Искупление (гет)

Преобразилась, похорошела, расцвела. Стремительная, поспешная походка стала мягче и будто осторожней; на бледном прежде лице заиграл здоровый румянец, разгладились морщинки, да и улыбка на чуть припухлых губах появлялась чаще. Но главное, неуловимое, неявное, было в другом — в спокойном, задумчивом, обращенном внутрь себя взгляде, когда посреди дружеского разговора или совещания вдруг выпадала из реальности, задумавшись о чем-то ином.

Ира не замечала за собой ничего особенного — ни внешне, ни как-то иначе: все то же утомленное отражение в зеркале, все та же привычно-казенная форма, все те же собрания узким кругом, все те же разносы обленившимся и косячившим сотрудникам. Только порой с недоумением ловила на себе взгляды — в магазинах, на улицах, даже в отделе. Непривычные или, правильнее сказать, давно забытые взгляды — полные интереса, а то и более чем откровенные. Измайлова, заметив что-то новое, воспрянула было духом и затащила на задушевную беседу, тут же разочаровавшись — никаких подвижек в личной жизни начальницы-подруги даже не намечалось: разумная и решительная Зяма по-прежнему строила из себя святую наивность и невинность, избавляться от своих заморочек не спешила и, похоже, искренне не понимала, что ей пытаются втолковать. Вся надежда оставалась только на новоявленного муженька — не привыкший лишать себя радостей жизни Ткачев, опомнившись и разглядев, вполне мог проявить инициативу и наглость, хотя верилось в подобное слабо. Видимо, этот детский сад никогда не прекратится — против таких тараканов и дихлофос не поможет. Муж да жена, как говорится...

* * *

— Ирин Сергевна, ну вы как ребенок прям, все, что не приколочено... — Ткачев, осуждающим взглядом проследив, как начальница откусывает от внушительного снежка, только покачал головой. Не, он, конечно, слышал про всяческие заморочки беременных, и не только слышал, но и читал, но вот наблюдать вживую, как товарищ полковник запивает клюквенным морсом ржаной хлеб со сгущенкой или лопает бутерброды из сдобного печенья и колбасы было еще тем испытанием. — Тут же, блин, вся таблица Менделеева...

— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — отрезала Ирина Сергеевна и, раскинув руки, преспокойно плюхнулась на снег, уставившись в небо. — Звезды-то какие... В городе таких не увидишь.

— С ума сошли? Простудитесь же! — моментально всполошился Паша и, не предвидя подвоха, торопливо подал полковнику руку. А в следующую секунду рухнул рядом — только взметнулась снежная пыль.

— И когда ты таким занудой стать успел? — проворчала Зимина, но в глазах плескался откровенный смех.

— Ну вы пообзывайтесь еще, — фыркнул Паша, пытаясь вытряхнуть из-за ворота куртки снег. Ирина Сергеевна, протянув руку, смахнула с его небритой щеки несколько налипших снежинок, отметив с недоумением, как он странно напрягся.

Что-то было неправильно, двусмысленно даже — он понял не сразу. Только встретив насмешливый взгляд ее искрящихся глаз, осознал: так, почти на одном уровне, можно оказаться разве что в постели — от пришедшей мысли жгучим жаром обдало щеки.

— Вставайте давайте, заболеете еще, — бросил ворчливо, помогая подняться. Чисто машинально протянул руку, стряхивая снег с темной ткани пуховика и тут же почти испуганно отступил назад, оглушенный этим необъяснимым и острым желанием от нахлынувшей тихой нежности.

Желанием ее поцеловать.

* * *

К разгару утра у Ирины жутко разболелась голова: сначала "порадовал" Агапов, по старой дружбе решивший пожаловаться и повозмущаться тому, что его начальница Измайлова затыкает ему рот и не дает работать, зато скидывает все висяки; потом в двух шагах от отдела взорвалась машина начальника оперов; затем как всегда отличился Фомин, решивший на пару со своим закадычным другом Павловым срубить легкого бабла и едва не погоревший на этом: жертва оказалась "неразводимой" и побежала к начальству.

"Господи, как же вы меня все достали", — подумала тоскливо Ира и выдала старательную улыбку, поднимаясь навстречу ввалившимся в кабинет проверяющим. Особых пакостей, впрочем, не ожидая: уже заметно поддатые и подобревшие, они рвения не проявляли и к диалогу, вернее умасливанию, оказались готовы.

Свободный кабинет нашелся почти сразу; проштрафившийся Фомин, желая загладить вину, быстро организовал стол, а главное спиртное. Проверяющие, вяло пошатавшись по отделу, сразу оживились и пообещали в рапортах указать то, что надо. Ира, выдохнув, оставила незваных гостей на попечение участкового и отправилась к себе, мечтая только о том, чтобы этот безумный день поскорее закончился, не преподнеся новых неприятных сюрпризов.

— Хорошая ты баба, Ирина Сергеевна, да еще и красивая, — распинался часом позже главный, долго тискал руку и смотрел масляно. — Может, подружимся? Я могу полезным быть...

