Эффект мортидо (джен)

— Вы еще не знаете, что за условия я вам предлагаю, — фон Кролок, наконец, отошел от камина и опустился в кресло, жестом велев сделать юноше то же самое. — Крайне опрометчиво с вашей стороны соглашаться так поспешно, барон.

Герберт в ответ только поежился. Воздух в комнате постепенно согревался, однако абсолютно не ощущавшего холода в лесу фон Этингейра, вопреки всем законам логики, начал пробирать озноб, заставляющий его плотнее кутаться в собственный плащ. С точки зрения юноши любое предложение вампира было лучше, чем перспектива окончательной и безвозвратной смерти, притом в самое ближайшее время, поскольку хозяин замка практически в открытую сообщил — не важно, согласится Герберт или откажется, умирать в любом случае придется.

— Мне предстоит подписать кровью какой-нибудь контракт, дающий вам право на владение моей бессмертной душой? — всем своим видом стараясь продемонстрировать собеседнику, что он ни в коем случае не взволнован оборотом, который внезапно для него приняло дело, поинтересовался он.

— Во-первых, ваша душа мне ни к чему, — задумчиво откликнулся Кролок, все еще не до конца убежденный, что игра стоит свеч, и что очевидно весьма строптивый, упрямый, с первых же минут разговора демонстрирующий граничащую с хамством самоуверенность юнец действительно подходящий кандидат для возобновления его изысканий. — А во-вторых, у вампиров души нет, так что планы у меня имеются скорее на ваш разум и ваше тело.

По мере своего взросления фон Этингейр в конце концов пришел к выводу, что любые непонятные или лишенные и доли приятности ситуации гораздо проще переживать с насмешливой улыбкой, способной сделать менее значительными все жизненные коллизии без исключения. В прошлом он не раз уже попадал в неприятности из-за своей манеры беззастенчиво язвить на темы, которые в приличном обществе затрагивать было не принято, и впоследствии вынужден был выслушивать гневные нотации отца, призывающего Герберта перед выходом в люди сцеживать яд с языка в отдельный флакон и хранить дома. Однако неодолимое желание «дернуть тигра за усы» и посмотреть, что из этого выйдет, всегда оказывалось сильнее родительских наставлений. Вот и теперь Этингейр уже открыл было рот, чтобы двусмысленно поинтересоваться, о каких именно планах на его тело толкует граф, однако, поймав на себе короткий взгляд фон Кролока, неожиданно даже для себя самого передумал.

— Так чего же вы от меня хотите? — вместо этого спросил он, пытаясь угадать, каких именно «благ» потребует от него вампир в обмен на бессмертие. Предположения в голове у фон Этингейра роились одно причудливее другого, однако произнесенное Кролоком сумело затмить даже самые фантасмагорические гербертовы прогнозы.

— Мое первое условие: став вампиром, вы, барон, останетесь здесь, — встретившись взглядом с изумленно округлившимися глазами юноши, граф усмехнулся и пояснил: — До тех пор, пока я сам вас не отпущу. А разрешение это будет зависеть от того, насколько хорошо вы сможете справляться с остальными моими требованиями. При наиболее благоприятном развитии событий вы сможете уйти через несколько лет…

— Лет?! — с ужасом воскликнул Герберт.

— …однако, вероятнее всего, через несколько десятилетий, — как ни в чем не бывало, продолжал Кролок. — Вам запрещается давать о себе знать вашим родным или знакомым, контактировать со смертными и покидать замок без моего позволения. Со временем вы сможете выходить на прогулки и даже путешествовать, однако первый пункт пересмотру не подлежит. Считайте, что для вашего прежнего круга знакомств вы действительно умерли. Это ясно?

— Правильно ли я вас понял? — и без того бескровное лицо юного фон Этингейра, казалось, стало еще бледнее. — Вы хотите, чтобы я жил здесь? В этой Богом забытой дыре? Местные ни воспитанием, ни интеллектом особо не обременены, но даже с ними общаться я не смогу, поскольку мне придется сидеть в четырех стенах. И так годами, до тех пор, пока вам не надоест, и пока я не превращусь в такого же нелюдимого затворника, как вы?!

