Крыса (гет)

Из здания суда они вышли вместе. Апрельский ветер дунул пылью в лицо, взметнул волосы. Антония принялась тереть глаза, бормоча, что ей попала соринка. Фрэнки и Джек грустно переглянулись.

Год спустя после ареста Реймонда ему и его банде вынесли приговор. Ему самому дали восемь лет, прочим — конечно, меньше. Антония все последнее заседание просидела, точно натянутая струна, с вызывающей улыбкой, и смотрела на мужа со злорадством и ненавистью. Джек до самого конца опасался, что она все-таки протащит в зал суда револьвер.

Дело в том, что во время следствия выяснилось: мало того, что Реймонда выдала его ревнивая любовница-горничная, так он еще и двоеженец. Сбежав из-за прежних темных дел в Нью-Йорк, в Северной Каролине он оставил жену и дочь. День, когда Антония узнала об этом, вспоминать было страшно до сих пор.

Джонни тогда прибежал к Джеку в меблирашку и попросил прийти: он боялся, что если Антония надумает что-то сделать с собой, Фрэнки ее в одиночку не удержит. Он оказался почти прав: когда Джек вошел в незапертую на сей раз квартиру, Фрэнки и Антония нашлись на кухне. Фрэнки удерживала руки Антонии, в одной из которых та сжимала нож.

— Пусти, — Антония стонала и моталась, точно огромная рыбина на крючке. — Пусти, все равно я жить не стану! Предатель! Он мне сердце разбил! Кому я теперь такая нужна? Как я людям поверю? А девочки мои теперь баста-а-арды...

— Ну и что же? — Фрэнки от натуги шипела. — Мы с Ником — тоже бастарды, и что?

— Это другое! Ой, сама ж, сама ж... знаешь!

Родители Фрэнки и Ника не вступали в брак, чтобы их дети не носили фамилию отца. Тот был итальянец, а Джек уже знал: итальянцев здесь не считали даже белыми. И те, живя замкнутой общиной, ненавидели "англо". Оставалось надеяться про себя, что их с Фабри дружба выдержала бы это испытание — останься Фабри жив.

Джек разжал пальцы Антонии, убрал нож на посудную полку и встал рядом. Антония протяжно всхлипнула, Фрэнки быстро вытерла лоб.

— Пойдем в комнату, — попросила она подругу. — Слышишь, девочки плачут?

В комнате в самом деле захныкал кто-то из них.

— Да как я смотреть-то на них буду? — Антония ударила себя в грудь кулаками. — У них же его глаза, его, проклятого! Пристрелю! Пристрелю и его, и бабу его новую, и бывшую!

— А бывшую-то за что? — Фрэнки погладила ее по плечу. — Она же не знала ничего.

— Ладно, ее не буду. Но его и эту шлюху — точно пристрелю! В суд приду и обойму разряжу!

— Отличный план, — одобрил Джек. — А ты уже подумала, с кем останутся дети, если тебя арестуют и, может быть, казнят?

Антония уставилась на него, обиженно оттопырив губу, засопела и выдала:

— Ну, в приют попадут! А то и в канаве сгинут! Пусть этот кобель на том свете об этом думает и мучается!

Джек покачал головой.

— Боюсь, ему будет плевать. Мы, мужчины, о детях почти не думаем.

— Вот, слышишь? — подхватила Фрэнки. — Так стоит ли он того?

— Подонки, — вздохнула Антония обессиленно. — Ничем вас не проймешь.

Первые дни после новости Фрэнки и Джек старались не оставлять Антонию одну. После первой бурной вспышки она стала вялой, точно больная, и даже за детьми следила с трудом. Потом прежний огненный нрав стал понемногу снова давать о себе знать, но к счастью, Антония уже не пыталась навредить себе, только порой изливала душу в потоках ругательств и иногда выпивала. Она клялась, что забудет про Реймонда, точно его и не было в ее жизни, но исправно посещала заседания суда, передавала ему посылки и письма, содержание которых Джек боялся даже представить.

И вот все закончилось. Антония шла пружинящей походкой, так быстро, что Джек и Фрэнки скоро остались позади; ее алая накидка хлопала по ветру, как знамя. И в трамвае она села подальше, хотя Джек кивнул было им с Фрэнки на два свободных места рядом.

— Антония пытается держать себя в руках, — очень тихо пояснила Фрэнки, когда заняла место рядом с Джеком. — Она боится, что сорвется на кого-нибудь из нас.

— А мне кажется, так было бы лучше, — ответил Джек тоже шепотом. — Лучше пусть она накричит на нас, чем побьет девчонок или Джонни. Этот ее Рей совсем того не стоит.

Фрэнки тяжело вздохнула.

— Знаешь, а ведь он ее по-настоящему любил. И дочек тоже. Это было заметно. И я даже могу предположить, ту, первую жену и дочь от нее он тоже любил когда-то.

— Если любил, то какого черта...

Фрэнки чуть нахмурила густые ровные брови.

