Тихоня (гет)

Семенов ждал почти час. Мысль о том, что Монгол передумал, посетила его минут через двадцать. Еще через четверть часа пришло предположение, что тот неудачно пошутил. Но следователь все равно упорно сидел в кабинете.

И когда от напряженного ожидания начало звенеть в ушах, дверь осторожно открылась.

Так открываются двери в фильмах ужасов перед появлением какого-нибудь жутика. Чингиз Кан, мокрый с ног до головы и такой бледный, что даже губы стали белыми, вполне подошел бы на роль привидения-утопленника. Вода стекала с его волос, блестящими бисеринками подрагивала на куртке, медленно струилась по бессильно опущенным рукам, чуть задерживалась на кончиках пальцев — и срывалась вниз, разлетаясь на полу крохотными искорками. Казалось, даже глаза стали уже от залегших вокруг них теней, глаза глухонемые, как потухшие уголья.

Кан стоял в дверном проеме посреди россыпи бумажных шариков и смотрел на Семенова испуганно и растерянно, как заблудившийся в лесу ребенок. Господи, да он и есть ребенок! Наивный, глупый мальчишка, вдруг осознавший последствия сотворенной только что шалости! Следователь почувствовал, как сползает с лица удовлетворенная усмешка.

Голос прозвучал излишне сухо:

— С чем пришел?

Чуть пошатываясь, будто пьяный, Кан деревянной походкой прошагал к столу, оставляя мокрые следы. На полированную столешницу влажно шлепнулся толстый конверт.

— Документы, — все так же безразлично потребовал следователь.

Кан озадаченно моргнул, соображая, потом мотнул головой:

— А… ну да…

Паспорт, права, военный билет… Семенов кивнул Кану не стул. Монгол сел, как осыпался.

Следователь зашуршал страничками паспорта, заполняя шапку протокола. Антон Андреевич обычно проделывал это с ненавистью — повисала неуместная пауза, нарушающая атмосферу допроса, возникал незримый барьер, через который бывало сложно пробиться… Сейчас необходимая формальность Семенова радовала: можно повнимательнее присмотреться к Монголу и хотя бы примерно прикинуть, в каком тоне с ним общаться…

Семенов на секунду поднял глаза от протокола. Кан сидел неподвижно, словно бронзовый, его бесстрастный четкий профиль казался нарисованным на светлой дверной обивке. Спокоен? Черта с два! Пальцы сцеплены так, что побелевшие костяшки, того и гляди, захрустят. Губы сжаты отчаянно, и только бровь слегка подрагивает, выдавая панический страх, сдавленный тисками показного самообладания.

Следователь отложил протокол и взялся за конверт.

— Ты куртку-то сними…

— А… ну да… — не сразу отозвался Кан и заскрипел косухой, освобождаясь от нее, как моллюск от раковины.

Содержимое конверта не привело Семенова ни в ужас, ни в негодование. Да что там, он даже не удивился. За годы службы довелось насмотреться такого, что и Стивену Кингу в кошмарах не снилось. Чего стоило одно только видео, на котором боевики «в методических целях» запечатлели свои издевательства над пленными русскими солдатами: отсматривая пленку, блевали даже опытные опера. После этого банальный шантаж, посредством которого Монгола, по всей видимости, пытались призвать к порядку, казался едва не верхом дипломатичности. Понятно теперь, как с ним разговаривают. Вот тебе кнут, вот тебе пряник. Вопрос, почему вдруг пряник оказался невкусным, а кнут не сработал?

Следователь снова посмотрел на Кана:

— Отомри.

Кан выдавил мрачную полуулыбку.

— Кого тебе заказали?

— Отца.

* * *

«Действующее жилищное законодательство не связывает прекращение права пользования жилым помещением с наличием или отсутствием у гражданина права на иное жилое помещение, следовательно…»

Василиса перечитала написанное. Великий Плевако, ну и бред… А что делать? Если решение бредовое, кассация будет соответствующая, хоть ты усрись. Не напишешь же прямым текстом, что судья — мудак.

