Искупление (гет)

Пожалуй, впервые, переступая порог сумрачно-тихой, пустой квартиры, Ирина была рада тому, что сегодня дома одна. Слишком тяжелые, непростые мысли теснились в голове, путались, мешались, накатывали холодными волнами.

Сидя на кухне с чашкой остывающего чая, все никак не могла найти в себе привычной решимости, дать самой себе ясный, однозначный и безжалостный ответ. Сколько всего уже сделано, сколько страшных решений принято... В конце концов, что может быть проще — сделать и забыть? Сколько раз она так поступала? Просто вычеркнуть этот сложный вопрос из списка очередных проблем, как ни в чем не бывало продолжить работать, жить, пытаться воспитывать резко повзрослевшего сына. Смешно, в самом-то деле — в почти сорок, с погонами полковника, должностью начальника отдела и взрослым ребенком, снова окунуться в эти заботы: ежедневную дурноту, хождение по больницам, постоянную слабость — моральную в том числе. На бесконечно долгий срок выпасть из привычного круга жизни, привычной обстановки, которой не просто жила — дышала; оставить все, пустить на самотек, устраниться от проблем, прикрываясь такой вроде как уважительной причиной... Полковница, почти старуха — в деликатном положении под обстрелом любопытных взглядов на совещаниях, у начальства, на местах происшествия. Шепотки за спиной; недоумение, раздражение, недовольство Сашки, который сам вот-вот сделает ее бабушкой... Позорище.

Но решить — как? Одно дело казнить психопата, убийцу; одно дело — устранить того, кто мог навредить им, всем тем, кого считала родными и близкими; и совсем другое — избавиться от ребенка, от своего ребенка, части самой себя. Даже тогда, много лет назад, оказавшись одна, без поддержки, работы, образования, она не смогла принять простое и жестокое решение, справившись со всем в одиночку. Неужели не справится теперь? У нее есть житейский опыт, есть деньги, связи, возможности. Неужели со всем этим она не сможет справиться с очередными трудностями, вовсе не такими страшными и тяжелыми, в отличие от тех, которые приходилось преодолевать в последнее время?

Ответы приходили почти сразу, тут же вызывая новые вопросы, на которые, в свою очередь, тут же находились ответы... Аргументы и возражения, возражения и аргументы... Замкнутый круг. Резкий звонок мобильного нарушил тишину, вырывая из мутного, вязкого, всепоглощающего оцепенения.

— Ира? — голос Измайловой звучал как-то странно — испуганно, растерянно, недоверчиво. — З-Зимина?

— Лен, ты че? — со вздохом прижала телефон к уху, меньше всего в этот момент желая разбираться, что еще случилось.

— У тебя в-все... все в порядке?

— Ну да, а что? — В порядке, невесело хмыкнула про себя. В таком, блин, порядке...

— А нам сказали, что ты... умерла...

Почти полная чашка выскользнула из пальцев — на гладкой полировке огромной кляксой расплылось холодное чайное море.

* * *

Гибрид кафешки и пивнушки — темный, продымленный, пропитанный алкогольными парами и нетрезво-смазанным шумом.

Начали за упокой, за упокой и закончили.

— И че, как действовать будешь? Уходить думаешь? — даже пьяный в хлам, Савицкий не мог угомониться — Пашу начало изрядно мутить не то от всех неприятных разговоров и напоминаний, не то от нескольких стопок водки подряд.

— Да щас, разбежался! — в охрипшем голосе коротнула нетрезвая злость. — Сама скоро свалит, никуда не денется!

— Ткач, ты че задумал? Ткач... Смотри... если она узнает...

— Да ниче я не задумал! — раздраженно сбросил с плеча руку друга; опрокинул очередную стопку. — Сама уйдет! А мы уж сделаем так, чтобы не вернулась!

— Уйдет она, как же. — скептически усмехнулся Савицкий. — Это че ж такого должно произойти, чтобы Зимина сама добровольно уйти захотела? Фантаст ты, Паша.

— Захочет не захочет, а уйдет, — упрямо пробормотал Ткачев. И выдал такое, что Рома, подавившись, закашлялся: — Она беременна.

* * *

На работе он так появиться и не смог — привычно просыпался в нужное время, приводил себя в порядок, а в самый последний момент, сидя у входной двери с ключами в руках, понимал, что просто не выдержит, если увидит ее — самоуверенную, красивую, невозмутимую, мастерски делающую вид, что ровным счетом ничего не происходит. Просто не выдержит. Прибьет на месте.

