Крыса (гет)

В ночлежке, прежде чем устроиться в брезентовом гамаке, Джек достал очередной кусок хлеба из отложенных на "Карпатии". Тут же поймал завистливый взгляд соседа, напоминавшего живой скелет, и вытащил еще один кусок — для него тоже.

Тот усмехнулся.

— Вот за это спасибо. Тоже, значит, из наших? Где держали?

Джек понял, что парень заметил шрамы на его запястьях. Удружил Хокли... Хотя сейчас и это можно было обратить в свою пользу.

— В Висконсине. Вот хочу тут попробовать зацепиться. Не слышал, где можно?

— Ну, я сам здесь только неделю. Хочу попроситься в строительную бригаду. Говорят, на железной дороге сейчас вовсю склады да платформы строят. Руки любые нужны, какое им дело, где я был месяц назад. Платят ничего так, сразу комнату снять можно.

Ну что ж, можно было и Джеку рискнуть. На следующее утро они с Билли, так звали парня, вместе отправились наниматься.

В захудалой конторе здоровенный рыжий ирландец придирчиво осматривал всех, кто хотел наняться. Щупленького, узкоплечего Билли он развернул сразу. На Джека долго смотрел с сомнением, морщился, ощупывая мускулы, но в итоге велел прийти завтра.

Билли, как только ему отказали, сразу ушел. Джек, выйдя из конторы, повертел было головой в поисках нового знакомого, но того уже и след простыл. Ну что ж, его дело. Джек доел последний кусок хлеба, потом в магазине стянул булку. Успех взбодрил его, встряхнул, он был снова здоровым, счастливым, совершенно живым. Захотелось отколоть что-нибудь этакое, и Джек рискнул пробраться на крышу одного из высоких домов.

Он всегда любил высоту, ему любого дерева в Чиппева-Фоулз было мало. Стоишь над всем — точно летишь вперед, ветер бьет в грудь, солнце, став ближе, целует в лоб. Стоишь высоко — ты великан, и все прохожие, экипажи, автомобили — хрупкие игрушки, способные уместиться на ладони. Глядя сверху на улицы Нью-Йорка, их муравьиное копошение, такое трогательное, когда паришь над ним, Джек раскинул руки, потому что захотел обнять весь этот город — и не опустил их, даже когда по сердцу полоснуло воспоминание. Роза была в тот миг с ним, касалась его губ, его ладоней.

...Переночевал Джек в подъезде того же дома. А когда на следующее утро пришел на место сбора, то понял, почему бригадир сомневался в нем. Новые товарищи были такие крепыши, что Джек по сравнению с ними казался доходягой. Однако приняли его неплохо. Ребята в бригаде были в основном ирландцы и итальянцы, американцев было всего двое: хмурый силач Брюс и Ник — совсем молоденький парнишка с черными кудрями.

Что и говорить, от тяжелой работы Джек за эти годы отвык и поспевал за остальными едва-едва. К полудню уже валился с ног от усталости. Едва дождавшись, когда начальник объявит перекур, плюхнулся прямо на землю. Не было сил даже попросить у кого-нибудь сигарету. Но тут Ник вдруг сам присел рядом с ним.

— Ты в порядке? На, хлебни, — он протянул Джеку фляжку с восхитительно холодной водой. — Ничего, тут быстро привыкают. Ты вот поверишь, что я тут сам только с марта?

— Не поверю, — честно ответил Джек. — Ловко управляешься.

— И ты сможешь. Только дома ешь побольше, а то вон какой худой, как тебя только взяли.

"Почему бы и не спросить сейчас?"

— Да я в Нью-Йорке третий день. Не знаешь, где тут можно пристроиться?

Ник пихнул его в плечо и подмигнул.

— Знаю, а как же. Я сам с Пятьдесят девятой улицы, вот там подруга моей сестры как раз комнату сдает. Как закончим, сразу к ней и отправимся. Сговоритесь! Антония двух младших братьев тащит одна, она не то что тебя — любую образину пустит. Она, конечно, шумновата, так если будет крыша над головой, что на это смотреть, правильно? Еще успеем от шума отдохнуть, как помрем!

