Хроника Б.П. (джен)

— Ну как, фонит? — спросил Егерь.

— Не фонит, — ответил я. Счётчик Гейгера молчал как рыба.

— Двадцать лет всего прошло, и уже чисто? — удивился Егерь. — Я слышал, что они, изотопы эти, за четыреста разлагаются.

— Здесь почти сразу было чисто, — вмешался Очкастый. — А все мутации — результат первичного выброса.

— Оставь свои умные словечки при себе, яйцеголовый, — фыркнул Егерь. Он мужик суровый — никакого уважения к учёному, даром что тому полтинник стукнуло. — Мне главное, что тут можно жить. Располагаемся, ребята. Инфа, с тебя обед.

Местность была обычная, как везде — двухметровая поросль между домами да островки бурьяна. Прятаться от зомбаков удобно. Дома — пятиэтажки с выбитыми стёклами, но кое-где попадались и хорошо сохранившиеся. Из живности — одни мутанты. Инфракрасный датчик показывал несколько тёплых объектов поблизости, но выбираться из травы эти объекты не спешили. Егерь не велел их пугать, потому что они могли нам пригодиться.

Почему-то в фантастических книгах консервов хватает на три поколения вперёд после апокалипсиса. В реальности они, консервы, кончились в первые несколько месяцев, и жрать стало нечего. К счастью, мутанты, которые расплодились повсюду после взрывов на атомных станциях и химических заводах, оказались вполне съедобными. Ну, а что, нам брезговать не приходится. Иной раз подстрелишь какую-нибудь хрень, и не знаешь, то ли она от птицы произошла, то ли от дикого кабана, то ли из реки вылезла. Очкастый рассказывал, что мутантов есть нельзя, потому что там какая-то не то цепочка, не то примочка, да кто бы его слушать стал? Когда голод припёр, Очкастый своё учёное мнение тоже в карман засунул.

Отряд у нас по нынешним временам большой — восемнадцать человек, если и женщин считать. Территория вся уже поделена, поэтому разборки редко случаются. Теперь делят не территорию, а добро. Ведь кончились не только консервы — всё кончилось: и перевязочные материалы, и антибиотики, и бензин, и масло, и запчасти, и патроны.

Дороже патронов теперь ничего нет. Огнестрельное оружие только у самых крутых имеется. У нас в отряде половина народу деревянными луками вооружена, и стрелы тоже деревянные. Но хрен из него в цель попадёшь, из лука-то, если только в упор.

Я уже после всего этого родился, самого БП не видел, причём вроде как родина моя где-то здесь, в этих местах. Сейчас на большие расстояния мало кто ездит, вот и мы последние десять лет крутимся на пятачке в сто километров. В соседние области соваться боязно, там Бухан правит, а у него бандюки лютые. Хорошо, что у нас правит Водяной — ему на всех плевать, лишь бы его анклав не трогали.

Может быть, мои мама и папа жили в этом самом доме в этой самой квартире, где я сейчас сижу посреди бывшей кухни на перевёрнутом ведре и строгаю деревяшку. Сегодня вечером, когда стемнеет, я всажу эту деревяшку в какого-нибудь мутанта, и у отряда будет еда. Меня Егерь ценит, потому что я вижу в темноте. Мутанты, они же по ночам выходят, днём их подстрелить почти невозможно. А такому стрелку, как я, не нужен ни прибор ночного видения, ни оптический прицел. Подкрался поближе, прицелился, спустил тетиву — и готов обед. Меня так и прозвали — Инфа, от слова «инфракрасный». Сначала говорили Инфра, но язык сломали.

А ещё я умею подкрадываться к дичи так близко, как никто другой, поэтому стреляю без промаха. Они меня почему-то не чуют. Но командиру я об этом не рассказываю и на охоту хожу всегда один — не хочу, чтобы про меня слухи пошли. Люди всякое могут нафантазировать.

* * *

Ночь выдалась тихая, спокойная — ни ветерка! Вербы цветут, воробьи кукуют — и не скажешь, что январь. В такую погоду только гулять да стихи сочинять. У Егеря есть компьютер, он его с собой постоянно возит, и мы иногда ставим ветряк и всем отрядом смотрим кино. В такие вечера, как сегодня, в старых фильмах гуляют парочки и клянутся друг другу в вечной любви.

