Рональд М. Уизли (джен)

Золотой с зеленью взгляд из-под светлых ресниц холоден и цепок, как схваченная морозом трава, когда обледеневшие желтые метелки так и норовят зацепиться за одежду, а под ногами хрупает умирающая зелень. Скуластое длинное лицо, острый нос, тонкие морщины между бровей и в уголках желтых губ. Рон уже умеет различать такие лица; сейчас он ни секунды не сомневается, что перед ним женщина, как не сомневается и в том, что женщина эта — чьих золотых волос не коснулась седина — старше Муциана раза в три.

Он помнит ее имя — Карахил. Знает, зачем она приехала в столицу, зачем пожелала видеть их с Ллетаном: ее крайне заинтересовало дело Эрандура-Вангарила, она жаждет узнать подробности из первых рук. И, конечно, труд Муциана, пусть даже еще не завершенный, ей весьма любопытен.

Мимолетное удивление — как только узнала, ведь ее отделение едва ли не дальше всех от Университета? И почему из всех глав городских отделений Гильдии пригласили ее одну? — пропадает почти сразу. Пропадает, когда Травен обращается к Карахил не просто учтиво, но с почтением, подобающим ученику.

Муциан отгоняет ненужные мысли. Это, в конце концов, не его дело. Его дело — отвечать на вопросы, уточнять детали, рассказать о своем изобретении, когда до этого дойдет. А дойдет непременно, недаром же его попросили прихватить с собой рабочие записи.

Стол архимага завален сегодня бумагами так, что толстая кипа сшитых листов едва в них не теряется; все это море пергаментов — рисунков, расчетов, исследований и заключений — посвящено одному только делу Эрандура-Вангарила. Как бы ни посмеивались боевые маги над кабинетными, нельзя не признать — дело свое исследователи знают, забираются в самую глубь.

Вся эта заумь для Муциана — такой же темный лес, как работы выпускника Университета для деревенского самоучки. Едва ли удастся понять хоть десятую часть написанного, но ему и незачем: суть дела можно изложить в трех рисунках, возглавляющих пергаментную гору.

На одном — изящное дерево с длинными извитыми ветвями и корнями, заключенное в кристалл. Если смотреть под заклинанием, примерно так душа разумного и выглядит.

Другой, сделанный твердой рукой Ллетана, изображает жуткое соединение душ, породившее Эрандура-Вангарила: уродливая лиана опутала и разъела кристалл-оболочку, проникла внутрь; красные плети лианы обвили дерево, передали ему свою заразу, и больные ветви под ее действием начали краснеть и искривляться.

Карахил и Травен рассматривают третий — кривоватую иллюстрацию к Обрыву связей. Кристалл-оболочка совершенно цел, но внутреннее дерево изломано на куски; такая душа не сможет ни жить в теле, ни присосаться паразитом к чужой душе, ни стать паразиту пищей. Единственное, на что она способна — отлететь далеко-далеко в Этериус, взяв силу из собственной гибели, и остаться там, не имея ни разума, ни памяти. Окончательная смерть без права на посмертие — и даже это куда лучше вечного рабства. Травен, похоже, того же мнения:

— Видно, что вы читаете мало современных трудов — не думайте, впрочем, что я осуждаю. Многое можно и нужно доработать, имея в виду новые сведения, но общее направление мысли прекрасно. Это может уберечь десятки душ от рабства и мук Каирна. Что думаете, Карахил?

Во взгляде Карахил — застарелая давняя боль и холодная, выпестованная ненависть. Муциану даже слишком хорошо знакомы эти чувства. Не раз он сам испытывал их; не раз видел их в глазах Ллетана, многих других, кому приходилось поднимать оружие на своих же учителей, товарищей, братьев. Отражение тех же чувств нередко плескалось и в глазах Травена.

— Мои наставники высоко оценили бы изобретение господина Аллиаса. Я сожалею, что это невозможно, — коротко и ясно всем присутствующим. — Вы правы, архимаг — это заклинание способно уберечь десятки душ и, в общем-то, готово к использованию, хотя и нуждается в доработке. Господин Аллиас, мне хотелось бы изучить ваш труд более внимательно. Это возможно?

— Не сейчас. Я хочу успеть сделать как можно больше, пока есть время. Когда я уйду на задание — само собой, мои труды будут в распоряжении Гильдии.

Улыбка Карахил и ее глаза, вспыхнувшие живым интересом — последнее, что видит Рон, прежде чем проснуться.

Очень странный сон. Рон привык к воспоминаниям, приходящим во сне и наяву, и к эмоциям, их сопровождающим — плохим или хорошим, но всегда сильным и ярким. А сейчас он не чувствует ничего, да и воспоминание такое... спокойное. Не с чего там особо чувствовать.

