Искупление (гет)

Паше казалось, что секундная стрелка примерзла к циферблату — время, еще недавно так пугающе-стремительно таявшее, застыло, остановилось.

Просто ждать.

Оказывается, иногда это так страшно — страшнее чем вообще что-либо.

Опустившись на стоявшую у стены узкую скамейку, прислонился спиной к белоснежной шероховатости бетона, устало прикрывая глаза. Почему-то думал, что сразу отключится, провалится в полудрему — безумная бесконечная ночь вконец измотала. Но перед глазами тут же завертелись, закружились осколочные фрагменты — измученно-бледное, какое-то перевернутое лицо Ирины Сергеевны; мертвый Смольский; свое пугающе-деловитое спокойствие, с каким уничтожал все следы их присутствия в кабинете...

Выругавшись, поднялся, снова взглядом зацепился за циферблат наручных часов — стрелки не двигались, будто приклеенные. Не спеша прошел до конца коридора, бездумно изучая какие-то плакаты и памятки на стенах; вернулся обратно и опять сел.

Время не шло.

— Твою мать, сломались, что ли! — чертыхнулся вполголоса, неуклюже срывая плотный кожаный ремешок. Устав гипнотизировать взглядом безупречно выкрашенную стену напротив, потянулся к мобильному — машинально пролистал чьи-то сообщения и звонки; убрал телефон и снова поднялся. Отошел к большому идеально вымытому окну — за стеклом, словно в фильме качества HD, медленно падал крупный пушистый снег. Неестественно-четко прорисовывались спутанные ветви деревьев, заснеженные крыши, плавные линии огромных сугробов. Наверное, хорошо сейчас на даче, подумалось совершенно не к месту. Может, отвезти Ирину Сергеевну? Долго-долго гулять по пронизанному легким морозом лесу, пить чай у горящего камина, молчать и ни о чем, ни о чем не думать...

И снова накатил, пробирая, этот опустошающий страх, едва где-то за спиной тихонько притворилась дверь и раздались шаги — осторожные, легкие, так не похожие на привычную решительно-твердую дробь в коридорах отдела или на лестничной клетке.

Что-то остановилось, окаменело внутри — понимал, что нужно обернуться, взглянуть, спросить, но не мог шевельнуться.

Ну скажите же мне!

Шаги смолкли совсем рядом — кажется, так близко они еще не были никогда. От нее веяло химически-резкими запахами врачебного кабинета, предельной усталостью и едва ощутимо — знакомыми духами, осадком впитавшимися в плотную форменную ткань.

Тихонько, как-то по-детски беспомощно ткнулась в спину — теплое дыхание опалило навылет. И лишь в этот момент наконец-то разжалась ледяная пружина, позволяя вдохнуть. Повернуться и взглянуть ей в лицо.

— Что? — судорожным выдохом. И, не замечая сам, неловко, будто неумело, обхватил за плечи — вдруг такой маленькой, хрупкой показалась она ему снова, несмотря на форму и каблуки.

— Все... нормально. Только нужно будет остаться. И потом еще... под наблюдением... Вовремя обратились... — неразборчиво-смазанно рваным полушепотом куда-то в шею, не двигаясь, крепко-крепко зажмурившись.

Как же ей...

Что-то перевернулось, разорвалось внутри — остро, больно, непозволительно-жалостливо. Она вся сейчас была перед ним — тихая-тихая, молчаливо-сжатая, измотанная, неуверенно-прижимающаяся.

Просьба?

Это ведь было просьбой? Все — кожу прожигающее прерывисто-сбитое дыхание, утомленно прикрытые глаза, чуть дрожащие тонкие руки.

— Ирина Сергеевна... Я с вами... Слышите?

Через силу, через странно-необъяснимое, выкручивающие сочувствие, через боль до горячего кома в горле, через осознание: он сказал бы то же самое, даже если бы оглушил, уничтожил другой, безжалостный исход.

Через себя.

А за окном медленно падал снег.

* * *

— Ну так что там в итоге в той папке было? — Рома, подлив еще виски, вопросительно взглянул на на витавшего где-то друга. — Че Зимина про этого генерала раскопала?

