А&B, или Как Приручить Мародеров (гет)

Малфой-мэнор

Над Уилтширским лесом занималось утро. Разливалось алым багрянцем, сменялось желтеющими полосами света восходящего солнца и холодило свежим весенним воздухом. Чернеющие деревья высились неподвижно, похожие на большую растянувшуюся по всему горизонту мрачную кляксу. Малфой-мэнор был все также хмур, нависая громадиной серого камня над изящными искусственными озерами с декоративными лебедями, розовыми клумбами и роскошными садами.

Люциус спустился к завтраку, на ходу поправляя манжеты рубашки и припоминая, не забыл ли он надушиться любимым одеколоном. Его мать уже сидела за длинным, уставленным яствами столом, благосклонно кивая суетившимся домовикам, и между тем поглядывала в окно тоскующим взглядом, будто ждала кого-то. Ее острые плечики болезненно выглядывали из-под шали.

Рядом с Эрикой восседала цветущая и как никогда прекрасная Элиза в белоснежном брючном костюме, блистающая новыми украшениями и молодостью. Казалось, это она жадно высасывает из Эрики жизнь капля за каплей.

В последнее время ее черты ужесточились, стали чуть более напряженными и агрессивными. Вся та сила, что крылась в ней годами, поднимала голову, расчерчивая лицо Элизы уверенными короткими штрихами, имя которым было — Яксли.

То, как она улыбалась, поворачивала голову, откидывала со лба прядь волос и поправляла тонкими пальцами отвороты белого пиджака, вызывало в Малфое лютую ненависть. Он не желал признать право Элизы находиться в его доме, но и поделать ничего не мог. Странным образом Эрика рядом с ней обретала подобие живого человека, и в ее глазах проскакивали давно уже потускневшие искорки. Она хрупко улыбалась, изредка путаясь в именах и называя племянницу Эрминой, но Элиза упорно делала вид, что не замечает этих оговорок. Стоило Элизе уйти в другую комнату, как Эрика, словно наркоман без дозы, вся съеживалась и опадала.

Нарцисса практически перестала появляться в общей зале и столовой с того вечера, как Люциус поведал ей о Гонках. Иногда она настороженно выглядывала из своих покоев, чтобы незаметной тенью проскользнуть в сады, и там предавалась одной ей понятным размышлениям до самого вечера, порой забывая даже про обед. Домовики приносили ей легкие закуски по строгому наказу Люциуса, от которых она не отказывалась, но и особого желания есть не проявляла.

Но Нарцисса была взрослой девочкой, и Люциус знал, что она справится с правдой и не выдаст его.

— Мама, — он чинно кивнул. — Элиза.

Люциус опустился на стул с инициалами «L.A.M», придвинул к себе блюдо с чудным воздушным омлетом, несколько миниатюрных сырных круассанов и жестом указал домовику на пустующую кружку, над которой через мгновение уже поднимался дивный аромат крепкого кофе.

— Как ты спала, мама? — ровно спросил Люциус. Ответа он не ждал.

Эрика неопределенно пожала плечами, оглянулась на Элизу и молча улыбнулась. Люциуса передернуло.

Они завтракали в полной тишине под чинный звон вилок и беспечное чириканье проснувшихся птиц. Через несколько минут Эрика тихо поднялась из-за стола, недоев свой единственный сандвич и удалилась на балкон, откуда сквозь распахнутые створчатые двери веяло утренним холодком и цветочным ароматом.

Люциус с Элизой остались одни. Какое-то время они ели или делали вид, что ели, не поднимая друг на друга глаз и изредка подзывая к себе домовиков. Напряжение росло, и это был лишь вопрос времени, когда кто-то из них взорвется.

Элиза не выдержала первой.

— Чего ты ждешь, Люциус? — прямо, с плохо скрываемым раздражением спросила она.

Элиза очень долго ждала этого момента — когда сможет отбросить порядком надоевшую маску и стать самой собой.

— Жду? — надменно уточнил Люциус, не поднимая глаз от тарелки.

— Ты так пристально наблюдаешь за мной, с такой дикой злобой, которую даже не пытаешься скрыть… Ты чего-то ждешь, не так ли?

Люциус искоса взглянул на нее, растянул губы в ядовитой улыбке и медовым голосом сказал:

— Лишь жду, когда ты поймешь, что тебе здесь места нет.

Слова прозвучали, и Люциус на мгновение пожалел, что выразился излишне резко. Он не любил прямых бесед и громких слов, которых не вернуть назад.

Элиза прищурилась.

— Я это поняла, уже однажды войдя сюда. Тогда был жив твой отец, и его дух, которым пропитан весь этот дом, словно бы говорил мне: «Уходи». — Она улыбнулась, вспоминая. — Мне было очень неуютно, Люциус. Я чувствовала себе не просто чужой — мне казалось, что я непрошенный воришка, который незаконно проник в чужой дом и даже не способен утащить все то, что здесь есть. Но после я поняла… Поняла, что все так и происходит в вашем мире. Для того, чтобы быть в нем своей, приходится отстаивать свою территорию и идти по головам.

— Но это не твоя территория, — Люциус поднял бровь.

— Я имею право находиться здесь по праву крови.

Это стало последней каплей.

Люциус расхохотался так громко и зло, не сдерживаясь, что домовики боязливо прижали длинные уши к своим большим головам. Смех Люциуса звенел в стеклянной утвари, наполнявшей многочисленные буфетные шкафчики, разносясь по всему нижнему этажу. Элиза смотрела на него так, будто он окончательно сошел с ума. Смех Малфоя оборвался так же резко, как и начался, и лицо его стало злым.

— По праву крови? — зашипел он. Элиза почувствовала, как капелька слюны попала ей на щеку. — И это говорит полукровка, чья мать добровольно вышла замуж за маггла, не имеющего никакого отношения к магии? Не за магглорожденного. За маггла!

— Не нужно, Люциус, — лицо Элизы как зеркало отразило лицо Люциуса. — Не нужно клеймить меня поступками матери. Я не просила у нее такого отца и такого выбора, она сделала его за меня. Еще до моего рождения! И теперь я считаю, что имею право вернуться.

Люциус улыбался, сверкая серыми стальными глазами, рассматривая Элизу взглядом палача, забавляющегося с жертвой.

