Рональд М. Уизли (джен)

— Так ты думаешь, что переродился, потому что Волдеморт что-то сделал со своей душой? — Гермиона понижает голос почти до шепота, скорее по привычке, чем из опасения, что их подслушают: в гостиной никого нет, кроме спящего между пергаментов Скабберса.

— Или с чьей-то еще. Или не он, а кто-то из его приспешников. Или он даже не хотел калечить душу, но совершил какое-то особо жуткое злодеяние...

"Или я ошибся и ничего такого не было, а моя душа просто моталась веками между звезд, восстанавливаясь", — стоило бы добавить, но нельзя: древний римлянин Муциан именно что мотался мертвым огрызком вокруг Земли аж две тысячи лет, более чем достаточно, чтобы залечить большую часть расколов и суметь возродиться. "Так почему ты сомневаешься и ищешь другие варианты? Может, ты искал в кабинете МакГонагалл что-то другое, а нам наврал? Или ты врал нам все это время и на самом деле никакой не римлянин?" — немедленно спросит Гермиона, и в коловианца Муциана не поверит. Теперь, после нескольких месяцев лжи — точно не поверит.

Но еще больше Рон сейчас опасается реакции Гарри: совсем не здорово узнать, что твой друг появился на свет благодаря злодею, убившему твоих родителей.

"Я не хотел, — повисает в воздухе, вплетается в молчание, холодное и неприятное, как туман над болотом. — Я не хотел, но так может быть".

— Выходит, он раз в жизни сделал что-то хорошее, сам того не зная, — сарказмом Гарри можно плавить камни, но едва встретившись с Роном глазами, он меняет тон: — Да расслабься... ты мой друг, что бы там ни вернуло тебя к жизни.

Он говорит чуть громче и быстрее обычного, и Рон понимает: на самом деле Гарри не хочет знать, что именно сотворил Волдеморт. И Гермиона не хочет. Слишком близко подошли они к черте, за которой сказка о магах далекого прошлого обретет плоть и кровь, дохнет в лицо могильным холодом: я куда ближе, чем вы думаете. И сам Волдеморт, побежденный в ночь на Хэллоуин много лет назад, вдруг покажется живым и опасным, готовым вернуться и вновь сеять ужас и смерть. Одно дело — предполагать, что он способен на самое темное колдовство, что где-то там, возможно, его душа подыскивает себе жертву; совсем другое — сидеть с побочным эффектом его злодеяний за одной партой.

Время отойти на шаг от запретной черты, сделать вид, что ничего не было — ни вылазки в кабинет декана, ни "Размышлений о душах", ни разговора в пустой гостиной. И когда приходит новый день, о страшном ритуале Волдеморта они не вспоминают. Обсуждают предстоящий матч по квиддичу, очередное неудачное зелье Невилла и оценки за контрольную по чарам, будто нет ничего важнее.

Хотя первый матч сезона и в самом деле важен: Гарри впервые выйдет на поле, да еще против Слизерина, побеждавшего в школьном чемпионате два года кряду — он не имеет права подвести команду и факультет! Он волнуется, через день пропадает на тренировках, и теперь уже ему, а не Рону, нужна помощь с домашними заданиями. И то, что Гриффиндор выигрывает со счетом сто семьдесят — тридцать, вовсе не повод расслабляться: впереди еще две игры, и Гарри намерен в этом году принести факультету победу и кубок по квиддичу. Так же, как когда-то одну победу за другой приносил команде Гриффиндора Джеймс Поттер.

А ошибки, даже чужие, оценки и баллы — очень важны для Гермионы. В прошлом году она стала лучшей на курсе, но нельзя останавливаться на достигнутом, если она хочет оставаться лучшей семь лет подряд!

Рон понимает. И, уважая их право не знать, новейшую историю магии изучает в одиночестве; впрочем, это даже хорошо — меньше свидетелей его провала. В книгах, посвященных последним событиям волшебного мира, семьдесят девятый год описан достаточно подробно — и все же недостаточно! Ему нужны учебники для авроров, где помимо фамилий и дат приводятся описания места преступления и использованных заклинаний, и...

...И он даже не знает, что именно хочет найти. Как в выдержке из протокола будет выглядеть шторм, изувечивший живую душу, возможно, даже не одну? Привлечет ли вообще внимание или покажется заурядным убийством? Он не знает — и в конце концов бросает бессмысленные поиски: даже у его упрямства есть предел.

У всего на свете есть предел — тонкая ломаная линия, заметить которую почти невозможно, пока не подойдешь совсем близко, а заступить — нельзя. Рону порой кажется, что изрядная часть Гриффиндора — или только его знакомых? — застыла на волосок от этой линии. Перси, будто чувствуя ее, все прямее держит спину и ходит как по линейке, подрагивая, словно громоотвод — вроде бы так папа называл штуки, на которые магглы собирают молнии. Дребезжащее напряжение окутывает факультетскую сборную накануне матча между Хаффлпаффом и Рейвенкло: от исхода этого матча зависит их дальнейшая стратегия. Звенит воздух вокруг Гермионы, впервые в жизни столкнувшейся с нежеланным, слишком страшным для нее знанием, от которого хочется уйти с головой в учебу — те же знания, но проверенные, безопасные, правильные. И только Рона его прерванный поиск окружает глухой пустотой, в которой нечему звенеть, дрожать и дребезжать.

