Искупление (гет)

Это был тот редкий случай, когда общение с противоположным полом не доставило Паше Ткачеву ни малейшего удовольствия. Столько негатива, сколько обрушили на него подружки погибшей Ольги, он мог отметить разве что в отрывках дурацких телешоу, на которые натыкался по вечерам, бесцельно щелкая пультом телевизора. Витьке припомнили все, начиная от простых обыденных вещей и заканчивая малозначительными деталями: постоянное отсутствие дома и неизменную загруженность работой; милую беседу с симпатичной соседкой из квартиры напротив; единственное посещение больницы, когда беременная жена лежала на сохранении из-за угрозы выкидыша; частые в последнее время скандалы из-за ее ревности и его раздраженного нежелания понимать особенности ее положения... Очаровательная Лидочка, ехидно прищурившись, высказалась в том духе, что женился Витенька вовсе не на Оле, а на связях и деньгах ее отца; застенчивая Анечка, помявшись, с театральным смущением сопоставила интимные откровения подруги и случайную встречу с Виктором и красавицей-брюнеткой в каком-то кафе; эффектная Кариночка, доверительно перегнувшись через кухонный стол и демонстрируя "выдающиеся способности" размера этак третьего, проболталась, что, устав от бесконечных разборок, невнимания мужа и хронической ревности, Ольга всерьез настроилась на развод с разделом имущества. Просто не расследование, а мечта бюрократа, мрачно подумал Паша, захлопывая за собой тяжелую дверь подъезда. Тут вам и всезнающие свидетельницы, готовые открывать следствию душу по первому требованию, и железобетонный мотив... Ткачев вспомнил лицо Тобольцева, ввалившегося в разгар дня к нему в кабинет, и невольно вздрогнул. Нет, никто больше не поможет давнему другу — ни ополчившиеся друзья и родственники жертвы, ни следак, горящий желанием закрыть дело как можно скорее. Знакомо, как же, черт возьми, это все ему было знакомо...

Паша швырнул в урну распечатанную пачку сигарет и, бросив взгляд на часы, ругнулся: просьба прикрыть его опоздание на рейд начинала смахивать на откровенную наглость. А с другой стороны, иного случая незаметно заняться левыми делами вместо своих непосредственных обязанностей могло и не представиться: Зимина вряд ли одобрит, что он целыми днями шатается непонятно где, хотя кроме работы у него еще предостаточно головняка с делом Афанасьева — ни наслаждающийся отпуском Ромыч, ни следаки, загруженные делами по самую макушку, на роли помощников не годились. Ткачев поспешно нырнул в салон авто, рывком трогаясь с места, — оставалось надеяться, что он успеет хотя бы к шапочному разбору.

* * *

Неприятный, химически-резкий запах ударил по обонянию, заставив поморщиться и медленно открыть глаза. В голове царила туманная мутность, кончики пальцев тревожно покалывало, к тому же давящая тяжесть в области сердца отдавала нудным горячим жжением.

— Что с ней?! Твою мать, пройти дайте!

Голос. Она не должна была, не могла слышать этот голос, перебитый нескрываемым раздражением, а еще — неподдельным, удивительно искренним испугом.

Бред. Галлюцинации. Свихнулась.

Нечеткими кадрами в замедленной перемотке — кровавые разводы на неестественно-чистом, переливающемся искрами снегу, режущие глаза вспышки мигалок и смутные фигуры на носилках, скрытые складками выбеленно-тонкой ткани.

Господи.

Паша.

Нет. Нет. Нет.

Это ведь не может быть правдой?

Ира судорожно дернулась, задев головой потолок машины. Может, еще как может — пахнущий бензином, лекарствами, новой обивкой салон "скорой", мелькнувшая совсем рядом медицинская униформа, яркие отсветы прожекторов, обрывочно выхватывающие картину произошедшего...

Добро пожаловать в реальность, Ирочка. Или правильнее — в новый кошмар?

— Ирина Сергеевна!

