Рональд М. Уизли (джен)

Разрешению гулять Рон радуется, как радовался отъезду братцев в Хогвартс в том году. И дело не только в том, что лежать надоело — хотя надоело, конечно, порядочно, но это не главное.

В последние дни — с тех пор, как он понял, кем был, — его тянет прочь, подальше от дома. Ему страшно находиться в Норе и даже рядом, и особенно — попадаться на глаза Фреду и Джорджу. Близнецы козлы, конечно, и частенько его доводят, но смерти им Рон точно не желает. А что сделает темный волшебник, если у него вдруг отрастут ослиные уши или в пижаме обнаружится чесоточный порошок? А... много чего он может с обидчиками сделать, но ничего хорошего, и Рон не уверен, что ему даже в воспоминаниях нужны подробности.

Что он был темным магом — это точно, к сожалению. Но вот был ли он злобным психом с мозгами набекрень?

Шла бы речь о ком-то другом, Рон бы не колебался: был. Другие в темные не идут. Но в самого себя хочется верить. Ведь сейчас он же... он же нормальный! Обычный оттерийский пацан, только маг. Никого ради забавы не мучил... хотя нет, было. Если считать оторванный хвост у ящерицы — Рону тогда было лет шесть или семь, и он только узнал, что ящерицы умеют отбрасывать хвост. Было очень интересно, правда ли. Еще Скабберса за хвост дергал. Тоже не со зла, просто не подумал как-то, что крысюку больно...

"Ну правильно, ты не думал. Теперь думай", — вздыхает Рон себе под нос.

Но думается ему неважно. А ноги несут легко, вот уже и поворот на трассу виден. И указатель: "Оттери-Сент-Кэчпоул — 1,5 мили".

Может, ему совсем уйти? Куда-нибудь подальше, тогда он точно не сможет навредить домашним, даже нечаянно.

Да и вообще домашним без него будет сплошная выгода. Не придется больше кормить еще один рот, и Перси наконец-то получит сову, он давно мечтает. И Чарли подарят что-нибудь классное на окончание школы. Ему последний год остался, а за год можно ого-го сколько денег накопить, если папа их на свои маггловские штучки не спустит, конечно, но это вряд ли. А вот занять бывшую комнату Рона этими штучками он может, и Рон не против — лучше папа, чем Фред с Джорджем. Все-таки они козлы и никакой выгоды не заслужили. Пусть друг на друге теперь свои изобретения испытывают и мучаются.

Джинни сможет забрать его альбом с лягушками и еще что-нибудь, что ей понравится. Наверное, бусины возьмет, которые Рон про запас держит, чтобы Гула задабривать: к старику без подарка не сунешься. У Джинни, конечно, свои есть, но пусть будет запас — она маленькая, ей с Гулом еще общаться и общаться.

Мама только плакать будет, наверное... но у нее есть Билл, Чарли, Перси и Джинни. И близнецы. С ними ей тосковать некогда.

А может, они все вообще не заметят, что его нет. Ну, или заметят за обедом, что он не спустился к столу. Но до обеда еще долго, и пока его хватятся, Рон успеет уйти очень далеко. Может, даже доберется до Лондона... знать бы еще, в какой он стороне... Или не до Лондона, а до другой деревни — тоже неплохо.

Только было бы неплохо сперва подкрепиться. Рон садится на траву возле указателя и разворачивает бутерброды — мама собрала ему утром на случай, если он, загулявшись, пропустит ланч. И положила копченую говядину, как обычно. Ну... хотя бы без лука.

Вот уж чего Рон точно еще долго в рот не возьмет.

Мясо крепко просолено, с душой, аж во рту сушит. Что ни говори, а материна солонина куда лучше той, что на рынке продают. И хлеб тоже объедение, пальчики оближешь и проглотишь вместе с языком. Когда теперь случится поесть домашнего... сейчас бы еще винца, но отцовское вино он думает поберечь. Хоть до вечера. Идти долго, а путешествовать всегда лучше на трезвую голову.

Он сидит, привалившись спиной к деревянному указателю, и над его головой смыкаются кроны вековых деревьев — таких мощных, что даже довольно широкий тракт почти весь скрыт в тени ветвей. Лишь кое-где сквозь густую листву пробивается солнце...

— Красиво, да? — бормочет сквозь набитый рот светловолосый дылда, пристроившийся рядом. Совсем взрослый, лет двадцать ему, пожалуй, или чуть больше. — Как бриллианты на бархате...