— Все именно так, — абсолютно бесстрастно подтвердил фон Кролок. — Разумеется, за исключением последнего предположения. В меня вы при всем желании не превратитесь, и мои условия поставлены отнюдь не ради развлечения. Это лишь печальная необходимость для нас обоих. Впрочем, заскучать вы вряд ли успеете — замок велик, в нем собрана обширная библиотека, к тому же вам многое предстоит узнать, прежде чем вы сможете покинуть эти стены навсегда. И это второе мое условие. Вы будете делать все, что я велю, учиться тому, чему я посчитаю нужным, и в тех количествах, в каких я укажу.

Герберт медленно покачал головой, не в силах до конца поверить во все услышанное. Он ожидал, пожалуй, чего угодно, но только не того, что вампир, к встрече с которым он так стремился все эти недели, фактически потребует от него в обмен на «жизнь» добровольно лишиться и малейшей толики собственной свободы.

— Проще говоря, вы предлагаете мне продать себя в рабство, — подвел он итог чуть охрипшим от свалившегося на него потрясения голосом. — Граф, до ваших краев доходили слухи о том, что это — удел низших сословий и коренного населения имперских колоний? Вы за двести лет умом повредились в своем трансильванском захолустье?!

Глядя на барона, на лице которого причудливо смешались изумление, гнев и ужас, фон Кролок испытал невольное желание рассмеяться. Уже второй раз за этот весьма странный вечер. Однако ничего подобного граф себе не позволил, рассудив, что смех в данной ситуации, вероятнее всего, будет выглядеть одним из признаков того самого безумия, в котором подозревал его Этингейр. Порой фон Кролока и самого терзал вопрос, насколько целостным остался его разум после двухсот пятнадцати лет регулярного использования, после перенесенной смерти, после десятилетий одиночества, после нескончаемой тяжелой войны за независимость с собственной природой. Все человеческие страхи раньше или позже обращались в пыль, перемолотые жерновами вечной жизни, и из этой пыли рождался новый — страх сойти с ума.

Однако в данную минуту фон Кролок, в отличие от юного барона, в здравости собственного рассудка нисколько не сомневался.

— О, я вижу, изъявленная готовность принять любые условия на деле оказалась не более чем громкими словами, — констатировал он, решив временно придержать все разъяснения при себе, дабы оценить решимость и безрассудство своего собеседника в полной мере. — Что ж, тем лучше. Отказом вы избавляете меня от массы хлопот.

Видя, что граф уже собирается подняться на ноги, тем самым ясно давая понять, что разговор окончен, юноша нервно дернулся в своем кресле. Мысли в его голове панически заметались, с невероятной скоростью сменяя друг друга.

Общество, мораль и сословные установки всегда были для избалованного родительской любовью и милостью фортуны Герберта фон Этингейра не более чем условностями, каждую из которых при определенных обстоятельствах и желании можно было нарушить. Он был свободен настолько, насколько это было возможно в мире, в котором прошла вся его жизнь. И вот теперь лишиться этой свободы, лишиться права выбора, безоговорочно отдав все это в руки существа, с которым он знаком чуть более часа, и о котором не знает ровным счетом ничего?! Граф фон Кролок даже за столько короткое время произвел на Герберта впечатление «человека» равнодушного и, в целом, способного хладнокровно совершить любую гадость, если на то будет причина или же просто его желание. Один только Бог знал, что он заставит делать самого Этингейра, получив его в полное свое распоряжение. Но любое слово можно нарушить, из любой тюрьмы можно сбежать, и любого, даже самого умного тюремщика можно обмануть. Нужно только терпение и время.

На долю секунды перед Гербертом отчетливо промелькнуло воспоминание о том дне, когда хоронили Амелию — единственную дочь в семье Этингейров, умершую от кори за несколько месяцев до своего пятилетия. Разрытая могила, душный запах влажной земли, маленький гроб и отчетливое, тоскливое осознание того, что Амелия навсегда останется лежать здесь, в этой яме. Совсем одна.

— Стойте! Подождите… — сипло воскликнул Герберт, вскинув руку так, словно собирался схватить графа за полу старомодного черного камзола. Прокашлявшись, он с трудом сглотнул застрявший в горле ком и в отчаянии выпалил: — Я согласен!