Она сдвинула очки на кончик носа, устало потерла глаза. Плюнуть на все и уйти в отпуск. Рвануть в Прагу… Василиса болезненно поморщилась: в Праге они с Чингизом встречали прошлый Новый Год и праздновали ее день рождения. Такой вот он устроил подарок…

О, Чингиз как никто другой умел делать подарки. Несколько лет назад он умудрился добыть посреди зимы букет обожаемой Василисой сирени — где он его взял, так и осталось загадкой. А в позапрошлом году буквально украл ее с работы и утащил в какое-то загородное захолустье: крохотный домишко, заваленный снегом по самые окна, жарко гудящая печка, ледяное шампанское и горячий глинтвейн, пушистый новогодний лес — и Чингиз, бережно кутающий ее плечи в невесомую песцовую шубку… Василиса тогда упорно отказывалась принимать такой дорогой подарок, пока Чингиз всерьез не обиделся…

Резким жестом адвокат Огнева вернула очки на переносицу и злобно уставилась в монитор. Отставить сопли! Нет больше Чингиза. Умер.

«…следовательно, суд применил закон, не подлежащий применению, и неправильно истолковал закон…»

Телефон зажужжал вкрадчиво, словно зная, что отвлекает от работы. Василиса раздраженно нахмурилась.

«В связи с вышеизложенным и на основании ст. 336, 361— 363 ГПК РФ прошу…»

Жжжжжжж….

«Решение Петроградского федерального районного суда отменить…»

Жжжжжж…

«…и направить дело на новое рассмотрение в ином составе суда…»

ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ!!!

Василиса с ненавистью посмотрела на умоляюще зудящий телефон. Вот же неймется кому-то! Она взяла трубку с намерением нажать «отбой», но посмотрела на экран — и непроизвольно оглянулась вокруг: кто мог подслушать ее мысли? В кабинете было пусто. Василиса помедлила еще секунду, а потом глубоко вздохнула и приняла вызов с того света.

— Васена…

— Ну?

— Мне помощь твоя нужна…

— А больше ничего?

— …как адвоката… Мне больше некого просить.

— Неужели тебя наконец-то прав лишили?

— Нет… тут… ну короче, следователь говорит, по таким делам участие адвоката обязательно…

— ЧТО??? — Василиса нервно сглотнула. — Чинга, во что ты вляпался?!

— В девять заказных убийств…

— Не шути так!

— Я не шучу.

— О Господи… Обвинение уже предъявлено?!

— Пока нет.

— Ты где?!

— Не кричи так, Вась… Я на Литейном.

— Твою мать! — Почти прорыдала Василиса, нашарив УПК в ящике стола. — Не вздумай там ничего говорить или подписывать!!! Я буду через час!

* * *

Семенов неистово дымил сигаретой и расхаживал туда-сюда по кабинету, поглядывая на Монгола. Тот склонился над столом и усердно, как школьник пишет сочинение, заполнял убористым стремительным почерком бланк явки с повинной.

Семенов прикидывал. Чистосердечное признание, помощь следствию, действия под влиянием угрозы, отнюдь не добродетельные потерпевшие… Все равно не меньше четвертака. Ох, парень, чего тебе в жизни не хватало? Как тебя угораздило этим заняться?!

По всей видимости, последнюю фразу он произнес вслух, потому что Кан тихо и как-то бесцветно вымолвил:

— Кровь…

Семенов озадаченно оглянулся на Монгола.

— Чего?

— «Кан» по-киргизски означает «кровь»…

— Уважительная причина…

Кан не ответил. А что тут ответишь? Если Семенов хоть что-то понимал в людях, от Кана не стоит ждать ни жалостливых историй об отсутствии выбора, ни робингудовских лозунгов. Он живет в системе ценностей, где дорого только то, что дорого ему. На каком месте в этой системе располагается жизнь самого Монгола, Семенов мог только догадываться. Следователь подозревал, что Кан относится к жизни с оголтелым максимализмом: любить так любить, гулять так гулять, стрелять так… кхм, да, стрелять так стрелять. Без компромиссов, без полутонов, без оглядки. Только такой человек мог решить предложенную ему головоломку из трех жизней ценой собственной судьбы.

