Рональд М. Уизли (джен)

Толстые, в три пальца, гладко выструганные доски стола пригнаны друг к другу так плотно, что в щели лезвие ножа не протолкнуть; сквозь лак просвечивает узор древесины. Стол в хижине Хагрида — простой, тяжелый и крепкий. Никаких украшений, никаких лишних деталей. Рон отрывает взгляд от столешницы и набирает в грудь воздуха, точно перед прыжком в воду:

— В общем, я не знаю, как и почему так получилось... но я вспомнил свою прошлую жизнь.

В хижине очень тихо, даже Клык на своей подстилке возиться перестал. Но Рону в этой тишине слышится грохот падающих камней совсем близко, будто обвалился свод пещеры прямо за его спиной. Еще один вдох:

— В той жизни я был кем-то вроде аврора — называлось по-другому, но суть та же. Раскрывал магические преступления.

— Какие, например?

Эти воспоминания приходят легко, стоит лишь начать говорить:

— Например, маги порой выходили промышлять на большую дорогу, и разбойники их охотно принимали: умелый маг ценился даже больше, чем хороший мечник. А потом на дорогах находили людей... — "...промерзших насквозь в середине лета или сгоревших в зеленом лесу, в паре миль от ближайшего остывшего костровища", лезут в голову ненужные подробности, но Рон вовремя прикусывает язык. Не здесь, не сейчас, не этим людям. И он заканчивает фразу совсем по-другому: — Очень странно погибших, в общем. Иногда легион сам справлялся, но у них своих забот хватало. Чаще звали нас. Ну а те, кого мы находили, сами знали, что по ним топор плачет, так что очень немногие сдавались без боя. Бывало, конечно, но... в общем, без крови почти никогда не обходилось. Я знал, что разбойник, которого убил я, уже никого не убьет и не ограбит, и что это хорошо: благодаря мне кто-то вернется домой невредимым. От этого знания было легче. Но, так или иначе, для этого приходилось убивать мне самому.

Он соврал бы, сказав, что раскаивается. Из всего, что приходилось делать Муциану за двадцать лет службы, эта работа была самой простой и честной, по-своему даже приятной, пожалуй; жаль только, что не слишком частой. Обычно он работал под прикрытием в мелких вредоносных общинах — задолго до того, как поднял голову Орден Червя, — и тем сильнее ценил простые дела, не требующие трех мешков лжи. Но об этом, пожалуй, не стоит.

— На такой службе чистеньким остаться невозможно, а я прослужил Империи двадцать лет. И за все двадцать лет мне так ни разу и не удалось съездить домой, повидаться с родными. Если не занимался очередным делом, так валялся в лазарете, если не валялся, так пытался учиться. Ходил в увольнения, конечно, но надолго меня не отпускали, — однажды только накопил пару месяцев, незадолго до смерти… нет, об этом тоже не стоит, и более того, не хочется. — А в последние годы, к тому же, началась война с некромантами…

Началась она, на самом деле, гораздо раньше — когда не то что Муциана, а и его прадедов на свете не было. Просто многовековое противостояние, то горящее, как лесной пожар, то тлеющее незатоптанным костром, вспыхнуло в очередной раз после затишья, длившегося почти сто лет. И искру — хотя какую там искру, скорее уж праздничный фейерверк, — высекли еще не утратившие сил руки Ганнибала Травена, стоило ему надеть мантию архимага. Рон помнит его — почтенного старика с доброжелательной улыбкой и холодными карими глазами. Травену не было и семидесяти, но некромантию он ненавидел так, будто сам участвовал в стычках вековой давности, когда некроманты разоряли кладбища и держали в страхе простых горожан, а маги Гильдии в ответ резали некромантов в их собственных домах.

— Некроманты? А кто это?

— Волшебники, которые оживляют мертвых и делают из них своих слуг, — в голосе Хагрида слышится такое отвращение, что Рону на долю мгновения почти хочется улыбнуться. Почти.