— Да ничего хорошего, Ром, — с трудом вынырнул из размышлений Ткачев. — Много там всего было, кроме борделя... Это давно все началось, когда Смольский еще женат был. Любовница у него была, девчонка совсем... Что там на самом деле произошло, точно неизвестно, но нашли ее у него в постели задушенную. То ли поссорились они, то ли что... А Смольского уже тогда его старшие коллеги приметили, типа перспективный сотрудник, то-се. Да и решили, видимо, что "крючок" такой лишним не будет... Вот и отмазали. Вроде как грабитель к ней ночью влез и все такое. А у генерала после этого кукушка капитально съехала, начал по борделям всяким специфическим таскаться, любовниц менять... Ну и на очередной свиданке его и переклинило опять. В этот раз его покровителям и вовсе ничего изобретать не пришлось, ну поскользнулась девчонка в ванной, никто ж не виноват. После этой истории Смольский затихарился надолго. А потом организовал бордель. Заморочился, конечно, основательно, и с подбором девчонок, и с безопасностью. Нанимал каких-то приезжих шлюх, которых, если что, искать никто не будет, охрану подобрал, помощников из своих же надежных сотрудников. В общем, железно все организовал, тем более что клиенты там были ого-го. И сам туда наведываться тоже не брезговал. Жестил, конечно, а один раз и вовсе не рассчитал, девчонка погибла. Вот тогда фиктивный хозяин занервничал, Афанасьева нашего вызвал, в общем, следы замели как могли.

— Так это, получается, он Афанасьева?..

— Вряд ли сам, конечно, но кто его "исполнил", мы теперь уже не узнаем.

— Ткач, ты... — и, как-то разом растерявшись, замялся, наблюдая, как помрачневший друг залпом допивает виски. — Ты его что, сам... И решил все...

— Решил. — Савицкий невольно вздрогнул от неестественного спокойствия в голосе друга, от уверенно-прямого, несвойственно жесткого взгляда. Это Зимина могла с подобной невозмутимой безапелляционностью сделать тяжелый выбор и не менее уверенно его воплотить, не сомневаясь и не сожалея после, но Ткач, порывисто-вспыльчивый, способный самое большее выбить из кого-то инфу или в порыве эмоций отвесить люлей... Откуда в нем это? — Да, Ром, я решил. А что нужно было сделать? Просто уйти и потом ждать, что он еще выкинет? Это если бы нам вообще дали уйти, а не грохнули там, на месте. И меня, и Зимину.

— Так ты что, ради нее... из-за нее это все...

— Ромыч, хрень не городи! — огрызнулся привычно. — "Из-за, ради..." Этот ублюдок ей какой-то укол вкатил, фактически чуть моего ребенка не убил! Нашего с ней ребенка, Ром! Это чудо вообще, что все обошлось! И что, по-твоему, я это все должен был так оставить?

— Да не о том речь, Паша. Тут ежу понятно, при таком раскладе любой бы... Но ты... ты сам не замечаешь, что как-то уж очень о ней... к ней... Слушай, а может ты, ну, запал на нее?

— Ромыч, ты че мелешь вообще? — Ткачев, не замечая, как на столе медленно, но верно образуется темная лужица пролитого напитка, обалдело уставился на друга. — Как тебе такое вообще!..

— Ой, Ткачик, только невинность святую из себя не строй, — насмешливо поддел Савицкий. — Ведь было же у вас. Или ты че, столько баб перетрахал, а откуда дети берутся, до сих пор не в курсах?

— Ром, да иди ты! "Было"! Было да сплыло! Не помню я нихрена, сколько раз тебе повторять!

— Тоже мне, проблема, — уже откровенно ржущий друг и не думал униматься. — Столько уже вместе живете, мог бы уже и освежить, так сказать, память...

— Иди ты знаешь куда! Советчик, тоже мне... Да я вообще не представляю, чтобы у нас... мы с ней... после всего... да это бред натуральный!

— Дурак ты, Ткач. Такая баба шикарная у тебя перед носом, жена почти, ребенка вон тебе родит, а ты все рожу воротишь. Ну да, было тебе хреново, ну считал ее виноватой... Так вот именно что "было". Вам вон еще сколько вместе... жить, Ткачика маленького поднимать...

— Да ну тебя! — сердито отмахнулся Паша и, наконец разлив по стаканам остатки виски, придвинул один другу. — Пей вон лучше, философ, блин...