Эффект мортидо (джен)

Стекла в окнах местами растрескались, а кое-где вовсе выпали из обветшавших переплетов, так что залетающие с улицы снежинки кружили в воздухе, скапливаясь по углам коридоров и комнат в небольшие сугробы. Девственную белизну укрывшего пол снежного савана не оскверняли ни человеческие, ни звериные следы, и Герберт ничуть не удивился бы, если бы оказалось, что он — первый за десятки, а может, и сотни лет, кто ступил под своды этих мертвых галерей. Ни разу еще не уходил он так далеко: не доставало то желания, то свободного времени.

Лишь теперь барон сумел по-настоящему осознать, насколько в действительности огромно детище зодчего, неизвестно зачем и для кого полтысячелетия назад вознесшего к хмурому небу Трансильвании шпили готических башен. И насколько мала на самом деле горстка обитаемых комнат вокруг центрального холла. Словно граф, Кристоф и сам Герберт нашли убежище на остывшей груди погибшего великана.

Покинутый, темный, безучастный к присутствию Этингейра, он вел упорную борьбу с текущим сквозь него временем. И, невзирая на стойкость, терпел медленное поражение. Камень еще держался, но дерево уже гнило, металл разъедала ржавчина, ткани истлевали, превращаясь в тенета, куда попадалась одна только пыль. Тишина, еще более плотная из-за бушующего снаружи ветра, иногда нарушалась коротким скрежетом, скрипами и стуком — где-то рядом, скрытые от взгляда Герберта, умирали вещи, за ненадобностью брошенные прежними владельцами. В любое иное время юноша посчитал бы это место угнетающим и даже жутким, однако сейчас медленная агония пустующих залов казалась вполне подходящим аккомпанементом для его собственных мыслей. Лучше слушать, как уходит в небытие то, что никогда не жило, чем ловить отголоски пробуждения того, чему лучше вечно оставаться в могиле.

Здесь шанс попасться на глаза гостям или по неосторожности выдать свое присутствие в замке становился ничтожным. И Этингейру даже перед самим собой досадно было признавать, что путешествие свое он затеял вовсе не из соображений безопасности, а для того, чтобы исключить саму возможность наткнуться где-нибудь на Дэвида или услышать случайно его шаги.

Фон Кролок, которого Герберт почел за лучшее известить о своих намерениях, ни словом не выказал осведомленности об истинных причинах обуявшей юношу исследовательской жажды, однако посмотрел так, что Этингейру немедленно захотелось опровергнуть его «глупые предположения», тем самым выдав себя с головой. Однако вместо этого Герберт лишь кивнул в ответ на приказ графа соблюдать осторожность и ушел, спасаясь бегством в нежилом, рассыпающемся сумраке, не запоминая пути и не заботясь о том, как станет возвращаться назад.

В приступах раздражения после очередной выходки сына Джеррит фон Этингейр часто предупреждал, что однажды тот непременно поплатится за непомерную легкость своего нрава. Что привычка следовать собственным желаниям и лишь затем думать над последствиями их воплощения не доведет его до добра. Герберт соглашался, напуская на себя как можно более виноватый вид, однако в глубине души был твердо убежден: сделать то, о чем можешь однажды пожалеть — куда лучше, чем жить с сожалением о несделанном. Убеждение это не сумели пошатнуть ни смерть, ни вампиризм, ни десятки жертв. Этингейр даже представить не мог, что это окажется под силу такой мелочи — паре часов в обществе человека, не знающего, что совсем скоро его не станет. Человека, Герберту чужого, к смерти которого он даже не будет иметь отношения.

Вампиры могли куда больше людей, но даже они не обладали способностью обращать время вспять, и Этингейр не в силах был изменить уже случившееся, остановиться там, на пороге собственной комнаты, обуздать жажду общения хоть с кем-то живым — так же, как жажду крови.

Сожаление о сделанном….

— Это просто смешно, — он смутно надеялся, что произнесенными эти слова обретут силу, достаточную, чтобы судьба Дэвида и вправду перестала иметь значение.

Но, сорвавшись с губ, они канули в темноту, не породив даже слабого эха и ничего не изменив.

Герберт ненавидел слово «ответственность», которое тенью следовало за ним с детства. Оно сопровождало каждый упрек, каждое напоминание о том, что он — наследник, каждое «нам нужно серьезно поговорить», каждое «тебе пора задуматься о будущем». Даже фон Кролок ничем не отличался от прочих, настаивая, чтобы Этингейр нес ее через бессмертие. Неудобную, тяжелую, похожую на ледяную глыбу, которую нет права бросить. И прямо сейчас ее скользкие бока нестерпимо жгли Гербертовы обмороженные, сведенные судорогой пальцы. Сперва он думал, что хуже укусов не будет уже ничего. Потом — что опустить меч, отсекая голову еще дышащей жертве — предел.

Оказалось, что существуют на свете вещи труднее осознанного убийства.

Например — осознанное бездействие, так похожее на смирение, которого требовали от Этингейра священники. Добровольное невмешательство, делающее Герберта полноценным соучастником того, что неминуемо должно произойти. Если что-то его и радовало, так это то, что ему хотя бы не придется видеть смерть Дэвида собственными глазами.

...И не менее горькое сожаление о несодеянном.

Пустые переходы сменялись анфиладами комнат, где рамы на стенах хранили расползающиеся холсты, занавеси паутины венчальной фатой укрывали изящные пустоглазые головы античных богинь, а в черных проемах «уснувших» каминных топок виднелись остатки птичьих гнезд. И Герберт, под подошвами которого, будто кости давно разложившегося трупа, хрустели обломки прежнего благоденствия, как никогда прежде хотел, чтобы рядом оказался Даниэль. Лишь ему он когда-то доверял то, о чем не говорил ни с родителями, ни с друзьями. Вот только того Даниэля — лучше всех в мире умеющего слушать и понимать — у Герберта больше не было. Теперь его ласковые взгляды, солнечные улыбки и срывающиеся с губ слова предназначались кому-то другому.

Однако никто, включая самого виконта Лафери, не мог запретить Герберту представить, будто тот, «его», Даниэль все еще здесь.

Прикрытые на секунду глаза, глубокий вздох — и вот уже бесплотные ноги воскрешенного Гербертовой памятью виконта бесшумно ступают по плитам пола, безошибочно попадая в такт шагам Этингейра.