— Как тебе спится по ночам, Элиза? — едва слышно спросил он наконец.

Элиза секунду непонимающе смотрела на него, затем вздрогнула и отодвинулась вместе со стулом. Вилка с резким звоном упала на пол, но домовики даже не шелохнулись, чтобы поднять ее.

— Ты знаешь про зелье? — выдохнула Элиза.

— Конечно, я знаю про зелье! — воскликнул Люциус.

— Что я пила его? — Элиза пораженно уставилась на него.

Они мгновение смотрели друг другу в глаза. На лице Элизы появлялся ужас, на лице Малфоя — понимание.

— Ты выпила зелье сама? — резко спросил он.

— Ты подлил мне его? — прошептала она.

Вновь наступила тишина.

— Сумасшедшая сука… — прошептал Люциус. — Тебя даже зелье не взяло…

— Ублюдок! — выплюнула Элиза в ответ. — Решил избавиться от меня моим же оружием?!

Она вскочила, чуть не опрокинув серебряный кубок с соком, нависла над столом, будто разъяренная белая птица. Сейчас она была похожа на Эрнеста Яксли в худшем из его настроений. Сходство было просто удивительным, и Люциус в очередной раз подумал, что всех Яксли, наверное, выводили искусственно, пестуя их и взращивая с одной лишь целью — резать и убивать.

Мать Элизы оказалась очень неожиданным и, скорее всего, единственным исключением из семьи. Странно, что она осталась жива после того, что сделала.

Элиза постояла так с полминуты, вся напряженная, как сжатая пружина, а после вылетела из столовой, едва не врезавшись в Нарциссу Блэк. Отшатнулась в сторону, не промолвив и слова извинений, и исчезла в проеме. Хлопнула дверь, затем еще одна, и все стихло.

Эрика, все это время стоявшая на балконе в своем длинном платье и теплой шали, так и не пошевелилась. Ее фигурка, замершая на фоне восходящего солнца, казалась статуей, вырезанной из редкого разноцветного камня.

Простучали каблучки, повеяло слабым запахом духов, и в столовую вплыла Нарцисса. Она шла уверенно, но осторожно, будто ступая по полю с магическими ловушками, готовыми вот-вот взорваться.

— Я полагаю, разговор прошел не очень радужно, — осведомилась Нарцисса, остановившись подле стола и разглядывая бледного, тяжело дышащего Люциуса.

Малфой поднял на нее глаза, чувствуя, как бисеринки пота скользят по лбу, шумно вздохнул и дернул головой.

— Я не хочу об этом говорить. — отрезал он.

Люциус порывисто поднялся из-за стола и, чеканя шаг, прошел к витой лестнице, поднялся по ней и скрылся в зияющей пасти второго этажа. Нарциссе оставалось лишь пожать плечами. Она ожидала чего-то подобного от этих двоих и отсчитывала секунды до наступления бури.

То, что Элиза добровольно выпила зелье… Нарцисса не знала, что она чувствовала больше — уважение или страх перед человеком, способным на подобное. Но находиться в одном доме с Элизой ей теперь совсем расхотелось. Удивительно, как только Эрика умудряется не замечать происходящего под самым ее носом.

Нарцисса опустилась за опустевший стол, скользнув взглядом по будущей свекрови на открытом балконе, и небрежно махнула домовикам, чтобы они накрыли ей к завтраку. Не успела она разгладить матерчатую салфетку на коленях, как в окно влетела пестрая сова с подвижными глазами-бусинками, опустилась на стол и опустила клюв в кубок Элизы. Нарцисса мимоходом отметила, что пить из этой посуды она бы не стала. Вдоволь напившись, сипуха подошла к Нарциссе, протягивая той лапу с конвертом.

«Спасибо», — только и значилось в короткой мятой записке.

Нарцисса на секунду замерла, а после превратила бумагу пепел взмахом палочки и умиротворенно вздохнула.

Значит, Лили Эванс и все Мародеры предупреждены о Гонках. Значит, у Эмили Паркер все-таки будет шанс спастись.

Нарцисса прикрыла глаза. В очередной раз она смогла откупиться перед своей совестью. Но что будет дальше?..

Так или иначе, она знала одно — какой бы ни была Эмили и что бы она ни сделала Люциусу, она не заслужила оказаться в застенках Мальсибер-мэнора. Нарцисса знала не понаслышке, что там происходит. Она видела, что он делает со своими игрушками и теперь посчитала нужным вмешаться.

Будем надеяться, что Ремус Люпин действительно готов ради Эмили Паркер на все, как он и говорил.

* * *

Блэкшир

Джеймс был похож на взъерошенного пса, озлобленного, загнанного, но не утратившего веру в свои силы. Ремус выглядел не лучше. Они почти не спали, почти не разговаривали и словно ищейки шли по следу.

Косой Переулок не дал им ничего. Андромеда с Питером вернулись из него потрепанные, в рваной одежде, в порезах, с синяками и выглядели так, будто их чуть не забрали в ад. Пожиратели в Переулке последнее время стали совершенно неуправляемыми, и стоило им заметить хоть сколько-нибудь подозрительных с их точки зрения личностей, они устраивали дикие расправы. О том, чтобы кто-то из местных жителей что-то рассказал не шло и речи. Все пребывали в диком страхе.

Лавочник из той злополучной аптеки словно исчез с земного шара, что было вполне возможно, учитывая, что никто не стал бы с ним церемониться. Пролезть в Малфой-мэнор они так и не смогли, продолжая кружить в его окрестностях и пытаясь придумать способ проникнуть внутрь, не вызвав лишнего шума.

Никто из них не боялся быть обнаруженными. Они были готовы идти до конца, но понимали, что стоит Малфою почуять опасность, как он сбежит через многочисленные потайные ходы, забрав с собой Эмили. Если она вообще была там.

Их вылазки длились по паре дней, но неизбежно возвращали их в Блэкшир, где Блэк надирался до невменяемого состояния, чтобы на следующее утро подняться с черными кругами под глазами и очередным безумным планом.

Нельзя сказать, чтобы их старания были бесполезными. Несколько раз они умудрились отбить атаки Пожирателей, напавших на простых жителей. Несколько раз им даже удалось ранить их и, судя по всему, вполне серьезно. Однажды они, кажется, пересеклись с самим Волдемортом и едва унесли ноги. Но Эмили это все равно не могло вернуть.