— Вот как, — фон Кролок задумчиво сцепил пальцы перед лицом, поверх них рассматривая упрямо поджавшего губы юношу. — Уверены?

Герберт в ответ кивнул, опасаясь, что голос может его подвести. Ничего, даже отдаленно напоминающего уверенность, он не испытывал, однако признаваться в этом фон Кролоку в его планы не входило. Некоторое время оба они молчали, а затем молодому человеку показалось, будто выражение лица его немертвого собеседника сделалось чуть мягче.

— Хорошо. Реальность, в некотором смысле, не настолько ужасна, как рисует ваше воображение, барон. Все мои требования и ограничения будут касаться лишь проявлений тех способностей, которые вы обретете вместе с «вечной жизнью», и все они будут продиктованы исключительно целесообразностью. Не воспринимайте нашу сделку, как рабское клеймо. Думайте о ней, как о… — фон Кролок сделал витиеватый жест рукой, подбирая нужное слово, — временном заключении под стражу. Которое, к тому же, призвано принести вам пользу и защитить вас от опасности. Подозреваю, что для столь юного разума срок даже в двадцать лет представляется чудовищным, однако торопиться вам будет некуда, а время идет быстрее, чем кажется. Справитесь — покинете замок, и впереди у вас будут века, чтобы насладиться свободой.

— Вы, граф, слишком загадочны, знаете ли… и мне это совершенно не нравится. — Герберт нахмурился. — Заключение, эксперименты, испытания… Извольте выразиться яснее!

Фон Кролок бросил взгляд на часы, согласно которым в его распоряжении оставалось еще порядка двух часов до рассвета. Он уже успел забыть, насколько на самом деле утомительно живое общение, и искушение оставить вопросы юного барона без ответа было велико. Однако перед ним сейчас сидел вероятный компаньон на ближайшие годы — если, разумеется, графу не придется избавиться от него, как ото всех прочих — и фон Кролок с досадой понимал, что ему, так или иначе, придется заново привыкать к неизбежным разговорам, поскольку едва ли барон Этингейр в обозримом будущем способен будет разделить его любовь к тишине.

— Что ж, извольте, — с коротким вздохом сказал он. — Знаете ли вы, что представляет собой существование, к которому вы стремитесь? Полагаю, кое-что вам известно, если уж вы пришли сюда. Вампиры действительно бессмертны. Мы гораздо быстрее, сильнее и выносливее людей, мы способны видеть в абсолютной темноте, слышать сквозь стены, улавливать малейшие колебания воздуха, подчинять себе человеческий разум и ходить сквозь пространство, за мгновение перемещаясь на десятки, а то и сотни миль. Окончательно убить нас можно только двумя способами: либо огнем, либо отсечением головы. Нам не нужен ни воздух, ни пища. Однако у всех этих благ есть своя цена. Каждое утро ваше тело будет умирать, чтобы «воскреснуть» с наступлением темноты, вы никогда не увидите солнца, никогда не сможете согреться. Большая часть жизни общества будет не для вас, поскольку люди — дневные существа. Вы никогда не сможете полноценно жить среди них и, если не выберете отшельничество, не сможете надолго оставаться на одном месте, поскольку перестанете стареть, и ваша вечная юность очень быстро начнет вызывать ненужные вопросы. Вы не сможете сделать карьеры, подняться по социальной лестнице, не сможете завести семью в общепринятом смысле слова или продолжить свой род. Вы будете угрозой для живых, а потому, если не хотите им смерти, вам лучше к ним не привязываться всерьез. Если люди узнают, кто вы, вас попытаются уничтожить, — фон Кролок поднял взгляд на замершего и, казалось, целиком обратившегося в слух Герберта и заметил: — Но самое главное, мальчик, вам придется убивать. Не в бою, не на дуэли за честь, не ради обороны. Вы должны будете сознательно лишать жизни беззащитных людей ради того, чтобы продолжать свое существование, и никогда не сумеете утолить голод, который будет терзать вас постоянно. Год за годом, век за веком. Вам предстоит привыкнуть к этому, поверьте, весьма неприятному и даже мучительному ощущению. Скажите мне, барон, вы за свою жизнь хоть раз кого-нибудь убили?