— Тебе плохо, Эрби? — как всегда, сокращая имя возлюбленного как-то по-своему, не то на французский, не то вовсе на каталонский манер, мягко спросил Даниэль. — Снова. Это и есть плата за бессмертие — меланхолия длиной в вечность?

— Что бы ты вообще в этом смыслил. Меланхолия… попробовал бы пожить так, как живу я — и месяца в здравом уме не продержался бы, уж можешь поверить, — Герберт толкнул очередную дверь и оказался на лестнице. Решив, что был, пожалуй, слишком груб, он неловко повел плечом и тихо прибавил: — Прости. Не волнуйся обо мне, я справляюсь. Ты же меня знаешь, я…

— …желаю все, что мне по силам, и мне по силам все, чего я желаю, — закончил за него виконт. — Знаю. Ты всегда так говоришь, но, ответь откровенно, неужели это — именно то, чего ты хотел? Чужого склепа вместо фамильной усыпальницы? Крови вместо елея? Предсмертных хрипов вместо молебна? Ужаса, жажды и мук совести — вместо покоя? Такова она, вечная жизнь, к которой ты стремился?

— Нет, — после долгого молчания, за время которого они успели подняться на пару пролетов, одними губами шепнул Этингейр и чуть громче продолжил: — Я никогда не хотел жить вечно, Дан, я просто хотел жить. Совсем не это я представлял, и уж точно не этого хотел. Однако, знаешь что? Пускай. Лучше так, чем как Амелию… Как всех.

— Ох уж эта вечная твоя мечта непременно быть особенным, — не то с одобрением, не то, напротив, с укоризной заметил Даниэль. — Что ж, теперь можно сказать, что своего ты и правда добился. Ты больше не такой, как остальные люди.

— Что же замолчал? — взбираясь все выше по ступенькам, Этингейр горько усмехнулся. — Договаривай. Теперь я не такой, как остальные люди. Я такой же, как остальные вампиры. Ты ведь это хотел сказать.

— Нет, — возразил Даниэль. — Зачем бы мне лгать так низко? В этом и кроется причина твоих бед. В том, что не похож. Они хотя бы сами себя попусту не мучают. Можешь не объяснять, я отлично знаю, о чем ты думаешь. Дэвид точно так же молод, и у него тоже есть планы, мечты, амбиции. И он тоже умрет, не успев их воплотить, потому что за него все решил кто-то другой. Но в его случае доподлинно известно, кто решил, почему и чего ради. У его смерти есть причина, но, что еще важнее — у нее есть ценность, огромная, даже большая, возможно, чем у его жизни. А была ли у твоей? Это, а вовсе не сострадание, не дает тебе покоя. Тебе подарили ключи вовсе не для тех замков, которые ты хотел бы открыть. У тебя есть ответы — те самые. Ты искал их с тех пор, как понял, что тебя уже не исцелить. Только ответы — чужие. И они причиняют боль, потому что своих ты не получишь, а отдать эти владельцу — не имеешь права. Не его ты жалеешь, Эрби, а себя.

— Осуждаешь? — глухо поинтересовался Герберт, у которого, при всем желании поспорить, не находилось ни одного веского аргумента в свою «защиту».

— Отнюдь, — в голосе виконта звучала все та же печальная нежность. — Дэвиду не надо жалости, ему и знание это вовсе не нужно. Он, в отличие от тебя, искренне счастлив, таким же счастливым и умрет. Согласись, в этом ему впору позавидовать. Ни терзаний, ни страха, ни пустых метаний в попытках примириться с неизбежным. А вот тебе, Эрби, сочувствие необходимо. Поэтому я тут. Справедливости ради, я здесь еще и для того, чтобы ты мог притвориться, будто в последние полчаса не беседуешь с пустотой, но, главным образом — оттого, что ты так сильно нуждался в разговоре хоть с кем-то, кто бы и вправду тебя любил.

Остановившись на крохотной площадке лестницы, Герберт уперся ладонями в края очередной оконной ниши. Снаружи колыхалось, подгоняемое ветром, марево косо летящего снега, сквозь которое виднелся иззубренный силуэт замковой стены.

— Интересно, что хуже — беседовать с камнями или вести диалог с воображаемым собеседником? — спросил Этингейр. — Что, по-твоему, громче заявляет о сумасшествии?

Отсюда, сверху, раскрошившийся кусок стены казался отнюдь не столь неприступным, как тот ее участок, что примыкал к воротам, опоясывая кладбище и главный двор. Пожалуй, вампир сумел бы справиться с таким препятствием. И юноша не знал, радоваться ему или сожалеть о том, что он не наткнулся на эту «брешь» раньше. Недель эдак семь или восемь назад, когда он воспользовался бы представившейся возможностью без колебаний.

— Давай уйдем отсюда, Эрби, — не ответив на вопрос, прямо над его ухом шепнул Даниэль. — Хотя бы до утра. Пройдемся по ночному лесу или спустимся вниз, в поселок. Там, по меньшей мере, живые люди, и ты не будешь чувствовать себя так одиноко. Никто не хватится до рассвета, твоему графу сейчас не до тебя, как и остальным. Всем будет только лучше, если ты развеешься, отвлечешься на время. Этот замок слишком давит на твои плечи, на твой разум. И я — прямое тому доказательство.

На сей раз тишина затянулась надолго. Этингейр не шевелился, напряженно разглядывая предлагаемую виконтом «дорогу» к свободе. Пускай лишь временной, ограниченной часами самой долгой в году ночи. Жажда его была еще не столь сильна, чтобы он не сумел удержать ее в узде, оказавшись поблизости от людей. Обычных, самых что ни на есть заурядных людей, от которых он, как верно подметил Даниэль, всегда мечтал отличаться. И общность с которыми так хотел ощутить теперь.

— Нет, — наконец тихо, но решительно сказал он. — Не хочу, чтобы он… волновался.

Произнося последнее слово, Герберт позволил себе поверить, что, если он уйдет, граф почувствует и правда станет беспокоиться. Не только из-за него, но и за него — тоже.

Даниэль не ответил, и Этингейру не нужно было оборачиваться, чтобы понять — он остался один. Должно быть, его отказ там, где прежде прозвучало бы горячее согласие, так же, как и эта мимолетная вспышка веры оказались оскорбительны даже для созданной мысленным усилием Герберта иллюзии.

