке, предвкушая ночь в объятиях Марии, но та только усмехнулась:

— В твой курс лечения, Готтфрид, входит бром.

Алоиз рассмеялся, Отто и Биргит залились краской, а Готтфрид только тяжело вздохнул.

* * *

За ними не пришли ни на следующий день, ни через неделю. Готтфрид по-прежнему сидел на больничном, Марию пару раз вызывали в управление, и после второго раза она пришла какая-то жутко взволнованная, а потом сунула Готтфриду под нос пахнущую свежей типографской краской красненькую книжицу.

— Партбилет! — ахнул Готтфрид. — Мария...

Он заключил ее в объятия, она отстранилась и закусила губу.

— Ох... Готтфрид... Не знаю.

— Чего ты не знаешь? Радоваться надо!

— Не знаю, — тень легла на ее лицо, и она сразу стала казаться старше. Толстый слой пудры скрывал огромный ставший трехцветным бланш. — Как вспомню про Магдалину. И этого вашего Штайнбреннера.

Готтфрид обнял ее и погладил по волосам:

— Все уже кончено, — твердо заявил он. — Магдалину, увы, не вернешь. Мы должны жить дальше.

Он прижал Марию теснее — не хотел смотреть ей в глаза. Ему и самому снились жуткие пересохшие глаза Магдалины, ее порванный рот и изломанное тело. Но кому-то теперь надо было быть сильным. Сейчас это был он.

— Да, — она покивала. — Мне предлагают место...

— Соглашайся! — Готтфрид отстранился и заглянул ей в лицо.

— В гестапо, — выдохнула Мария и отвела глаза.

Готтфрид вздрогнул.

— Это... хорошо, — неуверенно протянул он.

— Под прикрытием.

— И ты сейчас мне об этом говоришь! — укорил ее Готтфрид.

— Я не хочу недоверия между нами, — Мария упрямо повела плечами. — И потом... Мне предлагают служебную квартиру.

Она высвободилась из его рук и принялась мерить шагами комнату.

— Я не хочу! Я хочу жить с тобой!

Готтфрид потер затылок. Вместе жили женатые пары, а это было редкостью; они вполне могли приходить друг к другу, для этого вовсе необязательно было жить вместе.

— Готтфрид, — Мария подошла к нему и обняла. — Разве мы не можем пожениться?

Он отвел глаза. Он толком и не думал об этом, но, похоже, Мария была иного мнения.

— Разве ты не хотел бы? Жить семьей, — она замолчала и отпрянула. — Мне не стоило. Прости. Как только мне дадут ключи, я перееду, Готтфрид.

— Скажи, ты не знаешь, все спокойно? — перевел тему Готтфрид. — Восстание... А официальные новости молчат.

— Спроси об этом у своего Алоиза, — бросила она. — Он осведомлен лучше меня.

— Мария! — Готтфрид поймал ее за локоть, когда она уже отвернулась и направилась к шкафу. — Я не имею представления о том, что нам надо сделать, чтобы пожениться! Ты же знаешь, это почти не принято.

— Штайнбреннеры женаты, — возразила она.

— Они — другое дело, — Готтфрид выставил ладони вперед. — Потому что он правильный, а Вальтрауд вообще...

— Ты не хуже! — возразила Мария. — Ты так и не понял? Ты ничем не хуже Штайнбреннера! И твой обожаемый Алоиз сидит там же, где Вальтрауд! Но если ты не хочешь...

— Хочу! — горячо возразил Готтфрид. — Как только меня выпишут, я все узнаю!

— Тогда у меня тоже есть некоторые сведения, — смягчилась Мария. — Как раз от твоего Алоиза. Он тебе, кстати, передавал привет. И настоятельно требовал следить, чтобы ты пил все выписанные тебе медикаменты.

Готтфрид виновато улыбнулся — поначалу он и правда пытался прятать чертов бром куда подальше, но Мария неустанно следила за тем, чтобы он пил всю горсть предписанных таблеток и собственноручно ставила ужасно болезненные витаминные уколы.