Сухой, почти лишенный эмоций голос графа, с неумолимой размеренностью произносящий слова, которых Герберт предпочел бы не слышать, и о смысле которых все эти недели старался не задумываться, заставил юношу вновь знобко поежиться.

— Ну, разумеется, — поморщившись, с вызовом повторил он ту ложь, которую столь легко бросил в лицо поселковому трактирщику, и в ответ наткнулся на ироничную усмешку, искривившую тонкие, посиневшие губы живого покойника.

— Скверно врете, — констатировал фон Кролок. — По глазам вижу, что нет. Тем труднее вам будет. Подумайте как следует, прежде чем ответить: ваше существование действительно того стоит? Потом будет поздно.

Герберт подумал о Джанике. Точнее, о том, как тот смотрел на пистолет в его руках — изумленно и испуганно — и задался вопросом: смог бы он в действительности привести свою смелую угрозу в исполнение и спустить курок, если бы трактирщик ему не ответил?

— Люди умирают каждый день, — твердо сказал он. — Болезни, война, преступность, старость... Причин для этого такое количество, что и сказать трудно. Так что жизни людей — это, знаете ли, их личная забота, а я буду заботиться о своей. И больше, чем нужно, я не возьму, — он тряхнул головой и поинтересовался: — Лучше скажите мне, граф, вам-то что за корысть держать меня здесь? Помнится, еще недавно вы и вовсе собирались отказать, а теперь собираетесь запереть в замке, вместе с собой на несколько десятилетий, толкуете о какой-то пользе… Все это звучит крайне странно, как по мне. В чем ваша выгода?

— Я не ослышался? — ровные брови фон Кролока приподнялись, и на его, пускай своеобразном, но все же красивом лице обозначилось выражение холодного недоумения. — Уже требуете отчета? Вы, вижу, из тех, кому дай палец, он и руку отхватит. Довольно того, что я согласился, а моя выгода, барон, не вашего ума дело. Кристоф, ты можешь войти.

Завершившая отповедь графа фраза, произнесенная на венгерском, прозвучала для успевшего увлечься своими измышлениями фон Этингейра настолько неожиданно, что он даже несколько раз недоуменно хлопнул глазами, точно Кролок только что отвесил ему несильную, но звонкую пощечину. Особенно удивило молодого человека то, что сразу после слов графа на пороге действительно показался слуга, который словно только и дожидался все это время под дверью.

— Все готово, милорд, — Кристоф бросил обеспокоенный взгляд на Герберта, а затем вновь почтительно уставился на хозяина. — Еще что-нибудь?

— Нет, — как-то рассеянно откликнулся тот и, лишь подливая масла в огонь гербертова недоумения, сказал: — Благодарю за проворство, ты хорошо поработал. Проводи юношу — и можешь отдыхать. То же касается и вас, барон. Следуйте за Кристофом в вашу комнату — умереть успеете завтра. У вас есть почти сутки, чтобы подумать как следует, — граф плавно поднялся из кресла и, смерив Этингейра взглядом, добавил: — Учтите, такую сделку я предлагал шестерым до вас. Все они согласились, и все они раньше или позже пытались нарушить договор, полагая, что правила слишком глупы или трудны, а потому не обязательны к исполнению. Их обезглавленные тела закопаны где-то в лесу. За давностью лет не возьмусь припомнить, где именно.

С этими словами фон Кролок повернулся к Герберту спиной и… исчез, точно его здесь никогда не было. Потрескивал огонь в камине, по полу из открытой двери потянуло сквозняком, часы на каминной полке продолжали отщелкивать оставшиеся до рассвета секунды, за спиной у Герберта переминался с ноги на ногу Кристоф.

— Как… — молодой человек сдержал желание, словно сельский дурень, протереть глаза и, взяв себя в руки, светски осведомился, тоже переходя на венгерский: — Куда это он?

— А кто его знает, — без капли удивления в голосе философски откликнулся слуга. — Может, прогуляться перед сном решил, а может, по делу отправился. Их Сиятельство мне не докладываются. Не по чину. Пойдемте, Ваша Милость, комнату вам покажу, раз уж вы остаетесь. Воды я вам согрел, огонь развел... Вы не голодны, случаем? Изысков у нас не водится, готовлю только для себя, но, если не брезгуете…

— Мне сейчас кусок в горло не полезет, — абсолютно честно признался Герберт, следуя по коридорам за своим провожатым. — Но ты очень мил, спасибо.