Рона и почему-то Джинни.

Но если с ним самим все понятно, то Джинни никогда не позволяла пустоте даже приблизиться к себе, никогда не скучала и никогда не была одна. В Оттери стала звездой младшей школы, дружила с Луной Лавгуд и Сандрой Фоссетт, пыталась привлечь внимание Седрика Диггори; в Хогвартсе на место старых друзей пришли новые — Ромильда Вейн, Колин Криви, да тот же Дункан Макгрегор, чьей энергии на десятерых хватит. А ведь именно Дункана рядом с Джинни он видит все реже, — понимает Рон, — вот откуда вокруг нее эта странная пустота.

Это, конечно, не его дело, но однажды Рон все-таки спрашивает о нем — и Джинни в ответ фыркает пренебрежительно, закатив глаза:

— У Дункана свои суперважные дела, я к нему не лезу.

— Вы что, поссорились? Или он тебя обидел?

— Да нет, — Джинни пожимает плечами, не глядя на Рона. — Скорее, я его. Он просто... не подумай, что я жалуюсь или что-то такое, Дункан классный, но... его бывает слишком много, понимаешь?

Рон понимает. Он не общается с Дунканом, но видит его в Большом зале, в гостиной и иногда на переменах — и, собственно, за ним не видит больше никого: даже Джинни рядом с ним порой теряется, как звезда, неразличимая за слепящим сиянием фейерверка. Наверное, Дункана в самом деле может быть слишком много, и Рон почти готов поверить...

Но почему Джинни так избегала его взгляда? Случилось что-то, о чем она не хотела говорить? А что? Рон пытается поговорить с ней еще раз, и вновь Джинни смотрит в сторону, в книгу — но не в глаза, и это еще сильнее тревожит его.

А через несколько дней — после матча, длившегося три часа и окончившегося со счетом триста — сто семьдесят в пользу Рейвенкло, — Дункана Макгрегора находят в коридоре второго этажа возле рыцарских лат. Его руки холодны и тверды, как камень, широко раскрытые глаза кажутся слишком яркими на застывшем бледном лице, и Фините Инкантатем, наложенное кем-то из старшекурсников, на него не действует.

"Тайная комната снова открыта, трепещите, враги Наследника!" — выведено на стене рядом с латами чем-то бурым, похожим на засохшую кровь. Рон отмечает, что на Дункане нет шарфа, какие носят болельщики, да и одет он слишком легко, будто вовсе не собирался на матч, а надпись на стене выглядит сухой — значит, он лежит здесь не меньше часа...

— Трепещите, враги Наследника! — успевает выкрикнуть Малфой, прежде чем Снейп хватает его за локоть и что-то шипит на ухо. Что-то такое, от чего Малфой, только что сиявший, как новенький галлеон, зеленеет на глазах. Снейп никогда прежде прилюдно не одергивал своего студента! И у Малфоя никогда прежде не было такого лица, никакая отповедь не могла бы так его напугать!

— Расступитесь, пожалуйста, — негромкий приказ звучит как обычно — ровно и уверенно. Стук каблуков МакГонагалл привычно отдается в ушах.

Сама она будто не слышит ни гомона студентов, ни речей профессоров — она зрит-в-корень, теперь Рон не перепутает этот жест ни с каким другим. Спокойно, будто просто хочет лучше рассмотреть, она опускается на колени рядом с окаменевшим Дунканом, несколько минут водит над ним палочкой и так же спокойно поднимается на ноги:

— Все в порядке — мальчик жив. Я доставлю его в больничное крыло, — голос ее звучит твердо, заставляя поверить: ничего непоправимого в самом деле не случилось. — Коллеги, когда отведете студентов в спальни, жду вас в учительской.

— Профессор, это не я... честное слово, не я...

— Вас никто не обвиняет, мистер Малфой. Успокойтесь, пожалуйста, — МакГонагалл пытается улыбнуться, но лучше бы не пыталась вовсе. Сейчас, с вымученной кривой улыбкой, исказившей ее черты, она не похожа на себя, зато невероятно похожа на отца Дункана, с его искривленным лицом и меняющими цвет глазами. И хотя глаз МакГонагалл не рассмотреть в изменчивом свете факелов, Рону кажется, что именно сейчас бледная зелень выцвела — вымерзла — до серого.

