Рональд М. Уизли (джен)

И пусть в моих поступках не было логики,

Я не умею жить по-другому. (с)

Рон выписывает в тетрадь все странные события последнего времени, начиная со дня злополучного матча — удобнее думать, когда мысли “лежат перед глазами”, а не клубятся в голове.

Дункан. Чем бы его ни прокляли — это что-то посерьезней Петрификуса. Может, вообще не из школьной программы, раз даже преподаватели ни расколдовать не смогли, ни распознать. Или распознать все же смогли, просто молчат?

В любом случае получается, что речь о колдовстве, которое младшекурсникам не по силам. Да и узнать о нем неоткуда — возрастное ограничение никто не отменял, и сейчас оно как никогда кстати! Разве что кто-то дома дряни нахватался… но это очень вряд ли. Куда вернее — проклинал маг постарше, но какие счеты могут быть у него к первогодке, да еще и в самом начале семестра?

Можно зайти с другой стороны: никаких счетов нет, а есть попытка заткнуть рот. В окаменевшем состоянии, в котором Дункан теперь — точно ничего не разболтаешь. Получается, он что-то знает. Или видел. Что-то такое, о чем не стал бы молчать…

Да еще и эта надпись, сделанная будто для отвода глаз: теперь все интересуются легендой о Тайной комнате, гадают, кто Наследник. И если в такой момент кто-нибудь станет искать особенно сложные заклятия — для своей же защиты, конечно! — кто удивится?

Тысяча девятьсот тридцать восьмой год — гибель девушки и самоубийство подозреваемого, или все-таки два убийства? И ведь сейчас, говоря о Наследнике Слизерина, почему-то вспоминают именно этот случай — хотя странных трагических происшествий в Хогвартсе и раньше случалось предостаточно. Может, тогда в тридцать восьмом на стенах тоже находили кровавые надписи? Что-то же должно объединять эти события, позволяя провести параллель между двумя трупами и оцепеневшим первокурсником. Только как теперь об этом узнать? У кого спрашивать?

Петухи — еще одна странность в общую копилку. Курятник Хагрида зачарован от хищников, выходит, душил человек. А зачем? В голову лезут мысли о жертвоприношениях, о запрещенных ритуалах, и Рону до ломоты в зубах хочется ошибаться.

Потому что последний пункт этого списка, самый главный — Джинни.

В последнее время она совсем притихла — ходит тенью, общается только с братьями и будто разучилась смеяться. Раньше шутки Фреда и Джорджа ее веселили, а теперь она от их розыгрышей только пугается. Она почти не ест — не ела бы совсем, если бы Перси не следил за ней в Большом зале, а Рон не подкидывал яблоки и пирожки, прихваченные с обеденного стола. И не смотрит в глаза.

В детстве Джинни прятала взгляд, когда пыталась соврать или промолчать о чем-то — боялась, что по глазам родители сразу все поймут. Например, что это Джинни съела все конфеты, отложенные на праздник, или что штаны она порвала, когда съезжала по перилам, а не по вине случайной коряги, — но в Хогвартсе нет мамы, которая может наказать за рваные штаны, а деканов такие мелочи не волнуют. Из серьезных же происшествий последних недель с Джинни как будто ничего не связано: о некоторых штуках Рон точно знает — она не имеет к ним отношения, другие слишком сложны для первокурсницы, третьи — вроде петухов Хагрида — вообще никак не объяснишь.

Словом, у Джинни нет причин так резко и страшно меняться. Как будто нет. Рон подумал бы про одержимость, но время идет, а Джинни не приходит в себя — и ее не вызывают к декану, не назначают отработок. А взгляд МакГонагалл, поначалу цепкий, как репейник, теперь скользит по ней, не задерживаясь. Выходит, не одержимость...

Обычный шантаж? Может быть, Джинни тоже что-то знает — о нападении или о нападавшем, — и теперь боится рассказывать. А Рон не понимает, как подступиться, чтобы не перепугать ее окончательно, и ждет зимних каникул: все разъедутся по домам — и хоть ненадолго исчезнет из Хогвартса мразь, запугавшая его сестру. А еще можно исчезнуть самим, чтобы уж наверняка оказаться в безопасной Норе. Рону страшно нравится эта идея.

“Привет, мам!” — он замирает над первой строчкой, долго грызет перо, не зная, как продолжить.

“Я ни в чем не уверен, но, кажется, Джинни что-то знает о нападении”? “На Джинни лица нет, будто ее кто-то напугал до полусмерти”? Да получив такое письмо, мама с ума сойдет!

С другой стороны, о некоторых вещах нужно говорить открыто — мама сама просила не щадить ее, если речь идет о жизни и смерти, а сейчас именно такой случай.