— Зараженные продолжают требовать, чтобы им дали полноправный статус граждан и принимали в Партию. Но, судя по всему, они все-таки найдут компромисс. Конечно, ни о какой Партии, по крайней мере, ее основном блоке, речи идти не может. Но мутантов собираются снарядить на определенные работы. Говорят, это идеальная рабочая сила при правильном стимуле — они очень сильны и... — Мария замялась.

— Тупы как пробки, — закончил за нее Готтфрид.

— Ну, — она улыбнулась, — в точку. Думаю, Вальтрауд, как опытный кукловод, их додавит. Там как раз еще та гром-баба в агиткоманде, а она, говорят, пламенные речи толкает. Когда трезвая.

* * *

Готтфрид вышел на балкон их с Марией квартиры. Они переехали туда чуть меньше года назад, но он никак не мог привыкнуть к новой обстановке: она ничем не напоминала привычные аскетичные условия прежних казенных квартир и казарм. Во-первых, там было целых три комнаты: отдельная кухня, просторная гостиная и уютная спальня; во-вторых, прямо в квартире располагался не только туалет и душ, но даже стояла самая настоящая ванна — впрочем, чистая дерадизированная вода все равно оставалась жутким дефицитом, поэтому ванна скорее напоминала ненужный предмет роскоши; а в-третьих, само убранство квартиры больше походило на старый дом его родителей в Мюнхене, тот, где они жили еще до Катастрофы. А еще и балкон. С каменной балюстрадой, просторный, и вид с него открывался совершенно фантастический: на одну из главных площадей Берлина. Алоиз, правда, сетовал, что из квартир в той части здания, где обретался он, вид был еще лучше, но выхлопотать для четы Вебернов квартиру получше ему не удалось. Готтфрид, правда, и так чувствовал себя неловко — он предпочел бы жить в обычной казенной квартирке, но Алоизу об этом не говорил ни слова, тот и так для них сделал все возможное и невозможное. Да и Марии, похоже, нравилось.

Готтфрид обернулся — сквозь панорамные окна он видел, как Мария накрывает на стол в гостиной. На ней было то самое серебряное платье, в котором он увидел ее впервые. Залюбовавшись ею, он направился внутрь.

— Не мешай мне, — строго проговорила она, раскладывая приборы на четыре персоны. — Лучше пойди вон, еще полюбуйся. Вернешься, когда придет твой Алоиз.

— Я помочь хотел, — рассмеялся Готтфрид.

Он уже привык к тому, что как только дело касалось приема гостей или какого-то небольшого торжества, Мария не подпускала его к хозяйственным хлопотам ни на шаг, но неизменно продолжал предлагать помощь.

— Все уже готово, — Мария критически осмотрела стол. — Можешь принести ведерко для льда из кухни. Лед в морозилке. Все равно они будут с минуты на минуту.

Она подошла к зеркалу в массивной оправе и поправила одной ей заметные выбившиеся из прически пряди. Готтфрид вытер руки платком — он чувствовал себя не в своей тарелке всякий раз, когда начинался подобный официоз. Он бы предпочел не этот безупречно сервированный стол и дефицитное игристое, а простое пиво в ничем не примечательном кабаке или столовой да обыкновенные металлические миски. Или старый добрый "Цветок Эдельвейса" — благо бар все-таки не прикрыли, и они время от времени по старой памяти наведывались туда перекусить и выпить.

Мелодичными переливами ожил дверной звонок, Мария серебряной молнией метнулась к двери. Готтфрид высунулся в проем, чтобы убедиться в том, что к ним пришли именно те, кого они ждали.

В дверях показались Алоиз и Биргит. Оба не в форме — в гражданском. Готтфрид почувствовал себя еще глупее и принялся теребить манжетную ленту. Алоиз преподнес Марии букет цветов, перевязанный лентой.