Со стрелой в левой руке и с луком в правой я занял позицию на крыше полуразваленного склада и принюхался. Съедобной дичи не было, но где-то поблизости притаился зомбак — судя по запаху, свежий, недавно обратившийся. «Свежий» применительно к зомби означает «тухлый». Завалить зомбака из лука — затея нереальная, и я спрыгнул вниз, чтобы отправиться на поиски жирного мутанта. Но сначала доложил Егерю по рации о свежем зомбаке. Пусть делает выводы. Раз было из кого обратиться, значит, местность обитаемая.

Примерно через час блужданий я обнаружил нечто среднее между крокодилом, которых в последние годы стало очень много, и свиньёй, хотя дополнительная пара лапок, висевшая сразу за передними, намекала на родство с птицами. Животное расковыривало землю полуметровым рылом в поисках подземных грибов и не заметило, как моя стрела прошила его тоненькую шею — и никакая чешуя не помогла.

Мутант упал и задёргался. Я завершил дело ножом, спустил кровь и погрузил тушу на складную тележку. Этот мутант хороший, съедобный, потому что кровь красная. Вот у которых кровь прозрачная — тех есть нельзя, их только самые отмороженные едят, вроде Бухана и его приспешников. А бывают ещё мутанты с синей кровью — те вообще нежить, я к ним даже прикасаться боюсь.

И повёз я добычу домой. Башку оставил валяться там, уж больно страшная. Особенно глаза — немудрено, что он меня не видел. На запах крови потянулись зомбаки. С одним из них я столкнулся нос к носу. Он было потянулся к моей добыче, но я ему отвесил хороший подзатыльник — нечего на чужой каравай рот разевать. И всё бы ничего, но на пустыре вдруг стукнуло мне оглядеться по сторонам, и в соседнем квартале в одной из высоток я увидел то, чего там быть никак не могло. А именно — свет в окне. Не электрический, понятное дело, но и не бледный синенький, как от наших фонарей. А нормальный такой жёлтый свет, будто кто свечи жжёт, и не одну штуку.

Я запомнил эту высотку и прибавил шагу. Мы заняли площадку в середине дома на третьем этаже, все четыре квартиры. Такие квартиры называются хрущёвки, потому что в них по весне хрущи выводятся. Штук семь коконов мы и сейчас выбросили в окно. Хрущ — мутант бесполезный, его не съешь, разве только с великой голодухи, а конкуренты в пищевой цепочке нам не нужны.

Пока варилась похлёбка, а младшие толкли жёлуди для кофе, я отозвал Егеря в сторонку и рассказал, что видел. Он меня расспросил подробно, где эта высотка находится.

— Надо разведать, кто там сидит, — решил он. — Очень уж подозрительно — одно-единственное окошко. Был бы анклав, весь дом бы светился. Может, мут какой отбившийся. Завтра снарядим экспедицию, разведаем.

Мутов я насмотрелся. Это такие же мутанты, но не животные, а люди. Тела у них, конечно, деформированные, и руки-ноги лишние бывают, и головы, но главное не это. У них у всех способности есть. Не такие, как моя — в темноте видеть, а покрепче. Один мут умел на всю округу такой страх наводить, что мы не могли из дома выползти ни днём ни ночью — к слову, из-за него и снялись с насиженного места.

Они умеют сны напускать, да такие, что с перепугу одеяло проглотишь, или внушить тебе, чтобы ты повернул направо, когда тебе надо налево — ну и тому подобное. Так что мут под боком — такое себе удовольствие, правильно Егерь разведку назначил. А вот шлёпнуть мута нельзя. К нему вообще трудно приблизиться, но если уж подошёл вплотную — он на тебя такими глазами посмотрит, что до конца жизни заикаться будешь. Как Тимоха-заика. И вообще про мутов ближе к ночи лучше не думать.

Энна сварила такую похлёбку — объедение! На всём этаже стоял такой съедобный запах, что даже насекомые слетелись. У нас мешок пшеницы есть, в смысле, уже полмешка — Егерь у фермеров на пистолет выменял, и девчонки иногда балуют отряд кашей, и в похлёбку всегда бросают горсть. Пшеница, зараза, три часа разваривается, дрова пять раз приходится подбрасывать, зато когда готова — ничего лучше и придумать нельзя. Жаль, что такая дорогая. И жаль, что я теперь не могу есть вместе со всеми.

