Искупление (гет)

Отбегался Мотя Голицын, попав в "Пятницкий": глупая случайность, что нарвался на патруль, отдыхая с бутылочкой после трудов неправедных, а попытка побега из отдела еще добавила статью — сопротивление при задержании.

— Слышь, начальник, — заныл Мотя, покосившись на хмурого смазливого парня, сразу догадавшись: этот будет бить. Причем как следует, с чувством, с толком, с расстановкой. — Ну не вешайте вы на меня еще и это, и так ведь по самое не балуй пойду...

— Я щас расплачусь прям! — еще сильнее обозлился парень. — "Не вешайте"! Может тебе еще ананасов в шампанском за твои подвиги подать?

Мотя, поскучнев, с минуту рассматривал темный угол допросной. Ничего интересного там не разглядев, решился:

— Слышь, начальник, давай я тебе инфу солью, ты там по этому делу палку срубишь или как там у вас... А вы мне сопротивление шить не будете, лады?

— Ну и что за инфа? Как твой сосед-алкаш дядя Вася алкаша дядю Федю табуреткой пристукнул? Или что баба Нюра у себя на участке коноплю выращивает? Неинтересно, спасибо. А вот то, что ты на начальника отдела, полковника между прочим, между прочим женщину, хотел с заточкой накинуться, вот это факт.

— Да не собирался я ни на кого кидаться, — заскулил Голицын. — А тема реальная, я отвечаю! Кореш кореша мне рассказывал... Затусил он как-то с какими-то залетными, ну, не из наших... И потащились они как-то раз по этому делу, — щелкнул пальцами по горлу, — ну, девочек им приласкать захотелось... Кореш, ну который кореша моего кореш...

— Короче, Склифосовский!

— Так я и говорю, кореш этот им предложил: хотите — к Ильдару в сауну, хотите — к Сивому, девочки там просто блеск... А те его на смех. Скучно, говорят, никакого огонька. Ну и потащили его в заведение какое-то мутное в каком-то подвале, запрятано похлеще чем убежище вражеской разведки и аж три амбала на входе... Ну, зашел он туда в общем, давай осматриваться... прихренел, короче говоря. В одной, говорит, комнате, четыре мужика одну девку...ну, сам понимаешь. Та уж вроде и не шевелится, как неживая, а они все свое... А самая жесть, говорит, что девке той лет шестнадцать от силы. В другой, значит, боров здоровый бабу охаживает, у нее, прикинь, вместо лица уже кровавое месиво и сама вся ремнем исполосована... А рядом из комнаты звуки доносятся, ну вроде как хрипит кто-то, будто душат его... В общем, говорит, посмотрел я на это все и деру. А мужиков тех он больше и не видел...

Паша медленно пододвинул Голицыну бумагу и ручку, пытаясь осознать услышанное: одна из потерпевших девушек, чьи тела были найдены возле канала, как раз была задушена, а у другой оказалось до неузнаваемости изуродовано лицо.

— Пиши давай!

— Ч-чего писать? — заерзал Мотя.

— Имя и фамилию кореша своего пиши. И адрес. И побыстрее! А то я уже злиться как-то начинаю!

* * *

— Ирин Сергевна, я вам тут водички принес, — Паша, заглянув после обеда в кабинет начальства, протянул Зиминой бутылку воды, как-то удивительно угадав: прихваченная утром из дома уже успела закончиться — жажда в последнее время на Иру нападала невероятная. И прохладная водичка, заботливо разбавленная свежевыжатым лимонным соком, оказалась как нельзя кстати, утоляя не только жажду, но и избавляя от приступов дурноты: токсикоз, если не считать неожиданной реакции на привычные запахи, ее почти не мучил.

— Как мило! — усмехнулась Ирина Сергеевна, приподнимая бровь. — Спасибо. Кто еще может быть таким заботливым, как не... — и вовремя осеклась, проглотив "как несостоявшийся убийца".

— Как кто?

— Да не, ниче, неважно. Ты по делу или так, заботу проявить?.. Да садись ты, не маячь.

— Да и то, и другое, Ирина Сергевна. Помните чувака, который из обезьянника сбежать пытался?

— Такое забудешь, — пробормотала Ира, невольно содрогнувшись при воспоминании о несущейся на нее стокилограммовой туше. — И что?

— Так вот интересные вещи он мне рассказал, лишь бы мы ему еще сопротивление не припаяли. В общем, он говорит, что один его кореш был в каком-то мутном борделе... Короче, Ирин Сергевна, есть подозрение, что это как раз то заведение, которое мы ищем, ну, то, где могли держать потерпевших девушек из нашей серии.

— Вот как? — Зимина, опасливо покосившись на дверь, выдвинула ящик стола, доставая открытый пакетик соленых орешков — Паша даже не попытался скрыть невольную улыбку: в этот момент она показалась ему похожей на забавную рыжую белку, уничтожающую зимние запасы, — такую картинку увидел на днях на обложке детского издания, слоняясь между стеллажами в книжном. Ох уж эти беременные... — А ты сам что думаешь, блефует он или правду говорит? Стоит на это вообще время тратить?

— Ну а чем черт не шутит? Других-то вариантов нет у нас все равно. Да и зацепок, честно говоря, тоже.

— Ну тогда в чем проблема? Ищи этого типа, выясняй подробности, бери Савицкого и вперед. Действуй, Паш!