Пожалуй, более странных и более жутких в самой своей сути разговоров Герберту фон Этингейру вести не приходилось за всю его жизнь. Общение с графом заняло чуть меньше двух часов, в которые молодому человеку довелось проявить такую степень откровенности, какую он не позволял себе даже с самыми близкими людьми, и при этом вопросов — неприятных и пугающих — двухсотлетний вампир ухитрился после себя оставить куда больше, чем дал ответов.

Герберт едва ли рассмотрел комнату, куда привел его Кристоф, который, кажется, что-то говорил, однако юноша не мог разобрать ни слова, чувствуя, как тупой, неумолимой болью наливается голова, и весь мир перед глазами становится слишком резким, слишком контрастным. С каждой секундой границы этого мира все больше сжимались, пока он не сузился до размеров маленького оконца, через которое фон Этингейр уже почти ничего не мог рассмотреть, и все звуки вокруг уступили место натужному, гулом отдающемуся в ушах рокоту пульсирующей в его венах крови.

Кристоф, с беспокойством наблюдавший за тем, как мертвенно-бледный гость его хозяина шатаясь, точно пьяный, пытается привести себя в порядок, едва успел поддержать юношу, когда тот пошатнулся и молча начал оседать прямо на пол, вдребезги разбив кувшин с теплой водой.

— Час от часу не легче, — пробормотал Новак. Несмотря на весьма внушительный рост, весил барон поразительно мало, так что Кристофу не составило особого труда перетащить его на постель. — Ваша Милость, вам бы лекаря…

— In ruhe lassen… — простонал молодой человек и, тихо всхлипнув, перевернулся на бок, подтягивая колени к груди. — Ich bin verdammt müde… Sag deiner mutter, lassen wir sie eben ohne mich.⁽¹⁾

На секунду приложив ладонь ко лбу барона, не понявший ни слова Новак горестно покачал головой и, вздохнув, набросил на него край теплого одеяла. Что бы ни заставило хозяина впервые на памяти Кристофа пощадить жертву, оставалось надеяться, что юноша до завтрашнего вечера не скончается сам, безо всякой помощи со стороны бессмертных кровососов.

* * *

— Скажи мне, Кристоф, — меланхолично ковырявшийся в щедро предложенной на обед каше Герберт, смирившись, наконец, с тем, что есть ему по-прежнему не хочется, отложил ложку в сторону и, неаристократично водрузив локти на стол, подпер щеку рукой, глядя на снующего по кухне Новака. — Каково это, жить с вампиром под одной крышей? Да еще и с таким… эксцентричным.

Молодой человек криво усмехнулся. Проснувшись далеко за полдень, он даже не сразу сообразил, где именно находится. На минуту ему почудилось, будто вся его эскапада с вампирами была не более чем бредовым сном, и он очнулся в собственной спальне в родительском поместье. Эта мысль принесла юному барону Этингейру сильнейшее разочарование и вместе с тем облегчение, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что просторная, дорого обставленная комната лишь на первый, весьма беглый взгляд напоминала ту, в которой жил сам Герберт. Вкус у ее обладателя определенно присутствовал, однако этот самый вкус заметно отставал от современной моды, да и вместо нежно любимого фон Этингейром пышного барокко здесь безраздельно правил классицизм с его темной тяжеловесной мебелью и строгостью линий. Кое-как припомнив ночные события, Герберт прислушался к себе и обнаружил, что головная боль милосердно оставила его в покое, прихватив с собой вызванную не иначе как нервным перевозбуждением горячку, и на их месте осталась лишь чудовищная, тошнотворная, ставшая за последние месяцы неизменным спутником барона слабость.

Некоторое время юноша просто лежал, размышляя о том, имеет ли смысл вообще выбираться из постели, однако присущее Герберту патологическое любопытство, в конце концов, как всегда, одержало победу над унынием. С удивлением обнаружив на кресле собственную одежду — абсолютно чистую и, кажется, даже отглаженную — фон Этингейр поразился многообразию талантов графского слуги и, переодевшись, отправился на его поиски, руководствуясь логикой, применяемой во всех больших домах и гласящей, что прислуга всегда обитает поближе к земле.