Но улыбка гаснет, не родившись, захлебывается в глухой тяжелой горечи:

— Не оживляют — поднимают. Магией заставляют двигаться и выполнять приказы, но это уже не тот человек, который был, да и вообще не человек… просто безмозглая злобная тварь, ведомая приказом хозяина. И такую тварь они могут сотворить из любого мертвеца, из убитого врага в том числе. Ты можешь искренне презирать или ненавидеть некромантов, пока жив, но стоит тебе погибнуть, как ты окажешься в их власти. Твое тело могут поднять, могут призвать душу и подчинить себе. Например, натравить на твоих бывших товарищей, и ты будешь драться с ними, пока не сдохнешь уже окончательно…

Он благодарен своей памяти хотя бы за то, что имен в ней не осталось — смерть стерла подчистую. Хотя знает, что они были, и были руки, так и не выпустившие мечей, бездумно наносящие удары. Были тронутые разложением лица тех, с кем он пил в день получения жалования и дрался плечом к плечу. Были невидящие остекленевшие глаза и неугасимая злоба к живым. И была его, Муциана, ненависть к тем, чья воля превращала его товарищей в мерзких тварей.

— Я порядочно насмотрелся на такие случаи... и не хотел, чтобы кому-то пришлось сражаться со мной, если я погибну. Да и не только со мной, вообще с кем угодно. Я придумал, как этого избежать. Но чтобы заклинание сработало, как надо, нужно было убить себя.

Ничего лучше он придумать не смог. Все-таки он не был ученым-изобретателем — просто очень хотел уйти с честью, не дав врагу лишнего козыря, не предав Гильдию даже после смерти.

— Когда меня… когда стало понятно, что все, крышка — я сделал все правильно, — в горле давно пересохло, слова слипаются сухим комом, а его снова тянет улыбнуться: — Но троих я забрал с собой. Мне очень хотелось, чтобы тем, кто придет после меня, было легче справиться с этими ублюдками... Вот, собственно, и все.

В хижине тихо, как после обвала, когда вздохнуть страшно лишний раз: а ну как опять начнется, и тогда уже завалит насмерть? Хагрид возвышается над ним, точно гора, оглохшая от грохота, уставшая сбрасывать глыбы льда и камня. Все еще опасная гора.

— Поверить трудно. Как и в то, что в одиннадцать лет ты умудрился порешить пару десятков человек... И давно ты все это помнишь?

— Полтора года.

— Родные-то твои знают?

— Родители в курсе. Я, правда, не знаю, что именно им известно. Не помню, чтобы меня на что-то проверяли, но, наверное, это я чего-то не заметил или забыл... Прямо они не спрашивали. Просто мама однажды сказала, мол, мы знаем, что ты помнишь прошлую жизнь, сам расскажешь, если захочешь. А братьям и Джинни незачем... Можешь написать маме, спросить, что они выяснили.

— Напишу, не беспокойся. Но ответ придет не раньше утра, а сейчас что с тобой прикажешь делать?

— Я знаю!

Рон даже вздрагивает от неожиданности: он почти забыл, что они с Хагридом в хижине не одни. Если бы помнил — не выражался бы. Хотя и Хагрид, кажется, забыл, иначе бы поправил.

— Можно проверить прямо сейчас, правду ты говоришь или нет, — Гермиона почти тараторит, будто боится, что ее перебьют. — Ты говорил про легион и империю, значит, жил в Риме? Значит, должен знать латынь и говорить на ней! Ведь знаешь, да?

— Гермиона, ты гений, — надо быть гением, никак не меньше, чтобы, услышав короткий рассказ и зацепившись за пару случайных слов, совершить ту же ошибку, до которой Рон, раз за разом прокручивая в голове воспоминания, додумывался несколько дней. И за которую, даже имея возможность видеть все своими глазами, потом держался несколько месяцев.

По-хорошему, наверное, стоило бы сказать, что не та это империя, другой легион. Но говорить Рону не хочется: он устал — безумно, просто нечеловечески устал, а с поправками рассказ грозит затянуться часа на три, еще и вопросов к нему добавит. А латынь... Язык, на котором он часто думает и иногда пишет, достаточно на нее похож, чтобы сойти за жуткий диалект, который за два тысячелетия все просто основательно забыли. И Рон уверенно кивает:

— Знаю, хотя я говорю не очень грамотно. Что сказать?

— Говорить ты что угодно можешь, а толку? Тут римлян, кроме тебя, нет, проверить некому. Ты вот что... Зову* Краткий справочник волшебных тварей! — Хагрид взмахивает палочкой, призывая огромную, очень старую и очень потрепанную книгу: — Если латынь тебе знакома, значит, и латинский текст на слух ты переведешь. Сможешь?

— Попробую.

— Тогда я сейчас буду читать, а ты переводи. Книга, конечно, не древнеримская, но эту латынь ты понять должен. Готов? Тогда слушай внимательно: единорог суть сушчество волшебное, обладушшее великую силу...