— Я думаю... Он просто делал, что хочет. Не видел, почему бы нет. Ведь он считал, что сумеет обойти закон. А в остальном... Он не видел препятствий. Может, конечно, я ошибаюсь, но мне кажется, он немногим больше преступник, чем я или ты.

— Спасибо, — сыронизировал Джек. — От этого у меня не меньше чешутся кулаки врезать ему, если он заявится к Антонии после того, как выйдет — если, конечно, я буду здесь.

Фрэнки грустно улыбнулась.

— Думаю, будешь. Нику уже не терпится отправится на войну, представляешь?

Нет, честно говоря, Джек этого совсем не представлял. Ник, брат Фрэнки, был самым добрым и миролюбивым парнем из всех, кого Джек знал близко. Фабри — и тот мог вспылить, Тимоти — и тот порой задирался, но Ник как будто по умолчанию любил всех вокруг. Как он такой будет стрелять в других?

— Он что думает, там в игрушки играть придется?

Самому Джеку о призыве думать было страшно. Он не хотел начинать убивать. Розы и Фабри на совести ему вполне хватало. Да и Кэрри — она очень повзрослела за этот год, но продержится ли она в одиночестве?

— А Тео там уже побывал, — произнесла вдруг Фрэнки чуть севшим голосом. — Пошел на фронт добровольцем. Был ранен, еле выкарабкался. Он вернулся в Нью-Йорк два года назад. Заходил в кафе к дядюшке Бэзилу.

— И как он? — спросил Джек, вспоминая, как после отъезда Тео в Европу Фрэнки печально смотрела на пустующий столик, за которым он любил сидеть.

— Ты знаешь, он не сломался, — взгляд Фрэнки стал сияющим, гордым, нежным. — Ему очень тяжело пришлось, но он все такой же светлый.

Она резко втянула воздух.

— Я не видела его с тех пор. Он говорил, что женится через неделю.

Им скоро нужно было выходить, но все-таки Джек рискнул сказать то, что давно вертелось на языке. Честно говоря, он не мог понять, почему Фрэнки выбрала страдать в одиночестве, а не бороться за свое счастье.

— Я, конечно, не знаю невесту Тео, но что-то я не уверен, что она уж настолько красивее и умнее тебя. И ведь у тебя было время добиться его внимания. Почему ты не попробовала?

— Потому что это неправильно — разбивать пару. Нельзя ради своего счастья соглашаться на чью-то боль.

— Но жизнь не сказка, всегда кому-то больно.

— Жизнь не сказка, но необязательно делать ее кому-то еще хуже.

— А себе? Вот, например, разве твои родители, — Джек запнулся, но все-таки продолжил, — разве твои родители не сделали бы себе хуже, если бы не поступили, как хотели? Не решились быть вместе? Ведь у твоей мамы вроде тоже был жених...

Бархатные ресницы Фрэнки чуть дрогнули. Она сцепила тонкие пальцы, огрубевшие, но все же белые. Весь облик — только черная и белая краски; женщина, точно нарисованная углем на листе бумаги. Удивительно.

— Если откровенно... Мне кажется, они сожалели порой. Пойми, Джек, — голос ее дрогнул тоже, — им пришлось невероятно тяжело. Мама была дочерью богатого человека, она даже не представляла, что можно жить так, как отец. А ему пришлось еще хуже, когда ради мамы — англо — он порвал с общиной. Я не представляю, как они выживали первое время, как хватило смелости, чтобы я и Ник появились на свет. Папа заплатил за это своей жизнью. Он брался за любую работу, совсем надорвался и умер всего-то в тридцать пять. Я не знаю, утешало ли маму, что они были счастливы друг с другом. Это так ужасно больно, когда твой любимый страдает.

Почему-то по спине пробежали мурашки. Фрэнки потупилась, потом нарочито поглядела вперед:

— Посмотри, кажется, Антония с кем-то ссорится.

Антония все же нашла, на ком сорваться: принялась кричать на парня, который ее случайно толкнул. Пришлось обхватить ее за плечи и побыстрее вывести. Зато домой она явилась уже вполне благодушной и только слегка шлепнула Мэй за то, что та насыпала соли в заварочный чайник. Присматривавшая за девочками мисс Смит, мать Фрэнки, только удивлялась, когда Мэй успела это провернуть. А Джеку оставалось восхищаться умением Мэй становиться незаметной — да надеяться, что теперь наконец Антония начнет новую жизнь, не связанную с одним мерзавцем.

За год Джек заново привык к Нью-Йорку, даже стал относиться к нему по-особому — не как Кэрри, конечно, но будто впервые ощутил, что его не слишком тянет двигаться с места. Хватало того, что Харви, редактор газеты, для которой Джек зарисовывал судебные заседания, иногда посылал его на процесс в другие штаты. Сегодня ночью надо было отправиться в Атлантик-Сити, на процесс по делу некоего Дойла.