Когда-то каша была моей любимой едой, и единственное, что портило мне аппетит — соль. Не сама соль, а разговоры о ней старшего поколения. Они на этой соли как помешались. И в отряде тоже — Михайло как начнёт рассуждать, что без соли жрать невозможно, вот то ли дело раньше, когда на каждом столе стояла солонка, и соль была самым дешёвым продуктом, даже пятна от масла с одежды солью оттирали, а теперь её днём с огнём не сыщешь…

Уши вянут! Кому понадобилось оттирать с одежды пятна? Они что, жить мешают? Да ещё какой-то солью. Егерь Михайле поддакивает, ему двенадцать лет было, когда всё случилось, и он солёную еду отлично помнит. А я этой соли в глаза не видывал и не особо скучаю. Мне и без соли нормально, особенно в последнее время. Взял я себе тарелку для приличия и ушёл в тёмный угол. А когда все уснули, вылил обратно в общую кастрюлю.

* * *

С утра пораньше Тимоха, Очкастый и я взяли бумажку с планом, которую нам Егерь нарисовал — у него есть электронная игрушка, в которой сохранены старые данные всех городов, — сунули в карманы рацию, дозиметр, а Тимоха и пистолет до кучи, и потопали. По моим расчётам, ходу было до того дома минут сорок.

Очкастый бубнил всю дорогу о необыкновенных способностях мутов и про то, что мутов надо не бояться, а изучать и налаживать с ними контакт. Не знаю. У меня пока получается налаживать с ними только конфликт. Опасные они существа. Тимоха молчал — он всегда молчит с тех пор как с мутом повстречался. А если и говорит, то только в самом крайнем случае. И хорошо — хватит с меня одного болтуна. Тимоха даром что заика, реакция у него ого-го, и стрелок он отличный. Егерь всегда его посылает в подобные вылазки, чтобы было кому зомбаков гасить. Я-то со своим луком больше по мутантам.

Патроны теперь на вес золота — я, правда, не знаю, какой у золота вес и сколько оно сейчас стоит, но они, патроны, очень дорогие. И ещё, гады, разные. Поди подбери к своему оружию то, что в него влезет — бывает, сто нычек обшаришь, а там всё не то, вот и приходится над каждым патроном трястись. Это я к тому, что Тимоха никогда зазря ума стрелять не будет. У него сколько выстрелов — столько положенных зомбаков. Ну, или бандитов, как повезёт. Ходят слухи, что какой-то умелец в Туле пытается делать самодельные патроны — льёт свинец, порох из чего-то там производит. Может, и правда. Было бы здорово.

День, как нарочно, тихий выдался, небо синее, ветерок еле-еле кусты колышет, с цветов лепестки грохаются, птицы шумят кто во что горазд. Раньше-то они не так пели — я из всех Егеревых фильмов больше всего люблю документальные, о природе, хоть посмотреть, как оно в нормальном мире было. И послушать.

Идём, значит, по разрушенному городу. Из потресканного асфальта молодые деревца торчат, травка зеленеет (а кое-где и синеет), из чёрных оконных проёмов хищная лиана торчит, ждёт зазевавшегося дурака. Красота! И вдруг с крыши что-то упало — не то гнилая деревяшка, не то комок земли. Глухо на землю плюхнулось, камень громче падает. Я еле успел очкастого оттолкнуть в сторону. Тимоха сам отпрыгнул.

— Что случилось? — Очкастый не понял, завертел головой, и тут я увидел, как снова что-то летит.

Мы отбежали назад, к гаражам, и увидели, что на крыше стоят люди. Одеты пёстро, во всякую рвань. Подростки, судя по всему. Обычные хомо сапиенсы, не зомби — зомби по-другому двигаются. И нам грозят, жесты обезьяньи делают и палками машут. Пятеро. У одного топор. Я им в ответ рукой помахал — мол, скоро увидимся. И только мы собрались идти дальше, как я пригляделся, чем они там с крыши кидаются, и вслух выматерился. Вот реально различил отрубленную человеческую руку. Ну ладно, чёрную, распухшую — от зомбака, наверно, отрезали, но всё равно человеческую. Совсем озверели. Ну, ничего, я к ним ещё наведаюсь, пусть только стемнеет.

Тимоха тоже заметил. А Очкастый какую-то дрянь в песке нашёл и через лупу рассматривал, пока мы с Тимохой на крышу глазели. Я иногда грешным делом думаю, что Егерь его во все вылазки суёт не ради науки, а чтоб поскорее избавиться от лишнего рта. Окликнул я его, и пошли мы дворами. Теперь мимо многоэтажек пробирались гуськом возле самой стены.