Рон не знает, что бы сказали римляне Хагриду и автору справочника; возможно, они сочли бы, что все правильно. Но для него латынь звучит смешно и странно, будто косноязычный чтец пытается прочесть творение безграмотного писца. Впечатление тем сильнее, что Хагрид читает громко, медленно и едва ли не по слогам, но Рон удерживается от улыбки. Надо быть серьезнее, сосредоточиться на тексте.

— Единорог — существо волшебное, обладающее великой силой; имеет облик белоснежной лошади с золотыми копытами и рогом во лбу. Волосы единорога хороши для... э-э-э, волшебных палочек, а также целительных повязок; рог его, растертый в пыль, добавляется в лекарственные зелья. Огромной целебной силой наделена также кровь единорога, способная исцелить человека, будь он хоть на краю гибели; однако кто убьет единорога ради спасения своей жизни, исцелив тело, навсегда погубит свою душу. Ибо, испив крови единорога, убивший его будет проклят.

— Интересно, кто тогда у нас решился убить единорога?.. — шепчет Гермиона, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Рону тоже очень интересно, кто в окрестностях Хогвартса настолько поехал крышей.

— Точно не я.

— Не он, — быстро соглашается Гарри. — На той неделе мы к контрольной по зельям готовились. А вчера ходили смотреть на тренировку нашей команды, нас там видели…

— Что не ты, я как раз почти не сомневался: со взрослым единорогом управиться не каждый взрослый маг сумеет, — Хагрид перелистывает несколько страниц. — Попробуем еще раз. Цербер суть тварр, видом схожая собаку...

А потом еще горные тролли, гиппогрифы... наконец Хагрид откладывает справочник:

— В самом деле знаешь... я, помнится, на седьмом курсе не одну неделю на перевод убил, а ты шпаришь, как по писаному. Хорошо, положим, я тебе верю. Что ты собираешься делать теперь?

Рон пожимает плечами:

— Жить. Я не знаю, зачем и почему ко мне вернулась память, я об этом не просил. Но в той жизни я совершил много вещей, которыми нельзя гордиться. Возможно, мне дали второй шанс, чтобы я что-то понял и исправил?

— Может, и так. Я напишу твоим родителям, — Хагрид, кажется, хочет еще что-то сказать, но только взмахивает рукой: — Ладно, идите… вам в замок пора, а мне жеребенка кормить.

Наверное, он хотел сказать что-то вроде “только попробуй навредить кому-нибудь”, но сам понял, как это глупо. Полтора года, свободно расхаживая по Норе и Хогвартсу, Рон мог творить что угодно, а грехов страшнее разбитого носа Малфоя за ним так и не появилось. И кидаться творить зло сейчас — даже не идиотизм. Такого слова ни в одном языке не придумали.

Рон выходит в прозрачные зимние сумерки, вдыхает холодный, еще по-зимнему острый воздух, невероятно вкусный после душной хижины Хагрида, после затхлой пещеры, где встретил свой конец Эрандур-Вангарил, после пропитанных гнилью подземных залов, ставших могилой ему самому.

Потрясающе вкусный еще и потому что Рон сейчас не один.

— Спасибо.

— Не за что, — Гарри чудовищно серьезен. — Мы ведь друзья.

— И потом… кажется, ты был хорошим человеком. Иначе не думал бы о том, что будет, ну, после тебя, — Гермиона, которая никогда не лезла за словом в карман, сейчас говорит медленно, будто с трудом подбирает слова.

Да оно и понятно: даже с такой приглаженной легендой хороший человек как-то плохо лепится. Муциан был сыном своего времени, готовым на что угодно ради блага своей Гильдии, преданным ей до конца. И Рон это принимает, но не оправдывает. Все-таки он тоже сын своего, мирного и куда более доброго, времени. Но вдаваться в детали сейчас даже в мыслях неохота.

Главное — в этих мыслях он сейчас не одинок. А все остальное — и злобное ворчание Филча, как всегда, появившегося внезапно и некстати, и невыученные параграфы, и недописанные эссе — кажется ненужной шелухой.

— А давайте во взрыв-дурака! — предлагает Рон, едва переступив порог гостиной, и даже Гермиона ничего не имеет против. Они режутся в карты весь вечер, едва не пропустив ужин, и потом — до поздней ночи, пока не отпускает напряжение и не начинают слипаться глаза.

Этой ночью Рон впервые спит, как убитый, безо всякого снотворного.

_____________________

*Акцио.