Чернеющий омут встревоженных глаз. Знакомый аромат мужского парфюма. Крепкие осторожные руки. Прохладные пальцы в мимолетном смазанно-неловком прикосновении к щеке.

— Ирина Сергеевна, ну что вы так...

Успокаивающе-размеренный голос, что-то ровно и мягко выговаривающий. А в глазах, господи, сколько бережной тревоги, внимательно-пристальной обеспокоенности в этих глазах... И если это сон, то пусть он не заканчивается — никогда-никогда не заканчивается...

* * *

Курить хотелось нестерпимо. Паша с сожалением вспомнил выброшенную пачку сигарет и тут же себя одернул: самое неподходящее время, чтобы возвращаться к дурным привычкам. Чтобы хоть как-то отвлечься и занять руки, щелкнул кнопкой электрического чайника, бросил в чашку пакетик с заваркой. Отойдя к окну, оперся о подоконник сжатыми кулаками, бесцельно вглядываясь в стылую сумрачность за стеклом.

Что-то подтачивало, тревожило, зудело, выбивая из равновесия. Ткачев никак не мог сосредоточиться, собраться с мыслями, понять странность своего состояния, и это бесило еще сильней. Что его так напрягало? Недавнее убийство — очередное звено в цепи событий, которые приведут неизвестно к чему? Проблемы давнего друга, мучительно всколыхнувшие то, что, казалось, начало немного утихать? Где, в чем эта причина?

Ирина Сергеевна.

Вот так очевидно-безжалостно и удивительно просто. Ирина Сергеевна — неподвижная, смертельно бледная, в выстуженном зимней морозностью салоне "скорой"; Ирина Сергеевна — несвойственно растерянная, жалобно вцепившаяся в его плечи и отчего-то чуть заметно вздрагивающая; Ирина Сергеевна — покорно замеревшая на соседнем сиденье, а после — устало затихшая в полумраке спальни. Ему ведь даже не пришлось настаивать, спорить, убеждать — она вырубилась, едва коснулась головой подушки, оставив нетронутой чашку с мятным горячим чаем.

Это ломало — все. Мог ли он представить когда-то, что сдержанная, безжалостная, неизменно державшая себя в руках начальница окажется такой... беззащитной. Зимина — беззащитной. Самое бредовое определение по отношению к непробиваемой циничной полковнице, способной с каменным выражением лица приказать любую жесть, а если потребуется — то и совершить самой. Но именно это дурацкое, неподходящее слово всплыло в тот момент, когда встретился с ней взглядом — столько непритворного, смешанного с отчаянной надеждой страха было в застывших, панически потемневших глазах.

Испугалась. За него испугалась.

Он едва не рассмеялся в первое мгновение нелепости собственного предположения, а потом... А потом покрасневшие, подрагивающие от холода пальцы неловко сжались на ткани его пальто — он будто со стороны увидел перепуганную девчонку со смазанной тушью, прилипшими к влажной щеке рыжими завитками и с обледеневшими без перчаток руками.

Начальница. Полковник. Зимина. Да ему бы и в голову не пришло в тот момент назвать ее так. Ее — с худенькими дрожащими плечами в тонком не по погоде пальто, ее — в чуть уловимой смеси дорогих приятных духов и каких-то лекарств, ее — так удивительно растерявшуюся и сжавшуюся от недавнего ужаса.

Неподвластное. Несдержанное. Неподконтрольное.

И ужасно, преступно неправильное. Неправильное во всем — в ее внезапном волнении, в его собственном... неужели испуге? Страхе за нее. А еще — жалости. Жалости, блин! У него — к ней. Точнее — невесть откуда взявшемся сочувственно-неуклюжем желании защитить. Закрыть. Оградить. И — самое поразительное — у него в тот момент не возникло и мысли о главном, самом важном и ценном. Самое важное оказалось вдруг совершенно иным — низко склоненная рыжая макушка в рассеянных отблесках света, мягкая ткань пальто под его ладонями и мерно бьющаяся жилка на виске — почему-то непозволительно-близко от его сжатых губ.

Непозволительное. Преступное.

Неподконтрольное.