...Джек умудрился все же не уснуть в трамвае, покуда ехал с Ником в Клинтон. На улице, среди толпы, снова встряхнулся. Они быстро свернули во дворы, где солнце бросало розовые блики на черные пожарные лестницы, на белые простыни на веревках, под которыми шмыгали дети. Воздух наполняли пронзительные выкрики, женские и детские. Джек невольно застыл: сколько раз он наблюдал такое и в Лос-Анджелесе, и в Париже, и в Саутгэмптоне. Вечер, матери зовут детей ужинать — что-то в этом есть вечное, как сама жизнь.

На нижнем этаже некоторые уже открыли окна; у одного такого Ник задержался, вгляделся и махнул рукой:

— Привет, Фрэнки! Моя сестра, — сообщил он Джеку. — Сам я здесь живу.

В окно выглянула девушка лет девятнадцати, с изящной головкой и тонкими руками, с большими черными глазами на бледном личике. Черты у нее были такие строгие, что от них веяло бы холодом, если бы не теплый, серьезный взгляд.

— Что же ты не поднимаешься? Уже все готово, — мягко упрекнула она брата и вежливо улыбнулась Джеку. — Здравствуйте, сэр. Может, подниметесь вместе с Ником?

— Скоро буду. Не знаешь, Антония уже дома?

— Думаю, да. Я вроде бы слышала ее голос.

— Я ей квартиранта веду.

Девушка машинально посмотрела на Джека и вновь повернулась к Нику: тот попросил ее пить. Она подала и ему, и Джеку по стакану воды. После такого дня совсем не лишнее. После отправились дальше, к соседнему дому. Там поднялись по не самой грязной лестнице, в одной из ступенек которой, правда, зияла дыра. На стук в одну из захватанных дверей им открыл мальчишка лет десяти, чумазый, с всклокоченными волосами, слишком грязными, чтобы разобрать их цвет. Тут же яростный стук ножа о доску, доносившийся слева, прервался, и из кухни высунулась девица чуть старше Джека и почти одного с ним роста, сильная даже на вид, с загорелым раскрасневшимся лицом и толстой рыжей косой.

— Привет, Антония, — Ник заискивающе улыбнулся. — А я тебе квартиранта привел.

Антония выдавила улыбку, но сама стала пристально разглядывать Джека с головы до ног. Отрывисто спросила, как его зовут, откуда он, где работает и много ли у него вещей. Повела показывать комнату.

Вообще в квартире комнат было две, и по размеру они сильно отличались. В большей, оклеенной отсыревшими пятнистыми обоями, разделенной линялыми занавесками с изображениями роз и райских птиц, жила, как скоро выяснилось, сама хозяйка с братьями. Прямо на полу сидел тощий мрачный подросток, с угрюмым видом пожавший руку Ника. Джека же Антония провела в меньшую комнату, узкую и вытянутую, с кроватью, крючками для одежды, парой стульев и письменным столом.

— Королевские условия, — одобрил Джек. Антония с тоской на него посмотрела.

— Столоваться можешь у меня, но платить придется больше. В квартире не кури, я этого не люблю. Мальчишек моих угощать сигаретами или пивом не смей. Девиц не приводи.

Джек согласно кивнул. Они договорились о цене, и он предоставил Антонии выпроводить обрадованного Ника, а сам, едва раздевшись, повалился на кровать. Все тело невыносимо ныло, особенно спина, плечи и руки, так что Джек ворочался несколько минут, но потом уснул, как убитый.

Дни потянулись однообразно. Джек вставал на заре, хватал кусок хлеба и быстро выскальзывал из дома, торопясь на работу. И потом до вечера — те же рельсы, платформы, стройка. Безотрадная картина кругом: только пыльный пустырь, располосованный рельсами, накалившимися под уже сильным солнцем, и кроме их бригады и обходчиков, кажется, никого.

Джек, конечно, долго не выдерживал.

— Хэй, Брюс! Брюс! Что надо делать, если пьешь чай, и в глазу больно?

Как забавно этот силач, похожий на молодого бычка, супил густые брови — его глазки под ними совершенно пропадали.

— Да ну тебя, вечно глупости спрашиваешь. Работай давай.

— Эх ты! Надо всего лишь вынуть из чашки ложку.

Под общий хохот Брюс пыхтел и обещал однажды выбить Джеку зубы. Как многие такие бычки, он был прямо на удивление чувствительным.

Ну, не всё его дразнить, можно завести с Ником песню или рассказать какую-нибудь байку. Начальник, Забияка Ред, конечно, ругался, но как иначе-то? Нельзя забывать, что весь мир не сводится к железной дороге.