— Грабли убрал!

Грозный окрик прокатился по кабинету в тот момент, когда Ткачев, забыв постучаться, приоткрыл дверь, изрядно прихренев — полковник из проверяющих, уже изрядно набравшийся, явно что-то попутал и потянулся куда не следует. Оперский инстинкт сработал раньше головы — тип метким ударом вылетел в любезно распахнутую дверь и хорошенько впечатался в противоположную стену, тут же заходясь бессвязными угрозами и отборным матом, которые, впрочем, пропали впустую — дверь кабинета уже закрылась.

— Вот урод, а! — высказалась Зимина, прибавив пару крепких словечек. — Спасибо, Паш, что вмешался, а то я бы сама ему влепила... И он потом отделу подгадить бы точно не забыл...

— Да ладно, чего там, — выдохнул Паша и подал начальнице стакан с водой. — Выпейте вот, успокойтесь, ни к чему вам нервничать... Я че зашел-то, — вспомнил наконец и потянулся во внутренний карман куртки, доставая пухлый конверт. — Вот, уладил все с нашими деятелями, обещали больше не выступать и платить исправно.

— Это хорошо, — рассеянно откликнулась Ира и потянулась к конверту. Тут же вздрогнула и лишь усилием воли не отдернула руку — ярко и жгуче прошибло от мимолетного касания крепких горячих пальцев.

Твою мать, да что ж такое-то!

Вспомнился снова не к месту очередной раздражающий сон, выветрившийся было из сознания. И это дурацкое чувство сладостной тяжести, и ленивая расслабленность, с которыми проснулась утром — уже не первый раз. Ну вот что ты будешь делать!

— Иди, Ткачев, свободен, — как-то разом помрачнев, бросила начальница, закидывая конверт в ящик стола и утыкаясь в бумаги.

— Есть, — кивнул Ткачев, бросив на Зимину озадаченный взгляд.

Он совершенно не понимал, что с ней происходит. И почему его это так задевает, не понимал тоже.

* * *

К вечеру все расслабились окончательно: дознаватели, игнорируя возмущения Щукина, закрылись в кабинете, отправили папки с делами с глаз долой и принялись отмечать. Измайлова, с предвкушением улыбаясь, отпросилась у Иры пораньше и тут же умчалась — видимо, налаживать семейную жизнь. Опера, пряча по сейфам загадочно звенящие пакеты, и вовсе разошлись, притащив якобы с рейда нескольких раскрашенных девиц — оставалось только ждать, когда отчалит начальство, и можно было смело веселиться.

— Ткач, а ты кого-нибудь уже присмотрел? — не удержался от подкола Савицкий, нетерпеливо взглянув на часы в ожидании, когда можно будет с чистой совестью свалить из отдела. — Дай-ка угадаю... Небось ту, черненькую, с ногами от ушей? Или нет, блондиночку с четвертым размером?

— Чего? — непонимающе вытаращился Паша, отвлекаясь от монитора, где разгоралась онлайн-битва.

— Чего-чего, — передразнил Ромыч. — Еще скажи, что и посмотреть не посмел, все равно не поверю.

— Да иди ты, — отмахнулся Ткачев и вновь уткнулся в экран. Однако Савицкий совету не внял.

— Не, Ткач, серьезно, которая приглянулась? Я ж так, чисто для интереса... Или, — замер, уставившись недоверчиво, — или у вас с Зямой все-таки намечается чего? Да ла-адно?! Не, просто я другого объяснения не вижу...

— Ромыч, заткнись, а? — дружелюбно попросил Паша, сердито клацнув мышкой.

— Ой, какой загадочный, сил нет, — хмыкнул Савицкий и наконец поднялся. — Развел партизанщину...

* * *

Ира раздраженно отодвинула в сторону бумаги, откидываясь в кресле и потянувшись к чашке с кофе. Время поджимало, а доклад все никак не заканчивался: то не состыковались и путались цифры, то куда-то пропадали важные данные. Да еще как назло из головы не выходила дневная сцена, вызывая кроме досады еще и невольную улыбку — с какой горячностью, с каким рвением Ткачев ринулся на защиту...

— Ирин Сергевна, можно?

Вспомни лучик — вот и солнышко, фыркнула мысленно Ира, выпрямляясь и усиленно изображая внимание.

— Да, Паш, что у тебя?

— Ирин Сергевна, я насчет экспертизы. Ну, те пули, которые вы на экспертизу просили отдать... Когда вас, помните...

— Захочешь — не забудешь, — перебив, дернула плечом Зимина. — Так что там?

— Да ничего толком. Пробили оружие, следов никаких, ствол не паленый и не зарегистрированный. Так что подозрительно это все для пьяной пальбы, согласитесь.

— Ну да, подозрительно. Только ничего нам это не дает, никаких зацепок. Это все? Тогда иди, — Зимина неторопливо встала с места, отходя к заставленному папками стеллажу и что-то выискивая на нижних полках.