Пару раз видели каких-то новых мутантов. Больные, наверно, раз днём вылезли. Один — длинный, как змея, но на ножках с копытцами, башку не рассмотреть из-за перьев, а второй похож на насекомое, но высотой мне по пояс. Шуганули мы их, стрелять не стали, всё равно такое есть никто не будет. А в остальном добрались без происшествий.

Возле дома меня накрыло ощущение, что что-то не так. То есть, оно, понятное дело, всё не так, сейчас «так» не бывает — но всё равно, смотрю на эту девятиэтажку и вокруг неё, и чувствую неладное. Слава богу, Тимоха сообразил.

— Зе… зе-мля у-у-утоптана, — проговорил он и показал пальцем на тропинку.

И точно. Всё вокруг дома утоптано, и тропинок много среди кустов, а сами кусты подстрижены ровненько, будто в кино, и листья у подъезда подметены. А в доме все стёкла целые, и в каждой ячейке белая буква «Х». Одно слово — ухоженный вид. Даже Очкастый заметил: очки свои снял, протёр и снова надел.

— Как красиво! — говорит.

— Аж подозрительно, — поддакнул я. И постучал по железной двери.

Вдруг Тимоха метнулся в кусты, выхватив пистолет. Я за ним, а Очкастый рот разинул и пялится наверх. И видим мы, как с шестого или пятого этажа из окна высунулась тётка с калашом в руках, и вежливо так рассуждает:

— Я вам говорила сюда не соваться? Говорила. Подстрелила двух ваших? Подстрелила. Но вы всё равно лезете, куда не просят. Поэтому не обижайтесь, — и лениво так сняла с предохранителя.

«Кирдык нашему учёному», — подумал я, но тут Очкастый пошёл на переговоры — затарахтел, что твой пулемёт.

— Извините, если побеспокоили! Мы вообще-то не местные, только что перебрались из соседней области. Вчера увидели свет в вашем окне и пришли на разведку. Вас, наверно, местная шпана беспокоит? У нас большой отряд, наш командир их приструнит, будьте уверены.

— А вы кто такие? — спросила тётка с любопытством, хотя калаш не убрала. — Бандиты?

Я вышел из укрытия и представился:

— Мы — обычные путешественники. Промышляем охотой. Меня Инфа зовут, кличка такая, это — я кивнул на вылезающего из кустов Тимоху, — Тимоха, а это Очкастый.

— Иннокентий Семёнович, — представился учёный. — Учёный. Примкнул к отряду и собираю материал для книги. Я, как видите, один из немногих уцелевших представителей старшего поколения.

— Я сейчас спущусь, — сказала тётка и захлопнула окно.

Спускалась она неделю. Ну, мне так показалось. А когда спустилась, то сначала выставила автомат, а уже потом свою физиономию. Была она ровесницей нашему учёному и выглядела соответственно, но всячески молодилась: выцветшие жёлтые волосы явно чем-то подкручивала, и глаза подмазывала чёрным. Но не растолстела, как другие тётки к старости, и носила платье. Когда я последний раз видел женщину в платье, а не в штанах? Ах да, месяц назад, когда мы на компе Егеря смотрели «Красотку».

Очкастый даже слова нам не дал сказать — опять как начал тарахтеть, все мозги ей захмурил, и она пригласила его на переговоры. Его одного! «А эти пусть тут подождут», — как она выразилась. Мне даже обидно стало. А Тимоха заржал.

Ждали мы их ровно час, потом Тимоха не выдержал и кинул в окно каштан. Очкастый выглянул в окно и махнул, приглашая нас. Крикнул:

— Я сейчас открою!

Он впустил нас в подъезд и закрыл дверь на огромную щеколду, явно самодельную, приспособленную из ржавой железяки. Сильная, видать, тётка, если с такой щеколдой управлялась. На первой же лестничной клетке я увидел зелёные заросли, но не дикие, а специально выращенные: вся южная сторона была уставлена деревянными ящиками, сделанными из шкафов, и в них была насыпана земля, а в земле росло всё съедобное: картошка, помидоры, морковь, лук… Это же всё бешеных патронов стоит!

— Там на верхних этажах ещё лучше! — восхищался Очкастый. — Там даже плодовые деревья растут. Представляете, Полина Ивановна все квартиры превратила в оранжереи. А какие она построила водосборники для дождя на окнах! Это же гениальное решение!

И точно — тётка оккупировала весь подъезд, с первого по девятый этаж. Что меня поразило — тут было чисто. Мы с Тимохой только головами крутили да свистели от удивления. Сама Полина Ивановна обосновалась в трёхкомнатной квартире на шестом этаже и превратила её в уютное гнездо. Настолько уютное, что мне даже дурно стало: столько вязаных занавесочек и абажурчиков я не видел даже в старых комедиях.