* * *

Дэвид глубоко вздохнул и прижал руку к груди, стараясь хоть немного унять колотящееся сердце. Но то утихомириваться и не подумало, с каждым ударом разгоняя по телу новую порцию радостного волнения. Кажется, даже когда Викторию впервые поцеловал — украдкой, в зарослях пусторосли — и то не так от радости заходилось, как теперь.

Никогда еще короткий зимний день не казался таким бесконечным, он плыл мимо, размытый, точно туманом, окутанный ожиданием. Дэвид куда-то ходил, что-то делал, вроде — ел, вроде — разговаривал с Кристофом, но теперь даже не взялся бы припомнить, о чем. Он будто спал, всеми своими помыслами, всей душой находясь там — в будущем, и «проснулся» лишь тогда, когда солнце окончательно скрылось и на горы опустилась ночь.

Одежда, которую выбрал для него Герберт, сидела странно — где-то слишком свободно, а где, наоборот, обтягивала. Да и ткани больно тонкие, мягкие, совсем не похожие ни на шерсть, ни на лен, с прикосновением которых так хорошо было знакомо его тело. Однако, глядя в огромное зеркало, в котором отражался вроде и он, а вроде как и вовсе незнакомый парень, Дэвид решил, что, пожалуй, сумеет привыкнуть. Если на руки не глядеть, то вроде даже на «благородного» похож. Правда, даже самому видно, что платье чужое, неловкое, и Дэвиду в нем тоже немного неловко. Припомнив, как держался Герберт, юноша еще больше расправил плечи, приподнял подбородок и весело улыбнулся самому себе. Ничего, приучится еще такие наряды правильно носить. Может, даже волосы отпустит, как все знатные. Подумав о графском помощнике, Дэвид еще раз вздохнул — на сей раз печально. Хоть и устал он вчера от «трескучего» Герберта до жути, а все равно жаль, что на бал тот не пойдет и вообще из замка еще утром по каким-то делам уехал. Вместе и время быстрее бы пролетело.

В такой мудреной штуке, как часы, Дэвид покуда не разобрался, так что не мог сказать, сколько показывали они в миг, когда он осознал — пора. Подчиняясь этому чувству, он в последний раз покосился на свое отражение, поправил завернувшийся манжет и вышел из комнаты, окунувшись в темноту.

Даже она нынче оказалась совсем не той, что обычно. Светильники в коридорах не горели, ни звезд на небе, ни луны — все еще с вечера облаками затянуло, а будто сам воздух едва приметно светился, не давая споткнуться или сбиться с пути. Тени от летящих мимо окон хлопьев снега бесшумно скользили по стенам. Голубоватые отблески мерцали в извивах подсвечников, на стальных боках доспехов и полированной глади лестничных перил. И в этой причудливой пляске света с тенями изображения на картинах оживали: колыхались нарисованные деревья, приходили в движение люди, звери поворачивали головы, рябью подернулось маленькое лесное озеро в поросших рогозом берегах. Слышался плеск воды, шорох ветвей, нежный смех и мягкий полушепот. Ночь звенела, дышала, пела десятками чистых голосов, и очарованный юноша шел следом за ней. Туда, где билось ее сердце, заставляя Дэвидово стучать в унисон.

Он не успел еще выучить хитросплетения замковых коридоров, не представлял, где находится нужное место, но это больше не имело значения. Дэвид знал — он не заблудится. Это попросту невозможно, как невозможно остановиться или повернуть назад. А он и не хотел — влекомый волшебством ожившей ночи, юноша лишь ускорял шаг.

Украшенные резьбой двери отворились бесшумно, стоило лишь легонько толкнуть их рукой.

Теплый свет затопил Дэвида с головы до ног, и он на мгновение замер, глядя на десятки заполнивших просторный зал людей.

— Входи, Дэвид. Мы здесь только ради тебя, — стоящий в середине почтительного полукруга гостей, граф говорил негромко, но голос его звучал будто бы отовсюду сразу.

Удары обмирающего от восторга сердца становились все чаще. Лица гостей озарялись вежливыми улыбками, головы склонялись в приветствии, когда Дэвид проходил мимо, и в обращенных на него взглядах читалось… принятие. В точности, как во сне. Гораздо лучше, чем во сне, потому что даже там, в его грезах, Дэвида не переполняло настолько чистое, всеобъемлющее счастье. Мир за стенами бальной залы исчез, потонув в сиянии громадной люстры — осталось лишь это мгновение, это место и эти люди. Люди, которые собрались здесь ради него.

Когда ладони графа легли на его плечи, Дэвид со всей возможной ясностью понял — для этой ночи он когда-то родился. Все шестнадцать прожитых весен вели его именно сюда. И от осознания этой простой истины на губах Дэвида, глядящего в черные глаза своего покровителя, сама собой расцвела широкая, радостная улыбка.

* * *

Они начали прибывать с темнотой. По одному и целыми группами — мужчины и женщины, старые и молодые. Разве что подростков, да совсем малых детей не было. Входили тихо под вой беснующейся снаружи метели, здоровались вполголоса и рассаживались по лавкам, так что к ночи трактир оказался забит под завязку. Вот только тишина для собравшейся в одной комнате толпы народу стояла необычайная — неправильная. И Бернат никак не мог отделаться от мысли, что на одном из столов стоит невидимый гроб.

Олах не спрашивал. Не о чем тут спрашивать. Трактир — единственный в поселке дом, способный вместить столько человек разом. Даже церкви и той нет. Хотя, если местным верить, то оно и не удивительно — не позволили бы ее тут возвести. А ежели не верить… Как раз не верить у Берната получалось все хуже, особенно после того, как третьего дня у Вассов их старший пропал. По словам Лукаса — прямиком из запертой на замок избы. Вышел в сени воды из бадьи черпнуть и исчез. Ни шума, ни криков, запор не тронут, а парнишки нет.

Никто не удивился — даже следов искать не пытались. Вздыхали мрачно, в землю потупившись, крестились да соболезнования шептали. А теперь вот «на панихиду» собрались, в кабак заместо храма, с Олахом заместо священника. Будто своими глазами труп Дэвида видели и знали, что нет его больше в живых. Вот и выходило, что поселковые либо сами мальчишку куда дели, либо… Либо и вправду наперед знали, что накануне долгой ночи кого-то в поселке не досчитаются.