Кульминацией стало письмо, пришедшее к Лили Эванс ранним утром. Когда она разворачивала его под настороженными взглядами друзей, ее лицо вытягивалось от удивления и ужаса.

Лили молча передала письмо по кругу, указав и на небрежный летящий почерк Нарциссы и дав зачитать записку до дыр тем, кто захотел к ней притронуться.

— Что значит, «Гонки»? — севшим голосом спросил Ремус, жадно глотая строчки в десятый, наверное, раз. Слова в письме начали размазываться и стираться от того, как часто он потирал в руках дорогой пергамент с литерой «B».

— Я полагаю, это одно из развлечений чистокровных, — тихо произнесла Лили, с болью глядя на друга. — Мы знаем, что они, вероятно, будут проводиться поблизости от Мальсибер-мэнора, но мы не знаем когда.

— Поблизости от Мальсиберов разве есть такое место? — спросила Марлин. Она порядком исхудала за прошедшие дни, позабыла следить за своей шикарной шевелюрой, отчего стала выглядеть немало потрепанной. Но это придавало ей определенный, воинственный шарм.

— Все поместья чистокровных — уединенные. Найти там дремучий лес, в котором можно по-тихому зарезать людей не проблема, — хриплым от сигарет голосом ответил Сириус. — Прочесывать все смысла не имеет. Это огромные территории. Надо знать, где искать, иначе искать мы будем вечно.

— И кто может нам дать эту информацию?

— Те, кто устраивает Гонки. Надо думать, что это наша любимая слизеринская компания. Они всегда ходят вместе. Нотт, Розье, Эйвери, Мальсибер, Люциус... — Сириус скривился. — Эйвери — самый слабый из всех. Если его прижать, он расколется. Но если он исчезнет, это всколыхнет сообщество, и они отложат Гонки на неопределенный срок.

— И что ты предлагаешь?

Вопрос Джеймса повис в тишине.

Беаты среди них не было. Она ушла еще тогда, вместе со всеми, но сдаваться не собиралась. Спринклс предпочла отправиться к своим, в резиденцию Кавендиш, и с тех пор от нее не поступало ни одной весточки. Если Сириус и волновался, по нему это сказать было невозможно. Он либо пил, либо думал, и в глазах у него пылала ненависть.

А еще он знал, что Беата не пропадет. Кто угодно, но только не она.

Они не поссорились, когда она уходила. Не сказали друг другу «Будь осторожнее», не плакали, не держались за руки, как Лили и Джеймс каждый раз, когда Сохатый отправлялся на очередную разведку… Ничего такого.

Они просто посмотрели друг другу в глаза.

Потом Беата вскинула голову, а Сириус коротко кивнул.

И выпустил ее пальцы из своей ладони.

Ощущение было таким, будто ему вырвали почки. Просто дернули их на себя, вытаскивая из тела и все. Сириус не знал, что чувствовала Беата в этот момент — у него закружилась голова. Он просто смотрел ей вслед: на ее жесткую спину в черной косухе, на сильные красивые ноги в грубых гриндерах и обтягивающих кожаных штанах… он смотрел и впервые чувствовал, что это такое — когда уходишь не ты, а уходят от тебя.

И все, что у тебя остается — это глупая слепая вера. И больше ничего.

— Бродяга! Бродяга, твою мать, ты что, сдох?

Джеймс наклонился над Блэком, так напряженно водя носом, будто пытался уловить запах мертвечины. Сириус обратил на него свои страшные черные глаза, и Поттер удовлетворенно хмыкнул. В глазах друга скользнуло понимание, но он умел держать язык за зубами, когда это действительно было нужно.

— Мы вот что решили, — Джеймс уселся обратно, сверкая на Блэка обеспокоенными глазищами. — Мы сговоримся — то есть, Лили сговорится — с Нарциссой о встрече. Если твоя кузина прислала нам письмо, значит, ей не так уж и наплевать. Значит, есть крохотный шанс, что она поможет.

— Или это ловушка, — буркнул Блэк.

— Мы этого знать не можем, — Джеймс резко и зло развел руками. — Ты лучше знаешь свою сестру, вот и скажи нам, что это — милосердие или возмездие?

Сириус задумался всерьез, отрешенно перебирая в памяти моменты, связанные с хрупкой бледной девочкой с удивительной красоты лицом и ловкими тонкими руками. В этих воспоминаниях было что-то тоскливое, далеко, но удивительно приятное. Это было маленькое напоминание о том, что все они когда-то были детьми. Были немножко лучше, немножко чище и немножко светлее.

— Это не ловушка, — наконец сказал он, блуждая взглядом по пестрым обоям. — Нарцисса хочет помочь. Или я хочу в это верить.

— Приятно видеть, что ты не разуверился в своих родственниках, — фыркнул Джеймс.

— Но если она ответит слишком поздно? Или не захочет ответить? — спросила Лили.

— Тогда мы в полной заднице, — просто сказал Джеймс.

Окно распахнулось так резко, будто кто-то снаружи специально поджидал нужный момент, и незнакомая тяжелая сова влетела внутрь, проскрежетав коготками по кофейному столику, оставляя неглубокие царапины.

Все уставились на нее, как на пришествие самого дьявола, сверля глазами конверт, привязанный к птичьей лапе. Внутри Сириуса что-то екнуло и он медленно, с опаской протянул к сове руку. Та, смерив его подозрительными черными глазами, подала лапу в ответ. Выглядело это так, словно бы никому другому птица не позволила бы к себе притронуться.

Сириус аккуратно, на самом деле боясь, что письмо рассыплется в руках, развернул его, пробежался по строчкам и поднял глаза. В них плескалось ликование.

— Это от Беаты, — почти торжественно молвил он. — Слушайте.

* * *

Лес Дина

Беата сидела в кресле, вытянув перед собой ноги в заляпанных рванных гриндерах. Им было много лет, и они чертовски износились, но если бы кто-то предложил купить ей новые, она бы плюнула этому советчику в лицо. К некоторым вещам прирастаешь душой.

За окном родного когда-то дома шумел лес Дина. Деревья привычно переговаривались между собой, покачивая тяжелыми ветвями. Здесь было настолько спокойно, словно это был совершенно отдельный дивный мирок, в котором никто не знал слова «война», в котором никто не убивал, не ненавидел и не знал боли. Природные колдуны всегда держались особняком.