Конечно, они с Кэрри съездят в путешествие, как только появятся лишние деньги, а может, Джек увяжется на гастроли с ее театром... Если только его не призовут на войну раньше.

При этой мысли сердце всякий раз пропускало удар. Джек даже ругал себя за трусость, но это мало помогало.

Ему щемяще больно было оставлять всех, кого он полюбил: Кэрри, Антонию с Джонни и близняшками, Фрэнки — чтобы, может, не увидеть их больше никогда. Он вспоминал, как так же больно было смотреть в запрокинутое лицо Розы, когда шлюпка с ней стала спускаться... Лучше бы уж он тогда расхохотался ей в глаза или сделал что угодно, чтобы она поняла: не надо возвращаться к нему. Она не выдержала этой муки расставания и обрекла себя на смерть.

Честно говоря, Джек удивлялся даже, почему после этого у него все так хорошо сложилось: он занимался любимым делом, нашел друзей, заменивших ему семью, и встретил Кэрри. Хоть это было и неправильно, хоть она и стала для него чем-то совсем другим, чем Роза, но она была — его, они как будто приросли друг к другу. У них были общие воспоминания, какая-то трогательная ерунда, только им двоим известная и понятная, общие словечки и шутки. Да, порой Джек чувствовал, что будто бы ведет Кэрри за руку, но тем больше ею гордился, когда она сама на что-то решалась.

Каждый день Кэрри побеждала себя. Она терпела вздорный нрав режиссера, причуды коллег — и даже сама нашла среди них друзей, актрису Стеллу и гримера Мэттью. Она научилась не бояться косых взглядов и ехидных замечаний мисс Уайт, хозяйки комнат. Она ни слова не говорила Джеку в упрек, когда он надолго задерживался у друзей или однажды сильно проигрался в карты.

Месяц назад Кэрри дали небольшую роль в спектакле по какой-то французской пьесе. Она прыгала чуть не до потолка и кружилась по комнате. Стала пропадать на репетициях до полуночи, Джек встречал ее, и они шли пешком, озираясь и прислушиваясь к звукам ночного Нью-Йорка.

...Он успел застать Кэрри дома, она поправляла у зеркала прическу. Увидев в зеркале, как он вошел, отложила щетку, подошла и поцеловала.

— Я собрала тебе чемодан. А то опять забудешь бритву и вернешься колючим ежом.

— Спасибо. Но иногда думаю, что будет проще отпустить бороду.

Кэрри скорчила гримаску.

— Расскажешь мне, какой этот Дойл и к чему его приговорили?

— Хорошо. Но знаешь, не думаю, что меня туда послали бы, если бы дело не пахло электрическим стулом.

— А ты думаешь, он в самом деле виноват? Ты же читал про него в газетах.

— Честно говоря, я не пойму. Боюсь, судья бы из меня не вышел.

Когда-то Джек не колебался, давая показания, из-за которых казнили того сумасшедшего из поезда, но теперь каждый раз, когда он рисовал оглашение смертных приговоров, было жутко осознавать, что спустя какое-то время человека убьют. Да и подсудимые вели не так, как тот ненормальный: кто-то плакал, кто-то застывал в ужасе, кто-то старался казаться равнодушным, но его выдавала смертельная бледность, судорожно сжатые руки. На это тяжело было смотреть, как и на их родных, и на близких их жертв.

...Добравшись наутро до Атлантик-Сити, Джек постарался побыстрее отыскать здание суда. Он любил приходить в зал пораньше, чтобы занять самое удобное место. Оттуда стал наблюдать.

Зал наполнялся зрителями, но Джек быстро стал замечать, что большинство их было всего лишь зеваками. По крайней мере, не было никого, кто ждал бы приговора так, как ждут близкие убитого, или боялся, как боятся родственники подсудимого. Лица выражали всего лишь любопытство. Да, кажется, в газетах упоминалось: и у убитого никого не было, и сам Дойл давно остался сиротой.

Вот привели и его — светловолосого человека лет тридцати, очень бледного. Он держался прямо, но тяжело дышал и воспаленными глазами все искал кого-то в зале суда. Вся его фигура вытянулась от напряжения, и казалось, он не замечал, как судья всходит на возвышение и начинает зачитывать приговор. Обвинительный, смертный.

Джек заставлял себя рисовать, но то и дело откладывал карандаш: он хотел понять, увидит ли Дойл в зале кого-то, кто был ему так нужен. Нет, тот, кого ждали, не пришел: Дойл опустил голову и сцепил руки перед собой. Джек продолжал набрасывать, чувствуя, что обязан показать эту минуту. Он сам не знал, почему, но словно бы кто-то заставлял его руку двигаться.

Судья умолк, и Дойл снова поднял глаза, точно еще не угасла у него надежда. Они с Джеком встретились взглядами, и Джек неожиданно для себя кивнул ему. Дойл кивнул в ответ.

Покидая зал суда, Джек знал, что должен сделать еще один рисунок — по памяти. Он должен передать, как смотрел Дойл. Так смотрит невиновный человек.