Хьолфред, вспоминается имя, и от этого имени тепло и больно одновременно. Друг, с которым долго не виделись, с которым что-то случилось — но тогда, сидя на обочине утоптанного тракта, ни Рон, который не был еще Роном, ни сам Хьолфред этого не знали.

— Это где ж ты видел бриллианты на бархате? Или я чего не знаю? — Рон узнает свой-не-свой голос и... интересно, это латынь? Не английский точно, но сравнить не с чем.

— А иди ты... Не видел. Но думаю, что похожи.

Мечта у него, вспоминает Рон. Увидеть хоть раз в жизни большой бриллиант, чтобы с кулак... сбылась ли? Он не помнит.

— В столице можем сходить как-нибудь в ювелирную лавку. Будут же у нас увольнительные, верно? Посмотрим, что продают...

— Угу, посмотрим... да выпнут нас оттуда — рот раскрыть не успеем. По нам же видно: голытьба деревенская.

— Прям и голытьба...

— Дык а кто мы для столичных? Чай, по нам видно, что на золоте не едим и камешки за здорово живешь не покупаем. Вот выучимся, разбогатеем — тогда пойдем... — и добавляет мечтательно: — И не только глазеть, но и покупать будем.

— Кому?

— Найдем. Ну — я найду, а ты, небось, Нумерии своей...

Нумерия Квинта, соседская дочь — первая любовь и грустная нежность, взрослая, поздняя. Хорошая она была девушка. Ждала его... Сам же от слова освободил...

Рон жмурится, вцепившись в волосы.

Сколько ему лет? Десять? Девятнадцать? Или сорок пять? Он помнит себя, вместе с другом топающего в столичный Университет. И вроде помнит совсем взрослым, ровесником Билла, а смотрит как на мальчишку. Помнит лица родителей, братьев и сестры — их четверо было в семье, но только он старший, — точеные, смуглые, горбоносые. Помнит Нумерию, ее толстую темно-каштановую косу через плечо и зеленую рубаху, туго обтянувшую грудь. Шнурочки накрест на вороте, этак невзначай распущенные — и понимает про эти шнурочки, как в десять понимать рано.

И горько вдруг делается, как очень редко бывает в девятнадцать — они же для него так и остались молодыми. Навещал их, конечно, первые несколько лет. С братьями успел выпить за их славных жен, и сестру, которую ребенком во взрослом платье помнил, видел и невестой, и молодой женой на сносях. Но и только... а ведь не намного они были его младше. И родители запомнились крепкими еще, нестарыми, только-только с сединой — а между тем Хьолфреда, почти одногодка своего, он помнит матерым воином со шрамами через все лицо, перебитым носом и седой щетиной на уцелевшей щеке. Себя в лицо не помнит, правда, только руки — сухие и жилистые, и длиннющие волосы по плечам, черные с проседью. Прямо как у отца, когда в последний раз виделись.

Сколько ж он не был дома? Десять лет? Двадцать? А почему? Он же хотел выучиться и вернуться, жениться...

Возможно, он совершил преступление и вынужден был скрываться. Или как-то задолжал темным, может, даже убил кого-то — и оказался у них в рабстве. Как-то слабо верится, что ему вдруг захотелось власти, как Тому-Самому-Который... вернее сказать — уверен, что не захотелось. Но как бы там ни было, что-то он сделал. И ничего не стало — ни Нумерии, ни родных, ни дома; стал заброшенный замок, жуткое варево и Мариэтта с глазами стервятника. И лестница вниз.

Знала ли его семья, что с ним случилось? А он пытался вернуться домой или хоть весточку им послать? Он силится вспомнить — и не может. Помнит только исчерна-красное небо, сплошь затянутое тучами, дальние всполохи огня. Кровавые отсветы на небе. И уже не горечь — тоску, страх, отчаяние, узнать бы, что живы...

Если бы мог — пошел бы через лес этот треклятый, от огня и страха будто вымерший, хоть босиком, хоть безоружным, но дошел бы. Мальчишеское безрассудство, давно уже его недостойное. Хочется увидеть дом, материну грядку лилий, родителей, для которых он навсегда пацан, который бы ни разменял десяток, братьев, сестру. Племянников, сколько их есть. Увидеть невредимыми — и поверить на миг, что все хорошо, что не было этих двадцати лет, что в руки его въелась земля не с чужих могил, а с родного огорода. И, может, ему снова лет десять, и нет на свете вещей страшнее отцовской хворостины...

Не имеет права. Нельзя.

