Эффект мортидо (джен)

— О. Так вы из этой породы, — констатировал граф, мысленно отметив, что в очередной раз угадал. Осознанной встречи с ним искали люди двух типов: либо воинствующие пустоголовые охотники-одиночки, либо «просители». Впрочем, сидящий перед ним юноша, несмотря на блуждающую по его лицу улыбку, вид имел весьма потрепанный и отчасти даже жалкий, так что на искоренителя нежити не походил изначально. Фон Кролок отвернулся к камину и раздумчиво протянул: — За бессмертием, значит, пришли… Напрасно.

Слова давались с ощутимым трудом, никак не желая выстраиваться в длинные, завершенные фразы, и граф попытался припомнить, когда же он в последний раз вел с кем-нибудь более или менее осмысленный диалог, пользуясь собственным голосом, а не ментальной связью.

Месяцев семь назад… возможно, восемь. С Кристофом гораздо удобнее было общаться мысленно, не разыскивая слугу по всему замку, с жертвами — тоже, а разговоры с самим собой граф почитал первым, весьма губительным шагом на пути к полному сумасшествию.

— Дела мне нет до бессмертия, — тем временем, возразил барон фон Этингейр. — Я всего лишь не желаю умирать так скоро! Однако, если вы меня не обратите, именно эта судьба меня ожидает в самое ближайшее время. Вы, в прямом смысле, последняя моя надежда…

Он говорил еще что-то, а граф отрешенно рассматривал приплясывающие в камине языки пламени, чувствуя, как струи горячего воздуха мягко касаются его лица. Огонь завораживал, притягивал к себе — казалось, достаточно только протянуть руку, окунуть ее в живое, сверкающее золото — и он сможет унести этот жар с собой. Вот только это было не более чем иллюзией, и вместо желанного тепла поддавшегося искушению ожидала лишь боль да отвратительный запах горелой, сползающей с костей плоти.

— Вы меня вообще слушаете?! — вырвал фон Кролока из размышлений возмущенный голос юноши.

— Нет, — безо всякого смущения признался он и, на секунду оторвав взгляд от огня, спросил: — А стоит? Что нового вы можете мне сообщить, барон, когда все это я уже слышал?

Искатели вечной жизни. Всегда разные, но все чем-то неуловимо схожие друг с другом. Возможно, их роднила глупость, а возможно — самоуверенность, фон Кролок не взялся бы сказать с точностью. И все они, как один, верили, что укус вампира сделает их свободными — от страха, от гибели, от болезней, от обязательств. Однако эти убеждения были точно такой же химерой, как и ложная уверенность самого графа в том, что жар пламени способен согреть его мертвое тело. В пламени можно было только сгореть.

Фон Этингейр некоторое время обескураженно молчал, прерывисто дыша чуть приоткрытым ртом, а затем громко фыркнул.

— Я-то думал, что отыскать настоящего вампира — самая сложная из моих задач! — заявил он. — А, оказывается, мне этого вампира придется еще уговаривать поступить по-вампирски. Я скрывался, сбивал погоню со следа, вынужден был побывать в местах, в которые, будь моя воля, носа бы не сунул, общался с таким сбродом, что и вспоминать-то противно! Я не лошадь свою, я себя загнал едва ли не до смерти — и все ради чего? Разумеется, ради того, чтобы после всего этого кошмара наткнуться на вампира-гуманиста! Нет, это просто очаровательно!

Под конец этой короткой, но весьма эмоциональной речи тон молодого человека из веселого превратился в почти обвиняющий.

— Все это вы делали по своей воле, — отозвался фон Кролок, с тенью легкого интереса разглядывая бледные руки юноши, вцепившиеся в подлокотники кресла так, словно намеревались их сломать. — Я не звал вас, барон, вы мне не нужны.

— Вы еще скажите, что людей кусать вам не позволяет ваша вера и доброе сердце, поэтому вы питаетесь исключительно овощами! Почему это вообще представляет хоть какую-то проблему, я не понимаю?!

