Искупление (гет)

Ошеломило, заставило растеряться, выбило из равновесия.

Ирина давно уже была уверена: ничто не сможет ее удивить, растревожить, тем более испугать. Застывшая, окаменевшая, омертвевшая — что могло остаться в ней человеческого, естественного, живого? Какое-то моральное оцепенение навалилось, сдавливая, затягивая, все больше отдаляя и отделяя от каких-то нормальных чувств. Не задело, не затронуло новое разочарование, когда после нервного объяснения сошли на нет отношения с Андреем; какая-то холодная злость накрыла, когда узнала про инсценировку Сашкиного похищения, а после не ужаснулась даже, осознав последствия своей ярости, когда смотрела на ладонь, хранящую след удара. Пощечины собственному сыну, ее сыну — то, что немыслимо, дико для любой нормальной матери.

Когда Ткачев, трясущийся от злости, распаленный мстительностью, ввалился в кабинет, требуя наказания для того несчастного, сидевшего в допросной, она не стала возражать. Ничего не дрогнуло при виде окровавленного лица, хотя как никто знала, что заслуживает этого совсем другой. С холодной расчетливостью только подумала вновь, что раскрытие серии убийств будет для отдела как нельзя кстати; и только при взгляде на искаженное болью и гневом лицо Паши что-то почти неощутимо дернулось в груди. Вдруг подумалось, что это шанс для него — выместить все, отомстить, а после успокоиться и забыть. Будто со стороны слышала свой безжалостный, холодный голос; вспомнила уничтоженную мать Кати, монотонно рассказывавшую о дочери; ее отца, получившего на похоронах инсульт; отчаяние Паши, пытавшегося забыться алкоголем и бессмысленными интрижками... Говорила, равнодушно глядя в глаза перепуганному парню, осознавая, что обращается сама к себе.

— ... А теперь сиди и думай, че ж ты за мразь-то такая, сколько вон людей из-за тебя страдает!..

Пропустила мимо ушей отчаянные, жалкие оправдания, бросила напоследок еще несколько спокойных и безжалостных угроз и закрыла за собой дверь допросной, оставляя ни в чем не виноватого парня на растерзание сжигаемому злостью Ткачеву, уловила тяжелый звук удара и крик — снова ничего не отозвалось, не шелохнулось внутри.

Бесчувственная. Онемевшая. Неживая.

И тем более странно, нелепо, бредово оказалось услышать то, что услышала, торопливо щелкнув застежкой юбки. Пальцы неловко соскользнули — тихо и как-то беспомощно ойкнула, прижимая ко рту прищемленный молнией палец.

— П-подождите, вы... вы уверены?.. — не сразу осознала смысл сказанного, недоверчиво оглянувшись на спокойно заполнявшую бумаги добродушную женщину в белоснежном халате.

— Что значит "уверены"? — улыбнулась доктор, видимо, позабавленная такой растерянностью. — Хотя если вам так хочется убедиться...

Ира не дослушала, на ватных ногах выбираясь в коридор и тут же опускаясь на ближайшую скамейку у стены. Словно по заказу, пришли на память какие-то детали, которым не придавала значения, списывая на стрессы, нервозность, усталость, бессонницу: и отвращение к еде, и порой подступавшую дурноту, и головокружения, когда выбиралась из кабинета под утро после ночных посиделок с бумагами...

Изумление, обалдение, шок. Даже тогда, шестнадцать лет назад, будучи молоденькой неопытной студенткой, испытала меньшую растерянность при неожиданной новости. Впрочем, тогда, безоглядно влюбленная девчонка, она нисколько не испугалась — наивно верила, что со всем справится и все преодолеет. Так, к слову, и случилось, с той лишь разницей, что справляться и преодолевать ей пришлось в гордом одиночестве.

Паша.

И снова что-то забытое, болезненное ударило в грудь. Вспомнилась та сумасшедшая, нереальная ночь в день ее награждения, когда, захмелевшие, усталые, мало что соображающие, потянулись друг к другу с отчаянной, глупой надеждой... на что? Она не сказала, не намекнула ему после ни о чем, да и он сам ничем не выдал себя — она не стала разбираться, хочет ли он все забыть или действительно ничего не помнит.

