Искупление (гет)

Крови было слишком много.

Горячая, противно-липкая, она приставала к пальцам, растекалась по ладоням, сползая потеками до самых запястий. Темными пятнами оседала на манжетах форменной рубашки, въедаясь в ткань. Но больше всего — мелкими брызгами вспыхивала на каменных стенах, глянцевитыми лужами застывала на полу.

Так много. Слишком много красного. Слишком много отвратительного запаха, пробирающегося в самые легкие и вызывавшего дурноту.

Воздух. Ей нужен был свежий воздух; ей нужен был слепящий солнечный свет — зачерпывать легкими, впитывать глазами, вбирать всем существом. А главное — быть дальше. Дальше жуткой духоты, омерзительного запаха смерти, густого сумрака бесконечных каменных коридоров с чьими-то окровавленными мертвыми лицами.

Рваться. Бежать. Хоть куда-нибудь в поисках выхода, которого нет и не будет. И, в очередной раз натыкаясь на стену, с ужасом наблюдать, как проступает откуда-то кровь, заливая мятую форму, прилипая к лицу и рукам.

А беспросветная темнота все надвигалась и надвигалась.

* * *

— Твою налево, — устало выдохнул Паша, откладывая влажное полотенце и вытирая лоб тыльной стороной ладони. Он и сам взмок не меньше, в очередной раз пытаясь сбить температуру начальнице, пока та металась в жару, не реагируя на внешние раздражители.

Эти несколько дней Ткачев почти не спал — ненадолго проваливался в сон на сдвинутых креслах возле постели начальницы, но даже сквозь дрему вздрагивал то и дело, тут же испуганно подрываясь проверить, все ли в порядке. Оставить Зимину больше, чем на пять минут, казалось чем-то нереальным, так что даже отлучиться за лекарствами в ближайшую аптеку пришлось Измайловой. Однако от остальной помощи Ткачев благородно отказался, и вид у него был при этом весьма красноречивым — как у настоящего цербера. К больной допускались разве что вызванные в очередной раз врачи — всем остальным вход был заказан категорически. Лена, став однажды свидетелем одной из таких сцен, только покачала головой, чему-то выразительно хмыкнув: впечатление, что и говорить, товарищ майор получила неизгладимое — и от вида задерганного, хронически не выспавшегося Ткачева, и от его вдруг проснувшейся ответственности и серьезности, которой от этого раздолбая ожидать можно было меньше всего. Да-а, вот уж воистину, любовь творит чудеса...

* * *

— Значит, дело вы запороли, — очень спокойно констатировал мужчина, побарабанив пальцами по рулю. — Прекрасно. Мало того, что эта безумная баба грохнула обоих твоих исполнителей, так еще ее свора подчистила все, что можно было использовать ей во вред. Прекрасно, прекрасно...

— Да не должно такого было случиться, понимаешь, да! — моментально возмутился его собеседник, с опаской покосившись в непроницаемое лицо. — Мы и лекарство проверенное использовали, да... Не должна она очнуться была, ну не должна, кто ж знал, что она такая бешеная окажется, а...

— Пошел вон, — как-то устало приказал мужчина, даже не повернувшись. — Понадобишься — вызову. Но если и в следующий раз твои недоделанные помощники все провалят... Своей башкой ответишь, понял меня? А теперь проваливай.

Когда дверца машины захлопнулась, человек устало откинулся в водительском кресле, хмуро разглядывая унылый отсыревший пейзаж прямо перед собой. Облегчения не было, только мерно зудящее раздражение: вот же чертова баба! Любая другая на ее месте давно бы сломалась, сдалась, отступила — еще тогда, едва ввязавшись в эту историю и встретив нешуточное противодействие. И в нынешней ситуации он видел лишь непрофессионализм и раздолбайство тех, кому дело было поручено: не справиться с какой-то беременной теткой... И не закрадывалось даже мысли, что делает нечто страшное, в разы превосходящее по жестокости и цинизму то, что совершал раньше — в конце концов, если уж собралась бороться, то будь готова к ответу, и жалеть ее, распуская сопли по поводу состояния, никто не обязан. И он — в первую очередь.