Джек всегда побаивался, что рутина засосет его, если приходилось много дней заниматься чем-то однообразным. Он и школу поэтому часто прогуливал, предпочитая сбегать с друзьями за город. Носиться по лесам с воткнутыми в волосы петушиными перьями, с боевой раскраской из грязи — краску еще поди добудь — издавать боевые кличи, нырять в водопады и поражать противников меткими выстрелами из рогатки — вот это жизнь! Или добывать провизию из чужих садов, огородов, а то и лавок. Запекать на костре картофель, рыбу, птичьи яйца. Плеваться всех дальше, бежать первым вперед, без раздумий, очертя голову, когда кровь взрывается, плыть, свято веря, что окружен акулами.

Дома, конечно, достанется, как бы ни выгораживали мама с сестренкой, а в школе за прогул добавят. Но вытерпеть ремень или розги без звука, как настоящую пытку — это тоже дело, достойное индейца. И не очень-то простое, если учитель — такой мастер пороть и уши выкручивать, каким был их мистер Уилкс. И откуда сила бралась? Сам маленький, тощий, облысел совсем рано. А какая была сладенькая улыбочка, елейный голосок — как вспомнишь, пробирает.

Еще родителям пожаловаться любил. Хорошо, отец и мама не слишком его слушали: мама была просто самым нежным и добрым человеком на свете (Люси удалась в нее), а отец всегда был справедливым и не наказывал под горячую руку, не разобравшись, не расспросив. Друзьям Джека приходилось хуже. Интересно, где теперь они все — немногословный силач Джош, Микки, который все возился с собаками и кошками, Сид, обожавший яблоки? Где заносчивая отличница Грейс Шарп, толстая плакса Пешенс и красавица Роберта, которую, помнится, Джек пытался нарисовать, покуда мистер Уилкс объяснял что-то из географии? У нее были такие волосы удивительного отлива, как золотая осенняя листва…

"А у Розы — как солнце на закате". Тоска схватывала внезапно, посреди работы, и руки опускались, и оглушало желание хотя бы почувствовать, что она рядом. Видно, Джек при этом менялся в лице, потому что добряк Ник как-то даже спросил, в чем дело. Как он был похож в такие минуты на Фабри... Конечно, Джек что-то наврал.

Он знал, что будет чувствовать. Все это уже было после гибели родителей и Люси. Джек так и не узнал толком, что произошло, почему начался пожар. Может, он смог бы спасти их всех, останься он дома. Но тогда было замечательное лето, такие светлые ночи, Джек часто вылезал в окно и гулял по ночному городу, по опушкам леса. И в ту ночь, когда на горизонте показалось зарево, он был от дома довольно далеко и решил вернуться только потому, что побоялся, как бы его не хватились.

На отца и мать Джека не пустили посмотреть: на них упала часть крыши, тела сильно обгорели. А Люси вынесли из дальней комнаты как будто невредимую — но она была мертва. Джеку сказали, она надышалась дымом. Как жаль ее было, без сил, без жизни лежавшую на холодной земле, точно мертвая синичка — за что у нее отняли жизнь? Свет фонаря падал на растрепавшиеся светлые волосы, осунувшееся, заострившееся личико. Не верилось, что она больше не откроет глаза.

Так всего за ночь Джек и остался один. Ничего было уже не исправить, не загладить, и как ни тянулось сердце к семье, как ни горело желанием увидеть родителей и Люси, прижать их всех к себе — этого было уже не сделать. Джек был точно в западне среди засасывающей пустоты. И тогда он ушел однажды из Чиппева-Фоулз пешком, в чем был.

И куда бы потом его не закидывала судьба, что не приносил бы новый день — с ним всегда жило прошлое, пустота, оставшаяся после родителей и Люси, его догоняла. Он понимал, что после смерти Фабрицио и Розы будет так же, и все-таки боль каждый раз при мысли о них оглушала и обжигала, как удар кнута, и еще он не знал, что делать с тем, что они умерли из-за него.

Он убийца — но с ним ничего не происходит. Он все так же улыбается солнцу и радуется хот-догам, шутит с новыми приятелями, даже иногда любуется хорошенькими девушками — а два человека оказались за чертой по его милости, и для них не будет ничего, никогда. "Но ведь я же не хотел этого! Я хотел, чтобы они были счастливы!" В сущности, какая разница, чего он хотел? Привел он их к смерти. Они были, такие молодые, полные надежд — и из-за его самонадеянности их не стало.