Молодой человек дернулся, точно намереваясь вскочить на ноги, но все же благоразумно остался на своем месте. От него резко и пряно пахло лесом и кровью. А еще его, точно непроницаемый, пульсирующий кокон, окутывал ужас — давний, обреченный. С таким живут неделями, если не годами, он становится неотъемлемой частью человека, никогда не исчезая до конца и лишь временами отступая, чтобы дать место более ярким, но кратковременным чувствам. И, пожалуй, для смертного, испытывающего столь сильный страх, барон фон Этингейр держался весьма достойно, ухитряясь дерзить вампиру, которого сам же и явился просить об одолжении. Юноша явно собирался продолжить свою обличительную речь, однако вместо этого суетливо вытащил носовой платок и натужно раскашлялся, едва ли не сложившись пополам в своем кресле. Металлический, дурманящий запах живой крови резко усилился, и граф напряженно замер, упираясь остановившимся взглядом в золотистую макушку молодого человека, склоненную к самым коленям. Месяцы, прошедшие с момента предыдущей трапезы, давали о себе знать — тело точно сводило судорогой, все охотничьи инстинкты фон Кролока рвались из-под контроля, призывая одним молниеносным броском преодолеть разделявшее их с бароном расстояние и вцепиться зубами в беззащитную шею, так, чтобы рот заполнился солоноватой, густой кровью, которая уже не нужна была умирающему юноше, зато принесла бы самому графу существенное облегчение.

Однако все, что сделал фон Кролок — заставил себя отвернуться и вновь устремить взгляд в огонь, мысленно повторяя, что подобные испытания приносят ему исключительно пользу, лишь укрепляя выдержку. Граф напомнил себе о том, сколь многого ему уже удалось добиться, за без малого двести лет научившись сдерживать жажду в течение почти четырех месяцев, о том, что в планах у него значилось лишь увеличение этого срока, а заодно и о том, каким гигантским шагом назад стал бы для него этот срыв. Перспектива всякий раз терять контроль над собой от одного лишь вида крови фон Кролока решительно не прельщала. К тому же, он точно знал, что, не устояв единожды, он только усилит искушение поддаваться соблазну снова и снова.

Нельзя было позволить жажде принимать решения вместо него, а значит, и убийство юноши должно было быть полностью осознанным, совершившимся на условиях самого фон Кролока, актом.

«Позже», — приказал он рвущемуся к добыче хищнику внутри себя и, убедившись, что контроль удалось восстановить в достаточной степени, коротко вздохнул.

— Послушайте… — утомленный кашлем голос Герберта утратил, казалось, всю свою юношескую звонкость и теперь звучал глухо. — Вам ведь ничего это не будет стоить. Я ведь не прошу у вас ни денег, ни земель, ни замка. Я даже на ваше свободное время не претендую… мне ничего не нужно! — фон Этингейр подался вперед и, снизу вверх глядя на графа через комнату, продолжал: — Я согласен на любые условия, которые вы предложите! Мой род — один из самых состоятельных в Австрии, так что я отнюдь не беден, и все, что у меня есть, я готов вам отдать за один-единственный укус. Один укус — и вы никогда меня больше не увидите, даю вам слово! Что вы ломаетесь, как паж под кустом азалий!?

На какую-то долю секунды фон Кролок даже испытал желание улыбнуться детской наивности — и в то же время безмерной наглости — обещаний и доводов его юного собеседника.

— Решите для себя, кто же я, по-вашему, — чуть насмешливо сказал он. — Принцесса, паж или лавочник. То, что я не раздаю бессмертия даром, мальчик, не значит, будто я им торгую. У вас нет ничего, что я хотел бы получить.

— Что, даже крови моей пригубить не желаете? — Герберт с наигранной обидой нахмурился.