“Мне Джинни в последнее время не нравится — ходит как в воду опущенная, даже ест через силу. Знаю, о чем ты сейчас думаешь, но это не тот случай — я уверен, что ее проверяли и ничего не нашли”, — подумав, Рон дописывает: — “И не мой случай тоже”.

Он рассказывал о Галерионе и Маннимарко, о Каирне душ, о Травене и некромантах Червя — если бы в Джинни проснулась память, она непременно вспомнила бы эти имена теперь! А может, не только имена, но и события, которые ей пришлось пережить.

“Не знаю, что и думать, словом. Может, мы приедем домой на каникулы? Если она просто устала, в Норе ей станет лучше, а если нет — хоть посоветуемся и решим, что делать.

С любовью, Рон”.

Он ждет ответа так, как не ждал в прошлом году, когда спрашивал у родителей, как они узнали о его пробудившейся памяти.

И ответ приходит куда быстрее, чем в тот раз — уже на следующий вечер. Стрелка, бедняга, еле дышит на руках у Гермионы, пока Рон пробегает глазами строчки. “Конечно, приезжайте! Мы хотели навестить Билла, но, может, у него самого получится заскочить на пару дней...”

Это было бы неплохо: Билл все-таки взломщик проклятий, хоть пока не очень опытный. Он сможет увидеть такое, чего не заметят ни Рон, ни мама с папой — если, конечно, приедет. Осталось рассказать Джинни, что на Рождество они едут домой, и посмотреть на реакцию.

— Домой? — переспрашивает Джинни, резко захлопнув дневник: в последнее время она предпочитает доверять свои мысли этой тетрадке, а не живым людям, и если бы не обстоятельства, Рон ничего не имел бы против.

— А ты не хочешь?

— Нет, почему… в смысле, было бы круто остаться на каникулы в Хогвартсе, когда все разъедутся, ну, ты понимаешь...

Джинни смотрит на тетрадку, которую вертит в руках, хотя разглядывать там нечего — обычный черный переплет. То, что она не смотрит в глаза, становится уже до отвращения привычным.

Накануне отъезда Джинни и вовсе пропадает куда-то на полдня, и Рон слишком обеспокоен, чтобы сидеть сложа руки. И слишком зол на весь мир, особенно на близнецов, увлеченных чем-то крайне важным, чтобы пройти мимо.

— Я иду искать Джинни, — бросает он, проходя мимо близнецов. — Вы со мной?

— Не-а, — Фред даже головы не поворачивает. Но все же поясняет: — Потому что ее не надо искать…

— Она на восьмом этаже, в коридоре, где гобелен с Варнавой Вздрюченным.

— Ну, тот чудик, который троллей дрессировал, вы его по Истории уже проходили…

Рон не помнит, кого и когда они проходили, и вспоминать не в настроении. Единственное, что сейчас его интересует — где тот проклятый коридор.

Но даже с подсказкой он находит его не сразу. Зато Джинни в самом деле здесь, в уютной стенной нише — и она не очень-то рада, что ее нашли.

— Ты что, просидела тут все время?

— А хоть бы и так! Прекрати уже опекать меня! Ты как мама: Джинни, брось все и иди обедать! Джинни, вернись и надень шапку! Джинни, марш в башню собирать вещи! — если бы в праведном гневе она хоть раз взглянула на Рона, он бы даже поверил и, возможно, вспылил в ответ. Но сейчас — молча разворачивается и идет прочь, мимо картины с троллями в балетных пачках. Ему и самому надо собраться, ведь поезд отправляется завтра утром.

Кто бы подсказал, что лучше: остаться в Хогвартсе и продолжать свое расследование или ехать домой, к родителям, в надежде, что они все поймут и помогут разобраться? Рон не знает, и в голове у него пусто — ни версий, ни идей, один только перестук колес. Он смотрит на Джинни, бледную и измученную, спящую на плече Фреда — и надеется, что с выбором не ошибся.

Всей семьей они пытаются помочь Джинни: вместе наряжают елку, украшают Нору сверху донизу и устраивают настоящий пир в честь Рождества. Перси забывает про книги, Фред с Джорджем — про кретинские розыгрыши — что бы ни сказали им родители, это подействовало. Плохо лишь то, что в праздничной кутерьме поговорить серьезно удается лишь на третий вечер.

— Ты правильно сделал, — мама улыбается вымученно, пытаясь поддержать его и скрыть собственную тревогу. — Артур потихоньку проверит ее на работе, может, и Гул что-то скажет… жаль, Билл так и не смог приехать…

Снова папа задерживается допоздна, а на следующий день берет их с Джинни с собой в министерство, в кабинет, где на этот раз лежат гирлянды, научившиеся светиться без электричества, и прочие рождественские украшения. Рон вспоминает — так же аккуратно проверяли его самого. И очень ждет, когда же они смогут обсудить дела.