Кристоф и впрямь обнаружился в первом этаже на кухне возле пышущего жаром очага, и вот теперь Герберт в своем дорогом, пошитом по последнему слову моды камзоле, подогнув ноги, сидел на низкой деревянной скамье и боролся с ощущением абсолютной ирреальности окружающего мира. В собственном доме мысль о том, чтобы зайти на кухню, ему бы и в голову не пришла — подобные места были безраздельной вотчиной прислуги, и людям гербертова статуса даже приближаться к ним было зазорно.

— Эск… эк… каким, Ваша Милость?

Фон Этингейр тряхнул головой, отбрасывая в сторону ненужные мысли, и обнаружил, что Кристоф смотрит на него с явным недоумением.

— Эксцентричным, — почти по слогам проговорил он и, досадливо фыркнув, пояснил: — Так принято называть людей высшего сословия со странностями. Если простой человек ведет себя таким образом, говорят — «он сумасшедший». А если аристократ — «эксцентричный».

— Да нет… — протянул в ответ Кристоф и, присев на скамью напротив Герберта, покачал головой. — Их Сиятельство вовсе не сумасшедший, можете поверить, поумнее нашего с вами будет. Только разум у него не людской, так что его человеческой головой понять сложно. Давно ведь живет, я так думаю, повидал он на своем веку многое, от чего прежний образ мыслей никак не сохранить. А в целом… — Новак вздохнул. — Неплохо живется, пожаловаться не на что. Сначала было страшно — не знал толком, чего ожидать от него, да это и не странно вовсе. Все-таки покойник, да к тому же и кровь пьет, одним словом, душегубец. Боялся, что он и меня съест. А потом обжился здесь, привык и вроде бы внимание на это обращать перестал, точнее, приучил себя не думать о том, чем он там за пределами замка занимается, когда уходит. Об упыриной его сути судить не возьмусь, я с ней, почитай, и не сталкиваюсь никогда, а о человечьей сказать трудно. Он со мной не откровенничает, да и вообще скрытный человек, по большей части молчит, а если что-то сказать хочет, предпочитает сразу в мозги лезть.

— В мозги лезть? — теперь уже пришла очередь фон Этингейра озадаченно хмуриться.

— Как оно работает, Ваша Милость, я понятия не имею, — Кристоф пожал плечами. — Но он подумает, а я слышу, где бы ни находился. И сам он мои мысли может прямо из головы вытащить. Вроде бы и удобно, не приходится за ним по замку бродить в ожидании распоряжений, но чувство не очень приятное, привыкать надо.

— Какая прелесть! — воскликнул Герберт, припомнив, что вчера фон Кролок действительно упоминал что-то о власти вампиров над человеческим разумом. — Он еще и телепат!

— Ну, это уж я не знаю, — Новак хмыкнул и, к вящему восторгу Герберта, насмешливо добавил: — Вы о таких личных вещах, если хотите, сами у него интересуйтесь. А вот хозяин он, пожалуй, хороший — не капризный, много не требует, за работу благодарит, да и вообще относится с уважением. Платит исправно, если чего попросишь для жизни порой — выполняет. Даже выходные у меня — и те имеются. Раз в месяц на несколько дней Их Светлость меня самолично в Мегури отправляет, в кабак сходить, или там, простите уж за откровенность, в бордель, и вообще, с людьми пообщаться с живыми, а то скучно здесь, с тоски и помереть можно. Местные, поселковые, от меня шарахаются, как от чумного. Все ведь знают, кому служу. А там я вроде как обычный человек.

— Какой, оказывается, милый во всех отношениях кровосос, кто бы мог предположить, — съязвил Герберт, припомнив отливающие ртутным блеском глаза хозяина замка, в которых не было, кажется, и тени каких бы то ни было эмоций вообще. — Лишь нимба да крыльев для образа святого серафима не достает. Боюсь, правда, мне так и не удалось оценить всей широты его души… Должно быть, все дело в том, что я так и не извинился перед ним за то, что назвал его «принцессой». Что за досадное упущение!