— Есть, Ирин Сергевна. — Уже поднявшись и задвигая стул, додумался уточнить: — А как действовать-то? Официально или... — выразительно стукнул кулаком по раскрытой ладони, — пожестче?

— Ткачев, что за глупые вопросы? Это дело у нас что? Правильно, показательная акция. Показать нужно, что полиция у нас трудится себя не жалея, что от наказания никто не уйдет... Короче, совмещать надо, Паш!

— А, ну я понял, — кивнул Ткачев. — Ну совмещать так совмещать.

— Какой у меня муж сообразительный, — поддела Ира.

— Вот мне показалось сейчас или это сарказм такой в вашем голосе был? — уточнил Паша, открывая дверь.

— Ой, Ткачев, да у нас вся ситуация один сплошной сарказм, — фыркнула Ирина Сергеевна. Глаза у нее смеялись. — Иди давай, работай. Родина тебя не забудет, это я обещаю!

* * *

Ира долго стояла в прихожей, прислушиваясь к непривычной тишине: из комнаты Сашки не доносились красочные звуки очередной "стрелялки", не бубнил в глубине квартиры телевизор, не гремела на кухне посуда. Удивительно: они с Ткачевым съехались совсем недавно, а она, сама того не замечая, уже привыкла к чужому присутствию у себя дома — вид Паши, суетящегося у плиты, зарывшегося во всевозможные книги и справочники (Ира даже на названия боялась смотреть), часами сидевшего за ноутбуком, перерывая кучу всевозможных специальных сайтов, стал уже таким естественным и обыденным, что казалось, будто он жил здесь всегда.

Ей было странно, как у него, такого несдержанного, вспыльчивого, не умевшего притворяться, хватало выдержки как ни в чем не бывало жить с ней под одной крышей, готовить полезные и вкусные завтраки и ужины, таскать из магазина килограммами всевозможные фрукты, напоминать, чтобы вовремя пила специальные витамины, осведомляться, как себя чувствует и что сказал врач... Дикий, нереальный диссонанс: так любить будущего ребенка от женщины, которую при других обстоятельствах просто бы убил... Она нисколько не винила его за желание и попытку отомстить, но что действительно оказалось сильным — страх. Страх от мысли, что он едва не совершил, сам едва не став убийцей — и в этом она чувствовала себя виноватой тоже. А уж представлять, что он испытывает, изо дня в день находясь с ней в четырех стенах, и вовсе не хотелось. Как и того, насколько хватит его самоубеждения, выдержки и терпения.

Но самое парадоксальное — она была рада. Была рада видеть в ванной еще одну зубную щетку, полотенце, бритвенный станок, сумку со сменой одежды возле дивана; замечать его настороженно-неловкую улыбку, когда, усталый после ночного дежурства, возился в прихожей, стараясь ее не разбудить; просыпаться от запахов приготовленной кем-то другим еды — никогда никто в жизни не заботился о ней так, разве что мама в далеком детстве, и даже трезвое понимание причины этой заботы ничуть не омрачало ее настроя. Как же это было не похоже на ее первую беременность — трусливо прячущийся от нее Игорь, которого она, впрочем, после единственного разговора и не пыталась усовестить; бессонные ночи за конспектами и учебниками, когда ужасно слипались глаза; панический пересчет оставшихся денег, занятых у мамы, и безуспешные поиски подработки: кому нужна беременная девица с незаконченным образованием... Сама, все сама — это был самый первый горький опыт, после которого она научилась рассчитывать только на себя. А вот теперь... А теперь казалось каким-то чудом закутаться в этот теплый кокон искренней заботы, внимания, беспокойства — Ткачев, крутившийся по хозяйству после рабочего дня, не отпускавший ее ни на шаг одну, если собиралась прогуляться или съездить в клинику; не позволивший ей ни заплатить ни копейки, будь то продукты или нехилая сумма за учет в крутой частной больнице, казался ей каким-то уникумом. Такие мужики вообще бывают?

Это что-то пробуждало в ней, а может просто нынешнее положение было причиной — не зря же говорят, что беременные становятся жутко сентиментальными. Но горячая, мощная волна поднималась каждый раз внутри, едва замечала брошенный случайно взгляд: удивленный, полный растерянности и какого-то едва ли не благоговения — кажется, он до сих пор не смог свыкнуться с тем, что где-то внутри нее медленно развивается новая жизнь, и никакие тонны прочитанной информации не могли его к этой мысли приучить. Ире даже становилось смешно: что он начнет испытывать, когда все станет более чем заметно? А когда ребенок появится на свет?.. На этом моменте словно включался защитный механизм — дальше рассуждения не шли. Накатывала затаенная паника: а что будет дальше? Это сейчас она и его ребенок для него неразделимы, составляя одно целое, а что потом? Будет его сын — как две капли воды похожий на папу забавный мальчишка, или дочка — рыжая кукла с глазами отца — темными, веселыми, ласковыми... А она, его фиктивная жена, снова станет посторонней, чужой — тем же противником, как раньше, с той лишь разницей, что у них будет общий ребенок.

Ира раздраженно тряхнула головой, выходя из ступора — телефонный звонок в задумчивом безмолвии квартиры показался оглушительным.

— Зимина! — не взглянув на экран, рявкнула в трубку, мысленно готовясь послать звонившего далеко и надолго, если ее обрадуют очередной "приятной" новостью.

Голос Савицкого ударил нервозностью и сдавленным страхом.

— Ир... тут Паша, он... короче, он ранен...