Сказать или нет?

Он имеет право знать. Но захочет ли? Мимолетная, ничего не значащая вспышка — сколько у него таких было? Он просто хотел отвлечься, расслабиться. Да и она тоже.

— Молодец, Ирочка, отлично расслабилась, — пробормотала полковник с мрачной иронией. — Лучше, блин, просто некуда...

* * *

— Ирина Сергевна!

Ира, уже открывавшая дверцу машины, резко обернулась, сердито взглянув на Ткачева — показалось, что он не в себе.

— Ну что еще? Ты мне хочешь поведать страшную тайну о том, почему меня подставил и не явился на задержание?

— Я... я поговорить хотел... — С ним определенно было что-то неладно — подрагивающие руки, севший голос, упрямо ускользающий взгляд.

— Это срочно?

— Да... просто дело такое... важное, — он не думал в этот момент, что собирается наплести, как будет выкручиваться — застывшим взглядом смотрел на тонкие пальцы в кольцах на ручке двери и ощущал постепенно захлестывающую панику.

— Ну хорошо, — раздраженно выдохнула. — Садись, по дороге поговорим.

На долю секунды с холодной жестокостью подумал, что это было бы наилучшим выходом — влететь в ближайшее бетонное ограждение на предельной скорости: отомстить и закончить все для себя. Потому что жить с этим, даже считая себя абсолютно правым, он просто не сможет.

И неосознанно, против воли, взгляд метнулся к тонкому силуэту, не отражавшему никаких изменений, а следом затопил леденящий не страх даже — настоящий ужас.

— Нет... хотелось бы в кабинете... просто... тут дело такое...

— Ткачев, че ты мямлишь? — раздраженно захлопнула дверцу, первой решительно направляясь к зданию отдела. — У кабинета меня подожди, загадочный мой!

— Ну и что такого сверхважного случилось? — осведомилась холодно, устраиваясь за столом и крепко сцепив пальцы в замок.

Решение, первым пришедшее на ум, пока торчал возле знакомой двери, окрепло и утвердилось окончательно — простое и бессильное. Черт с ней, решил с внезапно окутавшей дикой усталостью, пусть делает что хочет. Казнит, милует, расстреливает, выходит замуж, уходит в отпуск, рожает... Черт с ней. Он не имеет права судить ее теперь. И не будет.

— Ткачев, че за хрень?!

Несколько мгновений смотрела на торопливые, неровные строчки, как будто от того, что перечитает несколько раз, их смысл может измениться. Подняла глаза — пылающие, темные и вместе с тем очень утомленные, безнадежные даже.

— Там все написано, Ирина Сергеевна, — ответил очень спокойно, опуская взгляд на свои стиснутые руки.

— Понятно, — выдохнула неожиданно тихо, как от безграничной усталости. Пристальный, жгучий взгляд пробирал насквозь, даже захотелось поежиться от озноба, хотя в кабинете было тепло. — Я даже выяснять не буду, что тебе опять за дурь в голову ударила и что с тобой происходит! Не хочешь объяснять — хрен с тобой! Но эту ерунду я подписывать не собираюсь! — Бледные пальцы нервно дернулись, сминая, едва ли не раздирая бумагу; плотный белый комок спланировал в корзину под столом. — Все, иди работай! И чтобы я от тебя больше ничего подобного не видела и не слышала!

— Ирина Сергеевна!..

— Все, я сказала!

Уже поднявшись, замер, судорожно пытаясь придумать, сообразить, остановить — ничтожная отсрочка не могла ничего изменить.

— Ткачев, не действуй мне на нервы! — Молниеносно потянулась к зазвонившему телефону, бросив на опера еще один выразительный взгляд. Паша, неловко прикрыв дверь, медленно спустился по ступенькам, остановившись у окна и машинально бросив взгляд на улицу.

Со стоянки неторопливым хищником мягко выскользнул черный "мерседес".