— Ну привет, дружище, — он пожал руку Готтфриду, осмотрелся и, поправив бабочку на шее, заговорщически прошептал, — давай это... Не мяться в дверях! А то я жрать хочу так, что аж кишки сводит! А там у меня для тебя куча новостей подоспела!

Готтфрид напрягся. Всякий раз он ждал плохих известий. Мария ворчала на него, Алоиз посмеивался, и Готтфрид перестал выказывать опасения вслух, но неизменно напрягался, стоило Алоизу сначала надолго пропасть, а потом вынырнуть, точно черту из табакерки, и засыпать его пересказом последних событий. Теперь вот он опять куда-то ездил и только-только вернулся.

Мария провела всех в гостиную, чинно рассадила. У Готтфрида заурчало в животе — и он был готов поклясться, что у Алоиза тоже.

— Не стесняйтесь, — Мария встала и открыла одно из блюд. — Угощайтесь. Готтфрид, открой, пожалуйста, вино.

— Какие новости? — Алоиз уже уплетал за обе щеки салат, пока Готтфрид возился с пробкой.

— Нет уж, начинай ты.

Пробка, наконец, поддалась и с громком хлопком вышла из горлышка бутылки, над которым теперь вился ароматный дымок.

— Да у меня-то что, — протянул Готтфрид, разливая вино по бокалам. — Все то же. Назначили испытания пушки.

Насчет бомбы N Агнета и правда оказалась права: потоки нейтронов рассеивались в атмосфере, поэтому производство подобного оружия все естествоиспытатели тут же признали нерентабельным. Зато пушки показали куда как лучший потенциал. Готтфрид вспомнил, как однажды к нему вот так же вот завалился Алоиз и сказал, что необходимо передать часть чертежей этим их Хранителям. И сам, в свою очередь, после принес проекты советских и американских ученых. С одной стороны, Готтфрида невероятно радовало то, что пока Хранители заправляют всем, новая мировая война не состоится. С другой, он хотел делать что-то полезное, а не заниматься миражом, фальшивкой по своей сути. Алоиз тогда очень грубо его отбрил, заявив, что именно такие, как Готтфрид, гаранты мира, и отец бы его всенепременно гордился бы сыном, но Готтфриду все равно было не по себе.

— Опять с Айзенбаумом? — подмигнул Алоиз.

— Ну да, — выдохнул Готтфрид. — Но, ты знаешь, с тех пор, как его перевели в отдельную лабораторию и сделали ее координатором, с ним стало намного приятнее общаться.

— С равными всегда проще, не так ли, оберберайтшафтсляйтер Веберн?

Готтфрид смущенно улыбнулся и отпил вина из бокала — он считал, что для такого резкого его повышения в чине не было никакого повода. А если повод и был, то так привлекать к нему внимания не стоило — довольно было и того, что они с Марией переехали в более престижный район. Хорошо еще, что никто из сослуживцев не видел, как он на самом деле живет. Алоиз еще и настаивал на том, чтобы Готтфрид взял флюкваген поприличнее, но он наотрез отказался и в очередной раз починил свою неизменную старушку.

— Не начинай, Алоиз, — укорила его Мария. — А то он опять начнет мучиться совестью, а потом — головными болями.

— Совестью? — возмутился Алоиз. — Вообще-то, он, во-первых, совершил прорыв в нашем вооружении, во-вторых, пострадал от заговорщиков и помог расстроить их план!

— Ну хватит, хватит, — махнул рукой Готтфрид.

Алоиз всякий раз заводил этот разговор, если речь заходила о регалиях Готтфрида. По представленной народу официальной версии, Готтфрида и Марию схватили деятели "Пиратов Эдельвейса", жестоко пытали, в результате чего Готтфрид едва не лишился слуха — а все ради того, чтобы не дать Арийской Империи выйти вперед в гонке вооружений. Поэтому, когда им удалось выбраться и указать на подозрительные места внизу, гестапо и штурмовые отряды занялись тем, чем и положено: обеспечением безопасности граждан.