— Артефакты на нее не реагируют, — вид у папы потерянный: для него игры с душой и смертью — земля неизведанная, на которую он не ступил бы, будь у него выбор. Но выбора нет, и на этой зыбкой почве Артур Уизли, сильный маг и почтенный отец семейства, чувствует себя до того неуверенно, что ищет поддержки у своего двенадцатилетнего сына.

Не будь Рону так паршиво… нет, даже тогда он бы не гордился.

— Во всяком случае, мы можем утверждать, что ни вырожденца, ни чар на ней нет…

Остается еще слово Гула — если и старик скажет, что ничего не почувствовал, вмешательство извне можно отмести совсем.

Но Гул с ответом не спешит — долго-долго пересыпает бусины из ладони в ладонь, будто нет в мире ничего важнее.

— Ты прав, она не одержима, — он даже говорит медленнее обычного, точно взвешивая каждое слово и боясь проронить лишнее на чашу невидимых весов. — И ни чар, ни зелий я не чую…

— Но?

— Вот ты, — Гул смотрит в упор, не мигая, — уже родился с искореженной душой. Я видел нескольких таких, как ты — вы жизнь можете прожить и своей вины не вспомнить, но она с вами с первого вздоха до последнего. От вас тянет… холодом или тяжестью, или удушьем, или жаром. От тебя вот — холодом…

Голос его звучит, как далекий колокольный звон: вроде и слышно, но слов не разобрать… Понятно, откуда взялся холод — из разлагающихся залов Неньонд Твилла, из ритуалов, поднимающих мертвецов. Порой казалось, что могильная стынь пробралась под кожу, впиталась в кости, разнеслась с кровью по всему телу. Можно представить и привычную тяжесть доспехов — или принятых решений; удушающие объятия яда или предательства… но жар?! Неужели кто-то еще носит в себе исчерна-красное небо?

Рон берет себя в руки как раз вовремя, чтобы услышать:

— ...а от Джинни исходит тепло. И сейчас этого тепла стало меньше, но почему — я не знаю.

Может ли так повлиять на душу обычный шантаж? Вряд ли.

— Последний вопрос можно? Ты сказал, что видел таких, как я…

— Видел, только тебе с ними уже не встретиться: те, кого я знал, давно умерли. По-вашему давно, конечно…

Гул снова склоняется над шитьем, давая понять, что разговор окончен, и Рон не спорит. Придется и дальше помогать сестре маггловскими методами, раз уж магия зашла в тупик.

К концу каникул Джинни будто бы приходит в себя, и Рон почти готов поверить, что зря всех переполошил… Почти. Он бы поверил окончательно, если бы не помнил странных слов Гула. И если бы Джинни чаще встречалась с ним взглядом.

А потом они возвращаются в Хогвартс — и не проходит двух недель, как на втором этаже находят окаменевшего Филча.

Он стоит посреди огромной лужи зеленоватой слизи, судорожно сжимая черенок швабры и уставившись себе под ноги — глаза его широко открыты от ужаса. Рон даже не удивляется, глядя, как Джинни на следующее утро через отвращение запихивает в себя овсянку. И не верит, что внезапно вернувшееся к ней дурное настроение никак не связано с окаменевшим Филчем.

"Дункан, Филч, Джинни", — пишет он на клочке пергамента. Три жертвы — двое окаменели, одна невредима, но напугана до смерти. Неужели дело в чистоте крови, будь она неладна? Джинни чистокровная, и она до сих пор жива и почти здорова. Дункан вроде упоминал, что его родители и бабушка учились на Гриффиндоре, но остается еще одна бабушка и оба дедушки… если хоть кто-то из них маггл, Дункан считается полукровкой, но как об этом мог узнать нападавший? О Филче вообще ничего не известно... нет, чушь какая-то, неизвестных слишком много. Да и в надписи не было ни слова о чистоте крови. И при чем тут Тайная комната?

А вдруг это какой-то шифр? “Тайная комната” — не та, из легенды, а секрет, который нельзя разглашать; “открыта” — кто-то узнал слишком много, и понятно кто — те самые “враги Наследника”, которым велено трепетать.

Но почему Дункан и Филч окаменели, а Джинни — нет? Что общего у первокурсника и завхоза, кроме того, что они слишком много знают? Хотя минуточку, Дункан не просто первокурсник — он внук заместителя директора, на него вряд ли подействуют дешевые угрозы. Про Филча, много лет проработавшего в школе и проводившего не один выпуск, и говорить нечего. А Джинни — сестра близнецов Уизли, и это, конечно, здорово, но какие возможности для шантажа! "Расскажешь о том, что видела — и я сделаю так, что тебя и всех твоих братьев исключат, близнецы давно напрашиваются" — на Джинни такая угроза подействовала бы.