Страшно не хотелось Бернату верить в последнее, однако, если первое за правду принимать, получалось и того хуже. Да и не походили, если рассудить здраво, посельчане на каких-нибудь извергов или фанатиков. Нравы и уклад жизни в поселке хоть и казались Олаху необычными — особенно спервоначалу — а все-таки были совершенно безобидными. Люди как люди, разве что не только в Бога, но и в чертовщину всякую искренне верующие.

— А Вассы-то сами не придут? — окинув взглядом собравшихся, тихонько спросил Бернат у вернувшейся из погреба с очередным кувшином Илдри.

Та в ответ мягко качнула головой и, поставив свою ношу на стойку, жестом поманила Олаха вглубь кухни, подальше от чужих взглядов. И чужих ушей заодно. Пожав плечами, Бернат последовал за ней, краем глаза успев заметить, как косится в их сторону Ферко, в последнее время, кажется, вздумавший малость приревновать жену к еще молодому и полному сил одинокому трактирщику. Ну и черт бы с ним. Бернату себя упрекать не в чем, а с Ферко и его подозрениями Илдри пускай сама разбирается — дела семейные, и посторонним в них нос совать нечего.

— Не придут, конечно, — немного притворив кухонную дверь, ответила женщина. — Кинга от горя совсем плоха, Лукас ее одну не оставит, и сам он…

Не договорив, она протяжно вздохнула, и Бернат согласно кивнул. Главу семейства Вассов пропажа племянника подкосила ничуть не меньше, чем Кингу — разве что, в отличие от жены, Лукас и слезинки не проронил. А только, раз заглянув в его потухшие, больные глаза, Олах понял — лучше б рыдал в три ручья. Ну или набрался до беспамятства, а может, морду кому начистил бы в кулачной драке. Что угодно, лишь бы не это немое, черное горе пополам с виной за то, что мальчишку, которого считал родным сыном, уберечь не сумел.

— Да и не их это празднество, — тем временем заметила Илдри, заставив Олаха ненадолго растеряться.

— Хорошо же празднество, — пробормотал он. — Видал я поминки, которые поболее этого слова заслуживали, и шли, прямо скажем, повеселее.

— Для тебя оно — первое, — будто и не услышав, продолжала женщина, разглядывая стопку мисок на столе. — И, Бог даст, не последнее, а для нас... Послушай, всем Дэвида жаль. Думай, что хочешь, а мы вовсе не зверье дикое, не поленья бесчувственные. Славный был парень, добрый, рукастый, многие его тут любили — не одна лишь родня. А только то, что забрали его, для нас не одно лишь горе. Мои дети дома, и я долго еще могу не дрожать от ужаса, молясь, чтоб выбрали не их. И у каждого так. Это праздник всех, кому Дэвид время дал, всех, вместо кого Он его с собой увел. И Вассы о том прекрасно знают, прошлой зимой на этих же лавках сидели со всеми вместе. Сам как думаешь, хотели бы они сегодня быть здесь? — перестав, наконец, рассматривать кухонную утварь, Илдри повернула голову и снизу вверх посмотрела на хмуро буравящего взглядом ее щеку Берната. — Только это вовсе не значит, будто мы не скорбим, будто радуемся его смерти. Мы радуемся тому, что живы. По глазам вижу, не одобряешь, считаешь, будто «не-по людски» это. Но прежде, чем нас судить, ответь-ка, если б не было выбора, если б кому-то все равно пришлось, лучше б это был твой ребенок, твоя жена, твоя мать — или все же чьи-нибудь чужие?

— А его вправду нет, выбора этого? — Олах хотел было припомнить женщине, как она за те же самые слова чуть Гюри глаза не выцарапала, стоило речи о ее муже зайти. Сказать, что вот она дорога, прямо за воротами, бери детей и уходи подальше. Что посельчане, с их скорбью, за которой прячется облегчение, сами обрекли себя на такую жизнь… Но под полным горечи и, вместе с тем, твердой убежденности взглядом Илдри отчего-то язык не повернулся.

Та снова покачала головой. Через приоткрытую дверь до Олаха доносился звон посуды — Ферко, взяв на себя обязанности жены, разливал по кружкам густую, красную, как кровь, настойку. Голоса, все еще приглушенные, звучали все громче, все уверенней. Словно, отдав дань памяти Дэвида, люди потихоньку возвращались к жизни сами. До следующего раза, когда под крышу трактира — мысленно попрощаться с еще одним пропавшим — не придет кто-то из сидящих нынче за столами. И Бернат, который всегда знал, что правильно, а что «не по-людски», едва ли не впервые в своей жизни не мог ответить Илдри на ее вопрос.

— Бог все видит, так что ему и судить. И вас, и меня, — наконец, сказал он и, не дожидаясь, пока женщина еще хоть что-нибудь скажет, поторопился выйти из кухни, чувствуя себя смутно виноватым в том, что не решился озвучить этот самый, настоящий, ответ даже себе самому.

* * *

Госпожа Камилла Варди выглядела на сорок, невзирая на отчаянные попытки выглядеть на двадцать. С точки зрения фон Кролока, в ее положении тратить силы на поддержание иллюзии молодости было бессмысленной глупостью, однако сообщать об этом самой Камилле граф нужным не считал. В конечном счете, у женщин — даже если им, по самым грубым прикидкам, никак не меньше двухсот пятидесяти лет — есть право на «милые причуды». Ко всему прочему, Камилла принадлежала к тем немногим из собравшихся, чей разум в затворничестве не претерпел существенных изменений, так что общение с ней фон Кролок вполне мог бы назвать сносным. Как раз по этой причине для обязательной бальной программы граф чаще всего выбирал именно ее. С ней же делился наиболее важными новостями: не приходилось и сомневаться, что по окончании танца госпожа Варди с воистину вампирской скоростью донесет их до всех заинтересованных и даже не вполне заинтересованных лиц, а значит, фон Кролоку не придется, подобно говорящему попугаю, повторять одно и то же с десяток раз.