Дамблдор очень вовремя и очень удачно совершил переворот в этом тихом сообществе, когда завалил Гвендолин чужими руками, но Беата все равно ощущала очень неприятные настроения, блуждающие по общинам. Колдуны нервничали. И задумывались.

Задумывались о том, на чью сторону встать и стоит ли вообще это делать.

У Беаты это вызывало смутное отвращение. Она видела перед собой кучку трепещущих закостенелых старичков и ни на что неспособный, взращенный в сахарных условиях молодняк. Молодняк жался к своим мамочкам, заискивающе глядел им в глаза и спрашивал, что им делать. Мамочки, в свою очередь, оглядывались на бабушек, а те — старые и поношенные — скрипели о том, что всегда лучше остаться в стороне. А потом расстелиться перед победителем, представиться ему в выгодном свете и сохранить автономию.

Соблюсти нейтралитет.

Беата такого слова не знала и никак не могла его запомнить.

Она честно рассмотрела ситуацию и так и эдак со всех сторон и сделала вывод, что оставаться в стороне и спокойно смотреть на то, как обезумевшие кровожадные твари пытаются подмять под себя мир просто потому, что им так хочется, она не может. Возможно, в ней играл юношеский неукротимый максимализм и стремление изменить старый, закостеневший мир. Возможно, она просто чувствовала, как из ее пальцев ускользают последние крохи магии. Возможно, она просто была человеком, который родился не в то время и не в той семье.

Ну или просто была человеком.

В любом случае, она сделала выбор и впервые могла бы сказать, что он полностью, до последней капли осмыслен. Это было ей не свойственно, но время детских игр кончилось.

Она не говорила ни Сириусу, ни Эмили, ни своей матери, но у нее было стойкое и страшное чувство, что ей не пережить этой войны. Это чувство билось внутри, раздувалось, как воспаленный гнойный нарыв и заставляло взрослеть. Им всем нужно было сделать это в очень короткий срок, чтобы не сойти с дистанции и не быть списанными со счетов. Детям не победить в войне, им не отстоять своих родных, своих близких и свой дом — для этого они слишком беспечны, слабы и наивны. А взрослыми они стать не успевали, но их мнения никто и не спрашивал.

Ощущали ли это Мародеры и все прочие — Беата не знала. Но когда они прощались с Блэком у массивных старых ворот Блэкшира, и он невесомо касался ее рук своими, Беата поняла, что пришло время уходить.

Сириус был воином-одиночкой ровно так же, как и Беата. Они готовы были ринуться в самую гущу событий, встать под вражеские заклинания ради друзей, но смотреть на то, как они будут умирать рядом, было бы невыносимо. Смотреть на то, как умрет Сириус, Беата бы не смогла. Это было что-то такое чуждое, дикое и страшное, к чему Беата была совсем-совсем не готова. Она не знала, любит ли Блэка, не знала, друг ли он ей или любовник. Не знала, но хотела, жаждала, только одного — чтобы он жил. Чтобы он улыбался. Чтобы он был, черт побери, счастлив.

Нашел жену, завел детей и внуков, вел мещанский образ жизни в своем огромном роскошном поместье и просто и по-человечески был счастлив.

А еще она знала, что вместе у них это не выйдет.

— Беата? — в гостиную вплыла высокая плотная девушка со смоляными волосами, заплетенными в две толстых косы, перевитых зелеными лентами. Она облачилась в длиное льняное платье с тяжелыми рукавами и плетенным кожаным ремешком.

— Мать, — Беата поднялась, склоняя голову перед Матерью Общин.

Они были одного возраста, похожей внешности и со схожим складом характера, но между ними была непреодолимая разница. Мать отвечала за целые семьи природных колдунов и не могла позволить себе глупостей, а Беата отвечала только за себя и могла творить все что угодно.

Груз ответственности отпечатался на лице девушки, и ее красивые темные глаза смотрели на Беату со смутной болезненной улыбкой. Так смотрят стареющие матери на дочерей, перед которыми еще открыт целый мир бесконечных возможностей.

— Арлин, — тихо поправила Беату девушка. — Мы с тобой знакомы с детства, Беата. Будет проще, если хотя бы ты будешь звать меня так же, как в старые добрые времена.

— Арлин, — послушно произнесла Беата.

— Я знаю, зачем ты пришла. Или полагаю, что знаю.

Арлин опустилась в кресло напротив, жестом указав Беате на соседнее. Ее длинное платье чуть вздыбилось на животе, когда она села. Беата задумчиво посмотрела туда, где сейчас зарождалась новая, ни в чем неповинная юная жизнь и поняла, что разговор смысла не имеет.

— Ты беременна, — констатировала она.

— Да.

— Ясно.

Арлин полуприкрыла глаза и коротко, виновато выдохнула. Они очень хорошо поняли друг друга.

Может быть, Арлин согласилась бы драться в этой войне против Волдеморта, если бы Беата привела веские, очень веские доводы. Может быть, она бы смирилась с тем, что ее люди будут умирать за чужие идеалы, за идеалы палочковых колдунов, которых они презирали. Может быть.

Но не тогда, когда она собиралась стать матерью. Это меняло все.

Она отвечала за своего нерожденного ребенка и подставить под удар то хрупкое благополучие, которое еще сохранилось у природных колдунов, не могла. Она сделала многое, она и так отдала Хогвартсу целую армию лучших из лучших для защиты от оборотней, пойдя против всей семьи. Но открыто выступить против Волдеморта — значит, навлечь на себя гнев многих, очень многих родичей. Табату, прежнюю Мать, убили очень легко. Также легко убьют Арлин. И ее дитя.

— Кто это будет? — равнодушно спросила Беата.

— Близнецы, — тихо молвила Арлин, улыбка разом преобразила ее лицо, сделав его моложе на годы. — Девочка и мальчик.

— Поздравляю, — сказала Беата, сглотнув ком в горле. Что-то завистливое всколыхнулось внутри нее.

— Спасибо.

Они помолчали. Слова были не нужны.

— Говорят, пропала твоя близкая подруга? — Арлин опустила взгляд.

— Единственная подруга.

— Я не могу… — Арлин вздохнула. — Не могу дать тебе всего, что ты просишь. Но я могу дать тебе информацию.