"В стенах Хогвартса Дункан Макгрегор — мой студент, и только", — лишь сейчас до Рона доходит смысл этой фразы, да и всего разговора профессоров после хэллоуинского пира. И все неправильное резко встает на свои места — тревога Снейпа, ужас Малфоя, ломаная линия улыбки МакГонагалл.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — тихонько спрашивает Рон по дороге в башню.

— Я думаю, что Малфой попал, — в голосе Гарри нет ни злорадства, ни сочувствия.

Малфой и сам понимает, как он попал: всего за один вечер с него, как шелуха с луковицы, слетает вся спесь. Вальяжная походка и усмешка сменяются нервными движениями и затравленным взглядом. Если раньше Малфой задирал нос так высоко, как только мог, вышагивая по коридорам со своей свитой, то теперь все время втягивает голову в плечи и чуть ли не прячется за Крэбба с Гойлом, когда мимо проходит МакГонагалл.

А она спокойна, будто произошедшее ее не касается, будто не ее внук лежит сейчас камнем в Больничном крыле — лишь чаще обычного поправляет палочкой очки, недобро и цепко всматриваясь в студентов. И это, пожалуй, правильно: разыскивая настоящего виновника, нужно убедиться для начала, что в школе не завелся одержимый. А что до личного... личная заинтересованность не должна застилать глаза. Во всяком случае, Рону кажется, что она может так считать, а еще — что она и не думает подозревать Малфоя. Потому что таких чар не проходят на втором курсе, потому что даже Рону было видно, что Малфой тогда не врал: ему бы духу не хватило врать МакГонагалл в глаза — это не втроем драться с первогодкой. Потому что МакГонагалл слишком умна, чтобы не понимать всего этого.

И, будто в подтверждение его мыслей, она не вызывает Малфоя к себе, не снимает баллов и не назначает отработок — во всяком случае, никто ни о чем таком не знает, — но эта неопределенность действует на Драко куда лучше любого другого наказания. Во всяком случае, даже немного отойдя от первого испуга, он ведет себя тихо — так тихо, что на него можно вовсе не обращать внимания, и Рону такая перемена даже нравится.

А виновник все не находится, и кровавая надпись на стене не стирается, как бы ни трудился над ней Филч. Джинни ходит будто в воду опущенная — пусть в последнее время между ней и Дунканом кошка пробежала, он все-таки был ее другом… Напряжение, которое раньше не выходило за пределы башни Гриффиндора, волнами распространяется по Хогвартсу, захватывая все новых и новых учеников, заставляя вспоминать легенду о Наследнике Слизерина и Тайной комнате, искать ее в библиотеке и расспрашивать учителей. Страшная тайна прошлого не стала спрашивать, хотят ли ее помнить — пришла сама, скалясь из-под ссохшихся губ гнилыми зубами: вот она я, смотрите и бойтесь. А за призраком событий тысячелетней давности как-то незаметно — ответом на неосторожный вопрос, заметкой в старой газете, полузабытой сплетней — замаячила тень нелепо оборванной жизни из времен, когда о Том-Кого-Нельзя-Называть никто еще даже не слышал. Жизни, о которой известно лишь, что оборвалась она в тридцать восьмом году. Раз за разом эти призраки воскресают то в одном, то в другом разговоре; гостиная гудит, как чертово осиное гнездо, и этот гул пробивается даже через окружающую Рона пустоту.

Только в хижине Хагрида пока тихо, напряжение отдается в ее стенах лишь слабым эхом — тяжелыми мыслями лесника, что клубятся черным дымом под потолком, смешиваясь с его собственным огорчением оттого, что кто-то повадился душить его петухов. И мысли эти становятся только тяжелее, когда Гермиона спрашивает:

— А ты что-нибудь знаешь о Тайной комнате?

— Откуда? Я даже в Хогвартс тогда не поступил, — Хагрид помешивает суп в котелке; запах куриного бульона смешивается с ароматами копченого мяса, трав и свежих чернил. — Потом только узнал, когда уже пришел работать, что погибла девочка, а парень, которого обвинили в ее смерти, не стал ждать Азкабана — повесился. Выходит, зря...

Хагрид не уточняет, что именно зря, хотя и так понятно. Зря оборвались две жизни, зря обвинили невиновного, зря поминали Тайную комнату и таинственного Наследника. А вот зря ли поминают сейчас? Загадочная надпись на стене сделана для отвода глаз, или же случившееся в самом деле как-то связано с Наследником?

Тайна прошлого витает в воздухе, щекоча ноздри остро-пряным ароматом. Ее хочется попробовать на вкус, разжевать как следует, чтобы не осталось ни одной неизведанной детали… Возможно, сейчас он в шаге от ломаной линии, за которой начинается смертельная опасность и знания, которых ни в коем случае не стоит касаться, если жить хочется. Но опасности, расследования, запретные знания — все это было его хлебом в прошлой жизни, горьким и подчас отравленным, но привычным до последней крошки. И сейчас, когда появилось дело, которое куда важнее, чем собственные поиски Рона, грош ему цена, если он пройдет мимо.