Впрочем, сегодня даже Камилла казалась графу почти нестерпимо утомительной, и ему пришлось совершить над собой серьезное усилие, чтобы по окончании забот о бездыханном теле Дэвида вернуться в зал. И только мысль о том, что в этом году особенно важно не вызывать у гостей лишних вопросов изменениями в раз и навсегда установленном порядке, не позволила фон Кролоку пренебречь своим долгом хозяина и заняться куда более насущными делами. Та же самая мысль в эту секунду удерживала легкую светскую полуулыбку на его губах, а его руку — в долях дюйма над ладонью госпожи Варди. Аллеманда представлялась воистину нескончаемой, и графу даже начало казаться, будто музыканты в какой-то момент начали играть ее по второму кругу. ⁽¹⁾

— Вы что-то мрачны, — отметила Камилла, заставив Кролока обратить взгляд на партнершу.

— Отнюдь, миледи. Не стоит путать мрачность с задумчивостью, хотя и может показаться, будто между ними немало общего, — с тщательно отмеренной долей галантности и снисходительности откликнулся он. — Однако, невзирая на эту неточность, вы весьма наблюдательны, как, впрочем, и всегда.

— И о чем же вы думаете? — с годами госпожа Варди все чаще демонстрировала манеру задавать вопросы сразу и «в лоб», хотя еще сто пятьдесят лет назад гордилась куртуазной витиеватостью своей речи. Впрочем, там, где она пребывала подавляющую часть времени, найти собеседника возможным не представлялось, и Камилла неумолимо утрачивала прежние навыки. В том числе и светские.

— Разумеется, о том, какие события стоит довести до вашего сведения, дабы вы имели представление о происходящем, — легко соврал граф, который совершенно не собирался посвящать некогда процветавшую помещицу в истинные темы своих размышлений. — С чего прикажете начать? С политики, науки, моды, искусства?

— С чего захотите, мне интересно все, — госпожа Варди нетерпеливо взмахнула свободной рукой и фон Кролок отрешенно отметил серовато-лиловые трупные пятна, расползающиеся по тонкому предплечью. Кажется, тело женщины, в отличие от ее разума, держалось не столь хорошо. Вполне вероятно, что еще лет пятьдесят — и ему придется искать себе нового приемлемого собеседника.

— Что ж, тогда я, пожалуй, начну со случившейся не далее как в ноябре кончины эрггерцогини Марии, после смерти которой владения Габсбургов в полной мере перешли под власть Иосифа. ⁽²⁾Пока довольно затруднительно предсказать, чем эта перемена может обернуться в перспективе, однако…

Перед внутренним взором фон Кролока раскрылась тетрадь со списком наиболее крупных, значимых или просто примечательных событий, произошедших в мире — и в Европе в частности — за минувший год. Эта мысленная тетрадь являлась точной копией той, что сейчас мирно лежала у графа в письменном столе. Подобные «описи» он составлял каждый год, пополняя заметками до самого декабря. Маленькая компенсация для запертых под землей покойников, позволяющая им думать, будто они все еще не утратили связи с реальностью. А заодно и пища для их одиноких размышлений в бесконечном ничто. Однако правда заключалась в том, что эти своды ничему подобному не способствовали и не несли в себе никакой объективной пользы или же смысла. Мир с каждым десятилетием менялся все стремительней, и простое перечисление этих изменений бессильно было передать те трудноуловимые особенности сменяющих друг друга эпох, которые видел и ощущал фон Кролок. Чтобы идти со временем вровень, его требовалось самостоятельно проживать. Или, по меньшей мере, в нем требовалось еженощно неумирать, за неимением возможности постоянно находиться среди людей, тщательно отслеживая новости и пропуская сквозь себя полноводные реки всей информации, которую только удастся заполучить. И граф ни мгновения не сомневался, что, когда момент расторжения договора все же наступит, никакие полученные от него данные не сумеют помочь вышедшим из многолетней спячки вампирам влиться в катастрофически, непоправимо изменившиеся внешние условия. Впрочем, сами его «подопечные» искренне верили в обратное, и фон Кролока эта вера более чем устраивала. Год за годом он честно и неукоснительно исполнял свои обязанности, а все, лежащее за их рамками, смело могло считаться не его делом. Он дал слово сохранить вампиров до определенного срока и твердо намеревался сделать все, чтобы это слово сдержать. Ну а помогать им приспособиться к миру после наступления этого самого срока граф никогда и никому не обещал.

«Тетрадь» читалась с легкостью, не требуя от фон Кролока ни малейшего напряжения, равно как не требовало его и точное следование рисунку еще при жизни въевшегося в телесную память танца, а посему граф, пользуясь моментом, размышлял о своем.

В замок он вернулся всего лишь за час до того, как с кладбища начали прибывать вампиры. Этого времени едва хватило, чтобы смыть с себя кровь, переодеться в парадный костюм и отправиться встречать гостей с легким чувством внутреннего удовлетворения. Почти полностью, впрочем, тонущего в усталости, которая в последнее время стала постоянным графским спутником. Мертвая вампирская кровь вливалась в него непрерывным потоком, чтобы почти сразу же пройти «насквозь» и исчезнуть, оставив после себя все то же опустошение и потребность в новой порции сил. Тем не менее, за предыдущую и нынешнюю ночь фон Кролок, пользуясь сознанием Фриды, точно компасом, успел отсечь последние несколько цепочек, тянущихся от женщины к ее все еще бродящим где-то в ночи детям. С некоторыми все прошло просто, с некоторыми — пришлось немного повозиться, однако итогом стали еще одиннадцать полностью упокоенных бывших людей. И одна-единственная нить ментальной связи, тянущаяся от Фриды к ее убийце.

И вот с ним, как предполагал граф, следовало действовать иначе. Рисунок из неконтролируемых обращений сошелся если не полностью, то почти полностью, и если прямым и косвенным порождениям Фриды «от роду» было пять — а то и меньше — недель, то каков окажется возраст обратившего в вампира ее саму, Кролок не знал. Следовательно, не знал он ни его опыта, ни его возможностей. Искомый немертвый мог оказаться не многим старше женщины, а мог… В любом случае, бездумно рисковать, недооценивая противника, Кролок права не имел. Сам он на шестой неделе после инициации уже мог не просто ощущать ментальную связь или попытку воздействия на нее, но и способен был определить примерное местоположение того, кто находился на другом ее конце. И отказывать в той же способности неизвестному пока вампиру граф никоим образом не собирался.