— Это много.

— Да. — Арлин замолчала. — Это много. И неправильно. Потому что ничего более я тебе дать не в состоянии. Никакой защиты, никакой поддержки, никакой гарантии. Я скажу тебе, где состоится… событие, и ты пойдешь туда одна и тебя будет не остановить.

— Так ты скажешь или нет?

— Гонки, — медленно произнесла Арлин, подняв глаза на Беату. Что-то беспокойное и пугливое плавало в ее глазах. — Чистокровные устраивают Гонки с участием магглорожденных и полукровок. Им дают палочки и отправляют в какой-нибудь чертовски огромный и непроходимый лес, а потом загоняют их как кабанов на охоте. Если они выбираются живыми — их отпускают. Но это происходит редко, очень редко.

Лицо Беаты стало мертвым.

— Это что… традиция? — со смесью отвращения и ужаса спросила она.

— Да... Страшная, уродливая традиция.

— Где это будет? Уилтшир?

— Ты плохо думаешь о своем бывшем друге. Нет. Это будет магическая часть Шервудского Леса. Я дам тебе координаты, но учти одну вещь, Беата, — Арлин дождалась, пока Беата посмотрит на нее, и раздельно произнесла: — Там будут оборотни.

Внутри Беаты все перевернулось и ухнуло вниз, и она чуть не осела прямо на пол. Пошатнулась, но устояла. Ее глаза засветились дикой злостью, и с ладони томительно медленно и лениво закапала кровь от ногтей, врезавшихся в кожу.

Она едва разжала зубы, чтобы сказать:

— Дай мне сову и пергамент, мне нужно отправить письмо.

— Конечно. Все что тебе угодно.

* * *

Мальсибер-мэнор

Мальсибер был неспокоен последние пару дней.

Он ослабил Империо, чтобы Эмили могла хотя бы самостоятельно есть, потому что когда он пытался кормить ее с ложечки, глядя перед собой своими мерзкими похотливыми глазами, она лишь упорно сжимала зубы.

— Тебе надо поесть, — постоянно приговаривал он так, словно выращивал свинью на убой.

Она ела по чуть-чуть, но больше в нее не лезло. Иногда ее начинало тошнить то ли от страха, то ли от голода, но желудок был пуст, и от этого становилось только хуже. Ей хотелось, чтобы ее наконец-то вырвало, будто вместе с этим из нее бы вышел весь тот ужас, что копился и рос с каждым днем, раздирая изнутри.

В один из дней Мальсибер пришел снова, задумчиво покачивая в пальцах тонкий серебряный скальпель, которым он фанатично украшал руки и плечи Эмили кровавыми тонкими узорами. Она чувствовала себя в его руках мягким деревом, с которого день за днем со зверским удовольствием снимают кору.

Кожа горела, но Эмили было слишком страшно, чтобы чувствовать боль. Она понимала, что Мальсибер осторожничает в ожидании прихода Люциуса. Но что будет дальше, знал один только он, и Эмили могла себе гарантировать, что ничего хорошего ее не ждет.

Медленная, очень медленная смерть.

Не потому, что она магглорожденная. Не потому, что она разозлила Мальсибера. Не потому, что она сделала что-то не так. А просто потому, что ему так захотелось.

Это ощущение было самым страшным.

Умереть без какой-либо причины. Умереть просто потому, что кто-то так решил за тебя. Не в бою, не от яда злейшего врага, не от шального заклинания на экзамене, не от взорвавшегося во время эксперимента котла. А просто так.

— Сегодня придет Люциус, — сказал ей Мальсибер, и Эмили попыталась определить, что значит «сегодня»? Сколько прошло времени с тех пор, как она здесь? День, неделя, год?

— Я надеюсь, что в скором времени, — Мальсибер сладко вздохнул, — вы разрешите все свои проблемы, и мы наконец-то сможем поговорить с тобой так, как я давно этого жду.

Эмили молчала.

— Ты совершенно очаровательна, моя девочка, совершенно…

Он собирался вновь рассказать ей о том, что он хочет с ней сделать, но прервался на полуслове и странно дернулся, оглядываясь, как загнанный кролик. Эмили прислушалась и наконец и сама уловила тихие шаги.

— Здравствуй, Эмили, — произнес ровный отчетливый голос.

Люциус проигнорировал писклявое приветствие Мальсибера и уставился на Эмили глубокими пристальными глазами. Его взгляд бродил по ее оголенным изрезанным плечам безо всякого выражения. Уголок его губ едва заметно дернулся, бровь чуть ушла вниз и затрепетали ноздри, но через мгновение эмоции схлынули с лица Малфоя, и оно вновь стало каменным.

— Уйди, — коротко бросил Люциус Мальсиберу, не поворачивая головы.

По лицу Энтони растеклось дрожащее раздражение и разочарование. Ему в общем-то было наплевать на то, о чем Малфой собрался говорить с девчонкой, но он любил не только пытать людей. Он любил смотреть и на то, как их пытают другие.

— Уйди, — равнодушно повторил Малфой, и Энтони, фыркнув, скользнул вбок, словно змея, и вскоре скрылся за плотной, обитой алым войлоком дверью.

Люциус и Эмили остались одни. Даже страх куда-то подевался.

Кого-кого, а Малфоя Эмили не боялась. Он был слишком разумным, и его действия, в отличии от действий Мальсибера, можно было просчитать.

— Давай поговорим, Эмили, — спокойно сказал Малфой.

Он огляделся, не нашел, куда сесть и остался стоять, хотя Эмили почувствовала, что ему неловко. Странное это было ощущение — наблюдать за неуверенным в себе Малфоем, почти что переминающимся с ноги на ногу, при том что здесь именно он находился в положении сильного.

— Ты знаешь, нам есть, что обсудить с тобой, — голос Малфоя охрип от волнения, и он коротко прокашлялся. — Я буду говорить как есть, потому что на игры и уловки времени у нас с тобой уже не осталось. Когда-то мы учились в одной школе, были глупыми подростками и ненавидели друг друга так, как только могут ненавидеть друг друга дети. Без меры. Без оглядки на здравый смысл. Но теперь ситуация изменилась, время игр прошло.

Малфой вновь прокашлялся и помолчал, собираясь со словами.