...Да, плохо, когда привыкаешь к работе, и мысли ничем не заняты. А впереди еще вечер.

Не проходило недели, чтобы Джек, вернувшись, не застал дома скандал. То в него врезался Джонни, младший, за которым бегала с полотенцем или веником Антония, то она кричала на старшего, Пола, и отвешивала ему оплеухи. Когда Джек увидел это впервые, то невольно задержался, и Пол, заметив его, страшно покраснел. Да, Джек по себе помнил: стыд мальчишке сейчас был больнее побоев.

Следующим вечером он попробовал сказать Антонии, что лучше ей не кричать на братьев при посторонних, но она только отмахнулась:

— Вот своих заведешь, посмотрю, какой ты будешь добренький. А к нам не лезь. Без тебя зашиваюсь.

— Может, тебе помочь чем-то?

— Орать по ночам прекрати. Не высыпаемся из-за тебя.

Джек прикусил язык: она застала его врасплох. Ему часто снились кошмары: то он падал с кормы в ледяную воду, то в затопленных коридорах не мог найти Розу.

В коридоре мелькнула маленькая тень: видимо, Джонни, любитель подслушивать, и тут не удержался. И явно передал разговор брату, потому что молчун Пол с тех пор стал с Джеком куда приветливее.

В коридоре мелькнула маленькая тень: видимо, Джонни, любитель подслушивать, и тут не удержался. И явно передал разговор брату, потому что молчун Пол с тех пор стал с Джеком куда приветливее.

Вообще оба оказались отличными парнями. Здорово гоняли мяч и так же, как Джек, любили хот-доги. Как-то раз вместе с Джеком и Ником напросились в кино — на «Лекарство от покерита» — и прямо в зале громко возмущались на стерву, которая мешает мужу играть в карты. Сами мальчишки, кстати, в играх уже знали некоторый толк, но от старшей сестры им это приходилось скрывать.

Антонию, конечно, тоже можно было понять. Она бралась за любую работу, только бы прокормить братьев, и пыталась следить за ними, как следили бы родители. Отец их давно бросил, мать умерла шесть лет назад. Район был опасный, и вскоре после смерти матери, погибла вторая по возрасту в семье — Мэри: оказалась на улице, когда устроили перестрелку две местные банды. С тех пор Антония, по словам Пола, «как с цепи сорвалась», отовсюду ждала опасности.

Как-то раз Джек дал Полу денег и попросил купить ему альбом и карандаши, а потом обратился с еще одной просьбой. Удалось все же найти время и матери Фабрицио в Неаполь, и теперь нужен был кто-то, кто перевел бы письмо. Вот Джек и спросил однажды вечером у Пола, нет ли у того знакомых итальянцев, и показал письмо, которое нужно перевести.

Зря только перед тем, как начинать разговор, Джек не посмотрел по сторонам и не прислушался, возится ли еще Антония на кухне. Не успел Пол ему ответить, как она выросла перед ними и выхватила письмо у брата из рук.

— Это что еще такое? Что вы тут за секреты развели, а? Во что ты его впутываешь? А ты, — она схватила брата за плечо, — ты чего его тут слушаешь? Он же из тюрьмы недавно, небось, вон на руках-то по рубцу, а ты тут сидишь и уши развесил!

Джек встал, положив Полу руку на плечо.

— Ну и чего ты кричишь? Мне нужно отправить письмо в Италию, я спросил Пола, нет ли у вас знакомых итальянцев, чтобы перевести. Можешь прочитать — сама убедишься. что ни с какими бандами я не связан.

— Конечно, — протянула Антония. — Прочитаю, а потом ты меня прирежешь потихоньку. Нет уж, чужих секретов мне не надо, а только и ты моих парней в свои дела впутывать не смей. А то живо отсюда вылетишь! И не вздумай меня запугивать, за меня есть, кому заступиться. Все, мойте руки оба и идите ужинать. Куда это Джонни запропастился?

Она ушла. Пол выругался, схватил куртку и выбежал из квартиры. Джек решил, что поужинает в комнате. Запоздало вспомнил, что не забрал письмо у Антонии, но решил сделать это, когда она чуть-чуть остынет.

Поужинав куском пирога, достал альбом. Впервые за много дней открыл его — и замер с угольком в руке.