Однако раньше следующей ночи, к вящей досаде фон Кролока, предпринимать хоть что-то у него не имелось ни малейшей возможности. Граф даже затруднялся ответить, кто из них больше желал, чтобы все это наконец-то закончилось — он сам или Фрида, которая отказалась покидать подземелье и в перерывах между визитами Кролока, кажется, просто глядела в стену, точно усаженная в угол кукла.

Краем сознания отметив, что танец все же подошел к концу, в то время как мысленный список событий не достиг еще и середины, граф оборвал повествование об англо-майсурской войне и посмотрел на госпожу Варди «по-настоящему».

— Не утомил ли я вас своим рассказом, миледи? — вежливо поинтересовался он, заранее, впрочем, зная, что Камилла принадлежит к числу женщин, чье всеобъемлющее любопытство и способность поглощать сведения могут соперничать разве что с их неистребимым стремлением ко всеобщему вниманию.

— Ничуть, — не обманув его мрачных ожиданий, откликнулась женщина и, подтверждая недавний комплимент графа, сказала: — Если я, как всегда, наблюдательна, то вы в этот раз необычно красноречивы.

— Благодарю, — чуть склонив голову, граф с неудовольствием подумал о том, что два с лишним месяца тесного контакта с редкостно общительным и болтливым Гербертом оказали на плавность и гибкость его собственной речи влияние, демонстрация следов которого сейчас приходилась весьма некстати. — Я стараюсь по мере сил поддерживать сей навык как раз для подобных случаев и подобных, весьма благодарных слушателей. Однако, даже у моего красноречия есть свои пределы, и я вынужден просить у вас пощады. Вот-вот начнется новый танец, и, полагаю, не стоит столь явно демонстрировать окружающим, что ваше общество я предпочитаю обществу других гостей. Но я обещаю продолжить свой рассказ в самое ближайшее время.

Отыскивая взглядом новую партнершу из числа наиболее вменяемых и, вместе с тем, наименее раздражающих, фон Кролок наскоро убедился в том, что отправившийся бродить по заброшенной части замка Этингейр пребывает в состоянии удовлетворительном: не свалился по нечаянности в лестничный колодец и не обрушил каким-либо образом себе на голову потолок. Он даже усмехнулся, поймав себя на том, что начал совершать такого рода проверки почти машинально, и подобное «присматривание» за юношей, ухитряющимся находить неприятности даже там, где их теоретически быть не могло, медленно, но неумолимо, становилось привычкой. Впрочем, там, где у барона неприятности найти не получалось, он начинал создавать их самостоятельно, проявляя при этом завидную, с точки зрения фон Кролока, изобретательность. Однако на сей раз состояние ментальной связи свидетельствовало о том, что с Гербертом все в относительном порядке, если не считать крайне подавленного морального состояния и эмоционального разлада, порожденного мирно почившим Дэвидом. Оставалось надеяться, что с этой проблемой юноша все-таки сумеет справиться самостоятельно. Хотя, стоило признать — в данный момент граф, пожалуй, предпочел бы приносящий хоть какую-то пользу разговор со страдающим от собственной недальновидности Этингейром безрадостной и бесполезной перспективе на правах хозяина до самого рассвета развлекать без малого три десятка «гостей». Однако предпочтениями фон Кролока, как обычно, никто не интересовался, точно так же, как его самого вот уже без малого две сотни лет не интересовали чужие.

* * *

Фрида не оказывала ни малейшего сопротивления даже подсознательно, с готовностью позволяя фон Кролоку делать все, что ему заблагорассудится. Впрочем, графа, позапрошлой ночью впервые окунувшегося в ее разум, подобная «покладистость» уже не изумляла. Путешествие по сознанию женщины больше всего напоминало путешествие по сгоревшему дому, от которого остались одни только почерневшие стены с пустыми дырами оконных проемов, да этажные перекрытия. Ни настоящих эмоций, ни желаний. Лишь тихие их отголоски, словно под толстым слоем копоти, похороненные под усталым, холодным равнодушием существа, ждущего момента, когда дело будет сделано и его разуму, наконец, позволят освободиться от тела.

Единственная все еще «живая» ментальная связь представлялась в этом доме последней чудом уцелевшей лестницей, не грозящей обвалиться под чужими шагами. И перед графом стояла задача — узнать, куда именно она ведет. Однако фон Кролок вовсе не торопился ставить ногу на первую ступеньку. Не из опасений, касавшихся ее прочности, но из опасения, что та заскрипит в самый неподходящий момент, привлекая ненужное внимание к графскому присутствию. А в том, что его с легкостью могут обнаружить, фон Кролок удостоверился мгновенно. Стоило ему мимолетно, самыми кончиками пальцев коснуться перил этой незримой лестницы, как нить, протянувшаяся между Фридой и ее создателем, отозвалась едва ощутимой вибрацией, которую граф, будь у него чуть меньше опыта, наверняка и вовсе бы не почувствовал. Лишь внимательность, самообладание и скорость реакции позволили фон Кролоку отступить прежде, чем у вампира на той стороне появились поводы для беспокойства, однако эти поводы в полной мере появились у самого графа.

Он уже сталкивался с подобными проблемами, однако тогда у их существования имелась очень веская причина — фон Кролок был в несколько раз моложе тех, с кем ему пришлось иметь дело, а посему не мог тягаться с ними ни в опыте, ни в мастерстве. Разве что в грубой, сырой силе, которой у восьмилетнего, на тот момент, вампира действительно хватало. В отличие от практики ее осмысленного применения. Твердо намереваясь встретиться с тем, кто обратил Фриду, граф предполагал различные варианты развития событий, однако вариант, в котором он на сто шестьдесят восьмом году вампирской «жизни» вновь окажется в положении, какое когда-то занимал относительно предыдущих хозяев замка, по праву можно было считать одним из последних в списке. Впрочем, чужое сознание представляло собой место в высшей степени неподходящее для длительных отвлеченных размышлений, так что фон Кролок просто отложил их на потом и сосредоточился. Ему хватило терпения тогда, в тысяча шестьсот двадцать первом, когда именно оно заменило недостающий уровень умения, хватит и теперь. Особенно, если учесть, что с тех пор возможности графа сильно возросли.