Слезы жгут лицо, и не где-то в другой жизни, а здесь, сейчас.

— Сынок, что случилось? Ты потерялся?

Какой-то маггл, припарковавшийся у обочины, сидит рядом на корточках и протягивает Рону платок. Да уж, Рональд Уизли, нашел где реветь — возле дороги, где кто угодно может увидеть. Но кто же знал, что его так вдруг скрутит!

— Да нет, — Рон вытирает слезы и улыбается через силу. — Все хорошо. Я местный... гулял просто. Спасибо.

— Точно? — маггл смотрит недоверчиво. — А отчего плачешь?

— Да так... придурки одни достали. Ну, неважно, правда, — пусть думает, что его дразнят деревенские или что-то в этом роде. Только пусть отстанет поскорее.

— Может, тебя до дома подбросить?

— Не надо, спасибо. Да вы не переживайте, я не заблужусь — вот же дорога, — он встает и отряхивается, давая понять, что все нормально. Местный он, а что ревел — ну, не подумал, что его тут увидят, с кем не бывает. И вообще, он уже уходит и больше не будет людей пугать. Маггл явно колеблется, но все-таки садится в машину.

Рон немного провожает его взглядом и взмахивает рукой на прощанье.

И идет прочь от трассы, к Оттери... нет, не так. Он идет домой.

Странное дело, после очередного воспоминания ему стало легче — во всяком случае, он уверен теперь, что не был злым человеком и в темные маги пошел не от хорошей жизни. Эти вот вечные "должен" и "нельзя", которые он сразу не разглядел — слишком был испуган, а ведь они были. Он ел похлебку, потому что был должен, он не вернулся к семье, потому что было нельзя.

Нет, не злой человек. Просто очень несчастный и многое сделавший неправильно. Это, пожалуй, неплохо. Только немного жаль себя и непонятно — зачем он так? Рон, правда, не знает, что именно сделал, но уже заранее не понимает.

Мелкие камешки впиваются в босые ноги, но Рон только крепче стискивает в кулаке ремешки сандалий. Ему-прошлому очень хотелось вот так вот идти домой, по местам, которые он знает с детства. И Рон вовсе не против побыть для самого себя доброй феей, тем более что это, оказывается, очень легко. Хорошо, что в прошлой жизни он не мечтал о гоночной метле последней модели — ее достать было бы трудновато.

Правда, шлепать к самой Норе грязными пятками — так себе идея, не хватало навлечь мамин гнев на свою голову, и Рон на полпути сворачивает к речке. Он ведь все равно почти дошел, не так ли? И речка, как и вообще окрестности Оттери — в каком-то смысле тоже часть его дома.

Он устраивается в камышах, подкатав штаны и спустив ноги в воду. Торопиться некуда, дома его ждут только к обеду, и Рона это уже не задевает, как утром. Это даже хорошо, что сейчас о нем не беспокоятся — можно сидеть и думать о своем.

Из-за камышей, с мелководья, слышится веселый голос Седрика Диггори, рассказывающего что-то про Хогвартс, и смех девчонок. Громче всех смеется Джинни, его сестра, и от этого смеха вдруг снова резко и больно сводит сердце. В том времени, когда он носил другое имя, а его сестрой была совсем другая девочка, он любил ее, но, наверное, меньше, чем надо было бы. Когда понял, что им никогда больше не случится увидеться — было слишком поздно.

На ту, другую, Джинни совсем не похожа, вот ни капельки. Она рыжая, курносая и вся в веснушках. Не умеет хранить секреты, часто капризничает и бесит периодически неимоверно. И, что скрывать, совершенно его не уважает как старшего брата. Но что-то в ней есть такое, отчего Рон понимает, вот именно сейчас, и удивляется, как не понял раньше: за Джинни он порвет любого.

И еще... как бы ни было противно и страшно, он будет вспоминать свою прошлую жизнь. Он понял, как это делается — воспоминания приходят тогда, когда здесь и сейчас с Роном происходит что-то, похожее на какое-то событие в прошлом. Он хотел уйти из дома, всерьез ведь хотел — и вспомнил, как уже ушел однажды, и немного больше.

Рон не знает, как и когда вспомнит остальное, но он вспомнит. Он будет искать крючки, за которые зацепится его прошлая память, и хоть один обязательно найдет. А за ним другой, третий... И обязательно узнает, что именно сделал, чтобы нечаянно это не повторить. Потому что Джинни, особенно Джинни, не должна его стыдиться.