— Тут, ваша милость, не столько, думаю, в доброте графской дело, — откликнулся Кристоф. — Он ведь мне, почитайте, существование свое в руки доверяет. Днем-то он «спит», так что я с ним что угодно могу сделать. Сжечь, например. Или охотников в замок пустить. Вот и выходит, что мы с ним оба друг от друга зависим чуть ли не вровень. Простым слугам от господ такого отношения никогда не дождаться, уж не сомневайтесь, а я у него вроде как напарник, получается.

— Тогда может, хоть ты мне расскажешь, напарник, что за опыты твой распрекрасный хозяин на мне ставить собрался? — хмыкнув, поинтересовался Герберт.

— На счет опытов ничего не скажу, сам о них в неведении. Если чем таким Их Сиятельство когда-то и занимался, то это, видимо, до меня было. — Новак пожал плечами, а затем, навалившись грудью на стол, негромко проговорил: — Уезжали бы вы, Ваша Милость. Пока день еще не кончился. Вам такая удача редкая выпала, ночь здесь пережить, так и не искушали бы судьбу. Граф до темноты не проснется, а как проснется, преследовать вас, уверен, не станет. Не благое вы дело затеяли, неправедное. О душе бы подумали лучше, чем упырем становиться. Нет в такой доле ни радости, ни удовольствия, еще и проклятие на себя добровольно взвалите. Знаете ведь, нет таким, как хозяин мой, ни покоя, ни прощения. Одно слово — мытарь. Скитается неприкаянный по земле уж сколько лет, все пятый угол ищет, да только исхода ему не будет уже никогда.

— О душе… — Герберт шумно вздохнул и, возведя глаза к закопченному кухонному потолку, посетовал: — Да что ж вы все заладили?! Кристоф, ты, случайно, священником не служишь на стороне, покуда граф не видит? Нет? Вот и оставь мою душу в покое, будь любезен. Никуда я бежать не собираюсь, и уговорить меня не выйдет. Обратной дороги у меня нет, так что ты, чем выводить меня из себя этими душеспасительными наставлениями, которыми я, право, сыт уже по горло, лучше постарайся примириться с тем фактом, что в ближайшие годы нам, очевидно, придется сосуществовать под одной крышей. — Молодой человек поднялся из-за стола и шагнул к двери, отчаянно надеясь, что ему удастся вспомнить обратную дорогу к комнате, в которой он провел ночь, и с содроганием думая о том, что сейчас ему предстоит нелегкая борьба с несколькими лестничными пролетами. — Ну зачем так сразу отношения портить, не понимаю…

— Да вы, милсдарь, вижу, тоже человек эксцнетричный, — в спину ему сказал Новак, не испытывавший в этот момент ничего, кроме острого сожаления. Юноша, при всей его вспыльчивости и наглости, Кристофу, пожалуй, даже нравился. Было в нем что-то такое, что даже обидеться на него толком не позволяло. Так что сознавать, на какую участь этот мальчишка себя обрекает, было неприятно и тоскливо. — Шестерых таких вот умных он уже сгубил, сами ведь слышали.

— Во-первых, не «эксцнетричный», а «эксцентричный», — юноша развернулся на каблуках и обвинительным жестом ткнул в Кристофа пальцем. — Научись сначала правильно слова выговаривать, а уж потом ярлыки навешивай, грамотей. Во-вторых, с головой у меня все в полном порядке, спасибо за беспокойство. В-третьих, семь — число счастливое. Ну, а в-четвертых… — Герберт перестал указывать на слугу и поднял все тот же палец вверх, — я — не все остальные, запомни это как следует, герр Новак. У меня, в отличие от тех шестерых, все получится, вот увидишь!

Гордо выпрямив спину, наследник рода фон Этингейров покинул кухню, твердо намеренный дождаться вечера в тишине и покое своего временного обиталища, решительно отгоняя от себя мысль о том, что он позорно бежит с поля боя, предпочитая считать это тактическим отступлением. Разговоров о душе Герберт терпеть не мог еще в те времена, когда жил в Вене и вынужден был принимать у себя толпы церковников, а сейчас они и вовсе были лишними. Барон и сам до конца не был уверен в том, что Кристофу, с его низким, спокойным голосом и внимательным, слишком умным для челяди, взглядом карих глаз не удастся, в конечном счете, его отговорить.

1) Отстань... Я чертовски устал... Передай матери, пускай едут без меня.

Вернуться к тексту