— Однажды ты сотворила надо мной весьма пренеприятные чары, которые практически обратили меня в оборотня. И даже хуже. Я смотрю, тебя это удивляет? Что же… Я поясню. Я не теряю разума в своей звериной ипостаси, но я не в состоянии контролировать сам момент трансформации. Он может наступить в любое время, он не привязан к полнолунию или другим природным явлениям. Это просто есть, и в последнее время мне стало все сложнее удерживать свое тело от превращения. Вспышка ярости, радости, боли, неприятный вкус, резкий запах… Я не знаю, что способно спровоцировать меня, и это делает ситуацию практически катастрофической.

Эмили не шевелилась, позабыв даже про то, где она находится и кто с ней разговаривает. Она просто смотрела на Малфоя, который сейчас был словно бы обнажен перед ней, выпячен наружу всеми своими страхами, переживаниями и болью. Он говорил и, кажется, остановиться уже не мог. Выговаривался. Такого доверия удостаиваются лишь лучшие друзья.

Или злейшие враги.

— Я не знаю, понимаешь ли ты, что сделала со мной, — Малфой уставился куда-то в пол уставшим, печальным взглядом. — Но тебе придется это исправить. Потому что в моих руках есть определенная власть над тобой, коей нет ни у кого, даже у Энтони. Ты можешь стойко выдержать любую боль — я это вижу. Унижение, пытки… может быть, даже изнасилование тебя не сломает. Но у нас с тобой есть кое-что общее. Чувство долга. Я не могу сказать, что люблю Нарциссу больше жизни или же вообще люблю ее, но, стань она мне женой, и я стану защищать эту женщину, как величайшее из сокровищ. — Люциус сверкнул глазами, впившись взглядом прямо в глаза Эмили. — Быть может, и ты не любишь Ремуса, Эмили Паркер, но если ты будешь знать, что не смогла защитить его, когда это было в твоих силах, ты не перенесешь этого. Я прав?

Эмили сглотнула.

Она лихорадочно перебирала все возможные варианты, пытаясь понять, что задумал Малфой до того, как он выскажет это вслух. Она хотела быть готовой, она хотела придумать стратегию до того, как произойдет страшное.

— Он далеко, Эмили, но мне будет проще добраться до него, чем до тебя сейчас. Мне даже не нужно знать, где он, — Малфой играючи отбросил прядь волос за спину и на секунду стал похож на беловолосого эльфа из детских сказок. — Есть одна вещь, о который мы оба с тобой знаем. — Малфой выдержал паузу. — Он оборотень.

Внутри Эмили что-то взорвалось, а после сжалось в плотный пульсирующий комок. Она почувствовала, как начали дрожать пальцы и губы от осознания того, что задумал Малфой.

— Полнолуние близко, дорогая. До него осталось лишь всего-ничего — пара недель. А потом я брошу твоему псу кость, — черная злость наполнила Малфоя и почти начала сочиться из его глаз. — Очень крупную, очень вкусную кость. Тебя. Я дам ему наводку, где тебя искать, намекну, как тебе здесь плохо и знаешь… он помчится сюда со всех ног… лап. И случайно — совершенно случайно — наткнется на стаю, во главе которой будет стоять наш старый приятель. Сивый.

Эмили закрыла глаза, чтобы не видеть Малфоя, чтобы сдержать рвущийся крик.

Если Ремус встретит Сивого, если Сивый позовет его, как зовут отцы-оборотни своих сыновей, если Ремус послушается и пойдет за ним…

Он окажется в аду.

И может быть, этот ад со временем даже придется ему по душе.

Люциус смиренно ждал, против обыкновения засунув руки глубоко в карманы и глядя на Эмили сверху вниз без былой злости. Он чувствовал, что на этот раз победил, и что-то, очень похожее на уважение, всколыхнулось в нем, когда он смотрел на эту худую маленькую девочку, которая так до сих пор и не проронила ни слезинки. Не произнесла ни единого слова.

Эмили открыла глаза.

Она попыталась открыть рот и что-то сказать, но горло охрипло после долгих дней молчания. Люциус ее понял.

— Мое желание просто, Эмили Паркер. Ты избавишь меня от того проклятия, что навлекла на мою голову. У тебя есть полторы недели на это и нет выбора. Я думаю, ты понимаешь, что достать твоего оборотня я смогу даже после твоей смерти, так что, пожалуйста, не делай глупостей. И… если ты будешь мне полезна, быть может, я даже отстою тебя у Мальсибера. Если захочу, конечно.

Эмили медленно кивнула.

«Я сделаю это», — беззвучно произнесла она одними губами.

Малфой кивнул и вышел не оглядываясь, по пути с брезгливостью приподняв один из серебряных окровавленных приборов за кончик и тут же бросив его обратно на поднос. Выглядел он так, словно исчерпал все свои лимиты нахождения в подобной «клоаке» и теперь стремился сбежать как можно быстрее.

Когда уходил Мальсибер, свечи в комнате всегда гасли, оставляя Эмили в непроглядной успокаивающей тьме. Но Малфой не предоставил ей такого удовольствия, и она осталась предаваться мучительным размышлениям, разглядывая белую каменную девушку перед собой.

Через неделю после пребывания здесь Эмили приобрела с ней немалое сходство, но сейчас ее это волновало меньше всего.

Ремус.

Теплый, ласковый, нежный… любимый.

Она отчетливо понимала, в какое рабство она попала. Малфой, быть может, и отстоит ее у Мальсибера, но жизнь ее с этого момента навсегда станет невыносимой. Она перестанет ей принадлежать. Если она справится с проклятием Малфоя, они прицепятся к ней с тем зельем, что она почти успела сварить. Даже если Северус не разгадает его истинный смысл, он так или иначе поймет направление мысли и все передаст Волдеморту.

Да, Волдеморту.

Северус — Пожиратель. Он служит убийце детей и женщин. С этим нужно наконец-то смириться и не строить глупых иллюзий. Перестать надеяться.

А если Волдеморт узнает, что за зелье она варит — а он узнает — ей несдобровать. Она станет внештатным зельеваром Пожирателей, и она всегда будет у них на крючке. Всегда. Потому что Ремус — оборотень и останется им даже после смерти Эмили. А она не может позволить себе такой роскоши — умереть и оставить его один на один с мстительным ублюдком Люциусом и всей его долбанной гвардией.