Почему тогда оно пришло, да еще так сразу? Почему Ллетана, с которым сражался плечом к плечу двадцать лет, он вспомнил лишь под прицелом палочки Хагрида — зато Карахил выпрыгнула, как перечный чертик из коробки, стоило упомянуть дело Вангарила?

Что-то здесь не так. Рон потихоньку выбирается из-за балдахина, прислушиваясь к ровному дыханию соседей по спальне, достает тетрадь — обычную маггловскую тетрадь в клеточку — и карандаш. Всегда легче поймать нужную мысль, видя ее на бумаге.

При слабом свете Люмоса Рон пишет имена всех, кого успел вспомнить.

Мариэтта, Аллиасы, Нумерия Квинта, Хьолфред Черный Камень, Каранья, Альберт Джемейн, Ллетан Дрен, Ганнибал Травен.

Карахил.

Тринадцать разумных, нет, лучше так — двенадцать и одна. Враг, родные, первая любовь, лучший друг, предательница, приятель детства, боевой товарищ, уважаемый командир. Люди и меры, друзья и враги, маги и... пусть будут магглы, так проще. Отпрыск знатного семейства и сын угольщика, воришка с золотым сердцем и увешанная золотом лживая дрянь, простой фермер и могущественный архимаг. Одни вспоминались быстро и легко, других пришлось откапывать — но всех их Муциан знал не один день, и каждый оставил в его памяти глубокий след, даже смертью затертый не до конца. След, воскрешенный при схожих обстоятельствах, при взгляде на знаковый символ вроде черных червей или на похожее лицо. Либо тогда, когда обстоятельства вроде как отличались, но чувства Рон испытывал те же: Ллетану он доверял свою жизнь, с ним лез туда, куда лезть было опасно — при опасности его и вспомнил. Травен был грозной силой, способной раздавить за неверный шаг, но своих защищал до последнего — и этим походил на Хагрида.

Долгое знакомство, от нескольких месяцев до десятков лет, значимость разумного для Муциана, связанное с ним нечто, присутствующее в окружении Рона — так или иначе все эти условия соблюдены для каждого.

За одним исключением.

Карахил.

Она ему никто. Единственная короткая встреча с нею в жизни Муциана уже ничего не значила и не меняла; он все равно работал бы до упора над Обрывом связей и все равно завещал бы свой труд Гильдии.

Зачем тогда он вспомнил? Или он идет по ложному следу — дело не в том, кого, а в том, что показала ему память?

Рисунки Ллетана, изображения души одержимого — может, дело в них? С ними связано что-то важное? Он непременно должен был вспомнить, как выглядит душа?

— Ты чего не спишь? — Гарри откидывает полог кровати и щурится на огонек.

— Вспомнил кое-что, только не понимаю пока, к чему это было.

— Из той жизни?

— Ага. Понимаешь, я помню не все, и эти воспоминания не приходят просто так. Надо, чтобы было что-то похожее... как это объяснить. Помнишь, я в поезде на Малфоя кинулся? Парня, которого он мне напомнил, я в той жизни знал. А сейчас я сам не понимаю, на что мне пытается намекнуть моя память...

— Расскажешь? Вместе подумаем, — глаза у Гарри загораются так, что Люмос становится не очень-то и нужен. Ну еще бы — а вдруг где-то в Хогвартсе спрятана тайна Древнего Рима! Разве можно такое пропустить?

Рон давит улыбку — не говорить же, что никакой Рим тут не замешан и замешан быть не может, — и кивает:

— Расскажу. Потом.

И, будто услышав его, оживают один за другим пять будильников.

За завтраком приходит записка от Хагрида:

"Я получил письмо от твоих родителей; Артур проверял тебя трижды, они клянутся, что ты безопасен. Так что живи спокойно, римлянин. Если хочешь — заходи, поболтаем".

"Артур проверял тебя трижды". Три раза папа брал их с Джинни к себе на работу, вспоминает Рон, с того самого похода в музей до разговора с мамой.

Гарри и Гермиона готовы забросать его вопросами прямо тут же, в Большом зале. Но здесь не время и не место; поговорить удается лишь на истории магии, дождавшись, пока монотонный голос профессора-призрака убаюкает всех вокруг:

— А как проверяют, перерождалась ли твоя душа?

— Понятия не имею, если честно. Я же говорил — прямо меня никто ни о чем не спрашивал и ничего такого явного не делал. Может, есть какие-то артефакты... я вот сейчас вспомнил, что отец несколько раз брал нас с Джинни на работу, а накануне всегда задерживался допоздна. Я тогда много чего вспомнил, хандрил сильно... думал, что он пытается меня расшевелить. А сейчас я думаю, что дело не только в этом — наверняка в кабинете был спрятан какой-то артефакт, чтобы проверить, кто я...

— И ты ни разу ничего не заметил?

Рон пожимает плечами:

— Кабинет весь забит разными штуками, там что угодно можно спрятать. И потом, говорю же — мне было не до того... ну неважно. Я могу написать отцу, спросить, что он тогда узнал.