В последний раз он открывал альбом, чтобы нарисовать Розу. Эта минута, когда он увидел ее нагую — ее тело, даже на вид нежное и безумно волнующее, невыносимо прекрасное, огненные волны волос, обрамляющие лицо девочки, которая так хотела быть смелой, но вся трепетала. Как непохожа Роза была в тот миг на золотую статую, освещенную закатным солнцем. Такой Джек впервые увидел и запомнил ее, не сразу осознав, что во всей этой фигуре, стянутой, горделиво-прямой, ощущается бесконечное страдание. Лишь когда он увидел ее второй раз, готовую прыгнуть в море, увидел бледное, заплаканное лицо, отчаяние и ужас в глазах — он понял ее настоящую. Золотая богиня оказалась несчастной девочкой, в которой видели лишь красивую безделушку, забыв, что у нее есть живая душа. И эта душа была прекраснее тела. Джек должен был попытаться спасти ее от гибели, он не хотел отставать, а то, что при виде Розы точно электрический ток пробегал от пяток до макушки, казалось совершенно правильным. Когда они стояли на носу корабля, раскинув руки, почти став одним целым, когда у самого сердца он чувствовал тепло ее тела, то не знал, чего хочет больше — жить вечно в этом мгновении или умереть на месте, потому что не может быть ничего прекраснее. Но впереди ждало еще большее чудо.

А Хокли сказал, Розу убила ее любовь к Джеку. Бред. Как бы они оба были, если бы ничего не случилось между ними? Да, Роза села бы с матерью в шлюпку. Но что потом бы ее ждало? "У нее было бы это "потом", — точно произнес в голове голос Хокли. — Ты сам понимаешь, пока человек жив, он может что-то предпринять. А вот теперь у Розы точно нет ни малейшего шанса".

У Джека точно что-то застряло в горле. Живот сильно свело, руки ослабели. Не может быть, чтобы он убил Розу именно тем, что добился ее любви! Он недоглядел, не позаботился как следует — но не отрекаться же от того, что было между ними! Ему казалось, если он признает, что ее погубила их любовь, то как будто публично откажется от самой Розы, прибавит к своей вине посмертное предательство. И если Роза где-то еще существует, она узнает и не простит.

Так он и застыл с угольком в руке, когда после короткого стука в комнату вошла Антония. Наверное, принесла письмо... Нет, в руках у нее была кружка горячего молока.

— Это тебе, — она неожиданно улыбнулась, и Джек понял, что лицо у нее виноватое. — Я прочитала твое письмо и подумала... Словом, мне жаль, что... тебе пришлось это все пережить. Это кошмар, правда.

Джек чертыхнулся про себя. Ему по-прежнему совсем не хотелось говорить про "Титаник".

— Извини, что нагрубила. И я знаю, кто может перевести твое письмо. Фрэнки умеет по-итальянски читать и писать. Их с Ником отец был итальянец, только он умер уже, а фамилия у них от матери, отец-то ведь с ней не повенчан был. Ник тоже по-итальянски может, только у него почерк отвратительный.

Антония смотрела на него умоляюще, точно хотела загладить какую-то вину посерьезнее того, что на него накричала. Джек был тронут и немного смущен.

— Буду тебе признателен. И так или иначе в долгу не останусь.

Она вздохнула.

— Я, правда, трясусь за своих мальчишек, Джек. Ты не думай, я не всегда такой хабалкой была. Да ты знаешь, что у нас в семье-то случилось?

— Слышал, — Джек сочувственно кивнул.

— Мать, когда умирала, мне сказала про братьев и Мэри, сестренку мою: мол, теперь им матерью будешь ты. А мне самой семнадцать было. Какая мать... Не уберегла сестренку...

Рот Антонии жалко скривился. Джек сочувственно положил ей руку на плечо. Он отлично ее понимал, хотя Антония, в отличие от него самого, была ни в чем не виновата. Она не могла наблюдать за младшими круглые сутки. Он так ей сейчас и сказал.

— Ты пей молоко, а то остынет, — Антония шмыгнула носом. — Ладно, я пойду. Через день письмо будет у тебя, клянусь тебе!

— Ладно, — Джек широко ей улыбнулся. — Ты говори мне, если тебе чем-то нужно помочь, хорошо? И знаешь, я верю, что когда-нибудь нам повезет. И тебе, и мне.

И правда, повезло же тем парням, у которых Джек выиграл билеты.