— Лучше расскажи, что там у тебя, — перевел стрелки Готтфрид.

— О-о-о, — протянул Алоиз, залпом допил вино и принялся наливать себе еще. — Русский — это сущая каторга! Английский еще терпимый, и слов много похожих. Но выбирать не приходится — они общаются на языке той страны, где происходит заседание. Так что нам несказанно повезло, что тогда они заседали у нас.

Все помолчали. То и дело все разговоры возвращались к событиям того дня. Оставалось еще слишком много нерешенных вопросов, хотя с определенного времени от Партии отпочковался ее, своего рода, филиал: в нем состояли так называемые "радлюди". Одни поговаривали, что это такие же унтерменши, как, например, евреи; вторые не соглашались, апеллируя к заключениям биологов, заявивших, что это "новый биологический вид, порожденный Катастрофой". Радлюдям выдали почти человеческие права, отселили в отдельный район и запретили бесконтрольные связи с людьми, во избежание появления гибридов. Готтфрид, конечно, был уверен, что Адлер со товарищи уже изучает последствия межвидовых связей, но помалкивал. В целом, Адлер периодически общался с ним, рассказывая про проект "Сверхчеловек", но без особенных подробностей — впрочем, за ними Готтфрид и не гнался.

— Из новостей, — Алоиз посерьезнел. — Мы работаем над усовершенствованием портативной звукозаписывающей техники. Это позволит организовать слежку. Вопрос, конечно, в том, какого ресурса потребует обработка этой всей информации. Но это уже следующая задача. Так можно будет точно знать, где и какие заговоры готовятся.

Готтфрид поежился — он вспомнил их разговоры с Марией за закрытыми дверями и четко ощутил, что ему бы уж точно не хотелось бы, чтобы это так или иначе стало чьим-то достоянием.

— Кстати! — Алоиз поднял бокал. — Нам с Биргит поручили в следующем месяце внести вклад в демографию!

— Что? — переспросил Готтфрид.

— Мне казалось, слух у тебя восстановился полностью, — покачал головой Алоиз. — Говорю, будем вносить вклад в демографию!

Бигрит покивала с выражением нескрываемой гордости на лице.

— В третий раз тебя, — отметил Готтфрид. — Поздравляю вас.

— Спасибо! — искренне поблагодарила Биргит. — Я очень счастлива. О такой удаче можно было только мечтать! Чтобы признали годной, да еще и в отцы выдали, — она бросила на Алоиза беглый взгляд и смущенно умолкла.

— Да уж, — помрачнел Готтфрид, вспоминая Агнету.

Она недавно родила в ЦАМе девочку. От визитов Готтфрида она категорически отказалась, а он и не рвался — видеть Агнету вне работы ему не слишком хотелось, а ребенком он не интересовался. Впрочем, Алоиз к своим тоже не заходил. И вообще визиты отцов в ЦАМ были редкостью.

— А из новостей... — Алоиз отодвинул опустевшую тарелку. — Я привез новые чертежи советских ученых. Они там придумали какую-то инновацию. Сам посмотришь. Вот спустим все под видом разведданных твоему хауптберайхсляйтеру, он тебе все передаст. Кстати... В Союзе тоже радлюди головы подняли. Но их быстро выселили в Сибирь. Как они там это говорят... Тайгу валить, вот!

— Лучше бы у нас их так же выселили, — проворчал Готтфрид и почувствовал на себе недовольный взгляд Марии. — А Америка что?

— У них снова паранойя на тему призраков коммунизма и нацизма. На сей раз демократы обвинили консерваторов в нацизме, а те не остались в долгу. Ну и грызутся, — Алоиз усмехнулся. — Мне кажется, появись у них там динозавр, они внимания не обратят, не то что какие-то зараженные.