Добираясь сюда, он действительно не представлял себе деталей беседы с вампиром, но даже если бы и пытался это сделать, подобного оборота его воображение уж точно подсказать бы не смогло. Ему казалось, что, стоит только им встретиться, как все станет предельно ясно и просто, поскольку каждому известно, что главная ценность для немертвых — человеческая кровь. В теории. На практике же мужчина, мрачным изваянием застывший возле камина, вел себя так, словно щедро предлагаемая трапеза вовсе его не интересовала, равно как и сам Герберт в целом. Взгляд немертвого скучливо блуждал по комнате, надолго замирая то на пылающих дровах в камине, то на темном провале окна, то устремляясь куда-то поверх головы фон Этингейра, и похоже, граф куда больше, нежели беседой, был увлечен какими-то собственными, одному ему ведомыми мыслями. Такого всеобъемлющего пренебрежения по отношению к своей персоне Герберт, пожалуй, не встречал ни разу за всю свою жизнь.

— Желаю. И она достанется мне, поскольку я в любом случае вас убью. Раз уж вы были так любезны, что пришли сами, — не посчитал нужным скрывать истину фон Кролок и, заметив, как молодой человек снова утыкается в свой платок, спросил, обращаясь больше к себе, нежели к своему собеседнику: — Как вы только сюда добрались?

Все, что было известно графу о белой чуме, которую в этом веке чаще именовали чахоткой или жемчужницей, утверждало, что на последних этапах болезни люди, фактически разлагающиеся изнутри, не способны ни на что, кроме кратковременных прогулок под присмотром лекаря или сиделки. Хотя зачастую даже это требовало больше усилий, чем мог приложить больной. А в том, что юноша действительно находится в двух шагах от гибели, сомневаться не приходилось — у смерти тоже был собственный «аромат», который ментальное восприятие носферату с годами приучалось определять безошибочно, точно запах гнильцы во вполне съедобном с виду блюде.

— Никак не мог без вашего высочайшего соизволения скончаться, Ваше Сиятельство! — собравшись с силами, съязвил Герберт, выпрямляясь и откидывая мешающие ему волосы обратно за спину. — Вы удивитесь, сколько всего можно достичь, имея цель и желание ее добиться. И не сомневайтесь, граф, в моем распоряжении есть и то, и другое!

Юноша был не прав лишь в одном — удивляться фон Кролок и не подумал.

Цель, желание и еще, пожалуй, воля — граф не понаслышке знал, что в умелых руках они способны превратиться в воистину ужасающую силу, способную воплощать невозможное в реальность, попирать древние истины и даже нарушать некоторые из фундаментальных физических законов самого мира.

«Пристрастившись к опиуму, невозможно побороть эту зависимость, тем более, самостоятельно», — качая головой, говорил семейный врач фон Кролоков, осматривая графа, искалеченного не столько османскими янычарами, сколько поившими его для избавления от боли маковым молоком военными лекарями.

«Каждый вампир — раб своей жажды, и дольше пары дней ее не сдержать, как ни старайся», — усмехаясь, наставительно говорила обратившая его в живого мертвеца Кристина.

«Тебе не заставить нас подчиняться», — бросил ему в лицо старший из обитавших в этой местности немертвых за несколько секунд до того, как Кролок одним ударом снес ему голову.

Он, пускай и весьма своеобразно, но пережил всех, кто пытался доказать, что у этой игры слишком много правил, которые он не сможет нарушить, имея в своем распоряжении лишь три указанных компонента.

— Ну, знаете ли, это уже ни в какие рамки не вмещается! — по отрешенному взгляду собеседника поняв, что тот снова бессовестно игнорирует сам факт его существования, Герберт с силой хлопнул по подлокотнику кресла раскрытой ладонью и все-таки вскочил, скрестив руки на груди. Поднимающаяся из глубины души обида отодвинула в сторону даже физическую усталость, на короткое время придав ему сил. — На что я только время потратил, спрашивается?! Может статься, вы и граф, но манеры у вас просто отвратительнейшие! И запомните вот еще что — я до крайности разочарован в вампирах в целом, и в вас в частности, поскольку и представить не мог, что, чем иметь с вами дело, проще было сразу свести счеты с жизнью. «Кошмарные порождения тьмы»! Я бы сказал, что лично вы — кошмарно невоспитанное, угрюмое и скучное ее порождение.

— Неплохая попытка, барон, — фон Кролок кивнул. — Однако, вывести меня из себя куда сложнее, чем вам представляется.