Наэлектризованный напряжением воздух вокруг Монгола, казалось, сейчас начнет потрескивать крохотными разрядами. Авторучка в его пальцах едва не рвала бумагу, мертвенная бледность лица сменилась темным лихорадочным румянцем. Семенов знал, отчего это. Опергруппа в сопровождении ОМОНа выехала в Стрельну чуть больше получаса назад. Даже не выехали — бросились, как гончие по команде «Ату!». Теперь оставалось только ждать…

— Не жалеешь? — спросил Семенов почему-то у кактуса, назависимо топорщащегося возле монитора.

Монгол поднял глаза и тоже уставился на кактус:

— Жалею…

Врешь!

— … что отменили смертную казнь. Было бы легче.

Семенов лишь задумчиво кивнул: вводя мораторий, власти руководствовались отнюдь не соображениями гуманности. О какой гуманности можно говорить, обрекая человека на пожизненное страдание?

Разумеется, Монгол ничуть не жалел о содеянном. По справедливости говоря, и не о чем там жалеть. Но Антона Андреевича интересовало не это.

— Я одного не понимаю… Тебе после армии больше нечем было заняться? Война многим сломала жизнь, но ты-то не из таких. Ты не на пепелище возвращался. У твоих родителей состояние и связи, неужели зазорно было воспользоваться? Ни за что не поверю, что в империи Аджимурата Кана не нашлось бы места для наследного принца… Чего тебе еще надо было? Адреналина?

— Как все радужно, правда? — Нехорошо усмехнулся Кан. — Действительно, чего еще желать… Теплое местечко с непыльной работой, крыша над головой, мягкий диван, телик светится — жизнь удалась…

— Что же нужно, чтобы жизнь удалась? Убивать?

— Для кого-то, может, и так…

… И когда Господь призовет меня и спросит, как я посмел присвоить его полномочия, отвечу Ему… Что я Ему отвечу?

Я отвечу: Ты сам дал их мне. В тот момент, когда мои руки ощутили тяжесть Калашникова, когда мои уши услышали приказ, когда Твои слуги со звездами на плечах погнали сотни таких, как я, на горячий асфальт Грозного.

Я скажу: ведь Ты знаешь, смерть — это так просто… И чем больше Твоих детей гибнет, тем она проще. Убить — как это легко!

Не стращай меня Адом, не нужно. Я уже был в Аду — там… И раскаленной сковородкой стала для меня Минутка. В грязном тумане пороха, пота и смерти закончилась моя юность.

Серое — черное — черное — серое. Там не было других цветов. И в душе моей все стало серым и черным. Серый пепел выжженной дотла радости и черная боль разорванной пополам жизни.

Все поменялось местами, все встало с ног на голову. Или наоборот, с головы на ноги? Был человек — нет человека, и цена ему — один автоматный рожок. А тебе от этого ни холодно, ни жарко, потому что твое существование оценивается в той же валюте. Нет добра и нет зла, только смерть и жизнь.

Мы все забыли, как мы жили ДО, и не думали, как будем жить ПОСЛЕ. Не были уверены, что ПОСЛЕ вообще настанет…

Оно настало. Кому-то на счастье, а мне — на беду.

Мирный Питер стал для меня другой планетой. Я никогда не подозревал, что люди вокруг так равнодушны. Мы прошли семьдесят семь кругов ада в наивной надежде, что это не зря. Оказалось, что всем все равно. Оказалось, они придумали для нас диагноз: «чеченский синдром». Оказалось, они ничего не хотят знать о нас. Мы стали для них неудобной необходимостью, острым камешком в ботинке, соринкой в глазу… Ведь каждый из нас унес в себе кусочек той войны — свою долю страха и боли.