Объясняя юному барону, на что опирается и как работает зов, фон Кролок особенно выделял важность искренней чувственной вовлеченности в процесс самого вампира, вливающего в будущую жертву собственные эмоции для того, чтобы породить симметричный по силе отклик. Сейчас же графу предстояло действо ровно обратного характера — можно сказать, ему в некоторой степени требовалось стать еще менее живым, чем обычно. Отправив Фриде просьбу не дергаться, фон Кролок обратился мыслями к той пустоте, что смыкалась вокруг него вот уже много лет, стоило лишь солнцу показаться из-за края горизонта. Не имеющая цвета, плотности, запаха или температуры, не нарушаемая ни единым звуком, она лилась в сознание графа, занимая место, на котором прежде находились мысли, эмоции, убеждения — все, что делало графа… кем-то. Все, позволяющее провести границу между ним и окружающим миром, составляя то, что принято именовать индивидуальностью. Или личностью.

Фон Кролок еще успел отметить, как, невзирая на предупреждение, настороженно дрогнуло сознание Фриды, ощутившей, как граф словно растворяется, перестает существовать, сливаясь с мертвым пепелищем, в которое превратился ее разум. И это было последнее наблюдение фон Кролока перед тем, как от него не осталось ровным счетом ничего, кроме плавающей в черноте вполне определенной цели.

На сей раз лестница не отозвалась и легчайшим скрипом — с определенной точки зрения, Кролок по ней и вовсе не поднимался, лишь скользила по стене над рассохшимися «певучими» ступенями его бесплотная, неразличимая на фоне копоти, тень. Граф не торопился, двигаясь размеренно и медленно, ни на секунду не позволяя себе утратить весьма хрупкое состояние собственного несуществования, удерживаться в котором было куда сложнее, нежели пробуждать в себе эмоции для воззвания. Ментальная связь тянулась куда-то очень и очень далеко, связывая Фриду с кем-то, находящемся явно за пределами окрестностей, да и за пределами самой Венгрии тоже. Иногда направление и расстояние резко изменялись, но всегда возвращались к исходным величинам, пока вовсе не замерли на них окончательно. И лишь убедившись в этом, стоящий на самой верхней ступеньке граф развернулся и начал спуск, столь же медленный, как восхождение.

— Почему так долго?

Женщина обессиленно оперлась затылком о стену, из-под полуприкрытых век глядя на мрачно потирающего висок фон Кролока, и тот, прислушавшись к собственному чувству времени, понял, что на сей раз «отсутствовал» не менее восьми часов. А заодно бегло порадовался тому, что вампиры, в отличие от людей, куда более выносливы, и их мертвые тела не испытывают серьезных проблем из-за невозможности сменить позу или просто размять мышцы. В противном случае у них обоих возникли бы серьезные проблемы. Впрочем, даже без ломоты в шее и затекшей спины их проблемы имели масштабы довольно впечатляющие.

— Действовать быстрее не получилось, — откликнулся он. — Разумеется, при условии, что мне не хотелось преждевременно заявить о своем интересе к его персоне, как это было в случае с тобой. Мне удалось остаться незамеченным, однако в сложившейся ситуации это первый повод для радости. И, боюсь, последний.

— Но ты его нашел? — в тусклом голосе Фриды проскользнул легкий намек на требовательность.

— Да. И мне действительно любопытно, по какой причине он охотился в Медиаше… — взглянув, наконец, своей собеседнице в лицо, фон Кролок счел нужным пояснить: — Я «наблюдал» за ним довольно долго, чтобы с высокой вероятностью вычислить место его обитания. Несколько раз он перемещался по континенту, но в итоге неизменно возвращался в начальную точку. И точка эта расположена в шестистах пятидесяти трех милях к северо-западу отсюда. Больший интерес вызывает лишь причина, по которой он после укуса обошелся с тобой подобным образом. Я предполагал, что речь идет о довольно молодом вампире, которому общие правила попросту неизвестны, однако эту версию со счетов придется сбросить. Твой убийца весьма стар, Фрида. Если я не ошибаюсь, а подобное почти невозможно, он значительно старше и опытнее меня, а значит, застал времена инквизиторских облав, когда вампиры для людей являлись не секретом и не слухами, а страшной, источающей угрозу обыденностью. Застал и «исход», когда те немногие, кому удалось уцелеть, затаились, всячески скрывая от смертных само свое существование…

Фон Кролок умолк, постукивая указательным пальцем по щеке и глубоко погрузившись в собственные мысли. Однако установившуюся было тишину нарушила Фрида, которая из всей речи графа безошибочно выхватила одну-единственную фразу, действительно имевшую для нее значение.

— Старше и опытнее, — вслед за Кролоком повторила она. — Значит, сильнее? Значит, когда вы встретитесь, можешь умереть ты, а не он?

— Не обязательно — сильнее, — поправил ее граф. — С возрастом сил у нас не прибывает, но их сполна заменяет мастерство, которое делает вампира в разы опасней превосходящего его в силе недоучки. Однако да, в целом подобная вероятность существует, и в сравнении с устранением новообращенных, она несколько выше. Заранее предсказать не возьмусь — в этой задаче слишком много неизвестных, — женщина не сводила с него пустого, но при этом странно тяжелого взгляда, и фон Кролок безо всякой менталистики знал, о чем именно она думает. А потому решил, что дожидаться следующего вопроса нет нужды: — Это ровным счетом ничего не меняет. Я обещал, что платой за твою помощь будет его смерть, и сделка по-прежнему в силе. Ты выполнила свою часть, теперь настала моя очередь выполнить свою. Однако, чтобы сдержать слово в точности или, по меньшей мере, сделать все, что будет в моих силах для этого, мне потребуется немного времени.

В ответ Фрида лишь едва заметно кивнула и, зеркально повторив этот жест, граф шагнул вверх, в собственный кабинет. Столь длительное пребывание в чужом сознании и усилия, приложенные для того, чтобы это пребывание скрыть, вновь ощутимо истощили запасы его сил, однако, прежде чем отправиться на охоту, которая, как надеялся Кролок, окажется последним вынужденным нарушением графика, ему нужно было сделать еще несколько не терпящих отлагательства дел. Положив перед собой стопку чистой бумаги и обмакнув кончик пера в чернильницу, граф ненадолго задумался, сосредоточенно глядя в стену, а затем быстро и аккуратно принялся писать, прерываясь лишь затем, чтобы лишний раз свериться, то с журналом, в котором он делал заметки относительно Этингейра, то с пачкой документов, извлеченных из верхнего ящика стола.