Биргит тихонько засмеялась, но так заразительно, что вскоре веселились все. Беседа перетекла в непринужденное русло, зазвучала веселая музыка, разумеется, одобренная Партией, из холодильника в ведерко перекочевала еще пара бутылок игристого.

Готтфрид отметил, что такие посиделки становятся все более веселыми и напоминающими прежние времена: забывался леденящий кровь страх, реже и реже перед глазами возникал облик измученной Магдалины, жизнь возвращалась в свое русло. Его, конечно, все еще занимал вопрос о том, почему же им все-таки помог Тило, но спрашивать он не решался с тех пор, как Алоиз, скривившись, положил руку Готтфриду на плечо и сказал как отрезал, что тот не хочет знать о мотивах Тило ровным счетом ничего, а самого Готтфрида они — по счастью — нисколько не касаются. Мария тоже молчала и как-то загадочно улыбалась, поэтому Готтфрид решил отложить все в долгий ящик.

Дневник отца он по-прежнему изучал — по вновь представленным сведениям, его изъяли у активистов "Пиратов Эдельвейса", дерадизировали и признали важным историческим документом, доступ к которому был предоставлен ограниченному кругу лиц. Достаточно забавным Готтфриду показался тот факт, что хауптберайхсляйтер Малер обязал Айзенбаума ознакомиться с дневником, после чего тот вообще больше не поднимал с Готтфридом тему взаимоотношений их отцов.

Хотя было еще кое-что. Готтфрид несколько раз пытался выяснить у Алоиза, когда вообще появились Хранители и как давно они принялись обменивать ученых наработками за их спинами. Поначалу Алоиз отмалчивался, а потом рассказал, что утечка информации по оружию Х действительно была организованной. О роли Фридриха Веберна и Людвига Айзенбаума он ничего не знал — или говорил, что не знал, слишком уж рьяно и поспешно открещивался; но Готтфрид настаивать не стал. Он видел гестаповские застенки и решил, что в данном случае незнание — неплохой гарант безопасности.

— Готтфрид, — голос Марии выдернул его из раздумий. — Давай присоединимся к ним?

Алоиз и Биргит танцевали вальс под музыку Штрауса. Готтфрид отвел глаза:

— Может, не стоит?

— Ты всякий раз отказываешься, — вздохнула Мария. — А ведь тут и места достаточно, и врач тебе уже давно подобное разрешил!

— Я... не умею, — выдавил Готтфрид.

Мария рассмеялась и потянула его за руку.

— Ерунда! Я покажу!

Он встал, и она прижалась к нему, положила его руку себе на талию и прошептала:

— На раз-два-три, кругами!

У Готтфрида голова пошла кругом от ее голоса безо всякого вальса. Ритм сам по себе увлек его за собой, и они остановились только тогда, когда прозвучали финальные аккорды.

— Да, дружище, — резюмировал Алоиз. — Ты можешь гордиться! Гаже зрелища я в жизни не видел.

Биргит рассмеялась, а Мария нахмурилась и обняла Готтфрида:

— Ты чересчур строг к нему.

Готтфрид рассмеялся — он вовсе не чувствовал себя уязвленным. Напротив — каким-то совершенно глупо счастливым.

Уже ночью, когда Алоиз и Биргит ушли, а Мария привычно уткнулась ему в грудь лицом, он неожиданно понял, что страх исчез. Улетучился, испарился. Его по-прежнему передергивало, когда он видел на работе самодовольную рожу Штайнбреннера; поначалу он ощущал себя неуютно, принимая кофе из рук Вальтрауд, но теперь как будто кто-то переключил тумблер. Его положение в Партии было прочным, его ценили как ученого и как координатора рабочей группы. Его даже повысили в чине. Рядом была женщина, прошедшая с ним через самое пекло.

И именно сейчас Готтфрид понимал одно: даже там, где, казалось, кончились все дороги, их путь продолжался.