Искупление (гет)

Ей не составило труда обо всем догадаться, сопоставить очевидное и сделать вывод. Обиженно-мрачный Щукин — единственный свидетель ее тайны, которого она, ослепленная злостью, захотела проучить, поставить на место; с готовностью насплетничавший дежурный, на глазах у которого пьяный Ткачев ломился в кабинет, заходясь угрозами и матом; откровенное игнорирование и глупые прятки на следующий день в отделе; внезапно отказавшие тормоза в ее машине... Немного понадобилось усилий, чтобы выяснить и убедиться в собственной страшной догадке: он знает все.

Слишком далеко все зашло, думала Ирина с внезапно накатившим ужасом, пока сухо и деловито стучали лопаты, закидывая опущенный в могилу гроб комьями стылой земли. Слишком далеко — Паша даже и не догадывался, что едва не совершил, обуреваемый жаждой мести. И слава богу, что не догадывается...

На тот казавшийся неразрешимым вопрос вдруг пришел ясный и четкий ответ, когда смотрела на груду металлолома — все, что осталось от роскошного "мерса"; когда, даже не вздрогнув, дернула молнию пластикового мешка. Вот он, ответ, который подкинула сама судьба, едва ли не чудом уведя ее от страшной участи — это ведь она, а не легендарный дядьПетя, должна была оказаться размазанной о ближайший столб. Она и...

Она и его ребенок.

Что-то снова невыносимо-больно перевернулось в груди, когда представила совершенно другой исход. Она давно уже ничего не боялась, в том числе смерти — может быть, в других обстоятельствах даже пожалела бы о неслучившемся, взяв на себя вину в гибели еще одного, ни в чем не повинного человека. Но сейчас впервые, циник и скептик до мозга костей, вдруг увидела во всем происходящем какой-то знак, решение — невероятно тяжелое, но единственно верное. Почему-то вспомнились правдивые и жесткие слова Кости, когда пришла к нему домой с подозрениями и обвинениями: "Может, пора что-то менять?" Наверное, действительно пора. Она продержится до последнего — по привычке, на автомате, не представляя своей жизни иначе, а потом сделает то, чего они все так жаждут — просто уйдет. Наверное, это шанс — хоть чем-то, хоть как-то отплатить Паше за прежнюю надежность и верность; хоть немного искупить ту невыносимую боль, которую пережил по ее вине: дать жизнь его ребенку. И пусть он сам ни о чем не будет знать... Неважно. А потом... Да кто его знает, что будет потом? В конце концов, если не сможет по-другому — мало ли еще в Москве отделов, где требуется хороший начальник? Будет жить как все нормальные люди — воспитывать ребенка, ходить на работу. И никаких кровавых тайн, никаких давящих невыносимым грузом грехов, никаких сломанных судеб...

Нормально жить, повторила про себя с холодным смешком. После всего, что было, изуродованная, морально больная, бесчувственная — жить нормально. А с другой стороны, что ей еще остается?

Пора меняться, сверься по моим часам. ©

* * *

Дни тянулись бесконечные, пустые, бессмысленные. Паша так и не смог заставить себя прийти в отдел: просто не было сил. Много спал, словно пытаясь наверстать бессонно-долгие дни и ночи дежурств; слонялся по квартире, где лишь звук работающего телевизора не позволял назвать тишину абсолютной. Мертвой.

От идеи шататься по улицам отказался очень быстро: невыносимо. Какие-то люди, шум, суета...

И дети.

Дети, дети, дети. Почему он раньше не замечал, сколько вокруг детей? Вот трое в смешных шапках с помпонами и ярких пуховичках копошатся в снегу у соседнего подъезда — звонкий смех, крики, снаряды снежков. Вот в магазине у кассы похожая на капризного ангелочка белокурая девчушка тянет за руку нагруженную пакетами мать, указывая на выставленные в витрине шоколадки: "Ма-ам, ну купи-и..." Вот молодая пара — он с тяжелыми сумками, она с коляской — неторопливо продвигаются по дорожке мимо сугробов; вот полноватая улыбчивая девушка, удерживая на руках малыша, пытается вкатить коляску в подъезд; вот в вагоне метро неловко устраивается на сиденье совсем по виду школьница с большим животом — в душном усталом воздухе разносится злобное "расселась, курица!", "смотри куда прешь!"; а в противоположном конце делят одни наушники на двоих два паренька лет двенадцати, покачивая головами в такт музыке...

Не-вы-но-си-мо.

Он не мог поверить в реальность тех эпизодов, внезапно оживших в памяти — он и Зимина? Нелепость. Сон? Или все же реальность?

Получается, что он... он чуть не убил своего ребенка? Или — все же не своего?

* * *

С Михайлиным столкнулись практически случайно: Ромыч, как ни в чем не бывало продолжавший ходить на работу, долго надоедал, что просто неприлично не навестить очутившегося в больнице боевого товарища, раненого при исполнении. Паша, впрочем, маясь от невозможности отвлечься хоть как-то, уже на следующий день, прихватив пакет дежурных апельсинов, заглянул к оперу Ромашову, выслушав эпопею с задержанием и последствиями и перебросившись привычными шуточками — даже себе не хотелось признаваться, как сильно ему не хватает этой дружески-шутливо-бесшабашной атмосферы и простых, а порой и совсем наоборот, ментовских будней.

Немного оживившийся, уже шагнул к лифту и тут услышал смутно знакомый голос.

— Павел, кажется? — Ткачев обернулся, заметив фигуру в белом халате. — Вот так встреча... Случилось что-то?

— Коллегу проведать заходил, — неосознанно напрягся еще до того, как прозвучал вопрос:

— А Ирина... Ирина Сергеевна... как она? Мы просто с ней месяца три не виделись, даже не знаю, как у нее дела...

— Нормально, — буркнул Паша и поспешно скользнул в радушно приоткрытые двери лифта. Прижался спиной к стене, зажмурившись как от неожиданно-острой боли. Гулким эхом звучали, отдаваясь, два простых слова, перевернувших все внутри.

Месяца три.

Три месяца. Три.

И снова — смутными вспышками невозможные, нереальные моменты в сумраке кабинета; Зимина на сцене: прямая, усталая, напряженная, под взрывающиеся хлопки аплодисментов — медаль на парадном кителе; застолье в отделе, разговоры и шутки, выпивка, много выпивки... Расплывчато — полутемный коридор, ключи в руке, что-то раздраженно-строгое тихим и хрипловатым голосом...

Действительно — было?

Какого хера?! Какого хера она ему ничего не сказала?! Какого хера делала вид, что ничего не было между ними, что совсем ничего происходит?!

Дура! Идиотка несчастная!

И снова накатившая ярость, перебитая недоверчивой растерянностью — он и она? Родители? Она, легко и красиво скрывавшая правду, он, задыхающийся от ненависти и ярости... у них — вдруг общий ребенок?

Какой же бред, господи... Или правда? Правда, что он чуть не стал убийцей собственного ребенка? Не только из-за всего запутанного, больного, тяжелого — из-за ее гребаной скрытности, кстати, тоже.

Очутившись на улице, долго стоял под пронизывающим ветром — несмотря на вечернюю морозность, было душно и решительно нечем дышать. Рванул воротник пальто, поспешно нашарил в кармане ключи от машины. Уже усаживаясь за руль, мрачно подумал, что в этот раз действительно может не сдержаться и просто-напросто придушит — если не скажет правду или начнет по привычке ломать комедию.