Все напрасно — вот что означали эти слова для Герберта. Четыре недели сомнений, лихорадочных метаний, слабости, дрожи в руках, удушья, изматывающего бегства наперегонки с собственной смертью оказались в итоге пустой тратой времени. С тем же успехом он мог остаться в поместье среди пылающих всеми мыслимыми оттенками багрянца и золота лесов, бродить в тишине по собственному саду, вслушиваясь в пергаментный шорох листвы под ногами, наблюдать за тем, как с каждым днем все больше оголяется кружевная сеть яблоневых ветвей. И молча увянуть вместе с умирающей карпатской осенью под тоскливый и монотонный перестук дождя по крыше.

Именно так полагалось поступать обреченным, и именно этого от него ждали.

Его последняя ставка не просто не принесла желанного выигрыша — ее вовсе отказались принимать в расчет, и от осознания этого Герберту очень хотелось расплакаться. Как в далеком детстве, когда еще не стыдно было уткнуться носом в материнскую шею, вдыхая знакомый теплый запах духов, и рыдать громко, с подвываниями, из-за всего на свете — из-за сломавшейся механической канарейки, привезенной отцом из Берна, из-за пролившихся на любимые штаны чернил, из-за наказания, назначенного гувернером за невыученный урок.

Однако, еще сильнее уже выросшему из детских слез фон Этингейру хотелось низко, по-плебейски, наброситься на невозмутимого бессмертного крупье с кулаками. Не застрелить, не заколоть ударом шпаги, а именно бить, кроша кости черепа, ссаживая костяшки пальцев, до тех пор, пока силы окончательно его не оставят. Или пока его все-таки не убьют — уже почти все равно, лишь бы поскорее!

Фон Кролок, тем временем, наблюдал за внутренней борьбой своего гостя, который, казалось, готов был забыть об осторожности и ринуться в заведомо обреченный на поражение бой. Впрочем, битва Этингейра была проиграна с того самого момента, как он решился искать спасения от своей судьбы у графа, и, тем не менее, он все еще пытался сражаться.

— Настолько страшно? — негромко поинтересовался граф, и Герберт резким движением вскинул голову.

— Скажите, граф, сколько вам лет? — поинтересовался он и, криво усмехнувшись, добавил: — Или вампирам, как и девицам, подобные вопросы задавать неприлично?

— Отчего же? — граф пожал плечами, заново «вспомнив» этот некогда любимый им жест, от которого еще живого фон Кролока так и не сумели отучить в детстве, невзирая на то, что подобный способ выражать свои мысли считался весьма неподобающим для хорошо воспитанного человека. — В моем положении годы давно уже стали обесценившейся валютой, барон. Чуть более двухсот.

— А мне всего девятнадцать, — отбросив в сторону попытки осмыслить названную фон Кролоком цифру, сообщил Герберт. — Вы уже два века на этот мир любуетесь и, по вашему заявлению, видели в нем если не все, то очень многое, в то время, как я не видел толком ничего. Так как вы полагаете, страшно ли мне умирать? Это не только страшно, это, скажу я вам, еще и омерзительно несправедливо! Вообразите, будто вас позвали на праздник — прекрасный дворец, блеск, вино, музыка, веселье, вам обещают танцы и развлечения до самого рассвета… но не проходит и десяти минут, не успеваете вы еще шампанского пригубить и улыбнуться симпатичному виконту возле колоннады, как вас хватают за шкирку, словно непослушного щенка, и вышвыривают на улицу, даже не объяснив — за что. Почему именно вас, когда там, на празднике, осталась толпа людей, которые самой своей жизнью заслужили этого гораздо больше? Но они, тем не менее, останутся, а вас выбросили! И вы точно знаете, что второго праздника у вас уже не будет! У вас не будет вообще ничего и никогда…

Поначалу ему казалось, что это все — ошибка, весьма неумелая шутка, ночной кошмар, от которого можно просто взять — и очнуться. Еще недавно впереди была вся жизнь, были мечты, планы на будущее, даже любовь в лице сероглазого, улыбчивого Даниэля — семнадцатилетнего сына графа Лафери. Не может это все просто взять и в один момент исчезнуть!