В глазах Гермионы безмерное удивление: как можно было до сих пор даже не поинтересоваться, на что тебя проверяли и что выяснили? Неужели настолько все равно? Но Гарри не дает ей задать вопрос:

— Ты обещал рассказать, что еще вспомнил.

— Ага. Так вот, мне снилось одно дело — мы тогда хотели спасти человека, но опоздали. Когда мы его нашли, он оказался одержимым душой некроманта. Редко, но бывает такое, когда очень сильный и очень злобный маг не хочет сдохнуть. Настолько не хочет, что его душа захватывает чужую...

В общем-то, это почти правда — его сон непосредственно связан с делом Эрандура-Вангарила. Рассказчик из Рона неважный, но он честно старается, и выходит даже неплохо.

История растягивается до самого звонка с урока, и потом — на вечер. И на следующий тоже. Гермионе интересно про Древний Рим, Гарри — про одержимость. Рон рассказывает все, что знает, мешая собственные воспоминания с жуткими историями, что слышал от родителей, и всем, что успел прочесть. Рассказ змейкой вьется по ложному следу, все дальше от обледенелых трав, все ближе к мрамору римских храмов.

Между его письмом домой и ответом папы проходит целых пять дней — пять вечеров нескончаемых рассказов — и Рон за это время успевает понять, как же здорово учиться. Уроки, на которых нельзя отвлекаться, сложные задания и многофутовые эссе — его спасение от вопросов, которые все никак не заканчиваются и на которые все труднее отвечать.

— "Дорогой Рон, я рад, что ты не злишься на нас. Мы не хотели, чтобы ты знал о проверках — поначалу, не зная наверняка, почему ты так изменился, Молли понятия не имела, чего ждать от тебя (или от того, кто назвался твоим именем). Потом она советовалась с Гулом и со мной..."

— С кем?!

— А... вообще-то он хобгоблин, но зовут его Гул*. "Старик с самого начала был убежден, что ты вспоминаешь прошлую жизнь, и Молли его слова успокоили. Мне же нужны были подтверждения, что ты не одержим и не проклят". Я тоже так подумал, когда начала просыпаться память: либо прокляли, либо кто-то вселился. Но, правда, там латынь помогла: если бы даже я был одержим, просто не помнил ни вселения духа, ни как его изгоняли — после изгнания паразита его знания ушли бы вместе с ним. А я на латыни как заговорил, так и до сих пор говорю. "Ты не спешил делиться с нами своими секретами, отмалчивался и при любом удобном случае убегал из дома; я не мог быть уверен, что ты вообще пойдешь со мной, если будешь знать, что тебе предстоит проверка на артефакте. Все три раза результат был один: ты — это ты, ни паразита, ни чар на тебе нет. Если и можно проверить что-то еще — мне неизвестно, как это делается; можешь поэкспериментировать с волшебными существами, если Хагрид разрешит..."

— Кстати, о Хагриде... после разговора с ним тебе приснился сон про одержимого, ты еще удивлялся, к чему. Я, кажется, понял! — Гарри проводит рукой по волосам, взъерошив их еще сильнее. — И ты, и твои родители в первую очередь подумали об одержимости или чарах. Ты говорил, что это очень опасная вещь, случается редко, но о ней надо знать. А Хагрид ни о чем таком даже не заикнулся!

— Он мог просто не знать. Или забыть, — предполагает Гермиона, впрочем, не слишком уверенно.

— Он помнит, какую книгу и как долго переводил на седьмом курсе! И вот еще что. Когда Хагрид пришел меня от Дурслей забирать, я понятия не имел, что я волшебник, что волшебниками были мои родители, что их убил Волдеморт, а меня почему-то не смог. Почему — никто не знает. И знаете, что Хагрид тогда мне сказал? "Иные говорят — он умер, но я в это не верю. Слишком мало человеческого в нем осталось, а ведь только человек может умереть…" Тогда я не очень понял, но Волде… Вы-Знаете-Кто очень похож на того, кто может… как правильно говорится? Одержать?.. Стать душой-паразитом! Он сильный, он злобный, наверняка он не хотел умирать. Хагрид предполагал, что он на такое способен — а нельзя предполагать того, о чем понятия не имеешь! И я не верю, что он забыл.

Рон не знает, что там с Волдемортом — лишь отмечает про себя, что его это имя отчего-то совсем не пугает, — но относительно него самого Гарри прав. Хагрид спрашивал не "кто ты", но "что ты сделал"; не веря его словам до конца, Хагрид, однако, ни секунды не усомнился в том, что видит перед собой именно Рона Уизли — малолетнего маньяка-убийцу или переродившегося римлянина, но точно не неведомую тварь, взявшую его лицо и имя.

И это чертовски странно.

________________

*Все та же непереводимая игра слов: Ghoul (Гул) — упырь.