Ярость медленно и страшно поднималась в Эмили, заполняя ее доверху от самых кончиков пальцев и до макушки. Она даже смогла сама пошевелиться, без поганого Мальсиберского Империо.

То ли он так боялся ее, то ли опасался, что она сбежит, то ли просто был совсем больным ублюдком, но даже в ванную и туалет он разрешал ей ходить только под Империо. Слава Мерлину, она не помнила всего этого унижения. Наверное, это было единственная хорошая сторона запрещенного заклинания.

Эмили глубоко вздохнула и начала думать.

У нее есть полторы недели и за это время она должна разобраться с проблемой, с которой не разобрались лучшие маги мира, к которым Малфой наверняка обращался.

Что же, время пошло.

На следующий день Эмили переселили в гостевой домик, который находился аккурат над пыточными. В нем было так много солнца, тепла и уюта, что Эмили в первые мгновения даже зажмурилась, и на глазах от яркого света выступили слезы. Ублюдок Мальсибер подумал, что она расплакалась от счастья.

Он почти полностью снял с нее Империо, и Эмили была вынуждена признать, что нужно быть мастером заклинания, чтобы суметь наложить его частично. Мальсибер был уродом, но немало талантливым и в какой-то мере это даже вызывало восхищение.

В домике было четыре комнаты, включая парные спальни, гостиную и столовую, и две ванные. Повсюду было светлое ореховое дерево, кремовые муслиновые занавески на окнах, позолота, белая лепнина и множество скатертей, подушечек, пледов, одеял и ковров. Контраст был просто удивительным, и Эмили время от времени ловила себя на мысли, что она бы выбрала для своего дома схожий интерьер. Но сравнивать свой несуществующий дом с домом своего палача было настолько неправильно и жутко, что ее каждый раз начинала колотить дрожь от этих мыслей.

Сразу же после переселения ей принесли огромное количество еды, включая тушеное мясо, овощи, фрукты и слабое вино. Пусть она и отказалась от большей части, просто физически не способная переварить столько после длительной голодовки, это было радостное событие. Кроме того, она наконец-то смогла осознанно помыться и немного понежиться в горячей воде с морской солью и волшебной пеной. Но на этом ее «отдых» закончился, и Эмили с рвением приступила к работе.

Люциус предоставил ей всевозможные книги, многие из которых несли на себе печати библиотеки Малфоев, а значит, могли быть вынесены только с разрешения прямого владельца. Наверное, ему было очень плохо, раз он пошел на такое. Малфой поставлял ей запрещенные ингредиенты, явно краденные трактаты из министерской библиотеки, сомнительного вида экспериментальные образцы и даже вернул волшебную палочку.

Через пару дней после того, как Эмили перебралась в гостевой домик, Малфой явился к ней с очередным набором инструментов и книг, но выглядел он при этом как выходец из бездны. Случилось страшное, но Эмили не могла понять, что и даже ощутила некоторое сочувствие к этому человеку. Перед горем все равны.

Мальсибер был шокирован данной Эмили свободой действий и первые несколько дней ходил с настороженным и любопытным выражением лица. Он очень хотел знать, чем таким Люциус сумел «завлечь» Эмили на добровольное служение, но понимал, что ему этого не скажут. Впрочем, его она видела нечасто и почти уже не вздрагивала, когда он мелькал в окне, прогуливаясь по своему огромному саду.

К тому же для Эмили проводили лечебные курсы. Одна маленькая хромая эльфийка была приставлена к ней словно какой-то колдомедик. Утром и вечером с обеспокоенными печальными вздохами она обрабатывала тело Эмили целебной мазью под хриплые смешки своей пациентки. Эмили по-прежнему ни с кем не разговаривала, а все пожелания писала Малфою на пергаменте, но ее крайне забавлял сам факт лечения. Зачем, если Мальсибер повторит все вновь?..

Эта мысль не вызывала ни страха, ни желания бежать — ей было совершенно наплевать, что он с ней сделает. Потому что за Ремуса она боялась гораздо больше, чем за себя, и теперь почти ненавидела свою слабость на пятом курсе, которая послужила началом всей этой истории с Малфоем. Если бы только тогда она сдержалась, позабыла про свою месть и не сотворила тех чар…

Но говорить об этом теперь поздно.

Эмили работала как проклятая, и только это приносило ей облегчение. Она ела урывками, почти не спала, не выходила на улицу, хотя прилегающий к гостевому домику сад был разрешен ей для прогулок. Впервые за месяц она почувствовала увлеченность любимым делом и теперь пыталась забыться в нем, отдаваясь ему всей душой.

Люциус не торопил ее, словно у него была целая вечность, ни о чем не спрашивал, словно понимал — она и так делает все возможное.

И она делала.

* * *

Малфой-мэнор

У Элизы было огромное количество времени, чтобы поразмышлять о Питере, его друзьях и собственной совести. Совесть говорила ей предупредить Мародеров о Гонках, здравый смысл спрашивал — а чем же она объяснит свою осведомленность?

Элиза никогда не принимала решений сгоряча, но если она что-то для себя решала, изменить этого было уже нельзя. Еще тогда, услышав разговор Нарциссы и Люциуса, она знала, как поступит. Но не обдумать причины своего решения она не могла.

Она думала об Эмили даже больше, чем того стоило, иногда даже больше, чем о самой себе. Вспоминала ее неординарный сильный ум, ее хватку и упорство, внимательность к деталям и прекрасную логику. Эмили восхищала и пугала Элизу. Останься такой человек среди Мародеров, и она обязательно начнет о чем-то догадываться, если заметит Элизу в странной ситуации. Это было бы крайне нежелательно.

Эмили умела и любила мысленно препарировать людей на составляющие, разбирать их на механизмы, обгладывать им косточки и составлять удивительно точный их портрет. Она была без сомнения лишним человеком в этой компании простодушных, доверчивых и беспечных подростков. И Элиза, в очередной раз затолкав свою совесть глубоко себе в глотку, решила — она ничего не скажет Мародерам про Эмили.

Если Паркер погибнет, так тому и быть. Если выживет, то хотя бы на какое-то время останется надломленной и ей будет не до Элизы. А может быть, она и вовсе сломается.