А значит — игра еще не окончена.

* * *

Страх навалился безжалостно и сразу. Ира, судорожно облизнув пересохшие губы, перевела взгляд на свою безвольную руку, неподвижно лежавшую на постели, чувствуя прилив унизительного бессилия. Сил не было даже просто пошевелить пальцами, не говоря уж о том, чтобы подняться, нашарить на тумбочке бутылку с водой, открутить крышку. А жажда все наступала — во рту пересохло, а внутри, казалось, все занимается сухим нестерпимым огнем.

— Ирин Сергеевна, очнулись?

Господи, какой бледный, промелькнуло в затуманивающемся сознании. Явно невыспавшийся, помятый, с кругами под глазами. Неужели... неужели он все это время...

— Выпейте вот, — на тумбочку грохнул стакан, доверху наполненный чем-то явно прохладным и пахнущим ягодами. И сейчас, не в состоянии пошевелиться, Ира остро ощущала то, чего не испытывала уже давно — самое настоящее отчаяние. — Блин, какой же я дурак-то, — ударило виноватой растерянностью, а в следующее мгновение сильные руки легко приподняли ее на подушках. Одна рука обхватила сзади, поддерживая под спину, а вторая поднесла к самым губам стакан с долгожданной жидкостью — Ира едва не поперхнулась, делая жадный глоток и с наслаждением ощущая приятный прохладный вкус чего освежающе кисло-сладкого — малины и клюквы кажется.

— Вот так, осторожно, — мягкий голос над самым ухом обжег электрическим разрядом. Только сейчас, осознав, попыталась дернуться, отстраниться, но сил не хватило и на это — осталось только зажмуриться, чувствуя, как под ресницами закипает что-то болезненно-жгучее. Слабая, больная, беспомощная. Совершенно обнаженная, едва прикрытая тонкой простыней, сползающей с плеч; взмокшая, пропитанная запахами каких-то въедливых растираний, лекарственной химии, спертого воздуха и болезни. Господи, унизительно как...

— Паша... ну что ты со мной... как с маленькой... — голос дал сбой, выдав сдавленной измученной хрипотцой.

— Вы болеете, а это тоже, знаете ли, серьезно, — тоже отчего-то негромко, неловко поправляя на плече приспущенную ткань.

Наверное это ее добило — тихий ласковый тон, бережное прикосновение без малейшего отвращения, внимательно-обеспокоенный взгляд. Отодвинуться, даже просто отвернуться так и не смогла — только как можно ниже опустить голову, жмурясь от прорывающихся наружу слез, едкими горячими змейками расползавшихся по щекам.

— Паш, я... я такая жалкая сейчас...

— Ну что вы глупости говорите, — тихонько разворачивая к себе лицом. Кончики пальцев бережно по щекам, стирая жгучую влагу, и ни в тоне, ни в едином прикосновении — ни малейшей раздраженной усталости, только всепонимающая мягкость. Господи, да разве бывает так... — Ничего стыдного нет в том, чтоб заболеть, со всеми случается... Вам силы нужны сейчас, а вы плакать... Все ж хорошо, вон, очнулись уже, и с ним, — ладонь осторожно скользнула к выступающему животу, отчетливо прорисовывающемуся под тонкой тканью, — с ним все хорошо. Остальное фигня все полная, ну чего вы...

— Конечно... прости... это я что-то... расклеилась совсем... прости...

И нахлынувший нестерпимый стыд: что доставила столько проблем, что вынужден видеть ее такой — разобранной и нелепой, что терпеливо возился с ней, не зная покоя и явно не высыпаясь. И за что ему только это все...

— Ну вот, извиняетесь еще, — усмехнулся. — Забыли совсем, как сами со мной возились, когда раненый тут валялся? А я что, по-вашему, совсем уж никакой, о жене своей позаботиться не могу? Обидные ваши мысли, Ирин Сергевна...

О своей жене.

Три простых незамысловатых слова, вспыхнувших сладостно-ярко в сознании.

Три простых незамысловатых слова, в которых непозволительно-ясно и искренне прозвучало то, что он не осознавал и сам.