Может, поэтому нам не стало места на этой другой планете? Война ржавой косой оттяпала самое главное и нужное время в жизни. Я вынырнул из двухлетнего провала, чтобы попасть в пустоту… Ни на что не годное, ничего не умеющее, озлобленное, потерянное существо. Хотя нет, убивать я умел. Очень хорошо умел убивать…

Что делать человеку, состарившемуся в двадцать лет всего за два года войны, в мире, где стреляют тайком и за большие деньги? Стрелять самому.

Мне просто предложили. И я просто согласился.

Просто выстрелил.

Просто получил деньги.

Все просто.

И мне будет просто ответить Ему, раскаиваюсь ли я. Просто ответить, совестно ли мне, понимаю ли я, что посмел совершить. А может быть, Он и сам все знает…

Разговор не клеился. Густое молчание заполнило кабинет, мешая дышать.

Монгол не выдержал первым.

— У каждого есть точка разлома, — заговорил он медленно, словно размышляя вслух. — После нее ты уже не ты, и жизнь — бестолковый бардак. Плутаешь, плутаешь… кругами, как в лесу… куда ни иди, везде одни и те же елки. Иногда покажется — сейчас выберешься, бежишь, а там полянка, и опять елки…

— Чечня?..

Монгол поморщился:

— Нет… Вы говорите, война ломает людей. Не ломает, а доламывает. Есть люди — как столетние дубы, их не всякий ураган из земли вывернет. Их больше, чем… Люди не на войне ломаются, а раньше. Иногда сами этого не замечают. Знаете, как треснувшая чашка. Стоит на столе вроде целая, а щелкнешь по ней — развалится…

— А ты?

— И я раньше. А война… верите, как будто не со мной было. Словно кино посмотрел с кем-то, похожим на себя, в главной роли. Страшно, больно, мерзко, но знаешь, что выйдешь из зала на улицу, а там солнышко, люди ходят… Один раз только сон приснился, что мне сердце вырезали. Лежит оно на блюде непонятным комом, все в какой-то слизи, окровавленное, и вроде бы даже подгнившее сбоку… А я смотрю на него и удивляюсь: это мое, что ли? Как я жил с таким? Хорошо, что вырезали…

Монгол опустил голову, с тихим стоном потер пальцами виски.

— И все-таки, зачем?..

— Вы еще спросите, зачем я на иглу сел! Не знаю!

— Не ори.

— Извините. Я не на вас кричал.

— Понимаю, на себя. Что, правда, не знаешь?

— Правда. Может, это единственное, что я умею… Не задумывался как-то...

Монгол достал из косухи смятую пачку сигарет, вопросительно глянул на Семенова. Тот кивнул и спросил, снова обращаясь к кактусу:

— А сколько стоит заказать у тебя мотоцикл?

Кан от удивления даже прикурить забыл.

— В смысле?

— Ну сколько?

— Смотря какой… Если обычный дорожник, без наворотов, то штуки две… заводской дешевле, но за ручную сборку… Чоппер — от трех.

— Серьезно… Неужели люди за такие деньги мотоциклы покупают?

— Покупают и не за такие… Мотоцикл — это целая философия, образ жизни. На нем экономить нельзя…

— Много заказов?

— Когда как… Вам-то это зачем?

Монгол спросил и тут же криво усмехнулся: он понял нехитрый маневр следователя.

— А говорил, единственное… Прибедняешься. Не пойму я тебя, хоть убей.

— Неудивительно. Я сам себя не пойму.

Он жадно затянулся, выпустил клуб дыма и болезненно поморщился, прикрыв глаза. Снова коснулся виска, будто проверяя, на месте ли он…

— Вы все причины ищете… Не трудитесь, не найдете. Ни объективных, ни надуманных. Мне просто предложили такую работу. Я просто согласился.

— И просто выстрелил?

— Да. Просто выстрелил. Просто получил деньги.

— Тебе так нужны были деньги?

— Не больше, чем всем…

— А с отцом у тебя какие отношения?

Кан отвел глаза:

— Какие там могут быть отношения… Удивляюсь, как он вообще позволяет мне дома появляться. Я на его месте прибил бы давно…

Следователь покивал: биография Чингиза Кана оставляла мало возможностей для пламенной родительской любви.

— А мать?