— Свистеть в помещении нельзя — это к покойнику, — строго сказала тётка, усаживая нас за стол, покрытый белой скатертью и уставленный чайными приборами.

— Вы удивительная женщина, Полина Ивановна! — сыпал комплиментами Очкастый. — Я обязательно включу ваш опыт выживания в свою монографию.

Я его таким никогда не видел. Тётка от его похвал краснела и хихикала, а мы с Тимохой сидели, как два дурака, и не знали, с какой стороны браться за чайную чашку. Хотя пироги на вид были обалденные, и варенье тоже. Хозяйка даже свежую землянику подала в фарфоровых мисочках — как она сама рассказала, вырастила из семян, которые нашла в брошенных квартирах. А самое главное — пироги были не только сладкие, но и солёные. И на столе в солонке стояла настоящая соль. Она, оказывается, белая! Я из любопытства попробовал крупинку — ничего особенного. А учёный был от соли без ума, да и от хозяйки тоже, восторгался этой Полиной на все лады. Та, похоже, изголодалась по общению, потому что тарахтела не хуже Очкастого.

— Ребята, хорошо, что вы зашли. Я вас сначала за бандитов приняла, вы уж не обижайтесь. Тут все жильцы давно съехали, побросали квартиры. Воды нет, газа нет, и всем на всё плевать. Куда смотрит правительство? Я звонила в управление, да никто трубку не берёт. У меня телефон старый — сломался, наверно. Никто из вас в телефонах не разбирается? А ещё у меня в ванной пробка отходит. Вы бы мне помогли новую пробку вырезать из деревяшки. Дров-то я полно принесла, верхняя площадка у меня под дровник приспособлена… Инфа, а вы что не кушаете?

— Он стеснительный, — ответил за меня Очкастый. — Никогда на виду не ест.

— Ну так я вам с собой заверну, — засуетилась тётка.

— Чего не надо, того не надо, — возразил я. — Неизвестно, как наши ребята отреагируют. Вам тут лишние гости не нужны, как я понимаю? Вот я и не буду командиру всё рассказывать, а то найдутся желающие на ваше добро. Доложу, что так и так, никаких мутов и бандитов нет, а живёт одинокая старушка…

Ух она и подскочила!

— Это я, — говорит, — старушка? Да мне и пятидесяти нет, чтоб вы знали! Я каждый день гимнастикой по книжке занимаюсь! Я к ним всей душой, а они — обзываться… Я маски для лица делаю, косметикой пользуюсь, за волосами ухаживаю…

Учёный кинулся её утешать, а мы с Тимохой бочком-бочком — и к выходу. Главное мы выяснили — мутов нет, а сумасшедшая старуха опасности не представляет. Очкастый, который наконец-то нашёл соль и родственную душу, закрыл за нами щеколду и сказал, что ещё некоторое время побудет тут. Тимоха только хохотнул.

И пошли мы домой, то есть, к месту стоянки. Хотя, судя по всему, она действительно станет нашим домом надолго. Шпану местную я за неделю ликвидирую, церемониться не буду, а мутанты здесь, как я убедился, жирные и съедобные. По пути наломал щирицы для салата — сам не ем, а ребятам гостинец будет. И дикого лука-скороды надёргал, а заодно присмотрел молодой клён — соку накачаем, девчонок порадуем. Так что жить можно.

А что мы яйцеголового сбагрили тётке — Егерь нам за это только спасибо скажет. А уж я-то как рад, что от него избавился — слов нет. Потому что он, морда очкастая, начал про меня догадываться. Всем остальным дела нет, где и чем я обедаю, а у него привычка сопоставлять, анализировать и делать выводы. Учёный ведь, они без этого не могут. Всё хотел взять у меня кровь на анализ. Я отшутился, а сам даже думал его грохнуть втихомолку. Ну, а так даже лучше вышло, все живы-здоровы, и ко мне никто не прикопается.

Пока мы у этой Полины чаи гоняли, жара началась. Мне стало голову припекать, и я капюшон напялил. Не люблю жару, от неё процессы разложения активизируются. Но уж лучше жара, чем холод, если мороз вдарит, мне кирдык — замёрзну, как есть, и буду ледяным истуканом до следующей оттепели. Хорошо, что климат изменился и морозы теперь не каждый год.