Остёр на язык (джен)

— Извини, Вадим, задержалась, — говорит мама, запыхавшись, и опирается на колени.

— Ничего, мам. Ты хоть дыхание переведи.

— Годы не те… — с притворной жалостью произносит она.

— Не те для восстановления дыхания? Милая, у меня для вас серьёзные новости!

— Вадим! — смеётся она. — Для бега не те годы, понятно?

— Нет, непонятно. У нас во дворе бабушки бегают, им про годы никто не говорит.

— Они и каблуки не носят.

— То есть с кроссовками годы были бы те?

Мама задумывается.

— Пожалуй, да.

— Так пацанам и буду говорить: мама сегодня на каблуках, годы не те, но вы ей не говорите.

— Вадим! — Она продолжает смеяться.

— Да, тема исчерпала себя. Папа сегодня на совещании?

— Конечно, так бы и он пришёл.

Будучи малолетним, не все вопросы можно решать в одного, где-то нужно пособничество родителей.

— Вадим, — произносит мама, когда мы заходим в полицейский участок, — всё… хорошо?

— Да. Всё в порядке. Это оказалось… такой глупостью.

Я замечаю, насколько разнится моё поведение среди друзей и при родителях, каким разным я бываю на публике и в одиночестве, и, иногда, я сталкиваюсь с ощущением подмены — где я настоящий? Какой больше является мной? Или эти «я» одинаково истинные?

Пока мы ждём, мама проверяет «чадскую любовь», которая по известным причинам в моём возрасте тухнет и превращается в раздражение. Показывает платья, которые хотела бы купить, и спрашивает, пойдёт ли ей, потом хвастается фотографиями примерки.

— Если тебе нравится, почему бы не купить?

Но никакого раздражения она не вызывает. Мне не жаль потратить время и внимание на неё. Я не буду кусаться, если она попросит помощи или захочет обнять, или поцеловать в лоб. Я не буду испытывать того, через что прошло и проходит большинство моих знакомых. У каждого второго проблемы с родителями, склоки и непонимание. А у меня, как оказалось, их нет.

Сначала я думал, что по-другому не бывает, а на деле — всем есть о чём пожаловаться.

— Коршунов, — зовёт мужчина в форме и проводит в кабинет.

Там я повторяю то, что произошло в субботу, и стараюсь не загореться, не сматериться. Участковый, выслушав, разъясняет ситуацию, что и за чем будет следовать, как будет происходить процесс, как долго… Я устаю слушать. Вспоминаю, как извращенца забирали на платформе, и думаю: «Этого недостаточно? Его повязали на месте. Свидетелей туча. Зачем эта бумажная работа и повторное обговаривание?».

— От Михалкова, — участковый передаёт бумагу. — Письменные извинения.

«Письменно прошу прощения за то, что передёргивал рядом с тобой», — по-другому оно звучать не может.

Заглядываю в бумажку, а текст на весь лист.

— Он просит рассмотреть его. И, безусловно, ждёт смягчения.

Смягчения в кастрации? Максимум, под наркозом высококвалифицированным хирургом, а не моей разгорячённой мстливой рукой.

Собственные комментарии радуют, но было бы лучше сказать их вслух и посмеяться.

Я оглядываю полицейских. Если скажу такое при них, они усомнятся в моей «жертве», а это может продлить процесс или сделать его несерьёзным.

* * *

— Если хочешь, поедем на такси, — предлагает мама, когда мы выходим из полицейского участка.

— Зачем? Можно на метро.

Мама не отвечает сразу. Долго молчит, сжав губы, и старается не смотреть в глаза.

Волнуется. Наверняка думает, что я для бахвальства делаю вид, будто меня это не касается, а на деле — придаю существенное значение.

— Мам, — я беру её за руки — это её успокаивает, — всё нормально.

— Да как же… — тяжело произносит она, а я крепче сжимаю её ладони.

— Вот так. Ты больше меня переживаешь, и поэтому переживаю я.

Александр Владимирович прав: кому-то не будет дела, а кто-то зависнет на недели.

— Давай купим пиццу и посмотрим тупую комедию. Или даже не одну. Пиццу. Дождёмся папу и отдохнём вместе.

— Вадим… — Она смотрит на меня и поджимает губы, а глаза слезятся.

Мам, что ты?..

Не успеваю додумать. Она крепко обнимает меня, и я её.

Забываю, какая она хрупкая, что для неё я значу больше, чем карьера, здоровье и собственная внешность. Её руки с трудом обхватывают мою спину, а мои — легко сходятся на её талии. Ей приходится вставать на носочки, чтобы дотянуться до меня, а мне — наклоняться, чтобы ей было проще. Она дрожит и боится за меня, в то время как я шучу и смеюсь, забывая, как много может значить для людей подобное нарушение границ.

— Вадим?! — вскрикивает она, когда я подхватываю её на руки, подбирая длинную юбку. — Что ты делаешь? Отпусти!

— Мам, не тушуй, а то уроню. — Она не пушинка, но и не весит столько, что я не донесу её до станции.

— Ты как папа, — стонет она и утыкается в плечо.

— Если бы.

Не настолько я крепче и сильнее — просто я беспокоюсь о своих вещах, с других сторон, с другими мыслями.

* * *

Вечером, втроём, смотрим кино и уплетаем пиццу. Когда нет темы для волнения, никто его не проявляет. Нам весело, тепло и уютно.

К двенадцати расходимся по комнатам. Я желаю спокойной ночи и закрываю дверь.

В комнате оглушающе пусто и темно. Горящие через один окна освещают раму.

Я подхожу и, цепляясь за шторы, смотрю в пустые белые квадраты: никто не мелькает, не смотрит на меня, не замирает перед окном.

Дом напротив заносит тоску и выживает мысли. Возвращает туда, где я был два года назад, где произнёс первые слова.

Я помню непонимающий взгляд Коли и надменное превосходство Матвиенко, и забитое лицо в отражении витрины. Забитое бессилием, ненавистью и болью, которую я принёс, которую не оправдал причиной и которую оставил при себе.

Зашториваю окна, но оставляю маленький разрыв, чтобы утром опять увидеть осколки неба.