Зато не подействует на Рона.

— Я буду крутиться вокруг мест преступления, громко всех расспрашивать, кто что видел, и всячески нарываться на неприятности, — излагает он план, убедившись, что их не подслушивают. — Тогда Наследник, назовем его так, сам на меня выйдет...

— И превратит в камень, — фыркает Гермиона.

— Если превратит, вы пойдете к МакГонагалл и расскажете нашу версию, а если вернусь, пойдем все вместе скажем, кто виноват. Думаю, я все-таки могу вернуться — на мне же не написано, что меня сложно запугать.

— Хорошо, но почему ты опять решаешь, кому и что делать? — Гермиона начинает злиться, но Гарри в этот раз ее не поддерживает.

— Гермиона...

— Нет, ну правда! Почему мы не можем пойти?

"Потому что я старше и опытнее, — хочется сказать Рону. — Потому что меня не напугать даже очень злому и страшному старшекурснику, а еще потому что я сумею притвориться напуганным до смерти и, скорее всего, не наделаю глупостей и не спровоцирую Наследника. Потому что у меня пять братьев и сестра, так что если со мной что-то случится — мои родители не останутся одни, наконец".

Но говорит он совсем другое, не позволяя трещине между ними перерасти в пропасть:

— Потому что я чистокровный, а мы пока не знаем, имеет ли это значение для Наследника. Значит, либо я ничем не рискую — либо мы сможем отсечь одну из версий, а я замечательно высплюсь на больничной койке.

Он сам не верит в эту чушь, и Гермиона смотрит на него долгим тяжелым взглядом, но первой отводит глаза. Она, конечно, все еще недовольна и обязательно выскажет Рону все, что о нем думает. Но позже.

Дункана и Филча объединяет еще одно: обоих нашли на втором этаже. Рон во весь голос рассуждает об этом в башне и незадолго до отбоя спускается на второй этаж. Без мантии-невидимки — все должны знать, куда и зачем он пошел.

Коридор, надпись на стене и рыцарские латы в нише — и больше ничего. Дункана нашли лежащим на спине, с широко открытыми глазами, устремленными в потолок — но если представить, как именно он стоял, он смотрел как раз на латы. Что-то в них его напугало, но что?

Рон подходит ближе...

Кажется, что сердце вдруг раздувается и гулко бьет под горло, мешая дышать. На щите изображена опрокинутая чаша, заключенная в круг, и под гербом вьется надпись: "Моли Стендарра о милосердии, ведь у меня его нет". Рон видит этот девиз впервые в жизни, но узнает язык и начертание букв: эту "р" с удлиненным хвостиком и кружком под ним, трижды перечеркнутую "о" и три точки над "н", составляющие треугольник острием вверх. Узнает герб и имя бога, которому когда-то возносил молитвы.

В чеканке, покрывшей блестящий металл, Рон видит другие символы — и вспоминает каждый.

Песочные часы прямо в середине нагрудника — символ Акатоша, и чуть левее, над сердцем — лилия Дибеллы. Рон бы и сам расположил их именно так: любви и дружбе должно быть место в сердце, но заветы богов, долг и служба Империи гораздо важнее.

Дракон Талоса, символ доблести в бою, сияет на правой перчатке, сжимающей меч. Равнобедренный треугольник острием вверх — знак Джулианоса, бога, что велит блюсти закон и стремиться к истине, — венчает корону шлема. Пряжка пояса сделана в виде круга жизни и смерти — что еще осенить знаком Аркея? От нехитрого символизма Рону почти смешно.

Наковальня на правом набедреннике, где мог бы висеть кошелек — это, понятно, Зенитар, покровитель ремесла и торговли. Веревки с узлами, знак Мары, скрепляют наброшенную на стальные плечи алую ткань — как мать своими руками скрепляет плащ сыну или дочери, провожая в бой. И на самом плаще, что должен защищать воина от ветра и дождя, по краям вышиты птицы богини Кинарет...

Скабберс, устав сидеть в кармане, перебирается Рону на плечо — пусть. Рону сейчас не до него, ему надо подумать.

Это не может быть совпадением. Девиз, написанный на сиродиилике, имя бога милосердия, символы Девяти, да еще так расположенные — творение человека знающего... “Я видел несколько раз таких, как ты; они давно умерли”, — сказал Гул. Но, может, создатель этих лат еще жив? Где он, как его найти, что он может знать о своей смерти и новом рождении? Захочет ли поделиться своими знаниями?

Мысли затягивают, как болото, притупляя внимание, и когда в полированной стали отражается что-то огромное, черное с желтым, когда плечу вдруг становится невыносимо тяжело, будто на него сели — Рон не успевает обернуться.