Когда в доме начали толпиться врачи — он, наконец, осознал, что все происходит наяву, однако еще на что-то рассчитывал. Были же случаи исцеления! Редко, но были. Микстуры, мази, притирки, припарки, кровопускания, едкий запах мирры и кардамона, пропитавший, казалось, сам воздух в его комнате. Его жизнь превратилась в парад процедур, которые, мало того, что все, как одна, были неприятны, так еще и оказались совершенно бесполезны! Затем к врачам прибавились какие-то знахари, маги, оккультисты… а его собственное тело, еще недавно казавшееся невесомо легким, все тяжелело, превращаясь из «дома» в пыточную камеру, сбежать из которой не представлялось возможным даже во сне.

Ни о каких выходах в свет больше не могло быть и речи — двери семейного особняка захлопнулись перед ним, отрезая Герберта от мира, в котором ему внезапно больше не нашлось места. Венская резиденция фон Этингейров пригасила огни, погрузившись в почти траурное молчание, пропитанное ощущением безысходного горя.

А потом, вместо врачей и самопровозглашенных «волшебников» к Герберту все чаще начали приходить священники. Тихо, с опущенными долу глазами, входили они в дом, неся на покатых плечах душные плащи ароматов фимиама и ладана. Они говорили о душе, о Божьей воле, о смирении и страдании, в котором дух человека становится чище и ближе к Всевышнему. Вот только Герберту плевать было на душу. Он не желал ни очищать ее, ни возноситься, и уж тем более, не желал он смириться с тем, с чем, в конечном итоге, смирились все остальные.

Младших братьев спешно отослали к дальней родне в Инсбрук, визиты знакомых и друзей становились все реже и короче, пока, наконец, не прекратились вовсе — в будущем барона ожидала лишь могила, а живым, как известно, нет дела до мертвых. Последней каплей стало для Герберта письмо от Даниэля, в котором тот извещал о своем отъезде в Германию, где намерен был выгодно жениться на дочери одного из местных герцогов.

Жизнь за стенами продолжалась, как ни в чем не бывало, с легкостью переступив через корчащегося в агонии Герберта, и это порождало в наследнике фон Этингейров удушающую ярость.

Стоило ему войти в гостиную, как голоса родителей и их, ставших весьма редкими в те месяцы гостей, затихали, опускаясь до приглушенного полушепота, а на лицах проступало мягкое, и в то же время весьма скорбное выражение, точно в комнату вносили гроб.

«Ах, баронесса Хаберсток! — во время одной из подобных «шепчущих» бесед, на всем протяжении которой подруги матери старательно делали вид, будто юноши в комнате нет вовсе, громко воскликнул Герберт. И с деланным, карикатурным сочувствием на лице, добавил: — Вот ведь какая незадача! Вы, я вижу, пришли выразить матушке свои соболезнования, однако вас, кажется, забыли предупредить... Я еще жив! Полагаю, мне стоит принести извинения всем собравшимся за это досадное недоразумение!»

Тот вечер закончился слезами матери, и Герберт, беспомощно гладя ее тонкую, дрожащую руку, чувствовал, что действительно готов извиниться за то, что все еще продолжает дышать, продлевая тем самым мучения родителей, вынужденных наблюдать за его угасанием. Вот только кипящий внутри него гнев и обида не думали утихать, и, когда зашел разговор о его поездке в Карпаты, он со всей отчетливостью понял, что его возвращения оттуда больше не ждет никто.

Тогда, в июне, покидая Вену, он точно знал, что этот город, по ночам сияющий огнями фонарей, а днем — янтарным камнем роскошных особняков, пахнущий кофе, сдобой, сиренью и нечистотами; город, в котором перед ним, казалось, были гостеприимно распахнуты любые двери; город, обещавший однажды пасть к его ногам — больше ему не принадлежит. Наряженный в шелка и бархат аристократ, с восторгом клявшийся в вечной любви, на деле оказался обыкновенным альфонсом, все обожание и преданность которого заканчивались вместе с деньгами очередного любовника.