Грустная улыбка.

— Она мне всегда и все прощала. Даже…

Кан осекся, опять сжал пальцами виски.

— Голова болит?

— Да, есть немного…

— Кофе будешь?

Монгол удивленно воззрился на следователя, но тот, не дожидаясь ответа, щелкнул кнопкой электрического чайника.

— Ты так и не ответил: где твоя… точка разлома? — Как бы между прочим спросил Антон Андреевич, доставая вторую чашку и банку «Максвелл Хаус». Не «Ямайкой» же его, в самом деле, угощать — жирно будет. — Дисквалификация?

Кан приподнял тонкую бровь:

— И это знаете? Хотя чему я удивляюсь… Да, наверное. Будете смеяться, но что-то в самом деле надорвалось тогда.

— Почему я должен смеяться?

Семенов разложил по чашкам кофе.

— Ну не знаю… Хоронить себя в шестнадцать лет… Вся жизнь впереди, перспективы, все такое… Какие беды в этом возрасте…

— Не скажи. Детское и юношеское горе — самое сильное. И, кстати, часто определяет всю дальнейшую жизнь.

Чайник сухо щелкнул, сообщая, что вода закипела. Семенов наполнил чашки.

— Хорошо, что вы понимаете… Вот у меня и определило. И не только у меня, по многим отрикошетило.

— Что же такого случилось на турнире? Тебе с сахаром?

— Не… — Кан осторожно принял горячую чашку. — Да что случилось… Как говорят, шторка упала. Есть удары, которые на соревнованиях можно только обозначать… А я как вломил со всей дури… Не справился с эмоциями, разозлился. Правда, я помыслить не мог, что противник не знает, как такой удар блокируется. Понимаете, там очень сложная комбинация движений-обманок, но защита, по иронии, элементарная. Даже не зная этого удара, блокировать его проще простого. К тому же я по наивности считал, что меня учат тому же, чему учат всех… Оказалось, нет. В общем, сломал противнику позвоночник…

— Хочешь сказать, тебя незаслуженно наказали?

— Нет. Совершенно заслуженно. Нельзя заниматься боевыми искусствами человеку, который не в состоянии себя контролировать. Вы же не дадите обезьяне гранату с выдернутой чекой?

В словах Монгола было столько горечи, что следователю захотелось сыпануть в кофе еще пару ложек сахара. Как же ему больно! Десять лет прошло, а ему все еще больно… Интересно, если бы руководство Федерации ушу знало, чем обернется решение о дисквалификации Чингиза Кана, было бы такое решение принято?.. Есть категория функционеров, для которых принципы дороже человеческой судьбы.

Телефон зазвонил по-военному бодро и деловито. Семенов поднял трубку, краем глаза наблюдая за Монголом: тот едва заметно кривился — видимо, голова болела не «немного».

— Слушаю, Семенов.

Монгол поднял на следователя стонущие глаза.

— Так… И что там?

Монгол напрягся, и кажется, даже забыл дышать.

— Ну слава богу… — Семенов посмотрел на Монгола: — Нашли твою ненаглядную, жива и вроде даже здорова.

Следователь мог бы этого не говорить, Монгол уже сам все понял: ослабли жесткие губы, плечи безвольно поникли, затуманились полуприкрытые глаза… Он глубоко и тяжело вздохнул, словно ему не хватало воздуха, подрагивающими пальцами достал из пачки сигарету. Давай-давай, расслабляйся…

Семенов мысленно улыбнулся, отворачиваясь к монитору. Нашел болванку постановления о возбуждении уголовного дела и даже нажал «Insert», когда его отвлек непонятный шорох.

Закатив глаза и выронив прикуренную сигарету, Монгол медленно валился на пол.

— Э-эй, ты чего?!

Следователь сам не понял, как умудрился в один миг преодолеть расстояние между ним и Монголом. Из носа Кана текла кровь, лужицей скапливаясь под его щекой. Преодолев секундный ступор, Семенов сграбастал телефон и проорал в трубку:

— «Скорую»! Быстро!!!

— ЧИНГА!!!