Смешно, наверное — после всего, что совершил, после того, как лишь чудом не стал виновником ее смерти, даже сама мысль о том, чтобы воплотить страшное намерение, казалась чудовищной. Отомстить, безжалостно и жестоко, той, которая застрелила Катю, лживой, изворотливой, артистичной дряни и убить беременную женщину — две большие разницы, две полярности одной и той же ситуации, которая вмиг перестала быть простой и однозначной. Но и уйти, забыть, сдаться не позволяло злое упрямство, а еще какая-то глупая, наивная надежда — а может, все наладится? Это ведь не будет продолжаться бесконечно — ей придется уйти в отпуск, может, даже уволиться. Родит, будет возиться с ребенком, может быть даже выскочит замуж за этого своего доктора... Еще и неизвестно, захочет ли после вернуться. Осталось только немного потерпеть. Все остальное по своим местам расставит время.

Вечером по привычке бесцельно-долго колесил по лабиринтам заснеженных улиц, расцвеченных пятнами фар, вывесок, фонарей; на пустых трассах, внезапно охваченный какой-то безумной лихостью, не глядя на спидометр, вжимал в пол педаль газа — так, чтобы пронизывающе-снежный ветер рвался в приоткрытые окна, выметая из головы все до единой мысли. Потом, остуженный зимней стылостью, наматывал еще несколько кругов по знакомым шумно-людным проспектам; останавливался возле какого-нибудь бара.

И пил, пил, пил.

Но даже в затуманенном на грани бессмысленности сознании все оживало, вспыхивало, возвращалось, как будто было вчера. Живая, улыбающаяся Катя; собрания у Зиминой в кабинете; их с Савицким сопровождения — как он, не отдавая себе в этом отчета, неизменно первым выходил из лифта, готовый прикрыть начальницу собой; какие-то застолья в отделе — победа над "палачами", свадьба Ромыча и Лены... Разгневанная Зимина, готовая зашибить опять накосячившего Фомина; не имеющие ничего общего с работой "совещания" у нее на кухне; ее неоднократная помощь — из каких только историй она их всех не вытаскивала...

Где они ошиблись, в чем просчитались? Тогда, когда практически единогласно голосовали за казнь больного урода? И он голосовал тоже. Неужели их так опьянила, одурманила кровь, что не поняли, не заметили, что происходит? Правильнее сказать — не захотели замечать.

Семья. Смешно. Если и были семьей, то в самом кровавом, криминальном смысле, повязанные своими делами крепче, чем кровными узами. А тот, кто одумался, опомнился, захотел остановиться — предатель, и расправиться с ним нужно соответственно. О какой "семье" может идти речь при таком раскладе?

Она вас защищала, противно-сомневающейся едкостью пробралась предательская мысль. Как могла, как умела, желая не допустить, оградить...

А они ее об этом просили?

Что лучше, лично для него было бы лучше — оказаться в тюрьме или остаться на свободе такой ценой?

— Иногда, чтобы защитить своих родных и близких, кем я вас и считаю, приходится идти на такое, после чего эти люди, которых ты защищал, могут от тебя отвернуться.

Знал бы он тогда, что она имела в виду, когда с привычно-незыблемым восхищением провожал взглядом ее, величественную, тонкую, напряженную, скрывающуюся в зале в окружении преданных ей людей...

Преданных. Отличный, мать вашу, каламбур.

Паша подрагивающе-неловким движением швырнул на барную стойку несколько купюр и, пошатываясь, побрел на выход. Из колонок, разгоняя децибелами тяжелый застоявшийся воздух, ударили в спину знакомые аккорды и слова — выхода нет.

Рассвета, впрочем, тоже наивно ждать.

* * *

Он плохо помнил, где подцепил эту девицу, да и названное имя в памяти не задержалось. Просто слишком погано было на душе, просто слишком жутко оказалось остаться одному в запущенной, пыльной квартире — хотя бы жалкая иллюзия не-одиночества и кому-то-нужности.

Паша не сразу осознал, что заставило дернуться, отстраниться, и только когда в свете лампы заметил отливающие рыжим волосы, вздрогнул, оглушенный неясными, расплывчато-нереальными вспышками кадров, разорвавшихся в мозгу.

Это ведь, кажется, уже было?

Удобный кожаный диван, мягкий полумрак, разгоняемый рассеянным светом, прохладные пальцы на щеке. Недозволенно-близко — усталые темные глаза, пропитанный неясной тоской и горечью ласковый взгляд, осторожно скользнувшие по плечам руки... И еще стремительней, быстрее, совсем размытое, едва уловимое — тонкая бархатистость разгоряченной кожи под его нетерпеливыми губами, легко касающиеся тонкие пальцы, податливо-жаркие губы... Опустошающая, восхитительно-горячая абсолютная легкость и полное, сладостно-всепоглощающее бессмыслие. Плотная, целиком накрывшая темнота.

Он двинулся? Или...

Это что, действительно было?