До сумрачного, тонущего в снеговых тучах зимнего рассвета оставалось порядка четырех часов.

* * *

— А? — Кристоф несколько раз растерянно моргнул, всем своим видом показывая, что суть слов хозяина от него ускользает, несмотря на то, что выражался тот максимально доступно и просто.

— Конверт, — терпеливо повторил фон Кролок, прекрасно сознававший, что этот приступ внезапно постигшей Новака несообразительности вызван не отсутствием у последнего должных умственных способностей, а искренним нежеланием понимать графа в принципе. — Он будет лежать здесь, на столе справа. Твоя задача — передать его барону, но лишь в том случае, если по истечении трех ночей, начиная с сегодняшней, я не вернусь или не дам о себе знать каким-либо иным способом.

— То есть как это, не вернетесь-то, Милорд? — понимая, что смысл обращенных к нему слов не меняется, совсем уж беспомощно, почти жалобно переспросил Кристоф и, поскольку граф не ответил, продолжая выжидающе смотреть ему в лицо, добавил: — Да вы чего же это удумали?..

— По-моему, Кристоф, ты слишком уж обольщаешься, столь заблаговременно начиная меня отпевать, — фон Кролок усмехнулся: — Это письмо, равно как и моя просьба, не более чем обычная предосторожность. На случай непредвиденных обстоятельств. Подобные я, в некоторых случаях, оставлял твоим предшественникам и, как можно заметить, ни одному из них они не пригодились. Так что нет повода считать, будто ты станешь первым в этой цепочке исключением. Тем не менее, исполнение моих распоряжений — крайне важно и, напомню, входит в прямые твои обязанности. Так что я очень на тебя рассчитываю.

— Хорошо, Милорд, сделаю все в точности, как велено, — согласился Новак, по тону которого становилось ясно — граф решительно ни в чем его не убедил и его тревоги своими словами ничуть не развеял: — А Их Милости что говорить велите?

Фон Кролок прислушался. Из комнаты барона доносилось потрескивание пламени в камине, шуршание страниц да вздохи самого Герберта, который, судя по малоразборчивым не то стенаниям, не то ругательствам, все же взялся за разбор выданного ему еще пару недель назад труда Людовика Фатиннели. ⁽³⁾ И занятие это явно вызывало у юноши по большей части досаду и раздражение, которые, впрочем, были куда продуктивней, нежели предыдущее его тоскливо-подавленное расположение духа.

— По возможности, ничего, — поняв, что молчит достаточно долго, чтобы тишина начала переходить рамки приличий, наконец отозвался граф: — Однако, поскольку речь идет не о ком-нибудь, а именно об Их Милости, просто постарайся избегать его расспросов сколько сумеешь, а когда это станет невозможным, ссылайся на полную неосведомленность относительно моих дел. Про письмо не говори ни в коем случае, про этот разговор — тоже, и про то, что ты видел, как мы уходим, советую не распространяться.

При последних словах фон Кролока Кристоф покосился на замершую в углу Фриду, одетую в опрятное, неприметное платье, извлеченное из графских запасов. Та на обращенный к ней взгляд никак не отреагировала, все так же продолжая изучать переплетение трещин на ближайшей стене. К перспективе покинуть замок, равно как к присутствию рядом живого человека, женщина отнеслась ровно с той же степенью заинтересованности, с какой относилась и к своему пребыванию в каземате.

— Скажу я или не скажу, а только он все едино за вас из меня всю душу вытрясет, — крякнув, посетовал Новак. — А то, глядишь, и мозги заодно.

— Не преувеличивай. Вероятней всего, я вернусь прежде, чем его вообще начнет беспокоить мое отсутствие, — фон Кролок пожал плечами и шагнул к Фриде.

Кристоф набрал в грудь воздуха, намереваясь сообщить хозяину, что тот явно то ли недооценивает, то ли намеренно не обращает внимания на степень заинтересованности барона в его, графа, целости и сохранности, однако в последний момент передумал, сказав совсем иное:

— Не знаю я, что вы задумали и куда идете, Милорд, но пусть удача окажется на вашей стороне. Я буду ждать, сколько понадобится… Вы только возвращайтесь... — в последний миг голос все-таки «повело», однако фон Кролок сделал вид, будто ничего такого не заметил. Улыбнулся самыми уголками губ, кивнул и растворился в воздухе вместе со своей спутницей. Не попрощался даже. Впрочем, именно это, ставшее за годы службы привычным, отсутствие прощания успокоило Новака куда лучше любых заверений. Прерывисто вздохнув, Кристоф поднял голову к потолку и совсем уж тихо прибавил: — Да сохранит и убережет вас Господь.

1) Аллеманда — двудольный танец эпохи возрождения. Относящийся к так называемым «низким» танцам, где танцующие никогда не отрывают от пола обе ноги одновременно. Стоит признать, что с точки зрения современного человека аллеманда, из-за своей неспешности и минорного тона, кажется еще более скучной, чем представляется она Их Сиятельству в его двести пять.

Вернуться к тексту

2) Мария Терезия — эрггерцогиня Австрии, королева Венгрии и Богемии, скончалась двадцать девятого ноября 1780 года, передав «полномочия» своему сыну Иосифу II, который, с 1765 года будучи избранным императором Священной Римской империи, вплоть до смерти матери являлся также ее соправителем.

Вернуться к тексту

3) Людовик Фатиннели — итальянский ученый, в 1616 году явивший миру свое сочинение, именуемое «Трактатом о вампирах», где выдвигал предположения о причинах возникновения вампиризма. Сочинение именно этого опуса стало его роковой и последней в жизни ошибкой, поскольку из-за содержания трактата Людовик был объявлен еретиком и торжественно сожжен на костре. Не представляется возможным сказать, действительно ли подобная история имела место быть, поскольку автору не удалось отыскать ни одного авторитетного источника, подтверждающего эти данные. С великой долей вероятности эта история — не более, чем своеобразная псевдоисторическая байка, однако в том мире, в котором происходят события «Асомнии», такая работа и такой человек действительно существовали.

Вернуться к тексту