Все эти размышления, кружившиеся хороводом в голове Элизы, отняли у нее целую ночь. Еще несколько дней она свыкалась с мыслью о том, чтобы остаться в стороне, и ей не было дела до странного поведения Нарциссы и прилетающих к ней сов. А еще через день Люциус стремительно покинул поместье, а вслед за ним уехала и его невеста, пусть и в другом направлении. Домовики были обескуражены внезапным отъездом хозяев, но не сказать, что сильно расстроились. К Элизе они относились равнодушно, исполняли ее поручения, но не испытывали того страха, что был в них перед Люциусом.

Ранним утром, проследив глазами отъезжающую карету Нарциссы, постепенно идущую на разгон, чтобы в конце концов оторваться от земли и взлететь в воздух, Элиза только облегченно вздохнула. Она вновь осталась в поместье с Эрикой одна и могла более не беспокоиться о нежелательных встречах с менее приятными родственниками в мрачных коридорах Малфой-мэнора.

День был до того погожим и теплым, что Элиза не смогла не улыбнуться, когда луч солнца шаловливо устремился ей в глаза, заставив поморщиться. Наконец-то она смогла остаться наедине с Эрикой. Им всегда было о чем поговорить. Особенно Элиза любила моменты, когда тетя вспоминала про ее мать и свою сестру. Это было что-то настолько потайное, удивительное и драгоценное, чего Элиза не смогла бы получить ни от кого другого.

— Тетушка? — Элиза порывисто постучалась в двери покоев Эрики. — Эрика?

С той стороны не раздалось ни звука, и что-то всколыхнулось внутри Элизы. Какое-то смутное пронзительное беспокойство, от которого задрожали руки и стало тяжело дышать.

Эрика не отозвалась ни на третий, ни на пятый, ни на десятый стук, и Элиза против всех правил влетела в покои, палочкой распахнув двери настежь и сломав замок.

Внутри было светло, чисто и пахло свежими гортензиями. По комнате разливалось утреннее солнце, шелковые белые шторы трепетали у приоткрытого окна, и солнечный свет играл в многочисленных жемчужных украшениях, рассыпанных, словно снежные шарики, по трюмо Эрики Малфой. Это был фамильный жемчуг, и она очень любила его.

Белокурая женщина с убранными под сеточку волосами лежала на накрахмаленных простынях, под тонким атласным покрывалом. Ее огромная кровать под тяжелым балдахином делала Эрику словно бы еще меньше, тоньше и слабее. У Эрики было изможденное, но все еще красивое и теперь расслабленное лицо. Мягкая улыбка лежала на ласковых губах, из-под глаз почти ушли темные круги и тело под легкой тканью узорчатой сорочки выглядело неожиданно молодым, будто Эрика одним махом сбросила лет двадцать.

Но что-то было в ней неправильное. Что-то замершее, застывшее, обездвиженное. Словно засушенный в гербарии цветок, которому уже не расцвести, или мертвая бабочка, приколотая к полотну, которой уже не взмахнуть прозрачными крыльями.

Элиза приблизилась к кровати тетки, заслонив собой свет, и тут же вздрогнула, едва устояв на месте.

В тени лицо Эрики разом посерело, кожа, не высвеченная солнцем, стала бледной и неживой, улыбка на губах застыла жалкой гримаской. Она казалась бесцветной тряпичной куклой с незнакомым лицом, по нелепой случайности оказавшейся в роскошных покоях миссис Малфой.

Элиза дрожащими кончиками пальцев потянулась к ней и заставила себя прикоснуться к неподвижной кисти Эрики. Ее кожа была мертвенно холодной, и Элиза тут же отдернула руку как от огня. Всего на мгновение она застыла у кровати, а после вздрогнула и затряслась, все сильнее и сильнее. Словно кто-то пытал ее Круцио, с каждой секундой усиливая чары.

А потом страшно закричала.

Домовики, сбежавшиеся на шум, поначалу опешили от увиденного, но вскоре бросились отнимать Элизу от Эрики. Девушка кричала, будто ее заживо сжигали, хваталась за запястья Эрики, и ее пальцы было не разжать. Она тряслась у кровати, из глаз катились тяжелые слезы, и было столько ужаса и дикой боли на ее красивом молодом лице, что эльфы, переглядываясь, отошли в сторону, вжались в стену, да так и прождали целый час, пока Элиза Яксли наконец не стихла и не обмякла у кровати тетки, потеряв сознание.

Ее унесли в комнаты, умыли лицо, укутали в одеяла и оставили эльфийку следить за единственной оставшейся в доме хозяйкой. Элиза проснулась только поздним утром следующего дня и тут же провалилась в тяжелую лихорадку с бредом, метаниями и криками.

Через час вернулась Нарцисса, еще через час Люциус.

Эрику хоронили в полной тишине после обеда того же дня скромным составом из двух человек и трех домовиков. Люциус безмолвно возложил на могилу матери розовые гортензии и позволил Нарциссе взять себя под руку, так как был не уверен, что устоит на ногах. Он сжал глаза, но скупые слезы все равно потекли из-под век. Смерть отца стала для него просто данностью, смерть матери раздавила его. В тот момент Люциус был безумно благодарен Нарциссе, что она намеренно смотрит в другую сторону.

К Элизе Люциус пришел лишь на следующий день.

Она все еще была горячей, лежала, облитая потом и кровью, которой кашляла, металась по кровати и отчаянно звала разных людей, а особенно — мать. Люциус подумал, что убить ее сейчас будет проще простого.

Через неделю после лечения у лучших колдомедиков Лондона, Элиза Яксли, постаревшая лет на десять и сбросившая пятнадцать фунтов, смогла наконец-то подняться на слабые, малоподвижные ноги, пока Люциус придерживал ее за одну руку, а Нарцисса за вторую. Она едва могла говорить, выглядела практически мертвой и ее пальцы почти не сжимались. Но она уже дышала почти без хрипов, и ее температура наконец-то спала.

Люциус лично следил за тем, чтобы она принимала все лекарства. В нем что-то окончательно сломалось, и теперь при взгляде на Элизу Яксли в его глазах проступали жалость, сострадание и боль.

Смерть Эрики, смерть единственного человека, связывающего их между собой, должна была разобщить их окончательно. Но она лишь необратимо срастила их.

Это был прощальный и самый страшный подарок Эрики Малфой своему любимому сыну.

Она подарила ему сестру.