— Ну да, пойду я, — торопливо согласился Паша, поднявшись было. И тут же уселся обратно, чувствуя, как щеки обдает удушливым жаром. — А может это, чайку? — предложил, потирая рукой подбородок.

— Можно, — согласилась Зимина, не отрывая взгляда от содержимого папки. — Заварка, чашки знаешь где.

Положение получилось откровенно дурацким — что на выход, что к столику с чайником и всем прочим пришлось бы протискиваться мимо начальницы — пространство между столом и шкафом было тесным до невозможности. А это значит, что она сразу же заметит, поймет... точнее — почувствует...

Не желая выглядеть совсем уж глупо, Паша снова поднялся; чтобы потянуть время, принялся старательно задвигать стул. Зимина, в этот момент подвинувшись в сторону и потянувшись к папкам наверху, тут же напряженно замерла. Сейчас начнется, подумал с ужасом Ткачев, борясь с соблазном постыдно зажмуриться. Вот же блин... Физиология, чтоб ее!

— Ткачев, ну че ты как маленький, я не знаю, — опалило неприкрытой насмешливостью.

Слишком близко. Слишком тесно. Слишком много настороженности в расширившихся темных зрачках. Слишком пронзительно-острый аромат каких-то цветочно-пряных духов.

Слишком восхитительно-мягкие горячие губы.

Слишком растерялся, чтобы ответить, податься вперед, притянуть к себе. И она тут же сникла, разочарованно отстранилась — он не успел удержать.

— Свободен, Ткачев. — Выверенно-ровным приказным тоном — как после какого-нибудь совещания, желая нетерпеливо отделаться. Как будто не целовала его только что так... так, блин, будоражаще-жарко, умело, с вызовом даже.

— Ирина Сергеевна...

— Свободен!

Предельно прямая спина, рыжие пряди в аккуратной прическе, руки в карманах кителя. Но что отражалось сейчас на лице, он не мог и предположить.

Поэтому так просто — бережно за плечи, разворачивая и вглядываясь. Успев уловить лишь неясную тень, мелькнувшую на миг. И то, как сурово сжались губы — эти-блин-губы.

Сколько у него не было женщины? Погрузившийся в планы мести, после — в тяжелые разборки, а затем в новый, такой странный статус, он и забыл совсем о привычном, нужном, необходимом.

О том, чего с ней не могло быть.

Не должно было быть.

Но было — растерянно-судорожные выдохи в нетерпеливо-неловкие поцелуи, сжатые пальцы на его плечах, плавный изгиб шеи в распахнутом вороте рубашки. Поспешно сброшенный китель, неподдающиеся пуговицы, будто застрявшие в петлях, и ее рука, торопливо потянувшаяся к выключателю.

— Не надо... Хочу... видеть... — горячий выдох куда-то в шею; и мягко перехватившие пальцы, поглаживающие запястье. И невесть откуда взявшаяся неуверенность, стыдливость даже: у него ведь были... много было — более красивых, молодых, сексуальных...

И стирающий все ненужные мысли взгляд — пристальный, откровенно восхищенный, расплавленно-нежный.

Вспомнить снова — ту ночь, кажется, прочно исчезнувшую из памяти. Почувствовать снова — совсем как тогда и совершенно иначе.

Так чисто. Так полно. Так всеобъемлюще. Он не помнил сейчас — ни одну из тех, что были "до". Потому что сейчас была она — бесстыдно-страстная, порывистая, отдающая себя без остатка и его забирающая без остатка тоже. Разметавшиеся по плечам встрепанные рыжие завитки, шелковистая разгоряченная кожа под губами, трогательно проступающие позвонки. Приглушенно-сдавленные стоны, тяжелые выдохи в унисон и накрывшая затуманенность, поглотившая целиком.

Еще ни одна женщина не была настолько абсолютно-самозабвенна с ним.

Еще ни с одной женщиной он не был настолько опустошающе-открыт — до тяжелой ноющей боли где-то в груди, в сердце, а может — в душе.

Никогда прежде — и, наверное, уже никогда.

Медленно раскрыл глаза, вздрагивая: не успел опомниться, удержать. И вот уже сухо вжикнула молния юбки, оказалась застегнутой безжалостно смятая форменная рубашка, китель и галстук опустились на спинку кресла.

— Ирина Сергеевна... — Замер уже у двери, и только тогда Зимина, оторвавшись от бумаг, как ни в чем не бывало подняла глаза.

— Ты что-то хотел, Паш? — Так доброжелательно-буднично, будто совсем ничего не случилось.

— Ничего. Простите, — пробормотал скомканно, вываливаясь в коридор. И уже в курилке, жадно давясь сигаретным дымом, пытаясь отойти от волнующе-летнего запаха ее духов, от жарких поцелуев с привкусом кофе, от эхом отдающихся в голове мягких стонов, обреченно осознал: он просто пиздец как влип.