И Герберт фон Этингейр, медленно, но неумолимо сходящий в могилу, перестал для него существовать, как перестал он существовать для прежних своих друзей и знакомых, для общества и, в конечном итоге, даже для своих собственных родителей и братьев, хотя они и боролись куда дольше, чем все остальные.

— Они просто сдались, — молодой человек тряхнул головой, и в голосе его явственно проступило горькое ожесточение. — Я своими глазами видел облегчение на их лицах, когда мы прощались. Разумеется! Отослать меня подальше, чтобы самим не мучиться и не смотреть, что может быть проще? Меня сейчас люди отца ищут повсюду вовсе не от большой заботы о моем состоянии — просто нельзя допустить, чтобы похороны прошли не по регламенту! О Боже, что же в обществе скажут, если узнают? Ах эти песни… смирение, покаяние, душа… К черту все это! Я не хочу туда, под восемь футов земли на кладбище, я не готов, я жить хочу! Существовать, видеть, слышать, чувствовать! Нищим, безродным, оборотнем, демоном, вампиром — мне все равно!

Ужас, маревом дрожащий вокруг фон Этингейра, никуда не исчезал, но в направленном на графа взгляде ярко-голубых глаз не было и тени страха. В нем, словно отблеск какого-то далекого пожара, полыхала граничащая с безумием убежденность и… жажда?

Всю мучительность и глубину испытываемого немертвыми «голода» ни один вампир так никогда и не смог бы описать ни одному смертному, даже если бы попытался. Однако, у людей все же существовало понятие, сходное с этим ощущением — страсть. Всепоглощающая, темная, пожирающая душу — ее невозможно было окончательно утолить даже кровью. И в основе этой страсти каждого немертвого лежало желание, только что озвученное бароном — неодолимое, всепоглощающее желание — пускай не жить, но существовать.

В каком-то смысле из Герберта фон Этингейра уже при жизни получился весьма сносный вампир.

— И, прежде чем вы что-нибудь скажете, — Герберт медленно выдохнул, стараясь взять себя в руки. — Ответьте мне на один, в сущности, пустяковый вопрос. Если я так уж вам безынтересен, как вы старательно мне демонстрируете, если уж вы, по вашему признанию, можете убить меня в любой момент… почему вы уже потратили более часа своего драгоценного времени на этот разговор?

На несколько секунд в комнате воцарилась напряженная тишина, а затем фон Этингейр услышал тихий и низкий, чуть хрипловатый смех, звучавший так, будто его обладатель едва ли мог вспомнить, что такое «смеяться».

— Я и сам, признаться, задаюсь тем же вопросом, — заметил фон Кролок и, обхватив подбородок бледной ладонью, задумчиво постучал пальцем по тонким губам. — Вы говорите, «любые мои условия»? Что ж, кажется, вы все-таки сможете быть мне полезны, барон. Хотя бы в качестве подопытного материала.

Чем больше граф смотрел на стоящего перед ним юношу, а главное, чем больше он его слушал, тем настойчивее в его голове снова и снова возникала мысль — фон Этингейр, умирающий, но при этом странным образом до краев полный жизни, пожалуй, действительно имел неплохие шансы на то, с чем не сумели справиться его предшественники, существование которых фон Кролоку так или иначе пришлось прервать.

Выражение, появившееся на лице графа, Герберту совершенно не понравилось, равно как и его замечание о некоем подопытном материале — во всяком случае, еще недавно так задевавшая его равнодушная маска пугала куда меньше, чем этот сосредоточенный, оценивающий взгляд.

— Ну, конечно, я согласен! — тем не менее, твердо сказал он, понимая, что второго шанса добиться своего ему уже никогда не представится, и, усмехнувшись, добавил: — Ах, я надеюсь, граф, ваши условия не включают в себя осуждаемых приличным обществом извращений?

— Разумеется, включают, барон. Впрочем, границы осуждаемых приличным обществом извращений весьма размыты, а посему, определить их нам с вами будет затруднительно, — хладнокровно отозвался фон Кролок и, выдержав небольшую паузу, иронично посоветовал: — А в целом, мальчик, мой вам совет — не судите этот мир по себе.